Меня зовут Вадим Назадкин, мне двадцать восемь лет, я работаю кладовщиком в лаборатории времени «Миг». Мой трудовой вклад в развитие страны по единой трудовой системе равен 0,000000037. Это значит, что все существующие государственные премии и льготы не для меня. Но я всё равно плетусь в отдел кадров, чтобы лишний раз узнать, какое же я ничтожество. И что мне за это полагается.

— Здорово, Вадон. Куда идешь? Семки будешь? — меня догнал Серёга Серёдкин, первый помощник младшего научного сотрудника. И по нелепому стечению обстоятельств мой лучший друг. Что может быть общего у успешного красавчика и махрового неудачника? Фиг его знает, может быть, потому что Серега не ссытся паром от собственной крути и не окунает меня в дерьмо, как это с удовольствием делают другие.

— Не, спасибо, — я поморщился. — У меня от них изжога. А ты чего по коридорам шарахаешься? Делать нефиг? А если Горбатый увидит?

— Да не уви-и-дит, — отмахнулся Серега, выронив несколько семечек, которые тараканами разбежались по блестящему полу. — На планёрке он. Сгонял меня утром за ультро-кофе, сгрёб в охапку отчёты и свинтил к Клизме. Сейчас им бугор из Гострудстата, поди, подсрачники раздаёт!

Клизма это Клизменко, старший научный сотрудник, заведующий лаболаторией. А Горбатый карлик, старый извращенец и латентный педофил, это его зам. Младший научный сотрудник Горбатенко, который только что выскочил из-за угла, и в которого я, конечно же, врезался на всех парах. Горбатый испуганно взмахнул руками, сохраняя равновесие, оторопело посмотрел на разлетевшиеся бумаги, и взгляд его, словно лазерный луч, всверлился в меня.

— Назадкин-бля?! — губы его презрительно изогнулись. — Сер-р-рёдкин-бля, вы-бля какого-бля хр-р-рена-бля тут-бля шлындаете-бля?!

— Господин младший научный сотрудник! — Серёга вытянулся камышом и на его белом халате распрямились все складочки. — Я искал вас, чтобы сообщить о звонке из посольства! Вас приглашают на научную конференцию в Камбоджию!

— Ладно-бля, иди-бля и объяви-бля о-бля… О-бля общей-бля планёрке-бля. Бегом-бля! И-бля Клизменко-бля сообщи-бля!

— Сию минуту! — Серега быстро ускакал, цокая каблуками, оставив меня наедине со старым лысым хищником.

— Назадкин-бля! Ты-бля уволен-бля! Тунеядец-бля! — сказал Горбатенко, но потом посмотрел на бумаги на полу и поправился. — Нет-бля, сначала-бля собери-бля бумаги-бля!

— Да катись ты, хрен лысый! — я плюнул ему в морду и сомкнул руки на груди, приняв вызывающую позу. Горбатенко вздрогнул и застыл на месте, вглядываясь в сотни капелек слюны на толстых линзах старомодных очков. Я с надменной улыбкой на лице дожидался его ответной реакции.

— Назадкин… — прошептал он, сняв очки. — Да у меня трудовые рейтинги… Ты хоть понял, что ты сделал?! Да я… Да я тебя изолирую лет на десять!

— Известно ли тебе, Горбатый, что твоё любимое слово «бля» считалось нашими предками весьма скверным? — я сунул руку в карман, нащупал ретранслятор, и был готов в следующий же миг уйти на пять минут в прошлое.

— Это мантра! Если бы у тебя было государственное образование, ты бы знал, что такое голос Вселенной! — завизжал Горбатенко, сотрясаясь всем телом. — Но ты никчёмная биомасса, лишенная в этой жизни всяких перспектив! Твой удел — обочина!

— Тьфу! — я еще раз харкнул ему в рожу. — Пошел ты!

Сжав ретранслятор, я щёлкнул пусковиком. Какое блаженство — видеть пятнистое от ярости лицо шефа, которого обвел вокруг пальца самый мелкий сотрудник. Болезнь больших умов — они мыслят глобально, но не задумываются о мелочах. Жаль, что такой сценарий бытия придётся затереть. Как бы я хотел, чтобы этот психованный старый бабуин пропустил через своё уродливое сознание всё, что я ему сказал.

— Обочина не мой удел. Это мой выбор! — бросил я напоследок и переместился на пять минут в прошлое.

— Здорово, Вадон, — меня догнал Серёга.

— Семечек не хочу! — ответил я, ускоряя шаг.

— О, да мы во времени скачем с утра пораньше? — догадался он и хлопнул меня по плечу.

— Ты чего по коридорам шарахаешься? Делать нефиг? А если Горбатый увидит?

— Да не уви-и-дит, — отмахнулся Серега. — На планёрке он. Сгонял меня утром за ультро-кофе, сгрёб в охапку отчёты и свинтил к Клизме. Ща им бугор из Гострудстата…

— Сюда! Быстро! — я схватил его за рукав и затащил в санитарку.

— Ты чего? Ориентацию сменил? — Серый попытался высвободиться, но я прижал его к стене.

Мимо нас, словно акула, проплыл Горбатенко, на ходу перебирая бумаги. «Бля-бля-бля» — доносилось до нас его бормотание.

— Я думал, ты тоже скакнул, — выбравшись из укрытия, сказал я.

— Прыг-скок в куртке забыл. А куртка в гардеробе. А гардероб…

— Вали давай, про Камбоджию не забудь. Я в кадры сбегаю и на пост. Там Нинка за меня сидит, а Горбатый сейчас планёрку должен объявить.

— Погодь-ка… — Серега принюхался. — В столовке блинчики пекут? А у меня талоны кончились… Короче, я с тобой.

Изабелла Иннокентьевна, инспектор отдела кадров, старая дева лет за пятьдесят. В платье с глубоким декольте, в коротеньком халате, в модных сапожках на тройной шпильке. Казалось, молодость, глядя на неё, обхохатывалась до заворотка кишок, а старость плакала навзрыд, желая удавиться от позора. Инспекторша, окинув меня недобрым взглядом поверх треугольных очков, перебирала картотеку. Меня всегда поражало, что при наличии суперкомпьютеров люди пользуются какими-то допотопными методами. Это как лесорубу дать лазер-пил, а он продолжит орудовать ржавым топором.

— Чего тебе, Назадкин? — спросила она с такой интонацией, будто дерьмо на туфлях увидела.

— Какой у меня рейтинг? Не повысился? — пренебрежительно бросил я, облокотившись на стойку.

