Поутру в холодильнике обнаруживается шикарная линия продуктов — полупустая бутылка бюджетного виски White Horse без крышки, два пива «Крушовице», какая-то старорежимная сельдь в винном соусе, икра минтая и кетчуп. Рядом с плитой валяется недоеденная закоченевшая пицца из ночного магазина, похожая на обкусанное глиняное блюдо. У раковины стоит закрытая консервная банка с питьевой водой. На обеденном столе — початые до двадцатой страницы «Братья Карамазовы», летовский альбом «Зачем снятся сны», пособие по григорианскому пению и запиленный до наждачного состояния DVD с надписью «Сними трусики, пропусти стаканчик». На полке стоят фотопортреты Сталина и Высоцкого. Лето. Квартира большая, светлая, радостно неухоженная, как молодая девка. Здесь живет Шнур. А вон и он сам. Шнуров спит на диване в одежде и без одеяла. Подушкой ему служит свитер. На нем даже написано, что это Шнуров, поскольку он спит в майке с собственным изображением. У него нет татуировок, зато на груди болтаются сразу три креста. «Если б я делал себе татуировку, — однажды признался он, — то, конечно, „Мишек в лесу“. Во всю спину». Рядом валяется выключенный телефон Mobiado. На часах полдень, но Шнуров еще долго не проснется, поскольку угомонились мы в девять. В квартире мертвая тишина, слышно только, как кошка перегрызает телефонный провод. Собак Шнуров не любит.

Я бы не стал преувеличивать масштабы шнуровского пьянства, однако и принижать его способности в этом плане не стоит. Пьет он порядочно. Хмелеет сравнительно быстро, но держится дольше всех — будет пить до утра, до полного изнеможения, до агонизирующей бравады. Так было и вчера. После 500–700 граммов Шнуров, нагуляв опасный темный огонек в глазах, любит устроить кому-нибудь капитальный разнос — особенно страдают от него люди творческих профессий, имевшие неосторожность вступить с ним в спор. Пребывая в режиме «walk on the wild side», Шнур не лезет в карман ни за словом, ни за кулаком — споры иногда кончаются дракой, но вчера обошлось. Вчера ночью Шнуров выдвинул тезис «„Спитфайр“ — самая хуевая группа в мире». «Спитфайр», напомню, вот уже пять лет как составляет костяк группы «Ленинград», и ключевые фигуры ансамбля как раз присутствовали. Шнур полночи проводил методичную работу по уничтожению собственных музыкантов. Когда трубач Рома Парыгин попытался что-то возразить, Шнуров сказал: «Я — гений, а ты — нет». Я подумал, что в свете подобных разбирательств группа «Ленинград» недолго просуществует в нынешнем составе, но оказалось, что такие проработки не редкость и на них никто давно не обижается.

Шнуров на самом деле очень серьезно относился к музыке, в том числе и к собственной. Подолгу слушал Рахманинова, купил даже абонемент на вечера органной музыки, пытался меня туда загнать. Несмотря на перманентные автохарактеристики «мы играем говно-музыку», за мало-мальский наезд на «Ленинград» он бил в морду не раздумывая, оперируя при этом стивенсоновским словечком «пес». Он вообще ершистый — в четвертом классе ему перебили лопатой ногу за то, что он не хотел стоять в строю.

Обычно люди, напиваясь, говорят на повышенных тонах. Шнур, наоборот, начинает говорить тише, глуше, со сдавленной хрипотцой.

Шнуров легко может обидеть, ударить, но при этом человек он все-таки не опасный, не гадкий. В нем нет этой подлой кабацкой есенинщины, столь распространенной среди музыкальной богемы, — сзади бутылкой по голове и т. п. Хотя драться со Шнуровым непросто. Я видел его пару раз в деле — у него четкий отработанный удар, и он очень быстро двигается. Однажды я в образовательных целях предложил ему спарринг, но уже через несколько секунд пропустил такой удар в челюсть, что у меня отпала всякая охота продолжать тренировку. Поэтому, когда опьянение поневоле приводит к состязаниям, я предпочитаю более безопасный армрестлинг. Шнур традиционно валит меня правой, я его — левой.

Как-то мы встречали с ним Новый год — это было в «Б2» в 2002-м. Шнур играл сольник. После концерта все перепились, и одна моя знакомая зачем-то похвасталась: «А мой муж, кстати, каратист». Мужем был человек по имени Эрик Янсма, милейший тишайший голландец в очках, ростом чуть не на голову меньше Шнура и в тот момент практически не говоривший по-русски. Шнуров обрадовался: «Давно мечтал подраться с каратистом!» Прежде чем кто-либо (и в первую очередь Эрик) успел что-либо сообразить, Шнур молниеносно надавал ему тумаков, еле оттащили. Потирая ушибы, Эрик признал: «He moves pretty fast».

Про Шнурова можно сказать словами Бунина о Катаеве: «Был в нем определенный бандитский шик». Он дитя спортивных лагерей — в свое время мог подтянуться сорок раз. Шнуров любит вставлять в речь словечки типа «фраер», порассуждать о чужих семизарядных помповиках и вспомнить о своих пневматических пистолетах. В юности он шастал в Money Honey в белой майке, клетчатых брюках и танцевал в два раза медленнее, чем играла музыка. Имел даже ножевое ранение — по малолетке.

Что пьет Шнуров? Ну, водку. «Царскую» и «Русский стандарт». Однажды ему померещилось, что на этикетке написано не «Русский стандарт», а «Мария Стюарт», с тех пор он так ее и называет. Также он питает слабость к Remy Martin, Moet&Chandon, клубничной «Маргарите», сакэ и сидру. И обожает мохито. Один раз ему в баре на Таганке перелили сразу порций десять в пластиковую лохань, он приперся с ней на какую-то рублевскую корпоративку, издали было полное ощущение, что это банка рассола.

Надо сказать, что деньги (довольно большие) имеют для Шнурова символическое значение. Символическое в буквальном смысле слова. Они для него что-то вроде Прекрасной дамы, в том смысле, что он не наслаждается ими в полной грубой хозяйской мере. Будучи состоятельным человеком, он совершенно не оброс соответствующими привычками. Никаких тосканских вин, никаких single malt никаких гастрономических излишеств, никаких курортов или ботинок Prada. Он как варил свой фирменный суп из красной фасоли с тушенкой, так и продолжает его варить. Весь его вид говорит: «Мы можем позволить себе все, но выбираем именно это». Как объяснил однажды Шнур фотографу Васе Кудрявцеву, наличие у себя телефона Vertu — это не для того, чтоб отбиваться, это чтоб не нападали.

Однажды в Лондоне я привел его в Selfridges, пробыли мы там минут десять. Выйдя, он проворчал: «Не знаю, кем надо быть, чтобы покупать ботинки за триста фунтов». То же самое и с путешествиями — больше всего ему нравилось воинствующее захолустье. На правах телеведущего НТВ он объездил полмира, однако единственной точкой, о которой он мне распространялся взахлеб, оказался Таджикистан. Ни Мексика, ни Америка, ни Гондурас, ни Вьетнам, ни даже Эфиопия не произвели на него такого сокрушительного впечатления, как Душанбе. К машинам Шнур относился практически как Генсбур. Не умеющий водить Генсбур использовал свой «роллс-ройс» как пепельницу, не умеющий водить Шнуров зачем-то собрал антикварную коллекцию ходовой рухляди — «чайка», «волга», «победа».

Деньги ему нужны для самосознания ну и для разнообразных перформансов — например, взять и купить по пьяни белый Mini с зеленой крышей (самую дорогую модель). Или, гуляя с подругой по Питеру, в эротическом помешательстве снять номер в «Астории» на пару часов — дотерпеть до дома он не мог. Не думаю, чтобы в этом была какая-то специальная игра или поза. В конце концов, он сделал имя на вполне определенных вещах и понятиях, с большими деньгами никак не связанных. Поэтому, с одной стороны, Шнур просто остался им элементарно благодарен, а с другой — он слишком хорошо чувствует собственный стиль. Однажды мы шли на день рождения, не озаботившись подарком. Спохватились мы слишком поздно, до адреса оставались считанные сотни метров, подарок было взять негде. Шнур гениально выкрутился. Он закупил в обычной пивной палатке по экземпляру каждого наименования — бутылки, зажигалки, презервативы, мороженое, шоколад, календарики etc. Получился огромный мешок какой-то дряни, который, однако, выглядел вполне завораживающе.

Я думаю, что всю свою интеллектуальную базу он наработал лет до двадцати пяти. В нем не было этой нахватанности, начитанности. Небольшой, но действенный запас знаний плюс острота ума — вот Шнур. Он, в сущности, человек с глубоко традиционным сознанием (не зря же он никогда не ел наркотиков, это сознание расширяющих). Научился читать, научился драться, воспринял энное количество книг и пластинок — а дальше сам. Он всегда с некоторым недоумением смотрел, как я скупаю пачками пластинки. Я думаю, что он относился к бесконечному поглощению культурной информации, которому я был подвержен, как к затянувшейся репетиции. Сам-то он практически не репетировал.

Из всех обязанностей, которые неизбежно налагает на музыканта такого уровня шоу-бизнес, лучше всего он умел делать две вещи: играть концерты и давать интервью. Все большие концерты он играет, как правило, совершенно трезвый. Перед сольными стадионными выступлениями он заметно нервничает, хотя неудач у него до сих пор не случалось. Третьим источником самовыражения, помимо песен и слов, служили наряды. И хотя времена, когда он ходил по Тверской в женском платье (как выражался в таких случаях Игги Поп — «Чувак, это мужское платье!»), давно прошли, ему по сей день удивительным образом идет любая чепуха. Майки-алкоголички, пиджаки, котелки, берлинские бушлаты, фески, пробковые шлемы, ковбойские рубахи, какие-то невообразимые меховые туфли, клоунские башмаки с загнутыми носами, привезенные из Риги. Он любит повторять, что лучшие модельеры — это бомжи. В какой-то момент он пристрастился к ношению разномастных кроссовок — утверждал, что так начинаешь по-другому мыслить.

Мыслит он действительно своеобразно. Вообще, наши с ним разговоры зачастую напоминают отношения между пелевинскими Петром Пустотой и Чапаевым.

Шнурову очень нравится этот роман, как выяснилось, мы оба читали его еще в «Знамени». Его практически невозможно переспорить, он всегда выигрывает, даже когда я знаю, что я абсолютно прав. Помню, однажды он завел свои обычные речи про то, что путешествуют только дураки, а шмотки и креветки можно и в Москве купить. Я разозлился: «Шнуров, а тебе не приходит в голову, что креветки там как минимум свежее?» Шнуров удивленно посмотрел на меня: «С чего ты это взял? Ну вот с чего ты это взял?»

Тьфу.

У Цветаевой было хорошее определение для людей типа Шнурова — умный безумный.

При всей своей доподлинности он высоко ценит самую забубенную постмодернистскую игру — не случайно он с таким пиететом относится к Сорокину. Шнуров — человек одновременно честный и хитрый, редкое сочетание.

Я полагаю, что ключевое качество Шнурова — это все-таки остроумие. Остроумие не в плане перманентного зубоскальства, а глубже — как некое жизненное начало, как его понимал Бальтазар Грасиан. Подобно логике, остроумие пользуется понятиями, которые вырабатываются разумом, но, подобно искусству, остроумие пользуется сближением далеких понятий без всякого логического обоснования, таким образом открывая истину — вот готовый рецепт «Ленинграда». В нем определенно было что-то от Ленни Брюса. Шнуров сближал далекие понятия без всякого логического обоснования на любом подручном материале. Мне запомнилось письмо, которое он написал на лаваше — бумаги под рукой не оказалось. Письмо было адресовано Алексею Герману-младшему, с которым Шнур накануне крепко повздорил. (Кстати говоря, у старшего Германа он снимался — в массовке «Мой друг Иван Лапшин». А в детстве Шнуров с мамой ходили на творческий вечер Александра Володина. Володин дал Шнурову автограф. Написал: «Сергею, творческих успехов». Так, в общем-то, и вышло.)

Шнуров никогда не пользуется услугами смс. В своей жизни я получил от него только одну эсэмзску, и то подозреваю, что он ее продиктовал. Она гласила: «Генерал вызывает полковника. Вспомни авган».

