ГЛАВА ПЕРВАЯ

Бывает иногда, что в жизни человека события начинают совершаться одно за другим, не давая опомниться, осмыслить их как следует и пережить. Именно так случилось с подполковником Сергеем Степановичем Мочаловым в апреле того памятного года. Ранним воскресным утром вместе со своим заместителем по политической части капитаном Цыганковым, майором Ефимковым и командиром эскадрильи Андронниковым на новеньком «газике» выехали они из Энска в аэропорт проводить улетавшего в Москву командира дивизии полковника Земцова.

Утро было свежим и ясным. Из горных ущелий тянуло ветром. В небе дремали перистые облака с пушистыми розоватыми подкрылками.

Машину вел Андронников. Плотный, коренастый, он нередко казался флегматичным. Его светлые навыкате глаза смотрели бесстрастно. Андронников мог сердиться, а лицо его оставалось совершенно равнодушным, и это подводило молодых летчиков, которым порой доставалось от требовательного командира эскадрильи.

Но в полете и за рулем автомобиля майор менялся, становился подвижным, оживленным. Даже в голосе его, размеренном грудном баритоне, чувствовалось волнение. Андронников был искусным водителем. По узкой горной дороге он вел «газик» на большой скорости.

Кузьма Ефимков и капитан Цыганков сидели на заднем сиденье, в раздумье курили.

— Все же грустно расставаться со старым командиром, — сказал Ефимков и потрогал свой крупный с горбинкой нос, — отличным он для нас «батей» был.

— Еще бы! — не оборачиваясь, подтвердил Андронников.

Капитан Цыганков высунул из-под брезентового верха машины руку с погасшей папироской и бросил окурок в кювет.

— Жалеете? — улыбнулся он. — А я нет!

— Бездушный! — буркнул Ефимков. — Чему же радоваться?

— Радоваться? — переспросил Григорий. — Тому, как растут наши военные кадры. Да, да, вы не улыбайтесь, что я употребил фразу из передовицы. Разве нам не грустно было провожать в прошлом году Оботова? А кто он сейчас? — начальник политотдела. Уехал генерал Зернов на большую работу. А теперь и насчет Земцова приказ пришел. В академию едет. Радоваться этому надо.

— А я все-таки печалюсь, — упрямо повторил Ефимков. — Какого «батю» теряем! И Сергей Степанович грустит, — кивнул он на сидевшего впереди подполковника Мочалова, — не признается нам, конечно, а грустит. И понятно почему. Это же учитель, товарищи офицеры! Он в каждом вопросе приходит на помощь. Ты иной раз только подумать успеешь — неплохо бы, мол, посоветоваться с командиром, а Земцов уже тут. Или придет на аэродром, или по телефону позвонит: «Ну как, товарищи офицеры, будем решать задачу? Кто у меня повесил нос перед трудностями?»

Дорога перестала петлять. Теперь она шла под уклон, узкая и прямая, поблескивающая от утренней росы. Впереди показались покатые крыши ангаров гражданского аэродрома. На серой бетонной площадке, прямо перед зданием аэровокзала, виднелся двухмоторный пассажирский самолет с длинным рядом маленьких окошечек в фюзеляже. Андронников остановил машину у самого хвоста. Под широким правым крылом, упершись руками в бока, стоял невысокий полковник и черными глазами из-под нависших густых бровей смотрел на выскакивающих из «газика» офицеров. Грудь парадной тужурки полковника блестела орденами и медалями. Гладко выбритое лицо озарилось улыбкой.

— Други мои! — растроганно воскликнул Земцов, протягивая каждому по очереди руку с короткими жесткими пальцами. — Проводить старика приехали! Вот спасибо!

— Перед дорожкой полагается посидеть, — улыбнулся с хитринкой Ефимков.

— Уж если посидеть, так лучше в буфете, — подхватил Земцов, — тем более, с меня, как с отлетающего, причитается.

— Да, да, надо размочить дорожку, чтобы все на уровне было, — потер ладони Кузьма Петрович.

Несмотря на ранний час, буфет аэровокзала был открыт. В зале с пестрыми кавказскими орнаментами было пустынно. Все пятеро они уселись за придвинутый к огромному окну стол. Подошел сонный официант с франтоватыми черными усиками. Когда рюмки были наполнены, Земцов с серьезным, задумчивым лицом посмотрел на офицеров.

— Право на первый тост за мной, товарищи! — он высоко поднял над столом рюмку. Его черные глаза смотрели сейчас приветливо, лохматые брови, часто делавшие лицо полковника сердитым, разлетелись в разные стороны и застыли. — Друзья мои дорогие! Я оглядываю всех и думаю: а когда еще так же вот дружно соберемся мы за одним столом? Не скоро. У меня впереди учеба, потом новое назначение. Буду командовать другими полками, жить в других гарнизонах. Но разве я забуду когда-нибудь наш пограничный Энск и вас, моих бывших подчиненных! В военные годы в дивизии генерала Зернова прошумела моя молодость, а здесь, в Энске, проходила моя командирская зрелость. Дорог он мне, этот Энск. Когда мне предлагали либо принимать дивизию под Ленинградом, либо здесь, я выбрал второе. А почему? Жаль, нет сейчас среди нас генерала Зернова. Сказал бы он свои любимые слова: «Авторитет командира — это авторитет его подчиненных». Мне Зернов говорил два года назад, перед тем как меня назначили командовать дивизией: «Вырос ты, Михаил Макарыч!» — Полковник, усмехнувшись, посмотрел на всех. И Мочалов, и Ефимков, и Андронников, и сидевший напротив окна щурившийся от бьющего в глаза утреннего солнца Цыганков внимательно слушали. — Вы, конечно, подумаете, старик расхвастался, но я скажу: «Да, вырос!» А почему опять-таки вырос? Да потому, что вы, мои дорогие, выросли. — Земцов поставил на стол рюмку, потрогал рукой твердый узел галстука и хитровато прищурился. — Да, да, выросли. — И при этом должен заметить: все выросли, решительно все. Пальчиков и Спицын уже старшие лейтенанты, командиры звеньев. Цыганков был секретарем партбюро, а теперь стал замполитом полка. Оботова заменил, нашего рассудительного Оботова. А Сергей Степанович Мочалов? Кажется, совсем недавно пришел на должность комэска, а сейчас командир полка и полк ведет хорошо. А на него вон посмотрите. — Полковник перевел взгляд на крепыша Андронникова. — Летчик первого класса, первым освоил высотные полеты на реактивных истребителях… И для тебя найдется доброе слово, Кузьма Петрович. Прическу «ежик» ты и три года назад носил такую же оригинальную. Однако раньше под этой прической мыслишки вразброд шагали. Учиться не хотел, технику новую недооценивал.

— Теперь полный порядок, — опустив глаза и смущенно потирая большие крепкие ладони, вставил Кузьма. — Все на уровне.

— Вижу, — согласился Земцов, — вижу и одобряю. И в особенности за то, что начал учиться, заочником академии стал.

— Тут Галина меня перепилила, — под общий смех признался Кузьма.

— Знаю, знаю, — прервал его Земцов. — Галине Сергеевне любой политработник может позавидовать. Ладно, Кузьма Петрович, не будем вспоминать старые грехи. И потому не будем, что нет больше среди нас прежнего, отставшего в теории капитана Ефимкова, а буду я чокаться с майором Ефимковым, заместителем командира полка. Итак, товарищи офицеры, выпьем этот бокал не за мои проводы, а за то, чтобы и дальше продолжался этот ваш рост, чтобы у каждого офицера главной линией жизни, если так можно выразиться, всегда был творческий подход к делу, стремление к новому. За работу и удачи!

Пять рук одновременно протянулись друг к другу, пять рюмок на секунду соединились с приглушенным звоном.

Наскоро закусив, офицеры покинули буфет, потому что дежурный по аэровокзалу напомнил, что самолету время взлетать. Уже последние пассажиры взбирались по стремянке в машину. Земцов крепко пожал руки Мочалову, Андронникову и Цыганкову, а с Кузьмой Петровичем Ефимковым, вдруг растрогавшись, даже расцеловался и грузно полез по узким ступенькам стремянки в самолет. Он еще выглянул из люка и, сняв с лысой головы фуражку, помахал ею на прощанье. Загудели мощные моторы, и, взметая пыль, самолет двинулся к старту. Летчики махали ему вслед, пока он взлетал и делал круг над аэродромом.

Обратно ехали молча. Рыча мотором, взобрался «газик» на горный подъем и, перевалив его, помчался к Энску. Когда впереди обозначились красные здания авиационного городка, Ефимков, ни к кому не обращаясь, раздумчиво сказал:

— Вот так и бывает. Сживешься с человеком, срастешься с ним — и вдруг разлука.

— Ничего, майор, — откликнулся Цыганков, — лишь бы из сердца человека не вырывать, остальное не страшно.

— Такого, как полковник Земцов, не вырвешь, — не оборачиваясь, заметил Андронников, — кого нам вместо Земцова пришлют?

Мочалов пожал плечами.

— Пока его обязанности будет исполнять полковник Шиханский.

Андронников переключил скорость и затормозил на повороте:

— Как он?.. Не очень крут?

— Не знаю, — сдержанно ответил Мочалов. — Мне известно, что вопрос о назначении нового командира дивизии еще не решен. Что касается полковника Шиханского, так он назначается начальником штаба и временно будет за командира. Объективные данные у него хорошие: кончил две академии, был на фронте.

— А мне он не особенно понравился, — прогудел над ухом Мочалова Ефимков, — говорит и не смотрит на тебя. Дважды повторил: «я начальник строгий». Для чего это?

— Первое впечатление обманчиво, Кузьма Петрович, — решительно возразил Мочалов. Он вдруг вспомнил чуть желтоватое лицо недавно приехавшего полковника Шиханского, его манеру разговаривать, не поднимая тяжелых век, растягивая слова, словно процеживая их сквозь зубы. После первой встречи Мочалов не мог отделаться от мысли, что полковник Шиханский заранее устанавливает в отношениях с подчиненными ту дистанцию, на которой невозможны простые и теплые отношения, такие, какие, скажем, были и у него и у всех других с полковником Земцовым или генералом Зерновым. Шиханский говорил рассудительно, очень хорошо знал реактивную технику и несколькими вопросами даже озадачил Мочалова. Когда Сергей на два из них не смог ответить, полковник Шиханский ответил сам, но при этом так холодно посмотрел на него, будто хотел сказать: «Вот видите, товарищ подполковник, я объясняю вам вещи, которые вам положено знать не хуже меня. Я не делаю зам замечания, потому что я корректен, но вы задумайтесь».

Мочалов густо покраснел тогда и почувствовал себя школьником, плохо выучившим урок. Почему-то подумалось: «А вот Земцов — тот бы не так. Тот бы вспылил, выругал, а потом по-дружески все объяснил. И была бы полная ясность в отношениях». Однако сейчас откровенность Ефимкова покоробила Мочалова. При офицерах так не стоило говорить о том, кому на время было доверено командовать дивизией.

— Первое впечатление обманчиво, Кузьма Петрович, — еще раз повторил подполковник Мочалов. — Разные бывают командиры. У одного, как у Земцова, всегда видна добродушная прямота, другой хорошее сердце прячет под внешней строгостью. Поживем — увидим.

— Я-асно, — врастяжку произнес Кузьма, давая этим знать, что он угадал мысли Мочалова.

«Газик» уже мчался по широкой улице Энска. Андронников развез своих пассажиров по домам. Мочалов сошел у здания клуба и медленно побрел на квартиру. Он решил, что поваляется часок в постели, просмотрит свежие газеты, а потом отправится на полковые соревнования по волейболу. Но едва он переступил порог своей комнаты, телефон захлебнулся длинным оглушительным звонком. Вероятно, с коммутатора звонили уже не однажды, потеряв надежду застать его дома, потому что телефонистка и ни собиралась прерывать вызова. Звонок длился до тех пор, пока Сергей не крикнул в телефон с неожиданном раздражением:

— Девушка, нельзя без шумового сопровождения?

— Это вы, товарищ подполковник? — послышался бойкий голосок дежурной телефонистки. — Вас «Планета» вызывает.

— Давайте, — насторожился Сергей.

Говорили из штаба соединения. Пискливо, чуть слышно играло радио.

— Я «Планета», — наконец раздался чей-то далекий голос. — «Лена», где Мочалов?

— У телефона, — громко сказал Сергей.

— Мочалов? С вами полковник Анисимов говорит. Вы хорошо слышите?

— Да.

— Передаю приказание Шиханского. Все учебные полеты на понедельник и вторник отменить. Завтра в девять ноль-ноль вы должны быть у него. Полковник поручил передать, что через два дня будете выполнять четвертый маршрут. Всей «Леной». Ясно?

— Вас понял, — лаконично ответил Сергей. — Передайте полковнику Шиханскому, что его приказание будет выполнено.

— Еще не все. К выполнению четвертого маршрута подготовку необходимо начать сегодня же.

— Слушаюсь.

— Всего доброго, — сказал Анисимов, и в трубке опять чуть слышно заиграло радио.

Мочалов отошел от телефона, снял с головы фуражку и, размахнувшись, бросил ее на диван. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Не успели проводить «батю» Земцова, как и самим приказали покидать Энск». Выполнить «четвертый маршрут» всей «Леной» было заветной мечтой не только подполковника Мочалова, но и всех его подчиненных. Это означало, что весь летный состав истребительного полка должен будет вылететь за получением самолетов самой новейшей конструкции. О тех машинах знали они пока только по техническим описаниям да рассказам немногих очевидцев, но для каждого летчика и техника эти новые машины были теперь заветной мечтой.

Четвертый маршрут был длинным и продолжительным. Пролегал он над тремя горными перевалами, тянулся потом над сверкающим морем, шел над югом страны и потом за Воронежем круто брал вправо к заволжскому городу, где находился центр переучивания. Начальником центра переучивания был генерал-лейтенант авиации Зернов, «старик Зернов», выдвинувший два года назад Сергея Мочалова на должность командира полка. «Снова встретимся», — подумал Сергей. Несколько дней назад он бы несказанно обрадовался, узнав о близкой возможности вылететь за получением новых самолетов, но сегодня, после проводов Земцова, стало жаль, что два таких события обрушились без передышки в один и тот же день.

Не успел он разобраться как следует в своих ощущениях, как в дверь постучали.

На пороге появился ефрейтор Елкин, маленький, конопатый, доставлявший обычно из штаба почту.

— Телеграмма, товарищ подполковник, — сказал он, протягивая склеенный бланк.

— Спасибо. Можете идти.

Сергей закрыл дверь и разорвал бумажную полоску, склеивающую листок.

«Выезжаю Москвы пятнадцатого двадцать вторым вместе партией профессора Хлебникова. Вагон шесть. Тысячи раз целую. Встречай Нина».

Сергей оторопело опустился на диван. Нет, в этот день события, словно сговорившись, следовали одно за другим, не давая отдыха и пощады, и это, третье по счету, скрывавшее в себе столько радости, было, пожалуй, одновременно и самым огорчительным. Он даже не встретится с женой. Поезд с партией геологов промчится с севера на юг по одной из центральных железнодорожных магистралей страны в то самое время, когда полк истребителей будет лететь в синеве весеннего неба противоположным курсом, с юга на север. Временами железнодорожная магистраль будет совпадать с «четвертым маршрутом». Возможно, на одном из таких отрезков группа Мочалова повстречает поезд. Гудя турбинами, промчатся истребители над железнодорожным составом. Если Нина будет в ту пору стоять у окна, она увидит, как скользнут по зеленеющим полям стрельчатые тени самолетов. Только Нина едва ли подумает, что впереди этой колонны летит Сергей. И опять разлука. Как надоели эти разлуки за немногие годы их супружеской жизни!

Позапрошлым летом сразу же после окончания института Нина приезжала в Энск. Она принесла с собой в их небольшую комнату тепло, уют и радостное спокойствие разделенной любви. Сергей и сейчас улыбается, вспоминая, с какой энергией принялась она вышвыривать из комнаты неказистую холостяцкую мебель. И фанерный поцарапанный шкаф, и этажерку, и стол, и кровать с проржавевшей железной сеткой — все по ее безоговорочному приказанию было увезено на склад гарнизонной КЭЧ. Только занавеси, узорчатые, тюлевые, заботливо повешенные женой Кузьмы Ефимкова Галиной Сергеевной, остались на месте.

— Сразу видно, единственная вещь, к которой женская рука прикасалась, — одобрительно заключила Нина, — все остальное долой. Я не в гостиницу жить приехала, а к себе домой.

Сергей в душе одобрил неумолимость жены.

И комната вскоре стала совсем другой. Даже сейчас, хотя Нины не было здесь более семи месяцев, вещи сохраняли на себе следы ее прикосновения. Сергей регулярно стирал пыль с полированного шкафа и трельяжа, поправлял на круглом обеденном столике вышитые Ниной салфетки. Спал он на диване, а постель свою складывал в шкаф. Новая никелированная кровать так и стояла нетронутой, аккуратно застеленная розоватым покрывалом, с высоко взбитыми подушками. Только письменный стол, заваленный книгами и тетрадями, нарушал порядок в комнате. Мочалов даже улыбнулся при мысли о том, как напала бы на него Нина, если бы приехала внезапно, увидела этот завал. Но Нины не было.

Держа в руках телеграмму, подполковник смотрел на большой портрет, повешенный над кроватью. Из позолоченной рамки выглядывало смеющееся лицо. Над широким, без единой морщины лбом вились разделенные пробором мягкие волосы, чуть припухлые губы открывали ровную строчку зубов, а светлые глаза лучились смехом и недоумением, смотрели куда-то вверх, будто Нина видела там что-то особенно интересное и веселое. Легкое с вырезом платье оттеняло ее загоревшую шею. Нина казалась на этой фотографии совсем юной, простенькой девочкой. Прожила она в Энске менее года, успела со всеми подружиться, особенно с Галиной Сергеевной Ефимковой и женой Цыганкова Валерией, а потом сразу на четыре месяца уехала на изыскания. Правда, каждые две-три недели она наведывалась в Энск, с целым ворохом чертежей и карт, с наспех исписанными в экспедиции журналами. Она и дома работала много и напряженно, но умела это делать так, что Сергей, возвращаясь с полетов, никогда почти не видел на столе раскрытой готовальни или пузырьков с тушью. В чисто прибранной комнате она встречала его ласковым взглядом. Теплыми руками обнимала твердую шею, помогала раздеться, плескала на него водой из-под крана. Он отфыркивался, вытирался жестким полотенцем и, довольный, говорил:

— Умница моя. Опять у тебя все в ажуре. И чистота, и обед, и сама, небось, целый день трудилась. Ты знаешь, как меня сюда тянет, когда ты дома. Эта комната сразу становится Курской аномалией… Только как же дальше?

— Что дальше? — спрашивала Нина.

Сергей обескураженно разводил руками:

— Поживешь и опять уедешь, а я…

— Будешь ждать, — улыбалась Нина, — ты же у меня товарищ проверенный, с любой разлукой справишься.

— Мучительница! — смеялся Сергей. — Вот возьму и не отпущу никуда.

— Как не стыдно, — грозилась Нина. — Феодал! — Но, посмеявшись, становилась серьезной и говорила, пытаясь ослабить острую грусть: — Мы уже прошли через самые тяжелые испытания, Сережа, осталось немного.

— Что ты подразумеваешь под этим? — спрашивал Мочалов и нежно гладил ее мягкий, совсем детский подбородок.

— Многое, — отвечала Нина и делалась задумчивой. — Я всегда думаю, что каждый человек должен видеть перед собой главную цель в жизни. Без этого вся жизнь «наперекосяк» пойдет, как шолоховский дед Щукарь говорил. Я хочу стать научным работником. Вот кончу аспирантуру, защищу диссертацию, тогда долой разъезды. Буду все время с тобой до тех пор, пока не попадем в большой город.

— А там?

— А там буду преподавать либо работать в каком-нибудь геологическом управлении. Будет у нас восьмичасовой рабочий день, уют и никаких разлук.

Потом они говорили о будущем ребенке.

— Будет, Сережа, конечно, будет, — тихо и ласково повторяла Нина, — смуглый, упрямый, весь в тебя. Только якорь с корабельной цепью выкалывать на руке ему не позволю. Будет, только подожди, не сейчас… — и, чуть ли не умоляюще заглядывая ему в глаза, спрашивала: — Ладно? Согласен?

Он сдержанно отвечал:

— Ладно, будет по-твоему.

…Нина твердо осуществляла свою линию. Завершив изыскательские работы, она уехала в аспирантуру. Прошли месяцы, и, сдав последние зачеты, с геологической партией профессора Хлебникова она снова направлялась в горный район собирать материал для своей будущей диссертации. Опять она намеревалась провести в Энске не более недели и присоединиться к изыскателям, отправлявшимся к перевалу. «На этот раз даже и встреча не состоится», — подумал Сергей.

Было около полудня. Жаркое солнце взобралось высоко на небо и оттуда жгло безлюдный аэродром и кирпичные здания Энска. Едва-едва колебалась от накалившегося воздуха занавеска на окне. Мочалов подошел к телефону и два раза повернул ручку.

— Квартиру майора Ефимкова.

— Слушаю, — почти тотчас же откликнулся Кузьма.

— Ты мне нужен, Кузьма Петрович, — сказал Мочалов. — Ничего не поделаешь, придется ломать воскресный отдых. От Шиханского передано приказание начинать подготовку к четвертому маршруту.

— Да ну! — нетерпеливо перебил Ефимков. — Когда полетим?

— Узнаешь, узнаешь, — усмехнулся Мочалов. — Сейчас заеду за тобой. Выходи на улицу.

— Слушаюсь, — с готовностью ответил майор.

Сергей позвонил в автороту и стал собираться. Когда он спустился по лестнице, «газик» был уже у подъезда. Мочалов прыгнул в него и отрывисто скомандовал водителю, молодому солдату с коричневым от загара, обветренным лицом:

— К майору Ефимкову, Мелик.

Кузьма стоял у парадного. Машина притормозила. Подполковник, неловко сгорбись, перелез на заднее сиденье.

— Садись рядом, Кузьма Петрович.

Высокий плечистый Ефимков, кряхтя, залез в машину. Был он чисто выбрит, на щеках и подбородке еще не просохли капли одеколона.

— Мы было с Галей на дневной сеанс в кино стали собираться — и вдруг звонок. — Он помолчал и улыбнулся шершавыми губами. — Значит, состоялось, Сергей Степанович, летим?

— Состоялось, Кузьма.

Глаза Ефимкова стали озабоченными.

— А я рад, — сказал он просто. — Пересесть на новые машины — моя мечта. Один прибор чего стоит… Поднимут тебя на перехват воздушной цели, так ты и днем и ночью — всегда как с открытыми глазами будешь. Любого противника заблаговременно увидишь. А в технике пилотирования эта новая машина от нашей почти не отличается, мы с тобой ее быстро освоим.

— Мы-то быстро, — усмехнулся Мочалов, — а вот как все другие? Никак я не научу тебя, Кузьма Петрович, думать не только за себя, но и за весь полк.

Ефимков тяжелыми ладонями хлопнул себя по коленкам.

— Ничего, — прогудел он. — На этот раз и за полк я спокоен. Всех переучим. Летчики наши на уровне. Единственно с кем если и придется повозиться, так это с новыми ведомыми Пальчикова, с Лариным и Москалевым. Эти дружки туговато усваивают новое.

Машина резко подпрыгнула на повороте и стремительно сбежала в овраг, потом взяла подъем. Впереди мелькнул полосатый шлагбаум перед въездом на аэродром.

Часовой, издали узнавший командира полка, поднял перекладину, пропуская машину. Колеса глухо зашуршали по горячему песку, которым было посыпано шоссе, опоясывающее аэродром. Выстроенные на линейке реактивные истребители безмолвно смотрели остекленными фонарями в душный горизонт. Над серым зданием штаба бессильно повис матерчатый конус, показывая безветрие.

Мочалов легко взбежал на второй этаж. Кузьма Ефимков через две ступеньки прошагал сзади. Длинный, безлюдный по случаю воскресенья коридор штаба приятно обдал холодом каменных стен. Навстречу командиру полка шагнул плотный офицер с красной повязкой на рукаве.

На широкоскулом лице с узкими сонными глазами мелькнуло удивление.

— Товарищ подполковник, — с некоторым опозданием начал он рапорт, — за время моего дежурства никаких происшествий не произошло. Дежурный по части младший техник-лейтенант Железкин.

— Вольно, Железкин, — остановил его Сергей. — Откройте нам кабинет.

Став командиром полка, Сергей первое время ничего не менял в кабинете Земцова, до мелочей сохраняя скромную обстановку, унаследованную от своего прежнего начальника. Но потом, поразмыслив, вызвал как-то начальника КЭЧ и решительно приказал:

— Столы заменить на новые. Поставить еще диван, тумбочку для графина с водой и книжный шкаф для справочной литературы. Завести вешалку и ковровые дорожки. Ясно?

— Ясно, товарищ подполковник, — ответил начальник КЭЧ немного оторопело. Казалось, ему хотелось сказать: «Сколько лет жили без всяких украшений и вдруг…» Угадав эти невысказанные мысли, Сергей прибавил:

— Рамки на портретах заменить на новые. А то что же, живем в век реактивной техники, летаем со скоростью звука, а у командира полка такая бедность. Ко мне комэски приходят на деловые совещания, командиры, звеньев, нужно, чтобы они здесь чувствовали себя как дома.

Кабинет в короткий срок преобразился. Расторопный начальник КЭЧ достал даже приличную репродукцию картины Шишкина «Утро в сосновом лесу». Повесили и ее. Полковник Земцов чуть не ахнул, попав в свой старый кабинет.

— Ай да Мочалов, ай да молодец! — вскричал он. — И духа моего не оставил, стариковского. Правильно. Пора нам побогаче жить. Приемник еще поставьте, коль уж за благоустройство взялся. Только с «мишками в лесу» ты перехлестнул.

— Каким образом? — недоуменно спросил Сергей.

— А самым что ни на есть обыкновенным, — засмеялся комдив. — Опять на старике Шишкине решил выехать. Эти «мишки» где только не процветают: и на конфетных обертках, и на коврах, и в каждом Доме офицеров. А ты их еще и в кабинет командира полка втащил.

— Ничего, — улыбнулся Мочалов. — Пусть эстетический колорит нашей авиации придают.

Вскоре появился и радиоприемник. С тех пор в перерывах между методическими совещаниями в кабинете командира полка нередко раздавались звуки музыки или слышался голос диктора, читающего последние известия.

Сергей подошел к стене и дернул за белый шнурок. Бесшумно раздвинулись занавески, и показалась большая пестро-коричневая карта с несколькими кругами, в центре которых находился Энск.

— Подойди поближе, Кузьма Петрович.

Раскуривая папироску, Ефимков шагнул к нему. Сергей взял с письменного стола указку, провел ею от Энска вверх, на север, через темные линии горных перевалов, к голубому пространству, изображающему на карте море.

— Этот отрезок пути самым трудным будет для нашей молодежи. Пойдем на большой высоте. От моря и дальше будет полегче. Значит, нужно обязать командиров эскадрилий сегодня и завтра повторить все особенности полета строем на большой высоте, провести занятия по таким элементам полета, как сбор на петле, посадка большой группой на чужом аэродроме. Вот здесь, — острие указки, поднявшись над морем, ткнулось в большой черный квадрат, прилепившийся к устью, — будет первая посадка. Нужно учесть все особенности перевалочного аэродрома. Сейчас вызовем Скоробогатова, Скрипникова, Цыганкова, Андронникова и Арамашвили.

— А вылет?

— Ориентировочно — послезавтра во второй половине дня. Эх, рановато, Кузя. Хотя бы на пару деньков позднее.

Мочалов покачал головой. Глубокая складка легла над его слетевшимися густыми бровями.

— Отчего заскучал, Сережа? — удивился Ефимков. — Столько ждал этого события…

— Разве тут будешь весел? На-ка, прочти.

Он вынул из кармана тужурки телеграмму и подал ее другу. Нижняя губа майора досадливо вздрогнула.

— Значит, разъедетесь с Ниной? Вот несуразица!

— Еще бы! — подхватил Мочалов. — Рушатся все надежды на встречу. Хоть бы на минуту ее увидеть.

— Постой, постой, Сережа! — вдруг перебил Ефимков и двинулся к нему. — Да не может быть в мире безвыходных положений. Найдем выход!

— Ну? — недоверчиво покосился на него Сергей.

— Самый верный, — забасил Кузьма и, потирая от удовольствия руки, прошелся по кабинету. — Твоя Нина выезжает из Москвы какого?

— Пятнадцатого.

— Следовательно, шестнадцатого она будет проезжать мимо города, близ которого мы всем полком совершим первую посадку на маршруте. Значит, наш маршрут и маршрут ее поезда совпадут на встречно пересекающихся курсах.

— Верно, — оживился Мочалов.

— И ты легко перехватишь на городском вокзале свою супругу. Даже без помощи радиолокаторов.

Сергей засмеялся и обрадованно посмотрел на друга:

— Кузьма Петрович, да ты выдающийся стратег.

— Творческого мышления тебе на этот раз не хватило, чтобы на уровне быть! — съязвил майор.

— Ладно, зубоскаль, — отозвался Мочалов. — Теперь семейный конфликт улажен. Давай браться за дело. Времени мало.

Первый этап перелета подходил к концу. Выли турбины, и белесоватый воздух дрожал и вихрился позади самолетов. В плотном строю шел над горными массивами юга истребительный полк. Именно шел — до того строгими и ненарушаемыми были дистанции и интервалы между самолетами, до того точно чувствовали летчики локоть соседа. Под прозрачными колпаками кабин они хорошо видели друг друга. Скошенные стреловидные крылья реактивных истребителей расчерчивали синий небесный простор, ослепительно поблескивая на солнце. Острые, вздыбившиеся над фюзеляжами кили резали воздух.

Эскадрильи пролетали одна за другой. Сначала они шли на большой высоте, оставляя далеко внизу седые от снега, оскалившиеся утесами горы. Потом, когда горный перевал остался позади, Мочалов изменил курс, и следом за ним полк вышел к морю, снизившись на три тысячи метров. Перелет продолжался. Машины шли теперь на средней высоте, из кабин хорошо просматривалось побережье. Легкие тени истребителей чертили желтый песок приморья. Внизу в буйной субтропической зелени мелькали белые воздушные здания санаториев, морскую гладь бороздили прогулочные глиссеры. Далеко впереди небо падало на воду, и трудно было сразу отыскать линию горизонта, до того неразделимо сливались два голубых цвета.

Мочалов знал, какой высокой должна быть осмотрительность в полете над морем. Стоило только спутать эти два цвета, принять один за другой, и можно было легко потерять пространственное положение, врезаться в воду. Успевая любоваться развертывающейся впереди панорамой морского берега, Мочалов посматривал на ведомых и на приборную доску. Временами он окликал по радио майора Ефимкова и командира эскадрильи Андронникова, летевших во главе второй и третьей групп.

Даже этот перелет, не входивший в планомерную боевую учебу, Мочалов использовал для тренировки своих летчиков. Несколько раз по его команде эскадрильи перестраивались в воздухе. Тупоносые тела истребителей то вытягивались в одну линию, образуя строй, именуемый «фронтом», то, чуть оттягиваясь назад, делали уступ левый или правый, «пеленг», то строили треугольник, получивший название «клин»: одно звено вырывалось вперед, а два других на одинаковом уровне оставались сзади, справа и слева от него.

Когда исчезла под плоскостями синяя гладь моря, горизонт услужливо открыл перед летчиками новый пейзаж Теперь на нос самолета набегала равнина с темными контурами городов и селений, с прозеленью полей и озерами, поблескивающими на солнце острыми стекляшками.

В герметически закрытой кабине было светло и тихо. Мощный гул турбины сюда почти не проникал. Только легкий свист, какой-то мечтательный и убаюкивающий, доходил до слуха. Самолетные часы показывали без девяти два. Мочалов подумал о том, что поезд с геологами будет на станции в четыре дня и простоит всего семнадцать минут. После посадки у него останется не более часа на то, чтобы добраться на вокзал. Прибор скорости показывал девятьсот.

Еще на земле, готовясь к этому сложному перелету на большую дальность, Мочалов предусмотрел, что на последнем отрезке пути его эскадрилья выйдет вперед, чтобы поскорее совершить посадку и освободить полосу для следующей группы. Андронников со своими одиннадцатью ведомыми оторвется от группы Ефимкова, тот же выйдет к аэродрому последним. Мочалов приказал всем ведомым своей группы увеличить скорость.

Впереди уже пробивались сквозь дымку контуры большого города, виднелся высокий железнодорожный мост над рекой. За рекой зеленело полузатопленное весенним паводком займище.

Мочалов прибавил газ, оглянулся вправо и влево. Слева от него, четко выдерживая интервал и дистанцию, шло звено старшего лейтенанта Спицына. Справа четверку истребителей вел Пальчиков. Из трех его ведомых наибольшее опасение вызывали лейтенанты Москалев и Ларин, оба молоденькие, остроносые, веснушчатые — «аяксы», как называл их смешливый Пальчиков. Сейчас один из них, лейтенант Ларин, немного отстал от строя, и в звенящем эфире раздался окрик Пальчикова:

— «Семнадцатый», прибавить скорость!

Ларин поспешно выполнил приказание, но, очевидно, прибавил лишние обороты, и по инерции его машина вырвалась вперед на один уровень с самолетом Мочалова.

— «Семнадцатый»! — протяжно повторил Пальчиков своим надтреснутым тенором. — Стать на место, вы не флагман!

Голос Пальчикова издевательски холоден.

Группа Мочалова, постепенно снижаясь, уже заходила на посадку. Таяла дымка, обволакивающая землю. Солнце теперь не резало глаза, как на высоте. Внизу виднелся крест из длинных, рассекающих широкий аэродром бетонированных полос, показались выкрашенные в белый цвет аэродромные постройки. Мочалов услышал команду с земли.

— «Соколы», я — «Зенит», к приему готов.

И они стали садиться. Горючего оставалось в обрез, поэтому летчики пилотировали с особенной осторожностью, чтобы никого не заставить уходить на второй круг. Мочалов первым подвел свою машину к земле и, закончив пробег, отрулил на указанное для эскадрильи место. Выключив двигатель, он откинул фонарь и ногами встал на пилотское сиденье. Поднявшись во весь рост, смотрел из-под ладони на посадку последних групп.

Вздымая легкие облачка пыли, через равные промежутки времени парами опускались истребители на аэродром и приземлялись сначала на два основных и секундой позже на переднее колесо. Вот уже и последнее звено, ведомое старшим лейтенантом Карповым, завершило полет.

Мочалов успокоенно вздохнул. Незнакомый механик подставил к его самолету стремянку, и Мочалов вылез из кабины. На земле он с удовольствием расправил руки и плечи, замлевшие от долгого напряжения. После трудного перелета было приятно чувствовать под ногами твердую землю, покрытую весенней травкой. Откуда-то вынырнула серая «Победа» и остановилась рядом с его «единицей».

— Вы подполковник Мочалов? — окликнул Сергея смуглый черноволосый старший лейтенант. — Вас просит к себе начальник гарнизона. Садитесь.

Подполковник забрался в машину. По пути они прихватили успевшего вылезти из самолета Кузьму Ефимкова и поехали на командный пункт. По узкой винтовой лестнице поднялись на вышку: впереди старший лейтенант, за ним Мочалов и Ефимков.

На вышке Мочалов и Ефимков увидели кряжистого, круглолицего генерала. По всему было видно, что генерал мало времени проводил в своем кабинете и привык подставлять аэродромным ветрам свое лицо. На его шее болтался бинокль. Генерал окинул Сергея беглым цепким взглядом.

— Подполковник Мочалов, командир истребительного полка, — представился Сергей.

— И, вероятно, весьма не плохой командир, — басовито подхватил генерал, — хорошо сажал свою воздушную армаду. Я с секундомером стоял. Не могу придраться. Будем знакомиться. Лавров.

Мочалову эта фамилия была известна. Лавров командовал одной из дивизий на Берлинском направлении и не однажды отмечался в приказах Верховного Главнокомандующего. Сергей с удовольствием пожал его руку и тотчас же представил Ефимкова:

— Знаю и такого, — отозвался Лавров, — о нем мне ваш бывший хозяин, генерал Зернов, рассказывал. Да и о вашей, Мочалов, эпопее с иностранным самолетом он говорил. Значит, к нему, к старику Зернову, путь держите? Что же, отлично. Вашу миссию знаю. Обратно будете лететь на новых самолетах. Совсем не на таких, на каких летите сейчас. Сам с удовольствием покатаюсь в тех новых машинах. Как вы думаете, а? — Он смахнул с рукава соринку и, переходя на официальный тон, уточнил: — Путь будете продолжать в шестнадцать тридцать. Метеосводка получена. Вам разрешен второй этап маршрута. А пока идемте в столовую на обед с кваском, — гостеприимно закончил генерал.

Сергей тревожно посмотрел на часы: тридцать минут оставалось теперь до прихода московского поезда. Если придется обедать, то все пропало, а сразу отказаться от приглашения генерала было как-то неловко. Пока он обдумывал наиболее удобную форму отказа, Ефимков без всяких предисловий спросил:

— Товарищ генерал, а как бы у вас машину до вокзала на часок взять?

Выгоревшие брови Лаврова удивленно поползли вверх:

— Машину? На вок-зал?

— Да, да, на вокзал, — не давая Лаврову опомниться, продолжал Кузьма, — моему командиру нужно поспеть к московскому скорому, жену, встретить.

— Жену? — с нарастающим недоумением переспросил Лавров. Он вдруг расхохотался, лукаво погрозил Кузьме пальцем. — Хитрите вы, шутники! Жена у Мочалова в Энске. Не обманете! Наверно, какую-нибудь проезжую курортницу решили встретить. Они целыми косяками уже потянулись на побережье.

Сергей клятвенно прижал руки к груди и стал торопливо объяснять свое затруднительное положение. Генерал внимательно слушал, усмешка сбегала с его лица.

— Ладно, верю. Раз такое дело, мчитесь. «Победу» мою берите, а обратно прямо в столовую. Буду ждать.

Горячо поблагодарив Лаврова, Сергей с Кузьмой бросились к машине. Они еле-еле успели к поезду. Когда, запыленные, вспотевшие от жаркого полуденного солнца, выбежали они на перрон, московский скорый уже стоял на первом пути. Вероятно, он только-только остановился, потому что из всех тамбуров продолжали выскакивать уже по-летнему одетые пассажиры. Летчики шли вдоль состава от хвоста к паровозу. Перрон бурлил голосами. Пассажиры толпились у лотков с мороженым, стояли в очереди за пивом, под навесом в летней столовой ели горячий борщ. Пробегали мимо вагонов ребятишки с кульками первой черешни, выкрикивая: «На три рубля пара».

Шестой вагон был уже близко, но входить в него не понадобилось. Еще издали Сергей заметил Нину. В длинном шелковом зеленом халате шла она вдоль поезда под руку с тонкой светловолосой девушкой. Тугой узел волос на затылке и походка, легкая, при которой она, чуть приподнимаясь на носки, очень прямо несла свою голову, — все это не могло обмануть Сергея. Опередив заулыбавшегося Ефимкова, он бросился вперед и, волнуясь, окликнул ее. Нина порывисто обернулась, вздрогнув от неожиданности и удивления.

— Сережа, ты… Сережа?!

И, отпустив локоть подруги, она кинулась к нему, крепко припала к груди, часто задышала в пропитанную пылью тужурку.

— Родной, ты как из-под земли, даже напугал. И с Кузьмой Петровичем?.. Здравствуйте, Кузьма Петрович. Но какими же вы судьбами?.. И почему здесь?

Ее большие глаза с радостным изумлением перебегали с одного на другого. Кузьма стоял, широко расставив крепкие ноги, из-под низко надвинутого на лоб козырька фуражки смотрел на нее хитро сощуренными глазами.

— Судьба наша, Нина, такая. Как в песенке: «Потому, потому что мы пилоты, небо наш, небо наш родимый дом», — смеясь продекламировал он. — Впрочем, Сережа вам все объяснит, а я пойду попить.

— Кузьма, пиво не бери, — не отводя глаз от Нины, строго сказал Мочалов, — на высоте пойдем.

Но Ефимков так поспешно выставил мизинец, сказав: «Да я только такую маленькую. Я же знаю, что медицина против пива перед высотным полетом», что Сергей и Нина лишь рассмеялись. Они стояли на самой середине перрона, и хотя все вокруг так и кипело голосами, смехом, звоном посуды, им казалось, что сейчас на этой большой станции они только одни. Сергей обнял Нину, почувствовав губами ее мягкие, пахнущие ветром губы.

— Как не стыдно, Сереженька. На нас же все смотрят, — ласково укоряла она и оборвала свою речь тихим, счастливым смехом. — Значит, опять в разные стороны? Я мечтала провести с тобой целую неделю… а ты на север…

— Нина, да когда же всему этому придет конец?! — глухо заговорил Сергей. — Истосковался я, пойми. Все живое восстает против такой жизни.

Жена ласково провела ладонью по его шершавой щеке, голос ее стал тихим, задумчивым:

— Успокойся. Два месяца всего лишь осталось мне странствовать, а потом я сяду за диссертацию. На нее не меньше года уйдет. Целый год, понимаешь? Вместе будем все время. Ну, не грусти, Сереженька.

Он держал ее за обе руки, смотрел в упор, глаза в глаза, так что видел в зрачках свое лицо. Диктор объявил, что до отправления скорого осталось пять минут. На ходу обтирая платком мокрые губы, подошел Кузьма Ефимков.

— Хорош квасок!

Мимо проходили два пассажира в пестрых полосатых пижамах. Один из них, высокий, с припухшими веками и лоснящимся носом, был явно навеселе. Другой, помоложе, с красивым зачесом каштановых волос, посмеивался над своим спутником не то осуждающе, не то добродушно. Улыбка очень шла к его лицу, придавая ему выражение доброго лукавства, свойственное сильным, уравновешенным людям. Около Нины они остановились.

— Вы рискуете опоздать, дорогой ученый секретарь, — косо оглядев Мочалова и приняв его, по-видимому, за случайного знакомого, сказал подвыпивший.

— Не тревожьтесь, Мотовилов, — холодно заметила Нина, и Сергею послышалась в ее голосе неприязнь.

Спохватившись, жена потянула его за рукав.

— Лучше познакомьтесь. Мой муж. Это, Сережа, коллеги по экспедиции, инженеры Мотовилов и Бекетов.

— Весьма приятно, — вежливо сказал Мочалов. И пожал им обоим руки.

У Мотовилова ладонь была мягкая и потная. Бекетов сжал руку Сергея очень крепко, даже встряхнул ее. В жестких пальцах его ощущалась сила. Отойдя к тамбуру вагона, он оттуда дважды взглянул на летчиков. В потемневших вдруг широко поставленных его глазах мелькнуло любопытство. Напрасно хотел он придать своему взгляду рассеянность: он смотрел только на одного Сергея. Это был взгляд человека, всерьез заинтересовавшегося новым знакомым, — неспокойный, пытливый и упорный взгляд. Губы Бекетова упрямо сжались, их тронула невеселая усмешка. Кто его знает, о чем он в эту минуту подумал, но Мочалов, заметивший эту усмешку, поймал себя на мысли, что она ему не понравилась. Хрипловато вскрикнул паровоз. Крепко поцеловав Нину на прощанье, Мочалов подвел ее к ступенькам вагона.

Высунувшись из тамбура, она махала ему тонкой загорелой рукой, и ветер трепал короткие рукава зеленого шелкового халатика. Ожили колеса поезда. Сначала они повернулись лениво и не спеша, недовольно скрипнув, но потом завертелись все быстрее и быстрее, унося состав из-под навеса вокзала навстречу ветрам и солнцу. Несколько провожающих остались на перроне и долго еще глядели вслед поезду. Стайка воробьев опустилась на теплый асфальт. С веселым чириканьем, радуясь тому, что перрон, наконец, опустел, птицы стали клевать валявшиеся хлебные крошки и завертки от мороженого.

Сергей вздохнул.

— Пойдем, Кузьма, скоро вылетать.

Ефимков не ответил. Он шагал с Сергеем рядом молча, поджав толстую нижнюю губу, что было признаком глубокого раздумья.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Расчерченный со всех сторон черными и белыми клетками небольшой деревянный домик, в котором размещался стартовый командный пункт, издали напоминал шахматную доску. Он находился на северной стороне летного поля. Стоя около рации, подполковник Мочалов видел в одном направлении длинную серую бетонную дорожку — бетонку, как называли ее летчики, и маленькую фигуру финишера, в другом — бесконечный ряд истребителей, не участвовавших в сегодняшних полетах. На блестящих телах самолетов темнели чехлы.

Аэродром был огромный, границы его чуть ли не сливались с горизонтом. По дорогам, окаймляющим летное поле, беспрерывно сновали автомашины. То пузатые зеленые керосинозаправщики, КЗ, то «Победы», на которых разъезжали офицеры штаба и командиры полков. Вдали виднелись коричневые учебные корпуса.

На этом аэродроме базировалось несколько эскадрилий, прилетевших с той же целью, что и эскадрилья Мочалова, — получить новые усовершенствованные самолеты. Центр переучивания непривычно оглушал суматохой. Здесь не пропадало ни минуты. С одного и того же старта поднимались по очереди эскадрильи. Летели днем. Летели ночью. Летели, когда небо над головой было ясным и прозрачным, летели и в ту пору, когда покрывалось оно пепельно-серыми облаками. Разные люди поднимали в воздух стремительные машины, но с одинаковым упорством выполняли они полученные задания в любых метеорологических условиях.

Время бежало быстро, потому что каждый день был уплотнен до предела. Мочалов сожалел, что не застал на месте начальника гарнизона генерал-лейтенанта авиации Зернова. Его вызвали в Москву, в издательство — там готовилось к опубликованию написанное им учебное пособие о методике обучения летчика технике пилотирования на реактивном истребителе. Возвратиться Зернов должен был через неделю.