— Ох… — захлопнув ящик картотеки, инспектор активировала рабочий стол. — По стране у тебя последняя категория, 199865342-е место в трудовом рейтинге. Понижение на 579 пунктов. Господдержка за месяц… Так… Отпуск только через семь лет. Госпремия… Государство для таких, как ты в этом месяце выделило хозяйственный набор: два флакона жидкого мыла, гуталин один туб, пачку стирального порошка, освежитель воздуха один баллон и-и-и… так… И два рулона туалетной бумаги. В качестве альтернативы продуктовые талоны. Помимо основной зарплаты это всё. Что будешь брать?

— Талоны. Их, кстати, в моём супермаркете принимают? — ответил я, шмыгнув носом. — А то там дыня сушеная появилась, а я её очень люблю.

— Их по всей стране принимают, Назадкин. Здесь вот отпальцуй и катись за своей дыней, — инспектор протянула мне электронный планшет, на котором я оставил отпечаток пальца.

— Ага, как же! Вчера хотел сок взять на последний талон и хрена с два! Пришлось за деньги брать!

— Чего разорался то? Это не в моей компетенции. Можешь жалобу в Гоструд отправить.

— А у меня какой рейтинг? — из-за моего плеча выглянул Серёга.

— Серё-ё-ё-ёдки-и-и-ин…. — набрала инспектор его фамилию. — У тебя третья категория. 70587265-е место. Повышение на 1673 пункта. Молодец, Серёдкин! Госпремия позволяет съездить на любой курорт мира или взять на прокат любимый комфорт-кар. Если к концу месяца рейтинг еще чуть-чуть подрастет, то тебе повысят госнадбавку и выдадут денежную премию.

— Поживём-увидим, — Серёга смущенно покосился на меня.

— Вот с кого пример надо брать, Назадкин! — поучительно, словно министр труда, сказала инспекторша. — Хватит жену позорить, лодырь! Был бы ты моим мужем…

— Не родился ещё тот звероящер, который не издох бы в вашей компании, Изабелла Иннокентьевна! — я выхватил своё удостоверение из её рук и вышел.

Серёга остался начислять электронные талоны на хавчик.

Я вернулся на рабочее место, послал Нинку с её упрёками куда подальше, закинул ноги на стол и загрузил книжку на визор.

Вам, наверное, интересно знать, что это за фокусы с уходом в прошлое? Такая возможность появилась лет триста назад. С открытием законов времени. Поначалу технология строго охранялась правительством, но затем произошла утечка информации, и шило пришлось достать из мешка. В продаже появились первые ретрансляторы общественного пользования, «прыг-скоки», позволяющие уйти в прошлое во временном интервале «1 секунда — 1 час». То есть самое малое на секунду и самое большое на час. Забавно: можно зациклить оргазм и получать его, пока батарейка на прыг-скоке не сдохнет.

Для спецслужб и полиции разработаны более мощные модели, позволяющие уходить на два-три дня назад. Но не более — ученые просто не додумались ещё, как ходить дальше. Ретранслятор использует комбинированную энергию — времени, Земли и твою собственную. Уйти дальше трёх дней назад еще ни у кого не получалось.

Все модели ретрансляторов под наблюдением, их активность отслеживается и строго контролируется Интерполом. И если, допустим, я соберу ретранслятор, который ходит на два-три дня назад, то даже не успею его испытать. Спец-дядьки отследят такую активность и рано или поздно возьмут меня за яйца.

Полиция предотвращает 90 % убийств, краж, изнасилований и других преступлений. Злодеев лишают всех прав и изолируют от общества, заставляя собирать розетки и шить всякую дрянь.

С появлением ретрансляторов прекратились войны, потому как воевать стало накладно, к тому же бессмысленно. Государства получили возможность сократить расходы на армию и вооружение и сконцентрироваться на внутренних проблемах.

Думаете, совершенное общество? Кто знает. Народ быстро привык к прыг-скокам и благодаря этой зависимости стал легко управляемым. Государство спланировало жизнь каждого гражданина. Всё стало каким-то искусственным, фальшивым. Превратилось в пародию на жизнь. У людей исчезли почти все проблемы, почти все болезни, и это извратило человеческую сущность. С исчезновением большинства забот общество начало меняться, переосмысливая добро и зло, пороки и достоинства. Система моральных ценностей мутировала так, как если бы у человека вместо лица появилась жопа и все к этому привыкли.

Последние годы, просиживая штаны на работе, я прочитал много старинных книг. Таких древних авторов, как Чехов, Достоевский, Горький… Горького я читал с особым интересом. Возможно, чувствовал какую-то чисто человеческую связь. В наше время их книги читают лишь националоведы.

Меня глубоко поражала описываемая в старых книгах жизнь. Какие эмоции! Настоящие человеческие чувства! А главное, свобода, позволяющая жить таким, какой ты есть. Не стараться с пелёнок быть хорошим винтиком в громадном механизме своей страны.

В одной из книг Горького я познакомился с жизнью некоего Пешкова. Жизнь его казалась мне выдуманной, ненастоящей. Людьми правила любовь, зависть, ненависть — чувства, плохие-хорошие, но свободные! Не лоскут «жизни по плану», намотанный на мозг государственной агитацией.

О настоящей любви я узнал из сочинений Шекспира. Читать было сложно, я почти ничего не понимал. Мотивов героев, их поступков и мыслей. Но я чувствовал, что их чувства искренны, а помыслы благородны. Особенно сильно меня тронула философия верности и измены в «Трагедии Отелло». Я думал об этом часами напролёт, порою мучаясь от своих раздумий. Верность, чувство священной преданности наших предков своему любимому человеку; до старости, до конца, до «…и пока смерть не разлучит нас…», чувство, которое ныне превратилось в пустое слово-архаизм.

В наше время по достижении совершеннолетия каждый гражданин обязан заполнить анкету, где уточняются все предпочтения относительно партнёра, и отправить её вместе с заявкой для оптимального генерирования семейной пары. Это, якобы, снижает риск несовместимости и исключает возможность развода. Теоретически, я могу влюбиться в любую девушку на улице, в метро или в кафе, но создавать с ней семью — это моветон. Как бы дико, вслепую, что ли. Если она половозрелая, то проще предложить ей секс без обязательств, на который она охотнее согласится, чем на ухаживания «несгенерённого» с ней человека.

Меня и полторы сотни моих братьев и сестриц вывели в государственном центре демографического контроля. От отца и матери, которых я никогда не видел. Затем были годы общего воспитания, начального обучения и социальной адаптации. Показатели у меня были заметные, получше, чем у других. Я мечтал стать учёным, стремился изучать капризы времени и пространства. Но мой буйный нрав, протесты и ссоры с воспитателями не оставили надежд на гособразование. После того, как я надрался с дружками и проспал госэкзамен, меня слили в профподготовку и отправили на распределение. Такие серые рабы, как я, заклеймённые штампом «профподготовка», не имеют никаких перспектив в жизни.

