«Война — это по преимуществу список ошибок, но история вряд ли знает ошибку, равную той, которую допустили Сталин и коммунистические вожди, когда они отбросили все возможности на Балканах и лениво выжидали надвигавшегося на Россию страшного нападения или были неспособны понять, что их ждет. До тех пор мы их считали расчетливыми эгоистами. В этот период они оказались к тому же простаками. Сила, масса, мужество и выносливость матушки России еще должны были быть брошены на весы. Но если брать за критерий стратегию, политику, дальновидность и компетентность, то Сталин и его комиссары показали себя в тот момент Второй мировой войны полностью растяпами».

 

VII

14 июня 1942 года.

Особняк американского посольства в Швеции,

Стокгольм

Прошло ровно две недели с того дня, как Штейн сбежал от расправы генерала Головина и запросил «политического убежища» в американском посольстве, и девять дней после того, как его в последний раз допрашивал этот остолоп Джон Смит или как там его. Был, конечно, риск. Американцы могли его выдать Советскому Союзу, чтобы продемонстрировать верность союзническим обязательствам и сделать приятное лично товарищу Сталину.

Что значит какой-то подполковник в большой политической игре, когда сотни таких же подполковников ежедневно гибнут на многотысячном пространстве от южного берега Белого моря до северного берега Черного? Невелика потеря для страны, но назидание всем колеблющимся. Смотрите, трусы, бежать вам некуда. Советская власть вас из-под земли достанет. И в приказе по Красной Армии объявили бы, что подполковник Генерального штаба РККА Штейн за трусость и дезертирство приговорен судом военного трибунала к высшей мере социальной защиты. В действующей армии всегда полезно расстрелять сотню-другую бойцов и командиров. Желательно — перед строем.

Был такой риск сыграть роль очередной искупительной жертвы во имя победы. Но Штейн и Рукомойников, разрабатывая еще в Москве этот вариант ухода, сделали ставку на то, что САСШ не имеют сколько-нибудь серьезной разведывательной службы ни в Европе, ни в остальных частях света. Штейн, безусловно, мог заинтересовать американскую сторону как крупный специалист по Скандинавии.

А Скандинавия — это не только шведская руда. Скандинавия — это еще и финские редкоземельные металлы. Это еще и норвежские северные аэродромы, с которых взлетали торпедоносцы и самолеты-разведчики немцев, выискивая караваны PQ, идущие из Англии в Мурманск, и наводя на них подводные лодки. Скандинавия, кроме того, еще и огромный научный потенциал, возросший после того как нацисты, придя к власти, повели откровенно антисемитскую внутреннюю политику. Многие немецкие ученые иудейского вероисповедания после 1933 года стали покидать Германию и, не желая перебираться в Западное полушарие, оседали в скандинавских странах, особенно в Дании и Норвегии.

Штейн, работавший перед войной в Швеции целых четыре года и занимавшийся Северной Европой последние лет восемь, безусловно, представлял большую ценность в плане владения информацией по скандинавским странам. Сотни географических наименований, тысячи имен, динамика развития экономики Норвегии, Швеции, Финляндии, Дании — все это умещалось в его голове, как в амбарной книге, и все эти многочисленные интересные и полезные сведения готовы были в любую минуту к услугам грамотного резидента-профессионала.

Взять хотя бы оперативную комбинацию с Колей… Отыскать в огромной Красной Армии никому не известного, но перспективного мордвина — старшего лейтенанта, разработать план его использования и программу подготовки, доложить все это Головину, увлечь и заинтересовать генерала перспективой, натаскать этого неофита за каких-то восемь месяцев на выполнение задания, залегендировать его под Тиму Неминена и получить готовый результат — сведения о поставках шведской руды в Германию, следовательно, и прогноз действий вермахта. Чтобы выполнить такое, нужно самому быть незаурядным человеком. Не зря, ох не зря опасался генерал Головин живого Штейна. Высококвалифицированный агент детдомовской закваски подполковник Штейн один стоил трех дивизий.

Все то время, пока Штейн без дела сидел в американском посольстве, он совсем не беспокоился о собственной участи. Если его не выдали советской стороне в первые три дня, значит, он попал в оперативную разработку как объект, представляющий интерес для американских спецслужб. Поэтому он продолжал следить за публикациями в европейской прессе, стараясь оставаться в курсе событий, слушал передачи шведского и английского радио, ел все, что подадут, гулял во внутреннем дворике и спал, стараясь выспаться впрок. Словом, он предоставил своим американским коллегам самостоятельно решать проблему под названием «подполковник Генерального штаба РККА Олег Николаевич Штейн». И он был прав! Потому что через две недели его пребывания под гостеприимной крышей американского посольства к нему в комнату вошел клерк и сообщил, что его ожидают в кабинете посла. Штейн надел пиджак, поправил галстук и легкой походкой последовал за клерком, прекрасно представляя смысл и важность предстоящей беседы. Он был готов к ней и ждал ее.

За столом посла сидел хорошо одетый мужчина с зачесанными назад густыми седеющими волосами, в очках и с усами а-ля Молотов. В его взгляде и осанке, во всем его обличье не было ничего властного, однако посол, мявшийся тут же, суетливой подобострастной скороговоркой отпросился у него по неотложным дипломатическим делам, едва только Штейн зашел в кабинет.

— Вы поговорите тут без меня. Не стану вам мешать — смущенно улыбнулся посол уже из дверей и поклонился, закрывая их за собой.

Штейн осмотрел джентльмена за столом, но решительно ничего выдающегося в нем не обнаружил.

Американец достал уже набитую табаком трубку и, поджигая ее одной рукой, другой указал на мягкое кресло напротив стола.

— Прошу вас, садитесь, мистер Штейн.

— Благодарю вас, мистер…

— Даллес, — отрекомендовался джентльмен. — Называйте меня Ален. Так мы с вами быстрее найдем общий язык.

— That's well, Ален. Ваши предки были французами?

Даллес улыбнулся. Этот русский подполковник провел под американским флагом всего две недели, но уже усвоил американскую непосредственность.

— Мистер Штейн, я перелетел океан совсем не для того, чтобы беседовать с вами о моей родословной. Я ознакомился с протоколами ваших допросов…

— Так вы представляете Государственный департамент? — уточнил Штейн.

— Нет, Олег. Берите выше. Я представляю президента Северо-Американских Соединенных Штатов Делано Франклина Рузвельта в Европе и уполномочен говорить с кем бы то ни было от его имени. В пределах моей компетенции, разумеется, — поспешил оговориться Даллес.

— Ого! — показал удивление Штейн, — Значит, я представляю интерес для самого президента?

— Не обольщайтесь. Скорее всего он даже не помнит вашего имени. Вы не представляете интереса для президента, но вы представляете интерес для меня. Это по моему указанию в столь короткий срок был подготовлен паспорт с американским орлом, позволяющий нашему послу принимать и охранять вас на законных основаниях. Америка своих граждан не выдает. Не благодарите меня. Это всего лишь аванс, который вам предстоит отработать.

— Что от меня потребуется? — Штейн сразу стал серьезным, настроившись на деловой и предметный разговор.

Даллес снова пыхнул трубкой. Штейн подметил, что этот американский джентльмен предпочитал сначала обдумать свои слова.

— Как я уже говорил, у Америки нет серьезной секретной службы, способной добывать необходимые сведения о противнике, организовывать и реализовывать крупные диверсионно-подрывные операции на территории, оккупированной немцами, и в самом Рейхе. А без данных о противнике, о количественном составе его войск, о системе обороны того или иного участка побережья вести речь об открытии Второго фронта было бы преждевременно и легкомысленно. Президента беспокоит такое положение вещей. Провозглашая и отстаивая демократические ценности, прежде всего права человека, в том числе его право на неприкосновенность частной жизни, Америка не создала такой службы.

Даллес сделал паузу, выпустив из трубки струйку дыма. Штейн не стал поторапливать его.

— Президент поручил мне не позднее осени сего года создать в Европе такую службу. Признаюсь вам, что я не имею опыта в организации разведывательной работы такого масштаба. Скажу более. Сейчас, находясь тут, в Стокгольме и разговаривая с вами, я ума не приложу, за что браться и с чего мне следует начинать. Для меня было бы полезно выслушать ваши советы по данному вопросу.

— Мои? — удивился Штейн.

— Ваши, — кивнул Даллес. — За эти две недели мы собрали кое-какое досье на вас. Знаете, это даже любопытно. Нам не удалось установить ни вашего места рождения, ни того, кто ваши родители. Вы словно появились из ниоткуда. Раз! И уже в разведуправлении Красной Армии. До этого момента ваша биография не прослеживается. Но после начала вашей работы в разведке вас невозможно было не заметить. Вы четыре года являлись резидентом русских в Швеции под прикрытием советского торгпредства, и вам удалось сплести неплохую агентурную сеть из прогрессивно мыслящей части шведской интеллигенции. И не только шведской. Несколько месяцев назад вы, не покидая Москвы, были награждены боевым орденом, а три месяца назад явились в Стокгольм. Вероятно, еще за одним. Вскоре после вашего прибытия скоропостижно умер очень популярный в белоэмигрантской среде генерал Синяев.

— Простите, Ален, — перебил Штейн. — Вы, как и Смит, хотите увязать смерть Синяева с моим прибытием в Стокгольм?

— Ну что вы! Мне это и в голову не приходило. Проведенное вскрытие подтвердило смерть от естественных причин. На теле нет следов насилия. Так что вы тут ни при чем. Кроме того, имелся приговор советского суда в отношении Синяева. Мне удобней думать, что генерал умер сам, исполняя приговор военного трибунала. Ваше бегство… — Даллес запнулся. — Простите, ваш визит в наше посольство совпал по времени еще с одним замечательным событием. На затонувшем пароме «Лапландия» погиб немецкий военный атташе фон Гетц. С ним вместе должен был погибнуть и крупный журналист, и наследник солидного банкирского дома Валленштейн. Но, видимо, ему повезло. Может быта, он хорошо умеет плавать.

— Так Рауль жив?! — вырвалось у Штейна.

Даллес снова потянул трубку ко рту.

— Не волнуйтесь, — сказал он через минуту, очевидно, получая удовольствие оттого, что ему удалось вывести собеседника из равновесия. — Ваш друг жив и здоров. Вероятно, скоро он снова начнет публиковать свои замечательные статьи. Во всяком случае, мистер Валленштейн уже приступил к своей прежней работе в штаб-квартире Международного Красного Креста.

И, заметив явное облегчение, даже радость, которую Штейн и не думал скрывать, Даллес переменил тему разговора, направив его в нужное для него русло:

— Какого вы мнения о немецкой разведке и контрразведке?

Штейн снова стал собранным. Отбросив человеческие эмоции, он опять превратился в агента-профессионала:

— Крайне невысокого.

— Почему? Поясните.

— Охотно. Будем считать, что я уже начал отрабатывать ваш аванс. Эффективность работы любой разведки определяется в первую очередь объемом и достоверностью сведений о противнике, добываемых ее агентами. Не берусь судить об успехах военной и политической разведок немцев в противостоянии с Великобританией и Америкой, но своих задач ведомства Канариса и Шелленберга в войне с Советским Союзом явно не выполнили. Разведка немцев недооценила военного и экономического потенциала Советского Союза и его способности к воспроизводству. План «Барбаросса» был рассчитан на то, что через несколько недель после начала немецкого вторжения в СССР, когда Красная Армия будет разбита, у Советского Союза не останется боеспособных войск. Но их разведка допустила грубый просчет. Она учла только те части Красной Армии, которые располагались в Европейской части Советского Союза, не принимая во внимание войска, расквартированные во внутренних военных округах. Безусловно, в Европейской части Советского Союза находились самые боеспособные и наиболее хорошо вооруженные части Красной Армии, и их уничтожение в первые же месяцы войны — это тяжкий удар по Советскому Союзу. Тяжкий! Но не смертельный. Войска внутренних военных округов, уступая в качестве вооружения, были сопоставимы по своей численности с теми войсками, который были уничтожены вермахтом в ходе реализации плана «Барбаросса». И немцы в этом очень скоро вынуждены были убедиться. Когда они вышли к Москве, их там встретили новенькие, совсем свежие армии, только что сформированные из войск, переброшенных из внутренних округов. Один только Дальний Восток выставил под Москву свыше десяти дивизий. А Дальний Восток — это не самый густонаселенный район Советского Союза. Поэтому я считаю, что в поражении немцев под Москвой и в том, что война на Восточном фронте приобрела для немцев затяжной характер, виноваты, прежде всего, разведывательные службы Рейха. Я уже не говорю о том, что немецкой разведкой был совершенно недооценен экономический потенциал Советского Союза. Немцы оккупировали территорию, на которой до войны размещалась треть предприятий социалистической экономики. Они и теперь еще воспринимают это как свое огромное достижение.

— А разве это не так? — удивился Даллес такому ходу мысли.

— Разумеется нет! Немцы за деревьями не увидели леса! Неужели никто из руководителей Рейха не прикинул с карандашом в руке, что на оккупированной территории, на которой до войны проживало свыше половины всего населения страны, расположена всего только треть промышленных предприятий?!

— А где же остальные две трети?

— Да очень просто! Для того чтобы установить их местонахождение, вовсе не обязательно засылать в Советский Союз сотни нелегальных агентов с биноклями и «лейками». Достаточно просто посмотреть материалы партийных съездов и пленумов, которые публиковались в открытой печати. Если внимательно прочитать эти материалы, то можно сделать вывод, что в последнее десятилетие перед войной в Европейской части СССР было, по сути, только три великих стройки: Днепрогэс, Харьковский тракторный и Беломорканал. Все остальное строилось за Волгой и Уралом! Магнитка, «Уралвагонзавод», «Уралтяжмаш», Челябинский тракторный, Комсомольск-на-Амуре и десятки других! Все они были построены с таким расчетом, чтобы даже при самом неудачном для Красной Армии ходе войны не оказаться в пределах досягаемости немецких бомбардировщиков. И вот результат такого просчета. Уже сейчас советская военная промышленность, потерявшая одну треть довоенных мощностей, вышла по объемам производства на довоенный уровень и продолжает наращивать темпы. Советский Союз уже превосходит Германию по объемам производства вооружений и боеприпасов, и он еще не исчерпал всех своих резервов. Прибавьте к этому поставки из Англии и Америки. Канарис и Шелленберг просчитались, собирая перед войной сведения о Советском Союзе, и ввели в заблуждение руководство Рейха и Генеральный штаб. Какую, по-вашему, оценку заслуживает немецкая служба разведки после таких промахов, сделанных еще в предвоенный период?

— Звучит убедительно, — согласился Даллес. — А контрразведка?

— Тут еще проще. Я четвертый месяц нахожусь в Швеции. В дружественном Германии государстве. Ни я, ни моя агентура до сих пор не попали в поле зрения гестапо. Меж тем я все это время поддерживал активную радиосвязь с центром. Вам это ни о чем не говорит?

— Благодарю вас, Олег, — Даллес оторвал ладонь от стола и снова положил ее на место. — Я убедился в том, что вы действительно тот, за кого себя выдаете. Мне бы хотелось, чтобы вы работали у меня. Я нуждаюсь в таких людях. У меня их, право, не так много. Поэтому я вам делаю предложение. От которого отказываться в вашем положении глупо. У вас нет ни знакомых в Америке, ни средств к существованию, ни профессии, не считая профессии шпиона. Мне поручено создать мощную и разветвленную разведсеть в Европе. Я хочу вам предложить должность моего резидента в Скандинавии. Что вы на это ответите?

— Вы предлагаете мне должность резидента?! Вот так?! Сразу?! — изумился Штейн. — Боюсь, Ален, у вас будут неприятности из-за меня. Не лучше ли поставить во главе скандинавской резидентуры, пусть формально, для отчета, кого-нибудь из проверенных ваших сотрудников? Я готов помогать ему во всем и исполнять все его распоряжения.

— Вы предлагаете поставить над вами Смита? — Даллес улыбнулся такой мысли. — Вы хотите, чтобы вам отдавал распоряжения некомпетентный и напыщенный чурбан? Нет. Мне нужен результат, и в Европу я прибыл не для того, чтобы устраивать карьеру чужих протеже. Если вы встанете во главе скандинавской резидентуры, то я буду спокоен за наши дела в Северной Европе и смогу уделять больше внимания другим участкам работы.

Даллес подумал немного, затянувшись трубкой, и окончил:

— Хорошо. Чтобы придать вам немного решительности, я скажу вам, что не потребую от вас в обязательном порядке раскрывать имена агентов, завербованных лично вами до прихода в наше посольство и во время работы у нас, а также имена агентов, ставших вам известными в связи с вашей прежней службой в Генеральном штабе Красной Армии. Если вы принимаете мое предложения, то я обрисую вам круг наших интересов и связанных с ними задач. Итак, ваш ответ?

— Я согласен, — улыбнулся Штейн.

На этот раз Даллес вздохнул с видимым облегчением.

— В Скандинавии наших английских союзников интересует прежде всего безопасность конвоев PQ и QP. В вашу задачу будет входить сбор сведений о немецкой эскадре, дивизионе подводных лодок и самолетах противника, которые немцы используют для охоты за судами конвоя. Во-вторых, вы должны немедленно начать антифашистскую агитацию и пропаганду. В перспективе, если на фронте сложится благоприятная обстановка, возможен переход к вооруженному восстанию и насильственному свержению режима Квислинга. Поэтому начинайте уже сейчас подбор людей, который войдут в будущем в правительство. Это должны быть уважаемые, компетентные люди, не замаранные сотрудничеством с нацистами и, главное, настроенные лояльно по отношению к Соединенным Штатам.

— Какими средствами я располагаю?

— Хороший вопрос. Деньги будете получать у посла. Отчеты о расходах направлять на мое имя. Для начала я устанавливаю вам лимит на оперативные нужды — тридцать тысяч в месяц.

— Крон?

— Долларов, дорогой Олег! Долларов. Расчеты в Соединенных Штатах осуществляются исключительно в долларах, а не в конфетных фантиках третьих стран валюты. Как, по-вашему, я стану отчитываться в тратах? Израсходовал столько-то шведских крон? Боюсь, что парни из казначейства не знают о такой валюте и затруднятся пересчитать по курсу.

— Теперь все ясно, — кивнул Штейн. — Могу ли я считать, что в скандинавских делах у меня полностью развязаны руки и я подотчетен только вам и никому больше?

— Это так и есть. Я рад, что мы с вами поняли друг друга.

 

VIII

14 июня 1942 года. Дувр, Англия

Вскоре после того как судовые склянки пробили полдень, Коля, шатаясь и балансируя, сошел по зыбкому трапу на благословенную землю Британских островов. God, save the Queen!

За три дня увлекательного путешествия от Стокгольма до Дувра у Коли вывернулось наружу все нутро от жестокой морской болезни. Оказалось, что он совсем не переносит качки. Согбенный, поддерживаемый за плечи заботливым Юр] сном, с трясущимися конечностями и лицом цвета зелени, ступил он наконец на причал. Больше всего на свете ему сейчас хотелось прилечь на твердую землю где-нибудь между готовых к погрузке тюков и ящиков и дождаться, пока его перестанет укачивать. За три дня он отдал Северному морю всего себя.

«Как же мне хреново!» — оценивал свое состояние Коля, пока Юрген метался в поисках такси или попутки. До Лондона было добрых шестьдесят миль.

Колю мутило. В глазах плыли надоедливые зеленые и лиловые шары, живот сводила судорога, в голове плыло и хотелось почему-то ядреного соленого огурца.

— Тиму, тебе плохо? — Юрген обмахивал Колю своей шляпой. — Ну, скажи, тебе плохо? Может, доктора? Он даст тебе что-нибудь от живота.

«Черт бы побрал этого Юргена, — у Коли не было сил отмахнуться от докучливого спутника. — Черт бы побрал эту поездку и эту Англию со всеми ее потрохами! И зачем я только согласился сюда плыть?»

А как было сюда не плыть?

Неделю назад этот чертов Юрген заявился в Колину мастерскую и прямо с порога заявил:

— Мы плывем в Англию!

Вообще-то, ни в какую Англию Коля плыть не собирался. Он еще не успел прийти в себя от последних событий, которые стремительно сменяли одно другое. Сначала их со Штейном из Стокгольма отзывал Головин. Потом Олег Николаевич ушел навсегда в неизвестном направлении. Не успел он уйти, как его стали искать Валленштейн и этот немец из посольства, фон Гетц. Почти сутки они продрыхли в его комнате, а отоспавшись, устроили такую пьянку, какую не каждый день увидишь даже в самом дальнем гарнизоне.

Пьянка закончилась уже и вовсе неожиданно — фон Гетц улетел на Восточный фронт! В самом начале вечера на Восточный фронт должен был лететь другой немец, Смолински, кажется.

Едва только все участники весенних сепаратных переговоров рассосались, как Головин назначил Колю «Мершантом» вместо Штейна и приказал ему раздобыть то, не знаю что. Коля еще не успел толком обдумать свое новое положение и то, с какого бока он возьмется за выполнение задания командования, как ввалился Юрген и сообщил ему, что они плывут в Англию.

«Да какого черта?!» — хотелось возмутиться Коле.

Но Юрген не дал ему уйти в глухую оборону.

— Тиму, не спорьте! Я все продумал.

Колю сразу насторожило то, что Юрген все продумал. Всякий раз, когда он начинал думать, Коля лез в бумажник и отсчитывал купюры.

— В Англии сейчас кризис! — радостно констатировал Юрген. — Англичане нуждаются буквально во всем! Немцы топят их корабли, и на острове нехватка самого необходимого. Такой шанс упускать нельзя!

Коле было совершенно понятно, что их предполагаемая поездка на остров — это результат очередного озарения Юргена. Его вообще озаряло еженедельно. По роду деятельности скромный клерк, зажатый и придавленный скучнейшей бумажной работой, Юрген фонтанировал самыми невероятными прожектами вроде покупки ипподрома.

Как-то он в очередной раз проигрался на скачках и на следующее утро предложил Коле продать дело, выкупить ипподром и взять под контроль тотализатор. Целую неделю он донимал Колю своей гениальной идеей, расписывая все выгоды и преимущества предстоящей сделки. Только после того как Коля с карандашом в руке доказал Юргену, что всех его денег не хватит, чтобы выкупить на этом ипподроме даже один денник, Юрген отстал. Но только на неделю. Через неделю он предложил заняться изготовлением черепаховых пепельниц, расчесок и оправ для очков.

Если бы Остапу Бендеру для его конторы «Рога и копыта» потребовался коммерческий директор, то лучшей кандидатуры, чем Юрген, он не смог бы найти.

Вот теперь он пристал к Коле, как с ножом к горлу: «Плывем в Англию, и все тут». И ведь не откажешь! Не отмахнешься от него, как от назойливой мухи. Юрген — не только кузен девушки, за которой Коля имеет честь ухаживать и наглец, который упрямо навязывается в компаньоны. Для генерала Головина и для всего советского командования Юрген — источник ценнейшей информации. Через Юргена генерал Головин узнает об объемах и сроках поставки Рейху шведской руды, сопоставляет их с другими данными и опирается на Юргена при составлении своих аналитических записок. Если Коля, не дай бог, поссорится с Юргеном, тот перестанет таскать реестры договоров фрахта, и тогда капитан Осипов, кадровый сотрудник Главного разведывательного управления, схлопочет большие неприятности. Очень большие.

Пришлось плыть, чтобы не портить отношения.

Куда плыть? Зачем плыть? Это не имело значения. Хоть в Англию, хоть в Бразилию. Юргену вступило в голову, значит, Тиму Неминен должен составить ему компанию, если капитан Осипов хочет сохранить для себя этот источник информации. Поэтому все три дня пути до острова Коля переносил стойко и мужественно и сегодня вывалился на берег уже совершенно без сил.

Если бы Коля в своей жизни читал что-либо еще кроме уставов, инструкций и наставлений, то он, вероятно, вспомнил бы, как за триста лет до него в этом же самом порту высаживался на берег другой искатель приключений из провинции. Некий юноша, родом из Гаскони, с армянской фамилией д'Артаньян, за триста лет до него прибыл в Англию для реэкспорта драгоценных камней и изделий из них во имя спасения чести своей королевы. То есть, в принципе, с той же самой целью, с какой сейчас на остров прибыл Коля. Сжать урожай там, где его не сеял. Но Коля не читал Дюма.

Согнувшись в три погибели, продолжая испытывать позывы на рвоту, он двинулся на таможенный и паспортный контроль. Юрген услужливо поддерживал шатающегося Колю за плечи, но никакого чувства благодарности в нем не вызвал, одно только усталое раздражение. За три дня плавания Юрген до смерти надоел Коле. Теперь советский разведчик старался не думать о том, что ему предстоит провести в обществе этого кретина весь обратный путь, да еще неизвестно, сколько они промыкаются по Англии в поисках не знаю чего.

Впрочем, толк от Юргена все-таки был: Коля не знал английского, а Юрген лопотал на нем довольно бойко, по крайней мере, англичане его понимали. Пока Коля корчился на причале, Юрген уже успел выяснить, где находится пункт таможенного контроля. На таможне их шведские документы ни у кого не вызвали восторга. На них посмотрели скорее неприязненно, нежели приветливо, но это нисколько не омрачило радостного настроения Юргена.

— Одна таможня — это еще не вся Англия, — пояснил он Коле.

Никакого плана, разумеется, у Юргена не было и быть не могло. У него, как правило, действие опережало мысль. Все его расчеты сводились к одному-единственному знакомству. Работая в «Baltic Transit», он по роду своей деятельности вел деловую переписку с такой же фирмой в Англии. Некий Джек Нортон, клерк, который уже несколько лет получал письма, написанные Юргеном, и отвечал на них, и был той самой надеждой, на которой были основаны все радужные мечты Юргена. По его планам выходило, что стоит только свести своего дорогого родственника и компаньона с этим Нортоном, как оборотистый Тиму сразу же станет грести деньги лопатой. Юрген нисколько не сомневался в том, что деловых качеств цепкого финского иммигранта хватит на то, чтобы за две недели оплести весь Лондон своей паутиной, в которую будут косяками попадать доверчивые обладатели фунтов стерлингов. Он уже почти явственно представлял десятки выгоднейших контрактов, подписанных Тиму.

В фирменном конверте «Baltic Transit — только для международной переписки» Юрген отправил этому незнакомому Нортону частное письмо, в котором, витиевато рассуждая об укреплении дружеских отношений между двумя фирмами-партнерами, выражал желание посетить туманный Альбион с неофициальным визитом, дабы лично засвидетельствовать свое почтение к своему глубокоуважаемому коллеге. В ответном послании Джек Нортон написал одно лишь слово «Welcome» и приписал номер служебного телефона.

Вот, собственно, и вся степень родства и дружбы легкомысленного подданного шведской короны со всеми подданными Соединенного Королевства. Иных знакомств и связей Юрген в Англии не имел.

До Лондона было добрых семьдесят миль, но Юрген довольно быстро разыскал попутную легковушку и махнул Коле, услужливо открывая для него дверцу авто.

Машина въехала на возвышенность. По укоренившейся в нем за последние два года привычке незаметно подмечать все вокруг себя, Коля отметил, что пейзаж справа и слева от дороги до Лондона не был ни однообразным, ни скучным. За несколько километров пути он увидел два полевых аэродрома, на одном из которых стояли самолеты с американскими опознавательными знаками на фюзеляжах. Попалась пара складов горючего, которым, вероятно, и заправлялись самолеты, базировавшиеся на аэродромах. Еще было несколько зенитных батарей, но из-за скорости Коля не успел определить количество орудий, прикрытых маскировочными сетями.

Но не это впечатлило Колю. На возвышенностях он увидел несколько металлических ажурных вышек, которые походили на те, что использовались для антенн большой мощности. Опытным взглядом радийщика Коля оценил вышки и совершенно справедливо решил, что они, скорей всего тут поставлены не только для приема передач Би-би-си.

 

IX

То, что Лондон — самый настоящий прифронтовой город, Коля понял с первых же минут. Он увидел разрушенные дома и много людей в военной форме, но не только это говорило об осадном положении. Люди гражданские имели при себе противогазы в брезентовых сумках на широком ремне. Даже дети. Еще Коля заметил, что прохожие время от времени поднимают лица и смотрят в небо. Так поступают либо в ожидании дождя, либо в ожидании скорого воздушного налета. Серьезные и сосредоточенные лица лондонцев Коля тоже заметил. За полтора года жизни в тихой и уютной Швеции он уже привык, что ему улыбается любой человек, с которым он вступает в случайный разговор, будь то киоскер, бакалейщик или девушка-официантка. Простейший вопрос: «Извините, который час?» начинается с улыбки, которая возвращается ответной улыбкой. «Четверть одиннадцатого, мой господин». А в Лондоне лица серьезные, сосредоточенные, неулыбчивые.

Колю осенило. Последний раз он видел такие лица в Советском Союзе! У наших граждан тоже сосредоточенные, серьезные, почти угрюмые лица, будто их обладатели познали всю вселенскую скорбь или размышляют над эпохальными проблемами глобального масштаба. Простая улыбка у нас считается едва ли не признаком легкомыслия и полного отсутствия ума.

Водитель оказался воспитанным и любезным человеком и без всякой дополнительной платы подвез их в Сити, к самому дому, в котором располагалась контора Нортона.

Время было далеко за полдень. На окнах красивых и строгих зданий Сити крест-накрест были приклеены бумажные и матерчатые полоски, чтобы стекла не выдавило взрывной волной. Лондон принял на себя много больше бомб, чем Москва в сорок первом году, и все его жители, даже маленькие дети, знали и неукоснительно соблюдали правила гражданской обороны. При воздушном налете пожилые и дети немедленно организованно отправлялись в ближайшее бомбоубежище, а молодежь и люди среднего возраста, приписанные к санитарной или противопожарной команде, занимали свои места в соответствии с боевым расчетом.

На удивление Коли, Джека Нортона удалось разыскать очень быстро. Юрген обратился к портье на входе в здание, назвал фамилии, свою и Нортона, и портье вежливо и подробно рассказал, на какой этаж подняться, в какую сторону коридора пойти и в какую дверь постучать.

— Вот только лифт не работает, джентльмены, — посетовал портье. — Не хватает электричества.

Нортон встретил их без суеты, по-деловому. Будто ему о прибытии шведской делегации позвонили еще из порта, и он спокойно ожидал их приезда. Юрген скорее туманно, нежели сбивчиво, рассказал ему о целях их визита в Англию.

Нортон, разумеется, ничего не понял, да и вряд ли кто-то другой смог бы понять полет мысли предприимчивого Юргена, но, будучи человеком воспитанным, сказал:

— Бизнес есть бизнес, джентльмены. Можете рассчитывать на мою помощь.

Помощь помощью, но тут выяснилось, что Нортон уже заканчивает свой рабочий день в Лондоне и по делам службы выезжает в пригород.

Юрген еще не успел расстроиться от такого неудачного поворота, как Нортон спросил:

— Вы ведь только прибыли и еще не успели устроиться? Отлично! Поедемте со мной. Это будет безопаснее, чем ночевать в Лондоне. Подождите меня внизу, пожалуйста. Я скоро.

Коля с Юргеном спустились вниз и вышли на улицу. Юрген перевел предложение Нортона.

— Их, наверное, часто бомбят, — высказал предположение Коля и посмотрел на небо, перенимая привычку лондонцев задирать голову.

Нортон спустился минут через десять, но не в цивильном костюме, а в форме лейтенанта английских ВВС.

Заметив вопросительные взгляды своих гостей, он пояснил:

— Я сейчас нахожусь на службе в армии. Но так как моя служба не требует постоянного присутствия в части, а дел в конторе действительно много, мое руководство договорилось с командованием о том, что свободное от дежурств время я буду посвящать делам фирмы, а в урочное время буду нести службу, как все остальные. Давайте поспешим. Электричка через сорок минут.

Омнибус, в который они сели, проехал по Тауэр-стрит мимо разрушенного дома из красного кирпича. Целыми остались только две стены, а крыша провалилась внутрь.

— Посмотрите, — Нортон показал на скелет дома. — Знаете, чей этот дом? Это дом Диккенса, а теперь…

Коля не читал «Оливера Твиста» и «Маленького оборвыша», но пожалел про себя, что мистер Диккенс потерял такой хороший дом, вынужден сейчас жить в бомбоубежище. Вероятно, старик сильно нуждается.

Не прошло и сорока минут, как электричка доставила их на вокзальчик маленького городка, точнее сказать, деревни. Насколько Коля сумел сориентироваться, они по железной дороге ехали в обратном направлении, в ту сторону, откуда приехали в Лондон на автомобиле.

«Newington», — прочел Коля на вокзальной вывеске. Это был Ньюингтон, место военной службы лейтенанта Нортона.

Нортон выходить в город не собирался. Наоборот, он пересек пути в сторону поля, которое открылось сразу же за железной дорогой. Пройдя вдоль путей метров пятьдесят по ходу движения поезда, все трое вышли на улочку, которая под прямым углом уходила влево от железной дороги. Отмахав по ней добрую милю, все трое вышли на треугольную площадь, и Коля решил, что они уже пришли на место. На самом большом доме развивался британский флаг, а по брусчатке прогуливался солдат с автоматом. Это было очень похоже на штаб какой-то части, и Коля подумал, что Нортон в нем и служит.

Но действительность оказалась интереснее.

От штаба они повернули направо и, пройдя совсем немного, вышли на другую площадь, размером поменьше первой, но тоже треугольную, как и большинство площадей старинных городов. Влево отходила мощеная дорожка и вела она прямиком к ферме, а вторая дорога, уходя от площади прямо, превращалась в шоссе и вела в поля.

В этих полях кое-где виднелись редкие постройки, но не было ничего похожего на воинскую часть.

Пройдя по этой дороге значительное расстояние, они вышли на какой-то хутор, состоящий всего из трех кирпичных домов, если не считать хозяйственных построек. Осмотревшись на местности, Коля вспомнил народного героя земли Русской Ивана Сусанина и с подозрением посмотрел на Нортона. От хутора дорога забирала влево, в той стороне совсем близко виднелась небольшая роща.

Когда через пять минут они достигли крайних деревьев, Коля убедился, что никакая это не роща, а самый настоящий парк, один из тех английских парков, в которых так любят бродить поэты. Деревья были посажены вокруг двух полян с низко скошенной травой. На первой, меньшей, поляне местные жители наверняка устраивали пикники, а на второй, большой, было удобно играть в крокет. Несмотря на хорошую летнюю погоду, в крокет на поляне никто не играл, потому что посреди нее стояло невиданное доселе техническое сооружение, рассмотреть которое получше Коле помешал патруль. Сержант и двое солдат, вооруженные автоматами.

Они что-то сказали Нортону, тот ответил, показал взглядом на Юргена и Колю. Сержант кивнул, дал дорогу, и они продолжили движение по парку.

Через несколько метров деревья расступились и открыли ровное пространство с полгектара, на котором стоял дом.

Если посмотреть на такой английский дом хоть с тына, хоть с фасада, то в голову не придет ничего другого, кроме как «Мой дом — моя крепость».

Трехэтажный домина, построенный из красного крепкого кирпича в форме буквы «Т», мог выдержать натиск целого танкового батальона. Узкие окна походили скорее на бойницы и смотровые щели. Казалось, уже при проектировании они были предназначены скорее для ведения огня по противнику, нежели для освещения внутренних помещений. Высокая двускатная крыша была утыкана большим количеством печных труб. Наверное, в каждой комнате была либо печь, либо камин. Насколько можно было оценить ширину стен в оконных проемах, она составляла никак не меньше метра и позволяла выдерживать прямые попадания фугасных снарядов без вреда для обороняющихся.

Было ясно, что семье, в которой есть мужчины и охотничьи ружья, жить в таком доме не страшно, даже если бы вся окрестность кишмя кишела разбойниками.

В этом могучем доме и был самый настоящий штаб.

Это было видно по нескольким машинам и мотоциклам, стоящим на площадке, расположенной сбоку от дома, по множеству проводов, подведенных к дому. Это было видно по дежурному сержанту, который встретил их в холле первого этажа.

Нортон переговорил с ним. Юрген воздержался от перевода, и Коля ничего не смог понять, но дежурный пожал плечами и, видимо, что-то разрешил, потому что Нортон пригласил их подняться по лестнице на третий этаж и сам пошел первый, показывая дорогу.

Небольшая комната, в которую он их привел, была обставлена скудновато: диван, кресло, письменный стол и торшер. На окне были подняты плотные шторы светомаскировки, в боковую стену был встроен камин.

— Располагайтесь, джентльмены, — Нортон обвел рукой помещение. — Это моя комната.

Затем, догадавшись, что на одном диване двое мужчин вряд ли улягутся, добавил:

— Раскладушку вам принесут.

Вещей у Коли и Юргена не было при себе никаких, если не считать двух саквояжей с самым необходимым. День клонился к вечеру, но до темноты было еще далеко, поэтому они спустились вниз вместе с Нортоном.

— А вы вот тут вот… — Коля неопределенно повертел в воздухе рукой, обращаясь к Нортону. — Тут и служите?

Юрген перевел вопрос.

— Да, — кивнул Джек. — Если вам интересно, могу показать.

Заняться было нечем, развлечений никаких не предвиделось, поэтому Коля и Юрген согласились осмотреть место службы Нортона, чтобы не помереть со скуки прямо на крыльце.

Нортон привел их на большую лужайку, мимо которой они уже проходили, и где стояло непонятное и загадочное техническое сооружение.

На двух больших тракторных тележках были установлены брезентовые фургоны. Тележки были поставлены одна к другой таким образом, чтобы из одного фургона можно было пройти во второй, не выходя наружу. Рядом с фургонами прямо на постриженном газоне была установлена круглая антенна диаметром больше трех метров с коническим диполем посредине. Диполь был нацелен на зюйд-зюйд-ост. Рядом с антенной тихо рокотал дизель-генератор, а чуть поодаль на треноге стояла подзорная труба.

Нортон по дюралевой лесенке забрался в один из фургонов и пригласил обоих спутников за собой.

Под брезентом не было ничего выдающегося. Вдоль брезентовой стенки стояли два железных шкафа, один шкаф из металлической сетки, возле них на складном стуле скучал рядовой с эмблемами связи, который даже не дал себе труда встать при появлении старшего по званию.

— Это передатчик, — Нортон хлопнул ладонью по одному из шкафов. — А это — приемник. Все просто.

Назначение сетчатого шкафа он посчитал объяснять лишним. Вероятно, тот не представлял ничего ценного или интересного.

Коля же начал догадываться о назначении фургонов и большой круглой антенны.

— Это радиостанция? — спросил он у Нортона.

— Не совсем, — улыбнулся англичанин. — Пожалуйста, сюда.

Нортон раздвинул полог в задней стенке фургона и перешел в следующий фургон. Там находились приборы посложнее, которые Коле еще не приходилось видеть.

У задней стенки вертикально стоял какой-то маховик с рукояткой. Судя по всему, за эту рукоятку его и вращали. Рядом с этим маховиком был другой, такой же, только установленный горизонтально. Судя по блестевшей рукоятке, этот второй маховик вращали не реже первого. Посреди фургона стоял пульт со множеством лампочек и десятком тумблеров и кнопок. В центре пульта было прорезано большое круглое окошко, в него вставлен экран круглой формы. От центра экрана к краю шла зеленая светящаяся полоска, обозначая радиус. Два солдата сидели и смотрели на этот радиус. Рядом с ними был установлен телефон.

— Это мой боевой расчет, — Нортон показал на солдат за пультом.

Солдаты встали и довольно фамильярно поздоровались с командиром.

— А что это? — Коля с любопытством посмотрел на круглый экран в центре пульта.

— Это? — Нортон помедлил, подыскивая нужное слово. — Это RADAR.

— Ну и зачем он нужен? — усмехнулся Коля, разочарованный тем, что вместо хорошей радиостанции ему показали пустую и бесполезную игрушку вроде карусели.

— Сейчас я вам попробую объяснить, — воодушевился Нортон и показал в центр экрана, из которого исходил зеленый луч. — Центр экрана — это наша антенна. Та самая, которую вы видели на лужайке. Зеленая светящаяся полоска — это луч, который излучает диполь антенны.

— И какой в этом луче прок? — все еще не мог понять Коля.

— А вот смотрите.

Нортон приказал одному из солдат, и тот стал вращать горизонтальный маховик. Зеленый луч на экране пополз по часовой стрелке, оставляя за собой рваный мутный шлейф. Солдат повернул маховик в другую сторону, и луч вместе со шлейфом пополз против часовой.

— Видите? — восторгался Нортон.

— Ну, — мыкнул Коля, все еще не понимая, какой практический смысл в том, что луч ползает по экрану.

Нортон поднялся с места и ткнул в карту, приколотую к брезентовому пологу над пультом.

— Смотрите, очертания на экране совпадают с очертаниями береговой линии. Видите?

Шлейф, идущий за лучом, оставил на экране четко различимую густо-зеленую дугу Выше дуги зелень была гораздо бледнее, на ней виднелись крохотные густо-зеленые пятнышки, напоминающие по форме семечки. Коля посмотрел на карту, потом снова на экран, но ничего не понял. Солдат продолжал крутить маховик, водя лучом на экране вправо и влево.

Нортон показал на карту.

— Смотрите, это береговая линия от Фолстоуна до Дила!

Коля присмотрелся. Дуга на экране поразительно совпадала с дугой побережья Южной Англии.

— А вот тут находится Дувр? — ткнул он пальцем в экран.

— Верно! — обрадовался Нортон.

— А что это за семечки рассыпаны? — Коля показал пальцем на экран повыше дуги.

— Это суда, которые находятся сейчас в море.

— И мы их можем видеть?

— Разумеется! Для этого и существует наш пост, чтобы видеть цели и сообщать о них по команде.

— А вот это?.. — Коля показал в самый верх экрана, где тоже дугой шла густая зелень и хорошо было видно, как мыс вдавался в море.

— Это Кап-Гринэ, Франция. У немцев там стоит такой же RADAR, как наш, но не столь мощный и точный. Наша техника позволяет сообщать сведения о целях и дальности до них с точностью до двадцати метров, а немцы не могут указать удаление с погрешностью менее двухсот метров. Кроме того, мы можем просматривать территорию противника раза в три дальше, чем он просматривает нашу собственную.

Колю заинтересовал RADAR. Еще бы! Он же своими собственными глазами видел контуры английского и французского берегов, и контуры эти совпадали с теми, что были показаны на карте.

— Ловко придумано, — одобрил Коля.

— Ну да, — подтвердил Нортон. — Так это еще не все. На наши ночные истребители тоже была поставлена система RADAR, и теперь наши пилоты могут определять местонахождение немецких самолетов даже в полной темноте. Немцы уже давно не летают над Англией безнаказанно.

 

X

Раскладушка не понадобилась. Юрген ночевал один, а Коля и Нортон провели всю ночь возле фургонов и антенны. Коля оценил всю практическую пользу системы RADAR и решил непременно узнать о ней как можно больше. Помощь Юргена не понадобилась. Объясняя устройство и принцип действия RADAR, Нортон стал чертить схемы и формулы, которые Коля понимал. Полтавское командное училище связи дало Коле хорошую квалификацию инженера-связиста. Страна Советов не могла себе позволить швырять деньги на обучение «чему-нибудь и как-нибудь», а потому учила основательно и с курсантов спрашивала строго. Время от времени Коля перехватывал у Нортона карандаш, быстро чертил какие-то загадочные закорючки и ставил знак вопроса. Нортон кивал, брал карандаш и чертил новые схемы и формулы. К утру Коля знал о RADAR достаточно, чтобы, вернувшись в Швецию, своими руками построить такой же.

Дежурство Нортона закончилось, и ему нужно было возвращаться в Лондон. Они пошли будить Юргена, который проспал всю ночь. Небритый и хмурый Юрген начал ворчать, выспрашивая про завтрак или хотя бы чашечку кофе с булочкой, но Коля и Нортон, каждый по своим соображениям, стали торопить Юргена с утренним туалетом, убеждая его, что уже давно нора выдвигаться, а путь до станции неблизкий.

Всю дорогу до станции недовольный и насупившийся Юрген брел позади Коли и Нортона, которые, казалось, не замечали его присутствия. Продолжая ночной разговор, Коля говорил по-шведски и строил различные фигуры из пальцев. Внимательно выслушав Колю и рассмотрев построенные фигуры, Нортон говорил «well» и в свою очередь принимался жестикулировать и объяснять на английском. Несколько раз они присаживались сбоку дороги, Коля доставал листок, Нортон — карандаш, и снова чертились схемы и формулы. Они измучили друг друга, но остались довольны знакомством. Нортон понял, что перед ним инженер-энтузиаст, а Коля оценил, что Нортон — еще один источник информации.

На станции Коля огорошил Юргена:

— Когда ближайший поезд до Дувра? — спросил он.

— Какой Дувр, Тиму, — забеспокоился Юрген. — Нам нужно в Лондон! Там — контракты! Там — деньги!

— Да погодите вы, — отмахнулся от него Коля. — Лучше помогите с переводом.

У Коли в глазах появилась искра внезапно осенившей его идеи. Он потянул Нортона за рукав.

— Скажите, Джек, — Коля делал паузы между словами, чтобы Юрген успевал переводить. — Если RADAR, установленный далеко на берегу, видит корабли, находящиеся в море, то если установить этот самый RADAR на корабле, то с его помощью корабль будет видеть берег?

— Конечно! — подтвердил Нортон. — Я же вам говорил, что RADAR установлен даже на наших ночных истребителях. Правда, он не такой мощный и точный, как стационарные, и позволяет обнаруживать бомберы всего за несколько сотен метров…

Коля не дал Нортону закончить мысль:

— А если такой же RADAR, как ваш, установить на корабле, то и другие корабли можно будет видеть?

— Не только корабли, но и самолеты, — успокоил Колю Нортон. — Днем, ночью, в туман, при любой погоде. Я же вам объяснял, что электромагнитные волны…

— Огромное вам спасибо, — Коля с чувством пожал руку Нортона двумя своими.

Немного подумав, он предложил:

— А вы приезжайте к нам в Стокгольм, как только вам позволит служба и дела фирмы. В самом деле, приезжайте. Я хочу вам кое-что показать у себя в мастерской.

— Что за шлея попала вам под хвост, Тиму? — обиженным тоном спросил Юрген, когда Нортон укатил на электричке и они остались на перроне вдвоем.

— Нам нужно как можно скорее попасть в Стокгольм! — Коля был заметно возбужден.

— Чего я там не видел, в вашем Стокгольме? Тут — Англия, Лондон. Тут крутятся все деньги, только успевай подбирать, а вы не успели приехать, как уже снова вас тянет домой. Никуда ваша мастерская от вас не убежит. Надо пользоваться моментом и делать деньги.

— Во-Во-первыхрассудительно заметил Коля. — Стокгольм не мой, а ваш. Это вы в нем родились, а не я. Во-вторых, я уже сделал деньга, как вы выражаетесь.

— Где? На чем? — изумился Юрген.

В самом деле, последние дни они не расставались ни на минуту, не считая последней ночи, и никакого намека на большие деньги Юрген пока не видел.

— Да вы поймите, — Коля наконец решил поделиться своей идеей. — Если мы изготовим рабочий образец RADAR, испытаем его на берегу и на воде, а потом предложим судовладельцам, то мы станем людьми, обеспеченными на всю жизнь. Ведь из-за какого-то несложного прибора сократится число столкновений кораблей друг с другом и с берегом по причине плохой видимости. Судовладельцы, заинтересованные в повышении безопасности мореходства, будут платить нам хорошие деньги. В Швеции этой игрушки пока ни у кого нет. Мы — первые. Нам нужно как можно скорее оказаться дома, изготовить действующую модель, запатентовать идею, продать RADAR и потом спокойно пожинать плоды на правах монополистов. Ясно вам теперь?

— Ну, Тиму! Ну, голова! — Юрген не находил слов, чтобы выразить свое восхищение. — Как все просто! Раз — и дело в шляпе. И всего за одни сутки! Скорее, скорее в Дувр!

— Так а я вам о чем говорю? — рассмеялся Коля.

— Тогда чего же вы стоите?

— Я жду… Поезда или электрички.

— Вы его до вечера собираетесь ждать в этой дыре?

— А что делать? — растерялся Коля.

— Идти пешком! — решительно заявил Юрген.

— Пешком?

— Да! — решительность Юргена подогревалась предчувствием верной и скорой наживы. — Вон, видите, за деревьями, совсем близко — деревня Кейкол. За ней — Ситтингборн. Его даже отсюда видно. Тут не более двух километров хода. Через двадцать минут мы будем в Ситтингборне и там, на месте, что-нибудь придумаем.

Объявив диспозицию, Юрген первым зашел с перрона в здание вокзала и двинулся на привокзальную площадь.

— Быстрее, Тиму, быстрее! Ну, что вы все время копаетесь?! — то и дело подгонял он Колю.

«Что с людьми способна сделать алчность!» — удивлялся Коля, еле поспевая за Юргеном.

Вскоре они оставили Ньюингтон позади и вышли на шоссе, справа и слева от которого лежали засеянные поля. До Кейкола было рукой подать, но Юрген не унимался и тормозил все попутные машины. Наконец он остановил пикап, который ехал в Кентербери.

Сев вместе с Колей в кузов, Юрген никак не мог унять нервное возбуждение. Он то и дело постукивал ладонью по борту, будто подгоняя неспешного водителя, никак не мог дождаться, когда же они проедут Тейнхэм. Удаленность Файвершема причинила ему видимое страдание, а расстояние от Файвершема до Кентербери вогнало в печаль. Попавшаяся на пути деревушка Данкирк разозлила его своим неуместным появлением на пути, и он зло сплюнул в ее сторону.

В Кентербери водитель высадил их возле аббатства, и Юрген соскочил на землю, уже совершенно расстроенный медлительной неповоротливостью английских шоферов. Если бы ему сейчас сказали, что на вокзале Ньюингтона они находились всего-то меньше часа назад, он бы не поверил.

От Кентербери до Дувра наши туристы добрались на обычном рейсовом автобусе, и несмотря на то что не было еще и полудня у Юргена был такой несчастный вид, будто их ограбили придорожные разбойники. Он чистосердечно считал, что каждый лишний час, проведенный ими на английской земле, увеличивает шансы проклятых конкурентов, любая минута промедления — это фунты и кроны, утекающие из их карманов. Жирную точку в его английских страданиях поставил капитан корабля, на котором они прибыли в Дувр. Он сказал, что очередь на разгрузку их судна подойдет только завтра и разгружаться они будут никак не меньше двух суток.

Этого Юрген перенести не мог.

Он сел прямо на причал, но через минуту вскочил и убежал, не сказав куда именно.

Иногда и низкие чувства, такие как жадность, зависть и корысть, способны сослужить добрую службу. Хлопотами Юргена они через два часа были зачислены матросами на другое шведское судно, а к вечеру вышли в Английский канал, держа курс на Стокгольм.

В Стокгольме Юрген не дал Коле даже переодеться, а прямо с корабля потащил его в дирекцию пароходства.

Технический директор, молодой еще человек, немногим старше самого Коли и, видимо, так же страстно влюбленный в радиотехнику, быстро ухватил суть проблемы.

К Колиному удивлению, он не принял его за сумасшедшего изобретателя вечного двигателя, а сразу же задал прямой вопрос:

— Вы утверждаете, что система RADAR может показывать очертания береговой линии и конторы кораблей при любой погоде?

— Ну да, — Колю потрясло, что человек так быстро ухватил суть.

— Если мы установим RADAR на наши суда, то это повысит безопасность морского судоходства?

— Конечно!

— И вы беретесь за свой счет в короткий срок изготовить действующую модель?

Коля замялся.

— Не совсем за свой счет… У меня нет некоторых необходимых деталей. Были бы детали, я бы эту штуку за день собрал бы.

— Пишите заявку-спецификацию. Все необходимое получите уже сегодня, а через два дня проведем испытание.

В самом деле, на складе технической дирекции Коля получил все необходимое, и даже кое-что сверх того. Вместе со своими работниками он аккуратно и бережно погрузил все детали в свой пикап, привез к себе в мастерскую и засел за работу. Работа осложнилась тем, что нетерпеливый Юрген крутился тут же, лез с советами, и выгнать его не было никакой возможности. Работники, занятые созданием антенны, двух маховиков и центрального пульта, потихоньку смеялись над тем, как Юрген то и дело отвлекает их хозяина от работы, но из уважения ничего не говорили.

Все-таки Коля набрал себе в работники настоящих мастеров. Трудясь почти круглосуточно, ударно и по-стахановски, они за полутора суток собрали этот RADAR! Юрген, потирая вспотевшие ладони, подсчитывал в уме возможную прибыль, а Коля последний раз перед испытанием проверял все соединения и разъемы. Конструкция должна была заработать.

Время пути от Дувра до Стокгольма он не терял даром, а работал над черновиками, которые они набросали вдвоем с Нортоном еще в Ньюингтоне. Не замечая качки, игнорируя морскую болезнь и почти без сна, Коля три дня и три ночи рисовал эскиз за эскизом. На берег он сошел с почти готовыми чертежами и теперь строил RADAR не по наитию, а по науке.

И все-таки волнение было.

Юрген, беспрестанно подсчитывая в голове навар от массового производства RADAR, дошел уже до совершенно астрономических цифр. По его подсчетам выходило, что не пройдет и полгода, как их совместный капитал «переплюнет» все активы Уолл-стрит и Лондонской биржи.

Коля волновался за творение рук своих. Нет, он не боялся за то, что, возможно, неверно понял принцип действия. Научная сторона вопроса была остроумной, но несложной. Однако одно дело — крутить маховик работающего аппарата, который построил не ты и который уже зарекомендовал себя, и совсем другое — проводить испытания собственной машины.

Для испытаний Коля собрал слабенький RADAR с диаметром антенны около метра. По его прикидкам, мощности должно было хватить километров на двенадцать. Еще раз тщательно все проверив, Коля направил антенну на запад. Щелкнула кнопка включения и… на экране пульта появился такой же зеленый луч, какой они с Юргеном наблюдали несколько дней назад в Ньюингтоне. Юрген следил за этим лучом еще внимательней Коли.

По сигналу хозяина один из работников стал вращать рукоятку маховика горизонтальной наводки, и луч пошел по экрану, оставляя за собой неровный шлейф.

— Он работает, Тиму! Смотрите, он работает! — возликовал Юрген, мысленно умножив «свой» и без того огромный денежный счет на два. — Честное слово, вот это пятно — Лидингс!

RADAR действительно работал. Луч ходил по экрану, а шлейф за ним открывал ломаную береговую линию, портовые причалы и остров напротив порта. Это была действующая модель, и Юрген был прав, рассчитывая на хорошие деньги от подряда на строительство системы RADAR для каждого шведского корабля.

Но…

Комиссия, пришедшая принимать работу, посмотрела на луч и на шлейф, который он оставляет на экране, сравнила ломаные линии на экране с принесенной картой и верно оценила назначение и сферу применения RADAR. У комиссии не было ни одного вопроса, а технический директор так вообще пришел в восторг и все просил «посветить» то туда, то сюда. Больше часа они вертели антенну, просвечивая окрестности шведской столицы. Прощаясь, члены комиссии цокали языками, с уважением пожимали Колину руку, долго раскланивались в дверях, бросая взгляды на антенну и на пульт с экраном.

А через два часа пришли полицейские и два тайных агента и конфисковали все устройство.

У Коли отобрали не только готовый RADAR, но и все чертежи и эскизы, дотошно обыскали мастерскую и унесли все, до последнего листочка. С хозяина мастерской, его работников и, разумеется, с Юргена взяли подписки о неразглашении государственной тайны. У Юргена дрожала рука и в глазах стояли слезы, когда он подписывал полицейские бумаги.

Полиция не учла Колиной предусмотрительности. Он не просто заранее сделал копии чертежей, по которым собирал RADAR, но и со склада получил деталей раза в три больше, чем требовалось. При желании и необходимости он мог бы собрать второй такой же всего за сутки…

«Глобусу. Прошу указать канал связи для передачи принципиальной схемы, рабочей документации и рабочего образца системы дальнего обнаружения целей RADAR. Мершант».

 

XI

18 июня 1942 года. Поезд «Таллин — Ровно»

«Так пить нельзя! Нельзя так пить! Даже когда снимаешь стресс и нервное напряжение — так пить нельзя. Так пьют только русские», — осуждал себя фон Гетц, расположившись в поезде в купе второго класса. Дорогу, которая в мирное время отнимала около суток, теперь предстояло преодолеть за целых три дня. Состав шел не торопясь, на поворотах фон Гетцу была хорошо видна платформа со щебнем, прицепленная впереди локомотива. Партизан в этих местах, еще три года назад принадлежавших Польше, можно было не бояться, но вот русские диверсанты…

«Кто первый предложил выпить? Кажется, Тиму. Он же порывался бежать за выпивкой. А кто первый предложил пойти в гаштет? Неужели я?! Вот позор-то! Видел бы меня мой отец. Лучше бы Тиму и в самом деле сбегал за бутылкой. Принес бы одну, выпили бы ее втроем и поехали бы из Стокгольма куда-нибудь на север. Тем более что Мааруф с машиной все равно был неподалеку. Зачем же нужно было так напиваться?».

Вечер, начавшийся две недели назад в квартире Тиму Неминена невинным предложением выпить «по чуть-чуть», закончился совершенно неожиданно. Фон Гетцу события того вечера представлялись в виде лоскутного одеяла с большими дырами от провалов в памяти. Те куски событий, которые сумели зацепиться за память подполковника, не шли последовательно друг за другом, а были перемешаны между собой, как колода карт перед сдачей, и наезжали своими краями друг на друга.

Как все втроем выходили из дома Тину Неминена — это фон Гетц помнил хорошо. Он тогда еще был трезвый и выспавшийся. Очень хорошо просматривался в памяти подвальчик, в который они спустились, арка входной двери и какая-то забавная вывеска из медной чеканки. Но что именно было изображено на той вывеске и на какой улице находился сам подвал — этого фон Гетц вспомнить не мог. Дальше следовали еще твердые воспоминания о том, как, спустившись в подвал, они заняли столик, уютно пристроенный возле стенки, где не так раздражал свет. Это, помнится, понравилось фон Гетцу. Кельнер принял заказ. Первый тост поднял Валленштейн, а второй — сам фон Гетц почти сразу же за первым. Господи! Зачем он это сделал?!

С этого-то все и стало неудержимо катиться под откос. Потом началась вечерняя программа. Какие-то люди выходили на сцену, но какие именно и что они показывали на этой сцене, Конрад вспоминал уже с трудом. Все правильно — они с Валленштейном наливали и пили, пока к их столику не пришли двое здоровенных молодцов с бычьими шеями и тупыми рожами. Кажется, они хотели вышвырнуть их из кабачка на улицу, но потом передумали. Было только странно — за что? И Валленштейн, и Тиму, и сам фон Гетц вели себя пристойно и ни к кому не приставали.

Потом Тиму резко встал, а когда сел обратно, то рядом с ними уже сидел и спал обер-лейтенант люфтваффе, которою, вероятно, принесли те самые молодчики с красными рожами. Фон Гетц готов был поклясться, что обер-лейтенант был именно пьян, и пьян мертвецки, потому что трезвые пилоты люфтваффе никогда не роняют честь и не опускают голову. Тем более на стол к незнакомым людям. Свинья.

А вот дальнейший разговор фон Гетц помнил плохо. Едва очухавшись, летчик попросил выпить, и его немедленно снова развезло. Он тряс какой-то бутылкой в руке, обзывал их троих вонючими нейтралами и тыловыми крысами, грозился лично прилететь и разбомбить весь Стокгольм. Обер-лейтенант то плакал, размазывая пьяные слезы, то принимался стучать себя кулаком в грудь, то снова начинал им грозить. Словом, вел себя отвратительно и непристойно.

Умный Валленштейн, которому, вероятно, надоело выслушивать незаслуженные гадости, поинтересовался у обер-лейтенанта, каким ветром в нейтральную страну занесло красу и гордость воздушного флота? Тогда наконец пилот догадался представиться и рассказал, что зовут его Курт Смолински, он воевал на Восточном фронте, был ранен в начале мая, впрочем, легко. Две недели он пролежал в госпитале, врачебная комиссия отпустила ему еще две недели на поправку здоровья. Десять дней он отдыхал в Оре у своего деда, который служит там смотрителем канатной дороги, и вот теперь возвращается в свою часть.

Стыдно признаваться в этом самому себе, но, кажется, именно фон Гетц предложил немедленно поехать в Оре — навестить дедушку. Эта мысль сразу же воодушевила всех, кроме, пожалуй, одного Тиму, который начал отнекиваться, ссылаясь на работу и пытаясь отговорить всех остальных от ночных безумств. Но такая отличная мысль срочно нуждалась в реализации, и поэтому, расплатившись, они вышли на улицу.

Уже вчетвером.

Валленштейн отыскал Мааруфа и доложил ему, что сейчас они все едут в Оре, а Мааруф должен их туда доставить. «Нас ждет дедушка!», — мотивировал Валленштейн. Мааруф, видя состояние молодого хозяина и его окружения, не стал спорить, а только мягко возразил, что до Оре, пожалуй, даже дальше, чем до Мальме. Если они выедут туда завтра утром, то поспеют к дедушке намного быстрее, чем если бы они тронулись в путь немедленно.

Это прозвучало убедительно, потому что ни в какой Оре они не поехали. Следующая картинка из лоскутков воспоминаний фон Гетца была про то, как они пили на набережной и бросали бутылки в залив. На том самом месте, где они с Валленштейном еще сутки назад стояли, не зная что им следует предпринять. Сутки назад фон Гетц был живым олицетворением аллегорий на тему «Отчаяние» и «Бездеятельность», а сейчас нашел себе увлекательнейшее в мире занятие — пить прямо из горлышка и бросать пустую бутылку в воду, где ее мягко подхватывали и топили волны. Это было, конечно, безобразие, они понимали, что ведут себя совершенно непотребно, но остановиться не могли.

Воистину, ночь помогает влюбленным, а пьяных ведет по жизни Бог. Кто бы мог две недели назад подумать, что пьяный разговор четверых едва знакомых между собой мужчин так повернет жизнь Конрада и приведет его из благополучной, но опасной Швеции снова на Восточный фронт!

В Риге в купе подсел человечек неопределенного возраста, преисполненный несказанной гордости самим собой. Поглощенный любованием собственной персоной, он совершенно не замечал, что его блестящий на рукавах и лацканах костюм и несвежая сорочка как-то не вяжутся с тем апломбом, который он напускал на себя.

Человечек представился:

— Пауль Штоффср.

Вероятно, он был неприятно удивлен, что такое громкое и всемирно известное в деловом мире имя не произвело на попутчика должного впечатления, поэтому добавил:

— Предприниматель и коммерсант. Глава торгового дома «Пауль Штоффер GmbH».

Но и этот высокий титул не вызвал в Конраде ни пиетета, ни преклонения к заоблачному статусу многоуважаемого коммерсанта.

Дело в том, что с началом германского вторжения в Советский Союз вслед за наступающими немецкими частями хлынули многие сотни вновь созданных немецких обществ с ограниченной ответственностью — GmbH. Опьяненные обещаниями Геббельса и заверениями Розенберга, с надеждой на скорейшую и верную наживу, желая немедленного обогащения и не стесняясь в способах стяжательства, такие вот штофферы тысячами расползались по Прибалтике, Белоруссии, Украине и западным областям России. Это были даже не кровопийцы по своей сути… По оккупированным территориям суетливо сновали пауки-трупоеды. И само название GmbH даже в Германии немцы расшифровывали как «Greift mit beiden linden», то есть «Хапай обеими руками».

Еще в прошлом, сорок первом, году фон Гетц насмотрелся на эту братию, и уважения у него они не вызывали никакого.

— Вы не были в Париже? — желая непременно произвести впечатление важной птицы, пошел в атаку Штоффер.

— Нет. Не привелось, — равнодушно ответил фон Гетц.

— Зря, — не одобрил коммерсант. — Чудесный город! Город любви. Вам непременно следует побывать в нем!

Штоффер закатил глаза и, неприятно брызгая слюной, начал восторженный рассказ о вечном городе любви, о его поездках туда, об успешных коммерческих предприятиях по импорту французских вин и о бесчисленных победах над парижанками, которые все как одна лежали у его ног и ждали лишь движения бровей, чтобы упасть в его объятья.

Штоффер, впрочем, вскоре предпочел переменить тему:

— Звонит мне тут недавно Розенберг…

— Простите, кто? — не расслышал Конрад.

— Старина Альфред. Ну, Розенберг. Мой старый приятель. Такой, знаете ли, рейхсминистр… Нашел-таки меня в Риге. Нигде от него нет спасения. Так вот, звонит он мне и просит…

— И что же у вас просит рейхсминистр Розенберг? — раздражение фон Гетца стало уже нестерпимым.

Штоффер ничего не замечал. Он ни па чем не мог сосредоточиться, кроме как на самом себе и собственной значимости. Мысли его, наталкиваясь на препятствия, перепрыгивали одна через другую.

— Англичане, по-моему, совершенно несносны! — снова переменил он тему. — А как вам правится их Лондон? Чудовищный город. Всюду смог, грязь, полисмены, омнибусы. Кэбмены так и снуют. А какой дрянной поезд ходит из Германии до Лондона?!

— Простите, откуда докуда ходит поезд?.. — заинтересовался фон Гетц.

— До Лондона. Ах, этот лондонский экспресс. Даже в Индии я не ездил ни на чем подобном.

— А вы и в Индии были?

— Конечно! — всплеснул руками Штоффер. — Удивительная страна! Всюду пальмы, джунгли, бананы, индусы. Вы не поверите, у них там йоги — на каждом шагу. Сидят. У них такие мудрые глаза…

В Гродно Штоффер слез с поезда, напоследок напыщенно простился с фон Гетцем и даже попытался пожать его руку двумя своими. Фон Гетц руки не подал, словно боялся измазаться чем-то слизистым и неприятно-вонючим, что отнюдь не помешало многоуважаемому коммерсанту и предпринимателю, главе торгового дома «Пауль Штоффер GmbH» пригласить своего дорогого друга без обиняков посетить его особняк на Унтер-ден-Линден, если тот невзначай проездом окажется в Берлине.

Как видно, вранье у торгашей в крови, оно является потребностью души, а может, и профзаболеванием. Фон Гетц вздохнул с облегчением, когда Штоффер сошел с поезда. Напыщенность этого болвана в лоснящемся костюме, раздувавшегося от любви к самому себе, была невыносима. Его хотелось застрелить. Мешали воспитание и привычка к воинской дисциплине.

Новая картинка из обрывков воспоминаний о той грандиозной пьянке всплыла в сознании Конрада. Они вчетвером стоят на набережной у парапета. Невменяемо пьяный Смолински рыдает хмельными слезами, размазывая по лицу обильные слезы, перемешанные с соплями. Валленштейн утешает обер-лейтенанта, Тиму смотрит на летчика отстраненно, без всяких эмоций, а фон Гетц смеется над великовозрастным плаксой, который несколько часов назад в кабачке хотел огреть их бутылкой.

— Вам хорошо! — медвежьим рыком ревет Смолински. — Вы остаетесь здесь, в Швеции. Вы не знаете, что такое бомбежка. Вы не знаете, что такое зенитки. Это не вас пошлют в бой против красных самолетов. Вы тут будете шляться по кабакам, знакомиться с девушками, а я… а меня… А меня, может, завтра уже убьют! И мой самолет будет догорать в какой-нибудь канаве, пока вы тут… — и Смолински захлебнулся в очередной волне соплей и слез.

— Ничего, ничего, — пытался успокоить обер-лейтенанта Валленштейн и даже гладил того по спине, но Смолински продолжал реветь как бык, которого ведут на бойню.

А вот дальнейшее вспомнилось совершенно ясно и четко.

— Я не хочу на фронт! — бушевал Смолински. — Я хочу назад, в Оре! Я не хочу умирать! Я хочу кататься на лыжах и сидеть вечерами в баре. С девушками.

Фон Гетцу вдруг стало смешно до истерики. Интересно, чего уж такого страшного навидался сопливый обер-лейтенант на Восточном фронте, чего не видел сам Конрад? Пусть фон Гетц был на Восточном фронте только пять месяцев, но он сражался над Смоленском и над Москвой и видел, как советские летчики без раздумий шли на таран. Самые беспощадные, самые горячие и жестокие воздушные схватки шли на направлении главного удара тогда, когда Москва казалась такой близкой и достижимой. Где этот обер-лейтенант мог увидеть такие бои? Зимой почти не летали по погодным условиям. До середины весны — наверняка тоже не летали. Полевые аэродромы развезло весенней распутицей, и с них невозможно было взлететь. Самолеты вязли в грязи по фюзеляж. Следовательно, этот Смолински летал-то всего месяц. И где? Над Харьковом, когда у люфтваффе было полное господство в воздухе. Он с русскими, может, всего пару раз и встречался в воздухе, а ревет и стонет, как перепуганная роженица. А если ему рассказать, как они осенью совершали по шесть вылетов в день?

— Не хочу на фронт! — не унимался Смолински. — Я не хочу умирать! Я боюсь умирать! Мне всего двадцать девять. Мне рано еще умирать. Я боюсь русских.

И тут пьяный Валленштейн решил дальнейшую судьбу Смолински и фон Гетца.

— А вы не возвращайтесь, — вдруг решительно заявил он.

— Куда? — выпучил глаза обер-лейтенант.

— А вы не возвращайтесь в свою часть на Восточном фронте, и вам не придется умирать.

Смолински отрицательно замотал головой.

— Это невозможно. Меня расстреляют как дезертира.

— Не расстреляют, — спокойно и рассудительно возразил Валленштейн.

— Как это? — не понял Смолински.

Тиму, фон Гетц и обер-лейтенант разом повернулись к Валленштейну, ожидая пояснений.

— Не расстреляют, — продолжил Валленштейн. — Обер-лейтенант Смолински снова поедет воевать на Восточный фронт, но это будете не вы.

— Как «не я»?! — удивился Смолински.

— Вместо вас поедет вот он, — Валленштейн хотел ткнуть пальцем в сторону фон Гетца, но нетвердая рука дрогнула и указала на Тиму.

— Я? — изумился тот.

— Тиму?! — в один голос хором переспросили фон Гетц и Смолински.

— Нет. Это будет мой друг Конрад, — уточнил Валленштейн.

Все посмотрели на фон Гетца, который стоял сейчас в полной растерянности. Валленштейн даже в сильно нетрезвом состоянии соображал быстро, и уследить за полетом его мысли было непросто.

— Объясните, — потребовал Смолински.

— Пожалуйста, — легко согласился Валленштейн. — Вы же не хотите возвращаться на фронт?

— Не хочу, — подтвердил обер-лейтенант.

— Потому что вас там могут убить?

— Меня там непременно убьют. Я и сон такой видел.

— Вот видите. Все одно к одному. Тогда, пожалуй, вам незачем туда возвращаться.

— Но меня же расстреляют! — воскликнул Смолински. — Меня поймают и будут судить как дезертира!

— Кто это вас станет ловить, если обер-лейтенант Смолински вернется в свою часть и будет вылетать на боевые задания или куда вы там еще летаете?

— Но я не могу разорваться и быть одновременно и там и тут!

— Этого и не потребуется. Вы поменяетесь документами с Конрадом, и он полетит вместо вас.

— А я?

— А вы вернетесь к дедушке в Оре и продолжите ваши катания на лыжах.

— Это невозможно!

— Это решительно невозможно! — поддержал летчика фон Гетц.

— Почему? — не понял Валленштейн.

— Он не умеет летать, — брякнул первое, что пришло в голову, обер-лейтенант.

— Конрад? — переспросил Валленштейн. — Ничего, научится. Кроме того, он уже умеет самостоятельно взлетать и сажать самолет, а это уже немало. Конрад, вы ведь умеете взлетать?

— Ну, в общем, немного умею, — подтвердил фон Гетц.

— И посадить самолет вы тоже, полагаю, будете в состоянии?

— И посадить — тоже, — кивнул Конрад.

— Так чего вам еще надо? — Валленштейн повернулся к Смолински. — Он с вашими документами прибудет в часть, сядет на самолет и будет летать вместо вас.

— Но ведь это же истребитель! Это не какой-то там одномоторный спортивный самолетик, на которых летают для развлечения любители. Это же «мессершмитт»! Вы знаете, что такое «мессершмитт»? — Смолински разошелся не на шутку и теперь орал на Валленштейна, не замечая собственного крика.

— Конечно, — утвердительно ответил Валленштейн. — Это такой самолет. С двумя крыльями и одним пропеллером.

— Самолет! — задохнулся от возмущения обер-лейтенант и передразнил: — «Такой самолет!». «Мессершмитт» — это скорость пятьсот километров в час. Это скорострельная пушка и два пулемета. Это мощь. Это напор. Это маневр. Это сила! Вот что такое «мессершмитт».

— Ничего, — махнул рукой Валленштейн. — Он освоится.

— Послушайте, Рауль, — вступил в разговор фон Гетц.

— И слушать ничего не желаю, — с пьяным упрямством покачал головой Валленштейн. — Завтра же вы летите на Восточный фронт вместо обер-лейтенанта Смолински.

— Но это же невозможно! — стал доказывать фон Гетц. — Меня разоблачат в первой же комендатуре! Мы с обер-лейтенантом совершенно не похожи!

— Мы не похожи — подтвердил Смолински.

— Они нисколько не похожи, — подал голос Тиму.

Валленштейн глубоко вздохнул. Ему уже надоело растолковывать элементарные вещи людям, которые не хотят его понимать.

— Вы, Тиму, вообще молчите, — Валленштейн положил руку Коле на плечо. — Вас это дело не касается. В конце концов, не вам же лететь на Восточный фронт? И даже не по вашим документам. А вам двоим я скажу вот что…

Валленштейн перевел дух, перехватил у Конрада бутылку с вином и отпил из горлышка. Все молча смотрели на нет, дожидаясь, пока Валленштейн соберется с мыслями.

— Вы не похожи, — продолжил он. — Конрад, у вас есть сигареты?

— Я не курю, — ответил фон Гетц.

— Я тоже. Но сегодня такой дивный, такой удивительный вечер! Я никогда в жизни так не напивался. Вы славные собутыльники. Мой бог! Как же хорошо!..

— Пожалуйста, возьмите мои, только продолжайте, ради бога! — Смолински протянул Валленштейну пачку сигарет.

— Вы не похожи на лицо, — Валленштейн взял сигарету и неумело прикурил. — Но по фигуре вы почти одинаковы. Вот поменяйтесь. Конрад, примерьте на себя мундир обер-лейтенанта.

Смолински стянул с себя китель и протянул его фон Гетцу. Фон Гетц без восторга надел китель со знаками различия на три ступеньки ниже, чем его собственное звание.

— Смолински, дайте ваше удостоверение. Вот видите, тут летчик в форме, — он ткнул пальцем на фотокарточку в удостоверении и перевел палец на фон Гетца. — И тут летчик в форме.

Смолински и Коля из-за спины Валленштейна посмотрели на фотокарточку и перевели взгляд на фон Гетца, сравнивая его с оригиналом.

— Действительно, — согласился Смолински. — Сходства как будто прибавилось.

— Вот видите! — радостно воскликнул Валленштейн. — Прибавилось. Сейчас еще добавим сходства. Сколько лет этой фотографии?

— Два года, — ответил Смолински.

— Вам сейчас двадцать девять. Следовательно, когда вы фотографировались, вам было двадцать семь. Так? — подсчитал Валленштейн.

— Так, — согласно кивнул Смолински.

— А вам, Конрад, если не ошибаюсь, сейчас тридцать два?

— Тридцать три, — уточнил фон Гетц.

— Прекрасный возраст! — умилился Валленштейн. — Возраст Христа. Но согласитесь, господа, между двадцатисемилетним молодым человеком и тридцатитрехлетним мужчиной некоторая разница существовать все-таки должна? Шесть лет — большой срок.

Все согласились с Валленштейном, потому что это было очевидно и спорить тут было не о чем.

— Если бы вы, Конрад, были на шесть лет моложе, то разница между вами и фотографией на удостоверении была бы еще меньше. Смотрите сами. У вас светлые волосы — и у Смолински тоже светлые волосы. У вас у обоих продолговатое лицо и прямые брови. У вас одинаково тонкие носы и поджатые губы. Вы не похожи внешне, но вы похожи по приметам! Если бы кому-нибудь вздумалось сделать ваши словесные портреты, то он описал бы одного и того же человека! А если сказать, что это фото — ваше, дорогой Конрад, только сделано давно, еще до войны, то у любого отпадут всякие сомнения. Вы со мной согласны, Тиму? Ну, скажите ваше мнение. Вы же человек незаинтересованный.

Коля взял удостоверение, посмотрел на фотографию, потом на фон Гетца. Не говоря ни слова, он отдал удостоверение Валленштейну.

— Ну?!

— Они не похожи… — начал Коля.

— Ну! Что я вам говорил! — воскликнул фон Гетц едва ли не радостно.

— Они не похожи на первый взгляд, — все так же неторопливо, растягивая слова, продолжил Коля. — Но если присмотреться повнимательнее и если при этом знать, что фотография сделана давно, а все это время ее обладатель воевал, то можно сказать, что эта фотография фон Гетца.

— Правильно, — согласился Смолински. — На войне люди взрослеют быстрее. Вот я, к примеру…

— Да погодите вы! — перебил его Валленштейн. — Что вы теперь скажете, Конрад?

— Я не знаю, — растерялся фон Гетц.

— То есть как это вы «не знаете»?!

— Да ну вас! — отвернулся фон Гетц и бросил через плечо: — Несерьезно все это. Авантюра какая-то.

— Нет, позвольте, — Валленштейн обошел фон Гетца и встал перед ним. — Что значит «авантюра»? В конце концов, вам нужно покинуть Швецию или мне?

— Мне, — подтвердил фон Гетц.

— Вы согласны, что с вашими документами вы это сделать не сможете?

— Полностью согласен.

— Так чего же вам еще нужно?! Вот вам документы. Забирайте их и поезжайте себе на Восточный фронт. Там вас точно никто искать не додумается.

— А Смолински?

— А что Смолински? — не понял Валленштейн.

— Куда девать обер-лейтенанта?

— Да никуда его девать не надо. Он тихо вернется к своему деду в Оре, а Оре — это не только горнолыжный курорт, но и такая глухомань… Он тихо-тихо отсидится там до конца войны, помогая своему деду чинить подъемник и флиртуя с отдыхающими девицами. Полноте, Конрад! Решайтесь! Мне кажется, это единственный выход и для вас, и для обер-лейтенанта. Ведь вы же хотите снова на фронт?

— Разумеется, хочу, но мне кажется…

Валленштейн не дал ему договорить. Он вернулся к Смолински и Коле.

— Господин обер-лейтенант, — торжественно обратился он к Смолински. — Я имею честь сделать вам официальное предложение заключить со мной сделку.

— Какую? — тупо вытаращился Смолински.

— Я покупаю у вас вашу форму и ваши документы. Назовите цену.

Смолински пьяно выкатил глаза, но произнести ничего не смог.

— Что вас так ошарашило? — настаивал Валленштейн. — Не верите собственному счастью? Повторяю, я хочу купить вашу форму и документы и гарантирую вам, что обер-лейтенант Смолински будет воевать на Восточном фронте до тех пор, пока не погибнет смертью храбрых или не вернется оттуда с победой. Назовите вашу цену и езжайте обратно в Оре.

— Вы хотите, чтобы вместо меня поехал вот этот господин? — Смолински мотнул головой в сторону фон Гетца.

— Лично я ничего не хочу, — рассудительно объяснил Валленштейн. — У меня в жизни все хорошо, и мне ничего менять не нужно. Вы хотите вернуться в Оре так, чтобы вам за это ничего не было, а мой друг хочет отправиться на Восточный фронт. Я просто предлагаю сделку, в которой я — лишь посредник.

— Но он же не умеет летать!

— Это уже не ваше дело. Сорок тысяч крон вас устроит?

— Сколько?! — не поверил Смолински. — Сорок тысяч?!

— Сорок тысяч, — подтвердил Валленштейн. — За вашу форму и документы и за то, чтобы вы до окончания войны носа не высовывали из своего Оре.

— Да вы что! — радостно залопотал Смолински. — Да за такие деньги!.. Да мне их на всю жизнь!.. Да я шагу не ступлю из Оре… Вот мои документы. Вот форма. Вот справка из госпиталя, вот…

— Погодите, — остановил его Валленштейн. — Вы галифе прямо здесь будете снимать? Может быть, вам удобнее будет переодеться в машине?

Валленштейн посмотрел по сторонами и метрах в ста обнаружил машину Мааруфа. Он махнул ему рукой, чтобы тот подъехал.

— Мааруф, друг мой, — обратился Валленштейн к охраннику, протягивая ему связку ключей. — Вот этот ключ — от моего личного сейфа в моем кабинете. Пожалуйста, поезжайте к нам домой, покажите отцу ключи, объясните, что мне срочно понадобились деньги, и привезите сорок тысяч крон.

— Хорошо, хозяин, — кивнул Мааруф и уехал выполнять приказание.

— Так когда вы должны отправляться? — спросил Валленштейн Смолински, не дожидаясь, пока рассеется облачко дыма за машиной.

— Сегодня в четыре утра улетает мой самолет до Таллина.

— А сколько сейчас?

Все посмотрели на часы.

— Половина второго ночи, — первым сказал Коля.

— Так чего же мы медлим?! — воскликнул Валленштейн. — Еще немного шампанского, чтобы обмыть сделку — и на аэродром!

 

XII

21 июня 1942 года. Ровно, Украина

Фон Гетц до сих пор, почти через три недели после бессвязного пьяного торга на Набережной, не мог поверить в реальность всего происходящего с ним. Когда они со Смолински в машине Валленштейна обменялись одеждой и поехали на аэродром, это все еще казалось ему безобидной забавой, такой же, как закидывание пустых бутылок из-за парапета набережной в набегающие волны. Было совершенно ясно, что после того как пьяная компания прикатит на аэродром и начнется посадка на самолет до Таллина, его сразу же обязательно разоблачат, потому что ни возрастом своим, ни внешностью фон Гетц нимало не был похож на обер-лейтенанта Смолински. Если бы это произошло, то фон Гетц тут же радостно объявил бы, что это был веселый розыгрыш, никакой он не обер-лейтенант, а настоящий Смолински — вот он, пожалуйста!

Но на аэродроме хмурый и невыспавшийся обер-фельдфебель люфтваффе едва глянув в документы фон Гетца, сердито проворчал:

— Пожалуйста, поскорее, господин обер-лейтенант. До отлета осталось семь минут. Самолет вас ждать не будет.

Конрад растеряно оглянулся на Валленштейна, Мааруфа, Смолински и Тиму, приехавших вместе с ним. Неужели это не сон и не игра? Неужели он вот так легко поднимется сейчас по откидному трапу на борт самолета и полетит на восток? Как все просто!..

— Пожалуйста, поскорее, — торопил в спину обер-фельдфебель.

Фон Гетц из проема двери в последний раз посмотрел на провожающих. Увидит ли он их еще когда-нибудь? Бортмеханик довольно бесцеремонно оттер его внутрь, поднял трап и захлопнул дверь. Самолет в утренней сизой дымке взревел моторами и стал выруливать на старт.

Сидя на лавке между шпангоутами транспортного «Ю-52», фон Гетц все три часа полета до Таллина терзал себя мыслями о том, как на таллиннском аэродроме выявится подлог, а если не на аэродроме, то уж в комендатуре, где работают опытные офицеры-тыловики, его наверняка разоблачат и немедленно арестуют. Его просто не могут не арестовать — какой он обер-лейтенант? Его все люфтваффе знает!

Даже страшная болтанка над Балтикой, когда трехмоторный «юнкере» кидало то вверх, то вниз, не могла развеять ужас фон Гетца и отвлечь его от ожидания неминуемой и страшной развязки той авантюры, которую выдумал Валленштейн. Выдумка с переодеванием больше не казалась ему остроумным выходом из того тупика, в который его поставили СД и абвер. Наоборот, теперь он с ясностью понимал, что это был глупая, безнадежно глупая затея, которая могла родиться только в мозгах, взбудораженных изрядной порцией алкоголя. Он сидел на лавке, пригнув голову к коленям и обхватив ее обеими руками, будто ожидая, что немногочисленные попутчики начнут его разоблачать прямо сейчас и выведут его на чистую воду, что они прямо в самолете узнают в нем беглого изменника Родины и по прилету в Таллин немедленно передадут его в руки гестапо.

Однако все его страхи оказались напрасными.

На аэродроме в Таллине на него никто не обратил внимания. Его попутчики, сойдя с трапа, быстро покинули аэродром, торопясь каждый по своим делам.

Он некоторое время покрутился возле самолета, а потом уточнил у бортмеханика:

— Это Таллин?

— Таллин, Таллин, — подтвердил бортмеханик. — Город в той стороне. Через двадцать минут туда пойдет наш автобус. Он как раз проедет мимо комендатуры. Торопитесь занять место, господин обер-лейтенант.

Это «обер-лейтенант» больно резануло слух Конрада. По своему подлинному званию он был подполковником, что приравнивалось к армейскому подполковнику. Он уже успел привыкнуть к тому, что он — старший офицер люфтваффе, и был им не только по званию, но и по внутреннему самоощущению. Он привык, что к нему почтительно относятся не только сослуживцы по эскадрилье, но и незнакомые военнослужащие.

Через несколько минут ему пришлось проглотить еще одну горькую пилюлю.

— Почему не приветствуете? — остановил его неподалеку от комендатуры пехотный капитан с медной бляхой на цепочке, перекинутой через шею.

Возле него маячили два автоматчика с такими же бляхами — патруль полевой жандармерии.

Фон Гетц задохнулся от такой наглости. Капитан делает замечание подполковнику! В представлении фон Гетца «капитан» — это было не звание, а нечто вроде клички, и вот этот молокосос позволяет себе делать ему, подполковнику люфтваффе, замечание! Фон Гетц уже приготовился было отчитать наглеца в присутствии его же подчиненных, но благоразумие, к счастью, вовремя проснулось и подоспело на выручку. Он опомнился и сжался в своих амбициях до обер-лейтенанта, как то и полагалось ему в соответствии с документами и знаками различия.

— Виноват, господин капитан, — козырнул Конрад. — Засмотрелся по сторонам. Очень красивый город.

— Влепить бы вам часа два строевой подготовки в комендатуре, так в другой раз были бы внимательнее, — беззлобно пожурил его капитан. — Идите. Только в следующий раз не забывайте приветствовать старших по званию и не зевайте по сторонам. Мы все-таки в чужой стране. Почти на фронте.

— Так точно! — снова козырнул фон Гетц.

«В другой раз надо быть осторожнее, — сказал он сам себе. — Глупо вляпаться вот так, из-за своей офицерской снеси. Надо привыкать к тому, что я больше не старший офицер, а всего лишь обер-лейтенант. В комендатуре надо собраться и изобразить обер-лейтенанта как положено. Ничего, если война через полгода не кончится, то я свое наверстаю и, пожалуй, выведу Смолински в подполковники».

И тут же с горьким философским сожалением докончил мысль: «Хотя сам мог бы выйти в генералы, сложись все иначе!»

В комендатуре, куда он пришел становиться на учет, все прошло на удивление гладко. Капитан, принимавший его, мельком бросил взгляд на его офицерскую книжку, больше заинтересовавшись справкой из госпиталя.

— Как нога? Не болит? — участливо поинтересовался он.

— Никак нет, господин капитал. Хоть завтра в бой.

— Вот и отлично. Ваш полк… — у фон Гетца похолодело сердце от такого начала.

В полку знают подлинного обер-лейтенанта Смолински, не надо бы ему в этот полк!

— Ваш полк, — продолжил капитан. — Сейчас находится где-то на Южном направлении. У меня ист сведений о его местонахождении. Я вас зачислю в офицерский резерв. Как будут вакансии, я вам сразу же выпишу направление на первое же свободное место. А пока отдыхайте. Посмотрите город. Не забывайте через день отмечаться в комендатуре. Всего доброго.

У фон Гетца отлегло от сердца. Он не попадет служить в «свой» полк! Значит, однополчане настоящего Смолински не разоблачат его как самозванца. Можно воевать спокойно. Риск, конечно, существовал, но у люфтваффе не один-единственный истребительный полк. Надо верить в лучшее, и все обойдется.

Две недели Конрад прожил в Таллине, наслаждаясь спокойной мирной жизнью вдали от Шелленберга. Он каждый день выходил на прогулки, старательно отдавая честь встречным офицерам и отвечая на приветствия солдат и полицейских. Он старался так спланировать свой маршрут, чтобы пройти мимо Старого Томаса, охраняющего древний город с высоты своего шпиля на ратуше.

Впрочем, в Таллине хватало охранников и без Старого Томаса. Фон Гетц не знал, что Эстония пополнила ряды ваффен-СС целой дивизией своих «лучших сыновей», но обратил внимание на то, что полицейские — почти сплошь эстонцы. Немцам не пришлось даже тратить собственные силы и средства на обеспечение общественного порядка. Аборигены прекрасно все сами организовали и обеспечили. По улицам Таллина не шли, а плыли, раздуваясь от гордости за свой суверенитет и привилегии, эстонские полицейские с мужественными, но какими-то сонными лицами. На них была та самая форма, которую они носили до 6 июля 1940 года, то есть до того самого дня, когда Эстония «добровольно влилась в братскую семью народов СССР».

За эти две недели беспечной жизни в Таллине, красивейшем городе Прибалтики, Конрад несколько попривык к своему новому званию, но чувство ирреальности всего происходящего не покидало его. Как-то все легко и просто получилось. Два пьяных идиота поменялись одеждой, да и по документам он теперь Смолински. Ни на аэродроме в Стокгольме, ни в комендатуре в Таллине никто не заметил подмены. Но фон Гетц чувствовал себя так, будто у него на лбу красными буквами было написано «самозванец», и в любую минуту ждал разоблачения. Впрочем, он хладнокровно заставлял себя не уклоняться от редких патрулей и идти им навстречу, козыряя за шесть шагов.

Свои кресты и нашивки, полученные за Испанию, Францию, Польшу и Смоленск, Конрад заботливо завернул в чистый платок и положил во внутренний карман кителя, не понимая наивным своим умом, что если его вдруг подвергнут унизительной процедуре личного досмотра, то ему трудно будет объяснить происхождение этих наград. Откуда, например, у обер-лейтенанта со скромным послужным списком и почти чистой книжкой пилота может взяться Рыцарский Железный крест? Тут уж ничего не объяснишь. Ответ легко найдет гестапо.

Через день фон Гетц исправно ходил отмечаться в комендатуру, каждый раз обмирая от страха, что вместо уже знакомого капитала там будет другой офицер или самому капитану потребуется еще раз взглянуть на его документы.

Наконец через две недели после прибытия в Таллин капитан сказал:

— Вы направляетесь в распоряжение командования Четвертого флота люфтваффе. Вот ваши проездные до Ровно. Отметитесь в комендатуре и будете следовать дальнейшим распоряжениям. Всего доброго. Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — рявкнул Конрад, забирая со стола проездные документы и предписание.

После обеда на таллиннском вокзале он сел в поезд до Ровно.

Выйдя на перрон вокзала в Ровно, Конрад был поражен той разницей в обстановке, которая обнаруживалась с первых же его шагов по украинской земле. Перрон был обнесен забором таким образом, чтобы выйти в город можно было только через небольшие ворота, возле которых находилось несколько солдат и офицеров с бляхами полевой жандармерии на груди. Два патруля по три человека в каждом неторопливо шагали вдоль перрона, высматривая замешкавшихся. К тем, кто, по мнению патрульных, вел себя подозрительно, они подходили, требовали предъявить документы, расспрашивали про цель приезда, уточняли детали. Если такой растяпа не мог развеять подозрения в отношении себя тут же на месте, то его препровождали к коменданту вокзала, а оттуда еще дальше — в городскую комендатуру или местное отделение гестапо.

Конрад поспешил к воротам, ведущим в город. Впереди него важно шагал генерал. Четверо солдат несли за ним его пожитки. Конрад пристроился им в кильватер, наивно надеясь выдать себя за члена свиты генерала. То ли ему это и в самом деле удалось, то ли он не показался жандармам ни интересным, ни подозрительным, но его беспрепятственно пропустили в город, небрежно глянув на документы.

В городе контраст между «прифронтовым» Таллином и «тыловым» Ровно был еще ярче, чем на вокзале. Улицы были нашпигованы патрулями, как рождественская индейка трюфелями. Армейские, жандармские, эсэсовские и даже гестаповские патрули ходили по городу. Диверсанту, появись он тут на свою беду, нечего было и думать о том, чтобы проскочить мимо них незамеченным. Фон Гетц был удивлен таким невероятным количеством патрулей. До фронта была добрая тысяча километров, и таких мер безопасности он не видел не то что в Таллине, но и в самом Берлине.

Будучи долгое время оторванным от войны, просидев несколько спокойных месяцев в тихом Стокгольме, фон Гетц не знал, что именно в Ровно, а не в Киеве немцами была сосредоточена вся военная и гражданская власть на Украине. После того как в 1941 году немцы взяли Киев, через несколько недель в столице Украины прогремела серия мощных взрывов в самых красивых зданиях, которые облюбовали для себя важные немецкие чины. Это был привет оккупантам от красных минеров Сталина. Тогда же Гитлер распорядился перенести все значимые учреждения из Киева в маленький городок, областной центр Ровно. К лету 1942 года в Ровно располагался не только рейхскомиссариат «Украина», но и все руководящие органы немецкой оккупационной администрации, штаб войск СС, центр зондер-группы, аппарат гестапо по Украине, верховный суд, комендатуры, множество штабов и складов.

За две недели в Таллине фон Гетц обзавелся кое-какими вещами, необходимыми немецкому офицеру в полевых условиях, и поэтому шагал сейчас по городу в поисках комендатуры, держа в правой руке приличный кожаный чемодан с бельем и туалетными принадлежностями. На самолет в Стокгольме фон Гетц сел в том, что дал ему Смолински — в полном мундире обер-лейтенанта люфтваффе и с пустыми карманами. Хорошо еще, что практичный Рауль сунул ему еще в машине тонкую пачку рейхсмарок. Предусмотрительность Валленштейна позволила Конраду две недели сносно прожить в незнакомом городе, да еще и обзавестись обновами.

Первой его покупкой была бритва «Золлинген».

Фон Гетц не стал расспрашивать дорогу до комендатуры, рассудив, что она должна находиться где-то в центре, поэтому, выйдя с вокзала, он постарался разыскать центральную улицу. Вскоре он увидел большой двухэтажный белый дом с колоннами у входа, построенный в псевдоготическом стиле. Перед домом росло два ряда елочек, стояли машины и мотоциклы, между которыми деловито сновали люди в военной форме и в штатском. Это была резиденция рейхскомиссара. Через дорогу, наискосок от резиденции, на кирпичном здании висел красный флаг со свастикой и табличка черным по белому: «Комендатура».

Конрад уверенно направился туда. Проверки, успешно пройденные в Таллине и тут, на вокзале, придали ему веры в свои силы.

Как и следовало ожидать, в комендатуре прибытие обер-лейтенанта не наделало никакого переполоха. Ему даже пришлось отстоять очередь минут на сорок, состоящую из таких же офицеров, как и он сам.

Помощник военного коменданта, изучив документы Конрада, выдал ему пропуск в офицерское общежитие и напутствовал:

— За новым назначением явитесь завтра с утра в отдел комплектования.

— А это где? — уточнил фон Гетц.

— В управлении тыла. Четвертый дом от комендатуры. Хайль Гитлер. Не мешайте работать.

В офицерском общежитии была спартанская обстановка. На всех армейских пересыльных пунктах люди не только не успевали обрасти бытом, но и норовили еще прихватить с собой в войска что-нибудь на память из казенного имущества или личных вещей соседа. Конрад с некоторым сомнением, даже с жалостью, посмотрел на свой кожаный чемодан, который мог стать хорошим сувениром для какого-нибудь танкиста, и со вздохом засунул его подальше под кровать. Кроватей в комнате было четыре. Если судить по примятым подушкам и покрывалам, две были уже заняты, третью занял фон Гетц, четвертая пока пустовала. Кроме самого фон Гетца в комнате никого не было.

Вынув из чемодана и разложив в тумбочке туалетные принадлежности, Конрад решил пойти в город. Просто так, прогуляться. Сидеть в помещении в такой жаркий день и в самом деле было глупо. Хорошо бы было искупаться, но кто знает, небезопасно ли это? И где тут вообще можно купаться?

Фон Гетц прошел по главной улице, свернул на улицу поменьше, затем снова повернул и вышел на берег речки. Недалеко от берега в ней барахтались чумазые ребятишки, которые плескались и визжали, выражая свой поросячий восторг на варварском славянском наречии. Конрад, прожив в России почти два года, сносно знал русский язык, но тут не мог разобрать ни слова. Вроде и похоже на русский, но непонятно.

Раз только глянув на воду, он решил, что купаться в ней не будет ни за что. В такой грязи могут купаться только славяне и свиньи. Сделав небольшой крюк и разомлев от жары, фон Гетц решил вернуться в общежитие и освежиться под душем, прежде чем пойти на обед. Зайдя в свою комнату, он обнаружил в ней двух офицеров, которые вернулись с вылазки в город и расставляли на столе провизию из двух плетеных корзинок. Один из них был коренастый, начинающий полнеть майор с Железным крестом на левом кармане черной тужурки, которую носили танкисты, другой — капитан-связист, с ленточкой Железного креста в петлице.

— А-а! Наш новый сосед! — радушно поприветствовал Конрада майор, продолжая доставать из корзинки припасы и раскладывать их на столе. — Добро пожаловать в Россию! Давно из Рейха?

— Полгода… — вырвалось у Конрада, но он осекся, вспомнив, что он больше не подполковник фон Гетц, который воюет уже седьмой год, а обер-лейтенант Смолински, у которого послужной список скромнее.

— Проходите, обер-лейтенант, — так же радушно пригласил капитан. — Присоединяйтесь к нашей скромной трапезе.

— Я хотел в столовой… — пытался отвертеться Конрад.

— Да будет вам! — стал разубеждать его майор. — Нет ничего лучше и полезней домашней еды. А тем, что подают в здешней столовой, вы еще успеете вдоволь наесться на фронте.

— А что там сегодня на обед? — поинтересовался фон Гетц.

— А! — махнул рукой капитан. — То же, что и всегда. Тушеная капуста с сосисками. Мы тут уже почти неделю, но не видели никакого разнообразия. Хотя повара могли бы и расстараться. В Ровно сосредоточены крупнейшие продовольственные склады.

— Давайте, обер-лейтенант, присоединяйтесь к нам, — снова пригласил майор.

— Хорошо, — согласился Конрад. — Я только сполоснусь. Адская жара.

Пока фон Гетц мылся под импровизированным душем, собранным из пустого бензобака, отчего вода несколько припахивала бензином, майор и капитан ловко готовились к обеду. Вес, чем щедра и богата Украина, лежало сейчас на столе, поверх белого вышитого рушника. Капитан-связист был не лишен эстетства и приобрел по случаю этот рушник на память о своей командировке в удивительную страну.

Ему, впервые очутившемуся восточнее Польши, сейчас все было в диво. И то, что крестьяне ездят на волах, и белые мазанки, и мягкий певучий южнославянский говор, и послушная угодливость в глазах у местного населения. Он с видимым удовольствием смотрел сейчас на продукты, купленные на пару с майором на рынке, и аппетит его разгорался не от голода, а от экзотики. Ну, в каком берлинском кафе вам подадут жареную утку, вареный в кожуре картофель, перья лука и восхитительно пахнущий чесноком добрый пласт сала с тонкими розовыми прожилками мяса? А еще здесь было то, что способно поднять настроение и укрепить боевой дух любого немецкого офицера — настоящий шнапс. Вернее, как его тут все называли, горилка. В трехлитровой банке мутнела желтоватая жидкость, в которой плавала пара стручков красного жгучего перца.

Фон Гетц, вернувшийся из душа, был немедленно приглашен разделить трапезу своих новых товарищей, которые, облизываясь, глядели на снедь и ждали только его. Конрад был несколько смущен тем, что ему нечего поставить на стол, и еще больше тем, что от его волос шел резкий запах бензина.

— Вольф Майер, — представился майор, разлив по рюмкам.

— Гуго Лейбниц, — в свою очередь представился капитан.

— Курт Смолински, — отрекомендовался фон Гетц.

— За знакомство! — майор поднял свою рюмку.

Конрад, еще совсем недавно ругавший себя за неумеренное возлияние в Стокгольме и давший себе торжественную клятву до конца войны не прикасаться к алкоголю, не желая обидеть товарищей и показаться гордецом в их глазах, вслед за майором опрокинул свою рюмку… и тут же пожалел об этом.

Пламя, вырывавшееся из желудка через весь пищевод, перехватило ему дыхание. Из глаз потекли слезы. Несколько секунд он, беспомощно выкатив глаза, махал руками, пытаясь начать дышать, но это удалось ему не сразу. Сам себе он казался огнедышащим драконом, из пасти которого факелом вырывается струя огня, которую нельзя залить ни водой, ни пивом.

— Добрый шнапс, — подтвердил майор, заметив реакцию Конрада на горилку. — В Германии сейчас такого не найдешь.

Капитан Лейбниц, посмотрев на фон Гетца и на то, как его лицо налилось пунцовой краской, не решился повторить его опыт и лишь пригубил из своей рюмки. По-видимому, ему и этого оказалось достаточно, потому, что он стал закусывать, пихая в рот все подряд — куски утки, сало, хлеб, лук. Горилка и в самом деле была хороша.

— Градусов шестьдесят, не меньше, — Майер стукнул ногтем по бутыли. — Славяне есть славяне, но какой замечательный делают шнапс! Даже под Москвой я не пил такого.

— А вы были под Москвой? — Конраду было интересно встретить человека, с которым они, возможно, воевали в одних местах.

— Был. Как же! — майор налил веем по второй. — Я ведь, знаете ли, с самого начала Восточной кампании на фронте. И все время в наступающих порядках. Мы танкисты… Вы почему не пьете?

Майор заметил, что Лейбниц с Конрадом не проявляют больше желания дегустировать напиток, приведший самого Майера в такое восхищение.

— Обидеть хотите? Привыкайте к фронту, господа. Уверен, что когда мы снова пойдем в наступление, а мы пойдем в наступление весьма скоро, вы будете вспоминать этот шнапс как божественный нектар. Прошу вас, господа.

Капитан и Конрад нехотя подняли свои рюмки, ожидая наступления нового пожара во рту.

— За победу! — провозгласил майор.

— За победу! — поддержали его капитан и фон Гетц.

За победу полагалось пить по полной. Фон Гетц внутренне весь съежился, но ничего страшного не произошло. Пожар уже не был таким испепеляющим. Уже не вылезали глаза из орбит, и факел, бьющий изо рта, не был таким сильным. Все приступили непосредственно к обеду, ломая утку прямо руками и накладывая на хлеб претолстые куски сала. Горилка обладала лучшими свойствами аперитива и прекрасно возбуждала аппетит, и без того не подавленный войной.

Майор тем временем налил по третьей.

— За нашего фюрера!

При этом тосте все прервали трапезу и поднялись, застыв с рюмками по стойке «смирно».

— Хайль Гитлер!

— Зиг Хайль!

Третья рюмка уже не показалась Конраду чем-то смертельным. Она приятно обожгла пищевод и мягко улеглась в желудке. В прохладной комнате общежития, затененной с улицы кронами деревьев, растущих возле окон, стало жарко. Все трое расстегнули свои мундиры. Обстановка сделалась непринужденной и по-братски теплой. Все они были офицерами самой доблестной и непобедимой армии мира, следовательно — братьями. Все прибыли служить на Восточный фронт. Всем предстояла летняя кампания, всех их сейчас, несмотря на принадлежность к различным родам войск, объединяла общность судьбы. Сейчас они живы, это нужно ценить и этим нужно пользоваться, а что будет дальше — знают только Бог и фюрер.

И то скорее всего не про каждого…

Как же хорошо было оказаться снова среди фронтовиков! Жизнь сразу сделалась проста и понятна. Никаких шпионских хитростей и дипломатических уловок. Скоро он получит свой самолет, и тогда — вот мы, вот они. Тогда он покажет, что не разучился летать.

Ему захотелось что-нибудь рассказать, вспомнить какой-нибудь боевой эпизод.

— А вот у нас под Смоленском… — начал фон Гетц.

— А вы были под Смоленском?! — удивленно вскинул брови Майер.

Конрад моментально вспомнил, что летная книжка Курта Смолински гораздо скромней и чище его собственной, что воевать под Смоленском тот никак не мог, и прикусил язык:

— Мы там были в запасном полку, дожидаясь распределения на конкретные аэродромы, — промямлил он.

Хорошо еще, что фон Гетц и без того был в поту от горилки и никто не заметил, как он сейчас покраснел. Его лицо покраснело от стыда и унижения. Он был под этим чертовым Смоленском, почти два месяца не вылезал из боев, совершая по четыре-пять вылетов за день, терял там товарищей по эскадрилье, сам сбил несколько русских самолетов, получил за это сражение Рыцарский крест и погоны подполковника и не мог рассказать об этом кому бы то ни было!

— Ваше счастье, обер-лейтенант, что вы были под Смоленском только в запасном полку, когда там уже все кончилось, — назидательно поднял палец майор. — А там был ад! Эти русские погибали тысячами, но не сдавали город! Вы не поверите, иногда мне делалось страшно. Мою роту бросали в атаку иногда по девять раз в день! Мы расстреливали по русским по пять-шесть боекомплектов в сутки! Мы разрушали их позиции в щепки, но русские не бежали! Они только отходили и снова оборонялись. Это был настоящий кошмар! У меня под Смоленском выбило половину машин и личного состава! После того сражения мы три недели зализывали раны.

Фон Гетцу было больно слышать это. Ведь он был там! А теперь, как последний щенок, вынужден заткнуть рот и выслушивать про то, что он знал лучше этого майора и уж тем более капитана, который, кажется, из штабных.

— А вы где служили? — спросил он Лейбница, желая проверить свою догадку.

Капитан не успел ответить, потому что разошедшийся майор тут же потребовал выпить в намять о погибших под Смоленском. Отказывать ему в этом было никак нельзя, и они выпили.

Молча и стоя.

— А в самом деле, капитан, — заинтересовался Майер. — Вы где служили до того, как попали на Восточный фронт?

— Я? — переспросил капитан. — Я служил в Берлине адъютантом генерал-полковника…

— Не продолжайте, — перебил его Майер. — И так понятно, что вы — штабная крыса.

— Господин майор! — вспылил штабной. — Я бы попросил вас!..

— Ты? — уточнил «господин майор». — Меня? О чем ты меня можешь просить?! Имеешь ли ты моральное право просить фронтовика?

— Погодите, погодите, господа, — вмешался фон Гетц. — Зачем же ссориться! Разве мы для этого здесь собрались? Скажите, господин майор, имеете ли вы какие-нибудь конкретные претензии к капитану?

— Претензии? — протянул Майер. — У меня есть только одна претензия. Почему война продолжается второй год, когда нам обещали победу через восемь-двенадцать недель?!

— А при чем тут капитан? — не понял фон Гетц.

— При том! Это они, — Майер ткнул пальцем в сторону обескураженного Лейбница. — Они планируют кампании. Какого черта, скажите вы мне, мы повернули на юг в прошлом году, когда мои танки были уже в сорока километрах от Кремля?! Я его уже видел в свой полевой бинокль! И каково мне было отдавать приказ своим солдатам и офицерам: «Мы поворачиваем на Тулу»?

— Но вы же сами отдали такой приказ, — фон Гетц хотел призвать майора к логике.

— Правильно, — соглашаясь, кивнул Майер. — Приказ отдавал я. Потому что получил его от Гота. Но и Гот не мог отдать такой приказ сам. Гот мог отдать приказ о том, сколько именно танков швырнуть в бой против русских в том или ином случае. Но он бы никогда сам не додумался повернуть на юг. Кроме того, над ним стоял генерал-фельдмаршал фон Бок, командующий группой армий «Центр». Но и он не мог самостоятельно отдать такого приказа, потому что уполномочен решать оперативные вопросы только в пределах полосы наступления. Значит, такой приказ отдал фюрер. Но фюрер — не военный. В принятии такого решения он опирался на штаб и на штабных, следовательно, само решение готовили они! — Майер снова ткнул пальцем в Лейбница.

— Прекратите, господин, майор! — почти закричал Лейбниц, возмущенный безосновательным обвинением в затягивании войны. — Так вы до чего угодно можете договориться. Чего доброго, к ночи за мной придут из гестапо. Послушать вас, так я чуть ли не в сговоре с этими русскими!

— С русскими? — лицо майора сделалось злым. — О, да! Уж вы бы с ними договорились. Как же!

Майер снова налил всем горилки, хотя хмель и без того уже изрядно мутил головы офицерам.

— За штабных! — произнес он торжественно. — Пейте, капитан! Неужели вы не поддержите мой тост?

— Я не хочу пить только за штабных, — возразил Лейбниц. — Я хочу выпить за всех доблестных солдат фюрера, за силу немецкого оружия, за несгибаемый боевой дух германской нации!

— Зиг Хайль! — Конрад и майор встали и одновременно вскинули руки, салютуя партийным приветствием.

— Браво, капитан, — похвалил немного поостывший Майер. — А за что вас, собственно, сослали сюда, на Восток? Здесь, видите ли, иногда стреляют.

— У меня вышла маленькая интрижка с племянницей генерала… — начал было Лейбниц, и глаза его мечтательно заблестели.

— Не продолжайте, — остановил его фон Гетц. — Поберегите честь дамы. И куда вас направили теперь?

— В пятьдесят первый корпус. К какому-то Зейдлицу.

— Вот видите! — обратился к фон Гетцу Майер, снова показывая пальцем на капитана. — Из штаба в штаб. «К какому-то Зейдлицу!», — передразнил он. — Любезнейший господин капитан, хочу вам сообщить, что генерал Зейдлиц — настоящий солдат, толковый генерал и один из храбрейших людей Рейха, а вы позволяете себе называть его «каким-то»! Я же сразу сказал, что вы — штабная…

— Господин майор, — теперь фон Гетц остановил Майера, чтобы явная нелюбовь танкиста к штабным крысам не привела к ссоре и возможной потасовке.

Лейбниц уже с трудом сдерживал себя, то и дело сжимая и разжимая кулаки. Фон Гетц поймал это его движение.

— Мы же договорились. Вы не смогли четко сформулировать свои претензии к капитану, так оставьте его в покое. Я сам не в восторге от штабных, но кто-то должен служить и при штабе. Не всем же в пекло лезть.

— Послушайте, обер-лейтенант, — доверительно повернулся к фон Гетцу Майер. — Я хочу вам рассказать один случай, который произошел со мной под Москвой в ноябре прошлого года. Вы помните, какие чудовищные морозы стояли тогда?

— Конечно, я отлично это помню, — подтвердил фон Гетц и тут же, опомнившись, поправился: — Впрочем, я тогда был еще в Германии и об этих морозах знаю лишь понаслышке.

— Морозы стояли такие, что плевок замерзал на лету и плюхался на землю кусочком льда! Вот какие были морозы, — объяснил Майер. — Мы с моей ротой двигались колонной, в походном порядке, когда у нас заглох танк командира второго взвода лейтенанта Ганса Ульриха.

При воспоминании об этом случае у майора снова сделалось злое лицо, а в глазах появился тусклый маниакальный блеск.

— Скоро должно было стемнеть, нам нужно было пройти маршем еще километров двадцать до места назначения, оттуда мы намеревались выслать утром «техничку» на помощь бедняге лейтенанту. В том месте, где заглох танк, где-то в километре от дороги была деревня, и я принял решение оставить экипаж на ночь в танке для охраны, чтобы местные дикари не растащили его по винтику. Чтобы они не замерзли, мы оставили им паяльную лампу и целую кучу одеял. С таким запасом, находясь внутри танка, можно было переждать и тридцатиградусный мороз.

Майор налил горилку по рюмкам, сделал приглашающий жест и, не дожидаясь, пока к нему присоединятся, выпил один.

— А эти дикари! — голос майора задрожал, на глаза навернулись слезы.

Он уже не говорил, а рычал сквозь зубы, заново переживая все то, что произошло семь месяцев назад.

— А эти дикари!.. Отгадайте-ка, какую они выкинули штуку?!

Фон Гетц и Лейбниц молчали, не решаясь разозлить майора неверным ответом. У них не было никаких догадок насчет зимних развлечений дикарей.

— Они обложили танк Ульриха соломой и подожгли ее! — плача, простонал майор. — Клянусь вам! Они, наверное, трудились всей деревней и натаскали целый стог. Когда парни почуяли опасность, над ними уже бушевал целый ураган огня. Русские крестьяне просто поджарили моих парней в тапке, как рождественского поросенка в духовке! А нам-то еще говорили, что в этом районе нет партизанских отрядов! Конечно, нет! Зачем они там нужны, если все жители — партизаны!

Фон Гетц и Лейбниц, ошеломленные страшным рассказом, молча, почти не мигая, смотрели на Майера, который, уже не стесняясь, плакал, смахивая кулаком слезы.

— Бедный Ульрих! — сквозь слезы сказал майор. — Мальчишке было всего двадцать. Он только весной выпустился из училища.

— Но что же было дальше? — спросил Лейбниц.

Майор вынул носовой платок, промокнул им глаза, громко высморкался и закончил рассказ:

— Утром мы вытащили из люков четыре хорошо прожаренных куска мяса — наших боевых товарищей. Вся рота стояла и смотрела, как их вытаскивают из танка, укладывают на носилки и укрывают простынями. Все видели, что красавец-танк превратился в бесполезную гору обгоревшего металла. Сплошная окалина, годная только на переплавку. Когда наших товарищей, вернее, то, что от них осталось, увезли, я дал команду «по машинам», мы взяли деревню в кольцо и, пока остальные машины роты стояли в оцеплении, тремя танками раскатали эту деревню. Ни камня на камне не оставили, ни бревна на бревне. Все! Все пошло под гусеницы. Мы оставили за собой идеально ровное пространство черной земли вперемешку со снегом, битым кирпичом и щепками.

Майор снова налил себе в рюмку, выпил, никого не приглашая составить себе компанию, и уставшим голосом тихо сказал:

— Я хочу спать, господа.

Не раздеваясь и не сняв сапог, он рухнул на постель. Горилка и в самом деле была очень крепкой.

 

XIII

Нет ничего проще, чем отыскать вражеский стратегический радиопередатчик в нейтральной стране. Особенно если об этом убедительно просит шеф.

Собственно, выбор у Марты Фишер был небольшой. Либо она в самом ближайшем будущем находит этот передатчик, который так внезапно обеспокоил Шелленберга, либо ее ждет суд чести СС, лишение званий и наград, исключение из рядов НСДАП. Дальше уже сама система без постороннего вмешательства проедется по ней своими катками. Изгнанная из СС, без партбилета, наверняка без работы, лишенная всякого покровительства и защиты, она сама скатится до маргинального существования. Ее не возьмут даже в содержанки. Все сколько-нибудь серьезные и состоятельные люди в Рейхе непременно являлись членами партии и никто никогда не стал бы рисковать своей карьерой и благополучием ради сомнительной связи.

Надо ли объяснять, что за розыск этого передатчика с симпатичными позывными «МТК» и «CLO» Марта взялась с агрессивной энергией волчицы, загнанной в угол и обреченной на смерть. Она была готова, не считаясь ни с какими издержками, перевернуть вверх дном всю Швецию, но раздобыть искомый передатчик.

Кользиг и Бехер выслушали телеграмму Шелленберга с видом близкой родни на похоронах главы семейства. Скорбь их была искренней. Хорошо зная крутой нрав своего улыбчивого шефа, и отлично представляя себе свою грустную перспективу, они целиком и полностью разделяли энтузиазм новоипроизведенного СС штурмбаннфюрера с аппетитной попкой и стройными ногами. Не замечая соблазнительных округлостей своей начальницы, они ловили каждый ее жест и каждое слово поумневшими глазами служебных овчарок. Костоломы надеялись, что ее осенит гениальная идея, способная помочь если не выполнить задание, то хотя бы смягчить наказание. После афронта в Мальме, когда их, как пушистых цыплят, унизительно и уверенно оставили в дураках, эсэсовцы горели единым желанием как можно скорее вновь обрести благосклонность всемогущего Шелленберга. Выпивка, женщины и развлечения были ими забыты. Сейчас в их скудноватых мыслительных аппаратах не виляла хвостом ни одна мысль, кроме — как можно быстрее разыскать этот клятый передатчик.

Бригадный генерал Сандстрем, чьей помощью предлагал воспользоваться Шелленберг, оказался милейшим человеком, расточавшим любезности хорошенькой девушке. Он наотрез отказался от встречи в скучном казенном доме и пригласил Марту в свой западный коттедж, желая придать беседе неофициальный характер.

Они поняли друг друга за пять минут и добрых два часа говорили о чем угодно, только не о том деле, которому генерал был обязан счастьем знакомства с очаровательной Мартой. Они перешли на «ты» чуть ли не сразу же после того, как генерал поцеловал ручку даме, приветствуя ее в своем доме, и вскоре Марта звала его уже просто Юхан. Он показал ей своих собак, экстерьером которых необыкновенно гордился. Марту едва не вытошнило возле вольеров от несносного запаха псины, но она улыбалась гостеприимному и словоохотливому хозяину что было мочи. Принимая комплименты и умело кокетничая, госпожа штурмбаннфюрер в момент поняла, что генерал — набитый болван, которого ничего в этой жизни не интересует, кроме собственной псарни и великолепного розария. У него под носом активно работали разведки десятка стран, а он, расслабленный столетним нейтралитетом Швеции, неспособен был, да и не желал пресечь их деятельность или хотя бы заставить обнаглевших иностранных шпионов считаться с тем, что у его величества короля тоже есть своя спецслужба.

Как и следовало ожидать, ни одной пеленгаторной установки не было во всей Швеции, ближайшая находилась на южном берегу Балтийского моря, в Польше. Специальных агентов в подкрепление генерал тоже дать не мог. Все люди были наперечет. Чем мог быть полезен столь любезный и галантный бригадный генерал, Марте было решительно непонятно.

После двух часов политеса с Юханом Сандстремом проницательная девица поняла, что единственное, на что он способен, кроме разведения собак и роз, так это тайком разглядывать ее коленки да бросать нескромные взгляды в разрез ее блузки. Поддерживая в потасканном бонвиване сладкое сексуальное томление, Марта иногда, будто ненароком, поправляла бусы. При этом ворот блузки распахивался несколько более того, чем это позволяли приличия и скромность. На прощание обольстительница выдала генералу щедрый и недвусмысленный аванс на продолжение приятного знакомства и оставила его в особняке совершенно очарованного, если не сказать — влюбленного.

Просто так, на всякий случай. Чтобы хоть не мешал, если ничем не может помочь.

В этот же вечер Марта отправила Шелленбергу телеграмму, в которой подробно передала разговор с генералом, не опустив даже некоторых деликатных подробностей встречи, подчеркнув особо, что генерал, как старый боевой конь, полон решимости ринуться в постельное сражение, но совершенно бесполезен с точки зрения практического использования. В той же телеграмме Марта честно указала шефу на отсутствие пеленгаторов и просила дальнейших инструкций.

Через несколько часов пришла ответная шифрованная телеграмма от Шелленберга. Бригадефюрер, будучи человеком беспощадным к тем своим подчиненным, которые не исполняли или исполняли небрежно его приказы, в работе никогда не гнушался вникать в мелочи и немедленно оказывал испрашиваемую помощь. Это золотое для любого руководителя качество, но, к сожалению, чрезвычайно редкое. Большинство руководителей предпочитают повелевать.

Шелленберг сообщал, что в распоряжение Марты поступят два эсминца, радисты которых будут слушать эфир специально для нее. Вместе с тем шеф напомнил Марте, что он пока еще не гросс-адмирал, а всего-навсего бригадефюрер СС, и поэтому не может держать возле берегов Швеции два эсминца до конца войны. Поэтому срок, в который штурмбаннфюрер Фишер обязана была сообщить все необходимые сведения о разыскиваемом передатчике, устанавливался в две недели. О трибунале и иных негативных последствиях для Марты в случае провала задания Шелленберг не упоминал. Не девочка — сама должна понимать.

Пеленгаторщики с эсминцев без труда установили частоту и время выхода в эфир радиостанции с позывными «МТК» и «CLO». Каждую среду и субботу в девятнадцать ноль-ноль местного времени указанный передатчик отправлял в эфир устойчивый и хорошо разбираемый сигнал. Длительность сеанса связи не превышала трех-четырех минут. Вывод напрашивался сам собой. Если судить по силе и четкости сигнала, а также по почти абсолютной точности времени начала передач, передатчик, безусловно, был стационарный, запитанный от электросети, а не от промокших батареек. С такого передатчика выходит на связь не радиолюбитель, не экзальтированные деятели оппозиции, если таковые имелись, а самый что ни на есть настоящий резидент вражеской разведки — русской или английской.

На этом, собственно, все дело встало. Площадь «треугольника ошибок», который начертили пеленгаторщики, составляла несколько гектаров. В этом районе, примыкавшем к порту, находилось несколько десятков, если не сотен, домов и проживали тысячи человек. Если бы Марта, Кользиг и Бехер немедленно начали бы слежку за каждым из этих тысяч горожан и тратили на отработку одного человека только один день, то они, несомненно, нашли бы передатчик… лет через двадцать. Розыск встал.

22 июня 1942 года. Стокгольм, Швеция

Всякий ли может представить, что, живя в одной из красивейших столиц мира и не испытывая проблем с деньгами, можно не получать никакого удовольствия от жизни? Если бы какой-нибудь сбрендивший на почве филантропии миллионер за свой счет повез обычного нашего человека, живущего от получки до получки, в Стокгольм, то этот наш человек подумал бы, что попал в сказку.

Наш человек в Стокгольме — Коля Осипов был очень недоволен жизнью и проклинал тот день и час, когда он дал согласие ехать за границу вообще и в Швецию в частности.

Третью неделю Коля вертел в голове приказ, полученный от Головина. Раздобыть технологию изготовления какой-то сверхпрочной, непробиваемой брони для какого-то немецкого чудо-танка, которого еще и в природе нет вовсе, только в чертежах и макетах. Не выполнить приказ он не мог, а как выполнить — не знал. В голове его этот танк рисовался в виде огромной огнедышащей черепахи, ползущей по полю боя, подминая под себя все на своем пути, и чем больше Коля думал о нем, тем больше он увеличивался в размерах. Через две недели размышлений танк уже перерос своими масштабами бронепоезд.

Нет, конечно, здорово, что теперь «Мершантом» Головин назначил Колю. Это — безусловный карьерный рост, полковничья должность, самостоятельная, замкнутая непосредственно на Москву резидентура. Но где взять эту технологию? Хотя бы образец, кусок этой брони! Этого Коля не знал, и спросить было не у кого. Штейн сбежал.

Добыча сведений о поставках в Германию шведской железной руды омрачалась тем, что была неизбежно связана со встречами с пройдохой-Юргеном, который воровал нужные данные в своей фирме, и эти встречи тоже требовали времени. Да ладно, если бы только одного времени. Юрген тянул из Колиных карманов хорошие денежки для своих незадачливых финансовых махинаций и все чаще и настойчивей просился в компаньоны. Пускать такого олуха в дело значило бы похоронить фирму, которая, будучи созданной с нуля год назад, давала неплохой доход, а не пускать его, и кормить неопределенными и бесконечными обещаниями тоже было невозможно. Следовательно, Коле предстояло искать свежий источник информации по руде.

Денежки для Юргена тоже нужно было зарабатывать, уделять внимание своей фирме, искать и находить заказы, обеспечивать своих мастеров работой и следить, чтобы не обошли конкуренты. Все это требовало времени и сил. Думать еще о какой-то там броне было решительно некогда. Да и потом, если рассудить спокойно и здраво, он, Коля, находится в Швеции, а броню делают в Германии, пусть и из шведского металла. В Колином положении было все едино, что в Германии ее делают, что на Мадагаскаре. Попасть и туда и туда было одинаково нереально, как верблюду пролезть через игольное ушко!

Никто не разрешит ему въезд на территорию Рейха, а если вспомнить, что сам Коля, точнее, Тиму Неминен не был подданным Швеции, а имел только вид на жительство, то разумнее всего было бы сидеть и не рыпаться.

Но наглец Юрген, текучка дел в фирме, поставки руды в Германию и даже задание раздобыть сведения о неведомой броне невиданного танка — это были проблемы, так сказать, разрешимые. Коля знал или обязательно придумал бы, как с ними разобраться. Мысли его занимали не эти мелочи, как ему казалось, а предмет иного свойства.

Его «предмет» был белокур, свеж, умей, хорошо воспитан. Эта особа имела норвежский паспорт, и ему было очень хорошо с ней.

Вот уже год он встречался с замечательной девушкой Анной, помыслы о которой часто отвлекали его от выполнения заданий партии и правительства. Коля прекрасно понимал, что Генеральный штаб РККА посылал его в Швецию не шашни со скандинавками разводить, а заниматься делом, но поделать с собой ничего не мог. Он был влюблен.

Нет, их отношения не перешли еще той зыбкой грани, после которой порядочный мужчина женится на честной женщине, в которую он превратил невинную девушку, но дело к тому шло. Беря его под руку, Анна невзначай прислонялась к ней самыми соблазнительными своими прелестями. