I

Вчера, 1 июня в 19 часов 42 минуты по Гринвичу, двумя самолетами-торпедоносцами был затоплен паром «Лапландия», приписанный к порту Мальме и совершавший свой обычный рейс Мальме — Копенгаген. По свидетельствам очевидцев, находившихся в тот момент в море в районе катастрофы, самолеты не имели опознавательных знаков. Они зашли на цель с курса норд-норд-вест, выпустили каждый по торпеде, которые обе попали в паром. Паром раскололся пополам и стал стремительно тонуть. Торпедоносцы совершили боевой разворот и сбросили на место крушения до восьми авиабомб. Как сообщили нам в порту Мальме, паром не перевозил военных грузов. Все пассажиры, прошедшие регистрацию перед посадкой, являлись гражданскими лицами — подданными его величества короля Швеции и гражданами Рейха. Подоспевшим на место затопления парома судам спасти не удалось никого. По предварительным данным, на борту было свыше двухсот пассажиров и членов экипажа. Точное количество жертв уточняется. Эта варварская, необъяснимая, с точки зрения человеческого разума, атака гражданского судна…

Правительство его величества выражает соболезнование семьям погибших».

«Aftonbladet» от 2 июня 1942 года, Стокгольм

«Главное Командование сухопутных войск

Генеральный штаб люфтваффе

Выражают свои глубокие соболезнования полковнику Карлу фон Гетцу по поводу трагической гибели его сына Конрада — кавалера Рыцарского Железного креста, подполковника люфтваффе.

Генерал-полковник Ф. Гальдер. Генерал-майор Г. Ешонек

«Фолькишер беобахтер» от 4 июня 1942 года, Берлин

5 июня 1942 года.

Особняк американского посольства в Швеции,

Стокгольм

Почти неделя прошла, как подполковник Генерального штаба РККА Олег Николаевич Штейн укрылся в американском посольстве от карающей десницы своего бывшего шефа и старшего товарища — генерала Головина. Больше десяти лет они служили вместе и вот теперь в один миг стали врагами. Самое досадное в положении Олега Николаевича было то, что Головин для него не был врагом. Не Штейн объявил охоту на Головина, а наоборот — Головин сейчас охотился на Штейна, и тому не оставалось ничего иного как искать спасения для своей жизни на территории союзно-враждебного государства САСШ. Никакие муки совести не мучили сейчас Штейна. Против желания его поставили перед выбором: либо смерть, либо побег. Смерть его ничего в этом мире не изменила бы и никому, кроме Головина, облегчения не принесла. Так зачем понапрасну такая жертва? Это глупо. Поэтому неделю назад, проходя в калитку под звездно-полосатым, матрасной расцветки флагом, он ни на секунду не задумывался над тем, что становится предателем. Как раз он-то никого и не предавал! Это его предали. Уже посылая его в Стокгольм, Головин знал, что в случае чего предаст Штейна. Так что не вина Штейна в том, что он выбрал жизнь. Он не стал предателем. Это его пытались сделать предателем. Ну а раз так, то пусть каждый выполняет свой долг перед Родиной так, как сам его для себя понимает.

За неполную неделю пребывания под гостеприимными сводами американского посольства Штейн нашел, что это скучнейшее место из всех тех, где ему приходилось бывать. В тюрьме и то веселее. Там хоть есть с кем поговорить о том о сем. А тут… Тишина.

Нет, его положение мало напоминало содержание под стражей. Ему отвели небольшую, но вполне хорошую комнату, в которой кроме кровати и письменного стола стояли пара мягких кресел, радиола, торшер и мини-бар с напитками. Окошко с зелеными занавесками выходило во внутренний дворик посольства, беспорядочно обсаженный деревьями. Ему разрешали выходить в этот дворик, чем Штейн с удовольствием пользовался. Но скука стояла такая, что на лету дохли мухи. Трудно было поверить, что за пределами этого милого особнячка вся планета охвачена войной. Ежесекундно в различных частях мира — в Атлантике, в Северной Африке, на Тихом океане, в Китае — гибли люди, а его родина, Советский Союз, превратилась в огромную кровавую рваную рану, концы которой расплылись от Баренцева до Черного моря.

Разочарование в «самой свободной стране мира» начались чуть ли не с первых шагов. Да, его разместили хорошо, едва ли не с комфортом, но на этом дело, можно сказать, и закончилось. Утром следующего дня к нему в комнату пришел какой-то мистер лет двадцати трех и устроил ему форменный допрос. Впрочем, «допрос» — это громко сказано. Вот если бы дело происходило в Москве, а не в Стокгольме, то Штейн этому мистеру устроил бы допрос. Всего бы наизнанку выпотрошил. А про их беседу можно сказать шепотом: опрос. Юноша задавал Штейну вопросы, то и дело сверяясь с какой-то брошюрой, которую Штейн идентифицировал как пособие для начинающих дебилов. Юноша, преисполненный важности возложенной на него миссии, делал проницательное лицо и, в очередной раз заглянув в брошюру, выпытывал у Штейна, к какой именно конфессии тот принадлежит и не был ли он в Тибете. После того как Штейн ответил, что в Тибете он никогда не бывал и вообще восточнее Казани в жизни своей никуда не выезжал, юноша снова сделал «специальное» лицо и уточнил, в каком году Штейн был в Тибете в последний раз, при каких обстоятельствах и какова была цель командировки? Примерно в таком ключе и проходил его двухчасовой допрос, будто не нашлось других, более умных вопросов к нему — подполковнику Генерального штаба Штейну. Воспользовавшись кратковременным ротозейством допрашивающего, Штейн прочитал название брошюры. Это была методичка для допроса японских военнопленных, предназначенная для использования на тихоокеанском ТВД. И Штейн только вздохнул.

Совсем измучил Олега Николаевича тот малец. Штейн весь избился с ним, пытаясь донести хоть малые крохи живой информации. Да только не в коня корм — дебилоид и на Тибете кретин.

Ежедневно ему приносили пачку свежих газет, даже на тех языках, которых он не понимал — французском, испанском, итальянском и португальском. Это было хорошо. Штейн всегда очень внимательно все прочитывал. Разумеется, только на тех языках, которые понимал. Это позволяло ему не отставать от хода событий. Сейчас он как раз закончил просмотр вчерашних вечерних и сегодняшних утренних газет. В мире происходили удивительные события.

Штейн еще раз посмотрел на портрет фон Гетца, помещенный в немецкой газете в траурной рамке, и отложил прессу.

«Похож», — мысленно сравнил он портрет с живым подполковником.

С портрета смотрел смеющийся летчик в парадной форме без фуражки. Из-под воротника рубашки на трехцветной ленте свисал Рыцарский Железный крест. Фотографировали, очевидно, в день награждения.

«Очень похож, — еще раз оценил Штейн фотографию. — А чего ему, собственно, было не смеяться? Рыцарским крестом наградили, с Восточного фронта отозвали. От смерти в бою или от шального осколка он был избавлен. Что ж ему было не радоваться? Кто же мог предугадать, что подполковнику внезапно и скоропостижно понадобится совершить морской круиз?»

Еще Штейн вспомнил, что ни разу не видел фон Гетца улыбавшимся. Если бы не эта посмертная фотография, то ему трудно было бы представить себе подполковника не официально-сдержанным, а сердечным и открытым человеком.

Но своей укоренившейся привычке, давно уже ставшей потребностью, он принялся анализировать ситуацию. Собственно, анализировать тут было нечего. Информации к размышлению хватало с избытком и выводы напрашивались сами собой. Достаточно было сопоставить даты событий.

1. 26 мая — Подписание Черчиллем и Сталиным Договора о Союзе против Германии.

2. 30 мая — Телеграмма Головина о прекращении миссии в Стокгольме и отзыве Штейна и Саранцева (для вывода из игры?).

3. 31 мая — Арест фон Гетца.

4. 31 мая — (предположительно, с максимальной вероятностью) Похищение Валленштейна в немецком посольстве.

5. 1 июня — Гибель парома «Лапландия» со всеми пассажирами и экипажем в результате авианалета торпедоносцев без опознавательных знаков.

6. 2 июня — Публикация о гибели «Лапландии» в газете «Aftonbladet».

7. 4 июня — Соболезнования германского военного и военно-воздушного командования по поводу гибели подполковника фон Гетца.

Для Штейна было очевидно, что все эти события между собой связаны. Они вытекали одно из другого. Все четверо — сам Штейн, фон Гетц, Коля и Валленштейн — стали не нужны своему командованию, выполняя приказ которого, они и собрались все вместе в Стокгольме для обсуждения вопросов глобальной важности. Именно они вчетвером могли реально повлиять на дальнейший ход всей войны. Они стали не нужны, потому что после подписания Черчиллем и Сталиным договора в их миссии отпал всякий смысл. Они остались при пиковом интересе, никчемными свидетелями закулисной политики своих правительств. Никчемными и бесполезными.

И не просто бесполезными, а смертельно опасными для тех своих командиров, которые послали их в Стокгольм и отдали приказ о подготовке переговоров о заключении сепаратного мира между СССР и Германией.

«А евреи, отпущенные из Освенцима и роспуск Коминтерна — это, в сущности, детские игрушки, — размышлял Штейн. — Наверняка, за строчками официального текста договора стояло нечто такое, что оба — Черчилль и Сталин, смертельно ненавидящие друг друга, — не раздумывая поставили свои подписи рядом, как жених с невестой в загсе. Черчилль и Сталин поделили мир! Всю политическую карту. Какой, к черту, Коминтерн?! Какие, к дьяволу, евреи? Кому они интересны, когда игра шла по таким крупным ставкам?

Только игра-то велась, а нас четверых не то, что за стол не пригласили и карт на них не сдали. Им даже в замочную скважину не дали посмотреть на эту игру. Их самих заиграли на этом кону, как блатные заигрывают фраеров. Шулер передернул колоду, сдали карты — и нет фраера».

Штейн вспомнил лихие двадцатые, «угар нэпа» и свое беспризорное детство: рваный картуз, засаленный клифт и замусоленную колоду карт в камере детприемника.

Председателем Комиссии по борьбе с беспризорностью Совнарком назначил товарища Дзержинского Феликса Эдмундовича, и тот повел борьбу с этим социальным пороком бесхитростными чекистскими методами — «хватать и не пущать». Вот беспризорников и хватали пачками, толпами препровождали в детприемники, откуда их уже распределяли — о, словесный блуд советской власти! — по трудовым колониям.

Это только такая красивая вывеска: «тру-до-ва-я ко-ло-ни-я».

На самом деле — такая же тюрьма, только для детей. Такой же тюремный режим, такой же карцер для нарушителей, тот же подневольный труд и та же норма выработки. Только надзиратели назывались культурно — «воспитатели».

В тот день, когда их шайку отловили чекисты облавой и поместили в детприемник, в камере не нашлось свободных мест на нарах. В просторное помещение натолкали несколько сотен беспризорников, как килек в банку, и даже на полу негде было прилечь. Можно было только стоять. Маленький Олежка Штейн, свято чтивший блатной кодекс чести, по которому арестант для хорошей жизни в тюрьме должен был иметь при себе только ложку и колоду карт, тогда же и предложил своим таким же малолеткам сыграть на свободное место на нарах. Он достал из кармана свою колоду, «собрал» ее, ловко стасовав привычными пальцами, и так удачно сдал, что нужные карты попали к Паше Рукомойникову. Паша был на год старше Штейна и заметно крепче, поэтому сообразительный Олежка рассудил здраво, что для Паши легче всего будет освободить место на нарах, если он вдруг случайно проиграет. Паша и проиграл, раз должен был проиграть. Его место на нарах досталось другому пацану. Разумеется, случайно, и никому бы и в голову не пришло упрекнуть Штейна в мухлеже. Не пойман — не вор. А Олежку до сих пор еще никто не умел поймать за руку, когда он «собирал» колоду перед сдачей карт.

Срок для Паши оговорили — до утра. Среди ночи он растолкал спящего стоя Олежку.

— Пойдем, места освободились.

В самом деле, на нарах освободилось сразу два места. Для Олежки и для Паши.

Два прежних владельца были бездыханными сброшены на загаженный пол, удавленные Пашиными крепкими руками на шнурках своих же нательных крестиков.

В ту ночь, укладываясь на свободное место рядом с Пашей и распрямляя ноги, гудевшие от долгого стояния, Штейн сделал для себя вывод на всю жизнь: если тебе нужно место — займи его сам. Или пусть тебе его проиграют. В этой жизни жалеть некого.

«Ах, Паша, Паша! Дружок ты мой закадычный! — подумал Штейн о друге своего беспризорного детства, с которым вместе прошел и детприемник, и колонию. Да и первые шаги во взрослую жизнь они сделали почти одновременно и почти по одной дорожке. — Знал бы ты, в какую передрягу я попал!».

Штейн поставил на свое место Пашу Рукомойникова и представил, как бы он поступил в его положении. Прикинув в уме так и эдак, он решил, что пусть все остается на своих местах. Паша на своем месте, он, Штейн — на своем. Паша с детства привык помогать голове руками, и был решителен до дерзости в своих действиях. Он бы, пожалуй, одной пилкой для маникюра перерезал половину немецкого посольства, но добрался бы до фон Гетца и Валленштейна, вытащил бы их оттуда. А тут тоньше надо работать. Деликатнее.

Штейн вернулся к своим размышлениям.

«Но, раз есть начальники, для которых мы стали опасными свидетелями, то, значит, должны быть и другие начальники, для которых мы — свидетели нужные и желанные. Которые ищут нас и в нас нуждаются. Которые будут нас охранять и прятать. До тех пор, пока в нас не отпадет надобность и мы снова не станем бесполезными и ненужными».