На мой визор пришло приглашение спуститься в конференц-зал. То есть подняться. Я был кладовщиком на складе предметов категории «В». Запчасти, детали, какие-то прототипы, в общем, разный научный хлам. Склад располагался в подвале. Но мои приглашения один хрен всегда указывали «спуститься».

— Да пошли вы… — я воспользовался прыг-скоком, ушел на полчаса назад и продолжил чтение. Я проделал эту процедуру несколько раз, пока мой ретранслятор не сдох. Что странно, я не так часто им пользовался. Честно говоря, не люблю эту хреновину.

— А-а-а, чёрт! — я бросил его в ящик.

На планерке руководство устроило разнос за общую нерезультативность. Серёдкин был прав — начальству, видимо, крепко досталось. Горбатый яростно блякал, заряжая сотрудников энергией своей тупейшей мантры. Я зевал. Трудовая жизнь лаборатории по большому счёту меня не касалась.

— Склад опытных образцов забит под завязку и мне просто негде хранить расходные материалы. Вы обещали расширить складскую зону, но до сих пор этого не сделали, — гнусавил Боря Крохин, мой более успешный коллега, кладовщик склада предметов категории «А».

— У нас есть склад категории «В». Почему бы временно не задействовать его? — подал голос заведующий лабораторией.

— Но-бля это-бля нарушение-бля регламента-бля! Там же-бля экспериментальные-бля прототипы-бля! — отозвался Горбатый.

— Не думаю. Пункт 1.15.23.35-б Устава приказывает в случае острой производственной необходимости изыскивать внутренние резервы. Кладовщик Наздадкин? — Клизменко ткнул пальцем кнопку на дисплее и надо мной загорелся свет.

— Господин старший научный сотрудник, склад предметов категории «В» заполнен на тридцать семь процентов! — впервые за два с половиной года я активировал свой микрофон. Люди в зале удивлённо озирались, глядя, кто же сидит в вечно тёмном углу?

— Вот и отлично. Кладовщик Крохин, передадите излишки кладовщику Назадкину. Отчет по переданным образцам предоставите в секретариат, — сказал Клизменко и отключился.

Крохин при ближайшем рассмотрении оказался полным уродом. Его временно назначили моим начальником, и он весь день доставал меня насмешками, хвастался и гнусаво смеялся по визору. Что обидно, этот огрызок был моложе меня лет на десять.

Дождавшись окончания рабочего дня, я выбрался из своего подземелья и поплёлся на парковку. Терпкий холодок ноябрьского вечера взбодрил меня, но настроение по-прежнему было поганым.

Возле машины, перетаптываясь от холода, меня ждала Лиза, моя жена. Она работала здесь же, в «Миге». В бухгалтерии. У неё с рейтингом было всё в порядке. Никогда не понимал, как генератор семейных пар мог соединить меня и Её, идеальную деву? С прекрасным стройным телом, с длинными янтарными волосами, с зеленоватыми глазами и с такой обворожительной улыбкой, ради которой хоть в огонь, хоть под танки.

— Привет, зай! — улыбнулась она, запрыгнув на пассажирское сидение.

Обычно Лиза всегда и всюду демонстрировала чувство собственного превосходства над другими. Но стоило ей завидеть меня, как в тот же миг куда-то улетучивалась её деловитость, и на меня любящими глазами смотрела покорная, нежная супруга.

— Твой рапорт на общей планёрке был такой… такой… — растопырив пальцы, она округлила глаза и замолкла, не находя слов.

— Короткий? — подсказал я.

— Да брось, не комплексуй! Когда над тобой загорелся свет, я аж на месте подпрыгнула!

— Да уж…

По пути домой мы заехали в супермаркет. Государство выделило продуктовые талоны, чтобы я был счастлив. Пожую сушеную дыньку и вмиг стану счастливым.

— Ваши талоны неактивны, — с ангельской улыбкой девушка-кассир вернула мне удостоверение личности, оно же кошелёк современного человека.

— Я же их сегодня активировал! — расстроился я, глядя на последнюю упаковку дыни.

— Возможно, системный сбой, — ответила она, пожав плечами.

— Побеждает сильнейший, правда Назадкин? — я обернулся и увидел мерзкую рожу Крохина. Он сграбастал мою дыню и бросил в свою корзинку.

— Чтоб ты подавился, сука! — уходя, прошептал я.

— Завтра не опаздывай! Теперь я твой начальник! — крикнул он, привстав на цыпочки.

— Ну и где твоя дыня? — Лиза подкрашивала реснички перед зеркалом заднего обзора.

— Лиза! Я просил не трогать зеркало! Десять раз просил!

— Ну что ты, не ругайся.

— Чёрт, я ключи забыл на кассе! — спохватился я.

— Прыг-скок не забыл?

— Он сдох. Да я так сбегаю, подожди минутку.

— Чтоб ты без меня делал? — Лиза протянула мне ключи.

— Ты где их взяла?!

— Сходила на полчаса назад, взяла на работе свой комплект, — она сунула косметичку в сумку.

— Лиза! А сразу нельзя было напомнить?!

— Ну-у-у-у-у! — протянула она, нахмурив бровки. — Ну, не ругайся.

— Ты… ты…! — я стукнул ладошкой по рулю. — Ты ведь знаешь, что это меня бесит! Могла бы просто сказать — не забудь ключи!

— Больше не буду, — вздохнула она. — Если хочешь, беги давай на кассу за ключами. Ну, прости, я знала, что ты так расстроишься.

— Ладно… Жрать хочу, как скотина! — ответил я, продув двигатели.

— Ты не устал?

— Да, вроде, нет, а что?

— Сегодня Петровы пошалить зайдут, не забыл?

— Зашибись, блин!

— Мы же договаривались, помнишь?! — нахмурилась Лиза. — Тихоновы на прошлой неделе были. Серёдкин твой ненаглядный тоже! А Петровы в мае приходили в последний раз. Мне перед Элей неудобно!

Какие-то чувства закоротили в моей груди — всего на миг. В тот момент я впервые ощутил, что меняюсь — окончательно и бесповоротно…

— Лиза, тебе не кажется, что это… ненормально?!

— Что? Они наши друзья, хорошие здоровые люди. Что не так?

— Я думал об этом… Понимаешь, мне кажется, что в этом есть что-то неправильное и это меня беспокоит…

— Неправильно отворачиваться от своих друзей!

— Я не отворачиваюсь! Я… Понимаешь, я тут читал одного древнего философа…

— Твои книжки это дурь несусветная! — Лиза стиснула в руках сумочку так, что внутри что-то хрустнуло. — Вадя, я не понимаю, почему ты цепляешься за какие-то древнющие предрассудки?!