Вряд ли ему на самом деле нужны какие-то советы или важны чьи-то мнения, но он всегда обожал делиться своими свежими записями. «Семель, ну как тебе?» — непременно спрашивал он про новую песню, подругу или квартиру. Однажды я видел, как он плясал вприсядку под песню собственного сочинения — кажется, это был «Ремонт».

Шнурову, безусловно, льстит популярность, однако он равным образом никогда не искал встреч со знаменитостями и не стремился обрасти адъютантами. Я никогда не слышал от него длинных восторженных рассказов о величинах, с которыми ему довелось общаться, — будь то Башмет, Соловьев или Сорокин. Ну Соловьев и Соловьев. С куда большим и продолжительным пиететом он рассказывал о своем старом друге Демыче, который работает церковным сторожем. По большому счету Шнурову не нужен ни свет, ни свита. Свет ему вообще не очень подходил, поскольку он любил с незавидной регулярностью погружаться на дно. Он одиночка, и, в общем, если он в каком обществе и нуждался, так это в женском.

Не было у него этого комплекса полноценности, дикого барства по типу «все в кабак, и я плачу!». У него и кумиров-то, по большому счету, не было. Взял как-то автограф у Мамонова — но это по случаю. Высоцкий ему нравится — Шнур в свое время любил петь «На братских могилах», но тоже не до одури. Песни The Beatles он на гитаре не играл никогда, даже в школе. Я думаю, что из всей русской рок-музыки он по-настоящему завидовал только Цою как мелодисту (особенно ему нравилась «Музыка волн, музыка ветра»), а из западной — Led Zeppelin. Однажды ночью у него в гостях мы слушали их концертник на такой громкости, когда собственно музыка уже исчезала, поскольку децибелы давно затмили всякую ноту. Шнуров в каком-то трансе внимательно вслушивался в оглушительный гитарный рокот. Потом тряхнул головой, задумчиво высказался: «А я мог бы играть в Led Zeppelin. Ну не гитаре, так хоть на маракасах». Как ни странно, но имя Чарльза Айвза я впервые услышал от Шнурова.

В больших компаниях Шнуров, несомненно, упивался собой — ну а почему бы нет, с другой стороны? У него большой член, сильный удар и плотный шарм.

Я не думаю, что Шнуров гений. Для гения он все-таки слишком от мира сего, к тому же у него явный перебор положительных черт характера. Он скорее звезда, причем универсального толка. Как у того же Пелевина — могу стихи писать, могу эскадроном командовать.

У него очень живые беспокойные глаза. Я никогда не видел в них выражения покоя. Хотя вру — иногда такое бывало. Человека нельзя понять, пока не увидишь его в раздрае либо в идиллии. И хотя по роду деятельности раздрай у Шнурова случается не в пример чаще, я все-таки заставал его и в идиллическом состоянии, когда черные глаза подергивались добрым туманом. Новотоксово, дача, теплое бабье лето. Часа в два Шнур спускается со второго этажа, совершенно голый, весь залитый какой-то красно-бурой дрянью, не то вареньем, не то кетчупом. Шнур смеется, тыча в заляпанный пах: «Семель, гляди, я ее убил. Наконец заживем как люди!»

Шаркая тапками, мы движемся в сельпо за водой. Нам навстречу идут две сонных девочки лет тринадцати. Я слышу, как одна лениво шепчет другой: «Смотри, вон, кажется, мужик из этой группы — как, блядь, она называется?» Ее подружка равнодушно зевает: «Да хуй с ним». Мы возвращаемся с пакетами. На даче пусто и тихо, только оглушительно тикают часы, которые Шнурову подарили родители на тридцатилетие. За окном шукшинским самоцветом краснеет калина. На участке в двадцать соток растут грибы, стоит джип Defender и несобранная юрта. Юрту Шнур привез из Монголии. Догорает костер, ветер доносит шашлычный дух — мы уже неделю питаемся одними шашлыками. Я сижу на веранде и стучу по клавишам. Шнур в куртке с надписью «Хоккей» высовывается из окна: «Семель! Иди „Ералаш“ смотреть. Я диск нашел, двести выпусков. Иди же скорей смотреть».