Штейн подвел промежуточный итог спокойно, как бухгалтер подбивает баланс. Да, идет на них охота. Ну и что? Сам Штейн спрятался в американском посольстве, считай, на территории Северо-Американских Соединенных Штатов. Достать его здесь не смогут, если, конечно, не предположить невероятное. Например, на крышу посольства сбросят десант.

«Главное, самому не упоминать о переговорах, — предупредил сам себя Штейн. — Я прибыл с заданием ликвидировать Синяева. Вот от этой версии и будем плясать. О смерти Синяева известно всем, об этом сообщали в газетах. Если америкосы не полные придурки, то они не станут шантажировать меня этим убийством. Зачем? Я и без того пришел добровольно и заявил о готовности к сотрудничеству. Так зачем же меня дожимать? Пойдем дальше. Фон Гетца арестовали. Кто — не важно. Пусть это пока останется тайной. Судя по тому, что евреев отпустили — ниточка тянется к Гиммлеру или к его окружению. Значит, Гиммлер или кто-то из высокопоставленных эсэсовцев знали о самом факте переговоров и решили нам немного подыграть. Возникает вопрос: а с какой целью? И для чего тогда Гиммлеру сначала выпускать евреев, а потом арестовывать фон Гетца? Не логично. А логично то, что переговоры шли под контролем С С. И Гиммлер знал об этих переговорах или мог знать. Хреново. Что еще? Фон Гетца арестовали, и он под давлением заманил Валленштейна в немецкое посольство. Об этом я узнал в штаб-квартире Международного Красного Креста, и вряд ли им нужно было врать мне по такому пустяку.

Итак, пять дней назад, тридцать первого мая, у тех ребят в немецком посольстве, чей бы приказ они тогда ни выполняли, были в распоряжении фон Гетц и Валленштейн. Двое из четверых доступных свидетелей. За мной и Колей они гоняться не станут, но встречаться с теми ребятами мне ни к чему, если хочу дожить до старости и понянчить своих внуков. Ситуация простая. Одни ребята арестовали фон Гетца и Валленштейна, а другие ребята не дали им попасть на территорию Рейха. Вопрос: кто послал первых и чей приказ выполняли вторые? И главное: чьи это были торпедоносцы?! Англичане? Вряд ли. Англичанам ничего не было известно о переговорах, которые вел фон Гетц. Даже если бы они об этом знали, то зачем им понадобилось бы топить паром? Америкосы? Тем более нет! У них не налажена служба разведки и контрразведки ни в Европе, ни в Азии. У них вообще нет серьезной секретной службы. Да и в Южной Англии у них базируются всего две эскадрильи. Ни один самолет из их состава не может даже просто долететь до пролива Эресунн. Ни с торпедой, ни без нее. Немцы? Вполне возможно. Но тогда об этом узнал бы Геринг. Через Ешонека, Кессельринга или еще кого — нибудь, но обязательно узнал бы. Трудно предположить, что авиация работала по цели возле берегов Рейха, а рейхсмаршал об этом ни сном ни духом… А может, он сам и послал эти самолеты топить паром? Вот только зачем ему это надо? Соболезнования отцу фон Гетца выразили и вермахт, и люфтваффе, значит, не немцы? Хотя они могли сначала утопить его, как крысу в бочке, а потом красиво повздыхать над ненайденным телом.

Наши? В самом деле, если в августе сорок первого наша авиация бомбила Берлин, то сталинские соколы вполне могли долететь и до Эресунна. Нет, не могли. Одно дело — метать бомбы по неподвижной мишени, тем более по многомиллионному городу, с высоты десять тысяч метров, другое — зайти на движущийся паром. Торпедоносцы атакуют корабли с высоты нескольких десятков метров, иначе торпеду о поверхность воды разобьешь всмятку. А на такой высоте их перехватили бы истребители ПВО или накрыли зенитки. Да и возможности такой у Головина нет — посылать авиацию в любую точку Европы по своему желанию. Он, конечно, большой начальник и возможности у него весьма широкие, но, в конце концов, он не Верховный главнокомандующий. И даже не Главком ВВС. Это точно не наши.

Тогда кто? Немцы? Остаются только немцы. Значит — Геринг».

Штейн прервал свои размышления, споткнувшись о слово «наши». Кто они — «наши»? Для наших Штейн — военный преступник, подлежащий суду военного трибунала. Еще совсем недавно, восемь месяцев назад, в Москве он вместе с Головиным анализировал перспективы военной кампании. Тогда их анализ и прогноз развития событий, данный на его основе, оказался верным. Всех сопричастных к сбору материалов наградили боевыми орденами, а Колю еще и повысили в звании. А теперь нет для него человека опаснее Головина. Головин не успокоится до тех пор, пока Штейн еще дышит. Штейн это хорошо понимал.

— Доброе утро, мистер Штейн.

В его комнату зашел высокий мужчина лет тридцати в цивильном костюме, с неприветливой улыбкой на невыразительном лице.

— How do you do?

— How do you do, — машинально ответил Штейн.

— На каком языке вам удобнее беседовать? — поинтересовался вошедший.

— На каком удобней вам. Я одинаково хорошо говорю по-шведски, по-немецки и по-английски. Вот только выговаривать «ар», как вы, американцы, я еще не научился.

— Это ничего, — успокоил гость. — Я думаю, мы с вами прекрасно поймем друг друга.

— Для начала я хотел бы понять, кто вы и чем я могу быть вам полезен.

— Капитан Смит, военная контрразведка, — отрекомендовался мужчина.

«Ага, Смит, — подумал Штейн. — А зовут тебя наверняка Джон».

— Как ваше имя?

— Джон, — подтвердил его догадку Смит.

«Джон Смит! — думал Штейн, разглядывая американца. — Это все равно, как если бы я представился Ваней Сидоровым. Господи! Какие дураки. У них что, во всех Штатах не нашлось никого поумнее, чтобы тащиться сюда и потрошить меня? В хорошенькое место я попал! Если начальник Смита прислал сюда этого дурака, то этот начальник и сам дурак не меньший».

— Мистер Штейн, мне необходимо задать вам несколько вопросов.

— Меня уже допрашивали. Прочитайте протоколы.

— Я читал их. Мне их давало для ознакомления мое руководство в Вашингтоне. У моего руководства возникли некоторые вопросы к вам. Поэтому я здесь и беседую с вами.

— Хорошо, — согласился Штейн. — Спрашивайте. Постараюсь быть вам максимально полезным.

— Well. Итак, начнем. На своем допросе вы заявили, что являлись не просто кадровым командиром Красной Армии, но и сотрудником Генерального штаба. Почему вы решили дезертировать из Красной Армии?

— Я не дезертировал из армии, а бежал от политического режима, который установился у меня на родине и с которым я не могу мириться.

— Хорошо. Тогда что вам мешало бежать до войны, когда вы работали в советском торгпредстве в Стокгольме?

— Тогда я еще не видел всю преступность политического режима, установленного Сталиным. Да и не мог этого видеть и понимать отсюда, из Стокгольма. Например, мне была недоступна информация о чистках командного состава РККА в 1936–1939 годах.

— Нам бы очень хотелось поверить в искренность ваших убеждений.

«Поверишь, лось ты сохатый, куда ты денешься», — подумал Штейн, а вслух ответил:

— Я приложу все усилия, чтобы заслужить ваше доверие и расположение.

— Тогда скажите, мистер Штейн, а почему вы решили обратиться за политическим убежищем в посольство именно Северо-Американских Соединенных Штатов?

— Все очень просто, мистер Смит. Из всех европейских стран, не попавших в сферу влияния Гитлера или Сталина, осталось только Соединенное Королевство. Но оно само испытывает большие трудности и огромное напряжение, связанное с ведением войны. А Америка, являясь одной из ведущих мировых держав, отделена от Европы Атлантикой, а от СССР — Тихим океаном. Мне казалось, что Штаты могут обеспечить мою личную безопасность, так как я боюсь мести со стороны своих бывших коллег.

— То есть вы рассчитывали отсидеться на территории самих Штатов, пока Америка и ее союзники ведут борьбу против фашизма в Европе и Азии?

«Вот оно! Проболтался мистер Смит. Меня не собираются вывозить в Штаты, а намереваются использовать здесь, в Европе. Смит об этом знает от своего руководства. Могут, конечно, выдать Советскому Союзу, и это будет не самый лучший для меня вариант, но не настолько же они дураки? Хотя ясно, что полные придурки. Этот Смит совсем не умеет строить беседу. Подождем, что он ляпнет дальше».

— Если Северо-Американские Соединенные Штаты будут готовы стать моей новой родиной, то я готов встать в строй борцов против гитлеризма и сталинизма и выполнять свой долг в любой точке мира, которую определит для меня командование.

— Хорошо, мистер Штейн. Штаты, вероятно, будут готовы стать вашей новой родиной, если вы поясните суть вашего задания в Стокгольме.

— Я уже показывал на допросе, что целью моего задания было устранение белого генерала Синяева.

— И вы выполнили это задание? — уточнил Смит.

— Да. Я ликвидировал генерала.

«Лопух. Безнадежный лопух. Он думает, что поставил мне ловушку, а я в нее попался. Я даже знаю твой следующий вопрос и все, что ты скажешь дальше».

— Мистер Штейн, а вы не боитесь, что, получив американское гражданство и оказавшись на территории САСШ, вы попадете под уголовный суд за умышленное убийство, и вам будет грозить двадцатилетнее тюремное заключение?

Смит сделал небольшую паузу, чтобы посмотреть, какой эффект произведет его угроза на Штейна. Эффекта не было. Штейн спокойно сидел и ждал продолжения.

— Мы, разумеется, могли бы вам помочь, мистер Штейн, и примирить вас с законом, если вы, в свою очередь…

— Вам, наверное, уже пора идти, — оборвал его Штейн.

— What's wrong?! В чем дело?! Что случилось?! — изумился, даже испугался Смит.

«Да. Лапоть — он лапоть и есть. Сажал бы фасоль и кукурузу в своем Арканзасе или Оклахоме. Какого черта ты полез в контрразведку? Смыслишь ты в ней так же хорошо, как конь Буденного в балете. Даже челюсти у тебя, как у коня. Твоими лошадиными зубами только орехи грызть на спор. Мог бы быть чемпионом Америки по разгрызанию грецких орехов. Нашел на чем меня ловить — убийство Синяева. Дилетант».

— Вам, наверное, уже пора идти, — повторил Штейн. — Мы только зря отнимаем друг у друга время. Или скорее всего это мне пора идти. Насколько я понимаю, правительство Северо-Американских Соединенных Штатов не заинтересовано в сотрудничестве с бывшим подполковником Генштаба РККА. Иначе оно не прислало бы ко мне такого олуха, как вы. До свидания. Пойду поищу себе защиты в другом месте.

Штейн встал и решительно двинулся к двери.

— Погодите, погодите… — вскочил и заюлил Смит.

— Вы будете удерживать меня в посольстве силой? — усмехнулся Штейн.

— Нет, но мы можем выдать вас шведским властям, а еще лучше — доставить вас на территорию САСШ и судить как уголовника. Вы еще не знаете, что паспорт на ваше имя готов, ваше заявление о предоставлении политического убежища и гражданства удовлетворено и подписано президентом Рузвельтом. Вы — гражданин САСШ! Вы — убийца! Мы будем добиваться для вас пожизненного заключения! — Смит сыпал скороговоркой, в волнении едва не срываясь на вопль.

«Ну, вот ты и проговорился, — удовлетворенно отметил Штейн. — Я же сразу понял, что ты, friend of main, дурак и дилетант. Даже вербовочную беседу продумать не способен. Ну, слушай тогда».

— Мистер Смит, — Штейн предвкушал свою победу и старался насладиться ею, поэтому говорил медленно и четко, представляя, как его голос сейчас ложится на магнитную ленту «прослушки». — Мистер Смит, когда я убивал генерала Синяева, я находился на службе в рядах Красной Армии и, выполняя задание своего бывшего командования, приводил в исполнение приговор советского суда в отношении преступника, виновного в совершении особо тяжких преступлений против советской власти. С точки зрения закона, я виновен ничуть не больше, чем палач, приводящий в исполнение смертный приговор в тюрьме. Есть приговор суда, подлежащий исполнению. Военная коллегия Верховного суда СССР поручила исполнение приговора Генеральному штабу. Мое командование приказало мне исполнить приговор. Так в чем же моя вина, позвольте спросить? Мне приказали — я исполнил. И даже не волю своего командования, а приговор советского суда.

— Постойте, мистер Штейн… — продолжал лепетать Смит.

Он был жалок.

— Во-первых, — тоном старшего по званию приказал Штейн. — Отдайте мой паспорт.

— Вот он, — Смит с готовностью вынул из внутреннего кармана пиджака синюю книжечку с тисненым золотым американским орлом и протянул его Штейну.

— Во-вторых, я не имею больше охоты разговаривать с вами. Пусть ваше руководство пришлет для работы со мной более подготовленного агента. Я не задерживаю вас более.

В том, что их разговор писался на магнитофон, Штейн не сомневался ни минуты.

Он действительно был записан, а через сутки в пригороде Вашингтона один джентльмен очень внимательно слушал эту пленку.

«Стоп! — осенило Штейна. — Валленштейн! Он не просто волонтер Международного Красного Креста и сотрудник ряда крупнейших газет Европы. Он, кроме того, консультант шведского правительства, сын и наследник главы банкирского дома «Валленштейн и сын». А ведь не было ни некролога, ни соболезнований! Ни от правительства Швеции, ни от деловых кругов!..»

 

II

31 мая 1942 года. Кабинет немецкого военного атташе.

Стокгольм, Швеция

— Ну вот! Видите, господин подполковник, с нами вполне можно работать. Если, конечно, не капризничать, а выполнять все, о чем вас просят. Хотите еще кофе?

Идиллическая картина. Марта Фишер с самой любезной улыбкой угощает кофе своего шефа — подполковника фон Гетца. Слезы умиления накатывают при виде того, как в порыве служебного взаимопонимания и единодушия с горячо любимым начальником Марта заботливо размешивает в чашечке сахар, подливает сливки и ставит чашечку перед фон Гетцем. Но этим самым слезам мешают навернуться на глаза какие-то сбивающие с толку мелочи. Сущие пустяки разрушают всю талантливо задуманную композицию под названием «Секретарша на досуге ублажает своего шефа». Цельную картину смазывают некоторые детали, ненужные и неуместные в данной обстановке.

Горячо любимый шеф тянется за кофе двумя руками сразу. Иначе он не может. Его руки соединены между собой красивыми никелированными «браслетами». Фон Гетц, всегда такой аккуратный в одежде, сидит сейчас в грязном от пыли и пятен крови мундире, разорванном под мышками, без погон, орденов и нашивок, на месте которых небрежно и некрасиво торчат нитки и лоскутки. Лицо и голова фон Гетца разбиты в кровь до безобразия, один глаз совсем затек. Чувствуется, что ему невесело, и он вовсе не польщен той любезностью, с которой за ним ухаживает красивая девушка.

Когда зазвонил телефон, Марта двумя пальчиками сняла трубку и промурлыкала в нее:

— Уже пришел? Пусть обождет, за ним придут.

Положив трубку, она обратилась к Бехеру:

— Хапни, друг мой, внизу ожидает некий Валленштейн. Будет нехорошо, если господин фон Гетц заставит его ждать слишком долго. Пожалуйста, пригласите его составить нам компанию и проводите его поскорее сюда.

Бехер вышел и через пару минут пропустил в кабинет Валленштейна.

Валленштейн мгновенно понял ситуацию. Его друг крепко влип и арестован за измену родине, а вся эта троица во главе с веселой девицей — эсэсовцы, которым приказано арестовать фон Гетца и доставить его в Берлин. Пусть он, Рауль Валленштейн, и не гражданин Рейха, а подданный его величества и они находятся в самом центре Стокгольма, но из посольства он уже вряд ли выйдет. Угрюмый вид парней не обещал ему ничего хорошего, нечего было и думать о том, чтобы попытаться силой вырваться из кабинета. На силу всегда найдется другая сила, а, судя по кулакам этих удальцов, на Валленштейна сил у них достанет в избытке.

Разбитое вдребезги лицо и весь жалкий вид фон Гетца подтверждали правильность умозаключений неосторожного волонтера МКК, на свою беду, так опрометчиво пришедшего в посольство.

— Добрый день, господин Валленштейн, — повторила Марта все так же приветливо. — Проходите, пожалуйста. Садитесь вот сюда. Чай? Кофе? Сигареты?

Кользиг подтолкнул Валленштейна в спину по направлению к столу, за которым уже сидели Марта и фон Гетц. Валленштейн успел сделать пару шагов, как Бехер сделал ему подсечку, и он шлепнулся на стул, ловко подставленный Кользигом.

Что говорить, ребята знали свое дело, Шелленберг кого попало в своем аппарате не держал. Бехер и Кользиг по недостатку ума и способностей к выполнению более тонкой работы были костоломами, но они были костоломами высочайшего класса.

Эти ребята отделали фон Гетца с ног до головы, расписав его как пасхальное яйцо, но при всем при том они не нанесли ему ни одной более-менее значительной раны и не поставили ни одного лишнего синяка. Им было дано указание — сломить у фон Гетца волю к сопротивлению. Научно выражаясь, посредством применения физической силы. Они умело ее применили и начисто вышибли у подполковника желание возражать и перечить, сделали то самое, для чего и были направлены в распоряжение гауптштурмфюрера СС Фишер. Они грамотно и умело сломили волю арестованного. Так же умело, как ломали ее у десятков других людей до него.

Относительно же Валленштейна они не получали никаких указаний. Кроме одного — привести его в кабинет. Но своими черепашьими тугими мозгами они понимали, что для того чтобы его беседа с гауптштурмфюрером прошла в духе полного взаимопонимания и не затянулась бы за полночь, Валленштейна нужно поставить в зависимое и унизительное для него положение. Поэтому они и продемонстрировали свой великолепный фокус со стулом. Один подсекает клиента, а второй ловит его на стул, придавливая руками за плечи. Эффектно, унизительно и без телесных повреждений. Извольте, клиент к беседе готов.

Они ошибались. Рауль не был «готов». Он был спокоен, и сам удивлялся своему спокойствию и выдержке. К тому, что время отсчитывает последние часы, а возможно, и минуты его жизни, он отнесся без душевного содрогания.

— Простите, фройлен, чем обязан такому вниманию с вашей стороны и со стороны ваших друзей?

Марта улыбнулась ему как старому другу.

— Как же, господин Валленштейн! Все мы, — Марта повела рукой, показывая на костоломов. — Все мы — ваши самые горячие поклонники. Мы всегда с пристальным интересом читаем ваши глубокие статьи и с нетерпением ждем следующих публикаций.

И, заметив недоверие в глазах собеседника, обратилась к эсэсовцам:

— Вы читаете?

Те издали звук «кхм» и откашлялись в кулак.

— Вот видите, — продолжила Марта. — Они читают. Не обращайте внимания на то, что они так лаконично выражают свои мысли. Это они от смущения. Они впервые видят вот так вот, рядом, человека вашего ума и масштаба и ужасно вас стесняются. Даже робеют в вашем присутствии.

Не снимая лучезарной улыбки, она перевела взгляд на костоломов.

— Вы ведь робеете, не так ли?

Костоломы снова издали звук «кхм» и на этот раз не только покашляли, но и высморкались. Если они и робели от присутствия кого-то, то исключительно самой Марты. Это было совершенно ясно.

— Вот видите — робеют, — снова улыбнулась Марта, — В сущности, они безобидней котенка, только мурлыкать не умеют и молоко пить разучились. И если их не выводить из себя, то они никого и пальцем не тронут. Ведь верно, ребята?

Ребята печально вздохнули.

— А что от меня хотят? — принимая игру, Валленштейн улыбнулся Марте не менее приятной улыбкой.

— О, сущие пустяки, господин Валленштейн. Нас попросили передать вам приглашение посетить Берлин с визитом. Разумеется, неофициальным. Поэтому, в свою очередь, я и мои друзья предлагаем вам совершить увлекательное путешествие в Тысячелетний рейх, а мы составим вам компанию и постараемся, что бы вам не было скучно в пути.

— А если я откажусь, сославшись на занятость? — Валленштейн продолжал обмениваться с Мартой улыбками.

— Не советую вам это делать, мой господин. Ваш друг попытался было изобразить из себя большого начальника, и что из этого получилось? Он только вывел моих слабонервных друзей из себя и сам пострадал понапрасну. Да вы посмотрите на него. Неужели вы хотите такой же участи для себя? Вы же благоразумный человек.

Валленштейн перевел взгляд на фон Гетца. Тот сидел, стараясь нагнуть голову как можно ниже к полу, и сейчас она у него находилась почти на одном уровне с коленями.

— Что вы, фройлен, — запротестовал Валленштейн. — Я и сам давно мечтал посетить Берлин. Чудесный город. Надеюсь, Унтер-ден-Линден все так же красива?

— Красива, — успокоила его фройлен. — Только вам вряд ли удастся ее рассмотреть.

— Что так? Визит будет насыщен культурной программой и протокольными мероприятиями?

— Насчет культурной программы ничего не могу сказать определенного, а вот протокольных мероприятий будет достаточно. Боюсь, у наших следователей не хватит бланков протоколов, чтобы записать ваши правдивые показания. Вы ведь не собираетесь врать следователям?

— Конечно, нет. А что их интересует?

— А вы не догадываетесь?

— Честно — нет. Я в сильнейшем недоумении. Каким образом, находясь на территории нейтрального и дружественного Германии Шведского Королевства, я смог преступить законы Рейха?

— Обыкновенно, — терпеливо пояснила Марта. — Вы прибыли на территорию Рейха и на ней нарушили его законы. Посмотрите, — Марта положила перед Валленштейном лист бумаги. — Видите, это копия справки из пункта пограничного контроля в Копенгагене. Смотрите, тут написано, что тринадцатого марта сего года вы прибыли через порт Копенгагена на территорию Рейха, а семнадцатого марта через тот же порт покинули ее. Припоминаете? Ваш немецкий знакомый… штурмбаннфюрер Бек.

— Ах, этот ублюдок из Освенцима…

— Господин Валленштейн, — Марта подняла пальчик. — Я вас убедительно прошу быть сдержанней в оценке людей. Штурмбаннфюрер Бек принадлежит к той же организации, что и мы…

— СС, как я догадываюсь?

— СС, — кивнула Марта. — А его дядя…

— Против его дяди я ничего не имею. Итак, если я вас правильно понял, вы хотите меня похитить и доставить к Гиммлеру?

— Вы нас поняли почти правильно. Только не к Гиммлеру, а к бригадефюреру Шелленбергу. Он очень интересуется ходом ваших переговоров с русскими.

— А если я откажусь?..

— Ай-яй-яй, господин Валленштейн, — укоризненно покачала головой Марта. — А мне показалось что мы с вами почти договорились. Вы даже сами выразили желание поехать в Берлин.

— Да-да, извините, я забыл. И как будет проходить наше путешествие?

— Обыкновенно. Мы все дружно сядем в посольскую машину и поедем в Мальме. Посольский флажок на радиаторе защитит нас от проверок документов, а вы пообещаете вести себя в пути, особенно на пароме, прилично. Тогда вам не будет причинено никаких неудобств, ручаюсь вам за это.

Когда стало темнеть, Бехер подогнал машину вплотную к парадному, а Кользиг позаботился о том, чтобы в посольских коридорах не было посторонних и любопытных. Фон Гетцу так и не дали переодеться и привести себя в порядок. Вместо этого его сковали одними наручниками с Валленштейном и едва ли не грубо запихнули обоих в салон. Марта села на переднее сиденье рядом с водителем. Бехер — за руль, а Кользиг, закрыв дверцы, сел последним на заднее сиденье, рядом с фон Гетцем и Валленштейном.

— Стреляю без предупреждения, — угрюмо предостерег он. — Сидеть тихо, окошко не опускать.

Путешествие протекало спокойно и буднично. За всю дорогу никто не сказал ни одного слова. Через несколько часов, подъезжая к Лунду, Бехер сказал первую фразу за всю ночь:

— Как-то все это подозрительно.

— Что — «это»? — повернулась к нему Марта.

— Как-то все спокойно прошло. Без срывов.

— Постучи по дереву.

Бехер стукнул костяшками пальцев по приборному щитку.

— Подозрительно все это, — не унимался он. — И эти ведут себя подозрительно. Не кричат, не уговаривают, не пытаются нас подкупить. Сидят себе… Спят.

— Постучи по дереву, — повторила Марта.

Бехер снова стукнул по щитку.

Они проехали и Лунд, в котором Бехер снова заправил машину, только уже никому из нее выйти было не позволено. Ночь, так и не давшая темноты, переходила в утро. Серый сумрак окрашивался цветами. Начинали щебетать птицы. Стали просыпаться обыватели. Не стоило привлекать к себе внимание, да и до Мальме было уже рукой подать, считанные минуты езды. Предстоял самый ответственный и опасный участок — пересечение границы на пароме. За прибытие в Копенгаген можно было не беспокоиться. Датчане, ошеломленные тем, что их крохотное королевство было оккупировано Германией в течение суток, вели себя тише мышей. Жетон СД мог нагнать страху на целое пароходство. Вдобавок в порту Копенгагена постоянно находились немецкие военные патрули и агенты СД в штатском. Если бы возникла непредвиденная заминка при въезде в Рейх, Марта просто арестовала бы все руководство порта, таможни и пограничной стражи, посадив их в местную тюрьму до выяснения обстоятельств. То есть навсегда. Выполняя приказ самого Шелленберга, она имела на это все полномочия, и местное отделение гестапо ей только помогло бы в этом. Но вот Мальме… Это — Швеция. Хоть и дружественное Германии, но нейтральное государство. Напролом тут действовать нельзя. Нужно быть предельно вежливыми и максимально корректными с нейтралами, чтобы своими необдуманными действиями не спровоцировать дипломатический скандал. Тогда — прощай, карьера, Железный крест и туфли на высокой шпильке. Хорошо еще, если Шелленберг разрешит вернуться рядовой проституткой в салон Китти. А если нет, то придется идти на фабрику шить парашюты, чтобы заработать себе на пропитание и на кров.

 

III

1 июня 1942 года. Москва

— Сукин сын! Сукин сын! — повторял Головин, сидя в своем кабинете.

Известие об отказе Штейна возвратиться в СССР огорошило его. Подобно Сфинксу, он положил обе руки на свой рабочий стол и бессмысленными глазами смотрел в пустой лист бумаги, будто надеялся прочесть на нем подсказку, выход из того щекотливого положения, в котором он теперь оказался. Почти физически Головин почувствовал сейчас холодное и страшное дыхание Смерша на своем голом затылке, представил лицо Абакумова, и ему стало совсем нехорошо. Уж кто-кто, а Абакумов-то допрашивать умеет, и уж Филиппа-то Ильича он будет допрашивать с особым рвением и удовольствием. Как же! Конкурент. На одном поле топчутся. Сколько раз Филипп Ильич наступал на ноги абакумовцам? То-то. Жаловаться не на кого и некому. Дознается Абакумов до истины. Как Бог свят дознается. И уж тогда… Даже представить страшно.