— Это не предрассудки! В этих книгах описывается любовь мужчины к женщине. Настоящая, такая, какая она и должна быть. И верность! Верность мужа жене, а жене мужу… Это что-то чистое…

— Мне это не интересно, Вадим. — Лиза отвернулась. — Если устал, то скажи, что устал.

— Да не устал я! Просто в старину не было никакого дружеского секса! Это считалось дикостью!

— А сейчас есть! Раньше люди боялись друг друга, а сейчас им нечего бояться! Они свободны!

— Это не свобода и тем более не любовь! Как ты не понимаешь?!

— А что тогда? Посмотри на животных — они свободны и занимаются любовью там, где им захотелось и с кем захотелось!

— Животные инстинктивно спариваются для продолжения рода!

— Вот! — Лиза оживилась. — Мы не спариваемся истик… как ты там сказал! Мы это делаем осознанно и выборочно, а не с кем попало! И не на улице, как животные, а укрывшись от чужих глаз! Это нормально!

— Ты не понимаешь… — с сожалением произнёс я, паркуясь возле дома.

— Да мне это и не нужно! — она громко хлопнула дверью.

Я взял с заднего сидения пакеты с продуктами, которые купил еще, кажется, три дня назад. Лиза надулась, желая подчеркнуть этим свою правоту. Петровы ждали нас возле парадного входа.

— Привет-привет! — Эля чмокнула меня в щеку. — Я так соскучилась по вас обоим! Чем вы занимались всё это время?

— Да как-то… Дом-работа-дом… Знаешь ведь, — ответил я, нехотя улыбнувшись.

— Да ладно! Небось, друзей помоложе завели, а для нас, стариков, ни времени, ни желания не осталось? — с усмешкой пробасил Георг, муж Эли, помогая мне с пакетами.

— Конечно, а ты думал! — смущенно рассмеялась Лиза.

Мы зашли в прихожую. К нам, издавая хрюкающие звуки, подбежала Муся. Эту животную невнятность придумали китайцы, использовав гены свиньи, кошки и еще какой-то неведомой твари. Лысое тельце, похожее на грушу. Снизу две гусиные ножки. Верхних лап нет. Головы, как таковой, тоже. Только редкий пушок над ртом. Я не помню, как эта тварь называется словами бессердечной науки, её породившей, но в Славянском Союзе её прозвали «жопа». Потому как она обильно гадит. Делает она это прямо на ходу и там, где её это желание настигло. Несмотря на все свои «достоинства» эта дрянь сейчас в моде и стоит больше, чем моя машина.

— Мусь-Мусь-Мусь! — Лиза взяла её на руки. — Папуля опять не закрыл твою комнатку? Да?

Обгаженные лапки Муси навели меня на некоторые догадки. Включив свет, я с сожалением понял, что это вовсе не догадки, а несколько дурно пахнущих фактов на полу. Петровы захихикали, Лиза поспешила отвести их в гостиную.

— Ну чего встал?! — шикнула она на меня. — Убери, а я пока займу их чем-нибудь!

Я сидел на полу, тёр тряпкой присохшую к паркету Мусину благодарность за пищу и кров и смотрел в одну точку. Из гостиной доносился смех моей жены, заигрывающий бас Георга. В голове моей всплыли строки давно всеми забытого философа:

Эти слова чем-то меня волновали. Подталкивали к раздумьям, к косому взгляду на жизнь. Кто сказал, что она правильная? Да, мир сейчас другой, но он не был таким. Я не знаю правды, но то, что происходит вокруг уж точно не она.

Я закончил уборку, сходил в душ и присоединился к гостям. Лиза сидела на коленях у Георга, Эля скучала, но с моим появлением оживилась и зарделась румянцем.

— Только тебя и ждём, — шепнула она, недвусмысленно улыбнувшись.

— Вадим! — Георг плеснул себе в стакан немного вискаря. — Я Эльку, конечно, люблю запредЭльно, но твоя жена просто прелесть! Хочу сказать, повезло же тебе, зараза! Мы очень ценим дружбу с вами! — сказал он и погладил Лизу по бедру, с собачьей покорностью глядя ей в глаза.

— Завтра всем на работу, к чему медлить… — Лиза поставила свой бокал и, обольстительно улыбаясь, играючи начала расстегивать рубашку Георга. Эля, словно по чьей-то команде, сняла топ, откинула роскошные рыжие волосы и прижалась ко мне. Что-то мгновенно вспыхнуло у меня внутри. Я чувствовал запах женщины, её тепло, её упругие груди. Её слегка прохладные руки скользили по моей шее, по груди, по… Желание вытесняло беспокойные мысли, и я уже готов был отбросить их. Но мельком увидел, как Георг, здоровый волосатый мужик, лапает своими ручищами мою полуголую жену.

— Подождите! — я освободился от объятий Эли и поднялся с дивана.

— В чём дело, Вад? Что-то не так? — удивился Георг.

— Я… Я не хочу… — попытался оправдаться я.

— Почему? Она полностью здорова. Эля, покажи ему отметку…

— Я не хочу Элю. И не хочу, чтобы ты трогал мою жену! — выдавил я из себя, устремив взгляд в пол.

— Вадим! — Лиза готова была порвать меня на половые тряпки.

Эля, отвернувшись, тихонько заплакала, и я пожалел, что сказал обо всём так поздно. Чёрт, надо было прекратить это раньше! Мой грёбаный прыг-скок сломался, и я уже не мог ничего изменить. Георг молча встал и помог Эле одеться. Они тихо собрались и вышли в прихожую.

— Ты за это ответишь, кладовщик сраный! Я тебе, падла, ещё припомню! — рыкнул мне он, прежде чем я закрыл дверь.

— Вадим, ты свинья! — негодовала Лиза. — Ты ведь знаешь, что мы с Элей со школы дружим! Ты их оскорбил! Как мне им теперь в глаза смотреть?!

— Милая… — я присел рядом с ней. — Я тебя люблю и мне больно видеть, как другие мужчины прикасаются к тебе. Я хочу быть для тебя единственным, и чтобы ты была такой для меня. Это называется верность. Так поступали наши предки.

— Пошел ты на хер со своими предками! — она резко оттолкнула меня.

Это было впервые, когда Лиза грязно выругалась.

— Тебе плевать на порядочность! Тебе плевать на приличия! Ты превращаешься в какого-то урода! Не смей заходить в спальню — спи где хочешь!

Она встала и ушла, шаркая тапочками по полу.

— И всё равно это неправильно! И мерзко! — не сдавался я.

— Мерзко то, как ты обошелся с друзьями! — крикнула Лиза из ванной.