Полк Мочалова принял заместитель Зернова полковник Ветошкин, сорокалетний здоровяк с пунцовым румянцем на щеках. Несмотря на то, что ему приходилось с рассвета и до заката носиться по аэродрому и ежедневно несколько раз подниматься в воздух, Ветошкин постоянно имел свежий вид. Он и сейчас стоял рядом с Мочаловым на вышке стартового командного пункта бодрый и подтянутой, не сводя взгляда с подруливающих по бетонке двух истребителей.

— Это кто вылетает? — спросил он Мочалова. — Взгляните в плановую таблицу.

Мочалов добродушно заметил:

— Порядочный командир такие вещи должен знать на память.

У него с Ветошкиным с первого же дня совместной работы установились хорошие отношения. Мочалов любил таких, как этот рослый полковник, непосредственных, прямых людей. Ветошкин и с солдатом, и с полковником разговаривал одинаково: сердился, так сердился, одобрял, так одобрял.

— Ладно, ладно, подполковник, — проворчал Ветошкин, — не люблю самоуверенности. Иной раз и порядочному командиру не грех в плановую таблицу заглянуть. Так кто же летит?

— Командир звена старший лейтенант Пальчиков и лейтенант Ларин… один из «аяксов», — прибавил Сергей шутливо.

— Как это из «аяксов»? — насторожился Ветошкин.

— А это старший лейтенант Пальчиков своих новых ведомых так окрестил. К нему после училища пришли два молоденьких лейтенанта, летали не очень крепко. Оба конопатенькие, похожие. Пальчиков посмотрел на них и брякнул: «Я из этих «аяксов» людей сделаю». Так и пошло: «аяксы» да «аяксы».

— Здорово, — засмеялся Ветошкин. — А у вас почему прозвища в ходу? Наверное, мифологию на предварительной подготовке изучаешь с подчиненными, а?

— Мифологию тоже невредно повторять, — заметил Сергей, — а что касается прозвищ, то я сделал внушение Пальчикову. Он дал мне слово больше этим не заниматься.

— Видать, орелик у вас этот Пальчиков, — засмеялся полковник. — Ну, а слово свое сдержал? Научил их аэропланом пользоваться?

У Ветошкина были любимые словечки, летчиков в минуты хорошего расположения он именовал за глаза «ореликами», а самолеты называл устаревшим словом «аэропланы».

— Научит, по-моему, — уверенно ответил Мочалов и потянулся за микрофонной трубкой. — «Восемнадцатый!» — крикнул он Пальчикову, самолет которого, подпрыгивая, выруливал к старту. — Чуть побыстрее.

Был пасмурный безветренный день. С низкого сумрачного неба срывались капли дождя. Облака, сливаясь в сплошной серый покров, все ниже и ниже опускались к летному полю. Полковник Ветошкин сладко зевнул и, словно устыдившись, сказал:

— Дождь пойдет, на сон потянуло. — Он посмотрел на небосвод и вздохнул. — А вообще повезло вам, подполковник Мочалов. В эту пору в наших краях редко бывает такая облачность. Иногда ее неделями ждут не дождутся. А вам, как по заказу.

Мочалов засмеялся:

— Мои ребята действительно везучие.

Он подумал о том, что в считанные дни летчики полка успели освоить новые истребители. Правда, за исключением приборного оборудования, новая машина мало отличалась от старой, разница в технике пилотирования была небольшой и не всегда давала себя знать в воздухе. Но все равно к каждому новому самолету надо было привыкнуть, выверить на практике его управление и приборы. Мочалову оставалось потренировать своих подчиненных в пробивании облачности, и можно было готовиться к обратному перелету в Энск. Новый прибор, позволяющий с большой точностью выходить на встречу с воздушным «противником», было решено осваивать уже в Энске на своем аэродроме. Для Сергея самым главным и ответственным был сегодняшний летный день — день тренировок в сложных метеорологических условиях.

— Если бы не было такой, как сегодня, погоды, вы бы у нас загостились, орелики, — усмехаясь, сказал Ветошкин. — А теперь могу о вас смело докладывать генералу Зернову, что к перелету готовы. Смешно сказать, все перевернулось в авиации в наш двадцатый век. Вы, Мочалов, до войны еще не летали?

— Нет.

— А я в тридцать седьмом ручкой ворочать начал. В то время мы, как манну небесную, синее ясное небо ожидали. Едва появятся тучки, сразу выкладываешь знак всеобщей посадки и все орелики на своих аэропланах на землю. А сейчас даже говорить «нелетная погода» разучились. Ждем не дождемся облачности.

Вот было бы сегодня ясно, и твои орелики на земле бы сидели. Не так?

— Так, — согласился Мочалов. Он посмотрел на часы и размеренным голосом передал: — «Восемнадцатый», взлет.

Загудели на старте турбины. Самолет старшего лейтенанта Пальчикова с гулом помчался по бетонке, мимо неподвижного стартера и, оторвавшись, круто полез вверх. Машина лейтенанта Ларина с некоторым запозданием пошла за ним в правом пеленге. Вскоре машины исчезли в плотной мгле.

— Пальчиков взлетел превосходно, — прозвучал у него за спиной голос полковника Ветошкина, — а этому вашему, как его… «аяксу» стоило бы раньше поднимать переднее колесо. Однако и он на четверку вытянул.

Ветошкин сделал короткую запись в журнале руководителя полетов. На бетонке снова стало пустынно.

Гул турбин отдалился от аэродрома и смолк.

Мочалов взял микрофон и приказал выруливать старшему лейтенанту Спицыну.

В это время Пальчиков упорно пробивал облака. Как и предсказывали метеорологи, слой облачности тянулся вверх на сотни метров. По условиям задания его нужно было пробивать под небольшим углом так, что бы самолеты одиннадцать минут находились в сплошной облачности. Чем выше поднимался истребитель, тем светлее становилось за стеклами кабины. Пальчиков уже начинал видеть на некотором расстоянии от себя смутный силуэт второй машины. Желая ободрить молодого летчика, он кратко спросил:

— «Семнадцатый», как двигатель?

— Норрмально, — напирая на «р», ответил ведомый. Голос у лейтенанта Ларина был возбужденно-веселый. Накануне он очень волновался, разрешат ли ему полет в сложных условиях. По подготовке Ларин несколько отставал от своих однокашников. За день до вылета он с тревогой посматривал на старшего лейтенанта. «Вычеркнут из плановой таблицы. Верное слово, вычеркнут», — думал Ларин, морща веснушчатый нос с таким видом, будто чихнуть собирался. Но Пальчиков не вычеркнул. Только вернувшись от майора Ефимкова, сдержанно сказал:

— Отстоял я вас, Ларин. Хотели было не ставить… Так что смотрите, не подводите меня.

И сейчас Ларин пилотировал с особой старательностью. За фонарем кабины было совсем темно, но он, неотрывно наблюдая за приборами, вел машину строго по курсу, лишь иногда, когда это требовалось, делал небольшие крены. Вот посветлело вверху, и молодой летчик облегченно вздохнул. Еще минута — и он вырвался из облаков, подставляя машину ярким солнечным лучам. Высотомер показывал шесть тысяч сто метров. Только теперь почувствовал лейтенант усталость от напряжения. Семь минут предстояло идти над облаками, в полосе хорошей видимости. Здесь было просторно и солнечно, небо синело так ярко, что хотелось зажмурить глаза, а внизу легкой волнистой поверхностью лежали бесконечные облака. Облака мирно дремали, и сейчас трудно было представить, сколько коварства таится в них, какие силы требуются от летчика, прорывающегося через их многометровый слой.

Ларин вплотную подошел к самолету Пальчикова и под колпаком увидел чуть ссутулившуюся спину старшего лейтенанта, сосредоточенный профиль. На секунду Пальчиков обернулся, будто почувствовав взгляд. Лейтенант увидел на лице командира улыбку, и от этого стало, спокойнее. «Одобряет», — подумал Ларин.

За полгода службы в энском полку лейтенант Ларин успел привязаться к Пальчикову всей душой. Он копировал его походку, и острить пытался, как Пальчиков, и даже челочку одно время начинал носить, но волосы у него были жесткие, рыжие, товарищи стали подтрунивать, и Ларин от челочки отказался.

По времени истребителям полагалось возвращаться.

— Идем домой. Разво-рот! — протяжно скомандовал Пальчиков.

Под небольшим углом Ларин стал подводить машину к верхней кромке облаков.

— Будьте внимательны, — передали с земли. — Облачность пробивает вверх «двадцатый».

«Двадцатый» — Спицын — шел со своим ведомым другим курсом, в стороне. Но все равно от летчиков требовалось повышенное внимание. Пара истребителей вот-вот должна была вынырнуть из облаков. Только тогда, не опасаясь, можно начинать снижаться Пальчикову и Ларину.

Спицын не опоздал — над верхним белесым обрезом облаков сверкнули два истребителя и ушли ввысь.

По команде Пальчикова Ларин опустил нос самолета. Белой скатертью надвинулись облака. Секунда — станет темно. Заблестели белые цифры на приборах. «Нужно выдержать скорость», — подумал лейтенант. Он скользнул взглядом по вариометру и вздрогнул. Гнетущая тяжесть навалилась на плечи. От прежней веселой уверенности не осталось и следа: остроконечная стрелка безвольно болталась по циферблату. Прибор отказал. Еще не до конца понимая всю тяжесть положения, Ларин взглянул на высотомер и прибор скорости. И на них стрелки давали невообразимые показания. Высотомер показывал триста метров, а скорость не превышала пятисот.

Ларин похолодел. Идти в облаках, не зная скорости и высоты, было опасно. В любое мгновение он мог догнать самолет Пальчикова, ткнуться в него.

— «Семнадцатый», — прозвучал в эту минуту голос старшего лейтенанта. — Почему отстали?

— Я — «семнадцатый», я — «семнадцатый», — два раза повторил Ларин, чувствуя, как с верхней губы скатываются холодные капли пота, — отказали приборы скорости и высоты… скорости и высоты.

У него чуть было не вырвалось «что делать?» Тягостное молчание наступило в эфире. Самолет нес его вперед в беззвучной мгле облаков на неведомой высоте, с неведомой скоростью. Молчание длилось. Думал Пальчиков в кабине ведущего истребителя, думал Мочалов, стоявший в эту минуту у микрофона на стартовом командном пункте. Закусил было от волнения губы полковник Ветошкин, но тут же рассмеялся и потянулся за микрофонной трубкой.

— Эх, орелик! Ободрить тебя, что ли, а то совсем растеряешься?

Мочалов сделал протестующее движение и нахмурил брови:

— Я вас очень прошу, товарищ полковник, — заговорил он решительно, — не надо подсказывать. Пусть сами примут решение. Ведь в воздухе летит не только рядовой летчик Ларин. Рядом с ним командир звена старший лейтенант Пальчиков. С него и спрос. Он должен раньше нас принять решение.

— Гм… — смущенно протянул Ветошкин. — А я бы все-таки подсказал ему.

— Что, товарищ, полковник? — улыбнувшись, спросил Сергей.

— Пробить облачность, пристроиться к Пальчикову и в паре зайти на посадку. По скорости полета машины Пальчикова Ларин определит свою скорость и без прибора.

— Посмотрим, что решит старший лейтенант, — перестав улыбаться, строго произнес Мочалов. — Это и для меня, командира полка, проверка.

Молчал эфир. Легкое потрескивание раздавалось в радиостанции. А в это время два человека напряженно думали в кабинах истребителей. У лейтенанта Ларина мысли метались торопливо и нестройно. Ему рисовалось, как он заходит на посадку, на скорости значительно большей, чем надо, как несет его к земле машина и с ревом врезается в бетонированную полосу, разламываясь на тысячи кусков. Ларин лихорадочно смотрел на отказавшие приборы и уже не следил за авиагоризонтом, с каждой секундой проникаясь все большей и большей тревогой от тягостного молчания.

Пальчиков, криво усмехаясь, не отводя глаз от приборной доски выводил самолет из мглы облаков. Могло показаться, что он всецело сосредоточился на пилотировании и совсем не думает о попавшем в беду лейтенанте. Длилась минута, тяжелая, нескончаемая… И вот эфир раскололся короткой чуть насмешливой командой старшего лейтенанта:

— Спокойнее, «семнадцатый»… спокойнее! — заговорил Пальчиков. — Я уже выхожу из облачности. Подстраивайтесь ко мне. На посадку заходим парой… парой…

Мочалов победоносно посмотрел на полковника.

— Молодец, ничего не скажешь. Экзамен выдержал! — похвалил Ветошкин.

Из сизой мути облаков вывалился истребитель Ларина и, подстроившись к самолету Пальчикова, зашел на посадку. Когда бетонка загудела под колесами самолета, лейтенант Ларин ощутил неимоверное напряжение. Громко застучало сердце, кровь горячим звоном забилась в ушах. Пожалуй, в жизни молодого летчика не было еще дня, когда таким дорогим и бесценным показалось благополучное возвращение на аэродром.

Зарулив на стоянку, он поспешно выбрался из кабины и, полный горячей благодарности, бросился к самолету Пальчикова. Старший лейтенант только что выключил двигатель. Вокруг его машины еще висело серое облако пыли. Вот он открыл фонарь и спустился на землю.

— Техник, дайте-ка фуражку, — сказал он подбежавшему офицеру и медленно снял с головы шлемофон. Не глядя па приблизившегося Ларина, Пальчиков надел фуражку, взял под козырек и строевым шагом прошелся вдоль самолета от носа к хвосту. У стабилизатора он круто, по всем правилам, повернулся и, не отрывая ладони от виска, вернулся к озадаченному этой неожиданной выходкой подчиненному.

— Видели, лейтенант Ларин? — спросил он, прищурив зеленоватые глаза. — Вот так бы вам надо перед реактивным истребителем проходить. Строевым шагом. И приветствовать его при каждой встрече. Эта машина строгая. Обращения на «ты» не терпит, лейтенант. Поняли?

— Не совсем, — растерянно замигал Ларин.

Пальчиков нравоучительно покачал головой:

— Эх, лейтенант. Изучать приборы получше надо, да в воздухе посмелее быть. Иначе какой же вы летчик-истребитель! Екнуло сердечко, когда приборы забарахлили?

— Екнуло, — сознался Ларин.

— Вот и плохо. Я вам сегодня подал команду, как действовать. Но как бы я был рад, если бы вы это решение приняли сами.

Пальчиков подмигнул подчиненному и похлопал его по плечу.

— Ладно. Чур, голову не вешать. Идемте докладывать об этом особом случае руководителю полетов. Сделаю я из вас, аяксов, настоящих людей.

Размашистым шагом, насвистывая что-то веселое, старший лейтенант, двинулся к клетчатой дощатой постройке, где размещался стартовый командный пункт.

II

Борис Спицын сидел у раскрытого окна в пустом номере гарнизонной гостиницы, не зажигая света. Семеро его товарищей по комнате ушли в кино. Когда они уходили, Пальчиков задержался в дверях и покачал головой:

— Не годится, Бориска, фильм наш, чисто авиационный, про «дедушку русской авиации». Его в обязательном порядке нужно смотреть.

— Спасибо, — отшутился Борис, — я дважды смотрел эту картину в порядке личной инициативы.

Шаги летчиков затихли в коридоре. Спицын затворил окно и включил радиоприемник.

Мягкий желтоватый свет зажегся на шкале. В комнату проникли далекие, сначала чуть слышные, а потом ясные и отчетливые звуки пианино. Они всколыхнули в памяти Бориса далекие воспоминания. Играли рапсодию Листа, любимую рапсодию Наташи, ту самую, что слышал он несколько раз в ее исполнении. «А что если это Наташа играет, если ее транслируют!» — с трепетом подумал Спицын. Он вообразил огромный концертный зал, с притушенными люстрами, затихшие ряды зрителей и ее, Наташу, быстро ударяющую тонкими пальцами по клавишам… Потом овации. Целый гул оваций от первого и до последнего ряда… Почему-то представилась большая афиша и на ней полуметровыми буквами фамилия Наташи. И опять концертный зал. А вдруг Наташа станет большой известной пианисткой? И он рядом с ней — простой старший лейтенант из далекого провинциального Энска. Борису даже страшно стало от этого сравнения. Он подпер ладонями подбородок, втянул голову в плечи. Музыка кончилась. Диктор назвал фамилию пианистки. Нет, это была не Наташа. И Спицын успокоился.

Он достал из большого бумажника фотографию Наташи, с которой никогда не расставался, и долго смотрел в большие веселые глаза девушки. На этой фотографии было удачно схвачено выражение лица, чуть удивленное, чуть насмешливое. Так она и в жизни всегда смотрит.

С тех пор, как Наташа уехала из Энска в консерваторию, они виделись очень мало. Последние два года подряд их отпуска не совпадали. Борис оба раза приезжал в Москву осенью, когда у Наташи уже шли занятия. Они встречались урывками, и встречи их были робкими и несмелыми. Но зато переписка их никогда не прерывалась. Не было еще случая, чтобы раз в неделю Спицын не получил письма от Наташи. В этом году Наташа заканчивала консерваторию и должна была вернуться в Энск.

Сейчас Спицын грустил особенно остро. В Энске переносить разлуку было все-таки легче. Там о Наташе многое напоминало. Получая у библиотекарши Полины Семеновны книгу, Борис думал, что здесь когда-то на этом же стуле сидела Наташа, пользовалась этими же ручками и карандашами. Проезжая на аэродром через балку, Борис вспоминал их первую лыжную прогулку, глазами отыскивал то место, где он упал, не осилив трамплина… Дни тянулись нестерпимо медленно. С тоской Борис думал, что в Энске его ждут, наверное, письма от Наташи, здешнего адреса ведь он ей не сообщил.

Служебные дела у Спицына шли неплохо. Фотографии летчиков его звена были вывешены на полковую Доску отличников. Приезжал корреспондент из окружной газеты и написал о Борисе большую статью, в которой подробно рассказывал о его работе с подчиненными, о его летном мастерстве. Когда номер газеты со статьей был получен в части, Спицын, смущенно разводя руками, отвечал на поздравления товарищей:

— Слишком пышно расписали меня, перехвалили.

Но в глубине души ему все это было приятно. Борис тайком от товарищей припрятал две газеты и даже отослал экземпляр Наташе.

Спицын одним из первых в полку освоил реактивный самолет. Вначале новая машина почему-то не произвела на него большого впечатления. Особенно не понравился внешний вид самолета. «Тупоносый он какой-то. Ни винта, ни красоты», — раздумывал Борис. В первых полетах было непривычным, глядя вперед, не видеть перед глазами зыбкого сияния, создаваемого бешено вращающимся винтом. Не сразу Борис освоил посадку с расположенным впереди колесом. Он целыми часами занимался на тренажерах, расспрашивал Ефимкова, втайне завидуя тому, с какой легкостью овладел Кузьма Петрович новой машиной.

Один человек оказался в особенности полезным для Бориса — техник Железкин. Спицын и не предполагал, сколько технических знаний содержится в голове этого человека. Самые мелкие особенности, связанные с эксплуатацией двигателя в воздухе, были известны Железкину.

Спицын скоро привык к машине и горячо ее полюбил. Он быстро обогнал в подготовке многих однополчан, почувствовал силу двигателя, научился по-хозяйски распоряжаться огромной скоростью реактивного истребителя, вести воздушные бои, стрелять по конусу. Одновременно с Мочаловым, Кузьмой Ефимковым и командиром эскадрильи майором Андронниковым он получил звание летчика первого класса и желтенький значок с маленьким щитом посредине, на котором значилась единица.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

В сумерках хлынул проливной дождь. Косые молнии разрывали сумрачное небо и вонзались в зеленую рощицу на окраине аэродрома. Удары грома раскалывали душный воздух. Мочалов и Ефимков на дежурной «Победе» последними уезжали со старта. Пока машина мчалась по безлюдному аэродрому, Сергей молчал, погрузившись в раздумье. Он вспоминал короткую встречу с Ниной, старался объяснить ее молчание. От Нины он не получил еще ни одного письма. «Скорее бы в Энск, — размышлял Мочалов, — все-таки там мы будем ближе друг к другу. И над горами придется летать чуть ли не ежедневно. Непременно проложу себе маршрут как-нибудь так, чтобы можно было над лагерем геологов пройти».

Кузьма курил и косился в окно машины, словно прислушиваясь к тому, как бьют в него вместе с ветром тугие капли дождя.

— Крепко полосует, — промолвил он наконец. — Своевременно пошел. Пусть земля пропитается, а то хлеба в этих краях невысокие всходят.

Он проглотил горьковатый дымок папиросы. Вспомнился дом, Галина с Вовкой, непривыкшие к долгим разлукам и, вероятно, тосковавшие по нему.

— Домой бы скорее, — сказал он вслух, — как думаешь, Сережа, к следующей субботе разрешение на перелет получим?

— Думаю, раньше, — живо откликнулся Мочалов. — Чего тянуть? Сегодня всех проверили в сложных метеоусловиях. Остался полковой вылет. Если пройдет успешно, нам сидеть тут нечего. По газам и в Энск. Это я точно говорю.

«Победа» выехала с аэродрома на московское шоссе. Сбавив скорость, шофер вывел автомобиль на центральную улицу. Замелькали высокие светлые здания. Ливень внезапно прекратился, только ручьи бурно шумели в водостоках да на прояснившемся небе задержалась фиолетовая туча. Проехав город, машина свернула вправо. Впереди показались огни авиационного городка.

Летчики и техники полка жили на первом этаже гарнизонной гостиницы. Прежде чем пройти к себе в номер, Мочалов и Ефимков решили заглянуть в «кают-компанию» (так окрестили летчики большую, на восемь коек комнату, где размещались командиры звеньев).

Мочалов осторожно приоткрыл дверь, и они вошли. В комнате было темно и прохладно. Около железной печки на корточках сидел Пальчиков и ножом колол лучину. Поддувало было открыто. В печке уже оживал огонек, бойко пощипывал сухие поленья. Очевидно, после дождя летчики решили протопить сырое помещение.

За спиной Пальчикова двигались неясные тени. Приглядевшись, Мочалов узнал Бориса Спицына и старшего лейтенанта Карпова. Остальные обитатели комнаты сбились в кружок в дальнем углу. У самой печки, раскуривая трубку от горящей щепки, стоял заместитель командира полка по политчасти Григорий Цыганков. Закурив, капитан отошел в сторону и присел на стул.

— Странно, — шепнул Ефимкову Мочалов, — он собирался сегодня проводить беседу с командирами звеньев о воспитании волевых качеств, а сидят без света, судачат.

— Присядем, — предложил Кузьма.

Они сели на кровать, ближнюю к дверям. Пальчиков ударил ножом по полену, и еще одна лучина упала к его ногам. Он аккуратно собрал с пола все щепки и кинул в печь. Огонь живо набросился на них, наполнив комнату легким треском. Веселые отсветы заплясали на стене. Пальчиков положил нож и выпрямился. При вспышках огня был отчетливо виден его профиль. Не оборачиваясь, но, видимо, обращаясь к Цыганкову, старший лейтенант проговорил:

— Товарищ капитан, вы вот насчет воли речь повели. Дескать, нужное это для каждого из нас качество. Да кто спорит! Это всем нам так же ясно, как и то, что аш два о — есть формула воды. Аксиома. Даже самого молодого летчика спросите, скажем моих Ларина и Москалева, что такое воля. Не хуже квалифицированного пропагандиста ответят. А в воздухе, когда эту самую волю надо проявить, другой коленкор получается. Вон позавчера приборы в облаках у Ларина отказали.

— Ну и что же? — вынимая изо рта трубку, спросил Григорий. — Вам же за правильное решение Ветошкин благодарность объявил.

Пальчиков почесал затылок и хмыкнул:

— Благодарность, разумеется, дело не лишнее. Но как бы я гордился такой благодарностью, если бы мой подчиненный самостоятельно принял решение. А то ведь что… попал в беду лейтенант Ларин, глаза сразу квадратными стали, и голос как у короля Лира, оплакивающего свою дочь. Я умышленно промедлил с минуту. Все надеялся — он сам выпутается. Не вышло, пришлось подсказывать. — Пальчиков огорченно махнул рукой. — Вот и получается, что не хватило ему волевых качеств, и я, как командир звена, виноват, что их в этом офицере не развил.

— Волевые качества не с рождения у человека появляются, — вставил Цыганков, лица которого не было видно в полумраке. — Они постепенно вырабатываются. Происходит как бы известный процесс накапливания.

— Совершенно справедливо говорите, — подхватил Пальчиков, — именно так. Взять, к примеру, старшего лейтенанта Спицына. Он у нас в недалеком прошлом отличился в воздушном бою с иностранным самолетом. В горах сумел вынужденную посадку сделать. Нашего командира подполковника Мочалова в трудную минуту не бросил. А почему? Хоть и не принято говорить о присутствующих, но я о нем скажу и не в порядке комплимента. Спицын себя годами закалял. Он эту самую волю начинал с мелочей вырабатывать. Помню, мы еще курсантами были. Кому в зимнюю стужу утром не охота подремать лишние пять минут перед побудкой. А Борис, тот еще до сигнала выбежит на улицу, весь снегом разотрется по пояс… С гантелями каждый день упражнялся. У него и сейчас дома под кроватью гиря для утренней зарядки лежит. Только я ему советую ее выбросить, как на своей пианистке Наташе женится.

— Это почему же? — не выдержав, усмехнулся Ефимков.

Пальчиков обернулся на голос и, узнав Ефимкова и Мочалова, ответил:

— Наш Боря упрямый, а Наташа тоже. Еще проучит его этой гирей когда-нибудь.

— Ладно, ладно, ты не отвлекайся от главной мысли, — засмеялся Спицын, и тень от его курчавой головы двинулась на полуосвещенной стене. В комнате становилось тепло. Цыганков снял с себя кожаную куртку и положил ее на колени.

— Так все и образовалось, — продолжал Пальчиков. — Спицын был из нас самым упорным в работе с тренажерами, над книгой сидел постоянно, каждый свой промах по мелочам разбирал, над теорией полета много думал. Вот и развивались в нем волевые качества. А потом вспыхнули и проявились, когда этого обстановка потребовала. А мой аякс Ларин что! Я вот порекомендовал ему строевым шагом вокруг реактивного истребителя раз в сутки проходить да под козырек при этом брать, чтобы он уважением к своей машине проникся да ответственность за нее почувствовал настоящую. Может, поможет.

— Не поможет, Николай, — возразил Спицын.

— Я тоже такого мнения, — согласился Пальчиков. — Видать, долго мне с ним придется помаяться. Тяжела ты, шапка Мономаха…

— Да еще на твоей буйной головушке, — насмешливо вставил Спицын. — Эх, Пальчиков, Пальчиков. Начал свои рассуждения за здравие, а кончил за упокой. Совсем уничтожил бедного лейтенанта Ларина. Да разве так можно! — Борис пододвинулся ближе к огню, протянул к нему руки. Ладони сразу стали розовыми от бликов пламени.

— Хорошо ты начал, Николай, а плохо кончил. Да разве есть среди нас безнадежные, неисправимые летчики. Тем, что рекомендуешь строевым шагом вокруг самолета проходить и под козырек брать, волевые качества у лейтенанта Ларина не разовьешь. А он вовсе не безнадежный. Они оба — и Москалев, и Ларин — пытливые ребята. Настойчивости только не хватает, руки иной раз перед трудностями опустить готовы. Верно, непорядок это. Тем более, если учесть, что пытливость плюс настойчивость это уже в какой-то мере и есть «воля». А раз выпало одно слагаемое, значит, нет и суммы.

— Правильные слова, Спицын, — одобрительно заметил Ефимков.

— Ты себя вспомни, Николай, — укоризненно продолжал Борис.

Он уже согрелся и отодвинулся от печки.

— Было время, и на тебя хотели рукой махнуть. Год, если не больше, ты серьезные ошибки на посадке допускал. Если бы с тобой в ту пору перестали заниматься, конец бы тогда твоей летной карьере. А как тебя поддержали! Оботов в тебя уверенность вселил, наш командир с тобой сколько занимался. Меня партийное бюро на тренажи посылало. Кузьма Петрович Ефимков тебя в воздухе потом учил! И слетела твоя неуверенность. Стал хорошим командиром звена, в отличниках целый год ходишь.

— Ну, ну, — замахал Пальчиков длинными руками, — совсем из меня икону нарисовал.

Спицын вскочил и сделал к нему шаг.

— Видишь, как обернулось дело, — закончил он, — а ты разве извлек из этого подобающие уроки? Да никаких. Сделай попытку так же заботливо подойти к подчиненным и увидишь, они лучше станут летать.

— Придется попробовать, — не сразу отозвался Пальчиков и опять, присев на корточки, стал колоть лучинки, хотя в этом не было никакой нужды — огонь бушевал вовсю.

— Правильно Спицын тебе советует, — заговорил обычно молчаливый командир звена Карпов, — тем более, что летают твои крестники в основном неплохо. А вот то, что в трудную минуту Ларин подрастерялся, — не делает ему чести. Если бы так в бою случилось, когда не было возможности ему подсказать, если радиостанция вышла из строя… катастрофой могло бы дело закончится. Из-за первого отказа приборов…

Цыганков выбил пепел из погасшей трубки на железный лист, прибитый на полу возле печки.

— Думаю, у всех у нас мнения сходятся, — поддержал он Карпова, — а старший лейтенант Пальчиков один-единственный вывод для себя обязан сделать — повысить контроль за подготовкой подчиненных, общаться с ними больше, ближе к ним быть… А что касается объявленной вам сегодня благодарности, то, думаю, не зря вы на нее ответили хорошей уставной фразой: «Служу Советскому Союзу». Для вас это происшествие тоже было испытанием. А вы приняли решение правильно, в срок, действовали спокойно. Да и молодой летчик выполнял это решение умело. Помогать надо Ларину. Помогать и воспитывать.

Цыганков встал, надел кожаную куртку.

— Однако мне пора, — сказал он, — хочу еще к техническому составу наведаться. Техникам самолетов тоже не вредно извлечь урок из случившегося. Надо получше готовить приборное оборудование на земле. Спокойной ночи, товарищи офицеры.

Он шагнул к двери, но Пальчиков порывисто двинулся за ним следом:

— Товарищ капитан, постойте… так вы же… вы же собирались с нами беседу провести.

Цыганков замедлил шаг, обернулся. Косящие черные глаза весело скользнули по старшему лейтенанту.

— Простите, а на какую тему?

— О воспитании волевых качеств у летного состава, товарищ капитан. Вот и в плане она записана, и комэск нас об этом предупреждал.

— А-а, — протянул Цыганков, — так мы ее уже провели. Разве не об этом мы говорили здесь у печки?

Мочалов и Ефимков вышли из комнаты следом за Цыганковым. В коридоре Кузьма Петрович остановил замполита, положил ему на плечо тяжелую руку и раскатисто рассмеялся:

— Вот это здорово! Как это вы сегодня наших летунов обошли. И без конспекта, и без всякой прелюдии о самом главном поговорили. На уровне была беседа, ничего не скажешь.

Все трое двинулись вперед по коридору.

II

С раскрытым учебником английского языка в руках Кузьма Петрович Ефимков расхаживал по номеру гарнизонной гостиницы. Мочалова и Цыганкова не было дома, они с рассветом уехали на аэродром. Один майор сегодня домоседствовал. Год назад, едва только он был зачислен на заочный факультет академии, Мочалов издал специальный приказ по полку, по которому каждую субботу отводили Кузьме Петровичу на самоподготовку.

— Ты можешь сколько угодно заниматься в этот день. Шесть часов, двенадцать или два, это меня не касается. Но на аэродроме ноги твоей в субботу чтобы не было!

С тех пор так и повелось. Какими бы напряженными ни были учебные полеты, Ефимков проводил субботу дома за книгами. Сейчас он расхаживал по пыльной ковровой дорожке и сердито бубнил:

— Иф ай кам… Иф ай кам. Если я приду сюда завтра… — Он отложил учебник, зевнул. — И что только за глупый текст…

За окном медленно спускалось к земле горячее весеннее солнце. То и дело над крышей гостиницы проносились истребители. Их тонкие блестящие тела походили на стрелы, выпущенные из гигантского лука.

Самолеты возникали и исчезали внезапно, и только потом раздавался рев мощных турбин. Ефимков то и дело отрывался от учебника и провожал истребители взглядом — ему хотелось сейчас на старт, к товарищам, в аэродромную суету.

…Мочалов приехал в восьмом часу вечера, один.

— Где же замполита потерял, Сергей Степанович? — спросил Ефимков.

— Он в эскадрилье у Андронникова на партийном собрании остался, — ответил подполковник оживленно, сбрасывая с себя тужурку и рубаху. Он с удовольствием подставил разгоряченное тело под тугую холодную струю воды и стал, отфыркиваясь, с наслаждением плескаться.

— Давай-ка, студент, полотенце, — сказал он с улыбкой Кузьме Петровичу и вдруг хлопнул себя по мокрому лбу. — Дружище, как же я позабыл. Нам с тобой по письму принесли сегодня от женушек. Я уже прочитал. А твое в кармане тужурки. Забери.

Ефимков достал плотный конверт и нетерпеливо его разорвал. Галина Сергеевна писала, что дома все в порядке. Вовка собирается выехать на месяц в горный санаторий с детским садом, оба соскучились и очень его ждут. В этот же конверт жена вложила присланную из академии рецензию на последнюю работу Ефимкова по тактике. Пока Кузьма Петрович разворачивал тонкие листы бумаги, испещренные ровными строчками пишущей машинки, Мочалов точил на ремне бритву, ловко поворачивая лезвие с одной стороны на другую.

— Надо приводить себя в порядок, Кузьма Петрович, — сказал он, — приехал сегодня из Москвы генерал Зернов. Тебя и меня на вечерний чай к себе приглашает. Я по телефону с ним разговаривал. Пришлет скоро за нами машину. Собирайся.

— Подожди, Сергей Степанович, — отмахнулся Ефимков, — дай мне прочитать, что тут за рецензию один ученый муж на мою работу написал. Ого, как кроет! А!

Кузьма сконфуженно крякнул и сел на кровать.

Бурые, задубелые на аэродромном ветру его щеки пробила густая краска.

— Сергей, — забасил он взволнованно, — за что он меня так… помоги разобраться.

— Кто «он»? — спросил Мочалов, стирая газетной бумагой с острого лезвия бритвы мыльную пену.

— Старший преподаватель, подполковник Лебедев. Я работу по тактике написал: «Действие истребительной авиации в оборонительных боях 1941 года». Помнишь, тебе говорил?

— И что же?

— На все корки меня разложил. Вот послушай. — Кузьма Петрович сердито сдвинул брови. — «…Работа заочника майора Ефимкова поражает своими неправильными суждениями. Неверно понимая природу оборонительных боев, происходивших в сентября — декабре в районах Вязьмы, Юхнова и Подмосковья, автор явно преуменьшает роль активной обороны и преувеличивает значение фактора внезапности. Майор Ефимков, очевидно, упустил из вида, что первый период войны был периодом изматывания противника, периодом четко спланированной активной обороны. Давая схему наземной обстановки, майор Ефимков описал дело таким образом, будто бы враг имел на этом фронте неоспоримое преимущество и создал угрожающее для жизни страны положение. Ефимков забыл, что активная, четко спланированная оборона была нашим огромным преимуществом, позволившим допустить немецко-фашистскую армию в глубь страны и обескровить ее за это время…» Нет, дальше не буду!

Кузьма Петрович вскочил и с негодованием отбросил листки. Мочалов с намыленной щекой повернулся к нему.

— Постой, постой, а как же ты решал тему?

— Правильно! — закричал Ефимков, и его губы плотно сомкнулись. — Я ему все по деталям, весь характер наших воздушных боев того времени раскрыл, а он меня поленом по лбу хватил за это, да еще обвиняет в искажении исторической правды. Да кому она больше известна, эта историческая правда, как не мне!

Кузьма Петрович остановился перед Мочаловым и выпрямился, расправив широченные плечи. Глаза его гневно сверкали.

— Я каким сорок первый год знаю, Сергей Степанович? Самым тяжелым… грозным для страны. В ночь на двадцать второе июня я мирным сном в лагерной палатке спал, ни о какой войне не думал. На всех самолетах нашего звена боекомплектов не было, только моя «чайка» заправленной стояла… Это правда, дорогой товарищ старший преподаватель, что я босиком взлетел на ней, потому что враг застал нас врасплох и некогда было одеваться. Да, да, взлетел босиком и в таком виде сбил первый «юнкерс», бомбивший Брестскую крепость. А разве не правда, что «мессершмитты» и по высоте, и по скорости превосходили наших «чаек», и что до тех пор, пока не пришли «яки», было, ох, как трудно в боях! И потом откуда это взяли, будто наша, как он тут пишет, «четко спланированная оборона» предполагала немецких фашистов до стен Москвы допустить… чтобы измотать? Нам что — вспоминать об этом радостно? А если и вспоминаем, так нужно правдиво и честно говорить, особенно для тех офицеров, которые пороха не нюхали. И внезапность большое значение имеет в современной войне! Большое! Так я думаю.

Мочалов положил бритву и подошел к другу. Мыльная пена ссыхалась на его щеке, образуя корочку.

— Обожди, обожди, да ты же правильно рассуждаешь! Мне тоже эти мысли приходили в голову, когда я в академии учился. Только я не бунтовал, как ты.

— А я буду бунтовать! — крикнул Кузьма Петрович. — Не знаю только вот, у кого узнать, правильно мы судим или нет.

— Знаешь что, — предложил Мочалов, — давай у генерала Зернова спросим, чего стесняться.

— И спросим, — сказал, успокаиваясь Ефимков, — иди добрейся, раз за нами заедут.

III

Генерал-лейтенант авиации Зернов принял их в просторном кабинете своей новой квартиры. Большие окна делали комнату светлой. Обстановка напоминала Сергею прежнюю квартиру Зернова: те же шкафы, забитые книгами, письменный стол и тахта, та же картина Айвазовского «Девятый вал» на стене и то же поблескивающее пуговицами глаз чучело волка в углу. По всему видно, что генерал не менял своих привычек. Правда, бросилось в глаза и новое в этом кабинете — большой портрет молодого летчика с задумчивыми глазами. «Все-таки не ослабело горе, — подумал про себя Мочалов, — крепко бережет он память о сыне».

Генерал вышел навстречу офицерам в парадном мундире. Его глубоко поставленные глаза смотрели приветливо. Три года не видел его Мочалов, но, вглядываясь в лицо, не заметил больших изменений. Как и прежде, большая голова генерала была гладко выбрита. Лицо казалось свежим, щеки пробивал легкий румянец. Крепко пожав гостям руки, Зернов указал одному на тахту, другому — на плетеное кресло-качалку.

— Очень рад, очень и очень рад, товарищи офицеры. Откровенно говоря, я побаивался, что дела задержат меня в столице еще на недельку и я вас не застану. А как же не повидать своих старых друзей?! — Он улыбнулся, и от углов широкого рта во все стороны разбежались морщинки. — Ну, как понравились новые машины?

— Чудо, а не машинка, — отозвался Сергей Степанович. — Скоростёнки прибавили нам конструкторы, о высоте позаботились. А главное — прибор…

— Мне полковник Ветошкин докладывал, что переучились вы быстро, — продолжал Зернов, — не буду вас томить ожиданием. Сегодня принял решение готовить вас к перелету в Энск. Ветошкин говорит: «Домой пора этим ореликам. Нечего им аэродром занимать. Других пора принимать на переучивание, а эти новый аэроплан освоили». Словом, через три дня буду вас выпускать. Сам приду на старт… Да, да. Ну, рассказывайте, как живете. Как ваши семьи и жены? Наверное, соскучились по всем? А я только из Москвы, как видите. Сдали в набор мою книгу о методике обучения летчика-истребителя. Плод двухлетних усилий. Выйдет — непременно вам пришлю. И буду от вас, старых соратников, ждать честных отзывов. Вы, Сергей Степанович, не слишком плохо ведете полк. Слышал. В главном штабе слышал. А заместитель ваш как? — кивнул он на Ефимкова. — Больше с теорией не конфликтует?

— Уже давно, — засмеялся Кузьма, — то у меня «детская болезнь «левизны» была, когда в приборы не верил. Вот Сергей Степанович вылечил. Насчет теории теперь не беспокойтесь. Выводы для себя сделал на всю жизнь. Я сейчас ведь заочник академии.

— Да что вы говорите! — обрадовался Зернов. — Просто-таки приятная неожиданность.

Кузьма Петрович, смутившись, забарабанил пальцами по коленке.

— Это вот они главные виновники, — бросил он взгляд исподлобья на Мочалова, — Сергей Степанович да моя Галина. Сговорились и год мне житья не давали. Чуть ли не каждый разговор кончали одним и тем же: «Поступай да поступай». Сергей так тот даже учебную программу выписал. А когда меня заместителем командира полка назначили, Галина категорически заявила: «Я, — говорит, — буду как добродетельная героиня из современной пьесы. Та бы на моем месте вопрос так бы поставила: либо академия, либо развод». Я вторую часть ультиматума снимаю, а первую оставляю, без слова «либо». Ничего не попишешь, пришлось идти.

— Здорово! — рассмеялся генерал. — Взять такую крепость, как заочная академия, — дело нешуточное. И как успехи?

— Вообще ничего, — замялся Кузьма и, как обычно, когда бывал в раздумье, потрогал на носу горбинку, — только вот как-то написал работу по тактике, а сегодня получил разгромную рецензию.

Глаза у майора Ефимкова потемнели, пальцы сжались в кулак.

— Я ведь, товарищ генерал, мысли свои сокровенные выложил, а меня за них в непонимании основ нашей стратегии обвинили. У меня товарищи, погибшие в воздушных боях, перед глазами стояли, когда я бои сорок первого года описывал, бои, где мы пятеркой или девяткой против тридцати, а то и сорока «мессеров» насмерть дрались. А меня старший преподаватель какой-то в незнании жизни заподозрил. Не согласен я с ним, товарищ генерал.

— Да вы не горячитесь, Кузьма Петрович, — мягко заметил Зернов, — лучше толком расскажите, в чем дело.

Генерал выслушал Ефимкова, не перебивая. Но раза два на левой щеке его дернулся мускул, и тонкие губы плотно сжались.

— Занятно, Кузьма Петрович, очень занятно, — задумчиво отозвался он и посмотрел в сторону Сергея, — а вы как думаете, Мочалов?

— Думаю, в его рассуждениях есть зерно истины.

Генерал тяжело поднялся с кресла, обошел вокруг письменного стола, остановился:

— Значит, по мнению вашего рецензента, первые сражения были четко спланированной активной обороной?

— Выходит, так.

— Да, — протянул Зернов, — давайте-ка разберемся. Так же, как и вы, я начал воевать в сорок первом и на собственной шкуре испробовал тяжесть первых боев. Сильный был противник, ничего не скажешь. — Зернов задумчиво покачал головой, взгляд его глубоко посаженных глаз стал сосредоточенным. — И первый удар его был страшным. Тем более, мы не во всем были подготовлены к отпору. И боеприпасов не всем полкам хватало, да и организованности тоже. Что касается самолетного парка, так греха таить нечего. Конечно, «чайка» против «мессершмитта сто девять» слаба была как истребитель. Помню, мои соседи танкисты на второй же день боев без горючего и боеприпасов остались. Досадно, если вдуматься. Я до начала войны полком бомбардировщиков командовал, в двухстах километрах от границы стоял, — тихо продолжал генерал, — ночью 21 июня из театра вернулся. Мы с Машей «Сильву» слушали, в городе оперетта гастролировала. На рассвете от взрыва вскочил. Стекла из окон вылетели. В небе «юнкерсы» воют… Маша, испуганная, стоит посреди комнаты, а в доме от осветительных бомб, как днем, и я каждую черточку на ее лице вижу. «Это что?» — шепчет она. — «Война пришла, Маша», — ответил, да за реглан и на аэродром. Так и началось… А потом отступление за отступлением. Танков у них в три раза больше, самолетов и подавно. Трудно и тяжело было отходить, да что поделаешь. Не выстояли мы в первые дни, откатились. Города оставляли, ценности. Так о какой же планомерной обороне можно говорить! Как вы думаете, а?

Зернов, заложив руки за спину, прошелся по комнате.

— И учить в академии нужно сейчас честно. Каждую операцию правдиво анализировать, не бояться говорить об ошибках. И врага не изображать слабым. Мы должны быть готовы защищать Родину от самого сильного противника. Слабый на нее не посягнет.

Зернов посмотрел на Кузьму Петровича и улыбнулся:

— А этот ваш старший преподаватель — талмудист законченный. Так ему и скажите от моего имени.

— И скажу, если случай представится, — подхватил обрадованно Ефимков.

Зернов снова устроился в кресле и повеселевшими глазами посмотрел на собеседников.

— Порадовали вы меня сегодня, майор Ефимков, по-настоящему порадовали.

Генерал ободряюще улыбнулся. И вдруг он хитровато прищурился и заговорщицки подмигнул сидевшему поблизости Мочалову:

— А у меня тоже для вас новость. Я ведь отцом стал, дорогие товарищи офицеры… Да, да, самым настоящим папашей, вот и сияю, как медный самовар, своей радостью.

Мочалов и Ефимков удивленно переглянулись.

— Что? Не верите? — захохотал от удовольствия генерал, — аргументов хотите! Маша! — закричал он. — Мария Андреевна, выходи к нам! Да не одна, а с ним, с аргументом!

— Сейчас, — послышался за дверью негромкий голос, и в кабинет вошла поседевшая жена Зернова. Она была в голубом шерстяном платье, на запястье поблескивала золотая цепочка часов. Следом за ней, обеими ручонками уцепившись за подол ее платья, шагал пухлый смугловатый мальчик в белоснежной матроске с голубым воротничком. Из-под уже помятой бескозырки с надписью «Варяг» торчал непокорный чубчик. На вид мальчику было меньше трех лет. Он остановился и стал пытливо рассматривать незнакомых людей раскосыми глазами, потом бесцеремонно ткнул ручонкой в Мочалова и спросил:

— Ти кто… летчик?