Застрелиться, что ли? Навсегда унести с собой государственную тайну в могилу. И все тогда будет шито-крыто. Только какой от этого толк? Этот сукин сын Штейн останется разгуливать по белу свету. Еще и посмеется над генералом. Застрелился, мол, как влюбленный гимназист.

«Сукин сын! — стучало в голове. — Это же надо! Какую моду взяли — от командиров бегать! Получил приказ вернуться — вернись. И умри по приказу старшего начальника. Воспитал подлеца! Вырастил погибель на свою голову! Еще неизвестно, где он вынырнет. Нет, вы полюбуйтесь, какой подлец! Взял и сбежал».

Тут Головин остановил сам себя:

«А чего это, собственно, я на него накинулся? Ну, сбежал. Ну и что? А я сам разве не сбежал бы? Не зря я его больше десяти лет натаскивал. Научился думать подполковник. Сумел меня просчитать. Понял, что не жилец он на этом свете по возвращении, вот и сиганул. Вот только куда? К кому? Тут даже думать нечего. Либо к америкосам, либо к англичашкам. Не в Бразилию же он подался. В Бразилии ему делать нечего, разве что кофе на плантациях собирать. Вместе с неграми. Никому он там не нужен. Его связи, знания и опыт нужны тут, в Европе. Только тут он сможет их продать с выгодой для себя. Вот только интересно, кому именно он предложил свои услуги?»

Размышления генерала прервал телефонный звонок. Черный аппарат с блестящим диском разливался пронзительным звонком.

— Головин, — генерал снял трубку.

— Филипп Ильич? — обрадовался кто-то.

— Головин слушает, — Филипп Ильич не разделял радости собеседника, чей голос показался ему неприятно знакомым.

— Рукомойников тебя отвлекает от работы. Встретиться бы.

Павел Сергеевич Рукомойников служил совсем в другом ведомстве — НКВД СССР — и чем его мог заинтересовать армейский генерал, было не совсем понятно. Рукомойников никогда не сделал ни Филиппу Ильичу, ни его подчиненным ни одной подлости, ни разу не доставил беспокойства, но Головин не любил его. Сам не сторонник политесов, фраков и белых лайковых перчаток, Головин считал рукомойниковские методы работы излишне дерзкими и слишком прямолинейными. У него были все основания для такого мнения. Старший майор госбезопасности Рукомойников служил начальником отдела в Первом Главном Управлении НКВД СССР. Это был не просто лучший диверсант Советского Союза, но и первейший головорез в Европе. Отто Скорцени и английские прославленные коммандос по сравнению с Пашей Рукомойниковым — просто агнцы. Известность свою они приобрели в результате ряда неудачных операций, когда их деятельность невозможно было скрыть. Паша, как его за глаза звали в центральном аппарате НКВД СССР, проколов не допускал и следов своей работы не оставлял. Про таких говорят: «Ему человека убить — как муху зарезать». Уж сколько кровушки врагов советской власти пролил Павел Сергеевич — то тайна между ним и Богом. Даже его начальство не знало хотя бы приблизительного количества приговоров, приведенных им в исполнение во время зарубежных командировок. Вдобавок Рукомойников был энтузиастом своего дела и работу свою старался выполнять ударно, по-стахановски. Если можно так сказать, из командировок он обязательно возвращался с выполненным заданием и перевыполненным планом, оставляя в Европе еще немного покойников сверх нормы. Просто из любви к искусству. Поэтому в послужной список Рукомойникова вошли не все задания, выполненные им.

Головин не без оснований полагал, что Рамон Меркадер каким-то образом связан с Рукомойниковым. И он был прав, потому что именно Рукомойников разыскал этого испанского коммуниста и больше года, шаг за шагом готовил его к вербовке и к выполнению своей великой миссии: ликвидации Троцкого. За выполнение задания тот станет Героем Советского Союза. Но не сразу, а в 1960 году. После отбытия двадцатилетнего заключения за убийство.

Встречаться с Рукомойниковым было неприятно, уклоняться от встречи — опасно и глупо. Неизвестно, где, в какой подворотне Павел Сергеевич подловит тебя, чтобы побеседовать, раз так уж ему так припекло.

— Когда? Где? — уточнил Головин.

— Через час. На Цветном.

— Добро. Номер моей машины…

— Я знаю. До встречи.

Головин нажал на рычаг аппарата и набрал номер гаража.

В машине он размышлял, как ему лучше прихлопнуть Штейна, как наверняка разыскать его в Европе.

В условленное время со стороны Трубной площади показался Рукомойников в синих галифе, заправленных в начищенные яловые сапоги, в форменной фуражке с синим околышем и в новенькой гимнастерке с ромбиками старшего майора государственной безопасности в петлицах. Своей широкоплечей фигурой он скорее походил на циркового атлета, нежели на диверсанта. Лицо его можно было назвать красивым, даже породистым. Высокий лоб, густые брови вразлет, умные глаза, прямой нос, мягко очерченный подбородок делали Рукомойникова похожим на избалованного славой и поклонницами оперного баритона или киноартиста, но никак не на беспощадного и хладнокровного исполнителя приговоров. Главным украшением, главным козырем Павла Сергеевича была широкая, открытая улыбка, располагавшая к нему людей и вводящая их в заблуждение относительно характера и наклонностей старшего майора госбезопасности.

«Не зря он все-таки бабам нравится, — подумал Головин, идя навстречу Рукомойникову. — Прямо млеют от него».

Они поздоровались и не торопясь двинулись по бульвару. Головин не знал, чем он мог заинтересовать госбезопасность, а Рукомойников хотел подойти к делу мягко и деликатно, но заготовленные заранее слова сейчас не годились. Наконец, после того как они неспешно прошлись метров двести по бульвару, храпя молчание, Головин не выдержал:

— Ты меня сюда вытащил, чтобы просто погулять по летней Москве?

Рукомойников на секунду смешался, но тут же ответил:

— Что ты, Филипп Ильич! Разве ж я по пустякам стал бы тебя отвлекать от государственных дел?!

— Тогда вываливай, что у тебя ко мне. Времени нет на пешие прогулки.

— Я слышал, Филипп Ильич, у тебя неприятности?

Головин повернул голову в сторону Рукомойникова. Тот улыбался своей приятной улыбкой и говорил, казалось, без всякого подвоха и задней мысли, будто не он нанес сейчас сильный удар в самое чувствительное место Филиппа Ильича.

— Нет, — хмуро ответил Головин. — У меня все в порядке.

А про себя подумал: «Дурные вести быстро летят, черт возьми! Но как этот проходимец мог что-то пронюхать?! Морда чекистская. Интересно, что же именно он знает?»

— И служба нравится? И с работой справляешься?.. — все так же улыбаясь, ворковал Рукомойников.

— …и у начальства на хорошем счету, — в тон ему закончил фразу Головин.

— И никто из твоих людей никуда не убегал позавчера? — ласково уточнил Павел Сергеевич, не меняя интонации.

Головин встал, поднял тяжелый взгляд и пристально посмотрел в глаза Рукомойникову.

— Не твое собачье дело, — вполголоса с угрозой процедил он.

— Ну-ну-ну, Филипп Ильич. Зачем так грубо и эмоционально? Все хорошо. Ничего страшного не случилось. Во всем Советском Союзе никто, кроме нас двоих, не знает о том, что у тебя произошел прокол и от тебя сбежал агент. Как молодой альфонс от потасканной любовницы. Пусть и дальше никто ничего не знает. Зачем зря шухер поднимать? Я не стал регистрировать сообщение о бегстве Штейна. Вдобавок сообщение это пришло от моего агента на мое имя, и зашифровано было моим личным шифром, ключа от которого у шифровальщиков НКВД нет. Так что все в порядке.

Череп Головина покрылся испариной. Этот палач в энкавэдэшной форме, кажется, посадил его, генерала, на крючок. И если он знает хоть что-то о подлинной миссии Штейна в Стокгольме, то в скором времени Филиппу Ильичу точно предстоит близкое и неприятное знакомство с Абакумовым и его ребятами.

— Чего ты хочешь? — все так же глядя в глаза Рукомойникову, но уже спокойно спросил он.

— Немногого. Я не стану тебя склонять к сотрудничеству с органами, пользуясь тем, что ты попал впросак. Не стану плясать на твоих костях и злорадствовать по поводу твоей неудачи. Работа есть работа. С кем не бывает. Но я хочу, чтобы ты передал мне этого агента и навсегда забыл о нем.

— Штейна? Это очень хороший агент. Но он был в большой игре и не может больше оставаться на свободе и без контроля. Он опасен.

— Для кого? Для тебя, Филипп Ильич? — Рукомойников снова очаровательно улыбнулся.

— Для СССР. Для Сталина. Для его отношений с Черчиллем и Рузвельтом. Пока Штейн жив, нельзя быть спокойным за эти отношения.

— И ты собираешься его зачистить? Разумеется… И не жалко парня?

— Жалко. Как родного жалко. Больше десяти лет мы с ним в одной упряжке прослужили. У меня второго такого нет. Но и выбора тоже нет.

— Есть, — возразил Рукомойников. — Всегда есть выбор. Я предлагаю тебе, Филипп Ильич, заключить со мной сделку.

— И что же ты можешь мне предложить?

— Многое. Во-первых, я уже сказал, что не склоняю тебя к сотрудничеству с нашей организацией. Во-вторых, могу дать тебе слово, что ни Берия, ни Абакумов, ни Меркулов, ни Кобулов не узнают ни о нашем с тобой разговоре, ни о том неприятном происшествии, которое случилось позавчера в Стокгольме. В-третьих, сообщение о бегстве Штейна не будет зарегистрировано ни в одном журнале НКВД. Будем считать, что он погиб по неосторожности при исполнении приговора в отношении Синяева. Таким образом, мы просто выводим Штейна за скобки, и ты можешь продолжать и дальше работать, спокойно заниматься своими служебными обязанностями.

— Это невозможно. Штейн опасен. Тебе-то какой интерес? Или он — твой паренек? На двух хозяев работал?

Поняв, куда клонит Головин, Рукомойников тут же успокоил его:

— Зачем же так плохо думать о своих ближайших помощниках? Не думай о нем так плохо. Штейн, насколько мне известно, никогда не сотрудничал с госбезопасностью, хотя наш человек в Стокгольме еще до войны пытался его вербануть. Но Штейн не поддался ни на угрозы, ни на сладкие посулы. Успокойся, Филипп Ильич. Штейн никогда не таскал информацию от тебя ни мне, ни моим коллегам.

— Как же ты узнал о том, что он сбежал?

— Ну, у нас свои возможности. В Стокгольме не только твои люди сидят.

Они не спеша продолжали прогуливаться по Цветному.

К стенам домов то тут, то там жались герои битвы за Москву — калеки-инвалиды, демобилизованные из госпиталей по ранению.

Безногий инвалид с медалью на линялой гимнастерке, пьяненький с самого утра, ничем не торговал и ничего не предлагал. Он молча собирал дань в мятую пилотку без звездочки. Голубые, васильковые глаза обезноженного солдата смотрели на мир с грязного, заросшего жесткой щетиной лица с пронзительной тоской по своей загубленной жизни. Эти недавние солдаты, выброшенные из смертельных боев в мирную жизнь беспомощными обрубками человеческой плоти, еще никак не могли осознать всю глубину той пропасти, в которую они летели и все не могли достичь дна. Они никак не могли понять всего ужаса своего положения и не могли смириться с ним, найти самих себя в новом своем состоянии. Отработанный материал, неизбежные отходы войны, они стали не нужны своему государству. Неспособные больше к ударному труду ни в колхозе, ни на производстве, они стали обузой для той власти, чьей волей были брошены в огонь и дым сражения. Для той самой власти, засевшей в Кремле, которую они защитили минувшей студеной зимой сорок первого года. Защитили ценой своей отныне и навсегда проклятой жизни.

Еще долгих три года будут приходить они с той стороны, где заходит солнце, страшные, увечные, беспомощные, чаще всего пьяные, вызывающие жалость и омерзение. Лишние.

Лишние, от слова «лихо», с лихвой доставшегося каждому из них, навалившегося тяжким грузом и подмявшего их под себя. Они заполнят собой рынки, перекрестки и электрички, станут живым и ненужным укором для всех — взрослых и детей, воевавших и не воевавших, но уцелевших. Миллионами они рассеются по огромной и счастливой Стране Советов, приводя в смятение выживших и переждавших и доставляя неприятные хлопоты милиции. Из миллионов солдат-инвалидов смерть выкосит одну треть в первые же пять лет после Победы. Еще одну треть — во вторые пять лет. Они будут умирать тихо и незаметно, как осенью умирает полевая трава, не срезанная косой и не полегшая под градом летом. Часто от старых ран, но чаще от дрянной сивухи. До благополучных и сытых семидесятых из миллионов дотянут лишь тысячи.

За разговором они не заметили, как сделали целый круг по бульвару и снова оказались возле машины Головина. Нужно было что-то решать. Стоять на своем до конца генералу больше не было никакого смысла: Рукомойников уже знал достаточно для того, чтобы отправить дело Головина в военный трибунал. Предварительное следствие по делу будет вести Смерш, а значит, до самого трибунала Филипп Ильич может и не дожить.

Взвесив все обстоятельства, Головин решил выторговать для себя максимум возможного.

— Хорошо, Павел Сергеевич. Убедил. Пусть живет. Только, сам понимаешь, подарить такого ценного сотрудника я тебе не могу. Уловил?

— Нет, еще не уловил.

— Я подаю на Штейна документы в военный трибунал. В закрытом заседании его приговорят к расстрелу, и приговор этот может быть приведен в исполнение в любой момент. Сам приговор я положу под сукно до поры, а все остальные, особенно твои коллеги-чекисты, пусть считают, как ты и предложил, что сам Штейн погиб при исполнении. Как он воскреснет из мертвых, так я у тебя его обратно и перехвачу. Договорились? А если он заартачится или поведет себя странно, то у меня под сукном будет лежать приговор, и это будет достаточным основанием для того, чтобы послать за ним группу товарищей.

— Тогда договорились. По рукам?

— Погоди. У меня есть два условия.

Рукомойников посмотрел вопросительно, а Головин продолжил:

— Во-первых, ты его ведешь лично, лично его контролируешь. Все его перемещения по миру осуществляются только под твоим контролем. Во-вторых, чтобы нам больше не возвращаться к этому вопросу, ты мне сейчас расскажешь, когда, как и при каких обстоятельствах ты у меня этого Штейна перехватил. Чтоб на будущее мне этот случай был уроком.

— Ну, это совсем просто, Филипп Ильич. К большому счастью для самого Штейна, я знаком с Олегом Николаевичем намного дольше, чем ты. Мы с ним еще в детприемнике вместе были. Потом в колонии на соседних кроватях спали. А после колонии каждый пошел своим путем. Он в РККА, я — в ОГПУ. Но занимались-то мы, в сущности, одним делом. Теряли, конечно, связь, выпускали друг друга из виду, особенно на время заграничных командировок, но отношений не прекращали. Остались такими же друзьями, какими были в колонии. Дня за четыре до того, как ты его направил в Стокгольм, Олег позвонил мне и попросил совета, как ему быть. Мы встретились тут же — на Цветном, где с тобой сейчас гуляем. Он тебя не в Стокгольме просчитал. Он тебя еще здесь просчитал. Еще в Москве он понял, что живым ты его из игры не выпустишь.

— Он тебе открыл, что это за игра? — встревоженно спросил Головин.

— Нет, Филипп Ильич, не открыл. Даже не намекнул. Хорошего ты себе помощника воспитал. И голова работает, и мысли твои, будто рентген, видит насквозь, и тайны служебные хранить умеет. Он мне сказал только, что едет в краткосрочную командировку в Стокгольм, а ликвидация генерала Синяева служит лишь прикрытием для его настоящей миссии. Есть еще и второе, главное задание. Куда опасней первого. И что за выполнение или невыполнение этого задания ты его в любом случае… — Рукомойников сделал жест, будто стрелял себе в висок из пистолета.

— Да-а, — протянул Головин. — Умен Олег Николаевич, ничего не скажешь. Трудно мне теперь без него будет. Многое самому делать придется.

— Ну вот! — снова улыбнулся Рукомойников. — А ты его хотел зачистить. Всегда найдется тонкая работа, которую можно доверить только самым-самым…

— Это все? А в Стокгольме кто за ним смотрит?

— Мой агент Амин. Один из самых лучших.

— Да уж. Обхитрил меня Олег Николаевич. Со всех сторон обштопал. Всюду подстраховался.

— Так мы договорились? Отпустишь Олега?

— Не отпущу. Самому нужен. Сказал же — передам во временное пользование. До тех пор, пока не воскреснет. А у себя в управлении пусть пока походит предателем. Из партии мы его, конечно, выгоним, отдадим под трибунал, вынесем заочно приговор… Пусть будет. Как только он рыпнется, то к нему поедет чистильщик. А пока пускай живет спокойно. По рукам.

Вернувшись в кабинет, Головин стал размышлять над сложившейся ситуацией и вспомнил о Саранцеве-Осипове-Неминене.

«А с мордвиненком этим, что делать? Он тоже много знает. С одной стороны, не мешало бы его… нейтрализовать. С другой стороны — парень таскает ценные сведения о шведской руде. Какой смысл убирать его одного, если все равно останется Штейн? Пусть лучше и дальше сообщает об объемах поставок руды из Нарвика. По крайней мере, это направление в разведработе будет давать результаты. Может быть, это и неправильно — оставлять его в Стокгольме, но уж очень ценный агент Тиму Неминен. Пусть живет».

Головин тут же набросал телеграмму с приказом капитану Саранцеву оставаться в Стокгольме для выполнения прежнего задания, вызвал шифровальщика и передал ее ему для шифровки и передачи. Он уже собирался спуститься в буфет, чтобы перекусить, как на столе затарахтел зуммер телефона правительственной связи.

«Кто бы это мог быть?» — удивился Головин.

Для Сталина — слишком рано. Сталин мог позвонить только ночью. Да и генерал Головин не того полета птица, чтобы Верховный главнокомандующий звонил ему лично. Жуков? Тоже вряд ли. Тот вообще редко звонил к ним в управление, а Головину и совсем ни разу не удосужился. С некоторым недоумением генерал снял трубку с аппарата цвета слоновой кости.

— Головин, — отрекомендовался он.

— Власик у аппарата.

Генеральские брови невольно поползли вверх. Вот уж кого совсем не ожидал услышать, так это начальника личной охраны Сталина генерала Власика. Интересно, чему это мы обязаны таким вниманием персоны из ближайшего окружения Вождя?

— Здравствуйте, Николай Сидорович.

— Сообщаю тебе, Филипп Ильич, что ты временно поступаешь в мое оперативное подчинение без отстранения тебя от основной службы.

— Это как?! — опешил Головин.

— Так. В Москву прилетает Черчилль. Вопрос уже решенный. Нужно обеспечить безопасность.

— А я тут?.. — начал было генерал.

— Раз нужно, значит нужно, — отрезал Власик. — Персонально по твоей кандидатуре не я решение принимал и даже не Сам. Есть постановление Политбюро ЦК ВКП(б). Ты же у нас за Северную Европу отвечаешь? Так вот, ты по своей линии обеспечиваешь прилет-отлет, а встречу в Москве, размещение и организацию НКВД берет на себя. Создан оперативный штаб по проведению переговоров СССР-Великобритания. Ответственным назначен я. Завтра жду тебя в семь ноль-ноль на совещание. Вопросы?

— Никак нет, Николай Сидорович, — отчеканил Головин.

— Тогда отбой. До завтра.

В трубке запищали гудки.

— Твою мать! — Головин едва не сломал аппарат, хлопая трубку обратно на рычаг.

 

IV

1 июня 1942 года. Мальме, Швеция

Для Бехера и Кользига проведение ареста было привычным делом. Обыденной работой. Арест фон Гетца и Валленштейна был у них не первым и не двадцатым. Их нисколько не смутило высокое звание подполковника. Бывало, они и не таким гусям шеи сворачивали. Но как они ни готовились, как ни пытались предусмотреть все мелочи, связанные с хлопотами по доставке арестованных в Рейх, главное из виду все-таки упустили.

Ничто не предвещало никаких сюрпризов. Сначала они благополучно добрались до Мальме поздним утром, спокойно и быстро преодолев сотни километров от Стокгольма. Потом, через военного коменданта порта, предъявив жетон СД, Марта легко приобрела пять билетов первого класса до Копенгагена на вечерний паром «Лапландия».

На дополнительные расходы пришлось пойти потому, что комфортабельные каюты первого класса располагались на самой верхней палубе, на которую не пускали пассажиров второго и третьего классов, а люди, привыкшие путешествовать со всеми удобствами и могущие себе позволить приобрести дорогие билеты, как правило, не были любопытны. В первом классе никто не обратит внимания на то, что четыре каюты весь рейс оставались пустыми, а их обитатели скучились в пятой. Дорога от Копенгагена до Берлина тоже была тщательно рассчитана. Казалось, никаких неожиданных осложнений за остаток пути произойти не должно, но…

Дело внезапно осложнилось тем обстоятельством, что сразу всем пятерым приспичило сходить в туалет. Не избегла этой пагубы и фройлен гаупштурмфюрер. И вот когда все четверо мужчин, сделав свое дело, вернулись к машине, Марта почему-то задержалась.

— Геноссе гауптштурмфюрер! — окликнул ее Кользиг.

И, не получив никакого ответа, направился в кустики, за которыми должна была находиться начальница. Марту он увидел, сидящей на корточках и молча смотрящей куда-то в сторону. Руки она подняла к волосам, будто хотела поправить прическу, но забыла, отвлекшись чем-то интересным. Он перевел взгляд поверх головы Марты, увидел то же самое, что видела она, и остолбенел…

Все еще хихикая, Бехер посмотрел на Кользига, и его смех застыл от мороза, пробежавшего по спине: Кользиг не спеша и даже как-то растерянно поднимал руки. В нескольких метрах от Марты стоял мужчина лет сорока, одетый в свитер и брюки, заправленные в короткие сапоги. Автомат «стэн», которым обычно пользовались английские десантники, в его руках плавал то вверх, то вниз, переводя мушку с головы девушки на Кользига и обратно. Бехер обернулся на шум шагов. Обойдя с другой стороны кирху, возле которой все пятеро справляли нужду, еще двое мужчин, ровесники первого, даже одетые в похожие свитера и со «стэнами» в руках, зашли эсэсовцам в тыл.

Игривая девочка Фортуна по своей прихоти в который уже раз крутанула крылатое колесо, изменив положение эсэсовцев. Из охранников и конвоиров они сами превратились в охраняемых и подконвойных.

— Господа, пожалуйста, подумайте, прежде чем совершить какую-нибудь глупость, — негромко сказал первый мужчина.

Он говорил с сильным французским акцентом, но удивляло в нем другое. Высокий, поджарый, он никак не походил на француза. Седеющий «бобрик» и усики щеточкой выдавали в нем отставного военного, а смуглая кожа говорила о южных темпераментных предках. Можно было поклясться, что его родичи веками грабили караваны на Пиренеях или нападали на торговые суда возле Мальорки. Обладатель такой серьезной родословной рассусоливать не станет — убьет, не раздумывая.

Эсэсовцы всем своим видом постарались дать понять, что о глупостях даже и не думают. Боже сохрани.

Двое мужчин разошлись у них за спиной таким образом, что все пятеро будущих пассажиров парома «Лапландия» оказались в треугольнике, вершины которого образовывали три наведенных на них «стэна». В такой ситуации в головах даже у самых мужественных людей, к которым нельзя было отнести ни Марту, ни костоломов Шелленберга, остаются только самые умные и светлые мысли, например, о старушке маме или о детстве.

У Кользига достало хладнокровия, чтобы осмотреться и оценить обстановку. Обстановка была неутешительной и безнадежной. Ровное пшеничное поле с незрелой, еще зеленой пшеницей на десятки метров вокруг кирхи. Только безумец мог бы сейчас броситься в невысокую растительность и попытаться убежать. Злаки, недостаточно высокие для того, чтобы укрыть и спрятать беглеца, были достаточно частыми, чтобы затруднить его бег. Кользиг перевел взгляд на живую изгородь. Выезд на шоссе был блокирован машиной, на которой приехали эти трое, держащие сейчас их под прицелом.

Марта дольше своих коллег служила в СД под Шелленбергом, поэтому быстрее их сообразила, что рейхсфюрер, красивый крестик и денежное вознаграждение откладываются на неопределенный срок. И нет толку думать о том, какие туфли ей обуть на прием к Гиммлеру. Нескоро ей представится возможность надеть форменный черный мундир с рунами на воротнике и с красной повязкой на рукаве. Скорее всего даже никогда… Такая досада!

— Господа, — продолжил первый мужчина все тем же спокойным голосом. — Пожалуйста, совершайте только те движения, о которых вам будет сказано. Все движения совершайте медленно. Если вы меня поняли, медленно кивните.

Все медленно, как их и просили, кивнули, подтверждая свою понятливость.

Не закивал только Валленштейн, который радостно воскликнул, обращаясь к первому мужчине, очевидно, старшему:

— Мааруф!

— Да, хозяин, — отозвался тот. — Идите сюда и встаньте у меня за спиной.

Валленштейн направился было к нему, но в кисть впились наручники, причинив ему боль. Он оставался прикованным к фон Гетцу, а того никто никуда не приглашал. Вот он и остался стоять на месте.

— Это со мной! — сообщил Валленштейн Мааруфу и потянул за собой Конрада.

Трое эсэсовцев остались стоять с поднятыми руками, растерянно косясь на оружие, направленное на них с трех сторон, и не решаясь пошевелиться.

Когда эсэсовцев разоружили, Валленштейн поинтересовался:

— Мааруф! Как вы здесь оказались?

— Все позже, хозяин. Идите к матине. Мы вас догоним.

Видя, что Валленштейн уже повернулся, чтобы идти к машине, и что Мааруф сейчас окончательно решит вопрос с конвоирами из СД таким же образом, каким их коллеги из СС окончательно решали еврейский вопрос на континенте, фон Гетц бросился на защиту немцев.

— Погодите, Рауль!

Валленштейн остановился.

— Что вы собираетесь с ними делать? — спросил фон Гетц Мааруфа, показывая на двоих мужчин и девушку.

Мааруф пожал плечами.

— Они ни в чем не виноваты! — доказывал фон Гетц.

К нему подошел Валленштейн, положил руку на плечо.

— Послушайте, Конрад, эти двое еще вчера отрабатывали удары по вашей физиономии. Вы посмотрите на себя. Видели бы вы себя со стороны. И вот теперь вы встаете на защиту этих… этих животных из СС.

— Да поймите же вы, Рауль! Они ни в чем не виноваты! Они только выполняли приказ Шелленберга. Если бы не они приехали за мной, то на их месте мог оказаться любой сотрудник СД. Приехал бы кто-то другой. Кроме того они немцы. И они — военные люди, как и я, — фон Гетц посмотрел на Мааруфа. — И как вы, вероятно, тоже. Поэтому я прошу вас, отпустите их.

Валленштейн был удивлен таким поведением друга не меньше, чем своим счастливым и внезапным освобождением.

Он спросил Мааруфа:

— Вам обязательно необходимо их убить?

— Нам обязательно доставить вас, хозяин, в Стокгольм. Такое распоряжение мы имеем от вашего отца. Относительно этих, — Мааруф презрительно кивнул на троих эсэсовцев. — У нас нет четких указаний. Но я полагаю, что жить им дальше незачем. Идите к машине.

— Рауль!.. — в глазах, во всем облике фон Гетца читалась одна отчаянная, беспомощная просьба.

— Хорошо, — согласился Валленштейн. — Мааруф, не трогайте их. Проводите нас к машине.

Мааруф закинул «стэн» за спину, то же самое проделали его товарищи. По знаку Мааруфа они сбили с ног Кользига и Бехера и уткнули их носами в стерню. Мааруф подошел к Марте и с видимым удовольствием обыскал ее, нажимая на самые нежные и мягкие места соблазнительной девушки.

— Уходим, — отдал он команду, не обнаружив, по-видимому, у Марты ничего ценного и интересного, кроме ее девичьих прелестей.

Проходя мимо машины немецкого посольства, Мааруф достал из-за пояса нож и проколол все четыре колеса, с философским спокойствием глядя, как машина оседает под сип воздуха, выходящего из проткнутых баллонов.

Мааруф сел за руль, Валленштейн на правах наследника банкирского дома и хозяина устроился рядом с ним. Конрад сел сзади, вместе с молчаливыми спутниками Мааруфа, которые догадались положить свои «стэны» в багажник. На заднем сиденье и без того было тесно для троих взрослых и крепких мужчин.

 

V

Тиму Неминен, состоящий на учете в Управлении кадров Генерального штаба РККА как Николай Федорович Саранцев и хорошо известный генералу Головину и сбежавшему к америкосам подполковнику Генштаба Штейну как капитан Рабоче-крестьянской Красной Армии Осипов, спал тихим и спокойным сном законопослушного налогоплательщика. Его разбудил звонок, а затем последовали негромкие, но настойчивые стуки в дверь. Не зная еще, кого черт принес к его дверям ни свет ни заря, раздосадованный, что эти гады прервали сон, в котором он обходился с красивой и милой девушкой Анной не так деликатно, как при личных свиданиях, Коля скинул ноги с кровати, поймал тапочки и, пройдя через пустую и темную мастерскую, открыл дверь. На пороге стояли двое подвыпивших, как показалось Коле, оборванцев.

Один, со следами былой интеллигентности на опухшем, должно быть, от пьянки, лице и в мятом костюме из дорогой ткани, наверное, купленном в лучшие времена или подобранном с чужого плеча. Другой — еще хуже. У него не нашлось ни денег, ни сноровки для того, чтобы приобрести в свой гардероб что-нибудь поприличнее рваного немецкого кителя. И как он его только достал?! На какой барахолке? Эти двое стояли сейчас на приступке Колиной мастерской в своем жалком обличье. Один в мятом костюме, второй в рваном немецком мундире.

Первый снял шляпу и вежливо поклонился.

— Господин Неминен, нам необходимо срочно увидеть Олега Николаевича.

— Кого? Какого Олега Николаевича, господа?! Это частная мастерская, а если вам нужно в полицейский участок, то я вам помогу…

— Ну, ну, ну, — прервал его интеллигентный. — Не трудитесь. Не в ваших интересах. Вслед за полицией сюда придет контрразведка, и уж тогда…

— Заходите, — Коля едва не силой затащил их обоих внутрь мастерской. — Кто вы такие? Вы пришли меня шантажировать? У меня нет денег.

— Да успокойтесь же, Тиму, и не надо включать свет. Пойдемте в вашу комнату.

Все трое вслед за Колей прошли на его половину. Коля сел на свою кровать, Валленштейн нашел для себя табурет, а фон Гетц остался стоять в дверях, предварительно прикрыв их за собой.

— В чем дело, и что вам от меня надо?

Коля не боялся ночных визитеров. Физически он был крепче их обоих и смог бы совладать с ними в одиночку.

Но слова о контрразведке заставили его быть осмотрительнее. Кто знает — если эти двое что-то пронюхали про его вторую жизнь, то что известно тому, кто их послал к нему? В любом случае настала пора сматывать удочки.

— Мы встречались с вами раньше, господин Неминен, — стал пояснять «интеллигент». — Просто наш не совсем обычный вид и темнота мешают вам нас узнать. Моя фамилия Валленштейн. Нас знакомил с вами Олег Николаевич Штейн. А это — немецкий военный атташе подполковник фон Гетц.

У Коли отлегло от сердца. Уж кто-кто, а Валленштейн с фон Гетцем не побегут в контрразведку. Попасть в ее поле зрения Коля мог только из-за своих необдуманных действий. Все по-прежнему оставалось тихо и спокойно, Тиму Неминен ни у кого не вызывал подозрений. Штейн не стал бы приводить к нему на квартиру кого попало.

Даже после того как Штейн сбежал, Коля продолжал верить ему, как ученики верят своему учителю.

— Хотите чаю? Вы голодны?

Коле захотелось сделать что-нибудь хорошее для этих двоих, которые, судя по их внешнему виду, попали в неприятную и неожиданную ситуацию.

— Не трудитесь, Тиму, мы не голодны, — остановил его Валленштейн.

— Тогда чем могу служить вам?

— Во-первых, нам необходимо встретиться и переговорить с нашим общим другом — господином Штейном, чтобы выяснить до конца события последних двух суток. Мы можем его видеть?

Коля растерялся.

— А его нет.

— То есть как нет?! — Валленштейн с фон Гетцем переглянулись.

По их удивлению и тревоге в голосе Коля уловил, что велась большая игра. Вел ее Штейн, и с его исчезновением порвалась какая-то важная нить. Настолько важная, что затронула, его, обвила петлей и связала с фон Гетцем и Валленштейном в один пучок.

— Он ушел, — пояснил Коля. — Насовсем.

— Когда? — упавшим голосом спросил Валленштейн.

— Вчера. Вернее, уже позавчера. Звал меня с собой, но я не пошел с ним. А что случилось?

— Поставьте чайник, Тиму, — вздохнул Валленштейн. — Мы вам сейчас все объясним.

Коля пошел на свою кухоньку, чиркнул в темноте спичкой, открыл газ на плите и поставил чайник.

— Что все-таки случилось? — снова спросил он, вернувшись.

— Сталин подписал договор с Черчиллем, — ответил Валленштейн со своего табурета.

— Это я знаю, — кивнул Коля — Олег Николаевич переводил мне английское радио.

— Тиму, — повернулся к нему Валленштейн. — Вы поняли, зачем мы у вас собирались?

— Ну, конечно! Вы хотели заключить мир между Германией и Советским Союзом, — просто объяснил Коля.

— Вы не поняли, — вздохнул Валленштейн. — Еще неделю назад заключение такого мира было возможно, а шесть дней назад даже разговоры о таком мире потеряли всякий смысл и он остался несбывшийся мечтой. А коли так, то Штейн и фон Гетц стали больше никому не нужны. Штейн, вероятно, понял это раньше нас, потому и сбежал, а фон Гетц был позавчера арестован. Только по счастливой случайности мы сейчас имеем удовольствие беседовать с вами в ожидании хорошего чая. Кстати, у вас уже кипит чайник.

Коля все так же в темноте сходил на кухню и через несколько минут вернулся с подносом, на котором стояли три чашки, дымящихся изумительным ароматом. Швеция, не вступая ни с кем в войну, имела возможность импортировать чудесный чай из Англии.

— Когда он ушел?

— Тридцать первого, в обед.

— Смотрите, Конрад, как все сходится! — Валленштейн и фон Гетц повернулись друг к другу. — Утром вас арестовывают, днем уходит в неизвестном направлении Штейн, а вечером эсэсовские ублюдки хватают меня. И все в один день! Значит, у русских такой же переполох, как и у немцев!

— Если за мной так быстро прислали этих мордоворотов Кользига и Бехера, то, значит, сейчас русские будут ловить Штейна? — предположил фон Гетц.

— Не так все просто, — усомнился Валленштейн. — Штейн долго жил в Стокгольме, хорошо знает сам город и всю Швецию. Выследить его будет нелегко. А если он решит попросить политического убежища у англичан или американцев, то русские его вообще не смогут достать. Скорее всего сейчас Олег Николаевич на пути в Вашингтон или Лондон, если уже не там.

— Тиму, — обратился к Коле фон Гетц. — Вы уже знаете слишком много, чтобы вам нельзя было доверять. Мы полностью доверяемся вам. Помогите нам, пожалуйста. У меня нет никаких документов. У меня нет денег. Меня ищут. Я очень опасный гость, но все равно прошу вашего гостеприимства. Разрешите мне пожить у вас несколько дней, пока все не уляжется и не появится хоть какая-то ясность во всем этом деле.

— Живите, — пожал плечами Коля.

Он ожидал, что от него потребуют каких-то нечеловеческих усилий, возможно, даже связанных с риском для жизни. А тут — только пожить несколько дней. Штейн жил у него три месяца, и никто не заметил его присутствия, даже работники мастерской. Поживет и фон Гетц. Ничего страшного. Расход не велик.

— Спасибо вам! — Валленштейн и фон Гетц растроганно и с большим облегчением пожали Колину руку.

— Если честно, то я валюсь с ног от усталости, — признался фон Гетц. — Мы не спали почти двое суток.

Фон Гетц и Валленштейн, утомленные событиями последних двух суток до полного изнеможения, спали долго. Шутка ли! Арест, внезапное и невероятное освобождение да еще и поездка на автомобиле в оба конца Шведского Королевства. Но тысяче километров каждый! Для этого нужно иметь железное здоровье и железные же нервы. Не каждому человеку под силу выдержать такие испытания и не свалиться в постель с тяжелым нервным расстройством.

Светало, и скоро в мастерскую должны были прийти Колины работники. Положение становилось щекотливым, так как трудно было бы объяснить рабочим присутствие в своей комнате двух мужиков, спящих мертвецким сном и храпящих во всю носоглотку. Коля плотнее прикрыл дверь в спальню и включил радио. Оно немного заглушило звуки храпа, но те все равно продолжали пробиваться сквозь музыку и новости, пойманные в эфире. Нечего было и думать о том, чтобы пускать сегодня работников в мастерскую. Придется найти им срочную работу на судах, стоящих в порту. Коля включил приемник на полную громкость и пошел готовить себе завтрак.

Из-за двери раздавалось мощное фортиссимо баховской фуги, исполняемое в унисон двумя кафедральными органами.

Только после полудня, когда солнце давно уже миновало точку зенита и начинало клониться к закату, рев за дверью стих. В Колиной квартире стало уютно и тихо, если не считать того, что вовсю орал радиоприемник, чередуя новости и музыку.

Первым проснулся фон Гетц. Сквозь сон, как будто издалека, до него донеслись два слова: паром «Лапландия». Он проснулся быстро, как будто вынырнул из удушливой и темной глубины на переливающуюся под солнцем поверхность теплого моря.

Паром «Лапландия». Это были чем-то знакомые слова. Фон Гетц мог поклясться, что уже где-то слышал их, причем совсем недавно. Он встряхнул головой, отгоняя сон.

В комнату вошел хозяин, вероятно, озадаченный внезапно наступившей тишиной.

— Скажите, Тиму, — обратился к нему фон Гетц. — Мне приснилось или я действительно слышал, как кто-то сказал сейчас о пароме «Лапландия»?

— А… — беспечно махнул рукой Коля. — Сейчас в новостях про него передавали. — Его вчера вечером потопили.

В мозгу фон Гетца будто вспыхнула яркая лампочка.

«Ну, конечно! — вспомнил он. — Это тот самый паром, на котором эсэсовцы собирались перевозить нас через пролив!»

— Как потопили?! — вырвалось у него.

— Натурально. В щепки. Никто не выжил. Передали, что самолеты выпустили по нему торпеды, а потом сделали разворот и сбросили на место крушения несколько бомб. Никого не спасли с того парома.

— Рауль! Рауль! Просыпайтесь! Да просыпайтесь же! — фон Гетц стал энергично тормошить Валленштейна, который спал, повернувшись лицом к стене и, вероятно, обиженный на то, что такой талантливый дуэт распался, не издавал никаких звуков — ни храпа, ни сопения.

— В чем дело? — Валленштейн нехотя перевернулся на спину и открыл глаза. — Который час?

— Половина четвертого, — сообщил Коля. — Вы проспали почти двенадцать часов.

— Рауль! Вы слышали, потоплен паром «Лапландия»!

— Ну и что? Каждый день кого-то топят. То немцы англичан, то англичане немцев. Зачем было меня будить из-за такого пустяка?

— Рауль! Проснитесь же вы наконец! Это тот самый паром, на котором нас должны были переправить на материк. По-вашему, такое совпадение — случайность?

Сон мигом слетел с Валленштейна, как минуту назад слетел он с фон Гетца.

— Когда? — спросил он у Конрада.

— Вчера вечером. Сегодня уже два раза про тот паром в новостях передавали. Это такая трагедия, — ответил за него Коля.

— Это большое счастье! — волнуясь, сказал Валленштейн. — Боже мой, Конрад! Мы живы! Это не может быть простым совпадением. Это нужно срочно обсудить.

— Давайте обсудим это за обедом. Я здорово проголодался со вчерашнего дня. Вспомните, после Всстервика мы ничего не ели, а это было сутки назад. Тиму, у вас найдется что-нибудь поесть?

— Найдется, — гостеприимно улыбнулся Коля. — Прошу за стол.

Целиком захваченные новостью про затонувший паром, ни Валленштейн, ни фон Гетц не заметили, что на столе уже нарезаны хлеб, сыр и колбаса, а из горшочка исходит изумительный запах овощного рагу.

Оба набросились на пищу и продолжали говорить с набитыми ртами.

— Как, по-вашему, Рауль, чьи это были самолеты?

— Тут и думать нечего, — пробурчал Валленштейн, дожевывая кусок колбасы. — Самолеты были ваши, немецкие. Больше никто не отважится летать над Эресцином.

— Тогда кто их мог послать?

— Тоже очень простой вопрос. Пойдем методом исключения. Кользига и Бехера за вами прислал Шелленберг. Следовательно, Гиммлер не мог дать приказ на уничтожение парома и СС к этому отношения не имеет. Остаются два человека: Геринг и Канарис.

— А зачем рейхсмаршалу убивать нас?

— Верно, — поддакнул Валленштейн. — Незачем. Следовательно, остается адмирал. Это он хотел вас утопить вместе с паромом и конвоем, как крыс в бочке. СС ему любить особо не за что, а с Шелленбергом они конкуренты, так как оба занимаются одним делом — разведкой. Бехер и Кользиг просто оказались в ненужное время в ненужном месте. Их гибель — простая случайность. А вас, друг мой, теперь с Германией больше ничего не связывает. Мало того что вас разыскивает СД, так вас хотело убить ваше собственное начальство. Покровителей в Рейхе у вас теперь никаких нет.

— Ну и в передрягу я попал! Что же теперь делать?

Валленштейн закончил трапезу и с вальяжной сытостью откинулся на спинку стула.

— Я попробую переговорить с отцом. Может быть, он сможет раздобыть для вас новые документы. Ясно одно. Фон Гетцем вам оставаться больше нельзя. Вам необходимо переменить имя. Советую также изменить внешность. В Германию вам возвращаться нельзя, а в Стокгольме оставаться — тоже опасно. Рано или поздно вас здесь найдут. Вы вчера правильно решили. Вам нужно выбраться из города и осесть где-нибудь в провинции. Лучше даже не в Швеции, а в Норвегии или Финляндии. Тиму, у вас остались дома родственники? Вы откуда родом?

— Из Петсамо, — выдал он свою «легенду».

— Как вы высоко забрались! За полярный круг! Как это вы там не мерзли? Этот город русские переименовали в Печенгу, после того как он отошел к ним два года назад. Пожалуй, этот вариант не подойдет. Может, попробовать укрыться в Норвегии?

— Этот вариант еще хуже, — вздохнул фон Гетц. — Как немецкий военный атташе я знаю дислокацию немецких частей в Скандинавии. В Норвегии расквартирована стрелковая дивизия и бригада из горного корпуса ваффен-СС. Кроме того, в Норвегии много осведомителей и провокаторов. Я там не буду в безопасности.

— Что же тогда делать? — растерялся Валленштейн.

— Что делать?! Что делать?! — вспылил фон Гетц. — Рауль, мы задаем этот вопрос друг другу уже вторые сутки и ни на шаг не приблизились к ответу. Я не знаю, что делать и прямо говорю вам об этом. Может быть, спросим совета у нашего дорогого хозяина? Тиму, что вы могли бы посоветовать?

Коля забыл, что он находится не в родном колхозе и даже не в родной дивизии. Что перед ним сейчас сидят не мордвины и даже не русские, а цивилизованные европейцы, у которых свой, европейский, стереотип поведения. В нестандартных ситуациях, легко разрешимых нашим человеком, привыкшим преодолевать трудности ежедневного выживания на одной шестой части суши, эти дети урбанизации насуют и теряются. Единственная оценка ситуации, которую от него ожидали и которую он был в состоянии дать, звучала бы так: «Тут без бутылки не разберешься».

— Действительно, Тиму, — поддержал фон Гетца Валленштейн. — Как бы вы поступили? Что нам сейчас делать?

— Давайте выпьем, — просто ответил Коля и, видя неполное понимание своего предложения, уточнил: — По чуть-чуть.

— Что?! — в один голос переспросили его гости.

— Давайте выпьем, — повторил Коля, не понимая, что говорит глупость. — Давайте выпьем, и все встанет на свои места.

Фон Гетц и Валленштейн какое-то время молча смотрели на Колю.

— Он прав! — радостно воскликнул фон Гетц.

— Ге-ни-аль-но! — протянул Валленштейн. — Я слышал, что распивать на троих — это русский национальный обычай. Давайте все вместе пойдем в какое-нибудь кабаре, посмотрим программу, полюбуемся ножками кордебалета.

— В гаштет, — поправил фон Гетц.

— В гаштет, — согласно кивнул Валленштейн.

— А может, вы сначала переоденетесь? — подал голос рассудка Коля.

Решено было пить так, как это позволено делать только высшей, арийской, расе. По пути к гаштету выяснилось, что у них троих в этом плане много общего. Фон Гетц был несомненным арийцем, Валленштейн, можно сказать, принадлежал к нордической расе как швед (его еврейская составляющая была деликатно выведена за скобки), а Тиму Неминен был признан типом, приближающимся к нордическому, на правах уроженца страны Суоми. Поэтому в предстоящем распитии горячительных напитков всем надлежало руководствоваться древнегерманской традицией, как к тому призывали доктор Геббельс и сам великий фюрер германской нации. Знаток истории Валленштейн попробовал было, напомнить, что эти самые тевтонские рыцари, бывало, набирались до такой степени, что шесть оруженосцев не могли водрузить их на боевого коня, не говоря уже о том, что копье падало на землю, щит сползал с руки, а сам рыцарь, не попадая в стремена, все норовил соскользнуть вниз. Но фон Гетц — сам потомок славных тевтонцев — ничего подобного не мог припомнить за своими предками. Семейное предание, подробно живописавшее доблестные бранные подвиги рыцарей-предков, наглухо молчало об их поведении в быту, если не считать того, кто на ком был женат и сколько дал потомства женска и мужеска полу. Впрочем, это уже не существенно.

Подвальчик, в который они ввалились, приняв его за гаштет, спустившись по крутым ступеням, внизу переходил в неожиданно просторный зал, который был бы хорошо освещен, если бы не темная обивка стен и потолка. Из-за темного цвета панелей в зале установился полумрак. Свет слабел по мере отдаления от центра, и возле стен царила уже уютная темнота, не раздражающая глаз посетителя. Вдоль стен стояли столики, разделенные между собой ажурными перегородками. Таким образом, соседи не могли видеть друг друга, а видеть посетителей за столиком у противоположной стены им мешал свет, бьющий в середину зала. Торцовая стена была завешана темно-синей кулисой, из-под которой выбегал низкий подиум, примыкавший к крохотной круглой сцене посреди зала.

Молодой кельнер в белой рубашке и с большим белым же полотенцем, заткнутым вокруг черных брюк, любезно встретил их и проводил за столик.

— Если господа побудут у нас, то через час начнется вечернее представление, — сообщил он, приняв заказ.

— За счастливое спасение! — поднял тост Валленштейн, когда кельнер принес и расставил выпивку и закуски.

— За Мааруфа! — фон Гетц поднял свою рюмку.

— За Мааруфа, — согласился с ним Валленштейн и залпом выпил.

Фон Гетц повторил его движение.

Коля, посмотрев сначала на Валленштейна, потом на фон Гетца и оценив их настрой, поднял свою рюмку, подержал ее некоторое время в руке и… поставил обратно.

«Кто-то из нас должен быть трезвым, — решил он. — Немец со шведом, кажется, попали в какую-то историю, из которой чудом выбрались. Настрой у них боевой. У нас в деревне мужики так пьют перед дракой село на село. Если и я буду пить вместе с ними, то через пару часов мы окосеем в хлам».

— За нашего гостеприимного хозяина! — фон Гетц палил по второй, едва выпив первую.

— За Тиму! — Валленштейн опять поддержал друга. — Ей-богу, Тиму! Вы славный парень! С вами можно иметь дело! Вы мне понравились еще во время нашей с вами поездки в Польшу. Не знаю, что бы я тогда без вас делал. Да вы совсем не пьете.

— Я пью, — успокоил его Коля. — Вы закусывайте, пожалуйста.

На сцену из-за кулисы тем временем выскочил маленький живчик лет пятидесяти с апоплексическим пунцовым лицом и туповатой добрейшей улыбкой. Блестки, нашитые на не по размеру большой фрак, при каждом его движении пускали зайчиков, отражая верхний свет.

— Дорогие господа и дамы! Meдам эт месью! — обратился он к сидящей за столиками, одному ему видимой публике, сложив свои красные ручки на аккуратном животике. — Мы начинаем вечернее представление. Честь имею предложить вашему вниманию первый номер нашей программы — французские комические акробаты «Три-Жюно-Три». Попросим!

Аплодируя сам себе, кафешантанный конферансье удалился за кулису, а на сцене возникли три малорослых, но крепких паренька в облегающих трико, которые, кривляясь и дурачась, стали подбрасывать и ронять друг друга. Без смеха смотреть на них было невозможно.

Зрелище ненадолго отвлекло честную компанию от выпивки, но Валленштейн скоро опомнился и налил по третьей.

— За что пьем? — осведомился Коля, поднимая свою рюмку так, будто и в самом деле был залихватский выпивоха.

— За победу! — уверенно сказал фон Гетц.

— За скорейшее окончание войны! — поправил его Валленштейн.

Две рюмки, описав в воздухе полуокружность, опрокинулись в немецкий и еврейский желудки. Коля опять не пил.

«А ведь вот он — Интернационал! — подумал он. — Все так, как нас учили на политзанятиях. Немец, швед и мордвин сидят и пьют за одним столом».

Акробатов сменила томная грудастая девица с глубоким декольте, позволявшим нескромным взглядам любоваться ее прелестями, и гораздо более глубоким вырезом на спине, из которого акульими плавниками выпячивали лопатки. Низким прокуренным голосом под аккомпанемент гитары и скрипки девица затянула французский шансон, сильно отдающий цыганским «Очи черные».

Фон Гетц вспомнил Париж и загрустил. Он начал хмелеть.

Девица скрылась в кулисе, а на ее месте появился фокусник в хламиде, перешитой из шелкового банного халата.

— Еще по одной? — спросил Валленштейн.

— Валяйте, — кивнул фон Гетц.

Начал хмелеть и Валленштейн.

— Смотрите, Конрад, — толкнул он фон Гетца локтем. — Да не туда! Левее. Еще левее. Вам не видно с вашего места.

— Что там такое?

— Ну как же вы не видите?! — сокрушался Валленштейн. — Летчик!

— Какой летчик? — фон Гетц повернул голову в ту сторону, в которую указывал Валленштейн, но никакого летчика не увидел. Мешал свет над сценой.

— Немецкий. Из люфтваффе. Ваш коллега. И как это он оказался в Стокгольме?

— Из люфтваффе, говорите? Давайте, сделаем для него что-нибудь приятное. Как у нас с деньгами?

— Порядок, — успокоил Валленштейн, похлопав себя по карману, в котором лежал бумажник.

— Тогда, Рауль, давайте, пошлем ему бутылку шампанского.

— Замечательная идея! — Валленштейн с энтузиазмом щелкнул пальцами, — Кельнер!

Однако произошло непредвиденное. Кельнер принял заказ и с бутылкой шампанского на подносе заскользил к столику, за которым сидел пилот, очевидно, тоже не совсем уже трезвый. Кельнер поставил шампанское на стол пилота, но не ушел, а задержался, вероятно, остановленный расспросами. Он сначала показал рукой на столик за которым сидели Коля, фон Гетц и Валленштейн, а потом стремительно исчез. Опираясь на стол обеими руками, поднялся летчик в расстегнутом кителе, в петлицах которого несли в своих когтях свастику орлы люфтваффе. Не совсем твердой походкой он направился к столику, за которым сидел наш «интернационал». Бутылку шампанского пилот держал в руке так, как пехотинец держит гранату.

— Ну, что? — навис он над столиком, покачивая бутылкой.

— Простите?.. — интеллигентно улыбнулся Валленштейн.

— Ну, что?! — свирепел летчик.

Попахивало скандалом и дракой.

Коля тут же прикинул в уме, что если он резко встанет и заедет летчику с левой в челюсть, то тот, пожалуй, не успеет среагировать.

— Это вы мне?! — пилот яростно потряс бутылкой.

— В чем дело, геноссе? — пока еще миролюбиво спросил фон Гетц.

— Геноссе?! — пуще прежнего взвился пилот. — Какой я тебе «геноссе», рожа нейтральная?! Пока мы там, на Восточном фронте, льем свою кровь, вы, нейтралы, сибаритствуете в своей Швеции в тишине и покое! А мне, — он постучал себя в грудь кулаком. — Мне, обер-лейтенанту Смолински, вы суете это пойло, которым поите ваших шлюх?! Да я вас сейчас за это!..

Обер-лейтенант никому не успел сообщить, чем именно он здесь и сейчас собрался заняться, потому что Коля-таки выполнил задуманное. Он резко вскочил и левым кулаком, как это не раз бывало у них в деревне, въехал разъяренному летчику в ухо.

Тот рухнул как подкошенный. И не никнул.

Тут же у столика возникли двое вышибал, которых привел кельнер, трусливо прятавшийся за их спинами.

— Ничего страшного, — спокойно объяснил ситуацию Коля. — Наш друг выпил лишнего, вот и поскользнулся. Помогите мне, пожалуйста, господин подполковник.

Услышав магическое «господин подполковник», вышибалы переглянулись между собой, посмотрели на кельнера и молча ушли. А Коля с помощью фон Гетца усадил поверженного буяна на четвертый, незанятый стул, положив его руки и голову на стол. Со стороны вполне могло показаться, что гуляет компания четырех старых друзей. Один из них устал, чуток превысив свою норму.

 

VI

Мы как-то выпустили из поля зрения четырех весьма серьезных, влиятельных и уважаемых людей, которые не играют в нашем рассказе первых ролей, но оказывают на судьбы наших героев — Коли, фон Гетца, Штейна — такое же влияние, какое оказывают магнитные бури на стрелку компаса. Интересно посмотреть, чем занимались Гиммлер, Шелленберг, Канарис и Головин в эти первые дни лета 1942 года.

Пожалуй, наименьшее влияние на Колю и фон Гетца сейчас мог оказывать Гиммлер, рейхсфюрер СС и министр внутренних дел. В начале лета сорок второго года у него хватало других забот, потока которых можно разделить на три главных направления.

Во-первых, СС оставались ответственными за «окончательное решение еврейского вопроса». Пять месяцев назад в Ванзее высшее гитлеровское руководство приняло решение очистить для немцев ряд областей внутри Германии и на захваченных территориях Восточной Европы от «расово неполноценных» — евреев, цыган, славян, литовцев. Работа предстояла титаническая: выявить, задержать, переместить на сотни километров и изолировать для дальнейшего планомерного уничтожения миллионы человек. При всей немецкой педантичности, аккуратности и исполнительности, при всей широте полномочий рейхсфюрера задача эта была не так проста, как это могло показаться человеку, далекому от системы исполнения наказаний.

Вторым направлением деятельности рейхсфюрера было постоянное и неуклонное усиление роли СС в государстве и обществе. В частности, он много внимания уделял созданию новых и укреплению старых частей ваффен-СС.

Наконец, третье, самое неприятное, что занимало мысли Гиммлера в начале лета 1942 года. В конце мая был подписан пакт Черчилля — Сталина. Две взаимоисключающие системы — капиталистическая и коммунистическая — нашли точки соприкосновения. Страх перед фашизмом и желание уничтожить его во что бы то ни стало оказались настолько велики, что легко перевесили все противоречия между двумя полярными мировоззрениями. Оба государства взяли на себя обязательства не прекращать войну до окончательной победы над Германией, а это ничего хорошего Третьему рейху не сулило. Это было похоже на клятву на крови. Не было сомнений, что в скором времени к этому парадоксальному союзу в скором времени присоединятся Северо-Американские Соединенные Штаты, и тогда развитие событий станет совсем уже предсказуемым.

Третьей и главной задачей СС рейхсфюрера Гиммлера стал развал антифашистского союза трех великих, но очень разных держав. Необходимо было точно и тонко сыграть на внутренних противоречиях, которых было предостаточно, расширяя трещины между платформами, как вода, замерзая, исподволь разрушает скалы.

У начальника политической разведки Рейха бригадефюрера СС Шелленберга, подчиненного Гиммлеру по службе, тоже хватало забот в эти летние дни. Вальтер Шелленберг не мог бы назвать сорок второй год самым удачным в своей карьере.

Провалов в его работе было больше, чем успехов. Шелленберг не только не смог сорвать заключение союзного договора между СССР и Великобританией, но даже не предупредил свое руководство о самой возможности его заключения. Этот договор Шелленберг попросту прохлопал. Проспал. Проморгал. Оправданий его головотяпству не могло быть никаких.

Были и неприятности помельче. Вот только совсем недавно совместно с Гейдрихом и шефом гестапо Мюллером они разгромили «Красную капеллу» — важнейший источник сведений для русской разведки, вот только что был разоблачен как русский агент Шульце-Бойзен… Так нет! Тут же заработали еще два стратегических радиопередатчика. И где? В Швейцарии! Под самым носом! Охота за этими двумя передатчиками осложнялась тем, что Швейцария была нейтральной страной, и президент Швейцарской Конфедерации не состоял на службе у бригадефюрера.

Мало того, служба пеленгации и перехвата доложила о том, что в Швеции, в районе Стокгольма регулярно выходит в эфир мощная радиостанция, которая работает уже несколько месяцев и, судя по прочности кодов, не поддающихся дешифровке, является еще одним источником стратегической информации английской или русской разведки.

Швеция! Ничего хорошего от этой страны Шелленберг не ждал. Во-первых, Швеция в его сознании связывалась с отказом графа Бернадотта стать посредником в германо-британских переговорах о заключении сепаратного мира. Во-вторых, в самом начале июня его сотрудники не смогли арестовать и доставить в Рейх изменника родины фон Гетца. Как они смогли его упустить — уму непостижимо! В-третьих, этот передатчик, который, оказывается, работает уже почти десять месяцев. Одному Богу ведомо, какую именно информацию он передает противнику.

В середине июня сорок второго года Марта Фишер получила депешу Шелленберга.

«Шведская резидентура СС штурмбаннфюреру Фишер

Строго секретно. Срочно.

Геноссе штурмбаннфюрер!

Приказываю вам в возможно короткий срок подготовить справку о Королевстве Швеция по форме, прилагаемой отдельно.

Одновременно выражаю вам свое недовольство результатами вашей работы за последнее время. Вы не оправдываете того отличия, которым отмстил вас СС рейхсфюрер, присвоив очередной чин досрочно, и совершенно не заслуживаете той награды, которой наградил вас фюрер.

Ставлю вас в известность, что в районе Стокгольма отмечается регулярный выход в эфир передатчика с позывными «МТК» и «CLO». Судя по мощности сигнала, передатчик является стационарным и запитан от сети. Имеются основания полагать, что передатчик является источником стратегической информации противника. Приказываю, не дожидаясь данных дешифровки, установить местонахождение передатчика и личности людей, причастных к его работе. Для выполнения задания разрешаю оставить при себе сотрудников VI Управления Кользига и Бехера. Кроме того, начальник Департамента Королевской тайной полиции Швеции бригадный генерал Сандстрем ориентирован на оказание вам возможной помощи при выполнении этого задания. Жду результатов.

Хайль Гитлер!

СС бригадефюрер В. Шелленберг

Примерно с этого времени Шелленберг, под прикрытием поисков сепаратного мира с Западом, решительно перешел на сторону англичан.

Пожалуй, из «Большой четверки» больше других делами был завален генерал Головин.

Начиналась летняя кампания 1942 года. Большое наступление Красной Армии захлебнулось в собственной крови под Харьковом, а немцы еще не начали наносить свой главный удар. Следующий ход был за ними. Надо было определить участок фронта, по которому Гитлер нанесет свой концентрированный удар.

Головин собирал и анализировал донесения своей агентуры, и вывод напрашивался сам собой — Ростов-на-Дону и Кавказ. Вот они — цели кампании сорок второго года.

Продолжая работать с агентурой, Головин составил аналитическую записку на имя Василевского. Если его правота со временем подтвердится, то это поставит его еще ближе к Александру Михайловичу, а если нет, то… то такого быть не могло, потому что Головин никогда не ошибался в своих прогнозах. Слишком большой объем информации он переваривал, прежде чем сделать выводы.

Черчилль этот еще как заноза в заднице. Черт его дернул прилетать в Москву. Мог бы кого помельче послать. У Филиппа Ильича своей работы было невпроворот, а тут надо еще выполнять распоряжения Власика. Ходить на заседания оперативного штаба по подготовке переговоров, подстраиваться, подлаживаться, отвлекаться от своей работы и сосредотачиваться на сиюминутных вопросах. Головин, и без того спавший неполных шесть часов в сутки, урезал свой сон еще на два часа.

И Штейн… Вот кто мешал жить Филиппу Ильичу. Олег Николаевич Штейн. Бывший лучший оперативный сотрудник Северо-Западного направления ГРУ Генштаба РККА. Прихлопнуть бы их обоих, и Штейна, и выкормыша его — Тиму Неминена.

Да руки коротки.

Поэтому в Стокгольм ушла шифротелеграмма, с кодом, который использовался для связи с Колей Осиновым. До конца войны немцы не смогут раскрыть этот код. Немецкие криптографы все зубы свои сломают об него, но не добьются успеха. Ключ к шифру для Осипова-Неминена был основан не на русской, не на финской, и уж тем более не на немецкой или английской лексике. Готовя Колю к внедрению в Стокгольм, Головин предложил построить ключ на мокшанском языке, на котором в Рейхе не разговаривал никто.

«Мершанту. По данным, полученным из надежных источников, в германских конструкторских бюро ведутся работы по созданию тяжелого танка с бронированием, способным выдержать прямое попадание снаряда любого орудия противотанковой артиллерии. Приказываю в кратчайший срок добыть и доложить технологию изготовления броневой стали для данного танка. Глобус».

«Мершантом» теперь становился Коля. Штейн подготовил его для выполнения одного задания, сбора сведений о поставках в Германию шведской руды. Своим уходом к американцам Олег Николаевич открыл Коле дорогу к самостоятельной деятельности. Генерал Головин, до поры выведя Штейна за скобки, замкнул капитана Саранцева-Осипова непосредственно на себя, имея на него свои, особые виды.

Для тех, кто не понял, поясню.

Бои сорок первого года показали лучшие боевые качества советских танков. Средний танк Т-34, признанный лучшим танком Второй мировой войны, превосходил по своим качествам немецкие Pz-II, Pz-III, Pz-IV и мог противостоять «пантерам».

Еще шли бои под Москвой, а в немецких КБ уже шла работа по созданию танка нового поколения, который отвечал бы условиям современной войны и мог бы решать любые боевые задачи. Проанализировав эпизоды сражений с обоюдным применением танков, Главное командование Сухопутных войск поставило перед конструкторами задачу создать танк — «истребитель танков». 20 апреля 1942 года, в день рождения Гитлера, две фирмы — «Порше» и «Хейншель» представили ему свои прототипы танков Pz-VI. Гитлер одобрил обе конструкции, но остановился на модели фирмы «Хейншель». Он только распорядился поработать над усилением броневой защиты и артиллерийского вооружения.

На показе присутствовало много народу, и известие о том, что скоро у немцев на вооружении появится танк, неуязвимый для советских танков и артиллерии, достигло слуха Филиппа Ильича Головина. Ему во что бы то ни стало захотелось заиметь хоть один образец такого танка. А пока его агентура поручила задание добывать все сведения, относящиеся к этому чудо-танку.

И последний из «Большой четверки» — Вильгельм Канарис.

У адмирала тоже было хлопотное и беспокойное лето. Военно-экономический потенциал Советского Союза рос и крен вопреки всем довоенным прогнозам немецких аналитиков. На фронт во все большем количестве поступали новые образцы вооружений. Сколько бы у русских ни горело танков и самолетов, с востока бесперебойно поступали новые эшелоны с техникой и людьми. Красная Армия не только стремительно восстанавливала потери, сколь огромны они бы ни были, но и увеличивала свою численность и оснащенность. За Уралом наладилось производство вооружений и боеприпасов всех видов в невиданных до войны масштабах. Два года назад никто и предположить не мог, что Советский Союз способен производить оружие в таких количествах и такого качества.

Но сильнее советских заводов Канариса беспокоил подполковник фон Гетц.

Если бы стокгольмские переговоры с русскими прошли успешно, то его можно было бы и в звании повысить и дубовые листья к Рыцарскому кресту присовокупить, сделать героем и только йотом растворить в пространстве и времени. А теперь, когда переговоры окончились провалом и едва ли не скандалом, подполковник становился ненужным и опасным свидетелем против него самого, Вильгельма Канариса.

Шелленберг выжмет из фон Гетца все, до последней капли. Не просто для того чтобы выслужиться перед Гиммлером — это-то как раз нормально, это само собой — а для того чтобы свалить адмирала с должности, объединить две разведки — военную и политическую — и самому возглавить новую мощную разведслужбу. Причем у Шелленберга сейчас развязаны руки. Он может провести расследование по-тихому, только для рейхсфюрера, и тогда Канарис гарантированно идет под суд.

Это можно сделать с помпой, торжественно, на весь Рейх. Так, чтобы весь мир услышал, что Германия ведет переговоры с Советским Союзом и Советский Союз не уклонился от этих переговоров.

Доказательства? Пожалуйста! Вот они — целый адмирал и целый подполковник. Попробуй не поверить! Черчилль и Рузвельт поверят непременно. Раскол антигитлеровского блока большевиков и западных демократий от этого станет неизбежным.

Вот только сам Канарис может не увидеть, как он будет разлетаться на куски. Его чуть раньше расстреляют за измену родине по приговору военного трибунала. Неплохо, конечно, принять мученическую смерть во имя Великой Германии. Но — для фанатика. Роль искупительной жертвы адмирал не спешил примерять на себя, и поэтому «героем» предстояло стать фон Гетцу.

Едва узнав от Шелленберга, что переговоры с русскими велись под контролем СД, и поняв из разговора, что фон Гетц арестован и скоро будет доставлен в Рейх, Канарис поспешил к Герингу.

Герингу тоже был не нужен живой фон Гетц. Подполковник, объявленный изменником родины, бросал тень на все люфтваффе, следовательно, на самого Геринга. Но объяснять это Канарис посчитал излишним, иначе ему пришлось бы рассказывать о переговорах и о том, какую роль на этих переговорах играл фон Гетц. Неизбежно возник бы вопрос. А кто был инициатором этих переговоров с немецкой стороны? Геринг, пожалуй, не потерпел бы того, что кто-то из высших офицеров Рейха за спиной верховного командования и фюрера ведет самостоятельную игру, вступая в несанкционированный контакт с противником. Поэтому Канарис просто попросил рейхсмаршала отрядить два трофейных самолета для проведения совершенно секретной диверсионной операции, не объясняя ее деталей.

Геринг не удивился такой просьбе. Канарис и Шелленберг не раз уже обращались к нему с подобными вопросами, и адмирал получил в свое распоряжение два трофейных Ил-4 с экипажами.

Закрасить опознавательные знаки шаровой краской было нетрудно. Судьба фон Гетца, таким образом, была решена. Он должен был погибнуть, после смерти стать героем и воодушевлять немецкую молодежь на подвиги во славу фюрера и рейха.

Ну и… концы в воду.