— Мне очень жаль, что так вышло! Возьми прыг-скок, уйди назад, отделайся от них под любым предлогом!

— Знаешь что?! — Лиза вернулась в гостиную с зубной щеткой в руках. — Даже если я так сделаю, то это ничего не изменит! Эти проклятые мысли так и останутся в твоей башке!

Ночь я провёл на диване в гостиной, слушая, как похрюкивает Муся в своей комнатке. Я понимал, что осознанно разрушаю привычный уклад своего бытия. И если моя жизнь разрушится, что возникнет на её обломках? Новая веха пугала неизвестностью. Мысли в конец измотали меня. Я долбанул стакан виски, зажевал коркой лимона и вырубился.

Хмурое утро, начавшееся не с поцелуя жены. Как семя. Если семя плохое, то ничего хорошего из него не вырастет. Так и произошло… Лиза сказала, что пока я не вытравлю тараканов в своей голове, она с Мусей будет жить на даче.

Позавтракав хлопьями с холодным молоком, я натянул рабочую форму, прикрепил к груди бейдж. Готовность номер один.

«Лиза ушла, ты понимаешь? И, кажется, в этом виноват ты, Вадик!» — внутри каждого человека есть сука с гнусавым голоском, от шепота которой становится паршиво на душе. Она всё шепчет и шепчет, а тебе всё хуже и хуже. Совесть. Даже если ты прав, ей пофиг, и она будет тебя мучить.

Я шагнул за порог, вздохнул, посмотрел на тёмное небо, на котором еще виднелась луна. На улице хлопьями валил снег. Суетились уборщики, люди бежали каждый на свой пост, повышать рейтинги и мечтать о государственной премии. Лиза ушла, и мне казалось, что она забрала часть меня, отчего делалось пустынно и одиноко на душе.

— Спасибо… Георг… — выдохнул я, подойдя к парковке.

Турбины моей машины, все шесть, были засыпаны влажным песком, который за ночь затвердел, как камень. Когда двигатели не запущены, продув не работает. Пришлось бежать на угол Старославянской и Бензинки, ловить такси.

Я ехал на работу и думал — мои полчаса кончаются. Прыг-скока нет. Но даже будь он в руках, я бы не вернулся и не стал уговаривать Лизу не уходить от меня. Возможно, буду жалеть. Возможно, всю жизнь.

Люблю ли я её? Конечно, люблю. Я с первого дня восхищался ею и боготворил её. Рядом с ней, успешной, неземной, нереальной, я чувствовал себя гораздо выше, чем был на самом деле. Жизнь без неё означала постепенное увязание в безвылазной трясине депрессии. Но как быть? Я не могу постоянно делить её с кем-то, даже на время. Как я могу делить то, что ценю больше собственной никчёмной жизни? Но она не хочет понять меня. Лиза современная женщина, а я целиком и полностью погряз в древней философии верности и измены.

— Явился, работничек! — вякнул Крохин, рассевшийся на моём кресле. — Докладная об опоздании уже на визоре у шефа!

— С кресла встань. А то в морду дам! — рявкнул я, бросив плащ на спинку стула.

— Начальнику угрожаем?! — возмутился он.

— Не понял что ли?! — я обеими руками пихнул кресло, и Боря свалился на пол.

— Ты что, Назадкин?! Совсем сдурел?! — завопил он по-поросячьи.

— Вали работать, овощ! Рейтинг падает! — я сел в кресло и активировал рабочий стол.

Боря обернулся в дверях чтобы сказать какую-то гадость, но я замахнулся на него бюстом профессора Цвинтарного и начальничек шустро смылся. — Ты у меня еще спляшешь, Назадкин!

— Слизняк… — прошептал я, сортируя внутреннюю почту. — Ну, ё….

19 ноября 2387 года

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Гражданин Назадкин В.М.

Ваш трудовой рейтинг неуклонно падает на протяжении последних двух лет. Напоминаю, что саботирование единой трудовой системы Славянского Союза приравнивается к преступлению против государства и общества! Будьте благоразумны! Мы верим в ваши силы, в вашу незаменимость на рабочем месте и взываем к чувству долга перед Родиной! Если проблема падения вашего трудового рейтинга заключается не в вашем отношении к труду, а имеет иные причины — просим вас описать ситуацию и направить письмо по электронному адресу доверия: ГОСТРУД-269-звезда-доверие. Мы готовы бросить все силы и возможности на помощь труженику Славянского Союза!

С уважением,

Госинспектор по надзору за трудовой дисциплиной 269-го подразделения Министерства Труда СС

Винников Олег Татьянович

Визор: 75-05-32-05-84-87-47

Офис: 7777-7777-7777-269 (доб. 3268)

Комментарии: ЕСТЬ: Младший научный сотрудник Горбатенко В.Л.

«Назадкин-б!

Ты-б мне-б все-б показатели-б портишь-б! Если-б не-б возьмешся-б за-б ум-б я-б тебя-б вышвырну-б на переподготовку-б! Потом-б будешь-б сортиры-б драить-б! К-б 01.01.2388 г. чтобы-б повысил-б рейтинг-б минимум-б на-б шестьсот-б пунктов-б!»

— Подох-б ты-б! — я переместил письмо в список неотложных дел.

Госинспектор с отчеством Татьянович. Плод узаконенных лесбийских браков. Берут у одной лесби-тётки клетку, затем у другой, что-то там смешивают, дополняют — и выращивают им ребёнка. Одуреть! Я тоже из пробирки, но во мне хоть есть чистые мужские гены. А этот… Татьянович одним словом. Вот как ему объяснить, что я, заведуя складом никому не нужного научного барахла, по умолчанию не могу повысить свой рейтинг? И я писал им об этом уже три раза! Я сижу на заднице весь трудовой день, а другой задачи государство для меня не предусмотрело! Есть ли у меня возможность получить вторую работу? Теоретически есть. Но кто будет сидеть за меня на складе? Я и так после распределения из кожи вон лез, подрабатывал уборщиком, помощником повара в столовке, грузчиком — но меня всё время шпуняли и штрафовали за то, что я не справляюсь на одной из работ. В итоге — рейтинг рос, но тут же снижался из-за штрафов и замечаний. Как объяснить Татьяновичу, что трудовая система дрючит меня и в хвост и в гриву? За такие речи кого хочешь изолируют за саботаж.

— Вадя, здоровеньки булы! — в кабинет зайцем прошмыгнул Серёдкин. Его ликующая улыбка перечёркивала все сомнения — он что-то замутил. Проверив, плотно закрыта ли дверь, он прошел, уселся на стол и протянул свёрток.

— На вот, презент от меня!

— Чего это? — я хотел было разорвать обёртку.

— Сдурел?! На камеру работаешь?! — зловеще прошептал он. — Дома откроешь!

— Ла-а-адно… — протянул я, отложив подарок.

— С Герой вчера разговаривал… — Серёдкин потупил взгляд. — Он говорит, ты Эльку не захотел и Лизу не дал? Побрезговал что ли? Ты чего это, брат? Друзья на дороге не валяются. Нехорошо как-то…

— Ты хоть в душу не лезь… Психокорректор блин! — отвернулся я.

— Ну как знаешь… — Серёга шмыгнул носом и помолчал. — Захочешь поговорить, я с тобой, брат. В любое время. А подарочек мой сразу не хлопни! Растяни на пару месяцев.

Серёдкин подмигнул, дружелюбно усмехнулся и убежал работать. Взгляд мой прилип к пухленькому свёртку, размером с половину ладони. Любопытство разгоралось с каждым мгновением. Я отвернулся от камеры и ослабил тугой обёрточный слой. Табак! Серёга, как же я тебя люблю, мой друг!

Несколько лет назад Госздрав и Гоструд совместными действиями пропихнули закон о запрете курения по всему Союзу, после чего под корень уничтожили фабрики и табачные плантации. За табакокурение назначили нехилый штраф, за продажу табака и никотиноидов длительную изоляцию.

Я вытащил свой сломанный прыг-скок. Любой потребительский ретранслятор состоит из пяти основных деталей. Определить, что конкретно сломалось, для человека хоть сколько-нибудь разбирающегося в электронике не составляло труда. Благо, я соображал в этом побольше некоторых. Разобрав прибор, я взял маячок и по очереди просветил детали. Когда головка сканера просветила схему концентратора — светодиод не загорелся. На складе, среди опытных образцов, должен быть концентратор. Если я возьму его, вставлю в свой прыг-скок, покурю и уйду минут на десять назад — никто ничего не заметит!

В складском помещении имелась только одна камера наблюдения. Если её загородить коробкой, то на пульте охраны появилось бы чёрное пятно, и тогда кто-нибудь обязательно прибежал бы проверить. А если поставить пустую бутылку из-под кваса, то изображение станет размытым и никто ничего не заподозрит.

Установив бутылку, я нашел контейнер с образцами, в механизме которых участвовал концентратор.

— Та-а-а-ак… — я потёр руки. — Сейчас мы тебя почи-иним…

Разобравшись с прыг-скоком, я отложил его на полку. Сам, присев над вентиляционной шахтой, скрутил самокруточку. Крепкий, насыщенный горечью дым объял мои лёгкие. Я кашлянул. Хорош табачок! Сердце забилось чаще. В глазах поплыло, запахи вокруг стали отчётливее, а в ушах зазвенело. Пивка бы еще бутылочку и вообще красота.

— Наза-а-а-адкин…

Обернувшись, я увидел Борю Крохина с коробкой в руках. По его глазам я понял — хорёк ищет наиболее выгодный вариант использования ситуации. Я ведь запер дверь… Чёрт его побери! Как я мог забыть, что у этого гнуса теперь есть допуск?!

— Чего уставился? — я сделал глубокую затяжку. — Ставь коробку и проваливай!

— Не-е-ет, Назадкин! — прыщавая рожа Бори расплылась в хитроумной улыбке. — Сейчас мы с тобой потолкуем…

Он поставил коробку, вразвалочку прошелся между полочных рядов и присел на корточки напротив меня.

— Табакокурение… Нц-ц-ц… — он покачал головой.

— Чё ты тут строишь из себя?! — я начал злиться, что забитый всеми доходяга пытается поддеть меня на крючок.

— Мы станем с тобой друзьями, Вадик. Лучшими друзьями! — он принялся противно хрустеть суставами пальцев.

— Да лучше штраф заплатить! — я потушил окурок.

— Штраф? — ухмыльнулся Боря. — А разве ты не пытался втюхать мне сегодня эту дрянь? Возле столовки? А это уже не штраф…

Я заметил, что его визор активен. Пишет меня на видео, скотина!

— Чего тебе надо, Крохин?! — я глубоко вздохнул, чтобы хоть как-то ослабить спазмы ярости, тисками сжимающие моё горло.

— Работать будешь, Вадик. Рейтинг мой трудовой повышать.

— Чего-о-о?! — опешил я.

— Ну, или поедешь спецуху шить в изоляции! — крикнул он, что буквально расплющило остатки моей сдержанности. Терпение болталось на волоске.

— Буду! — процедил я сквозь зубы. Главное было выиграть время, а там потом всё могло измениться.

— Конечно, как миленький будешь, куда ты денешься?! — Боря встал и упёрся спиной в стену. — В гости хочу к тебе захаживать. На дружеский секс. Жены у меня нет, так что придется тебе подвинуться. Да? Жена у тебя м-м-м, сладкая, Серёдкин её постоянно нахваливает. Я больше сзади люблю, а попка у неё ничё так, рабочая…

— Боря… — на моём лице появилась дрожащая улыбка.

— Что, мой друг? — ухмыльнулся Крохин.

Я молча поднял в руке прыг-скок.

— Надо же! Детский трюк! Ну, давай-давай, Назадкин! Беги! — слизняк ухмыльнулся, подняв кверху острый подбородок.

— Ты не понял… — я одной рукой схватил его за шкирку, а второй с размаху врезал ретранслятором по прыщавой роже. — Попка рабочая, да?!

— Ты чего… — Крохин осел. Его глаза выпучило от ужаса, рот нелепо приоткрылся.

— Сзади любишь?! — я ударил ещё раз, и ещё, и ещё.

Отбросив ретранслятор, я повалил Крохина на пол и принялся пинать ногами. Вообразив этого тощего, прыщавого кабыздоха на Лизе, я начисто слетел с катушек. Упиваясь яростью, хладнокровно орудовал руками и ногами. Подумать только — это делал я — не признающий насилия, дравшийся всего один раз в жизни, да и то с собакой.

Боря совсем не сопротивлялся. Он впал в какой-то ступор и даже не пытался увернуться или прикрыться.

— Ну что?! А?! Всё ещё хочешь сзади?! — я схватил его за подбородок и заглянул в глаза.

На меня не моргающим взглядом смотрело жалкое нечто. Он ничего не говорил, только всхлипывал, пуская кровавые слюни. К тому же бедолага, кажется, обмочился. Волна жалости и отвращения накрыла меня с головой. Мне стало мерзко от содеянного. Я ведь не хотел его бить… Крохин жертва современных нравов, даже не подозревающая об ином образе жизни. В сущности, он такой же, как моя жена и десятки миллионов граждан, практикующих дружеский секс. С чего я вообще взял, что это неправильно? Кто дал мне право решать, что истинно, а что ложно? Горький? Шекспир? Чёрт, я просто обязан был сдержаться!

Я понял, что совершил большую глупость. Ошибку, которая тянет на большее, чем табакокурение и сбыт никотиноидов. Я отпустил Крохина и он, как мусорный мешок, шмякнулся на пол, шваркнувшись башкой об стенку.

Кое-как скрутив дрожащими руками еще одну самокрутку, я подкурился. Табак попадал мне в рот, в горло, вызывая рвотные спазмы. Боря тем временем странно сотрясался и таращил стеклянные глаза куда-то мимо меня. Он резко дёрнулся, рот его искривился, губы дрогнули и он затих.

— Крохин! Эй… — я ударил его по щеке.

Лицо его бледнело на глазах. Внутри меня закружился вихрь смешанных чувств.

«Чёрт! Кажется, я его убил…» — одна единственная мысль и меня вывернуло наизнанку. Вот дерьмо! Надо валить! Я схватил прыг-скок и непослушными пальцами установил интервал — десять минут! Пусковик щелкнул и… ретранслятор взорвался.

Всё вокруг было наполнено ярким светом, я летел в нём или тонул, меня это мало беспокоило. Я пришел в себя и открыл глаза. Надо мной качались ветви деревьев, покрытые густой, сочно зелёной листвой, а за ними — белые облака и небо. Такое голубое и вкусное, что захотелось пить. До ушей доносилось журчание воды. Поднявшись на ноги, я увидел в нескольких шагах песчаный берег и речку, по краям которой густо разрослась осока. Забежав в воду, я умыл лицо, напился и осмотрелся. Вокруг шептался редкий лесок. Ветер волновал подол моего мятого халата.

— Всю рыбу распугал, ирод…

Я оглянулся. На камне в трёх шагах от меня в тени сидел старик в соломенной шляпе. Его густые усы были слегка подкручены, а глаза из глубин морщинистого лица с подозрением ощупывали меня, с ног до головы. Старик держал в руках удочку.

— Где я?

— Где-где… — он всё ещё недоверчиво косился. — В Караганде! Ты какого лешего в реку залез?! Давно не кашлял? Студень горный ведь, проточный!

— Что? — я посмотрел на ноги, по колено скрытые под водой. — А… Ага…

— Тьфу ты! Чёрти-что! — старик принялся сматывать удочку.

— Вы кто? — отчего-то я не торопился выходить из воды, хотя ноги уже начало сводить от холода.

— Тебе какое дело? Пешков я… — ответил старик, глянув на меня из-под густых бровей.

— Как?! — я, спотыкаясь, быстро подковылял к нему. — Вы Горький?! Максим Горький?!

Старик молча смотрел на меня; ветер стих, перестала шелестеть листва, исчезло журчание реки. Всё погрузилось в тишину.

— Где искать правду, Горький?! Как жить дальше?! — я схватил его за руки.

Горький молчал.

— Скажи мне! Скажи, пожалуйста! — не унимался я. — Я запутался…

— Правда — здесь! — он ткнул меня в грудь. — Внутри. А всё, что снаружи это так… До кучи! — старик, расправив белоснежные крылья, взлетел.

— Т-ты чего! Куда?! — я едва успел схватиться за его ногу.

Мы, словно сказочные колдун с богатырём, пролетели через лесок, через полосатое зелёное поле с работающими на нём крестьянами, через пыльную дорогу с подсолнухами на обочинах. Когда долетели до города, старик стряхнул меня, и я рухнул на мостовую. Ко мне бросилась тощая ободранная собака и зашлась хриплым лаем. Грохоча деревянными колёсами, подъехала телега. На землю спрыгнул бородатый извозчик в чёрных сапожищах, отпихнул меня ногой в сторону. Воняло стоками и какой-то падалью. Из подворотни, визжа и грязно ругаясь, вывалилась женщина. За ней выскочил крупный мужчина в форме, видимо, городовой. Они оба шатались и двигались так, будто крепко пьяны. Мужик схватил женщину за волосы и принялся бить. Вокруг образовалась толпа зевак.

— Ведь я люблю тебя, дур-р-ра! — кричал он, орудуя кулаком.

Женщина смеялась, из разорванного платья вывалилась крупная белая грудь с большим бордовым соском.

— А я тебя нет! — крикнула она, захлебываясь сумасшедшим смехом.

Меня с силой прижало к земле, я едва смог поднять голову. В глазах всё плясало. Собака лаяла, вонь усилилась, зеваки глазели, городовой бил бабу, та смеялась. И только три человека смотрели на меня. Двое белокурых парнишек лет шестнадцати с ясными, зеленоватыми глазами. И я сам! Только какой-то другой, в очках, с непонятным электронным прибором в руках. Близняшки подошли ближе.

— По… по… помогите мне встать… — я с огромным усилием воли протянул к ним исцарапанные при падении руки.

— Папа… — сказал один из них, обернувшись на другого меня. — Не сопротивляйся!

— Что? — мне стало труднее дышать, будто кто-то затягивал петлю на моей шее.

— Мы не откажемся, слышишь?! — всхлипнул второй парнишка, присев рядом. — Запомни! Мы не откажемся от тебя!

— Расслабься… — он положил руку мне на грудь.

Я шумно выдохнул, откинулся назад и в тот же миг будто провалился под землю.

— Помнишь, как ты нап… в «Весёлом гноме»… Вспомни, что ты подумал, глядя на бармена? — перед глазами стоял тот самый я в очках. Он держал в руках какую-то мерцающую хреновину, что-то говорил, но до меня долетали лишь обрывки фраз.

— Я привёл их для то…что бы ни случилось, слышишь — не… я… мы все не погибли…

Голос его оборвался, и я очнулся на больничной койке в прескверном состоянии. Меня осмотрел седоголовый врач, затем долго мучал каким-то дурацким тестированием. Наконец-то, убедившись, что я в своём уме, он привёл двух полицейских, которые разъяснили, что к чему.

Боря Крохин не умер — беднягу парализовало. Предотвратить трагедию, случившуюся по моей вине, полиция не смогла. Деталь, которую я впихнул в свой ретранслятор, оказалась вовсе не концентратором, а каким-то агрессивным экспериментальным дерьмом из склада предметов категории «А». Возникла пространственно-временная аномалия. Я исчез, а потом так же внезапно очутился на том самом месте, что и зафиксировал Борькин визор. Когда нас обнаружили — прошло ровно пять суток. Полицейский сообщил, что суд уже состоялся и мне впаяли тридцать пять лет изоляции. Допрыгался…

Лёжа на белоснежных нарах в городском изоляторе, я смотрел на исцарапанные руки и не переставал думать — что же произошло? Горький с крыльями, близняшки, называвшие меня папой, этот очкастый ботаник с моим лицом? Он талдычил что-то про «Весёлого гнома». Это бар, недалеко от моего бывшего интерната. В нём я надрался с приятелями до полусмерти перед госэкзаменом и проспал его. Но при чём тут это? Голова раскалывалась от напряжения. Я был кувшином, из которого вылили благородное вино и наполнили зловонной жижей. Ничего не хотелось делать, на всё было наплевать. От жизни тошнило.

Взгляд мой вертелся вокруг заусенца на стене возле светильника. Небольшой острый уголок, скорее всего краешек арматуры. Если растереть запястье об одеяло, а потом резко садануть по заусенцу, то наверняка можно вскрыть себе вены…

— Назадкин, к тебе посетитель! — крякнул динамик.

Дверь автоматически открылась. Нацепив тапки, я, шатаясь, пошаркал к комнате свиданий. Кто-то из изолянтов затянул грустную песню, и из соседних камер ему подпевали другие. В комнате сидели Лиза и Серёдкин. Лица у обоих были прискорбные, будто им навстречу вышел полуразложившийся труп.

— Здравствуй… — проговорила Лиза. Голос её был на удивление холодным, как, впрочем, и взгляд.

— Привет, милая, — ответил я, сглотнув ком в горле.

При виде жены моё сердце ёкнуло, на глаза навернулось что-то тёплое. Моя Лиза, моя половинка. Мне до слёз хотелось обнять её, вдохнуть запах её волос, такой родной и нежный. Прильнуть губами к ее рукам, упасть на колени, обхватить за ноги и сказать, что на всём белом свете у меня нет ничего дороже неё.

— Как ты? — кашлянув, спросил Серёга.

— Ничего… Сижу себе, — ответил я, слегка переведя дух.

Возникла пауза, и из окутавшей нас тишины я понял, что ничего хорошего они не скажут.

— Вадим, я развелась с тобой! — выпалила Лиза.

В памяти всплыл заусенец над светильником. Стало даже как-то смешно, и я горько хохотнул. Ведь по большому счёту из-за неё я обрёк Борю Крохина ссаться под себя до конца своих дней. Судьба охреначила меня стопудовым железобетонным монолитом, расплющив, как букашку.

— Мы решили пожениться… — сказал Серёдкин, тяжело вздохнув.

Теперь я нисколько не сомневался, что заусенец в камере это дьявольская усмешка. Как острая кость, брошенная голодной беззубой собаке. Жена развелась со мной, чтобы выйти замуж за лучшего друга.

— Спасибо за презент… Хорошая ботва где-то выросла, крепкая! — я поднял глаза и посмотрел на вмиг побледневшего Серёдкина. — Да не бойся, не сдам…

— Ты сам во всём виноват! — Лиза вскочила на ноги, стул с грохотом упал. Она метнулась к двери, но Серёга перегородил ей путь.

— Ты должна ему сказать! Ты должна объяснить! — говорил он, потряхивая её за руки.

Лиза перестала рваться к выходу. Она высвободила руки и с опущенной головой медленно вернулась назад.

— Я беременна, Вадим… Тридцать пять лет это слишком… Я… я не смогу в одиночку… — говорила она с дрожью в голосе.

Ребёнок… Папа… Близнецы… Не откажемся… Неясные воспоминания зашевелились в моих мозгах. Как дежавю…

«Что ты подумал, глядя на бармена?» — всплыл в памяти голос того, другого «я» из аномалии. Точно! В «Весёлом гноме», глядя на клетчатый жакет парнишки-бармена, я ощутил «дежавю»! Подумал, что пора бы остановиться, воспользоваться прыг-скоком, выспаться перед экзаменом… Но как этот «я» узнал то, что известно только мне? Чёрт, глупый вопрос… Неужели он это я?! Тот я, который вовремя скакнул назад и не проспал госэкзамен? Получил государственное образование и стал… Не может быть! И близнецы, и крылатый Горький — эта пространственно-временная аномалия — всё это искусно создал он, то есть «я»! Пазл магнитным щелчком сомкнулся в моей голове. Я моргнул, и в этот момент моё сознание как бы слилось с сознанием того, другого «я». Все бесчисленные сценарии бытия, из которых я убегал, не убегал или мог убежать с помощью ретранслятора — никуда не исчезли. Они существуют. Подумать только — я сам и моя жизнь это всего лишь один из возможных бесчисленных вариантов!

После ухода Лизы к Серёдкину я бы вскрыл себе вены в камере. Не появись «я» из параллельного мира или бог знает откуда, и не устрой мне это маленькое шоу с Горьким и моими пацанами — чёрт подери, я бы так и сделал — клянусь! «Я» предостерёг меня от самоубийства… Но зачем «мне» из параллельной жизни помогать мне настоящему? Возможно, наши реалии связаны, и если я умру здесь, то что-то произойдёт и в других бесчисленных параллелях. Возможно, этот «я» преследует какие-то личные цели. Это уже не важно. «Я учёный» уберёг «нас» от моей фатальной ошибки, приоткрыл будущее, подарил смысл жить дальше — это главное!

— Будет двойня… — ответил я, улыбнувшись. — Оба мальчишки!

Лиза подняла мокрые от слез, изумлённые глаза. Переглянулась с Серёгой, у которого от удивления отвисла челюсть. Кажется, они знали, и теперь терялись в догадках, откуда это известно мне?

— Серый, береги её, — сказал я, поднявшись со стула.

— Милая, а ты… — я осёкся. — Ты тоже береги себя и наших… мальчиков.

Прошло семь лет. Как и предполагалось, у Лизы родилась двойня. Она прислала мне свою фотографию с детьми. На фото была короткая надпись, сделанная её рукой, и мне не хочется произносить эти драгоценные слова всуе, чтоб не сглазить.

Прав был Горький или чёрт знает кто, явившийся мне во временной аномалии. Важно не то, что вокруг тебя, важно — что внутри тебя. Если в душу попало семя веры — главное, не смотря ни на что уберечь его, и тогда вера принесёт свои плоды.

С улыбкой на лице, насвистывая «Семейку мамы Джуди», я с большим удовольствием собираю розетки. Быть может, Серёга купит эту дешёвку в подземном переходе и установит её в моём гараже. Розетка будет видеть моих близняшек, будет смотреть на них моими глазами. Может, они даже дотронутся до неё, и я обязательно это почувствую. Может, Лиза, глядя на неё, вспомнит что-то хорошее из нашей жизни. И может быть, приснится мне во сне… Как хорошо, что на тысячу разных «может» кое-что одно я знаю наверняка.