— Летчик, — с недоумевающим видом ответил Сергей.

Мальчик, не переставая улыбаться, подошел к Кузьме и, зажмурив от беспричинного удовольствия глазенки, повторил:

— Ти кто… летчик?

— Видите, он какой! — усмехнулся генерал, явно наслаждаясь замешательством своих гостей. — С пеленок командует нами всеми… а спрашивает как властно! Знакомьтесь, друзья. Это Зернов-младший… Пак Алексеевич Зернов.

— Пак, подай дядям ручку, — сказала жена генерала и, видя, что он пятится от Кузьмы к коленям мужа, улыбнулась тоже. — Мы еще не успели научиться хорошим манерам, извините нас… а сейчас мы с Паком пойдем накрывать на стол… Алеша, крепкие напитки подавать?

— Да, да, Маша, ради такой встречи по рюмочке коньяку мы пропустим. — Генерал с удовольствием посмотрел вслед малышу, который на толстых ножках протопал за его женой.

— Хорош?

— Хорош, — охотно подтвердил Ефимков, — глазенки особенно. Так и бушует интерес к белому свету.

— Вот и молодею ради него. Пак — кореец, — пояснил генерал, — я под Вонсаном взял, в детском доме, и усыновил.

— Вы разве были в Корее? — спросил Сергей.

Зернов утвердительно кивнул головой:

— Четыре месяца… После заключения перемирия пришлось выполнять одно поручение. Дали мне трофейный «виллис». Бороздил горные дороги. Картина не из веселых. Едешь по шоссе и не находишь отмеченных на карте населенных пунктов.

Пепел, остатки стен да разрушенные очаги. Кое-где печальные женские фигуры копаются в обломках, а вместе с тем, каким героизмом пропитан на этой земле каждый квадратный метр! И люди, мужественные! Под Вонсаном мы заночевали в одной деревне у заведующего детским домом. Этот пожилой кореец рассказал мне историю маленького Пака… У одного командира зенитного орудия рядом с батареей, в селении, жила семья. Корейский лейтенант из укрытия, где было замаскировано его орудие, даже видел крышу родного дома. Вы, конечно, можете представить, с какой яростью защищал он свой объект. Однажды двадцать штурмовиков налетели на селение и забросали его напалмовыми бомбами. Лейтенант видел, что огонь бушует над домиками. Но по счастливой случайности крыша его родного жилища осталась нетронутой. Девятнадцать вражеских самолетов легли на обратный курс. Только двадцатый задержался над целью, вероятно, чтобы сфотографировать результат. Снизившись, он прошелся над горящей улицей и сбросил фугаску на последний уцелевший дом. Зенитчик видел, как черный столб дыма встал на месте его жилища. Не помня себя от ярости, он вел огонь по штурмовику. Той машиной, как выяснилось впоследствии, управлял хваленый ас, некий подполковник Роджерс. Так вот этот Роджерс решил расправиться с дерзкой зениткой и дважды ее проштурмовал. Загорелись боеприпасы. Были убиты все номера расчета, а сам лейтенант смертельно ранен в грудь. Но он продолжал вести огонь и поймал самолет в прицел в ту минуту, когда тот подзавис, выходя из пикирования. Снаряд сделал свое дело. Штурмовик раскололся в воздухе. Это было последнее, что смог увидеть лейтенант.

— А семья? — спросил Ефимков.

— Погибла, — вздохнул Зернов, — только маленького Пака извлекли тогда живым из-под обломков хижины… Вырастет, я ему расскажу в свое время правду, а пока не стоит бередить детское сердце.

Генерал встал и, чуть наклонив голову, сказал:

— Что же, дорогие гости, прошу к столу.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Поздним вечером Нина Мочалова сошла с поезда на перрон маленькой южной станции. Инженер Бекетов пронес ее чемодан через зал ожидания на привокзальную площадь и торопливо попрощался. Дежурный по станции уже бил в древний, чудом сохранившийся на вокзальчике колокол. Крепко пожимая Нинину руку, Бекетов сказал:

— Поскорее возвращайтесь, Нина Павловна. Скучно без вас как-то…

— Обещаю, — весело ответила Нина.

Бекетов исчез.

Минуту спустя поезд проплыл мимо станции. Нина вздохнула и поправила на затылке тугой узел волос.

Впереди тянулись ровные строчки фонарей главной улицы города, берущей свое начало от широкой привокзальной площади. Электрические лампы отбрасывали на панель пятна колеблющегося света. Смутно чернели над крышами зданий тонкие трубы металлургического завода.

На площади Нина увидела зеленый огонек такси и, взяв тяжелый чемодан, направилась к машине. Машина тронулась в черноту прохладной ночи. Город проехали быстро. Было в нем все так же, как год назад, когда она проезжала тут в последний раз. Лишь на мосту через узкую бурливую горную речушку появились новые стального цвета перила.

Авиационный городок встретил ее огоньками знакомых корпусов. Шумели от ветерка кроны молодых лип на центральной аллее, в офицерском клубе играла радиола.

Расплатившись с шофером, Нина поднялась по лестнице на второй этаж. На ощупь открыла дверной замок. Комната обдала ее духотой и запахом пыли. Но это был жилой запах. Бродил легкий аромат табачного дыма, пахло тушью и кожей реглана. Нина щелкнула выключателем. Знакомые домашние вещи стояли сиротливо. На телефоне густым слоем осела пыль. «Скучно здесь будет», — подумала Нина и стала распаковывать чемодан.

Она вынула из чемодана разноцветные тенниски, одеколон, легкие летние брюки, воротнички к рубашкам и галстуки. Сейчас эти вещи никому не были нужны. Нина со вздохом уложила их в один из ящиков шкафа и вдруг подумала: «Может, к Гале Ефимковой сходить на чашку чаю». Она посмотрела на часы — половина одиннадцатого. Да, конечно же, Галя не спит. Достав из чемодана коробку шоколадных конфет, Нина вышла из комнаты.

Семья Ефимковых жила теперь в новой трехкомнатной квартире. После отъезда Земцова эту квартиру должен был занять Мочалов, но он наотрез отказался и передал ордер Кузьме: «Бери, у тебя чадо, а у меня пока одна Нина».

В окнах горел свет. Нина перебежала улицу и вошла в подъезд. На звонок вышла сама Ефимкова в простеньком домашнем халате и легких кавказских чувяках на босу ногу.

— Ниночка! — вскрикнула она. — Да вы как снег на голову! Ну проходите, проходите, буду ругать за то, что не прислала телеграммы, я бы встретила.

— Да что вы, Галя! — замахала руками Нина.

В большой светлой комнате за обеденным столом сидел полусонный сын Ефимкова Вовка и равнодушно тыкал вилкой в остывшую котлету.

— А я вот сына кормлю, — певуче говорила Галина Сергеевна, по привычке слегка растягивая слова по слогам, — беда с ним. Совсем выбился парень из режима. Узнали бы родители моих учеников, как преподаватель Ефимкова собственного сына растит, — досталось бы мне на орехи.

— Тетя Нина! — внезапно очнувшись от дремы, закричал Вовка, вскакивая со стула. — Вы из Москвы? А папу видели?

— Нет, малыш, — улыбнулась Нина, — они с дядей Сережей теперь далеко. Мы только в пути с ними встретились.

— Неужели правда? — вся просияв, спросила Ефимкова и придвинулась к ней с радостно заблестевшими глазами.

— Правда, Галя, — подтвердила Нина, — они меня под Ростовом встретили. Посадку там сделали, узнали, во сколько поезд проходит, — и сразу на вокзал. Оба в пылище, усталые… На, малыш, — протянула Нина коробку конфет. Вовка взял конфеты неторопливо, с достоинством, смущенно бормотнул: «Спасибо, тетя Нина», и отошел от стола.

— Мам, я котлетку завтра доем, ладно, а сейчас можно конфетку?

— Бери, только ложись поскорее, — прикрикнула на него Галина Сергеевна.

Уложив сына, она вскипятила чай, нарезала колбасу, сыр, разогрела остывшие котлеты и усадила Нину за ужин. Медленными глоточками прихлебывая горячий чай, хозяйка добродушно говорила:

— Рада я вашему приезду, Ниночка. Глухо сейчас у нас в Энске стало. Кругом пусто, лишь несколько техников осталось. Даже в домах многие окна по вечерам без света. Мы иной раз соберемся с Валерией Николаевной Цыганковой, посудачим немного и опять по домам. Мне хоть Вовка, сорванец, заботы доставляет, а ей одной очень скучно без Григория.

— Как сейчас у них? — поинтересовалась Нина, вспомнив, что много слышала всяких пересудов о семейной жизни Цыганковых.

— Ничего, работает в нашей полковой санчасти. Довольны ею. А как у них дома — не знаю. Раньше ссорились часто, а теперь как будто нет. У нас, Нина, сами знаете, какой есть показатель. Если в военторговском ларьке не судачат, значит все в порядке, — засмеялась Галина Сергеевна, и на ее круглых щеках обозначились ямочки.

— А сама она не рассказывает?

— Нет, Валерия на рассказы о себе скупа. Мне кажется, что когда ваш Сережа со Спицыным в горах вынужденную посадку потерпели, Валерия другими глазами стала на своего мужа смотреть, поняла, что иной судьбы ей искать нечего, рядом эта судьба, с трудностями своими и радостями. Теперь ребенка ждет. Значит — любовь… А сложно это все. Мой отец, например, любитель пофилософствовать, так он говорит: «Счастливый брак — это выигрышный лотерейный билет. Один из тысячи его вытаскивает». А я смеюсь над этим изречением. Смеюсь потому, что очень уж у нас с Кузьмой все хорошо. Правда, Валерия думает, что мы с ним очень ровные характерами. Ну так что же… зачем нам африканские страсти какие-то. Берите варенье, Ниночка. Вот это вишневое, собственное, даже Кузьма участвовал в варке.

Нина взяла розетку и рассеянно положила в нее несколько ягод. Ее бледноватое лицо приняло задумчивое выражение.

— Да, Галя, — вздохнула она, — но не у всех сразу получается. Мы вот любим друг друга с Сережей, крепко любим, а семью построить никак не можем, хотя уже четвертый год как поженились.

— Кто же виноват? — тихо спросила Галина.

Нина пожала плечами.

— Только не он, только не он. У меня душа болит, когда я об этом думаю. Он хороший, добрый, простой. Вот встретились мы в пути на несколько минут, а теперь опять врозь на целый месяц. Иногда мысль появляется — бросить все к черту… и диссертацию, и экспедицию, и профессию геолога вообще.

— Так нельзя, — возразила Галина, и брови ее упрямо сдвинулись. — Это легче легкого.

— Вот и я думаю, — обрадовалась Нина, и лицо ее порозовело. — Слишком уж глубоко сидит во мне несносная потребность что-то делать. Помню, маленькой была, отец все говорил: «Человек в жизни свою линию должен искать, дочка. Есть линия — есть человек. Нет линии — нет человека!» Я в ранней юности еще стала искать эту линию. Нашла, кажется. Люблю изыскания, геодезию, геологию, могу сутками не чувствуя усталости бродить по горам, обрабатывать данные топографических съемок или бурения. О научной работе мечтаю, тему избрала. Но ведь все это требует разлук. Да что разлук — это я слишком мягко выразилась. Пожертвовать надо личной жизнью.

— А как Сергей?

— Молчит, — тихо ответила Нина, и горестные морщинки легли в углах ее рта. — Со всем соглашается. Но я-то вижу как ему тяжело. У него большое доброе сердце, Галя. Скорее бы он приезжал, — Нина шумно вздохнула, усталым движением руки поправила волосы. Галина Сергеевна тепло посмотрела на свою гостью: как хорошо она понимала ее сейчас и как не хотелось тратить пустые слова на утешение.

— Ниночка, не надо раскисать, — улыбнулась Ефимкова, — все наладится.

— Конечно, наладится. Подлейте мне чаю… Ваше варенье и на самом деле очень вкусное.

II

Запыленный «газик» карабкался вверх по узкой извилистой горной дороге, открывающей на каждом повороте далекую перспективу горных ледников. Буйная зелень, покрывавшая горы внизу, на время уступила место серому цвету скал и стремнин. Альпийские луга, радующие глаз пышным покровом трав, остались где-то справа. Высовываясь из кабины, Нина видела над своей головой одну только каменную скалистую стену с острыми зазубринами, из которых кое-где торчали пучки пожелтевшего на солнце мха.

Мотор «газика» начинал сдавать на крутых подъемах. Из радиатора валил белесый пар. Тогда водитель, Гриша Оганесян, останавливал машину и доливал воды. Нина помогала ему доставать из кузова тяжелое брезентовое ведро. Налив воды, Оганесян снова садился за руль. Веселый, простодушный парень, он постоянно что-нибудь напевал. Гриша недавно вернулся из армии и свои родные армянские песни пел вперемежку со строевыми или русскими лирическими, которым научился будучи солдатом. В партии изыскателей он совмещал две должности: шофера и проводника. Никто лучше его не знал горных тропок, не умел проложить более безопасного пути к трудной высоте, организовать хороший ночлег на живописной полянке. Гриша Оганесян мог быстро настроить рацию и поймать трансляцию футбольного матча со стадиона «Динамо», подстрелить молодого джейрана или клыкастого кабана, руками изловить ядовитую змею в скалистых расщелинах.

— Ты веселый, Гриша, — щурясь от бьющего в глаза солнца, сказала Нина. Он польщенно улыбнулся, не отрывая взгляда от извилистой дороги.

— Правильно говоришь, Нина Павловна, — согласился он, — Гриша действительно веселый.

— Значит, жить долго будешь.

— Опять правильно, — захохотал он. — У Гриши прадед Вартапет до ста пятидесяти одного года жил, дед Арам до ста сорока шести. Хочешь, я тебе веселую историю про деда Арама расскажу? Хочешь?

Гриша говорил по-русски неплохо, но все-таки вместо «е» у него сплошь и рядом, особенно если он начинал волноваться, прорывалось характерное для кавказского акцента «э».

— Слушай, Нина-джан, — весело говорил Гриша, стараясь заглушить голосом шум мотора, — мой дедушка Арам жил недалеко от озера Севан, на втором этаже дома. А на первом этаже со своей семьей обитал его брат Аршак. Узнали в Академии наук, что дедушке Аршаку исполнилось сто двадцать лет, и послали к нему экспедицию научную изучать причины долголетия. Приехали два старых профессора и одна такая же, как ты, белая-белая барышня, которую даже солнце нашей Армении не берет. Профессора вопросы дедушке Аршаку задают, а белая барышня ученый протокол пишет. «Дедушка Аршак, — спрашивает один профессор, — это правда, что вам на прошлой неделе сто двадцать лет исполнилось?» — «Такая же правда, как и то, что мы сейчас с вами разговариваем, почтенный профессор», — отвечает дедушка Аршак. — «Хорошо, — говорит профессор, — объясните нам, ученым людям, каким образом вы сумели так хорошо сохранить здоровье? Вы курили?» — «О нет, никогда», — отвечает дедушка Аршак. — «Вино пили?» — «Никогда». — «Пишите, товарищ секретарь, — говорит профессор девушке, — все ответы этого мудрого старца пишите». Не успела девушка обмакнуть ручку в чернила, как на втором этаже раздался стук, потом еще и еще. С потолка кусок штукатурки упал прямо в чернильницу. «Скажите, чтобы на втором этаже перестали безобразничать, — зашумел профессор, — они нам мешают работать! Что там происходит?» — «Не волнуйся, профессор-джан, — говорит тогда дедушка Аршак, — это мой старший брат, дедушка Арам, шумит. Никак его не перевоспитаю. С самой молодости и табак курит, и вино пьет». — «А сколько же ему лет?» — «Да уже сто сорок первый пошел, он на двадцать один год меня старше».

Нина засмеялась. Налетевший из-за поворота ветер чуть не сорвал с нее шляпу.

— Гриша, ты это все выдумал?

— Какая разница — выдумал или не выдумал? Не хочешь, не верь. Тебя, Нина Павловна, хотел развеселить, — улыбнулся шофер.

Юркий «газик» преодолел последний перевал и вырвался на широкую просторную поляну, необычайно ровную для гористой местности. Нина увидела в центре поляны серые палатки, штабель деревянных ящиков с буровым инструментом, пестрые геодезические раздвижные рейки. Несколько человек выбежали навстречу. Когда Гриша Оганесян выключил мотор, они со всех сторон окружили «газик». Нина спрыгнула на землю, с удовольствием потопала затекшими ногами. Первым к ней подошел инженер Бекетов.

— Как хорошо, Нина, что вы приехали.

Он был в темно-красной тенниске и светлых широких брюках. Его сильные, обожженные солнцем руки вздувались мускулами. Открытое лицо улыбалось. Бекетов вытащил из машины тяжелый Нинин чемодан. А она уже здоровалась с инженером Анной Березовой, высокой темноглазой девушкой, и тоненькой белокурой практиканткой Наточкой Слезкиной. Чуть поодаль стоял инженер Мотовилов, глядя на Нину из-под тяжелых век лениво и равнодушно.

— Мое почтение, Нина Павловна, — буркнул он наконец, протягивая руку, — я всегда и везде последний.

Бекетов, подхватив чемодан Нины, пошел с ней рядом, безуспешно стараясь подладиться под ее мелкие и быстрые шаги.

— Видите, какая у нас тут прелесть. Пейзаж, лучшего не сыскать, хоть картину рисуй. В одной палатке помещаемся мы с профессором Хлебниковым, в другой буровые мастера, а вон та, что на отшибе, ваша, женская. Вы что-нибудь теплое с собой захватили? Ночами здесь бывает иной раз чертовски холодно.

— Не предусмотрела, — улыбнулась Нина.

Вместе с Аней Березовой и Наточкой Слезкиной Нина вошла в палатку. Ее койка, стоявшая в дальнем углу, была прикрыта белоснежным одеялом. На маленьком столике, в жестяной банке из-под абрикосового компота, стоял огромный букет огненно-красных цветов с широкими лепестками.

— Это к вашему приезду, — приветливо сказала Наточка.

— Водяные лилии, какая прелесть! — воскликнула Нина.

— Это Бекетов постарался, — заметила Аня Березова, — отчаянный он. По такой круче к горному озеру спустился, что у нас даже мурашки по коже пошли.

Умывшись и наскоро перекусив, Нина отправилась к руководителю экспедиции. Профессор Хлебников встретил ее у входа в свою палатку. Он был в просторном парусиновом костюме и желтой соломенной шляпе.

— Рад вас видеть, товарищ ученый секретарь! — воскликнул он бодрым баском и, как крыльями, замахал длинными руками, — безмерно рад. Столько работы нас ожидает впереди. Без вас я как без рук. Вы же — альфа и омега всего. Отдохнули, покушали? Тогда за дело. Идемте, идемте.

Он взял Нину под руку и распахнул перед нею брезент. Палатка, где жил Вениамин Львович Хлебников, была настоящим штабом экспедиции. Так ее обычно именовал и сам профессор, хотя он никогда не служил в армии. Под потолком и на стенах висели связки бумажных рулонов, на столе стояли наполненные водой сосуды, в углу виднелись желтые ящики с геодезическим инструментом, нивелиром и кипрегелем, без которых нельзя было обходиться при съемке участков. Здесь же стоял и шкаф с книгами. Профессор Хлебников никогда еще не отправлялся ни в одну экспедицию без того, чтобы не захватить всю необходимую справочную литературу. Помимо книг по геодезии, геологии, минералогии, стояла у него и такая литература, которая, на первый взгляд, не имела отношения к задачам экспедиции. Был здесь и большой очерк о флоре горных районов юга, и медицинское пособие для врачей, имеющих дело с тропической малярией, и книга «Животный мир Кавказа и Средней Азии».

Профессор снял роговые очки и посмотрел на разбросанные по столу тетради.

— Видите, какой хаос. Нужна ваша твердая рука, Нина Павловна. К ней мы все привыкли. Даже наш самый недисциплинированный Мотовилов…

Хлебников заботливо пододвинул Нине складную табуретку с брезентовым сиденьем, сам сел на кровать. Звучным высоким голосом, каким он обычно читал в институте лекции, он стал рассказывать о первых шагах экспедиции. Неделя не прошла бесплодно. Изыскатели заложили несколько шурфов и взяли пробу интересной породы. Накопились материалы, нуждавшиеся в обработке. Однако топографические съемки еще не велись. Профессор достал карту района и провел на ней пальцем извилистую линию.

— Мир познаваем, Нина Павловна, — улыбнулся он, — однако познаваемость мира дается человечеству нелегко и уж во всяком случае не без труда. Наиболее интересную разведку пока провел инженер Бекетов. Да, да, Игорь Николаевич подает большие надежды. Слабость стариковская: в институте был любимым учеником. Но оправдал. Да, так нужно нам в ближайшие четыре-пять дней заснять вот этот участок. — Профессор обвел ногтем указательного пальца коричневый горный склон. — Причем этой карте я не верю. Скажете, старый скептик и все такое прочее, но не верю. Как говорил покойный Фамусов: «Все врут календари». Мы должны своими силами сделать карту крупного масштаба на этом участке.

Эту задачу я возлагаю на Бекетова и на вас, Нина Павловна. Местность там трудная. Придется с нашим проводником пойти.

— Ничего, Вениамин Львович, — успокоила его Нина, — я соскучилась по работе. Горы меня не напугают. И по расщелинам прыгать я теперь научилась…

— Вот и хорошо, — одобрил Хлебников и опять водворил на нос очки, — на днях знакомился с наметками вашей диссертации. Это, так сказать, абрис, набросок, но весьма и весьма обещающий. Учтите, что на защите я постараюсь быть вашим оппонентом. А я оппонент строгий, и даже весьма. Если вам удастся подкрепить свой замысел интересным анализом, работа удастся несомненно. Словом, дерзайте, не боги горшки обжигают.

Хлебников по-восточному сверху вниз провел ладонью по своему узкому морщинистому лицу. Таким движением старики обычно разглаживают бороду. Но ни бороды, ни усов у профессора Хлебникова не было.

III

День в лагере изыскателей начинался рано, когда солнечный диск еще не поднимался над зубчаткой ледниковых гор, а лежал гораздо ниже их, краснея в далеком, рассекавшем хребет ущелье. Казалось, веселое солнце выспалось на дне этого ущелья и вместе с предутренним туманом всплыло оттуда, как большой воздушный шар. Гнусаво и протяжно кричал ишак по прозвищу Мунька, это заменяло сигнал подъема. Мунька был аккуратен: кричал трижды в день — на рассвете, в полдень и вечером в одно и то же время, до того точно, что по нему можно было проверять часы. Мунька и сторожевой волкодав Дичок были единственными животными в лагере изыскателей.

Заслышав утренний Мунькин крик, обитатели лагеря выбегали из палаток, чтобы поплескаться в бурливом потоке, протекающем в самом конце поляны. После умывания завтракали, и начиналась работа.

Нина быстро освоилась в лагере. Профессора Хлебникова она знала давно. Аня Березова оказалась добродушной и немного застенчивой, ее постоянно дополняла своим щебетом белокурая Наточка. Инженера Мотовилова Нина не особенно уважала и, когда оставалась наедине с женщинами, называла «неисправимым циником». Для этого, как ей казалось, были все основания. Когда Нина поступала в институт, Мотовилов был уже на последнем курсе, слыл хвастуном, задирой и чуть ли не самым легкомысленным студентом, хотя учился на одни пятерки и успешно защитил диплом. Ему не нравилось простое имя Никита, и еще с четвертого курса все окружающие звали его Ник. Мотовилов считался неплохим инженером-изыскателем. Он каждый год выезжал с партиями, но, как правило, ни с одной из них не работал по два сезона. Нику Мотовилову было все равно, где работать: в Воркуте или в Северном Казахстане, в болотистом Полесье или в горах Кавказа, лишь бы были подходящими условия. Если хорошо платили, он работал лучше, если платили мало, он старался поскорее сменить адрес одной изыскательской партии на другую.

Тридцатипятилетний холостяк, он не нажил друзей, хотя и тянулся всегда к людям. Когда представлялась возможность, он любил на широкую ногу кутнуть, причем денег, вынутых из кармана, никогда не считал и никому не разрешал расплачиваться. Он мог в один раз выложить в ресторане всю свою месячную зарплату, рассчитываясь за случайных собутыльников, а потом, коротая дни до получки, вспоминать об этом без сожаления, приговаривая с улыбкой: «Дали мы в ту ночь антраша, ничего не скажешь». Ник мог занять у товарища крупную сумму и отдавать ее на протяжении года, а то и больше. Собственно говоря, он всегда был в долгах. К нему и сюда, в горы, приходили письма со штемпелями разных городов. Авторы этих писем напоминали о давно взятых в долг маленьких или больших суммах. Мотовилов читал эти письма улыбаясь, лениво покусывая мундштук маленькой трубочки желтыми прокуренными зубами и посвистывая. Если в каком-либо из писем содержались очень крепкие выражения, Ник щурился, словно что-то взвешивая в уме, и наконец изрекал:

— А Степке, пожалуй, и впрямь надо деньги вернуть. С прошлого года ждет. Такое стоическое терпение достойно награды. Конечно, не все четыреста, а двести переведу в первую же получку.

Но приходил день зарплаты, и Мотовилов решал:

— Жирно ему двести. Хватит и ста на первый случай, продержится.

И отправлял перевод с поцелуями и приветами, с красноречивым заверением выслать остальную сумму «на днях».

Вероятно, чувствуя неприязнь Нины, Мотовилов никогда не отпускал по ее адресу тех вольных шуточек, за которыми не лез в карман, разговаривая с Аней или Наточкой.

Был еще один человек в экспедиции, присутствие которого постоянно чувствовала Нина. Она никогда не вспоминала об этом человеке, если его не было рядом, но стоило лишь ему появиться, как в ней просыпались далекие воспоминания. Открытое лицо Бекетова, его умный прямой взгляд и всегда отдающая добродушием улыбка сильного, здорового человека не могли вызвать недоброжелательства. Но большие синие глаза смотрели с плохо скрытой тоской.

С Игорем Бекетовым Нина вместе поступала в институт и вместе защищала диплом. На третьем курсе он ухаживал за ней, приглашал в кино, в театр. Но он ни разу не попытался объясниться в любви, был только учтив и предупредителен во время их нечастых совместных прогулок и смотрел на нее взглядом, полным восхищения… Когда Нина вышла замуж за Сергея Мочалова, Бекетов неделю не приходил в институт на занятия. В радостной суете первых дней она не обратила на это внимания. Когда Игорь появился в институте, он был сдержанным и серьезным, только некоторая бледность могла навлечь на мысль, что он был не совсем здоров. И в самом деле, Бекетов принес справку от врача, что болел ангиной. А на следующей неделе институт облетела новость: Игорь женится на Ире Шпаковой, студентке второго курса, худенькой, робкой девушке, с маленьким болезненным личиком. Многие не верили и обращались к Бекетову за подтверждением, и тогда он резко встряхивал головой и, вызывающе поджимая губы, говорил:

— Да, женюсь. В четверг приглашаем на свадьбу. Будем с Ириной рады…

Злые языки стали говорить о Бекетове: «Это он не на Ирке, а на ее трехкомнатной московской квартире женится, да на заслугах покойного папы. Вот посмотрите, останется в главке, и дело с концом. Карьерист».

После смерти отца у Иры действительно осталась в центре Москвы трехкомнатная квартира со всеми удобствами… Но Бекетов опроверг эти предсказания. Защитив на «отлично» дипломный проект, он уехал на север в самый далекий, труднодоступный район. Ира осталась в Москве и родила сына. Два года спустя Бекетов был зачислен в экспедицию профессора Хлебникова, в ту самую экспедицию, с которой выехала и Нина. Они встретились в Москве, оба повзрослевшие, начавшие самостоятельную жизнь.

— Здравствуйте, Игорь Николаевич, как здоровье Иры? — первая заговорила Нина. Но Бекетов отвечал неохотно, и Нина сразу почувствовала, что ему неприятны эти расспросы.

Так было перед отъездом из Москвы. Здесь же, в затерянном горном лагере, Нина все чаще и чаще стала замечать на себе его пристальный внимательный и, как ей казалось, тяжелый взгляд.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

«Родной мой Сережа, — читал Мочалов. — Я уже добралась до места назначения. Была в нашем гнездышке, все вымыла и вычистила и за беспорядок на столе тебя побранила. Только не строго. Опасаюсь лишь, что мои труды уничтожит пыль. В ветреные дни она набивается во все щели.

Завтра мы уходим на несколько дней в горы на топографическую съемку. Страшно скучно без тебя, и все мои мечты сейчас только о будущей встрече. Когда вернешься в Энск, дай об этом знать. При первой же возможности вырвусь к тебе. Не болей и не грусти слишком много. Грусти ровно столечко, сколечко не мешает твоей работе. Целую тебя, бесценного. Твоя Нина.»

Подполковник Мочалов читал это письмо, стоя на твердых плитах бетонированной дорожки аэродрома невдалеке от стартового командного пункта. За его спиной сновали техники и механики, проносились керосинозаправщики, в будке СКП звонили телефоны. А он стоял, отвернувшись от суетящихся людей, с таким видом, словно до всего этого ему не было ровным счетом никакого дела.

Время от времени к Сергею подходил то один, то другой офицер, коротко рапортовал, получал указания и быстро отходил.

Низкий гудок автомашины отвлек Мочалова от письма. Сергей Степанович поднял голову. Прямо на него мчался коричневый «Зим». Мочалов торопливо сунул письмо в карман. «Зим» замер напротив, качнувшись на тормозах. Из него вышел генерал Зернов.

Мочалов вытянулся, шагнул навстречу:

— Товарищ генерал, — отрапортовал он, — полк готов к перелету. Летчики на самолетах. Технический состав занят последним осмотром.

— Добро, добро, — Зернов приветливо протянул руку. — Значит, все готово? Ну что же, еще раз справимся о погоде на маршруте, и можно будет выруливать на старт.

Генерал внимательно осматривал длинный ряд истребителей, подготовленных к перелету. Возле каждой машины сновали люди. Шел прием техники. Летчики заученными движениями по раз и навсегда намеченному маршруту ходили вокруг своих самолетов, производя внешний осмотр. Техники и механики еще раз проверяли агрегаты. Распахнув прозрачные колпаки кабин, летчики забрались в машины и стали проверять приборы, рули управления, настраивать радиостанции. Над дальней рощицей пронеслось нежное, розовеющее по краям облачко. Переливчато вскрикнул жаворонок.

— Хорош утром аэродром, а?

— Хорош, — улыбнулся Сергей Степанович, — и почему никто из художников не нарисовал всего этого?

— А машинки-то каковы! — сдвинул седые брови генерал. — Так и сияют. Понять не могу людей, что прослужили в авиации десяток лет и покинуть ее хотят.

— А разве бывают такие?

— Бывают, — проворчал Зернов и, не оборачиваясь, головой кивнул назад, в сторону «Зима». — Вон один из таких. Оверко!

Хлопнула дверца, и перед ними появился старшина сверхсрочной службы Оверко, старый шофер генерала. Чуть понурив голову, подошел он к генералу.

— Явился по вашему приказанию.

Зернов толкнул Мочалова в бок и сердито сказал:

— Вот этот из нашей авиации бежит. Подал заявление, чтобы в колхоз его отпустили. Он до войны там бригадиром был, так и сейчас задумал от меня бежать.

— Ни, товарищ генерал, — возразил Оверко, — тико не бежать. Да як можно от вас и бежать?..

— Оверко, — прервал его генерал, недовольно задвигав бровями, — кто у полковника Зернова в июле сорок первого года был воздушным стрелком на дальнем бомбардировщике и кто с полковником Зерновым в глубокий тыл немцев на Штеттин летал?

— Та я ж, товарищ генерал, — упавшим голосом сказал Оверко.

— А кто генерала Зернова, раненого, из-под обстрела на Висле вынес?

— Та я ж…

— Э-эх, ты! — укоризненно закончил Зернов, — а теперь в бега!

— Та ни… — смиренно протянул Оверко и посмотрел на Мочалова, — товарищ подполковник, як перед богом, я перед вами. Ни в какие бега ни собирався. А вот як прочел постановление нашего ЦК о сельском хозяйстве, так будто мени сказав хтось: «Чуешь, Оверко, це для тебе написано». Я ж у колхози до армии був. Своими руками урожаи собирав, та яки урожаи! Зернышко к зернышку. А теперь? Бегут уси из деревни. Тот в токари, тот в инженеры, тот в артисты. Этак чего доброго доживем до коммунизма, а хлеб вырастить да корову подоить нема кому будет. Правильно партия говорит, нужно укреплять на селе кадры. Вот и потянуло меня назад, на ридну батькивщину. Пойду под Запорожье хлеб растить. Тильки ось, товарищ генерал серчают на мене.

— Ладно, Оверко, иди в машину, я еще подумаю, — сердито сказал Зернов и, когда шофер удалился, опять подтолкнул локтем Мочалова, — видали, подполковник? Упрямый он у меня, этот Оверко. Жалко отпускать, да что поделаешь, не век ему баранку крутить. Пусть едет. Между нами говоря, хороший из него бригадир выйдет. Придется мне, старику, нового шофера искать. Жаль. Свыклись. — Генерал посмотрел на далекий горизонт. — Денек сегодня будет жаркий. Так что же, Мочалов, в добрый путь, до взлета осталось немного.

— У нас все готово, товарищ генерал.

— Порядок взлета и сбора все летчики знают?

— Все.

— И этот ваш, отстающий, лейтенант Ларин?

— С ним дополнительно занимался Ефимков. Вчера дал два контрольных полета. Результаты неплохие, можно выпускать.

— Так, — одобрил Зернов и снял фуражку, подставил осмелевшим солнечным лучам свой голый, словно отполированный череп. — На маршруте идите с увеличенными дистанциями между эскадрильями. Плотным строем всего полка на этих новых машинах вам идти еще рано. Сейчас мы поднимемся на СКП, получите последние указания. — Зернов надел фуражку. — Кстати, передайте Ефимкову, что его работа по тактике получила достойную оценку. — Зернов помедлил. Неторопливо пожевал губами, носком сапога толкнул камешек, глаза его насмешливо прищурились:

— Признаюсь вам, Мочалов, меня та беседа за живое задело. Два дня я за Кузьму Петровича переживал. И не утерпел. Знаете, кому позвонил? Маршалу! Очень уж меня возмутило это стремление некоторых наших преподавателей историю причесывать.

— И что же маршал?

— Поддержал. Сказал, что и он обратил внимание на то, что отдельные наши ученые мужи упрощают подобным анализом военную науку. А вчера ночью мне звонил начальник кафедры этой академии, старый мой знакомый. Ефимкову поставили отличную оценку за самостоятельность в анализе воздушной обстановки первых месяцев войны. Так и передайте ему.

Мочалов просиял:

— Вот это подарок будет Кузьме!

Вместе с генералом Сергей Степанович пошел на командный пункт. Там еще раз были повторены все особенности взлета и сбора полка над аэродромом, порядок следования эскадрильи по маршруту. Зернов сразу же сделался сухим и строгим, задавал Сергею короткие контрольные вопросы, времени на раздумье не давал, заставлял отвечать быстро и четко. Когда Мочалов ответил на добрый десяток вопросов, генерал улыбнулся и широкой ладонью хлопнул по карте, лежавшей на столике руководителя полетов.

— Ясно, подполковник Мочалов.

Потом они объехали ровный ряд самолетов, и на выборку у трех или четырех летчиков Зернов проверил готовность к выполнению сложного перелета. Кузьме Петровичу, возившемуся у своей машины, он кратко рассказал о своем разговоре с маршалом и даже заулыбался, видя, как изменилось у Ефимкова лицо, каким восторженным оно стало.

— Спасибо, товарищ генерал. Право слово, мне даже неловко, что за себя заставил побеспокоиться.

— За вас? — строго прервал Зернов, — за одного? Ну, знаете ли, майор! Вот за такие речи стоило бы вам поставить двойку. За военную науку нашу я побеспокоился — вот за что! Нельзя же было стерпеть такие дилетантские рассуждения. По секрету скажу, меня этот вопрос до того взволновал, что появилось желание серьезную большую статью в военный журнал написать. Как вы думаете, а?

— Думаю, она принесет великую пользу.

— Вот это другой разговор, Ефимков, — одобрил генерал, — это уже не только со своей колокольни. Ну что же, товарищи офицеры, пожелаю счастливых посадок, как говорится.

Зернов пожал руку Кузьме и Мочалову, сделал шаг к «Зиму», но обернулся и несколько растроганно посмотрел на них:

— До следующей встречи, дорогие товарищи офицеры. У нас в авиации дороги пересекаются часто. Мы еще, несомненно, встретимся. Не забывайте старика Зернова, будет время — обязательно пишите.

Генерал махнул рукой и сел в машину. Оверко включил скорость. «Зим» бесшумно двинулся вперед, словно поплыл по ровному полю аэродрома. Мочалов и Ефимков переглянулись.

— Хороший мужик, — тихо произнес Кузьма, — заботливый.

Сергей взглянул на часы:

— Пора по самолетам, — сказал он отрывисто, стараясь не выдавать такого же теплого чувства, чтобы не показалось оно меньше и мельче, чем было на самом деле.

А минуту спустя, когда, забравшись в кабину истребителя, Мочалов включил радиостанцию, он услышал ровный и спокойный голос генерала:

— «Радий-один», я — «двадцать первый». Я — «двадцать первый». Как меня слышите? Прием!

Ожил, забурлил аэродром. До этого безжизненные, казавшиеся большими яркими игрушками самолеты огласили воздух упругим ревом турбин.

Сергей взглянул, свободна ли впереди полоса, улыбнулся сидевшему в кабине соседнего самолета Григорию Цыганкову, скользнул глазами по пестрой доске приборов.

— «Радий-один», — донесся снова голос генерала Зернова, ставший вдруг строгим и требовательным, — взлет разрешаю!

И вот уже бежит по бетонке первый истребитель, отбрасывая на траву косую тень. Земля неслышно уходит из-под колес. За герметически закрытой кабиной возникает плавный, едва слышный посвист — он будет сопровождать теперь летчика на протяжении всего маршрута. Растет высота, и кажется, будто самолет, встав на огромные ходули, идет теперь вокруг аэродрома.

Сделав разворот, Мочалов оглянулся назад. Все шло строго по плану. Одни самолеты уже пристроились к нему, другие отрывались от земли и набирали высоту, последние еще бежали по серой бетонке, чтобы в нужном месте оторваться и круто устремиться ввысь, догоняя на петле свои полк. Еще немного, и боевые порядки эскадрилий лягут на курс. В последний раз донесся с земли голос генерала Зернова. Видимо, и взлет, и сбор на петле понравились старому авиатору, потому что голос его прозвучал тепло и добродушно:

— «Радий-один»… Я — «двадцать первый». Счастливого пути!

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Техник Железкин оказался в числе тех немногих офицеров, которые не были включены Мочаловым в так называемый «наземный эшелон» — группу техников и механиков, сопровождавшую самолеты в центр переучивания. Железкин остался в опустевшем авиационном городке, но почти каждый день выезжал на аэродром, бродил по рулежным дорожкам, присматривал на стоянках за двумя «спарками». В душе он, безусловно, завидовал однополчанам, изучавшим в эти дни новый истребитель, но старался убедить себя, что и здесь делает важные дела.

Среди поручений, которые Железкин получил от подполковника Мочалова, было и наблюдение за состоянием летного поля. Когда до возвращения летчиков в Энск остались считанные дни, Железкин в качестве представителя летной части отправился принимать работу аэродромной роты, приводившей в порядок взлетно-посадочную полосу.

Надвинув низко новенькую авиационную фуражку и придав широкоскулому лицу самое строгое выражение, он шел по разогретому солнцем летному полю рядом с командиром роты, высоким щеголеватым капитаном Пастуховым.

Пастухов что-то насвистывал, время от времени с грустью посматривая на свои новые ладно сшитые хромовые сапоги с узкими голенищами, быстро покрывавшиеся аэродромной пылью.

— Ну что, представитель «ВЧ» подполковника Мочалова, принимайте нашу работу. Скажем прямо, аэродромщики мои лицом в грязь не ударили. Порядок идеальный. Может, и обходить аэродром не будем? Просто подпишем акт, да и все.

— Нет, товарищ капитан, обойдем, — сухо возразил Железкин.

Пастухов никогда бы не смог предположить, что этот мешковатый с виду техник окажется таким беспощадным контролером. Узкие, будто заспанные глаза Железкина внезапно оживились, они осматривали каждый квадратный метр летного поля, и Пастухову казалось, что все недоделки его роты, как назло, попадаются им.

— Не это ли вы называете идеальным порядком, товарищ капитан? — с вежливой усмешкой говорил Железкин, указывая на небольшую ямку, обнаруженную на бетонированной полосе. — Да если сюда на разбеге попадет колесо, — до поломки рукой подать. Что же это вы хотите, чтобы у моего командира старшего лейтенанта Спицына, или, чего доброго, у самого подполковника Мочалова покрышка лопнула?

— Сказки рассказываете, младший техник-лейтенант, — недовольно морщился Пастухов, — в квадрат каждую мелочь возводите.

— И в куб возведу, если потребуется, — сурово отчеканил Железкин, — я эту самую алгебру знаю.

Когда, уставшие от долгой ходьбы по аэродрому, они вернулись в штаб и сели составлять акт, Железкин потребовал внести в него примечания о пятнадцати дефектах.

— Вот теперь подпишу, — сказал он, снимая фуражку, и красным клетчатым платком вытер со лба пот. Он поставил свою подпись на листе чуть пониже подписи Пастухова. Капитан неодобрительно взглянул на него и удрученно вздохнул:

— Тяжелый вы человек, Железкин!

— Тяжелый, товарищ капитан, — нисколько не обижаясь, с готовностью подхватил Железкин, и щеки его затряслись от смеха, — это вы точно сказали — тяжелый. Целых девяносто кило вешу. Откуда же во мне может легкость взяться?

В городок Железкин вернулся в приподнятом настроении. Причин для этого было две. Во-первых, возвращаются товарищи и скоро опять закипит на аэродроме беспокойная, несущая каждый день что-то новое, трудовая жизнь. А во-вторых…

В прошлом году в городе на новогоднем балу Железкин познакомился с бойкой, смешливой девушкой Катей Лебедевой. Она работала каменщицей на стройке. Всякий раз, как только Железкин получал городской отпуск, он торопливо мчался к огромному, возведенному наполовину, кирпичному корпусу и там находил Катю. В простом черном ватнике и косынке, чуть спадающей на лоб, выпачканная известью и цементным раствором, она встречала его не особенно приветливо, приводя часто в смущение и растерянность:

— Ну, чего пришел? Сколько раз тебе говорила — на участок не приходи.

— Катя, — жалобно тянул Железкин, — я два билета на второй сеанс достал. Увольнительная у меня до двадцати трех ноль-ноль. Как раз бы успели. Пойдешь?

В Катиных глазах быстро исчезало суровое выражение, и они уже добродушно щурились, излучая смех.

— Ты после работы заходи, я сегодня в пять кончаю, — говорила Катя. И они шли в кино.

Однажды Железкин пришел на строительный участок грустный, и Катя даже не решилась его отругать. Пытливо вглядываясь в его осунувшееся лицо, она спросила:

— Что-то случилось?

— Случилось, — хрипловато ответил Железкин, — истек срок службы. В запас меня из армии и всех моих одногодков увольняют.

Катя побледнела и стала зачем-то долбить мастерком первый попавшийся кирпич.

— Значит, на родину поедешь? В деревню?

— А ты? — вместо ответа спросил Железкин.

— А что я! — беззаботно ответила Катя, — мы скоро четвертый этаж закончим и на другой объект перейдем. Вот и все!

Железкин помолчал и спросил:

— Катя, а как ты думаешь, может, мне на сверхсрочную остаться?

Он ждал ответа… Шли секунды, Катя молчала, но не потому, что для нее что-либо было неясным, а потому, что она хотела заставить его поволноваться. Наконец девушка улыбнулась, просто, доверчиво.

— А ты оставайся, — сказала она тихо, — опять будем вместе.

Железкин еще не знал, оставят его на сверхсрочную или нет. В тот вечер он вернулся в казарму полный раздумий, мрачный и расстроенный. А у писаря Сеничкина, вездесущего и всезнающего, была заготовлена для него особая весть. Под большим секретом Сеничкин сообщил:

— Слышь, Железкин, я точно знаю. Тебе наши офицеры складчину делают и подарок перед демобилизацией хотят преподнести — именной серебряный портсигар. Хочешь, скажу, кто участвует? Подполковник Мочалов, майор Ефимков, Спицын и Цыганков. Вот! Это точно, но только по секрету!

Железкин растроганно заморгал глазами.

— Значит, и подарок преподнести решили? А если я, допустим, увольняться не хочу, тогда что?

— Ты что, надумал на сверхсрочную проситься?

— Надумал.

— Тогда к своему командиру обращайся.

В тот же вечер Железкин отправился к Спицыну. Спицын пошел к командиру эскадрильи, тот к Мочалову, и судьба старшего сержанта была решена. Его оставили в полку на сверхсрочную службу. Прошло несколько месяцев, и за отличное обслуживание реактивной техники Железкину присвоили звание младшего техника-лейтенанта. Он так и остался работать в звене Бориса Спицына. Когда в полку узнали, что Железкин собирается жениться, Мочалов отдал приказание выделить ему отдельную комнату, и Железкин переехал в нее из общежития.

Неделю назад Железкин с Катей расписались.

Но жила Катя по-прежнему в городе, так как в комнате еще нужно было покрасить полы и выбелить стены.

И вот сегодня Железкин, чувствуя в себе необыкновенный прилив сил, решил, не дожидаясь, пока КЭЧ пришлет рабочих, отремонтировать комнату сам.

Он облачился в старый летный комбинезон, принес из коридора два ведра с краской, большую малярную кисть и лестницу. Через минуту он уже работал вовсю. Кисть размеренно двигалась по стене, оставляя за собой влажный голубоватый след. В окно заглядывали вечерние солнечные лучи и причудливыми бликами ложились на пол. Железкин остановился передохнуть и, по-хозяйски осматривая комнату, стал прикидывать, где будет стоять шкаф, кровать, где обеденный стол. То ли от солнца, то ли от внезапно нахлынувших приятных дум, его глаза весело щурились.

Еще не было никакого официального сообщения, еще никто не получил никаких телеграмм и писем, а большинство обитателей Энска уже знало, что где-то над центральной полосой России со стремительной скоростью рассекают небо новые реактивные истребители, с каждой минутой сокращая путь до Энска.

Началось с того, что утром в гарнизонном магазине Галина Сергеевна Ефимкова столкнулась с комендантом аэродрома капитаном Сидоркиным, покупавшим новые погоны и петлицы.

— В честь чего это вы решили принарядиться? — улыбаясь, спросила она.

— День очень ответственный у меня сегодня, — ответил капитан и, не вдаваясь в подробности, поспешил раскланяться. Галина Сергеевна вдруг подумала, что предстоит какое-то важное событие. Выйдя из магазина, она встретила Железкина. Он был чисто выбрит, сапоги блестели, как на параде.

— Здравствуйте, Железкин, — окликнула его Галина Сергеевна. И спросила, подстрекаемая любопытством: — Куда собрались в такую рань?

— На аэродром тороплюсь.

— Это зачем же? Если летчиков нет дома, техникам тоже мало заботы.

— Не так, — хрипловатым баском ответил Железкин, — техникам всегда много заботы.

А потом по просторной улице Энска мимо широкостволых лип промчались два зеленых пузатых керосинозаправщика. Эти автомашины подавались на аэродром только в день полетов, в иное время им нечего было там делать.

Не рассеялись еще клубы пыли, как по направлению к аэродрому, подпрыгивая, пронесся «газик» командира авиатехнического батальона майора Розова. Высунувшись из кабины, Розов помахал Галине Сергеевне.

Городок оживал, становился бурливым и озабоченным. Теперь Ефимкова не сомневалась, что весь оставшийся в гарнизоне личный состав к чему-то готовится.

Не заходя домой, она завернула в санчасть. Валерия сидела в небольшой комнатке дежурного врача и что-то писала.

— Подождите, Галя, я сейчас, — извинилась она.

— Да я только на минуточку, — сказала Галина Сергеевна, — по важному делу.

Валерия подняла на нее глаза. Тяжелый локон упал на белоснежный, еще похрустывавший после стирки халат.

— Вам не кажется, Валерия, что сегодня у нас в Энске необычайное оживление?

— Да как же не кажется, я еще с утра заметила. Наш начальник велел выслать на аэродром санитарку. А когда на аэродром санитарку высылают? Если полеты назначаются. И мудрствовать нечего.

— Значит, наши прилетят? — обрадованно спросила Галина Сергеевна и покраснела, словно ей стало неловко оттого, что вырвалось это восклицание.

— Соскучились, Галина Сергеевна, по своему богатырю?

— Соскучилась.

— Я тоже, — Валерия доверчиво положила ладонь на ее локоть, — по секрету скажу: краситься и следить за собой стала в эти дни больше.

И, заметив удивление в глазах Галины Сергеевны, пояснила:

— Лицо у меня пожелтело, не хочется Грише показываться такой. На аэродром хотела поехать сама, да разве подполковник Мерлушкин позволит. Усадил за отчетность. — Она вздохнула. — Не пишется. Никакая латынь не идет сейчас на ум.

— Значит, по-вашему, точно, что это ждут наших?

— А кого же еще? — убежденно ответила Цыганкова и, отойдя к подоконнику, поправила потревоженную ветром занавеску.

— Спасибо, Валерия, побегу обед готовить, — заторопилась Галина Сергеевна.

— Не забудьте про вино, — улыбнулась Цыганкова.

…Не было еще и двенадцати, когда слитный гул турбин известил обитателей Энска о приближении полка. Из домов на улицу выбегали ребятишки, в распахнутых окнах появлялись головы женщин, оторвавшихся от домашних дел, чтобы увидеть, как промчатся над Энском стремительные тени самолетов, чтобы, по крайней мере, выделить из общего строя ту дюжину сверкающих на солнце истребителей, в составе которой летит муж.

Принимать полк на аэродром приехал исполняющий обязанности командира дивизии полковник Шиханский. Он стоял на СКП, держа в руке микрофон. На первый взгляд могло показаться, что полковник нервничает и лишь поэтому так крепко вдавливает черную пластмассу микрофона в ладонь. Но нет ничего более обманчивого, чем первое впечатление. Шиханский был расчетливым человеком, привыкшим прежде всего все хорошо взвесить, а потом решать. Зная, что Мочалов один из лучших командиров, он не стал вмешиваться и сдержался, ни слова не послал в эфир даже в тот миг, когда молодой лейтенант Ларин слишком поздно выровнял свою машину, а потом так небрежно приземлился, что едва не чиркнул плоскостью о бетонку.

Шиханский только плотнее сжал зубы и нахмурился.

Один за другим заходили на посадку истребители, и была во всем этом стремительном движении строгая последовательность, доступная лишь тем, кто много и упорно тренировался. Высокие хвосты самолетов уплывали в сторону от бетонки, скрываясь в коричневатой пыли.

Шиханский хмурился, но хмурился сдержанно. Сквозь эту сдержанность так и пыталась пробиться улыбка, и если бы не способность полковника всегда оставаться внешне непроницаемым, пожалуй, улыбке это бы удалось. Шиханский накануне получил сообщение о важной доверенной ему задаче. Трезво оценив возможности своих командиров, он пришел к выводу, что задача по силам прежде всего подполковнику Мочалову. Пусть Мочалов немного педантичен и своенравен, все равно никто лучше его летчиков не сможет выполнить эту задачу. Вот почему всегда требовательный и взыскательный полковник Шиханский готов был на этот раз простить командиру энского полка некоторые прегрешения его подчиненных в технике пилотирования.

Постепенно гул турбин затихал над аэродромом. У машин собирались техники, механики, младшие авиаспециалисты. Керосинозаправщики тотчас же подъезжали к истребителям, чтобы наполнить горючим опустевшие баки, — боевые машины на приграничном аэродроме всегда должны быть готовы к взлету.

Из окна СКП Шиханский видел, как мчался через аэродром открытый «газик». В нем сидели Мочалов, его заместитель Ефимков. Спустя минуту узкая лесенка, ведущая на второй этаж СКП, задрожала от тяжелых шагов. Полковник Шиханский с равнодушным видом повернулся спиной к выходу. Лицо его, располневшее, чуть желтоватое, моментально приобрело замкнутое выражение. Застыли глаза, и резче обозначились на щеках складки. Можно было подумать, что это смотрит человек, которому глубоко безразлично, сколько самолетов прилетело, как они совершили посадку и произвели рулежку и, тем более, кто придет к нему сейчас. Именно в таком подчеркнутом спокойствии усматривал Шиханский способность старшего начальника заставить подчиненных проникнуться к себе уважением и почувствовать некоторую боязнь. И действительно, шаги у него за спиной стихли значительно раньше, чем раздался голос Мочалова:

— Товарищ полковник, разрешите войти.

— Да, да, — рассеянно отозвался Шиханский, словно только что очнулся от задумчивости.

Мочалов, запыхавшийся от быстрой ходьбы, вытянулся в положении «смирно». За ним, комкая в руках шлемофон, стоял Ефимков.

— Товарищ полковник, — громко доложил Мочалов, — полк закончил переучивание и прибыл на место базирования. Перелет выполнен без происшествий.

Шиханский шагнул к нему, внезапно заулыбался, приветливо сощурились глаза под редкими бровями. Он протянул Мочалову руку и бодро сказал:

— Вольно, подполковник. Однако вы упустили в своем рапорте одно слово. Надо было сказать не просто «прибыл», а «благополучно прибыл». Именно благополучно, если, конечно, не брать во внимание корявую посадку офицера Ларина.

Шиханский опять улыбнулся, а Мочалов смущенно кашлянул, уловив в этом полушутливом замечании укор. Он хотел что-то ответить и сделал порывистое движение, но полковник жестом остановил его.

— Ничего, Мочалов, ничего. Эта посадка не ложка, а малюсенькая капля дегтя в хорошо выполненном перелете на новых машинах. Будем считать, что все благополучно, тем более, что последний отрезок маршрута вы шли в трудных условиях. Я доволен, полк вы привели вполне прилично. Летный состав, вероятно, устал?

— Так точно, товарищ полковник.

— Распустите его немедленно по домам. Сегодня никаких совещаний и никаких разборов. Вас всех семьи заждались.

— Не только семьи нас, — загудел Кузьма, — и мы их.

— Ну, можно сказать, вы уже на пороге радостной встречи, — быстро произнес полковник, снова принимая озабоченный вид. — Завтра — отдых. Затем даю вам три дня на то, чтобы боевая техника была приведена в полный порядок. А потом за учебу. Помните, что полеты потребуют от вас большого напряжения.

— Да, товарищ полковник, — подтвердил Сергей, — пользоваться прибором в полетах наперехват дело сложнее. Я уже раз попробовал и убедился.

Шиханский ладонью провел по худой щеке и вздернул плечами:

— Сложное? — прищурился он, словно от солнца. — Ну, Мочалов, разочаровываете вы меня. Я на вас как на каменную гору надеюсь, а вы пасовать перед трудностями собираетесь.

— Вы меня не совсем верно поняли, — поправился Сергей, — сложная задача — это не значит невыполнимая.

— Вот именно, подполковник, — одобрительно кивнул головой Шиханский. — Ваши слова дают мне основание верить, что выполните вы и новую, более трудную задачу, возложенную на ваш полк. Вам предстоит в ближайшее время испытать новую машину в полетах на высоту. Для этой цели сюда путь держит конструктор генерал Северцев.

— Северцев! — воскликнул Сергей, — тот самый…

Сергей Степанович тотчас же вспомнил лицо пожилого человека, так хорошо знакомое по портретам каждому летчику-реактивщику.

— Да, тот самый, — подтвердил Шиханский, — он страшно хочет, чтобы эту машину как следует-погонял на высоте не заводской испытатель, а строевой летчик, основной потребитель конструкции. К тому же на одну из машин поставят кое-какое новое оборудование, облегчающее на высоте пилотаж.

II

Лейтенант Ларин сидел у себя в комнате и листал толстый черный альбом. В альбоме хранились фотографии родных и знакомых. Но сейчас он искал там другое. Бережно вынул он заложенные между двумя листами альбома голубые курсантские погоны. Это были те самые погоны, которые он впервые нашил на свою гимнастерку в авиационном училище, куда поступил, закончив спецшколу ВВС. Губы лейтенанта сложились в горькую усмешку. Ларин бережно провел пальцами сначала по одному, затем по другому погону, пробуя, не запылились ли они. Нет, погоны были чистыми. Он поднес их к лицу, даже понюхал и положил на место.

Потом он перевернул в альбоме еще одну страницу и увидел вырезку из многотиражки. В небольшой заметке рассказывалось о его успехах в обучении летному делу. Заметку эту Ларин знал наизусть, слово в слово, но сейчас начал читать ее опять. Услышав за спиной шаги, он торопливо встал.

— Дверь у вас не заперта, лейтенант, — прозвучал надтреснутый тенорок Пальчикова, — вот я и вошел без спроса. Совсем по пословице: «нежданный гость хуже татарина». Может, во мне и впрямь есть что-то от татарина, а? Где у вас зеркало, лейтенант?

Пальчиков подошел к висевшему в углу зеркалу, поправил волосы и весело присвистнул:

— Ничего нет. Истинно русское лицо. Чем занимаетесь, лейтенант?

— Альбом вот со всякими детскими и курсантскими снимками рассматриваю.

— А-а, мемуарное настроение? Надо о будущем, о завтрашнем дне подумать, а вы о прошлом.

Ларин угрюмо наклонил голову, захлопнул альбом. Глаза у него сузились, и полоски бровей над ними слились.

— А какое у меня будущее, товарищ командир звена? Отчислят меня за сегодняшнюю посадку, не иначе.

— Да, посадочка у вас была сегодня такая, что у меня мурашки по спине проскользнули, — не переставая улыбаться, сказал Пальчиков. — Еще бы немного, и вы бы классически разложили аэроплан. И какой аэроплан! Не «По-2» древний какой-нибудь, а реактивный…

— …который дороже такого непутевого летчика, как я.

— Ну, это положим, — перебил Пальчиков, — что касается меня, то я привык считать, что самое дорогое в авиации — это одушевленный предмет… То есть, летчик… Душно что-то у вас…

Ларин открыл окно. В небольшую комнату ворвался холодящий вечерний ветерок. Ларин задумчиво посмотрел на далекую перспективу горного хребта. Вершины были освещены заходящим солнцем, и снег на них от этого приобрел мягкий розовый цвет.

— Мне так и кажется, товарищ старший лейтенант, — грустно заметил Ларин, — что сейчас, пока мы с вами беседуем, командир полка пишет приказ о моем отстранении от полетов.

— Когда кажется, — нужно креститься, — сухо прервал его Пальчиков, — эх вы! Не дорога вам, оказывается, честь нашего звена.

— Нет, дорога! — убежденно воскликнул Ларин, — очень дорога. Поэтому и стыдно, что вас подвел.

Пальчиков насмешливо скользнул по нему зеленоватыми глазами.

— Стыд на этот раз можете оставить при себе, — отрезал он. — Понятно? А мне упорство, настойчивость, волю выложите. Вот!

— Да как же, если у меня не получается, — почти с отчаянием воскликнул лейтенант Ларин, и на его макушке смешно встрепенулся рыжий, совсем мальчишеский вихор, — что же мне делать?

— Прежде всего, не впадать в меланхолию, — холодно посоветовал Пальчиков. — Подумаешь — страдания молодого Вертера! Нужно проще и мужественнее смотреть на трудности. Тогда и порядок будет. Я вот знал одного молодого летчика, Ларин. В недалеком прошлом то, что расскажу, было. Тоже вроде вас летал. Что ни посадка, то промаз и промаз. Бедный истребитель до самого конца бетонки выкатывался. «Козлов» отдирал — не счесть. И махнули было на этого парня рукой. Дескать, в отставку списать. А он тоже, вроде вас, вместо того, чтобы бороться, взял да повесил голову.

Пальчиков неторопливо опустился на свободный стул и согнутым пальцем постучал себя по лбу.

— Тормозных щитков в этом агрегате тому товарищу не хватало. И нашелся у нас в полку человек, который приделал эти тормозные щитки и работать их заставил. Замполит наш бывший, подполковник Оботов. Пришел к нему и кулаком по столу как стукнет: «Вы, — говорит, — настоящий советский человек или нет? Неужели вы даром носили в детстве пионерский галстук, а потом комсомольский значок, а теперь кандидатский билет в члены партия? Неужели вы даром пели хорошие советские песни о мужестве и геройстве. Неужели вы даром читали про Павку Корчагина и летчика Маресьева?.. Как взял его в работу, так что у того даже рубашка к спине прилипла. Отругал его наш Оботов, а потом все до капельки рассказал, с чего надо начинать самостоятельную подготовку, какие тренажи и как проводить в кабине. Сам стал к нему на тренажи приходить, каждый вылет разбирал. На общем разборе полетов — оно, знаете, одно дело. Там не всегда про все время есть командиру сказать. А вот когда каждую твою промашку оценивают да про каждый успех говорят — здорово получается. Летчику, о котором я говорю, наука пошла впрок. Получился из него кадр, в составе любых групп теперь летает.

Пальчиков встал и медленно прошелся по комнате.

— С вами подобное же происходит, Ларин, — продолжал он, — значит, надо взять себя в руки. Больше твердости, упорства. У вас все данные летчика-истребителя. Я вам поместному скажу, каждый день буду вам помогать, но и вы приложите силенки. Идет?

Ларин вскинул голову.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант. Значит, вы верите в меня? С завтрашнего же дня возьмусь за тренажи и теорию. — Лейтенант помолчал и добавил: — А тот летчик, про которого вы только рассказывали, он что, и теперь в нашем полку служит?

— Служит.

— И кто же это?

— Ваш покорный слуга, маэстро, — рассмеялся Пальчиков и, сняв с головы фуражку, шутливо раскланялся с опешившим лейтенантом Лариным…

III

Дома одиночество тяготило Сергея Мочалова. Когда он останавливал взгляд на портрете жены, на ее больших, ясных глазах, ему казалось, что и в них живет такая же тоска, что и в его душе. Острая тоска по встрече. Она гнала из дому. Мочалов старался как можно меньше бывать в своей комнате, где каждая вещь напоминала Нину.

Новые самолеты в первых же полетах обнаружили свои особенности, показали летчикам свой «характер». Одним из первых вылетел на перехват учебной цели — бомбардировщика, поднятого с соседнего аэродрома, Цыганков. Двадцать минут вел он поиск, то и дело принимая с командного пункта короткие распоряжения офицера, руководившего наведением на цель.

— Крыша — триста, — звенело в эфире, — ручей — двести сорок, скорость восемьсот, пять минут.

По зашифрованной переговорной таблице под словом крыша подразумевалась высота, цифра триста означала десять тысяч метров, ручей — курс.

И пока гудели турбины в воздухе, на земле оператор напряженно следил за тем, как на экране локатора перемещаются две отметки целей — отметка, обозначающая «воздушного противника», и отметка, обозначающая самолет, ведущий поиск.

Отметки все ближе и ближе надвигались друг на друга, так же, как в воздухе надвигались друг на друга истребитель и бомбардировщик. Все короче и короче становилось расстояние между самолетами и, наконец, достигло той величины, с которой начинал действовать новый прибор.

Полковник Шиханский, лично руководивший первым перехватом, процедил сквозь зубы:

— Теперь опеки достаточно. Пусть сами выходят.

В воздух ушла команда:

— Я — «Планета». «Первый» приказал встречать гостя самостоятельно. О сближении доложить.

— Я — «Сокол-пятнадцать», — передал на землю Цыганков, — вас понял.

И с этой секунды началось самое трудное. Маленькая подвижная черточка на экране прибора у Цыганкова показывала «противника» впереди. Цыганков мчался над верхним слоем облачности по ее указанию и проскочил цель, не успев произвести атаку. Черточка на приборе отплыла вниз, словно говоря ему издевательски: не поймал. И снова команда дежурного штурмана выводила его на цель. Так повторялось три раза. Цыганков заглушал в себе пугающую мысль: «Уйдет. Не перехвачу». И только в четвертый раз, вовремя сделав разворот, он сумел удачно выполнить прицеливание. Весь загоревшись от радости, он передал: «Гостя» вижу. Атакую». На земле, на командном пункте Шиханский с непроницаемым лицом сказал радисту:

— Атаки прекратить. Пусть идет домой.

Устало вылезая из кабины, Григорий откровенно признался Мочалову:

— Трудно было, командир. Ох, и трудно!

— Где же вы видели, замполит, чтобы новое давалось без труда, — весело улыбнулся Сергей Степанович. — Хорошо хоть — перехватили. Задал бы нам Шиханский…

— Но вы понимаете, — настойчиво повторил Цыганков, — мне было трудно. Мне, старику. А что будет, когда мы станем поднимать на такие перехваты молодежь?

— И что же вы предлагаете?

Медленно стаскивая с головы Шлемофон, Григорий сказал:

— Большую работу надо вести. Одних методических занятий мало. Мне думается, товарищ командир, надо во всех эскадрильях провести партийные собрания по этому вопросу, иначе народ не мобилизуешь. С молодняком нужны дополнительно беседы и тренажи.

— Одобряю, — согласился Мочалов.

Вскоре работа в эскадрильях закипела. Дни наполнились занятиями, разборами полетов, тренажами. Учились летчики. Учились техники под руководством Скоробогатова.

Мочалов ежедневно в пять утра выходил из подъезда своего дома. Вдыхал холодный воздух предгорья, так напоминающий своей чистотой родниковую влагу, осматривал горизонт, прикидывая, соврали или не соврали «ветродуи», обещавшие «подходящую облачность». Потом подкатывал Ефимков на «газике», и, наскоро позавтракав в столовой, они мчались на аэродром.

Стояли дни с низкой облачностью и ветром, с редкими, скупыми дождичками. Их никак нельзя было пропускать, потому что только в такие дни можно было обучать летный состав сложным видам подготовки. Мочалов работал чуть ли не сутками. Иногда, закончив в семь вечера дневные полеты, он оставался тут же, чтобы поприсутствовать на ночных, начинавшихся в девять и длившихся до утра.

Когда солнце рассеяло облачность и небо над Энском победно заголубело, сложные полеты пришлось прекратить, и Мочалов перенес внимание на обучение молодых летчиков технике пилотирования. Он решил сделать три полета в паре с лейтенантом Лариным и вызвал его накануне в штаб. Вместе с Кузьмой Ефимковым Мочалов составлял плановую таблицу, когда в кабинет вошел Ларин. Лицо лейтенанта было бледным. Он нервно комкал ремешок планшета.

— Чего волнуетесь? — сердито спросил Сергей Степанович, глядя на него уставшими глазами.

— Простите, товарищ командир, — окончательно растерялся Ларин, — когда мне сказали, что вы меня вызываете, я решил, что речь пойдет о моем отстранении от полетов за последнюю посадку.

Кузьма посасывал папироску, прислушиваясь к разговору.

— Какой прыткий, — усмехнулся Мочалов, — значит, сразу к такому заключению пришли? Ерунда. Самое лучшее средство научить летчика летать — это заставить его летать. И часто. Вот и Кузьма Петрович подтвердит. Понятно?

— Понятно, — машинально повторил Ларин, ровным счетом ничего не понимая.

— И решение мое таково. — Сергей положил руку на белый лист плановой таблицы с видом, означающим: «Решение твердое, бесповоротное». — Вы будете летать, пока стоит хорошая погода, и по два раза в день. — Сергей поморщил лоб и прибавил: — А если себя хорошо покажете, то и по три! На завтра я вас включил в плановую таблицу. Подойдите ближе. Утром вместе со мной сделаете полет по кругу на учебном. Справитесь с посадкой, пущу на боевом. Пойдем вот по этому маршруту парой.

Подполковник взял из стоявшего на чернильном приборе деревянного стаканчика остро отточенный карандаш и по разложенной на столе пестрой карте провел тонкую линию. Она начиналась от Энска и углублялась в коричневый горный массив, заканчивалась почти у самой вершины хребта. Кузьма Ефимков улыбнулся, наблюдая за движением карандаша, и, когда Ларин вышел из кабинета, сказал, сбивая пепел с угасающей папиросы:

— Значит, не выдержало сердечко! Решил поближе к геологам маршрут проложить?

Мочалов слегка покраснел и засмеялся:

— Что же поделать — и у командира истребительного полка сердце не камень!

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

Дорога кончилась, исчезла и тропинка. Изыскатели карабкались по голым скалам меж огромных угрюмых гранитных валунов, напоминающих в темноте кладбищенские памятники. Шли в строгом порядке: впереди Гриша Оганесян, за ним три буровых мастера, в самом конце цепочки Игорь Бекетов и Нина.

Все были нагружены. Гриша нес тяжелый ящик с кипрегелем и рюкзак с провизией. Буровые мастера — пару пестрых геодезических реек, складную палатку и треногу. Громоздкий ящик захватил Бекетов. Улыбаясь, он говорил, что доставит его к месту назначения не хуже ишака Мульки. Нину, единственную в этой небольшой экспедиции женщину, решили освободить от всякой ноши, но она наотрез отказалась и взяла рюкзак с провизией.

Гриша Оганесян шел легко и пел длинную песню на армянском языке. Песня была печальная, древняя, как и самый род Гриши Оганесяна.

Буровые мастера, не привыкшие к трудным переходам, тяжело отдувались и почем зря ругали горы, недоумевая, кто их мог только выдумать.

Нина тоже устала. Ремни рюкзака резали ей плечи. Она уже не однажды снимала его и несла в руках. Перед ней широким шагом опытного альпиниста двигался Бекетов. Рукава его клетчатой рубашки были закатаны, обнажая крепкие мускулистые руки. Бекетов часто оборачивался и предлагал Нине взять у нее мешок с продуктами. Остановившись, он ждал, пока она, тяжело дыша, приближалась к нему. И странное дело: незнакомое чувство неприязни вдруг овладевало Ниной. Ей не хотелось показаться слабой и беспомощной перед этим человеком, она не хотела принимать от него никакой помощи. Под войлочной широкополой шляпой оживали прядки ее светлых волос и на ветру бились о лоб, покрытый каплями пота.

— Спасибо, — отвечала она с деланной улыбкой, удерживаясь в самый последний момент от резкости, — у меня еще есть силы, Игорь Николаевич.

Бекетов молча кивал головой. Взгляд его умных глаз, казалось, говорил: «Да, я вас понял, Нина Павловна. Вам неприятно мое вмешательство, как и сам я. Я же вижу, что вы устали по-настоящему. Зря противитесь». Нина понимала все это, и, когда Бекетов поворачивался к ней спиной и продолжал путь, она смотрела вслед ему с сожалением, ей становилось неловко. «В сущности, чего я упрямлюсь?», — думала она раздраженно, противореча себе самой. Мелкие камешки похрустывали под ногой. Внизу в извилистом узком ущелье лежал непроницаемый туман. Вероятно, над землей висели облака, возможно, накрапывал дождь. Здесь же, на высоте, ослепительно голубел горизонт.

К вечеру изыскатели достигли района, намеченного профессором Хлебниковым для съемки. Горный пейзаж внезапно изменился. Подъем закончился, и широкая зеленая поляна предстала перед глазами.

— Оу! — весело закричал сверху Гриша Оганесян. — Мы пришли, Нина-джан, как самочувствие?

— Проголодалась, Гришенька, — непринужденно ответила Нина.

— Оу! Шайтан меня забери, да что мы будем за мужчины, если не накормим одну-единственную женщину. Нина-джан, сейчас костер будет, шашлык будет.

Гриша отличался неиссякаемой энергией и никогда не бросал слов на ветер.

Покрикивая на буровых мастеров, он заставил их ломать кору орешника и сосен. Минут через двадцать запылал костер, вырывая из тьмы усталые лица изыскателей. Огонь заставил отступить черную горную ночь, сучья потрескивали, даже дым был горьковато-приятным. Люди повеселели. Забыв про усталость, Нина стала помогать Оганесяну готовить ужин. Бекетов и буровые мастера быстро расчистили место для палаток и организовали ночлег. Потом у догорающего костра все вместе ели приготовленный Гришей шашлык и запивали его горячим чаем. После ужина разбрелись кто куда. У костра остались только двое — Бекетов и Нина. Нине не хотелось спать. Она думала о Сергее, об Энске, о будущей диссертации, к которой так много нужно еще готовиться, о Бекетове, молчаливо стоящем рядом. «Ох и трудно мне с ним будет работать, с Мотовиловым бы и то легче».

Пламя костра неожиданно метнулось в сторону, потом вновь выпрямилось.

— Мы завтра рано начнем работу? — спросила Нина у Бекетова. Он поднял голову, и Нина увидела его упрямый широкий подбородок.

— Ваша воля, Нина Павловна, хотите рано, хотите позже.

— Наверное, интересы дела выше моей воли, — улыбнулась она.

— Вы сегодня очень устали, — мягко сказал Бекетов, — мне попросту хочется дать вам возможность получше выспаться.

— Опять скидка на женскую слабость?

— Нет, что вы! В этом переходе вы не уступали по выносливости мужчинам.

Он нагнулся и длинным прутиком помешал в костре. Кончик прутика моментально занялся пламенем. Бекетов подумал и бросил в костер весь прутик. Помолчали.

— Вы почему такой грустный, Игорь Николаевич? У вас дома что-нибудь неладно. С Ирой?

— Нет, с Ирой все в порядке, — ответил Бекетов односложно.

— Так что же?

— Нина Павловна, — усмехнулся инженер, — вы приняли за грусть задумчивость. Просто все эти дни меня преследуют всяческие раздумья о нашей работе.

— Только это? А мне почему-то казалось, вы грустите.

Нина загляделась на огонь. Бекетов, помолчав, спросил:

— Нина Павловна, вас не удивляет то, что мы вот с вами, встретившись через два-три года после института, стали вдруг такими чересчур чопорными и официальными. Помните, как мы с вами на втором курсе в «Бедность не порок» играли? Вы Любой были.

— А вы добрым обездоленным Любимом Торцовым.

— Совершенно верно, — вздохнул Бекетов, — а теперь «вы», «Нина Павловна», «Игорь Николаевич». А ведь однажды, когда я потерял хлебную карточку, вы мне четыре своих талона отдали. Помните?

— Забыла.

— А я помню. По-моему, такие вещи не забываются.

— Хорошее было время, — тихо проговорила Нина.

— Говорят, — продолжал Бекетов, — что у человека до какого-то определенного возраста происходит накапливание мозговых клеток, а потом он начинает существовать за счет накопленного. Если это так, то самое бурное развитие всего сознательного у меня происходило в студенческие годы. Помните: наши лыжные прогулки, диспуты о любви и верности. Мечты о будущем. Хороша юность. В ней идешь по дороге жизни на ощупь, совершаешь ошибки, принимаешь опрометчивые решения, но все это делаешь со светлым чувством искренности. И всегда в юности счастлив, какой бы суровой она ни была!

— А в зрелости?

— Зрелость у человека по-всякому складывается, — пожал плечами Бекетов, — у кого счастливо, у кого нет.

Он вдруг резко поднялся.

— Однако мы засиделись, Нина Павловна. Пора и на отдых.

II

Рано утром изыскатели начали свою работу. Участок для мензульной съемки был нелегким. Белый планшет, привинченный к треноге, то и дело переносили с одного места на другое. Буровые мастера с пестрыми рейками в руках забирались на отвесные скалы. Чтобы съемка площади была наиболее полной и правдивой, нужно было брать отметки во всех характерных точках. Работа шла настолько дружно, что вопреки ожиданиям ее удалось закончить к обеду. Не оставалось никаких сомнений, что за сутки удастся закончить съемку всего участка и на следующее утро можно будет возвращаться на основную базу. Потом по этому маршруту пойдут одни только бурильщики и в намеченных местах возьмут пробу породы, заложат шурфы.

После полудня, когда белый планшет уже изрядно нагрелся на солнце, Бекетов подал сигнал сделать перерыв и возвращаться на обед. Во время съемки, весь поглощенный работой, Игорь Николаевич был внимательным и собранным, приказания его звучали деловито и кратко. Но когда кипрегель был погружен в деревянный ящик, тренога сложена и все оживление рабочего дня прошло, к Бекетову опять возвратилось его вчерашнее настроение. Угрюмая морщинка пересекла лоб.

Забрав рейки и инструмент, двинулись к лагерю. Впереди шли буровые мастера, чуть приотстав от них, Бекетов и Нина. Было тихо. Голубел под лучами яркого солнца вековой снег на горных вершинах, шумел ветерок, запутавшийся в ветвях буковой рощицы, что темнела справа, внизу. Сосны стояли на голых утесах прямые, будто влитые в синее небо.

Неожиданно над пустынными горными долинами и ущельями возник низкий басовитый гул. Нина прислушалась. Гул надвигался и, подхватываемый эхом, становился все мощнее и мощнее. Нина с жадным любопытством стала осматривать небосвод. С востока прямо на них наплывали силуэты реактивных самолетов. Два стреловидных истребителя промчались над поляной, оставив в накалившемся от солнца воздухе только гул. Нина сорвала с головы шляпу и счастливо засмеялась, махнув вслед летчикам.

— Это же мой Сережа весточку о себе прислал! — воскликнула она, обращаясь к Бекетову. — Смотрите, они развернулись и снова летят на нас.

Истребители опять промчались над поляной и круто полезли вверх, набирая высоту. Один из них, тот, что летел впереди, накренился с крыла на крыло.

— Наши… наши… из Энска, — растроганно повторяла Нина и провожала машины неотрывным взглядом, пока они не скрылись в голубой дали, оставив на небе лишь две белые полосы, изогнувшиеся в виде спирали.

— Ой, Сережа, как же хорошо, что ты вернулся! — вслух проговорила Нина, но внезапно смутилась, вспомнив, что Бекетов смотрел мимо нее, туда же, в голубую даль. По лицу его, неожиданно побледневшему, пробежала едва уловимая тень.

— Счастливчик… ваш муж, — невесело усмехнулся он.

Нина даже не поняла сначала смысла этих слов. Она вспыхнула.

— Счастливчик? Да как вы смеете судить о человеке, которого видели всего раз…

Бекетов нахмурился, нагнул голову.

— А как же я могу еще отозваться о нем? Ему все удалось в жизни… Академия, реактивный самолет, любовь…

Нина, не дослушав, пошла вперед быстрыми шагами.

Бекетов остался на месте. Он пристально смотрел на ее вздрагивающие плечи, на колыхающиеся поля широкой войлочной шляпы.

…Ни на обед, ни на ужин Бекетов не пришел.

В этот день изыскатели рано легли спать. Только Нина молчаливо сидела около догоревшего костра. Неожиданно в нескольких шагах от нее из темноты появилась фигура.

— Гриша оставил вам ужин, — сухо сказала Нина.

— Благодарю, я не голоден, — коротко ответил инженер и тихо, с неожиданной искренностью прибавил: — Нина Павловна, я, конечно, все врал.

— О чем? — спросила она, не поднимая глаз.

— О нем, о вашем муже, — голос Бекетова стал глухим, — он хороший, наверное, парень. Но мне-то от этого не легче.

Вопреки ожиданиям Нины, спуск к лагерю изыскателей оказался гораздо труднее восхождения. С рассвета небо затянули серые тучи. Казалось, все живое замерло. Не пролетит, распластав недвижные крылья, серый, как скалы, орел, не шевельнется ящерка в расщелине. Все замерло, и только дождь, нудный, однообразный, шел непрерывно и бесшумно.

Нина чувствовала, как тяжелеет с каждой минутой и плотнее прижимается к телу плащ-накидка. Ноги скользили по желтоватому суглинку.

Возвращались почти в том же порядке. Впереди Гриша Оганесян, за ним два буровых мастера, потом Бекетов и Нина. Третий буровой мастер, пожилой, с морщинистым лицом и красноватым носом, бывший донецкий шахтер Макогоненко, тащился позади всех.

Гриша часто оборачивался, критически оглядывая растянувшуюся цепочку и, не переставая улыбаться, покрикивал: «Быстрэй, быстрэй». Он торопился пройти расположенное на половине пути узкое глубокое ущелье, на дне которого бушевал поток.

Год назад изыскатели перекинули в этом месте неширокий висячий мостик, прозванный Ником Мотовиловым «суворовским». Когда человек, придерживаясь за канатные перила, ступал по нему, мостик покачивался из стороны в сторону. Нина однажды заглянула вниз, в ревущий поток, терпеливо обтачивающий серые валуны, и сейчас же почувствовала неприятный холодок и легкое головокружение. На десятки метров уходила вниз серая пропасть. Но стоило перейти мостик, и человек попадал под навес тысячелетней скалистой громады. А дальше дорога в лагерь становилась все более проходимой…

Один из шагавших впереди бурильщиков, не привыкший к горным переходам, сердито ругнул проводника:

— Привал бы сделать, а ты гонишь.

Но Гриша отрицательно покачал головой:

— Быстрэй шагать надо. Суворовский мостик пэрэйдем, потом про привал говорить будэшь, человек хароший.

— Товарищ Бекетов, — взмолился бурильщик, — разрешили бы хоть вы привал. Замучит он нас. Мы же не норму на альпиниста первого класса сдаем.

Инженер хмуро посмотрел на говорившего, потом глянул вверх, на низко провисшее небо, и ничего не ответил, только зашагал быстрее.

И опять шли. Дождь неожиданно стих, но не надолго. После небольшой паузы он припустил еще сильнее. Теперь видно было, как косыми струями полосует он землю и бредущих по ней людей, усталых и обессиленных.

Чтобы не поддаваться усталости, Нина решила не думать о переходе. Она размышляла о предстоящей диссертации, для которой осталось собрать еще немало материала, обследовать десятки образцов горных пород. Вспоминала Сергея и улыбалась при мысли, что вряд ли он может предположить, что в такую погоду ей приходится идти по этим опасным тропам.

Впереди уже замаячила теснина и перекинутый через нее мостик, покачивающийся над пропастью.

Гриша Оганесян вступил на мостик первым и неторопливо перешел его. Очутившись на другой стороне ущелья, он обернулся, наблюдая, как переходят через стремнину два буровых мастера. Очевидно, по мнению проводника, они это сделали вполне удовлетворительно, потому что Гриша взял тяжелый ящик с кипрегелем, поставленный минуту назад на землю, и вновь зашагал вдоль скалистой стенки. Вот он скрылся за поворотом.

Потом мостик переходил Бекетов. Нина видела его широкую намокшую спину. Он беспокойно оглянулся на нее.

Нина ступила на дощатый, шириной всего в полтора метра настил, тотчас же задрожавший под ее ногами. Она взялась правой рукой за толстый трос. Откуда-то из ущелья внезапно потянуло ветром. Сильный неожиданный вихрь пронесся над ее головой. Но Нина уже видела противоположный берег и твердо сделала несколько шагов по настилу. Новый порыв ветра остервенело качнул мостик, так, что все у нее внутри похолодело. Не выдержав, она заглянула вниз и вскрикнула — до того головокружительной показалась высота и страшен темнеющий далеко внизу поток. Сделав еще несколько шагов, она снова взглянула вниз.

— Что вы делаете?! — закричал Бекетов и с силой потянул ее за собой. Споткнувшись, она прыгнула на твердый грунт.

Бекетов держал ее за руку. Нина подумала, что она бы и сама сделала последний шаг. Но в это самое время наверху послышался нарастающий гул. Нина подняла глаза. Прямо на них катился оторвавшийся от покатого бока горы огромный серый валун. Увлекая за собой соседние камни, он быстро несся вниз, и эхо диким ревом сопровождало его падение.

Бекетов снова с силой рванул ее за руку. Ничего не соображая, она пробежала за ним четыре или пять метров и очутилась под навесом скалы. Обдав их песком и градом мелких камней, лавина пронеслась мимо.

Висячего мостика над пропастью больше не существовало. Ураган сбросил его в горный проток. А на том берегу бессмысленно топтался буровой мастер Макогоненко. Он не кричал и не звал на помощь. Изрезанное глубокими морщинами лицо его замерло в гримасе. Широкой ладонью закрывал он беспомощно раскрытый рот, будто силился удержать крик. А ветер крепчал, и где-то наверху, еще далекий, но уже различимый, возникал гул новой лавины. Никто не знал, в каком направлении она устремится. Огромные камни могли обрушиться на противоположный берег и раздавить, расплющить бурового мастера, оставшегося на открытом месте.

То, что произошло минутой позднее, Нина запомнила, как какой-то кошмарный сон. Бекетов быстро расстегнул рюкзак и выхватил оттуда толстую длинную веревку. С веревкой в руках выбежал он из укрытия и, остановившись у самого края пропасти, крикнул:

— Макогоненко, лови!

Изогнувшись в нечеловеческом прыжке, Макогоненко поймал конец веревки, брошенной через пропасть, и с лихорадочной поспешностью обвязался ею. Потом он двумя руками схватился за веревку, которая недавно служила перилами. Гул лавины стал громче. Огромные глыбы были уже совсем близко. Черная фигура бурового мастера вдруг отделилась от скалы и повисла над пропастью на туго натянувшейся веревке. Бекетов повалился на землю и с трудом удерживал болтавшегося над пропастью человека. Он что-то кричал сквозь ветер и усиливающийся гул. Острые куски гранита резали инженеру руки, песок набивался в рот, скрипел на зубах. И казалось Бекетову, что он вот-вот выпустит из рук канат. Нина не видела, как Макогоненко, перебирая канат двумя руками, балансируя, подтянулся к самому верху. Ветер сдул с его головы кепку. Макогоненко сумел подтянуться у самого конца веревки и схватить протянутую руку Бекетова. Едва только они отбежали к укрытию, груда тяжелых камней с воем посыпалась в ущелье.

— Спасибо, браток, — дрожащими губами повторял Макогоненко, — чуть не помер с переляку. Если бы не ты, трое ребятишек сиротами бы стали.

Бекетов посмотрел на кровоточащие свои руки и улыбнулся широкой улыбкой. Его темные глаза повеселели.

— Все обошлось, Макогоненко, теперь это только для биографии.

— Хорошо для биографии, если волосы поседеют, — отозвался буровой мастер.

Нина подошла к Бекетову и тихо сказала:

— Игорь Николаевич, давайте я перевяжу вам руки.

Свистел ветер над ущельем в низком сумрачном небе, и ее никто не услышал. Лишь одному инженеру показалось, что эти слова были произнесены очень громко.

Практикантке Наточке Слезкиной, самой молодой в партии изыскателей, в воскресенье исполнилось двадцать один год. Белокурая, живая, она бегала по лагерю, приглашая всех на день рождения.

За последнее время лагерь разросся. В нем появились новые люди, новые палатки. Нина жила с Аней Березовой. Сейчас Ани не было в лагере, вместе с профессором Хлебниковым она уехала на два дня в город.

Наточка застала Нину в палатке за геодезическими вычислениями.

— Нина Павловна, — звонко прощебетала Наточка, — мне сегодня двадцать один год. Вот… — Она остановилась и круглыми синими глазами обвела палатку. — И я приглашаю вас на маленькое торжество. Будут все, все! Вот! Придете?

— Конечно, приду, Ната.

…День рождения Наточки праздновали шумно. Было немало вина, много песен, а еще больше веселья. Ник Мотовилов по этому случаю «пошел на очередной заем» и преподнес Наточке коробку духов «Жди меня»:

срифмовал он и гордо поправил модный пестрый галстук. В самой большой палатке буквой «П» поставили легкие раздвижные столики. Гриша Оганесян накануне съездил в город и привез массу кульков, сверточков и пакетов. Он даже ухитрился достать льда и захватил большой торт из мороженого, чем особенно поразил именинницу. Из машины выгрузили целую батарею разных бутылок.

— Такой банкет давал в свое время Александр Македонский в честь завоевания Аравии, — объявил Ник Мотовилов и аппетитно прищелкнул языком, — а ну-ка, подайте гитару.

И пока завершались сборы, он запел шуточную студенческую песенку. Голос у него был хрипловатый, но громкий. Он далеко разносился в ночной тиши:

Остальные дружно подхватывали окончание куплета:

Забавно подмигивая, Ник подбрасывал гитару, как лихой цыганский куплетист, успевая ударить согнутыми пальцами по ее тыльной стороне, и опять уверенно трогал струны.

Даже Бекетов громко смеялся, вторя озорному Мотовилову. Потом чокались и поздравляли Наточку, желали ей дожить до ста двадцати одного года и к тому времени иметь кучу внучат. Нина выпила вместе со всеми несколько рюмок вина.

В самый разгар веселья Бекетов неожиданно ушел в свою палатку. Нина обнаружила его отсутствие, когда было около полуночи. Под звуки патефона гости кружились в вальсе. Смешно взбрыкивая ногами, танцевал одетый в черную тройку Макогоненко с одним из буровых мастеров. С невозмутимым величественным видом выделывал «па» Ник, которого удостоила внимания сама виновница торжества. Во время танца у Наточки забавно подпрыгивали пышные белые локоны, и она беспрестанно поправляла их тонкой, загорелой рукой.

Нина сидела в глубоком раздумье. Против воли она думала о Бекетове, и ей становилось жалко его. Она вспомнила Иру: «Нет, с такой ему тяжело, они совсем разные». Она ушла в свою палатку — ей захотелось побыть одной. Она зажгла маленькую керосиновую лампу, но потом подумала, что луна светит достаточно ярко, задула огонь и тихо опустилась на кровать.

Издали доносились обрывки песен и звуки патефона. Потом раздались дружные восклицания «асса!» и громкие прихлопы в ладоши. Вероятно, уговорили Гришу Оганесяна сплясать лезгинку. Нина улыбнулась, представив, как пляшет Гриша, высоко подпрыгивая, выбрасывая вперед ноги, обутые в мягкие кавказские сапожки.

У входа в палатку послышались шаги, и знакомый голос громко произнес:

— Нина Павловна, можно войти?

Прозвучали в этом голосе и тревога, и робость. Нина почему-то не удивилась. Она была твердо уверена, что Бекетов придет, придет обязательно и скажет те самые слова, о которых она смутно догадывалась и на которые ей очень трудно было ответить.

— Входите, Игорь Николаевич, — сказала она совершенно спокойно.

Зашуршал полог палатки, и фигура Бекетова выросла на пороге. Верх палатки был открыт, и в отверстие вливался колебающийся лунный свет, позволяющий различать силуэты вещей. Инженер придвинул к себе складную табуретку и сел в двух шагах от Нины.

— Почему вы ушли оттуда? — сказала Нина, чтобы хоть чем-нибудь заполнить томительную паузу. Она увидела, как дернулись в полумраке его плечи.

— Разве вы это заметили?

Нина не ответила.

— Как ваши руки, Игорь Николаевич? — спросила она, немного помолчав, и этот второй вопрос прозвучал гораздо теплее, чем первый.

— Спасибо, заживают.

— Я тогда испугалась… — заговорила вновь Нина. — Вы так…

— Вы меня явно недооценили. Я все-таки альпинист первого разряда, Нина Павловна, — улыбнулся Бекетов, — мы выручали друг друга в походах неоднократно, и тут я действовал наверняка. Собственно говоря, здесь и не так уж было много риска…

— А лавина?

— Вот только лавина…

— Игорь Николаевич, — тихо заговорила Нина, разглаживая на коленях юбку, — для чего вы напускаете на себя всю эту замкнутость, все это деланное равнодушие?

Он усмехнулся:

— Вы еще, чего доброго, Печориным меня назовете. Вернее, плохой пародией на Печорина, — перебил он. — Эх, Нина, вспомните лучше, какими мы были раньше, в ту веселую пору, когда говорили друг другу «ты».

— Вы тогда не были таким угрюмым.

— Не был! — горячо подхватил Бекетов и вдруг перешел на шепот, словно опасался, что кто-нибудь мог услышать их разговор. — Вы меня сейчас упрекаете в замкнутости и нелюдимости, Нина. Но это вам только кажется, я ведь не такой. Я всегда приду на помощь товарищу, постараюсь выручить его из беды, поделиться с ним последним. Я же не могу при всех своих пороках, или, как там их можно назвать мягче, недостатках, сравнивать себя с таким пижоном, как наш Ник Мотовилов. Но что поделаешь!.. Посудите сами. Разве может человек прыгать от радости на одной ноге в честь того, что у него отняли вторую? А ведь я лишен личной жизни…

— Игорь Николаевич, Ира — хорошая женщина, — неуверенно возразила Нина.

— Ира! — воскликнул Бекетов. — Ира — страдалица. Я не видел человека более чуткого, чем она. Но послушайте, Нина, полюбить я ее никогда не смогу! Я любил только однажды в жизни, — Бекетов вместе с табуреткой ближе придвинулся к Нине, и она ощутила на щеке его опаляющее дыхание. — Вы вспомните первый курс. Я пришел в институт здоровым крепким парнем, и у меня уже была своя биография. Еще пятнадцатилетним мальчишкой я был разведчиком в партизанском отряде. Под Вязьмой мы впятером взорвали железнодорожный мост. Вот этими вот руками подкладывал я взрывчатку под рельс. Мы отползали под огнем немецких станковых пулеметов. Пули повизгивали над головой, хлестали по лицу прутья орешника. Знаете, зимой, на морозе они бьют очень больно. Ледяные корки сугробов резали лицо. Помню, как ранили командира отряда лейтенанта Сороку, того, что полз впереди. Потом ранило меня. Небольшой осколок застрял в правом боку. Он и сейчас ноет в сырую погоду, совсем как у боевых ветеранов, — невесело усмехнулся Бекетов и замолчал, прислушиваясь к шуму, доносившемуся из палатки, где происходило празднование.

— Говорите, говорите, — торопливо прошептала Нина, — вы никогда об этом не рассказывали мне в институте.

— Да, да, — словно очнувшись, продолжал Бекетов, — я пришел в институт зрелым. Но я думал… жизнь впереди — это прямая дорога, только трудись — и будешь идти по ней… а потом, когда я оступился, я понял, что это далеко не так.

— Как же вы оступились, Игорь Николаевич?

— Полюбил… — ответил он очень тихо, — видно, я отношусь к числу людей, способных любить по-настоящему только однажды. Девушка, любимая мною, вышла замуж. Вот тогда, чтобы как-нибудь заглушить свое горе, я женился на Ире. Мне думалось, что вдвоем мы сможем быть счастливы, хотя бы ограниченно счастливы. Но и этого куцего счастья не получилось, к сожалению. Я по-прежнему люблю ту первую, не обратившую на меня внимания.

Бекетов склонил голову низко к коленям.

Острое чувство жалости шевельнулось в душе у Нины, и она вдруг окликнула его тихо, просто и ласково, как несколько лет назад:

— Игорь… не надо. Ты очень хороший… успокойся…

Он медленно отнял ладони от висков и, выпрямившись, как будто еще не до конца веря услышанному, взглянул на нее. Нина почувствовала, как захлестывают ее жалость и нежность. Они были нестерпимы и рвались наружу. Они проникали в душу и сознание, подавляли волю, становились все сильнее и сильнее, так что не было никакой силы противостоять им. И Нина сдалась, отступила.

Был мир, над которым качалось усеянное звездами, облитое луной небо, и были в нем сейчас только двое: она и ее старый знакомый Игорь Бекетов. Ей захотелось прийти на помощь этому сильному, душевно надломленному человеку. Нина притянула к себе голову Бекетова и поцеловала его в горячий лоб. Она хотела успокоить и ободрить его и страшно растерялась, когда почувствовала, как сомкнулись за ее спиной сильные руки. Молча, не сопротивляясь его ласкам, сидела Нина. Ее голова бессильно склонилась к его плечу, и только когда раздался шепот Бекетова: «Нина, так это правда, ты любишь?..», она быстро отодвинулась.

— Игорь, не надо… дай я поцелую тебя сама, сама один раз — и ты уходи…

Она вырвалась из его объятий.

— Что я наделала… Игорь, хороший, добрый, уходи, — почти молила она.

Бекетов хотел снова обнять ее, но она встала и шагнула к выходу. Игорь покорно опустил голову.

— Ниночка, — почти простонал он, — я уйду.

Ей вдруг стало опять жалко его той острой непонятной жалостью, что заставила ее отвечать на ласки. Тихим и взволнованным шепотом она сказала:

— Да, да… ты уходи, Игорь… мы завтра лучше поговорим… Обязательно поговорим.

— Спасибо. Я буду ждать этого завтра… Ниночка.

Он вышел из палатки. Нина трясущимися руками засветила лампу. Блеклые желтые пятна света растеклись по палатке, выхватив из мрака висевшую над ее кроватью рейсшину и полевую сумку. Нина налила из графина воды и поднесла стакан к губам, удивляясь тому, что до сих пор бурно колотится сердце, а о края стакана стучат зубы. Вода была жесткой и кисловатой. Сделав глоток, Нина выплеснула остатки на земляной пол. Было радостно оттого, что Бекетов так покорно ушел по первому ее приказанию, и она впервые подумала о том, какой, должно быть, сильной была любовь к ней этого порывистого человека, любовь, длившаяся несколько лет…

Нина разделась и улеглась в кровать, накрывшись шерстяным одеялом.

Она не помнила, как заснула. Когда она очнулась, был уже предрассветный час.

Сквозь откинутый полог виднелись рябившее мелкими звездами черное небо и черная луна, совсем низко повисшая над ее головой. Нина устало потянулась и почувствовала какую-то неприятную скованность и смутную тревогу. «Что это? Уж не заболела ли?» — подумала она и вдруг вспомнила все, что произошло несколько часов назад. Ей даже показалось, будто кровать еще теплая на том месте, где сидел Бекетов. Значит, все это было наяву. Он держал ее в объятиях, и она сама целовала его в лоб, в губы. Она первая пообещала поговорить с ним завтра, и он ушел из ее палатки, обнадеженный этим.

А Сережа! Как посмотреть теперь ему в глаза при встрече. Сначала она постаралась ответить на вопрос легко: «Подумаешь. Можно и скрыть. Разве у других не бывало похожего? Вот Леночка Позднышева, ее однокурсница, возвращаясь из санатория, многим хвасталась, как она «дурила своего Мишку», а он об этом ничего не знал. Делают же так. А я?»

И вдруг Нина почувствовала, как все замирает у нее внутри в тяжелой неподвижности — и мысли, и сердце. Она с ясной отчетливостью подумала о том, что эти поцелуи не были случайностью, что к ним ее привела большая жалость и нежность, что несколько часов назад он был ей по-настоящему дорог, этот угрюмый, искренний и прямой человек, и что она совсем не вспомнила тогда о муже, охваченная лишь одним стремлением — успокоить и приласкать Бекетова.

Пересилив себя, Нина вскочила и, набросив пыльник, выбежала из палатки. Ей думалось — там, на воздухе, станет легче.

Едва она переступила порог — порывистый горный ветер ударил в лицо удушливым песком. Тонкая яркая молния разорвала небо. При ее мгновенном неверном свете горы и разбросанные палатки геологов показались Нине причудливыми, как театральные декорации, неживыми, ненужными.

— Сережа! — воскликнула она с болью и, обхватив голову руками, побрела от палатки.

У обрывистого края площадки она остановилась. Неожиданно ей показалось, что вот и кончилась та часть ее короткой жизни, по которой до сих пор она шла ясной и чистой поступью, не встречая преград, не понимая, почему на этой дороге оступаются другие.

— Ой как плохо!

Снова блеснула молния, выхватив из мрака окружающие предметы. Резкий, пронизывающий ветер набросился на Нину. Косыми бичами захлопал по скалам дождь. На лице у нее появились капли, волосы намокли, стали тяжелыми. Нина машинально их отжала. А что, собственно говоря, случилось? Ведь кроме этих нескольких поцелуев ничего не было. А теперь она вообще не будет говорить с Игорем и окончательно возьмет себя в руки. Все будет, как прежде.

«Как прежде ли? — спросила себя Нина. — А чувства?» Было же у нее к Бекетову большое и смутное, хотя и недолговечное чувство. И можно ли будет сразу и навсегда выбросить из памяти эти минуты? Нет, воспоминание о них будет возникать часто и ложиться тяжелым грузом на душу.

Нина вдруг подумала, что ее Сергей сейчас, вероятно, спит, а может, под дождем, в темноте обходит посты и караулы на аэродроме. И конечно же, он думает о ней, об их скорой встрече.

В палатке, где жил Мотовилов, еще играл патефон и оттуда доносился скорбный голос певца:

Нина мысленно повторила слова романса. И опять подумала о Сергее, об их жизни и о том, что до сих пор в этой жизни у них не было ничего недоговоренного, ни одной тайны. А теперь ей нужно скрывать от Сергея воспоминания о Бекетове. Нет, ей никогда не удастся этого сделать, при первом же взгляде мужа, всегда такого искреннего и прямого, она не выдержит и обо всем расскажет.

«А нужно ли ждать этой минуты? — размышляла Нина. — Сережа великодушный, он, может быть, поймет и простит. Я напишу ему.»

Она заснула, когда начало светать, и сон ее был крепким и спокойным. На другой день она написала письмо Мочалову.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

Ранним июньским утром в Энск въехало несколько автомашин. Впереди мчался зеленый «Зим», взметая сухую придорожную пыль, за ним три «Победы».

Это полковник Шиханский сопровождал в Энск конструктора Северцева и его группу. Когда в соединение приезжал какой-либо генерал или инспектор, настойчивый и энергичный в подобных случаях Шиханский выпрашивал на несколько дней «Зим» у председателя горсовета. При этом Шиханский говорил: «Долг платежом красен. Ты мне сегодня «Зим» дал, товарищ Морозов, а случись завтра к тебе председатель облисполкома завернет и округу посмотреть захочет — так я тебе «ПО-2» дам и самого лучшего летчика».

Сидя на заднем сиденье автомашины, Северцев рассказывал полковнику Шиханскому о своих планах. Его худощавое лицо с глубокими прорезями морщин в углах рта и огромным, крутым лбом всегда сохраняло сосредоточенное выражение, свойственное людям, привыкшим к постоянному раздумью. И только улыбка, появлявшаяся внезапно на упрямо сжатых губах, меняла это выражение. Широкие крепкие плечи Северцева облегал темно-синий костюм. Шиханский привык видеть Северцева на портретах в форме генерал-лейтенанта инженерно-авиационной службы и не знал, как обращаться к нему сейчас. «Называть просто Сергеем Лукичом, — думал полковник, — скажет, панибратство. Говорить при обращении «товарищ генерал», назовет тебя в душе сухим штабистом. Они, старики, с причудами!»

И Шиханский вел беседу осторожно, прибегая к одинаково удобному во всех случаях жизни «вы».

В этот день в Энске проходили полеты. Раскалывая свистом синеву ясного жаркого дня, проносились в высоком небе реактивные истребители. Одни шли по маршруту, другие вели воздушный бой, третьи выруливали, четвертые заходили на посадку. Во всем этом не было суеты и суматохи. Подчиняясь командам с земли, летчики, каждый в свое время, взлетали и садились, находили в воздухе свою зону, в которой никто не мог помешать выполнению учебного задания.

Предупрежденный по телефону о приезде конструктора, Мочалов оставил вместо себя руководить учебными полетами Ефимкова, а сам отправился встречать Шиханского и Северцева. Сергей никогда не видел конструктора. Но он чувствовал к нему то глубокое уважение, которым были проникнуты и все другие летчики-реактивщики нашей страны. Северцев не был прямым создателем чудесной машины, на которой летал Мочалов и его подчиненные. Но он оснастил ее так, что она получила возможность подниматься на громадную высоту, и на этой громадной высоте летчик чувствовал себя свободно и просто, как и в обычной зоне пилотажа. В одном из многочисленных газетных очерков Сергей прочитал, что конструктор прослужил в строю около пятнадцати лет, что он любит охоту и спорт. Поэтому Мочалов, в отличие от Шиханского, хорошо знал, что не ошибется, называя старика «генералом», держась с ним, как обычно положено держаться с любым приехавшим в гарнизон старшим начальником.

— Разрешите доложить, это мой лучший командир полка, — представил Мочалова Шиханский, любивший часто произносить: «моя дивизия», «мой полк», «мои комэски». Северцев вышел из машины и надел шляпу. Выпуклые глаза с любопытством остановились на Сергее.

— Как же, знаю, — заговорил конструктор, и у него оказался неожиданный для всех бас, — это от него в пятидесятом году иностранный самолет-нарушитель удалился с «большим снижением». Так, что ли?

— Было, товарищ генерал.

— Ив горах пришлось тогда поголодать?

— Пришлось, товарищ генерал.

— Ну, вот видишь, — сощурился Северцев, имевший обыкновение быстро переходить на «ты» с теми, кто нравился ему с первого взгляда, — оказывается, я про тебя все знаю.

— Выходит, — не пошевелившись, сказал Мочалов.

— А чего стоишь, словно аршин проглотил? — вдруг фыркнул Северцев. — Лучше говори, командир полка, куда везти меня собираешься.

— Как пожелаете, товарищ генерал. Могу в гостиницу, чтобы отдохнули с дороги.

— Эка невидаль, — сердито перебил конструктор, — от штаба до вашего Энска и дороги-то всего шестьдесят километров. А в наш век реактивной техники да «Зимов» час с небольшим. Где же тут устать, даже мне, старику.

— Могу на охоту тогда проводить. У нас здесь охота хорошая, — вдруг весело предложил Мочалов и улыбнулся. Северцев нахмурил кустистые брови. Шиханский укоризненно посмотрел на Сергея — дескать, переборщил. Но конструктор басовито расхохотался:

— Уже постарался кто-то, расписал мои слабости! Нет, командир полка. Охоту я действительно люблю. Но сейчас не соблазните. Хорошая есть пословица: «Кончил дело — гуляй смело». А у нас дело еще впереди.

Запрокинув голову, он посмотрел в небо и на далекую горную гряду.

— Воздух у вас тут и на самом деле чудесный. Не мешало бы действительно с ружьишком побродить. Только потом.

— Тогда прошу ко мне в кабинет, товарищ генерал, — предложил Мочалов и направился к подъезду штаба. Конструктор и полковник Шиханский шли рядом. В кабинете Сергей включил бесшумный настольный вентилятор, и в комнате стало прохладно. Уступая Северцеву место, Мочалов отошел от стола.

— Прошу садиться, товарищ генерал.

— Нет, нет, — запротестовал Северцев, — хозяин всегда должен оставаться хозяином, а гость гостем, в каких бы он чинах ни был. Я себе место найду.

Он повесил плащ и шляпу на вешалку и сел на диван. Рядом с ним присел и Шиханский. Северцев сразу стал серьезным.

— Излагаю свои планы, товарищ подполковник, — громко заговорил он, — мы намерены прожить здесь не более недели. Задача нашей группы строго очерчена: поставить на одну из машин новое экспериментальное оборудование и провести два-три испытательных полета. Быть может, вы удивитесь: зачем делать такие полеты здесь, в Энске, если есть специальные конструкторские бюро, испытательные аэродромы, наконец, штаты летчиков-испытателей? Дескать, нет ли в этом логического противоречия. Нет, товарищи офицеры, такого противоречия нет. Скажу вам по секрету, что заводские испытания уже прошли и дали неплохой результат. Похоже на то, что мы выиграли еще полторы тысячи метров на этой же самой конструкции. Но вы понимаете, как важно, чтобы результаты этих испытаний проверили вы, строевые летчики, наши непосредственные потребители. Никто не мог бы требовательнее оценить наш труд.

Северцев встал с дивана и оживленно зашагал по кабинету.

— Остановили выбор на вашем полку, товарищ Мочалов. Не буду здесь петь дифирамбы. Полк ваш крепкий, на хорошем счету. Практически, с помощью вашего инженера полка, мы намерены сегодня же приступить к оборудованию одного из самолетов. В этом прошу помочь.

— Я готов, товарищ генерал, — вставая из-за стола, проговорил Мочалов.

…И работа началась. Еще шли полеты, а на одной из стоянок «единицу» Мочалова с наиболее мощным двигателем, отмеченную красной тонкой стрелой на фюзеляже, стали готовить к испытаниям. Пришел Скоробогатов, собрался еще добрый десяток техников и механиков, прослышавших о приезде конструктора. По требованию Северцева Скоробогатов выделил в помощь инженерам трех техников и в их числе Железкина, считавшегося в полку самым выносливым человеком. Шиханский предоставил конструктору одну из штабных «Побед» на все время его пребывания. Он и сам бы остался в Энске, но, когда заговорил об этом, сразу же уловил хмурый взгляд генерала и понял, что тот не любит лишней опеки. Поэтому, сославшись на дела, полковник сказал, что ему надо ехать.

— Да, да, поезжайте, — буркнул конструктор, — нельзя же в самом деле бросать целое соединение ради одного Северцева.

Шиханский укатил, но до вечера трижды звонил Мочалову по телефону: узнавал, как оборудовали Северцеву и его группе жилье, чем их кормили, не нужно ли подбросить свежей зелени и рыбы.

— Если и летчикам моим заодно, то нужно, — усмехнулся Сергей.

— Вы не шутите, подполковник, — сухо одернул его Шиханский, — таких, как Северцев, у нас десять — пятнадцать человек в стране. Ими нужно дорожить, создавать все условия для творческой работы, Помните, что я делаю на вас большую ставку. Не ударьте лицом в грязь.

«Я делаю на вас большую ставку…» — Шиханский любил произносить эти слова, если говорил с командиром, на которого возлагал надежды. Приехав сюда, на юг, он быстро разобрался в обстановке. Он понял, что, когда речь будет идти о каких-либо особенно важных, ответственных заданиях, он больше всего может надеяться на Мочалова. «Каждый успех мочаловского полка — это в то же самое время и мой успех, — рассуждал Шиханский, — ибо действует полк под моим руководством.» Именно поэтому, забывая порой других командиров, Шиханский привлекал Мочалова то к одному, то к другому ответственному заданию. Мочаловский полк первым получил новые самолеты, первым освоил полет на перехват по новому прибору, первым в соединении и, очевидно, в Военно-Воздушных Силах, испытает машину на самых больших высотах.

Мочалов был далек от того, чтобы понять эту тактику. Но даже если бы он ее и понял, он бы все равно с прежним рвением продолжал выполнять каждую поставленную задачу, вовсе не думая о том, кому достанется слава.

До самого вечера кипела работа в конструкторской группе. Уже начало темнеть, когда Северцев распустил своих подчиненных. Сам он с инженером Скоробогатовым, хорошо знавшим окрестности Энска, по горной извилистой дороге проехал к озеру Белому. На берегу Северцев разделся и с наслаждением выкупался в ледяной воде, посмеиваясь над инженером, который рискнул зайти в воду только по колено, быстро растер себе грудь и тотчас же выскочил на берег.

Шел одиннадцатый час ночи, когда машина остановилась у входа в штаб, и старый конструктор, предъявив часовому пропуск, бодро взбежал на второй этаж. В длинном коридоре было пусто, и только из одной двери, из кабинета командира полка, падал на пол светлый лучик. Северцев отворил дверь. Мочалов сидел за письменным столом, без тужурки, в одной рубашке. Черные волосы прядями падали на его бронзовый от загара лоб. Верхний свет был выключен, и только горела маленькая настольная лампа под зеленым абажуром. Сергей читал какой-то мелко исписанный текст.

— Ай, ай, ай, — по-старчески запричитал Северцев, — какое безобразие! Одиннадцать ночи, а командир полка до сих пор в штабе.

— А где ж ему быть? — улыбнулся Мочалов и приподнялся.

— Дома, — строго ответил Северцев, — завтра подъем в шесть, а вы еще здесь торчите. Семья заждалась дома, наверное.

— У меня здесь нет семьи.

— А где же она?

— Большой семьи не нажил. А жена — геолог. В горах, с экспедицией.

— Так, так, — сказал Северцев, опускаясь на диван, — а мы сейчас с вашим инженером в Белом озере выкупались.

Мочалов удивленно посмотрел на него:

— Не может быть! Там же вода ледяная. У нас один Ефимков выдерживает. Выкупаться в Белом — верное воспаление легких.

— Чепуха, — добродушно засмеялся Северцев, — не верите, можете мою голову потрогать. Волосы до сих пор мокрые. А воспаления легких не опасаюсь. Зимой, в январе, обтираюсь водой из проруби. Наше старшее поколение в этом смысле живучее. Так-то… И часто вы с женой порознь живете?

— Бывает, по шесть месяцев не видимся, — вздохнул Сергей.

— Плохо.

— Я ей верю, — тихо сказал Мочалов.

— Дело не только в этом, — возразил конструктор, — семью вам пора создавать. Настоящую, крепкую, с детским писком и пеленками.

— Не уйдет, товарищ генерал, — заверил Сергей. — Нина скоро вернется ко мне в Энск, будет работать над кандидатской диссертацией. Тут и семья начнется.

— Ну, ну, — одобрительно пробасил Северцев, — а чем сейчас занимаетесь?

— Читаю работу своего заместителя майора Ефимкова об аэродинамике больших скоростей. Он заочник академии и готовится к зачету, попросил посмотреть.

— Вот и я пришел к вам на эту самую тему побеседовать, об аэродинамике больших скоростей… Только на больших высотах, на высотах предстоящего испытания.

Северцев подошел к Мочалову, взял лист бумаги и набросал чертеж. Тонкое перо провело три параллельные линии.

— Вот, глядите, — медленно заговорил Северцев, и Мочалов понял, что это начался тот серьезный разговор с ним, командиром полка, без которого нельзя будет выпустить в трудный испытательный полет ни одного летчика. — Здесь, до первой линии высота от ноля до двенадцати тысяч метров. Как себя ведет истребитель на этой высоте, у вас в полку прекрасно знает каждый летчик. Далее следует слой высоты от двенадцати и выше тысяч метров. Тут тоже все известно, сплошные проторенные пути. А вот здесь, — тонкое перо авторучки написало новую, более крупную цифру, — здесь вы пока не знаете, как поведет себя самолет. И я пока в достаточной степени не знаю, — снизив голос до шепота, продолжал конструктор, — то есть, я знаю все, что относится к области теории, но, к сожалению, теория полета на такой высоте практикой пока мало подтверждена. А нам нужна эта высота… Теперь слушайте, с какими особенностями, по опыту заводских испытаний, придется столкнуться летчику на этой высоте. Самым опасным и тяжелым становится инертность самолета. Вот посмотрите, — Северцев взял со стола деревянный макет истребителя и зажал его в большом кулаке, — что происходит в полете на такой высоте?

Конструктор говорил медленно и подробно, повторял самые главные выводы по два и по три раза, совсем как при чтении лекции, и, переходя на «ты», строго спрашивал Мочалова: — Понимаешь? Пойдем теперь дальше.

Сергей представлял, каким ответственным и опасным будет этот полет, какого напряжения потребует от летчика, пилотирующего машину, с какими неожиданностями может его столкнуть.

— У вас, у летчиков-истребителей, есть две неизменные единицы измерения в тактике, — басовито говорил генерал, — высота и скорость. Чем крупнее цифры, которые их выражают, тем лучше. Если враг задумает когда-нибудь направить на один из наших советских городов самолет с атомной бомбой, вполне понятно, что тот пойдет на самой большой высоте, какую только в состоянии достичь. А чтобы его перехватить, мы должны летать еще выше. Элементарный закон. Я еще раз подчеркиваю — первые полеты на такой высоте будут сложными. Идешь на ощупь, задумываешься над каждой эволюцией. Нужно, чтобы летчик, которого ты пошлешь на испытания, не знал всех этих колебаний. Мы же с тобой должны их знать, командир полка. Да, только мы!

Мочалов встал и вытянул руки по швам.

— Разрешите доложить, товарищ генерал, — произнес он, — летчик, которому придется первым в полку испытывать на этой высоте машину, их знает.

Северцев отбросил деревянный макет самолета:

— Сам хочешь лететь?

— Сам, — сдержанно улыбаясь, подтвердил Сергей, — чего же в этом удивительного?

Высокий лоб старого конструктора взбороздили складки. Расстегнув пиджак, он прошелся по кабинету и, остановившись напротив командира полка, смерил его испытующим взглядом.

— Значит, хочется лететь, Сергей Степанович?

Он говорил это очень мягко, голос прозвучал тепло, но выпуклые глаза оставались пытливыми. Мочалов тронул прядку волос, отбрасывая ее со лба назад. Блеснули его крепкие зубы, и лицо сразу помолодело, засветилось лукавством.

— Хочется, Сергей Лукич… и не только мне. Любому нашему летчику хотелось бы в этот полет. Но испытывать нужно мне. Сами посудите. В пехоте командир полка почти никогда не идет впереди наступающей цепи. А у нас — авиация, и командир всегда ведет группу в бой.

— Что верно, то верно. — Северцев вновь зашагал по кабинету, запрокинув голову, посмотрел на репродукцию шишкинских «мишек», потом остановился у раскрытого окна, за которым пестрела звездами ночь и едва-едва угадывались при лунном освещении очертания гор. — А если… — он помолчал, голос стал тверже, требовательнее, — если с машиной что-нибудь случится?

— Так я же летчик, — с подчеркнутой наивностью развел руками Мочалов.

— Да, но не летчик-испытатель!

— А ручкой истребителя работать одинаково, — отмахнулся Сергей, — все равно.

— Далеко не все равно, Сергей Степанович. — Быстрыми шагами Северцев приблизился к нему. — Нет, нет. Летчик из строевого полка и летчик-испытатель далеко не одно и то же! Здесь вы поднимаетесь в небо на серийной, тысячу раз проверенной машине, а там каждый полет совершаете словно впервые. Вам приходилось когда-либо коня необъезженного под собой чувствовать? Нет? Жаль! Вы бы могли тогда сделать сравнение. Вы знаете, что летчик-испытатель несет двойную нервную нагрузку. Да что там двойную, порой трехкратную и четырехкратную.

— Я и к десятикратной готов, — упрямо сказал Сергей.

— Рисуетесь, — проворчал Северцев и провел ладонью по жестким седым волосам, — вы мне, может, еще скажете, что совершенно не волнуетесь перед таким полетом.

— Нет, — покачал головой Сергей, — этого не скажу. Без волнения не обойтись. Но волнение волнением, а в полете я уверен, Сергей Лукич.

II

Полковник Шиханский даже обрадовался, узнав про намерение Мочалова самому выполнить испытательный полет. Шиханскому нужен был успех, а успеха добиться, по его мнению, в энском полку могут в первую очередь двое — либо Мочалов, либо Ефимков.

В день испытания, чтобы не создавать на аэродроме излишнего ажиотажа, Мочалов решил проводить очередные полеты. Северцев это намерение одобрил. Старый конструктор волновался за исход полета не меньше Мочалова и прекрасно понял, почему командир полка принял такое решение.

— Давайте, Сергей Степанович, — поддержал он, — я тоже не люблю, когда за летчиком-испытателем наблюдают, словно за испанским тореадором.

Полеты шли в этот день своим обычным чередом. С утра отправилось по маршруту на большой радиус звено Пальчикова и четверка Андронникова. Майор Арамашвили поднялся в зону на двухместном самолете проверять технику пилотирования у командира звена Карпова. Готовилось выруливать на старт звено Бориса Спицына. Мочалов стоял у радиостанции стартового командного пункта. Рядом Ефимков сосредоточенно разглядывал плановую таблицу.

— Товарищ командир, разрешите обратиться, — услышал Сергей за своей спиной, — письмо.

Полковой почтальон, ефрейтор Елкин, протягивал ему синий конверт. Сергей узнал почерк Нины и торопливо распечатал письмо. «Здравствуй, Сережа», — прочитал он, не обратив никакого внимания на то, что не было в этом обращении обычных ласковых слов. Он аккуратно разгладил сложенный вдвое листок, чтобы легче было читать. В это время из приемника раздался настойчивый голос Спицына, уже успевшего залезть в кабину истребителя и запустить двигатель.

— «Родина», я «Сокол-восемь», разрешите выруливать.

— Майор Ефимков, — отрывисто спросил Мочалов, — как там звено Спицына?

— Готово выруливать, товарищ командир, — доложил Кузьма, бросив беглый взгляд на четверку гудевших истребителей.

— Тогда выпускайте.

Сергей проводил их внимательным взглядом и опять вернулся к письму. «Когда же она приедет?» — подумал он, углубляясь в листки. Внезапно Мочалов вздрогнул. Сдвинув брови, он читал и читал одни и те же строки. Потом медленно поднял голову и посмотрел вокруг. Нет, вокруг ничто не изменилось. Все было по-прежнему. Расплывалось над бетонкой облачко пыли после улетевших самолетов, прислушивался к очередной радиопередаче связист, Кузьма Ефимков водил пальцем по плановой таблице, гудел мотор проезжавшего мимо керосинозаправщика, светило солнце.

Сергей ощутил, как наваливается на него страшная слабость. Он снова поднес к глазам письмо. Ровные строчки были жесткими, четкими. Когда он вторично проник в их смысл, они вдруг запрыгали в глазах, сливаясь воедино, как серые плиты бетонки на взлете. Сергей бы никогда не поверил, если бы об этом писал кто-то другой, посторонний. Но нет, в конце письма стояла Нинина подпись. Она сама рассказывала о том, как целовал ее другой, как, забыв про Сергея, слушала она объяснение в любви.

Стало еще тяжелее, когда Кузьма, оторвавшись от плановой таблицы, добродушно спросил:

— От кого, Сергей Степанович? От Нины?

Сергей зажал конверт в кулак, сбежал по лесенке вниз и, не разбирая дороги, побрел по травяному полю аэродрома. Кто-то из повстречавшихся техников откозырял ему, но Сергей, не ответив, прошел мимо с низко опущенной головой.

С горечью думал он о Нине.

Нет, он ни разу не посмотрел на другую женщину или девушку, ни разу ни с кем не пошел в театр, никому не назначил свидания. Он жил, захваченный полковыми делами от зари до зари. Полеты заполняли его жизнь, и только для большой светлой любви к Нине, любви, составляющей всю его жизнь, еще оставалось у него время и место. «Как она могла… как могла! — задыхался Сергей. — И еще пишет, что тот добрый и хороший человек. Хороша доброта, обернувшаяся подлостью. Да и первый ли это случай! Может, и в других поездках находила она этих «хороших, добрых!»

За спиной Сергея послышался приглушенный автомобильный гудок. Сергей поспешно сунул письмо в карман и обернулся. Прямо по целине мчалась к нему легковая машина. Из машины вышел Северцев, одетый в генеральскую форму, и полковник Шиханский.

— Куда же вы запропали, Сергей Степанович? — забасил старик. — Ищем вас на стоянках, на СКП, а вы тут!

— Подполковник Мочалов часто так поступает, — улыбнулся Шиханский, показывая прокуренные зубы. — Полеты в разгаре, а он в стороне, будто до всего этого ему нет дела. А в сущности, в любую секунду все у него на учете.

— Приятно, когда командир полка получает комплименты от командира дивизии, — усмехнулся Северцев. — В этой трудной должности не всегда можно на них рассчитывать. Однако, Сергей Степанович, нам пора к машине. До взлета тридцать минут.

— Да, да, — рассеянно ответил Сергей, — совершенно верно, товарищ генерал. Я готов.

Ему сейчас было решительно все равно: лететь или нет. Предстоящий полет не радовал, как раньше. Он чувствовал страшную усталость и даже подумал о том, как бы было хорошо не лететь вовсе. Но разве можно было отказаться? Кто поверит, что он, опытный летчик, который сотни часов провел в воздухе, сейчас физически не готов к вылету. Шиханский бы брезгливо пожевал губами и, пожалуй, подумал, что он попросту струсил.

— Я готов, — повторил Мочалов.

— Чудесно, подполковник, чудесно, — заторопился Северцев, — прошу в машину. Мы все уточним и проверим перед вылетом.

…На стоянке Мочалов принял рапорт от техника Рубцова, выслушал замечания инженера полка Скоробогатова и последние указания Северцева. Стоя на плоскости истребителя, генерал тыкал пальцем в чашечки приборов и пояснял, когда какому показанию надо безоговорочно следовать на той неизведанной высоте. Потом он дружески пожал Сергею руку и сошел на землю, а Мочалов с глухим щелчком закрыл фонарь. Шли минуты, последние минуты до взлета, но сейчас они казались Сергею нестерпимо медленными. Наконец он услышал в наушниках голос Ефимкова, руководившего полетами.

— «Синус», — окликнул Кузьма, — разрешаю выруливать.

Двигатель свистел, работая на малом газу. Сергей, притормаживая, стал рулить к старту.

Десятки техников и несколько находившихся на земле летчиков провожали его напряженными взглядами. Истребитель подпрыгивал, а Мочалов зорко смотрел вперед, стараясь отогнать навязчивые, некстати пробивавшиеся мысли.

— Разрешите взлет? — запросил он через минуту, привычно осматривая впереди себя бетонку, убеждаясь, что на ней нет никаких посторонних предметов. Стартовый командный пункт был теперь слева, и Сергей увидел, как над разрисованной клетками стеной взметнулась вверх зеленая ракета. Это Кузьма решил отсалютовать другу, провожая его в трудный полет.

Забурлило в наушниках, и голос Ефимкова произнес:

— «Синус», взлет разрешаю.

Мочалов снял тормоза. С гулом устремился вперед истребитель с нарисованной на фюзеляже тонкой красной стрелой. Стало тихо за плексигласом кабины, и земля плавно и быстро начала отдаляться. Сергей повел машину с той рассчитанной еще на земле скоростью, с которой выгоднее всего было набирать высоту. Стрелка высотомера отсчитывала метры сотню за сотней. Турбина уносила машину в небо без рывков и подбалтываний, так что подъем был мало ощутим. «Эх, Нина», — с тоской думал Сергей. Промелькнуло сбоку легкое зыбкое розоватое облачко, и опять бескрайняя голубизна повисла над кабиной. Сергей впервые радировал на землю:

— «Родина», я — «Синус». Крыша сто. Продолжаю набор.

Когда стрелка высотомера показала шесть тысяч, он проверил курс. Самолет уже был на высоте восьми тысяч. В кислородной маске дышалось легко и свободно. Небольшая изморозь покрыла кромки плоскостей и тонкую, устремленную вперед трубку Пито. Термометр показывал минус сорок четыре градуса, но в герметически закрытой кабине даже в легком летнем комбинезоне было не холодно.

— «Синус», я — «Родина», передайте, где находитесь, — донеслось с земли. Это уже спрашивал не Ефимков, а сам Северцев.

— Крыша двести, — радировал Сергей, и цепким взглядом окинул доску приборов. Все было в порядке. Стрелки жили под стеклом своей правильной, сосредоточенной жизнью. Тонкий убаюкивающий свист двигателя непрерывно слышался за кабиной. Пронизывая невесомое пространство тупым носом, мчалась ввысь «стрела». Стрелка термометра заколебалась и стала быстро падать. Уменьшилась изморозь на отведенных назад крыльях. Теперь самолет Сергея находился в том далеком от земли пространстве, в котором небо почти всегда бывает свободным от облаков, и которое именуется стратосферой. Температура достигла минус пятидесяти. Прибор показывал огромную высоту. Это был рубеж, выше которого еще не поднимался ни один из летчиков полка. На этом рубеже обычно кончались поиски «воздушного противника» и полеты на его перехват. Достигнув этой высоты, самые опытные летчики начинали снижение. Сегодня Мочалову предстояло перешагнуть этот рубеж, и перешагнуть сразу на километр с лишним.

— «Синус», где находитесь? — окликнул с земли генерал Северцев, и оттого, что его голос прозвучал отчетливо, будто старик был рядом, Мочалову стало спокойнее. Он не ощутил неуверенности, когда машина перешагнула еще вчера запретную высоту и стала подниматься выше.

— Я — «Синус», я — «Синус», — повторил он, — прошел крышу триста, прошел крышу триста. Пр-рием! — и этим самым нажимом на «р» в слове «прием» он подбадривал себя точно таким же образом, как и десятки летчиков в грозные минуты боя, или в трудные минуты борьбы со стихией, или просто в тех случаях, когда они хотели вселить уверенность в себя и своих подчиненных.

— «Синус», слушайте меня внимательно, — передал Северцев, — через каждые пятьсот метров делайте площадки, пробуйте крены и скорость. Все замечайте.

Мочалов понял. Конструктор приказывал через каждые пятьсот метров набранной высоты выравнивать машину и некоторое время идти по прямой, что и называлось «площадками». На этой прямой нужно делать виражи, обращая внимание на то, как слушается машина рулей управления. Сергей прекратил подъем и пошел строго горизонтально. Самолет вел себя точно так же, как и на тех предельных высотах, на которых приходилось ему бывать. Но когда Сергей набрал еще пятьсот метров, он вдруг почувствовал, что его испытанная «стрела» начинает нервничать. Едва он сделал легкое движение ножной педалью и ручкой, чтобы выполнить левый крен, как самолет очень круто накренился влево и далеко не сразу выровнялся. Сергей попробовал увеличить скорость полета и не спеша двинул вперед рукоять сектора газа. Самолет рванулся, словно подстегнутый бичом, и тотчас же контрольный прибор требовательно просигналил летчику: «Убавь крен!» Мочалов выполнил этот приказ и снова повел истребитель вверх.

— «Родина», я — «Синус», — передал он на землю по радио, — крыша триста пятнадцать, продолжаю набор.

— «Синус», — донеслось в ответ с земли, — выше крыши триста двадцать набор высоты запрещаю!

— «Родина», вас понял, — сообщил он в ответ, — пробую машину на этой высоте и снижаюсь.

Но пока он это говорил, истребитель достиг высоты гораздо больше той, что считали расчетной. Сергей перевел машину из горизонтального положения в крен и удивился, как легко она на это подалась. Здесь, на громадной высоте, в разреженном воздухе стратосферы, его «стрела» стала вдруг легкой и чуткой к малейшим движениям рулей. Казалось, она попросту перехватывает мысли летчика. Летчик подумал сделать левый крен и только прикоснулся ногой к педали и ладонью тронул ручку, как машина очутилась в левом крене. Он чуть-чуть увеличил газ, а самолет уже мчался, бешено наращивая скорость. Мочалов не привык к таким изменениям в технике пилотирования, и они его сейчас волновали. Нужно было заметить каждое движение машины, чтобы потом, ничего не упустив, подробно рассказать конструктору.

— «Синус», достаточно, снижайтесь, — донеслось с земли.

Но Сергею показалось, что это не ему, а кому-то еще кричит рассерженный генерал Северцев. Сергей был один в этом огромном воздушном пространстве, где сильно слепило солнце и где не был еще никто. Он смотрел на приборную доску и вдруг опять вспомнил о Нине, о том голубом конверте, что смятым лежал в кармане. То ли лямки парашюта больно врезались в плечи, те ли что-то сжалось в груди от огромной и неожиданной тяжести. Сергей тупо глядел на приборную доску, ощущая сильную резь в глазах, и машинально двигал вперед рукоять сектора газа. Один из приборов уже давно давал тревожное показание, словно силился крикнуть зазевавшемуся Мочалову: «Убавь крен! Убавь немедленно! Слышишь?» Но смысл этих показаний не дошел до сознания вовремя. Сергей глянул на прибор, когда машину резко встряхнуло один раз, второй и еще сильнее — третий. И только тогда понял, что случилось, но было уже поздно. Сделав резкий наклон, его «стрела» внезапно опрокинулась на спину, а потом, не слушая рулей, устремилась вниз, в бездонную пропасть, прямо к покрытой дымкой земле.

Сергей попытался выполнить рулями те необходимые движения, которые должны были вывести машину из угрожающего положения, и не смог. Доска приборов расплывалась перед глазами, горизонт зашатался, и голова бессильно упала на грудь. Сергей успел крикнуть по радио: «Вошел в штопор!» — и вдавился в сиденье отяжелевшим непослушным телом. А «стрела» будто обрадовалась, что нет больше руки, способной, подстегивая, гнать ее ввысь на большой скорости. Стремительно и неудержимо валилась она на землю, делая витки один за другим. Сергей сидел без движения с закрытыми глазами, вдавившись подбородком в одну из брезентовых парашютных лямок. Лицо тяготила кислородная маска…

Машина продолжала падение. Мочалов очнулся, когда стрелка высотомера была на шести тысячах метров, и мутными глазами обвел кабину. В переднем смотровом стекле с непонятной быстротой возникала земля, все вырастающая в размерах. В эту секунду на ее пестром покрове можно было разглядеть пятна лесов, блестевшие среди них озера и синеватые макушки гор. Мочалов падал на свой родной аэродром, с которого столько раз поднимал его истребитель. «Да неужели же конец? Неужели все?» — подумал Сергей, силясь выпрямиться.

— «Синус», немедленно катапультируйтесь, немедленно катапультируйтесь, — доносилось до стартового командного пункта, это уже не генерал Северцев, а Кузьма Ефимков говорил в эфир. Голос у Ефимкова был зычный, твердый, требовательный. В нем нельзя уловить тревоги.

— Катапультируйтесь, — снова услышал Сергей голос Ефимкова и подумал, с каким трудом удерживает майор волнение, боль, отчаяние.

«Выброситься?» — промелькнула мысль. Он бы мог повернуть знакомый красный рычаг, автоматически сбрасывающий в любом положении фонарь, а потом привести в действие пиропатрон катапульты. Но как он покинет машину, если во всем случившемся виноват только он, один он, и никто больше. «Нет, ни за что», — заскрипел зубами Сергей.

А выгоревшее от солнца, знакомое до каждой кочки и рытвины поле аэродрома с ровными рядами самолетов и полосатой будкой СКП мчалось навстречу. И не куда-нибудь, а в него, в это родное поле своего родного аэродрома, должен был врезаться он вместе с машиной. Беспорядочно падавший самолет уже заметили с земли. Инженер Скоробогатов закрыл ладонями глаза; надрывно воя, мчалась на старт санитарная машина. И только Ефимков повторял размеренно и требовательно:

— «Синус», немедленно катапультируйтесь! «Синус», катапультируйтесь!

Сорвав с лица маску, Сергей с огромным трудом дотянулся до ручки и вытянул ногу. Он вдруг почувствовал привычную твердость педалей. Он сделал один раз и второй те плавные, нерезкие движения, в силу которых верил. И машина вдруг замедлила вращение, пошла вниз уже не отвесно, а косо, а затем облегченно вздохнула двигателем, и все, что было на земле, — самолеты, серое здание штаба, красные кирпичные постройки Энска, заблестевшее озеро и покрытые снегом горные вершины, — все стало на свое место. Впереди кабины появилась линия горизонта.

Чувствуя огромную усталость, Сергей подвел машину к аэродрому и, сделав круг, точно «притер» ее около «Т». Он дорулил до стоянки, хотя перед глазами окружающие предметы двоились, двигались, покрывались зелеными искорками. И только там, открыв слабеющей рукой фонарь, он бессильно откинулся на борт кабины.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Сергей Мочалов лежал в маленькой палате гарнизонной санчасти. У него была высокая температура. Он бредил. Возле постоянно дежурила Валерия Николаевна Цыганкова. Приходили друзья: Ефимков, молчаливый комэск Андронников, Цыганков, Спицын. Ночью несколько часов просидел у постели генерал Северцев. Он держал бессильную жаркую руку Мочалова и, глядя в лунный квадрат окна, о чем-то напряженно думал.

Подполковник медицинской службы Мерлушкин так и не мог определить причину тяжелого состояния командира полка. Из штаба военного округа вызвали ведущего терапевта. Он осмотрел Мочалова. На теле не было ни единой раны и царапины. Тогда он пригласил для консультации невропатолога. Вдвоем они сделали лаконичное заключение: нервное потрясение, нужен покой и правильный режим.

Сергей пришел в себя лишь на третьи сутки. Случилось это вечером, когда у кровати дежурил возвратившийся из полетов Кузьма Петрович. Он сидел на табурете в белом халате и широченной загорелой ладонью гладил наволочку рядом с плечом Мочалова так трогательно, будто эта наволочка и была плечом друга. Сергей глубоко вздохнул и заворочался.

— Сережа, дружище! — радостно зашептал Ефимков, — да открой же глаза, посмотри. Ну!

Мочалов с усилием поднял веки. Комната поплыла перед глазами, один только голос Ефимкова был устоявшимся во всем окружающем. Электрический свет резко бил в лицо. Слабым голосом Мочалов попросил:

— Потуши… лампу.

— Тебе больно, Сережа? — сказал Ефимков, щелкая выключателем.

— Не-еет, легче, — протянул Мочалов.

— Я послал телеграмму Нине. Она скоро будет здесь.

Мочалов протестующе поднял руку:

— Не надо! Не надо!

— Что не надо? — уставился на него Ефимков.

— Не хочу видеть.

— Кого?

— Ее, Нину.

Пожав плечами, Кузьма положил ладонь на его горячий лоб и, отдернув, пробормотал:

— Да и на самом деле ты неважно выглядишь, Сережа… снова бред.

Мочалов сделал попытку приподняться, но голова бессильно завалилась на подушку.

— Как «стрела»?

— В порядке. У тебя, оказывается, трубка кислородная на высоте рассоединилась, прекратился доступ кислорода… Страшно смотреть было, как ты с такой высоты сыпался. Думал, останусь седым… Почему ты свалился в штопор? Не держится машина на такой высоте, а?

— Держится, — тихо ответил Сергей, — хорошо держится. А в том, что она свалилась в штопор, я сам виноват. Больше никто. За скоростью лучше нужно было следить. Меня предупреждал об этом Сергей Лукич.

— Так ведь лампочки сигнальные на что?

— Знаю. Зажглись они вовремя, а я проглядел, курсантскую оплошность допустил. Непростительную. Где Северцев?

— Спать ушел. Он всю ночь дежурил у твоей кровати. Переживает здорово.

— Напрасно. Оборудование годится для таких высот. Я на семьсот метров выше предельной высоты испытания поднялся. Двигатель тянет нормально. Нужно только особенности в пилотаже учитывать. Движения рулей делать плавными и, главное, скорость. Постоянно следить за скоростью.

Дверь заскрипела, и в палату быстрыми шагами вошел Северцев. Он еще с порога услышал последние слова Сергея и, обрадованный, приблизился к кровати.

— Да, вы пошли на поправку! — заговорил он, волнуясь. — А я себя казню, считая, что из-за меня все вышло, что нужно было еще раз проверить оборудование лабораторным путем, а испытательный полет преждевременен.

— Нет, Сергей Лукич, нет, — приподнимаясь, заговорил Мочалов. Серые глаза его потемнели, — машина ни в чем не повинна. Оборудование прекрасное. Если завтра мне разрешат подняться на такую высоту, я все тридцать минут пройду на ней. Только нельзя зевать. На лампочки я вовремя не посмотрел. Скорость превысил. Вот и получилось. Каюсь перед вами, мне бы в тот день не стоило летать.

— Это почему?

— Плохо себя чувствовал, Сергей Лукич, — глухо ответил Мочалов и откинул на подушку голову.

— Чего же вы, батенька, не сказали? — строго спросил Северцев. — Если летчик плохо себя чувствует перед полетом, он должен об этом заявить. Кому-кому, а вам, командиру полка, такая истина, я думаю, известна.

— Известна, — подтвердил Сергей, — но, все-таки, я не рядовой летчик. Это меня и удержало.

— Понимаю, — нахмурился конструктор, — вы решили, что отказ от полета со стороны командира полка, да еще от полета ответственного, испытательного, подчиненные могут расценить, как проявление боязни. Ложная гордость. Не ожидал я этого от вас, подполковник. Думал, вы зрелый офицер, — он насмешливо скривил губы. — Если же придаете значение тому, что кто-то может заподозрить вас в трусости, обратились бы к врачам, заручились, так сказать, официальным подтверждением.

— Справку у врачей! — горько усмехнулся Мочалов. — Да кто бы мне дал такую справку, если у меня не селезенка, не печень, а душа болела. Бывают в жизни исключительные положения, товарищ генерал.

Серые глаза Сергея нервно заблестели, плотно сомкнулись губы, и старый конструктор, сердцем чуя горе Мочалова, примирительно произнес:

— Бывают. Что верно, то верно. Успокойся, Сергей Степанович. Есть мудрая, на все случаи жизни подходящая пословица: «Все хорошо, что хорошо кончается». Ты уже сделал доброе дело, Мочалов. По целине, можно сказать, прошел. Там побывал, где никто не был, доказал, какая высота для этой машины доступна. Остается подтвердить результаты испытания еще одним полетом.

— За этим дело не станет, товарищ генерал, — улыбнувшись, промолвил Кузьма.

Северцев окинул оценивающим взглядом его рослую фигуру и кратко ответил:

— Именно на вас я и рассчитываю, майор Ефимков!

II

На самом исходе короткой летней ночи, когда особенно густым был мрак, обволакивающий землю, от Энска к аэродрому мчались три машины. Миновав ворота аэродрома, они разъехались по трем направлениям: «Зис» помчался на старт, полуторка свернула в сторону самолетных стоянок, а «ГАЗ-67» остановился у штаба.

Полуторка приблизилась к реактивному истребителю, отмеченному красной стрелой на фюзеляже, дверца ее со скрипом распахнулась, из кабины выпрыгнул Ефимков. Кузьма Петрович успел облиться по пояс холодной колодезной водой и ощущал во всем теле приятную бодрость. Во мраке его фигура казалась еще более высокой. Уверенными быстрыми шагами приблизился он к истребителю, от которого, медленно разворачиваясь, отъезжал керосинозаправщик. Откуда-то выросла фигура Железкина.

— Товарищ майор, самолет к испытательному полету подготовлен.

— Вольно, товарищ Железкин.

Ефимков крепко пожал руку технику и взглянул на часы. До наступления рассвета оставалось тридцать пять минут. Невдалеке горели две линии огней ночного старта. В чахлой траве стрекотали кузнечики, Кузьма Петрович облегченно вздохнул, подумав о том, что в этот час на летном поле присутствует самый ограниченный круг людей. Все-таки, прав был генерал Северцев. Это по его настоянию решили повторный испытательный полет провести ночью, чтобы личный состав гарнизона узнал о нем после того, как это испытание будет завершено. Когда нервы напряжены, любопытные взгляды только помеха.

Железкин приставил к борту самолета узкую лесенку и с парашютом в руках подошел к майору. Кузьма Петрович привычно надел парашют, крепко затянул лямки. Когда он выпрямился, Железкин пристально смотрел на небо из-под надвинутой на лоб фуражки. Глаз его не было видно, но Ефимков угадал, что в этих глазах сейчас нет обычного флегматичного выражения, в них и тревога, и ожидание, и напряжение.

— Ни пуха вам, ни пера, Кузьма Петрович, и чтобы, значит, благополучно назад.

Кузьма Петрович, тронутый необычной теплотой, прозвучавшей в голосе Железкина, ласково потрепал техника по плечу и без улыбки, задумчиво, сказал:

— Спасибо, Железкин… Доброе слово никогда не пропадет даром.

А десятью минутами позднее его истребитель уже мчался по бетонке. Ни тумана, ни облаков над землей не было, и когда Ефимков оторвался от земли, он еще видел некоторое время и две линии огней ночного старта, и светящееся «Т», и редеющие к утру огоньки городских улиц. Самолет набирал высоту круто, но от напряжения казалось, что он поднимается совсем медленно. Перед глазами маячила полуосвещенная приборная доска, над прозрачным колпаком кабины вздрагивало звездами ночное небо, на нем уже начинали появляться предутренние светлые тона.

— «Чернослив-один», — запросил с земли полковник Шиханский, — сообщите высоту и видимость.

Кузьма Петрович подумал, как, наверно, волнуются сейчас на земле те десять-пятнадцать человек, которые следят за его полетом, и стало почему-то спокойнее от этой мысли.

— «Родина», — пробасил он, — я — «Чернослив-один». Крыша сто.

Это значило, что он уже достиг высоты пять тысяч метров. Двигатель свистел ровно, на одной и той же ноте. Минуты три Ефимков вел машину в горизонтальном положении, потом снова устремился вверх.

— «Родина», крыша — двести, — передал он на землю, достигнув десять тысяч метров. Погруженная в сон земля была теперь далеко внизу, и там, на ней, в будке стартового командного пункта, подавляя в себе волнение, следили за ним Северцев, радисты, Шиханский.

— Крыша двести плюс пятнадцать, — передал Ефимков.

— Будьте повнимательней, — донесся с земли голос Северцева, — не разгоняйте скорость.

Кузьма Петрович уже вел «стрелу» на той самой высоте, на которой секундное ослабление внимания едва не погубило Мочалова. Впервые Ефимков почувствовал, что нервничает. Он чутко прислушивался к свисту двигателя, напрягая глаза до боли, переводил их с прибора на прибор. Машина сделалась удивительно чуткой и на каждое самое незначительное движение рулей реагировала мгновенно.

— Скорость выдерживаю, — передал Ефимков, — крыша плюс двадцать пять.

— Пробуйте виражи, — приказал Северцев.

Кузьма Петрович заставил «стрелу» развернуться и в левом, и в правом вираже. Делал он их с небольшими кренами и запоминал каждую особенность в поведении самолета. Больше десяти минут находился он на этой огромной высоте. Ощущение неизвестности уже успело смениться обычной деловитой сосредоточенностью, от волнения остались только капельки пота над бровями.

— «Чернослив-один», возвращайтесь, — послышался голос Северцева, и Ефимков без труда распознал в нем радостное возбуждение, облегченность.

Делая одну за другой замысловатые спирали, Ефимков снижался, и с каждой тысячей метров приближалась земля… Гудел двигатель, оглашая предгорья, словно трубил победу.

Когда Ефимков выбрался из машины и сошел на упругую, влажную от росы землю, он почувствовал и сильную усталость, и радость, и жадное нетерпение поскорее рассказать о результатах испытания. У машины собрались люди, и он шагнул в круг этих людей. Здесь были и Северцев, и Шиханский, и Цыганков, и техники, и мотористы. Майору не дали даже освободиться от парашюта. Сильные руки подхватили его, и внезапно Кузьма Петрович почувствовал, что снова летит в высоту.

III

Повторный полет на большую высоту подтвердил все наблюдения Сергея Мочалова. Данные Кузьмы Ефимкова помогли Северцеву составить окончательное заключение о том, в каком направлении надо совершенствовать конструкцию и оборудование.

Проводив вместе с полковником Шиханским Северцева, Кузьма с букетом сирени ворвался в санчасть, но у самой двери был остановлен Валерией Николаевной Цыганковой:

— Нельзя сейчас, Кузьма Петрович, честное слово, нельзя.

— Да что за тайны мадридского двора такие, — нетерпеливо гудел Кузьма, — почему доступ к командиру закрыли?

— Нина у него… — помявшись, ответила Валерия, и Кузьма понятливо закивал головой. — Тогда хоть веник этот передайте, — сказал он, кладя на столик врача букет…

…Мочалов проснулся от прохладного прикосновения чьей-то руки и открыл глаза. Прямо перед ним в белом больничном халате сидела Нина. Ему показались усталыми ее большие серые глаза, осунувшимся лицо. В глазах жены не было следов раскаяния, они смотрели сухо и напряженно.

— Ты пришла? — сипло дыша, сказал Сергей и приподнялся.

Она молча кивнула, и губы ее вздрогнули.

— Сережа… тебе очень больно?

Мочалову показалось, что она спрашивает об этом лишь потому, что не припасла другого вопроса и не знает, как можно начать разговор. Злое чувство раздражения глухо поднималось в нем. Эта женщина вдруг показалась ему безразличной и чужой.

— Спасибо. Сейчас не больно. Больно, когда у человека что-то отнимают. Я уже пережил свою боль.

— Сережа! — заговорила она, с трудом подыскивая слова, и опустилась на пол, рядом с его кроватью. — Сережа, пожалей меня, ты же все должен понять.

Она уронила голову на край постели, щекой ткнулась в грубое ворсистое одеяло и беззвучно заплакала, сотрясаясь в рыданиях. Ее светлые волосы разметались по подушке и смешались с черными прядями Сергея. Мочалов до боли сжал зубы и, глядя в потолок, молчал.

— Встань, Нина, — сурово и требовательно сказал, наконец, он, — ты говоришь о жалости… а ты меня пожалела?!

— Я понимаю… я все теперь понимаю, — всхлипывала Нина.

— Не надо, — заговорил он тихо, — встань и забудь о том, что ты передо мной в чем-нибудь виновата. Если бы ты смолчала, я бы тебе не простил… до конца своей жизни не простил бы. Слышишь?!

— А теперь?

— Я тебя не осуждаю теперь, — как-то медленно, почти равнодушно заговорил Мочалов, так что можно было подумать, словно речь идет о самом обыденном и незначительном. — Я не осуждаю тебя, Нина… да, да не осуждаю. Только дороги у меня к твоему сердцу больше нет. Поняла? Оборвалась она!

Он глотнул подкатившийся к горлу клубок. И продолжал:

— Эх, Нина… а я в тебя верил… Я всю душу тебе открыл, ни одного темного переулка в ней не оставил… А ты предала мою любовь. Разве не так? Молчи! Я ни о чем тебя не прошу. А теперь уходи.

Он приподнялся над смятой, подушкой. Распахнулась рубашка, обнажив смуглую крепкую грудь. Глухо застонав, он повернулся лицом к стене.

Нина молча подняла сумочку и шагнула к двери.

IV

Сидя на корточках, Нина укладывала в чемодан свои летние платья, белье, книги. В комнате было жарко, полуденное солнце било прямо в окно. Под шелковым абажуром жужжала муха.

Нина посмотрела на свой большой портрет, висевший над кроватью, задумалась, потом решила: пусть остается.

Она тщательно выгладила все рубашки и галстуки Сергея, привела в порядок письменный стол. Потом позвонила на городскую почту и попросила задержать Гришу Оганесяна, если он приедет за газетами и письмами для экспедиции. В дверь постучали. Нина отрывисто сказала «да, да, войдите», и почему-то не удивилась, увидев на пороге Галину Сергеевну Ефимкову.

— Нина, — заговорила Ефимкова, волнуясь, — в Энске всякая новость облетает дома со скоростью звука. Мне сказали, вы уезжаете. Это правда?

— Да. Правда.

— И еще мне сказали, что вы уходите от Сергея…

«Уже все знают», — горько подумала Нина.

— Нина, я не верю, — тихо, с испугом в голосе сказала Галина Сергеевна, и на ее лице появились красные пятна. Нина усмехнулась и глазами показала на чемодан.

— И я не верю до сих пор, но, вот, видите…

— Почему так поспешно, Нина?

— Так, вероятно, лучше.

Ей хотелось расплакаться, головой уткнуться в теплое плечо Галины Сергеевны, но, пересилив себя, она молчала.

— Так будет лучше… — повторила она, наконец, тихо, с расстановкой и сжала ладонями виски, — я сейчас ничего не понимаю… ничего не понимаю. Может быть, я и виновата… Это все так просто и страшно. Сережа мне не до конца поверил, ему представилось все в другом свете, все совсем не так. А может… может, мне и на самом деле нет оправдания. Все-таки, мне было не просто жалко другого человека, было к нему и какое-то чувство, если я позволила ему себя целовать. А потом… потом мне стало больно, ужасно больно за Сережу. И я написала ему обо всем без утайки. Когда я узнала, что он в санчасти, я шла сюда почти двое суток. После дождей обвалилось шоссе, и «газик» не мог по горной дороге проехать. Я шла пешком, голодная и больная малярией. Я всю правду ему рассказала. А он меня прогнал. Какая же это любовь, если она без жалости и сострадания… Нет, Галя, уеду я.

Светлый узел волос вздрагивал у нее на затылке. Галина Сергеевна стояла в нерешительности, молча теребя пальцами воротник платья. Она хотела утешить Нину, наговорить ей много ободряющих слов. Но подумала, что слова эти будут сейчас ненужными, ничего не значащими, пустыми. И она их не сказала.

V

Прямо с полетов с папкой бумаг майор Ефимков заехал в санчасть. Мочалов лежал на кровати, просматривая какой-то журнал. Он только вымылся в ванне, волосы его были еще влажны. Кузьма ввалился в палату без больничного халата, в запыленных сапогах и коричневой летной куртке.

— Здравствуй, друже. Я тебе бацилл не нанесу. Ты уже выздоравливающий.

— Верно, — без улыбки сказал Сергей, — подполковник Мерлушкин с завтрашнего дня разрешает выходить на службу. Что у тебя за бумаги?

— На подпись, Сергей Степанович. Отпускные билеты адъютанту Нефедову и Железкину, да еще Цыганков план партийно-политической работы подбросил. Сам он на полигоне сегодня.

Мочалов взял документы, строгая морщинка появилась у него над переносьем.

— Нефедову отпускной подпишу, а Железкину отпуск придется отставить. Не подумал ты, Кузьма Петрович. У нас такая горячка, а ты офицера на отдых отправляешь. План партполитработы давай.

— Есть еще одна новость, — сказал Кузьма. Мочалов вопросительно поднял на него глаза. — Звонил полковник Шиханский и приказал готовиться к дивизионному учению. В штаб соединения приехал инспектор ВВС генерал Олешев. Шиханский предупреждал, что надеется на тебя, как на бога.

— Так и сказал? — криво усмехнулся Сергей.

— Так и сказал.

— Узнаю Шиханского, это на него похоже. Задачу он поставил?

— Поставил. Тема — отражение массированного налета бомбардировочной авиации. Мы — «синие». Будут действовать с нашей стороны два полка: наш и Кравцова. В штабе определены два рубежа встреч. Кравцов будет атаковать колонну бомбардировщиков на маршруте от Энска до Ажиновки, наш рубеж — Ажиновка — Черный стан. Решение приказано готовить самостоятельно. Полковник Шиханский предупредил, что от нас ожидает успешной групповой атаки всем полком. Даже при ухудшении метеорологических условий.

— Та-ак! — протянул Мочалов. — Значит, потребовался эффектный удар всем полком, чтобы покорить инспектирующего генерала. Ну, а если облачность будет низкой?

— Все равно рекомендовано готовиться к атаке всем полком сразу.

— Понятно, — заключил Сергей, — когда срок готовности к учению?

— Понедельник.

— Хорошо. Завтра выхожу на службу. У тебя ко мне все?

— Нет, не все, — покачал головой Кузьма и, замолчав, отвернулся.

— Нина уехала, Сережа, — сказал он после паузы.

Мочалов не пошевелился. Наклонившись, он сосредоточенно наблюдал за тем, как колышется край белой простыни от влетевшего в окно ветерка.

— Когда?

— Вчера, Сережа, — громко вздохнул Кузьма, — может, зря вы погорячились оба: и ты, и она. Как-то странно. Дружно жили, она в Энске всем нравилась.

— Она и там всем нравилась, — резко перебил Мочалов, — там, в экспедиции.

— Сергей, тебе, конечно, решать, — настойчиво возразил Ефимков, — а мое мнение такое — поторопился ты! Как можно было все это сразу, даже не выслушав человека как следует. Тем более, ты командир полка, нас всех воспитываешь.

— Решил поучить? — усмехнулся Мочалов.

Ефимков развел руками и сухо, с явной обидой произнес:

— Извини на слове. Сказал, что думал.

Он встал и, не глядя на Мочалова, стал собирать в папку бумаги.

— Я тебе все же друг и говорить, что думаю, имею право. Мы с тобой руководящий состав полка, Сережа, и об этом нельзя забывать ни на минуту. С нас пример должны брать. Значит, и быт у нас должен стоять всегда на уровне. У Цыганкова, вон, тоже в прошлом не все с Валерией ладилось, а он сумел найти общий язык. И смотри — живут дружно, ребенка ожидают.

— Да что Цыганков! — перебил Сергей и взъерошил волосы, — у него мелкие неурядицы были и только. Его ли со мной сравнивать. Если тебя обманул, обманул жестоко человек, в которого ты верил, как в себя, — это непоправимо, и ты меня не убеждай. Что же мне радоваться, что ли, прикажешь, если я узнал, что она провела целую ночь в палатке с другим. Да и так ли все было, как она об этом говорит. Больно мне, Кузя… Очень больно ее из сердца вырвать. Вот поверишь, словно повязку срываю с незажившей раны. А иначе, брат, не могу…

Сергей поморщился, ему хотелось сейчас, чтобы Ефимков поскорее ушел, оставив его наедине с горем. Но Кузьма Петрович продолжал стоять, упрямо поджав губы. Не глядя на друга, он сказал:

— Так-то оно так… но я стою на своем. Рано ты решил узлы рубить.

Мочалов нервно затеребил одеяло.

— Ладно, Кузя, не береди душу. Все равно сейчас ничем не поможешь. Иди!

Ефимков шагнул к двери, буркнул «до свидания».

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

I

Мочалов вышел на службу на другой день. После болезни он заметно осунулся, острее обозначались скулы на потемневшем лице. В глазах появился беспокойный блеск. Здороваясь с офицерами, Мочалов пытливо вглядывался в их лица, стараясь понять, знает человек о его семейном конфликте или нет. Но ни разу не подметил он вопрошающего любопытства, никто не обронил неосторожного слова, а когда инженер полка Скоробогатов сочувствующе сказал: «Как жаль, что Нине Павловне пришлось уехать по делам до вашего выздоровления», Мочалов окончательно упрочился в мысли, что никто почти в Энске об их размолвке не знает. И от этого стало легче.

Мочалов прошел к себе в кабинет, вызвал Ефимкова и командиров эскадрилий на короткое совещание, посвященное подготовке к предстоящим учениям. Потом, отпустив комэсков, он задержал Ефимкова, раздумчиво произнес:

— Я полагаю, Кузьма Петрович, к учению можно допускать всех. Даже у старшего лейтенанта Пальчикова эти молодые лейтенанты Ларин и Москалев, эти «аяксы», и те подготовлены.

— Их разок еще проверить не грех.

— Это вы сделаете, Кузьма Петрович, — согласился Мочалов, — но не это главное. Главное подготовить и продумать схему отражения массированного налета бомбардировщиков и потом провести предварительную подготовку со всем летным составом. Утром я получил прогноз погоды. Она нас не балует. Если учение состоится в понедельник, наши метеорологи сулят облачность, при которой одновременная атака полком будет очень сложна. — Мочалов подошел к стене, где висела карта района. Задумчиво глядел Сергей на коричневый массив хребта, мысленно проводя прямую линию маршрута от аэродрома к полигону Черный стан, над которым его полку предстояло во время учения атаковать колонну реактивных бомбардировщиков.

— Значит, Шиханский сказал, что в решении задачи инициатива предоставляется нам самим?

— Сказал. Но тут же прибавил, что ждет от нас хорошей массированной атаки.

— Первое отрадно, второе плохо, потому что начисто зачеркивает первое, — скороговоркой произнес подполковник и внезапно оживился: — Эх, Кузя, а как бы хорошо было, если бы мы получили полную свободу действий. Мы бы подумали тогда, как выгоднее атаковать «противника», — всем полком сразу или по-другому. Но что поделать, — он вздохнул и, задернув карту, строго прибавил: — Вызывай штурмана полка и начальника воздушно-стрелковой службы. План подготовить к вечеру.

— Слушаюсь, товарищ командир, — сказал Ефимков и удалился.

Из штаба Мочалов отправился на аэродром. Он шел вдоль длинного ряда реактивных истребителей. Вокруг самолетов суетились люди.

Старший лейтенант Пальчиков, поджав по-восточному ноги, сидел на траве и, тыча пальцем в планшет, что-то взволнованно объяснял своим ведомым Ларину и Москалеву. Сдвинув на лоб фуражки, из-под которых выбивались рыжие чубы, «аяксы» внимательно слушали командира. Заметив Мочалова, все трое вскочили.

— Сидите, товарищи офицеры, — мягко сказал Сергей, — чем занимаетесь?

— Район полетов еще раз изучаем в связи с предстоящими учениями, — бойко доложил Пальчиков и, помедлив, спросил: — А скоро предполагаются эти учения?

— Я знаю пока столько же, сколько и вы, — усмехнулся Сергей, — на войне, как на войне. Время будет указано в самые последние минуты, перед вылетом. А задачу поставлю завтра.

— Ясно, товарищ подполковник, — произнес Пальчиков, — до нас дошли слухи, что будем вести бой с бомбардировщиками всем полком сразу, атаковать их в строю полка… Мы вот тут думали и немножко сомневаемся. А если облачность ухудшится? Видите, как натягивает с гор, — летчик показал рукой на юг. Там, над ближайшими вершинами, уже плыли кудлатые облака. — Если придавит облачность к земле, полком трудно будет действовать.

— Что думаете — хорошо, — прервал Мочалов, — а когда получите приказание, советую думать об одном — как его лучше выполнить.

— Слушаюсь, товарищ подполковник, — откозырял Пальчиков, поняв, что неуместно пустился в обсуждение возможных приказов. Мочалов зашагал по аэродрому дальше, с раздражением думая: «Пальчиков — старший лейтенант, и тот трезво оценивает недостатки атаки полком при такой погоде».

Он хорошо понимал, что Шиханский решил блеснуть перед инспектором, — показать, что его полки и в трудных условиях в состоянии наносить массированные удары по воздушному противнику. Ослепленный внешним эффектом полковой атаки, Шиханский не учитывал, видимо, что этот тактический прием по результатам окажется менее успешным, чем атаки мелкими группами. Сергей твердо был уверен, что его полк даже в трудных метеорологических условиях сделает первую массированную атаку. Но соберется ли он до второй на сравнительно коротком отрезке маршрута, который реактивные бомбардировщики пройдут за считанные минуты? «Нет, навряд ли, — думал он. — Эх, нет рядом ни генерала Зернова, ни рассудительного «бати» Земцова. С ними бы можно было посоветоваться, выход найти. Едва ли при таких метеорологических условиях стали бы они настаивать на атаке всем полком. Поговорить с Ефимковым? Но Кузьма горяч. Ему скажи о своих сомнениях — он и понесет»…

Но майор Ефимков «нес» и без того, даже не будучи убежденным, что командир полка мыслит с ним одинаково.

— Разве это тактически зрелое решение? А? — говорил он опешившему от неожиданности Цыганкову, сидя в его кабинете. — Слушай, замполит, я же правду говорю. Кому нужна одна атака, после которой наши ребятишки рассыплются, как горох, а соберутся, когда бомберы уже покидают бомбы на Черный стан? Я же не спорю. При хорошей видимости массированный удар — это вещь. А когда тебя облака к земле прижмут, такой метод — одна филькина грамота, типун им на язык!

— Кому им? — настораживаясь, переспросил Григорий.

— Им… Шиханским, — со злостью выпалил майор, — любителям порисоваться перед инспектирующими генералами.

— Послушайте, Кузьма Петрович, — строго перебил Цыганков, — не советую вам пропагандировать такие вещи среди летного состава. Полковник Шиханский исполняет обязанности командира дивизии, а вы позволяете себе обсуждать его действия.

— …Обсуждать его действия… пропагандировать, — проворчал Кузьма, — эх, Гришенька, брось ты эти штампованные слова. Ими можешь в докладе пользоваться да в протоколах, а не в дружеской беседе. Ты же политработник, глаза и уши нашей партии. Я к тебе с душой нараспашку пришел. Значит, выслушай, а потом и суди. Еще не было такого, чтобы Кузьма Ефимков отказывался выполнять приказ старшего начальника. Но приказа официального пока нет. Есть только пожелание Шиханского. Против кого я иду? Против двух-трех штабных консерваторов, да и только. А разве Суворов или Ушаков, великие полководцы, против консерваторов не шли?!

— Время тогда было немножко другое.

— Другое, говоришь! А в наши дни что — везде тишь да гладь и никакого консерватизма в нашем военном деле? Мы, офицеры, разве не должны возражать против консерватизма? Нет, спорить должны!

— С кем? Со старшим начальством?

— Значит, по-твоему, нельзя? — часто задышал Кузьма. — Открывай неверным методам дорогу только потому, что их насаждает один из старших. А, по-моему, нет! По-моему, борись, истины добивайся! Разве при сильной облачности принесет успех атака целым полком? Это лишь догматики из штаба могут утверждать. Те, что давно в воздух не поднимались. Им важно блеснуть. Дескать, смотрите, товарищ инспектор, какая хорошая в полку у Мочалова слетанность. А мы своих летунов не к парадам, а к боям готовить должны. А? Мы живем в реактивный век. Какая скорость у твоего истребителя, а? Больше тысячи в час. То-то же! Машина на уровне, значит, и мы должны быть на уровне. Другие методы боя нужно искать, чтобы самолету за нас стыдно не было!

Цыганков весело посмотрел на Ефимкова и встал.

— Что же вы предлагаете, Кузьма Петрович, практически?

— Разработать другой, более эффективный, как выражаются наши штабисты, метод атаки по колонне бомбардировщиков. Хочешь, поделюсь своими планами?

— Давай.

— Тогда пошли ко мне.

…Был глубокий вечер, когда Кузьма вошел в кабинет командира полка, подтянутый, сияющий, с большим листом ватмана, свернутым в трубку.

— Принес, товарищ командир, — сказал он торжественно и развернул скатку.

— Что такое, Кузьма Петрович? — спросил подполковник, отрываясь от пачки приказов, принесенных начальником строевой части.

— План и схема атак на учении.

— А-а. Очень хорошо.

Сергей осторожно развернул трубочку ватмана, и лицо его засветилось удивлением. В первые секунды он не знал, что делать — радоваться или осуждать друга. На бумаге был изображен метод отражения массированного налета «вражеских» бомбардировщиков. Мелко лепились друг к другу старательно вычерченные силуэты самолетов: побольше, с двумя выступами турбин впереди крыльев — бомбардировщики, поменьше — истребители. На четырех участках маршрута были нарисованы точки встречи истребителей с колонной бомбардировщиков. Во всех четырех случаях удар наносился мелкими группами истребителей, вылетавшими с аэродрома, в разное время и с разными курсами. Сергей вспомнил, что всего час назад полковник Шиханский сказал ему по телефону: «Удар по бомбардировщикам готовьте самостоятельно. Я укажу лишь время и рубежи атаки. Но думаю, вы нанесете массированный удар всем полком. Я на вас рассчитываю, Мочалов: вы — культурный исполнитель». Он так и сказал: «культурный исполнитель», и это особенно покоробило Сергея. Теперь перед ним лежал чертеж, четко и безукоризненно воплотивший решение, опровергающее все ожидания и предположения Шиханского.

— Ку-зьма! — вскочив, закричал Мочалов, — Кузьма! Да ведь это же творчество. Самое смелое настоящее командирское творчество.

Толстая нижняя губа Ефимкова добродушно зашевелилась в улыбке:

— Одобряете, товарищ командир? Всерьез одобряете?

Но Сергей вдруг помрачнел.

— Эх, Кузьма Петрович. Ты как будто мысли мои прочитал. И я мечтал об атаке мелкими группами. Но мое одобрение — это еще не исполнение. Если я доложу полковнику Шиханскому о твоем замысле, он прикажет этот чертеж в порошок стереть или сжечь и пепла не оставлять.

Ефимков смотрел на Мочалова ясными веселыми глазами, пощипывая на верхней губе шершавую щетинку.

— А зачем докладывать? Зачем докладывать, Сергей Степанович. Разве полковник отдавал официальное приказание атаковать бомбардировщиков строем всего полка? Нет. Он лишь пожелание такое высказал. А задачу мы обязаны самостоятельно решать. Верно?

— Верно, Кузя. — откликнулся Мочалов. Легкие складки взбороздили лоб Сергея, густые брови сдвинулись у переносья. Но вдруг он улыбнулся беспечно и широко:

— Эх, Кузьма Петрович! А, давай, была не была, по этой схеме действовать. И баста!

— Правильно, Сергей, — загудел Ефимков, — узнаю тебя. Чего же мешкать? Увидишь, как удачно все у нас получится. Когда проявят пленки фотокинопулеметов, у наших ребят сбитых бомберов в два раза больше окажется, чем у кравцовского полка. А там и Шиханский признает наш успех. Одним словом, победителей не судят.

Мочалов засмеялся:

— Вот об этом рано говорить. Не таков у нас полковник Шиханский. Впрочем, если одного победителя, то есть подполковника Мочалова, и высекут, то дело от этого не пострадает. А дело мы, кажется, хорошее задумали, Кузьма Петрович. Прямо скажу — нельзя быть педантом и куда нужно и не нужно соваться с массированными ударами. Будет облачность — большие группы лишь скуют друг друга в маневре. Там не за «противником» смотри, а за тем, как бы место свое в строю не потерять, да в облаках на кого-нибудь не наскочить. На прицельный огонь и времени не останется.

— Вот именно, — подхватил Кузьма, возбужденно жестикулируя, — наша машина свободы для маневра требует. Лучше за пятнадцать минут четыре раза атаковать цель, чем один, а потом тратить время на сбор группы. Значит, благословляешь?

— Завтра же утром приказываю провести предварительную подготовку к учению.

II

Полковник Шиханский был в самом хорошем расположении духа. Вчера вечером ему звонил знакомый офицер из управления кадров и сообщил приятную новость: удачные высотные испытания одобрены в штабе. Встал вопрос о его переводе в другое соединение с повышением. Этот перевод состоится, если на учении, в присутствии инспектирующего генерал-лейтенанта авиации Олешева, полки успешно выполнят поставленную задачу.

Жена Шиханского, его бывшая фронтовая машинистка, Леля, осталась этой новостью весьма довольна и даже погладила его редеющие волосы, что считалось у нее самой щедрой лаской.

— Ты у меня удачливый, — певуче сказала она, разливая суп по тарелкам.

Шиханский встал и чмокнул покрытую веснушками душистую женину руку.

— Это так же верно, как и то, что ты у меня самая красивая.

Леля жеманно засмеялась.

— Полковник, вы шутите!

— За семь лет семейного счастья тебе пора научиться отличать мои шутки от серьезных заключений.

После обеда он не пошел в штаб, а позвонил своему заместителю, полковнику Анисимову, чтобы тот самостоятельно еще раз проверил готовность полков к учению и доложил по телефону. Сам же Шиханский облачился в новую синюю пижаму и завалился на тахту с томиком Герцена. Шиханский не очень любил художественную литературу, но всегда считал святой обязанностью прочитывать те книги, на которые подписывалась скучающая супруга.

В большой квартире, тесно заставленной мебелью, было тихо. Полковник услышал, как мягко прошуршала под окном машина и замерла у подъезда. Это Леля вызвала ее из гаража, чтобы ехать к портнихе. Вскоре она сама вошла в комнату, в ярком шелковом платье, тщательно причесанная, благоухающая.

— Георгий, жара становится совершенно невозможной, а жена у тебя существует без белых туфель.

— Ты же их заказала.

Леля в это мгновение помадой подводила припухлые губы. Не оборачиваясь, она сказала:

— Благодарю покорно. Улита едет, когда-то будет. Обещают не раньше чем к концу месяца.

— А ты бы поторопила, — зевнул Шиханский.

Леля спрятала в сумочку тюбик губной помады и осуждающе посмотрела на мужа.

— Еще раз благодарю, — сказала она холодно, — дать такой совет гораздо легче, чем помочь. Позвонил бы сам этому Табачникову. Что авторитетнее для заведующего военторговской мастерской: моя просьба или звонок начальника штаба? Впрочем, можешь этого не делать. А то ты опять будешь говорить, что я вынуждаю тебя злоупотреблять служебным положением.

— Неудобно, Леля, — протянул Шиханский, — я и так по каждому твоему заказу звоню. Неловко как-то.

— А мне неудобно обходиться летом без белых туфель, — обрезала она.

— Лелик! — не выдержал полковник и встал с тахты, — зачем так… Лелик! Ты же знаешь, как я к тебе отношусь.

— Знаю, — с холодной иронией повторила Леля, — не по словам, а по поступкам знаю, в том числе и по этому.

— Лелик, не надо, — плачущим голосом протянул Шиханский и, сняв телефонную трубку, стал набирать номер.

— Кто? Позовите Табачникова. Табачникова, говорю! Шиханский.

В трубке послышался треск, чуткое Лелино ушко уловило голос встревоженного заведующего мастерской.

— Кто? Табачников? — еще суровее заговорил Шиханский. — Это я с тобой говорю, слышишь? Жалоба на тебя поступила. От кого? Да не пугайся, не пугайся, не от госконтроля. От собственной жены моей. Что, что? Говоришь, что собственная жена строже госконтроля. Да, пожалуй, ты не без основания так считаешь. Напоминаю, что и я в этом отношении не исключение, — прибавил полковник и с улыбкой взглянул на Лелю. — Словом, найдите заказ и сделайте этак через четыре-пять дней. А сможете раньше — попробуйте отличиться. Ясно?

В трубке голос забулькал от волнения. Туча гнева промчалась по лицу Шиханского.

— Что?! — закричал он. — Мастер-заготовщик ангиной заболел? Может, я еще лечить его должен?! Не знаю ничего. Чтобы было готово через пять дней. Все.

Шиханский бросил трубку на рычаг и подошел к жене. Теперь на его лице сияла улыбка.

— Довольна, Лелик?

— Ты всегда у меня такой милый и чуткий, — кротко сказала Леля, — дай я тебя поцелую.

Она чуть коснулась его лба и убежала.

Возвратилась она очень поздно, муж уже спал. Лег пораньше, чтобы выспаться перед поездкой на учения. Когда он проснулся, на столе лежала записка:

«Георгий! Устала. Не буди. С заказом все в порядке. Еще одно тебе спасибо и поцелуй».

Шиханский самодовольно улыбнулся и потянулся к стулу, на котором лежала одежда.

«Победа» дежурила у парадного. Немногословный молоденький шофер Володя Опрышко, солдат первого года службы, всегда вскакивал и вытягивался при появлении Шиханского. Это нравилось полковнику, который в глубине души почему-то недолюбливал своего шофера. Возможно, потому, что слишком ласково относилась к нему Леля. Он и сейчас осмотрел Опрышко придирчиво, потом милостиво сказал «здравствуй».

— В Черный стан, товарищ полковник? — почтительно осведомился Володя.

— Туда, — ответил Шиханский, открывая дверцу.

Володя умел водить машину на большой скорости так осторожно, что пассажирам можно было делать что угодно — спокойно читать газету или писать, даже играть в шахматы. Он знал на этом шоссе каждую кочку, каждую колдобинку. Неудивительно, что Шиханский задремал. Когда он очнулся, солнце уже проникло в кабину. Свежий ветерок бился о стекла. На одном из дорожных столбов Шиханский увидел цифру сто девятнадцать.

— Ого, отмахали! — сказал он одобрительно и ладонями помассировал щеки.

Стряхивая с себя сон, полковник внимательно вглядывался в набегающее на капот машины по-утреннему пустынное шоссе. Скоро полагалось сворачивать направо и ехать еще пятнадцать километров. Когда Володя Опрышко достиг развилки и сделал поворот, машину затрясло: «Не выдерживает «Победа» этаких кочек», — подумал Шиханский.

— Хорошо бы иметь «Зим», — сказал полковник водителю.

— Когда «Зим» вам дадут, вы себе шофера другого станете подыскивать, товарищ полковник, — отозвался солдат.

— Это почему же?

— Не сгожусь я для «Зима». Говорят, он сложный.

Шиханскому польстило, что Опрышко серьезно верит в близкую возможность получить «Зим», и он сказал ободряюще:

— Ничего, Опрышко. Плох тот солдат, который не думает стать генералом. И ты «Зимом» овладеешь. У тебя есть похвальное качество — аккуратность.

Вдоль дороги бежали зеленые кусты шиповника. Пряные запахи исходили от согретой солнцем земли. Шиханский вдруг задумался. Мысли привычно переключились на деловой лад. Он подумал о том, что многое в его биографии — Шиханский не терпел слово «карьера» — зависит от генерала Олешева, который будет присутствовать на учении. Кажется, все предусмотрено. И Кравцов и Мочалов сумеют атаковать полками, показать, что такое массированный удар истребителей. Он посмотрел вверх и с неудовольствием поморщился, увидев большие кудлатые облака. «Лишь бы плотнее не сомкнулись да ниже не опустились». При такой высоте полком атаковать еще можно. Интересно, что сейчас делает генерал Олешев? Наверное, тоже выезжает из города.

— Опрышко! — позвал Шиханский.

— Слушаю вас, товарищ полковник.

— Как ты думаешь, Опрышко, есть ли к Черному стану дорога более короткая, чем та, по которой мы едем?

— Есть, товарищ полковник, но только одна.

— Почему же мы по ней не поехали?

— «Победа» там не пройдет, товарищ полковник.

— Гм… — протянул Шиханский, — не думаю, чтобы генерал-лейтенант Олешев поехал по той дороге. Я выпросил для него у председателя горисполкома «Зим».

Шиханский снова погрузился в размышления. Теперь, когда в голове посвежело, он опять думал о предстоящем учении. Беспокойно посмотрев на часы, решил, что, должно быть, сейчас на аэродромах уже проводится предполетная подготовка, отдаются последние указания, техники снуют у самолетов, а командиры полков на своих СКП беспокойно наблюдают за часами, готовясь дать сигнальную ракету, означающую: «К запуску». Потом побегут по бетонке, взвывая турбинами, бомбардировщики, и все начнется — загремит от слитного гула двигателей весеннее небо. В этот день там, на высоте пяти тысяч метров, они, летчики, будут выполнять не только свои задачи, будут стараться не только метко поразить цель и удачно провести воздушный бой, быть может, и его, полковника Шиханского, судьбу решат они в этот день. В душе Шиханский немного побаивался генерала Олешева. Инспектор суров, скуп на слова. Шиханский сделал было попытку узнать, с каким настроением едет тот на учения, но Олешев наградил его столь суровым взглядом, что полковник понял: нет, нельзя идти напролом… Такой за словом в карман не полезет, чего доброго, и в бестактности упрекнет. «Только бы не подвели, только бы не подвели», — думал Шиханский про всех тех, кто через несколько минут поднимется в воздух.

Солнце уже вскарабкалось на порядочную высоту, пригрело воду, оставшуюся в кюветах от недавнего дождя. Впереди замаячили строения полигона, специально к учениям построенная вышка. «Сейчас приеду и всех подкручу, — решил про себя Шиханский, — нужно, чтобы инспектора подчиненные встретили подтянутыми, выправкой строевой блеснули». Он облегченно вздохнул, заметив, что около вышки стоит лишь несколько «газиков», на которых приехали на учение офицеры штаба, и что там не видно «Зима». «К приезду генерала порядочек успеем навести», — обрадовался Шиханский.

Машина плавно подкатила к вышке, полковник, приняв свой обычный гордо-независимый вид, легко соскочил на сырую утреннюю землю. У входа в низенький бревенчатый домик, где обычно помещался Шиханский, приезжая на учения, стояли офицеры. Полковник выпрямился и подготовился небрежно откозырять дежурному, который подбежит с рапортом. Но к нему никто не бросился, никто не подал зычной команды «смирно». Офицеры смущенно переминались. «Разгильдяи», — багровея, подумал Шиханский, но вдруг попятился и сам вытянул руки по швам. Дверь деревянного домика распахнулась, и на пороге показалась сутуловатая фигура генерала Олешева. Просторный плащ делал его шире в плечах, чем он был на самом деле. Большой рыхлый нос генерала был оседлан роговыми очками, тонкие губы плотно сжаты. Спохватившись, полковник Шиханский взял под козырек.

— Товарищ генерал. Полковник Шиханский прибыл для руководства летно-тактическим учением.

— Вольно, — ответил генерал и без улыбки прибавил: — Очень приятно, что вы прибыли, но было бы еще более приятно, если бы вы прибыли раньше инспектора.

— Товарищ генерал, — смутился Шиханский, — я выехал ровно в четыре, как и договаривались. Не понимаю, как вы могли меня обогнать.

— По проселочной дороге проехал, — усмехнулся Олешев, — и вам бы следовало это сделать. Когда офицер едет на войну, он не должен удлинять себе путь.

— Товарищ генерал, «Победа» бы там не прошла.

— На войну на фронтовых «газиках» ездят, полковник, — спокойно сказал инспектор, и в глазах его промелькнула насмешка.

Потом Олешев подобрел:

— Хорошо. Идемте на КП.

Шиханский поплелся за ним, почтительно приотстав на полшага. Когда Олешев переступал порог, он немного согнулся, и Шиханский согнулся тоже, хотя в этом не было никакой необходимости. Олешев сел за стол, снял с головы фуражку, поправил на ней витой золотистый шнур. Волосы были у него совершенно седые, но густые.

— Показывайте схему учения, — сказал генерал требовательно.

Шиханский подошел к доске, на которой висела карта. Это был хорошо знакомый полковнику чертеж, каждая его деталь была десятки раз обдумана им. Шиханский стал говорить и сразу почувствовал, что успокаивается, от недавнего волнения не остается и следа. Он водил указкой по тонким линиям чертежа и говорил короткими рублеными фразами о времени и месте сбора групп, о боевых порядках, о рубежах атак.

— Значит, истребители будут отражать налет большими группами? — прищуриваясь, спросил Олешев.

— Я полагаю, что так, товарищ генерал, — подтвердил Шиханский, — должен оговориться… Полкам предоставлена полная инициатива самостоятельно выбирать метод атаки. В этом отношении мы им не навязываем своего решения. — Заметив, что Олешев одобрительно кивнул головой, Шиханский воспрял духом. — Но, по всей видимости, оба полка будут атаковать массированно. Часть полковника Кравцова атакует над озером Белым, а часть подполковника Мочалова в основном над Черным станом. Групповая атака всем полком у Мочалова отработана в совершенстве. Я не навязывал им своего решения, но предполагаю, что командир полка избрал именно этот метод — атаку большой группой.

— Посмотрим, — сказал Олешев и задержал пристальный взгляд на карте. Было уже девять утра. Где-то недалеко от полигона гудели в бескрайней небесной синеве турбины бомбардировщиков. А навстречу этой армаде с соседнего аэродрома уже устремились истребители, наполняя воздух звоном.

— Пора на вышку, — проговорил полковник Шиханский, вопросительно посмотрев на генерала Олешева, — первая атака будет произведена в семидесяти километрах отсюда на высоте восьми тысяч метров, и мы ее не увидим. Что же касается Мочалова, то он со своим полком нанесет удар по бомбардировщикам на высоте трех тысяч пятисот метров, прямо над нами. Пора идти.

Олешев молча кивнул и надел фуражку, давая понять, что принимает предложение Шиханского. И опять они пошли: Олешев впереди, полковник Шиханский сзади, на дистанции в шаг.

С вышки полигона хорошо обозревались лесные массивы, среди которых затерялся Черный стан — небольшая поляна с могильным памятником на одной из опушек в виде черного мраморного обелиска, увенчанного когтистым орлом.

Про памятник ходила легенда. Рассказывали, будто древний князь Бекмурат живьем закопал в землю на этой опушке свою неверную жену, а затем покончил с собой, повелев похоронить себя в этой же могиле.

На вышке утренний ветер обдавал приятным холодком. Полковник поеживался. Олешев внимательно осматривался по сторонам, вглядываясь в лесистые массивы предгорья.

— Зайчишки, небось, в лесах прыгают, а?

— Совершенно верно, товарищ генерал, — подтвердил Шиханский, — если после учений захотите побаловаться с ружьишком, можно будет организовать.

— Времени не остается, полковник, — вздохнул Олешев.

Ветер сбивал облака, и они стали теснее прижиматься друг к другу. В просветах между ними голубело небо. Связисты уже включили переговорный динамик, висевший над радиостанцией, чтобы было слышно все команды, передававшиеся в воздухе.

— Я — «Ребус», — раздавался надтреснутый басок с флагмана колонны реактивных бомбардировщиков. — Нас атакуют маленькие, плотнее строй. Сохранять огневое взаимодействие.

— Началось! — торжественно сказал Шиханский и, подняв вверх палец, настороженно посмотрел на Олешева. Лицо генерала было непроницаемым. Суровые складки в углах рта стали глубже. Он молча вслушивался в эфир. Неожиданно в динамике послышалась взволнованная скороговорка командира истребителей Кравцова:

— «Чара-два», «Чара-два», куда рассыпались… Скорее занимайте исходное. «Ребусы» уходят.

Несколько минут длилось молчание, только динамик рассерженно потрескивал.

И вдруг оттуда, с высоты, донесся торжествующий голос стрелка-радиста с замыкающего колонну бомбардировщика. Коротко и радостно передавал он флагману:

— «Ребус», маленькие рассыпались после первой атаки в облаках и отстали, маленькие отстали. Идем спокойно.

Группа бомбардировщиков прорвалась через рубеж, уклонившись от атаки, и теперь уверенно шла к цели. Шиханский опустил голову, стараясь не встречаться с взглядом инспектора. Значит, атака Кравцова не удалась. Несколько минут — и бомбардировщики будут над целью. Теперь вся надежда на Мочалова. Отирая шелковым платком пот со лба, Шиханский сказал:

— Похоже на то, что у Кравцова вышла заминка.

— На войне, как на войне, — бесстрастно вставил Олешев.

— Ничего, товарищ генерал, — поспешил сгладить неприятность Шиханский, решив, что последние слова произнесены инспектором с иронией, — увидите, как их атакует подполковник Мочалов. У него строй отличный. Время еще не упущено. Групповая атака Мочалова закроет путь к цели.

— Посмотрим, посмотрим.

Динамик молчал. Шиханский подумал о том, что неудачная атака кравцовского полка пошатнула его авторитет в глазах инспектора: «Разделает на разборе, — решил он, косясь на крутой затылок Олешева. — Чего доброго, доложит и в вышестоящем штабе. Тогда — пропало повышение. А то и вообще выговор. Зря обнадеживал Лелю насчет переезда».

Минуты тянулись медленно. А ведь это были те самые минуты, которые решали его судьбу. Именно сейчас полк Мочалова, где-то совсем близко от Черного стана, набрав высоту, разворачивался для атаки. Шиханский ждал. Он даже вздрогнул, когда динамик заговорил, до того показалось это неожиданным. «Вот оно. Началось, — подумал Шиханский, — теперь «ребусы» завоют от групповой атаки. Давай, Мочалов, жми, вывози, дружище». Но вдруг он осекся: в динамике раздался голос с одного из бомбардировщиков:

— «Ребус»! «Ребус!» — прозвучал он предостерегающе. — Нас атакует шестерка маленьких, атакует два последних звена, ракурс две четверти.

— Что они делают! — вскричал Шиханский, позабыв о том, что рядом инспектор и проявлять нервозность не следовало бы. Впрочем, он сразу спохватился и умолк. «Последняя надежда рушится, — подумал он про себя, — полк Мочалова рассыпался и даже одной массированной атаки не сумел произвести. Вот и передовые. Говорил — перехваливаем!»

Снова загудел динамик, и тот же голос, ставший более громким, передал:

— «Ребус», нас атакует новая шестерка маленьких.

— Держите строй! — грубо ответили с флагмана, — нас тоже атакует шестерка.

— Не понимаю! — возмущенно произнес Шиханский, с тревогой глядя на широкую спину Олешева, — ничего не понимаю. Почему они не атаковали всем полком сразу!

Олешев не отозвался. Повернувшись в ту сторону, откуда должны были появиться самолеты, он напряженно вглядывался ввысь. Не оборачиваясь, кинул:

— Бинокль!

Шиханский взял с маленького столика бинокль и протянул генералу. Олешев торопливо навел на фокус. Окуляры бинокля приблизили два голубых круга. В правом генерал увидел черную ниточку. Это звено за звеном шли бомбардировщики. С каждой секундой они приближались к вышке. Неожиданно сверху эту ровную вытянувшуюся цепочку стремительно пересекла другая линия. Шесть маленьких силуэтов приблизились к строю бомбардировщиков и нырнули под него. Бомбардировщики наплывали. Бинокль стал теперь ненужным. Олешев отдал его оторопевшему Шиханскому. Как раз в это мгновение новая шестерка истребителей, появившаяся снизу, атаковала колонну. Солнце весело заиграло на остекленных кабинах и консолях крыльев. Ровный гул бомбардировщиков прорезал рев шести турбин истребителей, набирающих высоту после атаки. Не успели они скрыться из виду, как еще одна шестерка бросилась на строй бомбардировщиков.

— Шестая по счету, — спокойно подытожил Олешев и только теперь оглянулся на Шиханского, — это не совсем то, что вы мне обещали. Где же групповая атака всем полком? Насколько я понимаю, Мочалов атаковал колонну бомбардировщиков мелкими группами, на разных рубежах.

— Самоуправство! — не выдержал Шиханский и сжал от негодования кулаки, — поговорить придется.

Олешев не слушал. Он опять смотрел в бинокль на строй самолетов. Истребителей в небе уже не было. По условиям учения они не должны были продолжать атаки над полем боя. Теперь бомбардировщики ложились на боевой курс. Они стремительно шли на Черный стан.

— Бросай! — послышалось в динамике.

Бомбы засвистели в воздухе. А когда прекратился этот свист, вышку качнуло и стоявших на ней людей обдало плотной воздушной волной. Загрохотали взрывы, над прямоугольником, изображающим цель, выросли столбы дыма и пыли. Генерал Олешев впервые за все время учения улыбнулся. Шиханскому эта улыбка показалась недоброй.

— Кучно! — сказал генерал, — хорошая работа у бомбардировщиков.

III

Кузьма Ефимков, засучив по локоть рукава, помогал лаборанту фотоотделения промывать в большой плоской ванночке снимки. В фотолаборатории было темно, мягкий красноватый свет фонаря делал очертания предметов призрачными. Вытащив очередной лист бумаги из проявителя, Ефимков воскликнул:

— Семнадцатый! Неплохой баланс. Да если бы в настоящем воздушном бою спустить с небес на землю семнадцать бомбардировщиков, группа была бы рассеяна. Вот они, наши маневренные атаки. Одно слово — на уровне!

Через несколько минут он уже был в кабинете у Мочалова и раскладывал на столе мокрые фотоснимки.

— Видишь, сколько нащелкали. А у Кравцова всего шесть «слитых». Можешь спокойно предъявить это на разборе. Чего говорить — веский аргумент. Победителей не судят.

Мочалов стоял у стола, нервно теребя «молнию» у куртки. Результаты «атаки» радовали его, но вместе с тем под ложечкой неприятно посасывало: он уже получил приказание полковника Шиханского прибыть к нему в штаб.

— Опасаюсь, Кузя, что одному из победителей достанется сегодня по первое число.

Ефимков подбадривал:

— Терпи, казак, атаманом будешь.

В полдень Мочалов на связном самолете улетел в штаб соединения.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

I

Полковник Шиханский принял Сергея немедленно.

— Явились! — заговорил он угрюмо, — «…прибыл по вашему приказанию». Это все, что, оказывается, в состоянии сделать командир так называемого передового полка. Да вы знаете, что провалили вчера мне все учения!

— Нет, не знаю, — сухо ответил Мочалов.

— Почему вы вместо массированной атаки полком предпочли эти комариные укусы?

— Я не получал приказания — обязательно атаковать полком.

— Приказания! — вспылил Шиханский. — Надо головой жить, а не одними приказаниями. Где ваша командирская зрелость, способность творчески оценивать обстановку? Вам все надо обязательно разжевать и как малому дитяте положить в рот?

— Никак нет, товарищ полковник, — громко возразил Сергей, — как раз я и сделал попытку творчески подойти к решению. Была низкая облачность, затруднявшая атаку бомбардировщиков всем полком сразу. Я решил действовать мелкими группами.

— Испугались! — закричал полковник и забегал по кабинету. — Увидели три облачка и испугались. Эх вы, Мочалов! Забыли, что живете в двадцатом веке, когда действия авиации нужно вести массированно. Мас-си-ро-ванно! Понимаете?!

— Я не воспринимаю это как догму, — спокойно возразил Сергей и сдвинул брови. Шиханский смерил его уничтожающим взглядом, и голос его сорвался на тонкий фальцет.

— Дерзость! — вспыхнул он. — Если каждый командир полка станет со мной так разговаривать, что останется от единоначалия? Вы не имеете права меня поучать!

— Товарищ полковник, — усталым голосом заметил Сергей, — я и не делал такой попытки. Вы меня превратно поняли. Я только лишь ответил на ваш вопрос.

— Хорошо, — неожиданно успокоился Шиханский и ладонями уперся в стекло письменного стола, — но вы все-таки скажите, кто вам дал право подменить массированный удар атаками мелких групп?

— Творческая инициатива, товарищ полковник, — твердо сказал Мочалов, — та самая, о которой вы мне только что говорили и к которой призывали.

Сергей прекрасно понимал, как много сейчас зависит от этого решительного разговора, и, стараясь быть сдержанным, горячо продолжал развивать свою мысль:

— Товарищ полковник, не велите, как говорится, казнить, велите слово вымолвить. Вы осуждаете меня за это неожиданное для вас решение. А я проявил здесь свою командирскую самостоятельность. Думаю, вполне зрело проявил. Ефимков и я — мы возражаем против атак большой группой при облачности. Верно ли это? Верно. Ведь вот что получается, товарищ полковник. — Сергей заметил на подоконнике несколько деревянных макетов самолетов и, взяв два в правую руку, два в левую, стал приближать одну пару к другой. — Делаю грубое округление: здесь не два самолета, а две девятки истребителей. Вот атакует на большой скорости цель одна девятка, за ней другая. Скорость атаки огромна. Что происходит? Первая атака сделана, а собраться и атаковать вторично в сложных условиях трудно. Если это настоящий бой, противник уйдет без серьезного поражения… А что предложил майор Ефимков? — Мочалов положил один макет на подоконник. — Он предложил вести атаку на разных рубежах мелкими группами. Смотрите, товарищ полковник… — Мочалов медленно, справа налево стал передвигать левую руку. — Вот он доходит до рубежа А. — Мочалов приостановил движение левой руки и сблизил с ней правую, так, что зажатый в руке макет истребителя ткнулся в два других, — шестерка истребителей атакует колонну сверху сзади и тотчас же уходит. Строй противника дрогнул, но снова собрался и уже подошел к рубежу Б. Здесь его атакует новая маневренная группа. На рубеже В — еще одна, на рубеже Г — еще. Спрашивается, в каком случае будут у противника наибольшие потери? Да ясно, как дважды два, что в последнем, а не тогда, когда мы обучаем летчиков по мертвой скучной инструкции.

— Подполковник Мочалов, — вскричал Шиханский, потеряв обычную выдержку, — вы забылись. Кто вам дал право критиковать инструкцию вышестоящего штаба?

— Я ее не критикую. Но эта инструкция не может быть догмой. Вот почему я позволил Ефимкову в конкретных условиях прошедшего учения применить творческий метод. И как командир части я отвечаю за это головой. А что касается инструкций, так ведь не подходит она ко всем случаям жизни.

— Ерунда! — бушевал Шиханский. — Ваши экспериментам боком мне выходят. Вы зазнались, Мочалов, забыли элементарное уставное положение, известное каждому сержанту, о том, что любое устное или письменное распоряжение старшего следует считать обязательным. Боюсь, с такими задатками вы далеко не пойдете. Командовать полком вам явно не по плечу. Полагаю, что вашу карьеру придется несколько подпортить. Тоже мне экспериментаторы! Можете идти! — оборвал свою речь Шиханский и прибавил: — Завтра на разборе поговорим.

Мочалов положил на стол макеты самолетов и, вытянув руки по швам, смело посмотрел на Шиханского.

— Товарищ полковник, моя карьера — честно служить родине, и запомните, что никакими угрозами вам ее не испортить. В любом ранге и любой должности я буду продолжать эту карьеру… пока, — он чуть не задохнулся от стеснившего грудь волнения, — пока бьется в моей груди сердце.

И, круто повернувшись кругом, широкими шагами он вышел из кабинета.

В приемной было тихо. Бесшумно двигался маятник стенных часов под резной кукушкой: влево-вправо, влево-право. Посетители — их было четверо — сидели на мягких стульях, равнодушно просматривая газеты, взятые со столика у адъютанта. Один только полковник Анисимов, заместитель Шиханского, расхаживал по комнате, мягко ступая по ковру. Внимательно взглянув на покрасневшего от волнения лицо подполковника, он приостановил шаг.

— Ну что, горячей была аудиенция? — спросил он, подмигивая.

— Отсюда, вероятно, многие так выходят, — усмехнулся Мочалов, — как после пожара себя чувствуешь.

Анисимов взял его за локоть и в самое ухо, шепотом, чтобы не слышали остальные, сказал:

— А ты не ершись, не ершись, не ты первый, не ты и последний. Из этого кабинета только те удовлетворенными выходят, кто умеет вовремя поддакнуть. А ваши атаки на учении — блеск. Прямо скажу.

Их разговор прекратился, потому что в эту минуту над головой адъютанта раздался отрывистый звонок. Адъютант торопливо раскрыл дверь в кабинет, и все, находившиеся в приемной, услышали голос Шиханского:

— Анисимова ко мне. А этот командир полка пусть немедленно улетает в Энск. Нечего ему здесь делать. На разборе закончим с ним.

Адъютант закрыл за собой толстую, обитую клеенкой дверь и, выразительно посмотрев на Сергея, пожал плечами:

— Вы, очевидно, слышали?

— Слышал, — мрачно ответил Мочалов и снял с вешалки свою фуражку, — счастливо оставаться, товарищи офицеры.

Связной самолет тарахтел над зеленеющими отрогами гор, над пастбищами, где бурыми пятнами передвигались колхозные стада. Мотор трещал весело, и под крыльями пестрый покров земли тоже казался веселым: искрились разлившиеся речушки, поблескивала вода в дорожных колеях. Мочалов на этой небольшой высоте залюбовался пейзажем и вдруг ощутил, что легкость и спокойствие возвратились к нему. «Ерунда! — подумал Сергей о недавнем разговоре с Шиханским. — Ну что он может мне сделать, если я прав! Снять с должности — пускай! Снимет — министру напишу, в ЦК. Не из-за корыстных побуждений полез я в этот спор. Дело государственное мы с Кузьмой отстаивали. А когда так — к чертям все рогатки. Буду бороться!»

От легкого толчка он чуть-чуть покачнулся на сиденье. Это летчик положил лимузин на левое крыло и низко прошел над стайкой серых козуль, выбежавших на лесную полянку. Потешно взбрыкивая ногами, животные разбежались в разные стороны, а летчик обернулся и, посмеиваясь, посмотрел на Сергея. Мочалов покачал головой и погрозил ему пальцем.

II

Разбор учений проходил в трехэтажном красивом особняке. У подъезда с белыми колоннами, гудя, останавливались «победы» и «газики». Из машин выходили полковники, подполковники. Только одному майору было разрешено явиться на разбор — Кузьме Петровичу Ефимкову. Тяжело ступая по ковру, устилающему мраморную лестницу, Кузьма поглядывал на свои запыленные сапоги.

— Вот дела. Все из-за Мелика, — ворчал он на шофера, — если бы не пришлось эти скаты качать, нам бы хватило времени почистить сапоги… А теперь…

— Ничего, ничего, — подбадривал Сергей.

У входа в зал стоял полковник Шиханский с большой папкой под мышкой и зорко осматривал входящих. Остановив взгляд на сапогах Мочалова и Ефимкова, он брезгливо сморщил губы и покачал головой. За долгие годы службы Шиханский выработал в себе почти автоматическую привычку, встречая подчиненного, особое внимание обращать на его внешний вид. Ефимков, отгадавший мысли полковника, со вздохом покаялся:

— Машина в дороге три раза останавливалась. Времени не хватило себя привести в порядок.

— Несерьезно, товарищи офицеры, — хмуро заметил Шиханский, — тому, у кого нет внутренней дисциплины, не хватает и внешней. — Он взял за локоть Мочалова и отвел в сторону. — А вас могу поздравить. Задали вы нам хлопот. Ох, и влетит же мне за вас. Достоверно знаю, генерал Олешев о ваших атаках на разборе специально говорить будет, пометки у себя в блокноте делал. И вам достанется, и мне заодно.

Мочалов вздохнул. «Раз инспектор осудил, значит, все», — подумал он, хмуро глядя на Шиханского.

— Что же вы молчите. Допрыгались?

— Товарищ полковник, но ведь пленки фотокинопулеметов говорят в нашу пользу. У нас больше «сбитых».

— Пленки, пленки, — зло прервал Шиханский, прижимая папку с бумагами к заметно выдававшемуся из-под парадной тужурки животу, — откуда у вас такая наивность? Можно подумать, пленки — это те гуси, что, по преданию, Рим спасли. Не оправдают вас и пленки. Инспектор ожидал от вас хорошего массированного удара, а вы шестерками противника клевали.

Лицо Шиханского внезапно изменилось, стало почтительным, улыбающимся, внимательным. По лестнице, в сопровождении своего адъютанта поднимался генерал Олешев.

Мочалов и Ефимков вошли в зал. После того как Шиханский окончил рапорт, Мочалов сел и осмотрелся. Он увидел впереди себя ровные линии голов. Все ряды были заняты.

Мочалов впервые присутствовал на таком ответственном заседании и чувствовал, что волнуется. Он беспокойно оглянулся на Ефимкова и обрадовался, встретив его ободряющий взгляд.

— Порядок, дружище, — шепнул Кузьма, — мы сегодня на уровне.

С хозяйской неторопливостью генерал Олешев поднялся на высокую, обитую красным сукном трибуну. Шиханский повернул к нему лицо, весь застыл в ожидании. Олешев гулко кашлянул.

— Товарищи офицеры! Заранее хочу вас предупредить, что я не отношусь к числу инспекторов, имеющих обыкновение говорить на разборах лишь половину замеченного и написанного, а вторую половину выкладывать только в Москве. Правда, принято говорить, что слово серебро, а молчание золото, но я предпочитаю начистоту выкладывать свои мысли и замечания.

По залу пронесся оживленный говор и тотчас смолк.

— Я — инспектор. Даже генерал-инспектор, — продолжал Олешев, — и к вам приехал не с задачей выискивать пороки и громить. Долг инспектора, находящегося в войсках, изучать жизнь, анализировать ее в разных проявлениях, вскрывать и бороться со всем отрицательным, внедряя ценное, доброе и разумное. Иногда, правда, бывает, что отрицательное при этом цепляется, удерживается. Вот тут уж ничего не сделаешь, приходится инспектору применять и нажим, дабы освобождать от него хорошее и ценное.

Он снял очки и, взяв их за дуги, повертел перед глазами.

— Перейду к оценке прошедшего учения. Мы с вами, товарищи офицеры, живем во времена, когда нам, летчикам-истребителям, нужно быть постоянно начеку. И спать нам нужно, товарищи офицеры, как никому другому, чутко. Учение было для вас ответственной проверкой. Да, да, весьма ответственной. Проверялись и ваше мастерство и ваша боевая готовность.

Олешев подошел к схеме. Острый конец указки неторопливо побежал по линиям чертежа. Инспектор начал подробно рассказывать о ходе учения и обстановке, в которой действовали летчики. Указка остановилась в самом центре схемы, где скрещение двух пунктиров обозначало место встречи колонны бомбардировщиков с группой истребителей Кравцова.

— Вот здесь бомбардировщики были встречены большой группой истребителей. Офицер Кравцов атаковал их сразу всеми эскадрильями. Такая атака — это крепкий, я бы сказал, боксерский удар по противнику. — Указка поползла дальше и теперь остановилась там, где трассу полета бомбардировщиков пересекал второй пунктир. — А вот здесь, товарищи офицеры, по замыслу организаторов учения, общую колонну должна была атаковать вторая группа истребителей, руководимая офицером Мочаловым. Подполковник Мочалов должен был так же, как и Кравцов, нанести удар одновременно большой группой. Однако, — Олешев взял с трибуны очки и надел их, — однако, товарищи офицеры, массированный удар не состоялся. Да, не состоялся, — повторил он и обвел глазами зал, будто стараясь установить, как все находящиеся в нем реагируют на эти слова.

В зале стало тихо.

Шиханский при последних словах генерала взял со стола пачку тонко отточенных карандашей и нервно сжал их в руке. По спине у него пробежал холодок. «Вот оно, начался разгром. Эх, Лелик, прощай мечты о матушке-Одессе. Не назначат».

А Олешев продолжал:

— Массированной атаки на втором намеченном рубеже не состоялось. Иными словами, «противник» не получил второго боксерского удара. — Генерал налил в стакан воды и сделал крупный глоток. — Но зато, товарищи офицеры, — строго возвысил он голос, — «противник» получил не один, а шесть таких ударов, благодаря творческой смелости подполковника Мочалова, правильно решившего, что в затруднительных метеорологических условиях более удачным будет удар мелкими группами. Решение этого офицера считаю в конкретной обстановке учения правильным и обдуманным. На войне такими последовательными атаками после одной, массированной, истребители растрепали бы колонну бомбардировщиков, заставили бы их отбомбиться неприцельно, покидать бомбы куда попало. Впрочем, и на учении продуманные действия офицера Мочалова окупились неплохими результатами. Сколько у вас заснятых на пленку самолетов «противника», товарищ подполковник?

— Семнадцать, — четко ответил Мочалов.

Шиханский растерянно мигал. Впрочем, и Мочалов еще не понял и не оценил всего произошедшего.

— Сережа! Да ведь нас хвалят! — раздался торжествующий шепот Кузьмы, до того громкий, что его услышал в напряженной тишине и Олешев. Дряблое лицо генерала внезапно расплылось в доброжелательной улыбке. Покачав головой, он обратился к Ефимкову:

— Вы правы, товарищ майор. Действительно, инициативу командира вашего полка, инициативу, родившуюся в вашем полку, я высоко ценю и, как инспектирующий, объявляю за смелые действия подполковнику Мочалову благодарность.

— Служу Советскому Союзу, — произнес Сергей.

— За детальную разработку атак мелкими группами объявляю благодарность Герою Советского Союза майору Ефимкову.

— Служу Советскому Союзу, — пробасил Кузьма Петрович и побагровел.

Им обоим показалось, что инспектор осуждающе взглянул на начальника штаба. Впрочем, был в зале еще один человек, почувствовавший силу этого взгляда, — сам Шиханский. Он низко нагнул голову, опустил плечи. Ему вдруг показалось, что все сейчас стало вдвое меньше: зал с высоким сводчатым потолком и амуром, удерживающим люстру, окна, выходящие на центральную улицу города, трибуна, на которой стоял генерал Олешев, и, главное, сам он, Шиханский, никогда не ожидавший, что беда придет именно с этой стороны.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

I

Борис Спицын затосковал. Он сидел в тесной комнате дежурного по гарнизону за столиком, уставленным телефонами, и с безразличным видом смотрел в окно на притихший аэродром. Только что догорел на западе поздний июльский закат. Вдалеке, на стоянке дежурного звена, мигал в чьей-то руке маленький электрический фонарик. Из офицерского клуба доносился треск киноаппарата и обрывки мелодии.

У Спицына была серьезная причина тосковать. От Наташи две недели не было писем.

Как-то уже довольно давно Пальчиков прибежал к нему в полночь и притащил номер газеты «Советская культура».

— Бориска, гляди, — закричал он с порога, — я было белье для бани в эту газету собрался завернуть, а тут про твою Наташу написано.

Спицын впился глазами в мелкий шрифт. Короткая заметка сообщала о концерте выпускников консерватории. Там так и было написано:

«Особенный успех выпал на долю молодой пианистки Н. Большаковой и солиста Игоря Степкина, исполнившего арии из опер «Евгений Онегин» и «Севильский цирюльник».

— В гору идет твоя Наташка! — восторгался Пальчиков. — Но только Степкин какой-то к ней примазался. Будь бдителен, Бориска. Они, эти оперные дарования, знаешь какие!

Потом, примерно через неделю, Наташа прислала письмо и фотографию, где была снята со студентами старшего курса.

— Похорошела твоя Наташка. Честное слово, похорошела, — не сдержался Пальчиков, когда Спицын показал ему эту фотографию. — А глазищи какими выразительными стали! Как у знаменитой мадонны Рафаэля. Но рядом с ней, смотри, какой-то стиляга. Как бы это не был тот самый Степкин, «подающий надежды» или как там про него писали. Давай я тебе на картах погадаю. Честное слово, не хуже, чему какой-нибудь Кармен получится.

— Валяй, — засмеялся Борис.

Пальчиков принес из своей комнаты колоду карт, в которые друзья иногда сражались в «дурачки».

— Вот твоя судьба, — провозгласил он, бросая на стол одну за другой карты. — Значит, так. Во-первых, дорога, дальняя, счастливая.

— Это что же еще за дорога? — Спицын провел ладонью по курчавой голове и пожал плечами. — Отпуск только осенью обещают, а ты дорогу пророчишь.

— Если говорю, значит, будет, — упрямо повторил Пальчиков. — Кармены никогда не обманывают. Теперь смотри. Вот твоя Наташка. Вот рядом твоя надежда и, конечно же, твоя большая любовь. — Он перевернул еще одну карту и захлопал в ладоши: — А это ее любовь к тебе. Понимаешь, курносый. Существует и у нее к тебе это древнее чувство. Однако, однако… Э-э, брат! Бойся вот этого бубнового короля. Ни дать ни взять тот самый подающий надежды певец Степкин и есть. Метнем еще раз. Эге! Да он к твоей Наташке имеет большое расположение. Смотри в оба!

Пальчиков смешал всю колоду и, прищелкнув пальцами, заключил:

— Так-то, приятель. Жизнь наша полна конфликтов — держи ухо востро. И вообще я тебя не совсем понимаю. Почему не поставишь все точки над «и»?

Борис стоял перед товарищем без тужурки, в одной красной безрукавке. Он согнул в локте правую руку:

— Видел, желваки какие, — пошутил он, — и с бубновым королем справлюсь как-нибудь!

Пальчиков серьезно спросил:

— А почему в Энск ее не везешь?

— Жду, пока консерваторию окончит.

— Ждешь, — встряхнул головой Пальчиков, — наш командир, подполковник Мочалов, тоже ждал, пока жена диссертацию напишет. Смотри, чтобы не получилось, как у него.

— А что у него? — спросил Борис с удивлением.

— Ушла она от него. Уехала.

— Может, куда-нибудь по работе, — предположил Спицын, — а наши гарнизонные дамы сочинили легенду.

— Нет, Бориска, поссорились.

— Жаль, — вздохнул Спицын. — Хорошая женщина. Взгляд у нее какой-то светлый, глаза большие, умные.

Пальчиков достал из кармана трубочку с леденцами и, сорвав обертку, протянул приятелю:

— Угощайся, Бориска. Мне тоже жаль и ее, и командира, — сознался он, и в бойких зеленоватых глазах улеглись смешливые искорки. — Обо мне у всех одно и то же мнение господствует — дескать, первый пересмешник. Может, у меня и на самом деле язык иной раз без костей, но душа, ей-богу, добрая. И жалко сейчас мне их. Наверное, погорячился командир, повздорили, а она тоже гордая, вот и уехала. Я не верю, что она могла его обмануть.

— И я не верю, — присоединился Спицын, — поговорить кому-то с ним надо.

— С кем? С командиром? — оживился Пальчиков. — Тебе бы лучше всего. Вы же с ним вместе иностранный самолет перехватывали, в горах на вынужденной сидели, голодали. Взял бы и поговорил.

— Неудобно, Николай, — робко возразил Спицын, — что же получится — какой-то командир звена и учит командира части.

— Чепуха! — прервал Пальчиков, — ты же не боевой приказ учишь его отдавать, а о личном. Человек всегда остается человеком, какие бы знаки различия он ни носил на погонах.

— Может, с нашим замполитом посоветоваться? — неуверенно предложил Спицын.

Этим и закончился в тот день разговор между приятелями.

Сейчас Борис сидел за столом, чуть прикрыв веки. Он видел в мечтах Наташу, видел ее такой, какой она была прошлой осенью, когда во время отпуска он заезжал на несколько дней в Москву. Бродя по Москве, они зашли в уже тронутый осенью парк культуры и отдыха имени Горького. Наташа взяла у Бориса летную фуражку и надела себе на голову. Так они и сидели на одной из скамеек парка, в глухом уголке, до тех пор, пока не стали один за другим гаснуть вечерние огни. Она трепала ладонью его курчавые волосы и смеялась счастливым приглушенным смехом. И было тогда у них такое состояние, в котором люди не задают друг другу вопросов и не ждут ответа, потому что все кажется им ясным и понятным.

— Какой ты у меня славный! — говорила Наташа. — Примчался, и сразу все у меня стало светлым и радостным… А завтра опять уедешь, и снова разлука.

— Кто же виноват в этом, как не ты. Бросила бы все — и со мной в Энск!

— Нельзя, мой хороший, — улыбалась Наташа, и он видел, как над верхней ее губой вздрагивает родинка, — год всего остался. Нужно окончить консерваторию, тем более, что наши профессора сулят мне будущее.

Борис носком ботинка начертил на песке какой-то замысловатый узор.

— А я боюсь твоего будущего. Станешь, чего доброго, известной пианисткой, потянут, как это говорится, огни рампы, и прощай навсегда старший лейтенант из захолустного Энска.

Она заглядывала ему в лицо и прижималась теснее.

— Как же я могу забыть? Где же я найду еще одного такого, курносого и упрямого? Все равно от тебя никуда! Все равно после консерватории прямо в Энск, навсегда в Энск.

— А как же с музыкой? — недоверчиво спрашивал Борис.

— Музыка везде остается одинаковой, — смеялась Наташа, — и в Москве, и в Энске. Заведем пианино, буду тебя изводить. Если когда-нибудь доведется жить в большом городе, стану выступать в концертах. А нет — в самодеятельности. Но чтобы вместе, всегда вместе! Пусть даже в клубе буду выступать у своего бывшего начальника Палкина. Проживем и без гонораров.

— Проживем, — улыбался Борис, — счастливо проживем! С тобой нигде не будет скучно.

— Нигде! — повторяла Наташа, и они снова целовались.

А теперь две недели подряд нет от нее писем.

В окно влетел светлячок и зигзагами стал кружиться по комнате, натыкаясь на стены, увешанные плакатами.

«Попался, глупый», — пожалел Борис. Он без особого труда изловил эту живую искорку и выбросил в окно. Светлячок по спирали начал снижаться и сел на чахлые кусты сирени, росшие под окнами штабного здания. Потом снова влетел и долго еще мельтешил в потемках, излучая ровный спокойный свет.

Раздался телефонный звонок.

— Дежурный по гарнизону старший лейтенант Спицын слушает.

— Спицын? — раздался на другом конце провода знакомый голос, — это Цыганков говорит.

— Слушаю вас, товарищ капитан.

— Мне срочно нужна дежурная машина. Жену отвезти в родильный дом.

— Сейчас будет, — ответил Спицын, — подъеду сам. Мне как раз в столовую надо.

Схватив фуражку, Борис сбежал по лестнице. У подъезда дремал в открытом «газике» шофер. Спицын потряс его за плечо:

— На квартиру Цыганкова.

Мотор заурчал, и, прыгая по ухабам, машина помчалась в городок. За пять минут доехали к дому, где жил замполит. У подъезда уже стоял Цыганков, придерживая за локоть жену. Валерия Николаевна была в широком белом пыльнике. Она смущенно посмотрела на выскочившего из машины Спицына.

— Берите «газик», товарищ капитан.

Цыганков подсадил жену и, разводя руками, сказал:

— Вот дела, Спицын. Спать было собрались, и вдруг… А она у меня хоть и храбрится, но трусит немного.

— И ничего подобного, — подала голос Валерия Николаевна, — сам ты, Гришук, трусишь. Врачу и перед родами первого ребенка не положено бояться.

Машина плавно скользнула по асфальтовой дорожке к выездным воротам, и вскоре задний темно-красный огонек скрылся из вида.

Спицын наведался в летную столовую, проверил порядок на кухне, поговорил с дежурным по столовой. На все это ушло около получаса. Выйдя из помещения столовой, он сразу попал в полосу фар подъезжавшей машины. Резкий свет ударил в глаза, скрипнули тормоза.

— Ну что, Спицын, побывал в столовой? — раздался возбужденный голос Цыганкова.

— Да, товарищ капитан, а как у вас?

— Порядок, дружище. Врач сказал, что доставил в самую пору. Одним словом, к утру я стану отцом.

Он выскочил из машины и стал тормошить Бориса, беззвучно смеясь. Ровные крепкие зубы замполита поблескивали в темноте.

— Кого хотите: мальчика или девочку? — спросил Спицын.

Цыганков остановился, хлопнув себя ладонью по лбу.

— В самом деле? Вполне обоснованный вопрос. Ясное дело, что лучше хлопца. Как-никак, появится продолжатель рода Цыганковых. Впрочем, и девочка неплохо. Кто ни родится, все равно наш. Хочешь, Спицын, в крестные запишу?

— Да я как будто уже принял участие, машину прислал.

— Верно! — закричал Цыганков, — по рукам. Только одно условие. Когда у Наташи появится сын или дочь, тоже меня позовешь.

— Ой, когда это еще будет, — смутился Спицын.

Григорий уловил печаль в его голосе.

— Будет, Борис Леонтьевич, обязательно будет. Любит она тебя.

— Да откуда вы знаете?

— Замполиту все положено знать. Когда вы поймали заморского гостя и после воздушного боя сидели в горах на вынужденной, я наблюдал за нею: на девке лица не было, одни только глаза горели. И столько в них тоски, столько тревоги было, Спицын!

— Она такая, она это может, — обрадованно подхватил Борис, — а когда рядом, только и знает, что шутит.

Цыганков достал папиросу, размял ее в руках:

— Шуткой часто настоящие чувства прикрывают.

Над ними блестело звездами небо. В офицерском клубе погасли огни. Большие каменные здания Энска сразу потемнели. Лишь в редких окнах горел свет. Неумолчно трещали цикады.

— Чего же мы стоим? — спохватился Цыганков.

— Мне, как дежурному, пора в штаб.

— Давай и я с тобой проеду, — неожиданно предложил Цыганков, — дома пусто, непривычно. Схожу-ка в дежурное звено, поговорю с летчиками, а потом к беседе с офицерами буду готовиться.

Через час замполит уже был в штабе. Он снял с себя тужурку, подтянул рукава рубашки и сел за стол. Придвинув к себе кипу газет и журналов, он стал набрасывать тезисы предстоящего доклада. Но работа двигалась туго. Мысли путались в усталой голове.

Шел третий час ночи. Перед замполитом лежали две мелко исписанные страницы. Григорий с шумом отбросил от себя книги, взялся за телефонную трубку и назвал номер родильного дома.

— Это Цыганков, — одним дыханием выпалил Григорий, — капитан Цыганков, из Энска. У меня жена…

— Знаю, что жена, а не дедушка, — сердито ответили из приемного отделения родильного дома, — сейчас посмотрю.

И опять все замерло в мире. Только сердце у капитана Цыганкова стучало в эту минуту гулко, как стенные часы. Оно, казалось, умолкло лишь в ту секунду, когда в трубке опять заговорила дежурная.

— Слушаете?

— Да, да…

— Все благополучно с вашей женой, дорогой товарищ. Сорок минут назад родила мальчика. Весит три кило четыреста граммов. Бывайте здоровы.

Григорий с шумом ворвался в «дежурку».

— Борис! Полное исполнение желаний. Появился на свет Володька Цыганков, весом в три четыреста.

— Поздравляю, товарищ капитан! — бросился к нему Спицын.

А за окном уже брезжил рассвет. Небо было чистым и безоблачным. И в самом низу, у подножия двух удивительно похожих гор, прозванных в Энске Сестрами, блеснула розовая веселая заря…

II

После полудня Григорий Цыганков вырвался на два часа в город. С кульками в руках он вошел в прохладный вестибюль роддома. Седая старушка, подняв на лоб очки, критически оглядела его с головы до ног.

— Вы, что ли, Цыганков и есть?

— Я и есть, — весело согласился Григорий.

— Ну и трезвонила ваша телефонистка давешней ночью. Как ко всенощной.

— Смилуйтесь, я тут ни при чем, — засмеялся капитан.

Дежурная прикрыла очками подслеповатые глаза.

— Передачу оставьте и записку можете написать, а жену свою только через неделю увидите.

Оставив кульки и записку, Григорий вышел на улицу. Два раза он остановился и оглянулся на окна второго этажа с тайной надеждой увидеть в одном из них светлую головку Валерии. Но к окнам никто не подходил, тихо и мирно колыхались на них марлевые занавески.

День выдался жаркий. Солнце неподвижно повисло над городом, у Григория легко и весело было на душе. Опять, как и три года назад, когда в глухую вьюжную ночь помирились они с Валерией, большое чувство любви захлестнуло его.

Думая о сыне, Григорий неожиданно открыл, как много интересного есть в окружающем его мире, чего он прежде никогда не замечал, к чему никогда не присматривался. Разве привлек бы его внимание раньше торговец разноцветными воздушными шарами, стоявший на углу, где сходились две главные улицы. А теперь Григорий подошел к нему и даже узнал, сколько стоит шар.

Мимо бежал чумазый босой мальчишка в засученных по колено штанишках с удочкой в руке и единственным микроскопическим ершом на кукане. Качались цветистые шары над головой у продавца, и мальчишка оглянулся на них с затаенным желанием.

— Эй, паренек! — крикнул Цыганков, — подойди-ка сюда.

Мальчик приблизился, недоуменно глядя на летчика. Григорий купил самый большой шар и протянул малышу:

— Бери.

Улыбаясь во весь рот и крикнув: «спасибо, дяденька», парнишка помчался дальше.

Цыганков медленно шел по городу. Ему никуда не хотелось спешить. На одном перекрестке его обогнала молодая женщина, толкавшая впереди себя детскую коляску. Григорий с добрым вниманием посмотрел ей вслед, собственно, не ей, а детской коляске, в которой спал закутанный в красное одеяльце ребенок. «Надо такую же купить для нашего», — решил он. Раньше он равнодушно проходил мимо витрины детского магазина, теперь она привлекла его внимание. Он остановился перед ней и, облокотясь о железные перила, долго рассматривал предметы, выставленные за стеклом. Глаза его перебегали с одной игрушки на другую, и все, абсолютно все нравилось в этот день Григорию: и пестрая матрешка с морковным румянцем на щеках, с широкой, щедро, до ушей намалеванной улыбкой, и целлулоидовые куколки, и кубики с азбукой, и маленькая железная дорога с жестяным паровозом, и громадный конь-качалка, такой удобный для сына — пусть он только подрастет. Григорий прикидывал, что он купит, заранее представляя, как отведет целый угол в комнате для игрушек ребенку.

Он вернулся на аэродром, когда рабочий день подходил к концу. Проходя по коридору и услыхав в кабинете у командира полка громкие голоса, он толкнул дверь. Мочалов, стоявший у карты, радостно закричал.

— Капитан Цыганков появился. Можно начинать.

За длинным столом сидели несколько офицеров. Ефимков сосредоточенно смотрел на карту, морща загорелый лоб. Комэск Арамашвили, черноглазый, горбоносый майор, сидел, резко выпрямившись, кряжистый коренастый Андронников задумчиво смотрел в окно на аэродром. Инженер полка Скоробогатов листал потертую тетрадь, в которую ежедневно заносил записи о всевозможных мелких работах на самолетах. Чуть поодаль устроился начштаба капитан Струнников.

— Итак, товарищи офицеры, — заговорил Сергей после того, как Григорий присел в конце стола, — небольшое служебное совещание считаю открытым. Полчаса назад у меня состоялся разговор с полковником Шиханским. Он передал важную новость. Во-первых, инспектор генерал-лейтенант авиации Олешев объявил всему летно-техническому составу нашего полка благодарность за действия на учениях. Во-вторых, как передовой полк, нас посылают для участия в воздушном параде на Тушинском аэродроме в день воздушного флота.

— Здорово! — воскликнул Ефимков.

Мочалов сделал ему знак рукой, чтобы помолчал, и продолжал:

— Задача на нас возложена почетная, товарищи офицеры, но сроки даны жесткие. На подготовку к перелету отводится всего два дня. В пятницу вылетаем всем полком на подмосковный аэродром и там будем тренироваться к параду. Как, инженер, успеем машины просмотреть, а?

— Трудновато, товарищ командир, но приказ выполним, — приподнялся Скоробогатов.

— Иного ответа от вас и не ожидал. — Мочалов серьезно посмотрел на Андронникова и Арамашвили. — Что скажут товарищи комэски? Хватит ли им этого времени?

— Хватит, — пылко ответил Арамашвили, — если я объявлю летчикам, какая им выпала честь, у них силы утроятся.

— Подготовимся, — присоединился и Андронников.

— Меня ваш оптимизм радует, — заключил Мочалов. — Значит, за дело. — Сергей Степанович посмотрел на Цыганкова, лицо которого одновременно отражало и радость и огорчение. — Замполита мне жаль. Улетит, а жена в родильном доме. Может, поговорить с командованием, чтобы вас оставили по семейным обстоятельствам, а?

— Ни в коем случае, — решительно возразил Григорий, — мое место в боевом порядке полка, товарищ командир. С женой я до отъезда повидаюсь. Любыми правдами и неправдами прорвусь на сынишку взглянуть. А на торжественный ужин по случаю рождения сына позову, товарищи офицеры, как только с парада прилетим.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Подмосковный аэродром, на который прилетел полк реактивных истребителей Сергея Мочалова, с трех сторон был окружен лесом. Лес был редким. Пролетая над ним, можно было увидеть десятки просек и тропок. У опушки лепились легкие коричневые дощатые домики под железными крышами, во дворах пестрело развешанное белье, расхаживали гуси и куры, собаки и кошки грелись на июльском солнце. С четвертой, северной стороны за аэродромом пролегало широкое московское шоссе, всегда заполненное автомашинами. На расстоянии километра от аэродрома начинался дачный поселок, постепенно переходивший в небольшой городок. На окраине городка, в гарнизонной гостинице, разместился личный состав полка.

Дни стояли ясные, солнечные. Готовясь к параду, Мочалов ежедневно проводил полеты. На время были забыты и воздушные бои, и перехваты «противника», и стрельбы по конусу. Один вид подготовки сделался для летчиков наиболее важным, вытеснив все остальные, — групповая слетанность. Под руководством Цыганкова Сеничкин и Железкин изготовили большой плакат и установили его на линейке. Огромными красными буквами на белой материи было написано:

«Отличная групповая слетанность — основа успеха в боевой подготовке».

Цыганков сам провел с молодыми летчиками подробную беседу об особенностях полета в составе большой группы, проверил, как командиры звеньев проводят тренажи, сам проконтролировал подготовку ранее отстававших лейтенантов Москалева и Ларина и вечером, запыленный, обрадованный, доложил командиру полка:

— Все летчики хорошо подготовлены.

— Полеты покажут, — осторожно ответил Мочалов.

Но он и сам вскоре убедился в правоте замполита. Готовиться к параду Мочалов начал по старому методическому правилу — хочешь научиться сложному, начинай с простого. Сначала он заставил всех летчиков совершить несколько полетов, в составе звена, потом начал поднимать эскадрильи и, наконец, поднял весь полк. Все шло гладко. И взлеты, и посадки, и перестроения в воздухе летчики выполняли безошибочно.

Однажды на аэродром приехал генерал-полковник авиации Седов. Небольшого роста, сухой и моложавый, он быстро взбежал на вышку стартового командного пункта, принял от Мочалова рапорт и строго спросил:

— Кто у вас в воздухе, подполковник?

— Эскадрилья майора Арамашвили.

Как раз в эту минуту три четверки реактивных истребителей на небольшой высоте промчались над аэродромом.

— Строй ничего, — ответил Седов, наблюдая за удаляющимися машинами. Мягкие рыжеватые волосы генерала трепал ветер, в каждом жесте чувствовалась энергия.

— В эскадрилье есть молодые летчики?

— Да, товарищ генерал, в третьем звене замыкающим идет лейтенант Ларин.

— Вы уверены, что он подготовлен для участия в параде?

— Уверен.

— Прикажите лейтенанту Ларину взять на себя командование эскадрильей в воздухе, а майору Арамашвили стать на его место. Пусть Ларин проведет группу над аэродромом, распустит ее и выполнит посадку. — Седов зелеными спокойными глазами посмотрел на Мочалова и, не увидев на его лице тревоги, прибавил: — Это и для вас зачет.

Мочалов поднес к губам микрофон.

— «Барий-четыре», «Барий-четыре», — слушать приказ. — Я — «Родина»…

В далекой голубой выси, невидимые со стартового командного пункта, самолеты майора Арамашвили и лейтенанта Ларина быстро поменялись местами, и молодой летчик передал:

— «Родина», я — «Семнадцатый». Ваше приказание выполнил. Занял место «Бария-четыре».

— «Семнадцатый», — продолжал Мочалов, — проведите группу над аэродромом и распустите на посадку. — Сергей повторил приказание, опасаясь, что для Ларина оно прозвучало слишком неожиданно.

— Выполняю, — передал Ларин с промедлением, и Мочалову показалось, что произнес он это с тревогой. Командиру полка вдруг представилось курносое, веснушчатое лицо молодого летчика, под шлемом прилипшая ко лбу от пота прядка волос. «Растеряется! — подумал Мочалов и сжал в руке микрофон. — Никогда не водил он эскадрилью, звено не водил».

Мочалов знал, что еще во время войны генерал Седов нередко ставил опытным боевым командирам такие задачи, над которыми приходилось ломать голову. Его метод — метод внезапных вводных — позволял безошибочно отличать офицера волевого, хорошо подготовленного от неуравновешенного, неспособного к находчивости и быстрой реакции.

Мочалов чувствовал на себе нетерпеливый взгляд генерал-полковника и неожиданно под этим взглядом сделался сдержанным и сосредоточенным.

Гул турбин надвигался. Три четверки реактивных истребителей уже приближались к аэродрому. Пересилив себя, Мочалов глянул в зенит и радостно улыбнулся. Словно связанные шли на небольшой высоте, крыло в крыло, парадным строем двенадцать истребителей. Промчавшись над аэродромом, группа сделала разворот, и лейтенант Ларин распустил ее на посадку ничуть не хуже самого майора Арамашвили. Пара за парой снижались боевые машины и, коснувшись колесами бетонированной полосы, завершали свой полет пробегом.

Генерал Седов толкнул Мочалова локтем в бок и засмеялся.

— Что, командир полка, набрался страха? Практиковать надо почаще такое. Доверия к летчикам нужно больше. Пока прощайте, поеду в другие полки.

Сергей проводил его к машине и взял под козырек, когда автомобиль плавно поплыл по аэродрому.

В очередную субботу состоялась первая репетиция воздушного парада. Реактивный полк Мочалова по огромной, в несколько десятков километров, петле прошел в общей колонне самолетов над Москвой и над полем Тушинского аэродрома. Самолеты разных размеров, конструкций и очертаний поднялись в этот день в воздух. И нужно было пилотировать особенно точно и непогрешимо, чтобы не потерять свое место в этой армаде, не сковать маневр соседу, чтобы точно выдержать заданную высоту, скорость и время.

После этого полета Кузьма Ефимков в течение двух часов в просторном учебном классе проводил с летчиками и техниками разбор, придираясь к малейшим неточностям, поднимая с мест, «для внушения», добрый десяток офицеров. Задавая им вопросы, он сверлил каждого своими темными глазами, будто видел в нем бог весть какого нарушителя. А когда окончился разбор и с черной доски были стерты сделанные мелом чертежи, Кузьма одобрительно поглядел на своих слушателей.

— Ну и молодцы же вы, товарищи офицеры. Все как по нотам получилось. Одно слово — на уровне оказались.

И сразу всем стало легко и радостно.

После разбора капитан Цыганков поручил летчику Карпову выпустить специальный номер боевого листка, а всем агитаторам провести беседы на одну и ту же тему: «Отлично подготовиться к воздушному параду — наш долг».

Свободного времени было мало, и эти беседы пришлось проводить в небольшой перерыв, отведенный на отдых перед очередным тренировочным полетом. Решив послушать агитаторов, Цыганков по очереди обошел все эскадрильи. Кое-где он наткнулся на небольшие группки летчиков и техников, сидевших в тени каптерок на еще не успевшей пожухнуть от солнца траве. Несколько человек собралось вокруг Железкина и слушало его. В другом месте беседу проводил Андронников. Он со своими подчиненными разговаривал просто, без конспекта, задавал сам себе вопросы и отвечал на них, лишний раз напоминая слушателям о самом главном, чего ни в коем случае нельзя забыть при подготовке к полету.

Почти на самой окраине аэродрома стояли четыре самолета звена Пальчикова. Под одним из них сидели летчики, техник Еременко и два механика. Все заразительно и дружно смеялись, слушая Пальчикова, а тот, оживленно жестикулируя, говорил:

— Разрешите мне, товарищи, перейти на, так сказать, чисто авиационный репертуар.

Он опустился на траву, вытянул ноги и расширил глаза, силясь изобразить испуг.

— Вышла из дома бабка и вдруг видит, прямо на ее огород кто-то садится на самолете «ПО-2». «Мишка! — кричит бабка внучонку. — Покарауль телка, а я пойду с этим супостатом разберусь!» Подбегает она к самолету, а оттуда из первой кабины вылазит курсант энского, как говорится, авиаучилища в расшитых золотом погонах. «Ты куда, супостат этакий, смотришь на планировании, — кричит бабка. — Всю капусту мне поломал при посадке.»

Пальчиков так скопировал речь шамкающей бабки, что все опять захохотали.

— «Отстань, бабка, не до тебя, — говорит курсант и начинает копаться в моторе. — Никак не пойму, отчего он забарахлил». — «Ах ты, супостат! — кричит бабка. — И чему только вас в этой авиации учат! Огороды портить! Я старая и то слышу». Залезла бабка в капот «ПО-2» и еще громче голосит: «Пятый цилиндр у тебя не в порядке, супостат! Вынь-ка свечи, зажми ножичком контакты, вот и заработает мотор». Известное дело, курсант бабку послушался, все по ее сделал. «Вот теперь и взлетай, супостат, — шумит бабка. — Давай я тебе винт проверну. Да не сразу включай мотор, меня зашибешь. Будешь взлетать, хвост не передирай, понял!» Мотор заработал, и бабка прытко отскочила от самолета. А курсант убрал газ и опять ей машет. «Бабушка, а куда же мне лететь?» — «Ах ты, — ворчит бабка, — бери курс триста двадцать, выходи на железку, а потом прямо по железке держи и увидишь свой аэродром!» — «Бабушка, да откуда ты так хорошо все знаешь?» — удивляется курсант. А старуха ему в ответ: «Так на мой огород каждую неделю кто-нибудь из вас, супостатов, садится. И самолет-то ваш, одно слово, огородник». Говорят с тех пор так и стали звать наш «ПО-2» — огородник. А все из-за того непутевого курсача…

Пальчиков перевел дух, с самым невозмутимым видом поглядел на смеющихся летчиков и техников, призывно хлопнул в ладоши и сразу стал сосредоточенным.

— Вот, дорогие товарищи, авиационные басенки — дело, конечно, хорошее, но я и о серьезном хотел с вами поговорить. Нужно, чтобы ни у кого из вас не получилось, как у этого курсанта с бабкой. До парада остались считанные дни, а работу нам предстоит проделать большую: и младшим авиаспециалистам, и механикам, и техникам, и летчикам. Чтобы хорошо поработать, во всяком деле, и в большом и в малом, нужно проявлять высокое чувство ответственности.

Пальчиков начал перечислять по порядку, чем именно следует заняться подчиненным. Речь его стала деловитой, выражение лица озабоченным. Цыганков постоял в стороне и, никем не замеченный, пошел назад, к центру аэродрома. «Ай да Пальчиков, — думал он про себя, — правильно подходит к людям, толково!»

Широкая лестница с белыми мраморными ступенями вела на третий этаж. Каждый, кто поднимался по ней хоть раз, видел перед собой два крест-накрест прикрепленных к стене флага Военно-Воздушных Сил с расходящимися во все концы, золотыми полосками солнечных лучей. Под флагами в стене — сводчатая ниша: из нее, вся устремленная в порывистом движении вперед, выступала бронзовая фигура Ленина.

Много раз поднимался по этой лестнице Шиханский. Поднимался уверенно, смело ступая на каждую ступеньку. Так было и в суровом 1941 году, когда в звании капитана, с дипломом об окончании военной академии, он взбежал наверх, чтобы поскорее получить назначение в действующую армию и умчаться с первым попутным самолетом на фронт. Так было и в позапрошлом году, когда после окончания второй по счету военной академии приходил он сюда на прием и покидал один из кабинетов сияющим, держа в руке командировочное предписание к «месту прохождения дальнейшей службы» с назначением на должность начальника штаба дивизии.

А вот теперь он плетется наверх неуверенной, робкой походкой, низко нагнув лысеющую голову, прижимая к себе тонкую папку из крокодиловой кожи с «кое-какими оправдательными документами». Он плетется, и ему кажется, что мраморные ступеньки ускользают из-под ног, как палуба корабля в штормовую погоду.

Шиханскому уже известно, что инспектировавший соединение генерал-лейтенант Олешев доложил о случае на летно-тактическом учении, о попытке наказать Мочалова, проявившего инициативу.

Была и еще одна причина, заставлявшая Шиханского с большим опасением ждать предстоящего разговора. Около года назад офицер службы тыла Киримов написал Шиханскому и Земцову докладную записку, в которой осуждал применявшуюся в авиатехнических батальонах соединения систему обслуживания полетов автотранспортом. Киримов не знал, что эта система была введена самим Шиханским. Полковник Земцов, рассмотрев предложения Киримова, согласился с ними. Но когда он уехал, Шиханский снова все оставил по-старому, мало того, он записал Киримову в служебную аттестацию безжалостные слова: «В работе вял и безынициативен, утратил перспективу». При первой возможности Шиханский сумел добиться того, что Киримов был переведен с понижением по службе…

…И вдруг на учениях этот тихий, незаметный Киримов чем-то сумел понравиться инспектору. Генерал Олешев объявил ему в приказе благодарность и, вероятно, выслушав горькую исповедь офицера, доложил обо всем в главном штабе. «Вот тебе и новое назначение!» — шепчет Шиханский.

Поднявшись на третий этаж, он тяжело переводит дух и смотрит на разовый пропуск. Там написано: комната 353, к Осипову. «Осипов — генерал-лейтенант, — думает Шиханский, — на этой должности он недавно. Инициалы его И. Е. И нашим бомбардировочным полком в сорок первом под Смоленском командовал полковник Осипов Иван Ефимович. А впрочем, кто-то мне говорил, что Осипов после войны пошел учиться».

Шиханский входит в приемную, несмело направляется к широкому, заставленному несколькими телефонами столу, из-за которого ему навстречу поднимается моложавый адъютант.

— Товарищ капитан, — неуверенно начинает Шиханский, — я прибыл из Энска. К двенадцати часам меня вызывает генерал Осипов. Сейчас без одной минуты двенадцать. Вы доложите?

— Генерал-лейтенант вас ждет. Можете заходить.

Шиханский весь подобрался, одернул рукава тужурки, поправил на груди орденские планки и толкнул дверь. Он увидел большую длинную комнату и в самой глубине ее огромный письменный стол, за которым сидел генерал в легком белом кителе. Шиханский узнал Осипова. Да, это был он, его бывший командир полка. За двенадцать лет он заметно постарел. Короткий жесткий ежик волос густо выбелила седина. Но в сухопарой высокой фигуре Осипова чувствовалась энергия, и выпуклые глаза совсем молодо блеснули из-под седых бровей. «Не может быть, чтобы он меня не вспомнил», — с надеждой подумал Шиханский.

— Полковник Шиханский, — заговорил Осипов, и Шиханский тотчас же вспомнил, что и тогда, в сорок первом, этот человек говорил таким же звучным баритоном. — По долгу службы мне приходится вести в своем кабинете разговоры не только приятные. Разговор, который у меня предстоит с вами, относится к числу неприятных. — Генерал сделал паузу, быстро вскинул вверх голову, так что острый, старательно выбритый подбородок очутился на уровне глаз Шиханского, и вдруг спросил: — Где вы служили в сорок первом?

— В двадцать пятом бомбардировочном полку, товарищ генерал, — отчеканил Шиханский, — вы должны меня помнить. Этим полком в сорок первом году командовали вы.

Генерал быстрыми шагами прошелся по кабинету, потом, заложив руки за спину, подошел к окну. За окном кипела дневной суматохой одна из московских улиц. Звенел трамвай, с глухим шумом цеплялась за провода дуга пробегающего троллейбуса, мчались «зимы», «победы», «москвичи». На широкой аллее зеленели кроны деревьев. Осипов оперся руками о подоконник. Ветер туго надул рукава белого кителя.

— У меня в полку служил капитан Шиханский, — заговорил генерал, не оборачиваясь, и в его голосе зазвучали недовольные нотки, — штурманом эскадрильи был. Такого помню. И плохого про него ничего не могу сказать. Сам вручал ему первый боевой орден. На Минск рвалась колонна гудериановских танков, а у меня из всего полка оставалось девять исправных бомбардировщиков. И я их послал на цель. Помнится, штурманом на флагмане тогда полетел капитан Шиханский. Ему в ту пору, кажется, тридцать или тридцать два года было.

— Тридцать два, — уточнил полковник, напряженно глядя на седой затылок генерала.

— Значит, тридцать два, — по-прежнему не оборачиваясь, продолжал Осипов, и недовольные нотки в его голосе становились все ощутимее, — жена у него была, двое детей. А он пошел в этот боевой полет, из которого не было никакой надежды возвратиться живым… Знал, что требовалось постоять за Родину. Помнится, в небе не мы были в те суровые дни хозяевами высоты. Все больше «мессеры» да «юнкерсы»… Зенитки фашистские на каждом кубическом метре ставили стену заградительного огня. Сильно охраняли с воздуха гитлеровцы свою танковую колонну. А СБ наши пошли девяткой, без прикрытия и по расчету собирались отбомбиться со средней высоты. Но по узкой ленточной цели такой удар мог быть не особенно метким. И штурман эскадрильи капитан Шиханский, всему наперекор, решил отбомбиться с низкой высоты… А потом командир эскадрильи приказал всем экипажам снизиться до бреющего и штурмовать колонну. И действительно, как в песне поется: «смелого пуля боится», — из самого пекла все тогда возвратились живыми и невредимыми, а командир эскадрильи и ее штурман были представлены к награде. Вот какого офицера Шиханского я помню! — с неожиданной злостью закончил Осипов и быстро заходил по кабинету. — А полковника Шиханского я не узнаю. Вернее, прежнего капитана Шиханского не узнаю в этом полковнике. Вы меня, старого солдата, извините за резкость, но вы опасно ожирели… Да, да… а в подобных случаях и два академических образования не спасают.

Генерал усмехнулся и с вызовом посмотрел на собеседника.

— Вы раньше были пытливым, ищущим офицером. А теперь? Дело не только ведь в том, что вы не поддержали смелой творческой инициативы подполковника Мочалова на учениях. Дело в другом. В том, что вы стараетесь жить спокойненько, идти проторенными путями, глушить все, что связано с риском… И потом, откуда у вас этот барский эгоизм, это стремление подмять всех под себя, грубый, надменный тон в обращении с подчиненными? Насколько мне известно, к вам на прием офицеры штаба по два дня иногда пытаются попасть. А с другой стороны, боязнь принять смелое решение, постоянная перестраховка. Нет, этих качеств не было у капитана Шиханского.

Осипов продолжал ходить взад и вперед по кабинету.

В эти минуты пробежала перед полковником вся его жизнь за последние двенадцать лет. Вспомнил Шиханский, как вышел он из госпиталя в 1942 году с осколком в плече. Его временно отстранили по состоянию здоровья от летной работы. Он негодовал, возмущался, писал многочисленные рапорты. Но так и пришлось уйти на штабную работу. Наша армия наступала. Линия фронта на значительном большинстве участков переместилась на запад. Еще шли жестокие бои, и сопротивление врага не везде было сломлено. Шиханский проявил хорошие организаторские способности, оказался инициативным, мыслящим работником. Летный опыт помогал ему успешно решать многие вопросы. Он закончил войну подполковником, заместителем начальника штаба дивизии.

А потом, в сорок пятом, уже после победы, встретилась на пути миловидная, жизнерадостная, вся в ласковых завитушках машинистка Лелечка, и жизнь его пошла по совершенно другому пути. Жену и двоих детей Шиханский бросил. Он добросовестно выплачивал семье алименты, энергично добивался развода, не считаясь ни с какими препятствиями, и думал, что только теперь устроил по-настоящему свою личную жизнь. Правда, иной раз ему казалось, что он замечает в Лелечке что-то вроде холодной расчетливости и обдуманного эгоизма. Но Шиханский тотчас же гнал из головы эти мысли, уверяя самого себя, что во втором браке он очень счастлив.

Здоровье уже позволяло Шиханскому возвратиться к летной работе. Когда он робко заикнулся об этом намерении Леле, она его круто осадила:

— Летать?! Да ты что, спятил?! Нет, ты и не думай. А вдруг разобьешься и оставишь меня совсем одну? Что тогда? Ты лучше в академию иди. Оттуда прямой путь в генералы.

И Шиханский пошел в академию, хотя одна академия уже была у него за плечами. Потом жизнь в Энске.

Леля научила его завязывать близкие отношения только с теми, кто мог пригодиться. Она умела очаровать за обедом приехавшего инспектора, которого приглашал к себе в гости Шиханский, поговорить о литературе, о музыке, которой когда-то училась. Сам того не замечая, Шиханский заметно изменился. Он потучнел, в голосе появилось самодовольство. С подчиненными полковник стал откровенно груб, со всеми старшими начальниками, от которых в какой-то мере могла зависеть его карьера, заискивающе любезен.

А Леля требовала нарядов и денег, денег и нарядов. Шиханскому приходилось удивляться, что зарплаты им едва хватало, чтобы дотянуть до очередной получки.

Редко, очень редко вспоминал полковник о своей первой семье. Однажды окольными путями ему стало известно, что старший сын Михаил с отличием окончил десятилетку и поступает в институт. Шиханский тайком от жены собрал деньги, купил дорогие часы и отослал их Михаилу. Но часы возвратились назад через неделю с короткой запиской.

«Ты нам не отец, и подарки твои нам не нужны!» — написал сын. Шиханский прочел эту записку и почувствовал себя так, точно его ударили по щеке. А когда минутой позднее в кабинет вошел подчиненный, не успевший к заданному сроку выполнить его приказание, Шиханский грубо накричал на него и даже стучал ногами, чего с ним раньше никогда не бывало.

Так он и жил. А патом эта история с учениями и Мочаловым.

И вот теперь он сидит перед генералом, смятенный, подавленный, бессильно опустив плечи. А Осипов продолжает расхаживать по кабинету и говорит резкие, беспощадные слова, которые бьют словно бич. Наконец генерал замолчал, сел в кресло и хмуро взглянул на него.

— Товарищ генерал, — упавшим голосом проговорил Шиханский, — меня теперь снимут?

Осипов с шумом передвинул на письменном столе тяжелое пресс-папье, точно оно ему мешало.

— Снять легче всего, — произнес он сурово, — когда у начальника есть власть. Но только снимать надо людей бездарных, никудышных. Вы, Шиханский, все же не такой. У вас хорошее честное прошлое, боевые ордена. И во имя этого хорошего прошлого вам предоставляется последняя возможность исправить положение. Конечно, уволить вас в запас было бы легче всего. Но я вас знаю и другим. Хорошим офицером. Поэтому подчеркиваю: возможность, которую вам предоставляю, — последняя. Не исправитесь, пеняйте на себя.

Полковник Шиханский медленно поднял голову. Он вдруг вспомнил, как в суровом сорок первом году провожал его Осипов в тот опасный полет на бомбежку фашистской танковой колонны. Осипов стоял тогда на бетонной дорожке аэродрома в выгоревшей от солнца гимнастерке, сдвинув на лоб синюю пилотку. Он приветливо махал рукой и чуть ли не с болью в голосе говорил:

— Только вы возвращайтесь, хлопцы! Все до одного возвращайтесь.

И у него, у тридцатидвухлетнего капитана Шиханского, защемило тогда сердце от отеческой теплоты, с которой эти слова были сказаны.

— Вернемся, товарищ полковник! — ответил он твердо.

Вот и теперь в самых строгих, безжалостных словах генерала полковник уловил теплоту. И его пересохшие губы вздрогнули от волнения.

— Товарищ генерал… Иван Ефимович. Спасибо вам большое, за человечность, за доверие. Оправдаю!

Осипов сдерживающе поднял руку.

— Поедете на старое место, на прежнюю должность начальника штаба. Где наделали ошибок, там и будете исправляться. Ясно? Постарайтесь получше наладить деловые взаимоотношения с новым командиром соединения.

— Товарищ генерал, — горячо заговорил Шиханский, — благодарю вас. Я все сделаю, чтобы опять стать прежним Шиханским.

Генерал пытливо взглянул в осунувшееся лицо Шиханского и первый раз за весь этот долгий разговор улыбнулся широкой ободряющей улыбкой.

В дни подготовки к параду подполковник Мочалов запретил летному составу отпуска за пределы гарнизона. Москва была рядом, манила своим шумом, театрами и блеском огней. У многих были там родственники и почти у каждого близкие знакомые.

Борис Спицын, несмотря на запрещение, рискнул попроситься у командира на вечер в Москву.

— Это не отразится на моей летной подготовке, честное слово, не отразится, а потом, вы знаете, что меня туда тянет, — почти умолял он.

Ефимков поддержал старшего лейтенанта.

— Отпустите, командир. Пора устраивать парню семейную жизнь. Сколько же еще он должен ходить вокруг своей Наташи!

И Спицын поехал. Возвратился в гостиницу он после полуночи и, стараясь никого не будить, стал раздеваться. Окна небольшой комнаты, где жил он вместе с Карповым и Пальчиковым, были раскрыты настежь. Где-то далеко играла гармонь и молодой голос напевал грустную песню о рябине. Спицын раздевался, не зажигая света. А без шума все-таки не обошлось: скрипнул стул, когда Борис бросил на него тужурку. И скрипа этого оказалось достаточно, чтобы Пальчиков привстал с постели. Спицыну показалось, что даже и в темноте он видит его насмешливые глаза.

— Что, повидал?

— Повидал, — помолчав, ответил Борис.

— И как?

Спицын вдруг рассмеялся.

— Ты, Николай, словно шаман, — заговорил он глухим шепотом, — все наперед видишь. Не соврали твои карты. Пришел к ней в восемь вечера и застал у нее в комнате… думаешь, кого? Бубнового короля!

— Степкина? — радостно воскликнул Пальчиков. — Я же говорил. А как Наташка реагировала?

— Бросилась на шею, целовать стала, — счастливо засмеялся Спицын, — и на ухо успела шепнуть: «Не обращай внимания на гостя, это такой скучный субъект». Ее ведь не поймешь, хохотушку, когда — смеется, когда — говорит правду. Она с ним на «вы».

— Тогда у тебя все в порядке, — знающим тоном произнес Пальчиков и сел в постели, свесив на пол ноги. — А что потом?

— Битый час сидел этот баритон и через каждые две минуты поправлял поэтическую прическу. А потом все-таки понял, что он третий лишний.

— Идол он! — закричал Пальчиков. — Да я бы за такую невоспитанность шасси ему перебил, на которых он по божьему свету ходит.

— Зачем, Николай? Он и так добровольно сдал бубновые позиции. Наташа потом смеялась от души. Мы с ней обо всем договорились. В сентябре свадьба, дружище, — понизив голос, закончил Спицын.

Пальчиков весело стал его тормошить.

— Бориска, бери меня на свадьбу шафером… или как там на свадьбе эта должность при капитализме именовалась…

— Возьму, Николай, обязательно, — смеясь, заверил Борис.

И они хлопнули друг друга по рукам.

Плыла темная ночь над маленьким подмосковным городком, горели красные ориентиры на аэродроме, где-то сонно прогудела последняя электричка.

На другой день полк Мочалова должен был принимать участие в воздушном параде, и многие удивились тому, что старший лейтенант Спицын явился на аэродром с букетом нарциссов. О том, откуда взялся этот букет, знали только его владелец да Пальчиков, посвященный в тайну товарища, да, пожалуй, дежурная гарнизонной гостиницы, отпиравшая им дверь во втором часу ночи и подозрительно покосившаяся на спрятанную за спиной Пальчикова охапку цветов, еще мокрых от ночной росы.

— Он по консерватории решил этим букетом отбомбиться, дабы устранить соперника, — пояснил любопытным Пальчиков.

— А может, от Наташи получил? — предположил Арамашвили и погрозил пальцем: — Эй, старший лейтенант, не вздумайте от радости кабину цветами украшать. Реактивный истребитель не оранжерея.

Даже командиру части подполковнику Мочалову, очень занятому в этот день подготовкой к ответственному полету, успели шепнуть о таинственном букете, но он лишь развел руками.

— Оставьте, товарищи. Опять какой-нибудь лирический порыв.

Что касается виновника всех этих пересудов, самого Бориса Спицына, то в эту минуту он сидел на квадратной скамейке, сооруженной около одной из технических каптерок, и беседовал с Железкиным, держа в руках букет. Железкин накануне повредил себе руку и не мог участвовать в подготовке самолета к параду.

— Беда, товарищ командир, — говорил он, сокрушенно качая головой, — две недели старался, а тут из-за какого-то пореза не могу снарядить машину.

— Ничего, Железкин, — утешал Спицын, — на трудовых руках болячки заживают быстро. Я уверен, что и сегодня мой самолет под вашим руководством готовили.

— Это точно. В каждую щелочку заглянул, — согласился Железкин и вопросительно скосил глаза на нарциссы.

Борис достал из кармана пачку папирос. Сам он не курил, но по торжественным дням покупал папиросы, и не какие-нибудь, а «Казбек» или «Наша марка», и щедро угощал ими механиков и техников. Железкин взял папиросу, размял ее, большими заскорузлыми пальцами сунул в рот и опять посмотрел на цветы.

— А теперь два слова про букет. Когда мы прилетим с парада, я вряд ли сумею вырваться в Москву. Вы такую возможность имеете, тем более, что на руках у вас освобождение от врача. Так вот, Железкин, буду очень рад, если этот букет и записку вы занесете на квартиру…

— Наталье Семеновне, нашей бывшей библиотекарше, — невозмутимо закончил техник.

— К ней, к Наташе, — подтвердил Спицын, — я надеюсь, вы найдете дорогу.

— Как можно, товарищ командир. По любому маршруту готов Москву исходить… Будьте уверены.

— Вот и спасибо.

На часах было без двадцати пяти двенадцать, когда со стартового командного пункта в небо взвилась зеленая сигнальная ракета и, разделившись в выси надвое, упала вниз. Повсюду разнеслось:

— По са-а-моле-там!

Спицын, торопливо пристегивая парашютные лямки, уселся в тесную кабину истребителя. Взлетела вторая сигнальная ракета, и заревели могучие двигатели. А потом маленькие тупоносые самолеты с отведенными назад крыльями, подпрыгивая, подрулили к широкой бетонированной полосе.

В паре со Спицыным летел новый ведомый лейтенант Блинов. Звено Бориса быстро заняло свое место в кильватере общей колонны. И вот уже остался далеко позади маленький подмосковный городок, приветливо зеленеющее поле аэродрома, разрезанное серыми бетонками, техник Железкин, одиноко маячащий на опустевшей стоянке с букетом нарциссов в руках.

Ведомые плотнее придвинулись к машине командира. Между крыльями теперь оставался совсем небольшой зазор воздушного пространства. Трудно идти плотным строем на такой бешеной скорости. Борис бросал напряженные взгляды то на ведомых, то на впереди летящую четверку. Если бы кто увидел сейчас лицо Спицына, оно бы показалось некрасивым. Над редкими нахмуренными бровями проступили капельки пота, около рта пролегли глубокие складки. Только глаза, карие, сузившиеся, жили самостоятельной жизнью. Цепко схватывали они в одно и то же мгновение и приборную доску, и положение, занятое в воздухе летящими справа самолетами, и расстояние до идущей впереди четверки. Лишь один раз, когда звенья делали разворот, успел Спицын мельком посмотреть на празднично оживленную столицу с Кремлевскими башнями, с рекой, закованной в гранитные берега, с людными площадями и улицами, с зеленью парков и уходящими ввысь шпилями высотных зданий.

А в это самое время через гудящую толпу москвичей, наводнивших Тушинский аэродром, протискивалась Наташа Большакова, выбирая место, откуда бы можно было получше видеть воздушный парад.

Уже слышалась в воздухе тонкая медь фанфар и раздавались залпы салюта. Ясный и солнечный день выдался в это воскресенье. Словно по заказу: ни одного облачка, ни одной тучки в небе. Наташа поехала в Тушино вместе со своими однокурсницами и Игорем Степкиным, который увязался за ними. А потом случилось как-то так, что подруги потерялись в людском потоке и рядом оказался один только Степкин. По случаю праздника был он в легком сером костюме, плечи которого портной искусно увеличил до богатырских размеров. Идеально выбритый, с гривой красиво вьющихся черных волос, Степкин привлекал к себе взгляды. Он шагал через толпу уверенно, высоко поднимая голову и осторожно придерживая за локоть свою спутницу.

Наташа в последнее время привыкла к тому, что он часто бывает рядом. Ей нравилось, что Игорь приносил билеты на концерты, где выступал как выпускник консерватории, что накануне таких концертов, подходя к ней, он обычно с таинственным видом шептал: «Имейте в виду, Наташенька, арию Онегина посвящаю исключительно вам». И пел он действительно хорошо, с подъемом. Наташа привыкла к Степкину. Она дружески подтрунивала над тем, что Игорь любит часто выступать в концертах, над его явно преувеличенным мнением о собственной одаренности.

Однажды Степкин где-то выкопал порыжевшую от времени, изданную еще в дореволюционные годы книжонку, где писалось о том, какую пищу должны употреблять оперные певцы, и решительно сказал девушке:

— Шутки в сторону, Наташенька. Нужно дорожить своим голосом. Завтра же перехожу на строгую диету.

— Но ведь диета предписана для теноров, а у вас, Игорь, баритон.

Давно уже не хохотала Наташа так звонко и неудержимо. Трепетали от смеха тонкие губы, даже родинка над верхней губой вздрагивала. А самоуверенному Степкину именно тогда показался иным по смыслу устремленный на него взгляд девушки. «Нравлюсь», — решил Игорь.

Сейчас, на поле Тушинского аэродрома, он держал Наташу за локоть, больше заглядывая ей в лицо, чем в небо.

А Наташа совсем забыла про Степкина. Она, не отрываясь, смотрела вверх. Ее увлекла картина воздушного праздника. Как зачарованная следила Наташа за стремительными перемещениями пятерки спортивных самолетов, выполнявших групповой пилотаж. Вытягивая вверх тонкие смуглые руки, бурно аплодировала она, когда на голубом фоне неба легкокрылые «ПО-2» построили гигантскую пятиконечную звезду. Медленно и величаво проплыла звезда над полем Тушинского аэродрома, провожаемая восхищенными взглядами москвичей. А после этого другие спортивные самолеты прошли в вышине строем, образуя слова «Слава СССР». За ними выполняла пилотаж пятерка реактивных истребителей. Потом проплыли большие четырехмоторные бомбардировщики, сверкнув белизной широких крыльев. И вот, наконец, диктор объявил:

— Колонну реактивных истребителей ведет подполковник Мочалов.

Стоявший рядом с Наташей усатый старичок с орденом Ленина на пиджаке улыбнулся:

— Люблю воздушные парады — на них молодеешь!

Наташа почувствовала, что волнуется. В этой колонне третье звено будет вести ее Боря. Прищурив глаза от солнца, еще выше подняла она голову, потому что ожидала увидеть самолеты высоко в небе. Но ошиблась. Низко, почти над самой головой промелькнуло первое звено реактивных истребителей. Самолеты бесшумно скользнули вперед, отбрасывая легкие тени. А секунду спустя обрушился на землю могучий рев двигателей, отставший от скорости полета.

За первым звеном пронеслось второе, затем третье. Наташа успела выделить в нем ведущего. «Боря!» — прошептала она, теряя машину из виду. И, конечно же, девушке показалось, что третье звено пролетело лучше всех остальных. Иначе быть не могло!

А воздушный парад продолжался. В вышине теперь распускались белые куполы парашютов. Это мастера спорта, совершавшие групповой прыжок, спускались на землю под аплодисменты зрителей. Потом, гудя моторами, проплыли над полем тяжелые, медлительные транспортные самолеты, и было видно, как из распахнутых люков выбрасываются парашютисты. Синие, красные, желтые шелковые куполы возникли над аэродромом, и было их так много, что небо стало на минуту разноцветным. Зрители горячо зааплодировали этому многочисленному парашютному десанту. Рослые, загорелые, приземлялись солдаты и офицеры, быстро управлялись с парашютами и вскакивали на ноги.

Равномерно стрекоча винтами, появились похожие на кубики вертолеты. Они смешно застыли в воздухе и вдруг все разом стали опускаться вниз. И снова оркестры и аплодисменты заглушили все кругом. Степкин легонько зевнул и, коснувшись Наташиной руки, сказал:

— Самолеты и вертолеты еще так-сяк, а парашютисты меня не интересуют. На завтра у меня два билета в театр. Пойдете?

Она обернулась и отрицательно покачала головой.

— Не могу, Игорь, честное слово, не могу. Вы не сердитесь. Я жду гостя.

— Это того самого старшего лейтенанта? — спокойно спросил Степкин. — Он что — родственник вам?

— Нет, не родственник, — покраснев, ответила Наташа, — он мой жених.

И опять раскатились над полем медным звоном оркестры, опять появились в небе машины, опять аплодировала им вместе со всеми Наташа. И пожалуй, был в этом людском море зрителей только один человек, которому совершенно не хотелось улыбаться, — Наташин спутник Игорь Степкин.

…Ласковый и безветренный пришел в этот праздник вечер. Наташа стояла на балконе. Отсюда хорошо видна была панорама одной из самых оживленных улиц Москвы. Вдоль ровных цепочек фонарей, сверкая красными и зелеными огоньками, мчались «зисы», «победы» и троллейбусы, переполненные пассажирами, непрерывным потоком стекались к площади празднично одетые москвичи. Наташа скучала. Двоюродная сестра Виктория и соседи по квартире ушли гулять. Они звали Наташу, но она отказалась. В душе оставалась смутная надежда, что Борис все же успеет после парада приехать на вечер в Москву. Она бы пошла тогда с ним вместе по этой же самой улице, и ей бы, конечно, хотелось, чтобы каждый москвич, видя Бориса, знал, что именно он провел сегодня в колонне реактивных истребителей третье звено.

В передней раздался продолжительный звонок. «Боря!» — обрадованно решила Наташа и бросилась открывать. Рывком распахнула девушка дверь и разочарованно отступила. Нет, это был не Борис. На пороге стоял плечистый офицер в авиационной форме с огромным букетом нарциссов. Наташа сейчас же узнала его.

— Товарищ Железкин!

— Я самый. Не забыли, значит.

— Как же можно, — радостно засмеялась Наташа, — когда я работала в библиотеке, вы единственный называли меня Натальей Семеновной. Но вы тогда старшиной были или старшим сержантом, а сейчас офицер.

— Так ведь годы прошли…

— Однако, чего мы здесь стоим. Идемте в квартиру.

Железкин следом за девушкой вошел в комнату.

— С праздником, Наталья Семеновна, — произнес он хрипловато, — поручил мой командир Борис Леонтьевич передать вам этот букет и письмецо. Сам он не смог приехать.

— Спасибо. Большое, большое спасибо, — откликнулась Наташа и приняла из его рук букет.

Девушка быстро вскрыла конверт. Там лежала записка с просьбой быть завтра дома в шесть вечера, чтобы вместе пойти в театр.

— Что же вы стоите? — пробежав записку, обратилась Наташа к технику. — Садитесь.

— Благодарю, не тревожьтесь, — остановил ее Железкин. — Мне пора на электричку. Что передать Борису Леонтьевичу?

— Передайте, что я очень рада, что буду ждать.

Проводив Железкина, Наташа возвратилась в комнату. Прижав к груди букет, она закружилась с ним по комнате. Остановилась у зеркала и, увидев в нем свои широко раскрытые сияющие радостью глаза, повторила последнюю строчку короткой записки:

«Жди завтра в шесть вечера. Твой Борис».

И ей стало приятно от мысли, что есть на большой нашей земле человек, который ставит в конце каждой записочки короткое, но такое значительное, полное глубокого смысла слово «твой».

Был жаркий, ясный день. С девяти часов утра бродили Мочалов и Ефимков по Москве. Заходили в ГУМ, там Кузьма купил Галине Сергеевне несколько обновок, съездили на Ленинские горы, в университет, где Кузьма надеялся повидать своего старого знакомого, летчика Панкратова, который после ранения ушел в запас и теперь заканчивал филологический факультет. Но там им сообщили, что Панкратова нет в Москве, и они возвратились в центр.

Беседа не вязалась. Сергей думал о Нине. Отсюда, от Арбата, по которому они шли, несколько минут ходьбы до ее дома. Что она делает сейчас? Дома ли? Мысль о том, хочет ли он ее видеть, еще не пришла в голову, он просто думал о Нине упорно, настойчиво, с какой-то тяжелой мучительностью и не мог от этих дум избавиться. То ему казалось, что если он зайдет, то застанет ее в тоске и слезах, то думалось, что Нина вышла замуж за того инженера, о котором писала ему в письме. Острая боль перехватывала горло, и кровь начинала бунтовать в висках. «К черту», — обрывал себя Мочалов, рассеянно глядел на пестрые вывески магазинов, на продавцов газированной воды в белых фартуках, на бесконечный поток автомобилей, на шагавшего рядом Ефимкова. Но проходила боль, и опять думалось о той, первой Нине, которая может тосковать по нему, смутно надеясь на встречу.

Ефимков остановился и достал из кармана платок.

— Ух, и жарища! — сказал он, обтирая лоб. — Кажется, всю Москву исходили мы с тобой сегодня, Сергей Степанович. И осталось нам еще один визит нанести. — Кузьма посмотрел на друга в упор, и Сергей понял его без слов.

— Ты считаешь — нужно? — почти испуганно спросил Мочалов.

— Считаю? Мало сказать — считаю! — рассерженно набросился на него Кузьма. — Необходимо. Что она для тебя? Случайная знакомая, с которой ты крутил фигли-мигли? Она твоя жена. Ты обязан зайти. Понимаешь, обязан. Я же знаю, ты и сам сейчас о ней думаешь!

— Думаю! — горько вздохнул Мочалов. — Трудно вырывать ее из сердца. Сказать «забуду» — легко, а забыть — трудно!

— А ты еще посмотри. Может, и забывать не нужно! Идем…

Они молча поднимались по лестнице. Сергей шагал медленно, останавливаясь после каждых трех ступеней, словно его мучила одышка. Никогда еще не поднимался он по этой лестнице с таким трудом. Остановившись у двери, он с болью посмотрел на исцарапанную стену и на ржавую ручку, которую предстояло толкнуть вперед. Сергея захлестывало волнение. Это было тяжелое, гнетущее волнение. Он долго топтался у порога.

— Мне, что ли, позвонить, — зло сказал за спиной Кузьма.

И тогда рука Сергея нерешительно поднялась, надавила кнопку. Слишком резким показался ему на этот раз звонок. Замерло все и, как показалось Сергею, замерло прочно. Только громкое дыхание Ефимкова слышал он за спиной. Но вот раздались шаги, легкие, неторопливые, и шум снимаемой цепочки.

Дверь приотворилась, и Сергей обрадовался, увидев на пороге не Нину, а Ольгу Софроновну. Старушка вышла без очков и, подслеповато щурясь, рассматривала Мочалова. Казалось, она не удивилась его неожиданному появлению. Ее выцветшие светло-серые глаза смотрели спокойно, не моргая. Какое-то тоскливое отчужденное выражение появилось в них.

— Здравствуйте, Ольга Софроновна, — неуверенно сказал Сергей.

— Здравствуйте, — глухо ответила старушка и движением руки пригласила их пройти. Небольшая комната выглядела так же, как и четыре года назад, когда Сергей с двумя чемоданами, вмещавшими его нехитрое холостяцкое имущество, пришел сюда и весело сказал: «В зятья принимайте». Мерно тикали древние стенные часы, приобретенные еще Нининым дедом, дремал в мягком кресле дымчатый сибирский кот Васька. На подоконнике стоял столетник, его сочные зеленые стебли просвечивали на солнце. На стене висела рейсшина, на шкафу лежала в чехле чертежная доска.

— Ты садись, Сергей, — сказала Ольга Софроновна, — и вы садитесь тоже, — кивнула она Кузьме.

На стене Сергей увидел большой портрет. Нина смеялась, чуть запрокинув голову, на фоне заснеженных гор. «Это снимали там, в экспедиции. Может быть, он снимал», — почему-то подумал Мочалов и снова ощутил боль. Старушка перехватила его взгляд и вздохнула.

— Значит, приехал, Сергей?

— Приехал, Ольга Софроновна.

— Я ждала тебя. Долго ждала. Что скажешь? Значит, конец у вас супружеству с Ниной?

Сергей кивнул. Бессильно упали на лоб две прядки волос.

— Эх вы-и-и, молодые, гордые, — почти простонала старушка.

Сергей молчал. Ольга Софроновна заговорила тише, взгляд ее потемнел, редкие рябинки на лице проступили ярче.

— Ты мужчина, Сергей, глава семьи. Ты должен жизнью управлять, с тебя и первого спрос. За что оскорбил дочку? За то, что она сказала тебе всю правду без утайки! А ты в ее душу заглянул, прежде чем от себя ее оторвать? Нет! А заглянул, так понял бы, что без тебя жизни ей нет. Мой покойный Павел любил говаривать: «Человек всегда свою линию в жизни должен иметь. А она не прямая, эта линия. Не протоптанная дорожка, и вкривь и вкось уклоняться может. Но ежели ты человек с характером, ты возьми ее и распрями… иначе ноль тебе цена, если свою линию выдержать не можешь». Может, они и простые, эти слова, но тебе их знать не вредно.

Мочалов нервно заерзал на стуле, завертел пуговицу парадной тужурки.

— Ольга Софроновна, мне тяжело об этом говорить вам, потому что она вам дочь, но ведь она меня первая вынудила…

— А ты помолчи, помолчи, — строго перебила старуха, — будет за тобой еще слово. Дай мне сказать. Ты разве до Нины никого не целовал? Ни одной женщины?

— Целовал. Девушку одну целовал, — тихо заговорил Сергей, задумчиво глядя в окно, — то даже не любовь была. Да я и Нине об этом по-честному рассказал, Ольга Софроновна. По-честному!

— Эх ты! — укоризненно вздохнула старуха. — Честности, погляжу, у тебя много, а вот человечности ни на каплю. Она у тебя какая-то прокурорская, твоя честность. Да разве Нина моя не честная? Разве не рассказала она тебе все без утайки про то, что случилось? Да была бы она нечестная, ты бы всю жизнь прожил и ничего об этом ее коротком увлечении и об этих нескольких поцелуях не узнал. Другие вон нашкодят и всю жизнь потом с ангельским ликом живут. А она не такая. Если бы ты знал, как она мучилась, моя Нинушка. Не нарочно у нее это вышло. Воспользовался он ее жалостью минутной. Он тоже ее любил раньше. Несколько лет любил безответно… Да… Нина поплатилась, конечно, и жестоко. Но ты представь, сколько она выстрадала. Когда узнала она про твою аварию, непогодь была. А она с гор пешком к тебе. Дороги размыты, а она босиком, пешком, без проводника. Потом рассказывала: «Два дня шла без сна и без отдыха. Ноги все в царапинах, в голове шумит от усталости, лицо до бровей пылью все покрыто. Пришла, а он меня прогнал. Навсегда прогнал». И так уж она зарыдала, бедняжка, так горько зарыдала, что не рассказать никакими словами. «Теперь, — говорит, — я всякую веру потеряла в человеческое чувство…» Эх, Сережа!

Старушка ладонями обхватила седую голову, но не заплакала, только сморщилась, как от зубной боли.

— Ольга Софроновна, — глухо выдавил Мочалов, — она, Нина, в Москве?

— Сегодня приезжает, — успокаиваясь, ответила старушка, — в командировке была. Теперь вернется, работу свою писать сядет. Надолго сядет. Вон и телеграмма лежит от нее. Поезд двадцать третий, вагон восемь. В девять вечера будет. Пойду встречать.

— Ольга Софроновна, — вдруг заговорил молчавший во время всего разговора Кузьма, — а вы не ходите. Мы встретим. Вот только покупки разрешите у вас оставить.

Старушка встала и зачем-то потянулась к лежавшим на столе роговым очкам. Медленно надела их на нос, будто хотела получше рассмотреть высокого плечистого Ефимкова.

— Спасибо тебе, дорогой человек, — дрогнувшим голосом сказала она, сняла очки и стала их протирать первым попавшимся под руку лоскутом.

А Кузьма Петрович подошел к шкафу и положил на него сверток.

— Я свои обновки сюда, Ольга Софроновна. Идем, Сережа!

Когда они вышли, Мочалов неуверенно обратился к товарищу:

— Послушай, Кузя, а может, лучше не ходить на вокзал? Просто взять и написать ей длинное письмо и все точки над «и» поставить.

— Ерунда, — вспылил вдруг Кузьма Петрович, — что там длинное письмо с объяснениями. Действуй решительнее. Так ты меня, кажется, учил исправлять ошибки!

С тяжелым чемоданом в руке сошла Нина на перрон вокзала и сразу очутилась в гуще встречающих. Где-то в потемках устало отдувался паровоз, сновали носильщики. Нина беспокойно оглядывалась в надежде увидеть седую непокрытую голову матери. Ольги Софроновны нигде не было видно. Нина отошла в сторону, и вдруг над самой ее головой раздался низкий знакомый голос:

— Да вот же она!

Нина обернулась. Прямо на нее в упор смотрели с осунувшегося, обветренного лица чуть прищуренные, такие родные глаза.

— Сергей, — прошептала Нина и разжала пальцы. Чемодан с глухим стуком ударился об асфальт.

Испуг, тоска и радость пробежали одновременно по ее лицу. Она протянула вперед руки.

— Сережа… ты!

Ее большие серые глаза вдруг застыли, часто заморгали. Мочалов испугался, что она заплачет. Он схватил ее за руку и отвел в сторону.

— Не надо, Нина, не надо. Ничего не надо говорить.

Все, что было им выстрадано: сомнение, муки, отчаяние — все отступило в сторону, сделалось маленьким и незаметным перед взглядом этих ясных светлых глаз, столько ему сейчас сказавших.

Он повел ее по перрону за руку, как маленькую девочку, и она шла послушно, растерянная, оглушенная, еще не понявшая ничего. Наконец она остановилась.

— А чемодан?

— Все на уровне, — пробасил шагавший позади Кузьма Петрович Ефимков. — Что касается чемодана, так это по моей части. У меня и фигура и сила бурлацкая, ни один носильщик не сравнится.

…И они направились к выходу, продолжая держать друг друга за руки.

1951—1955 гг.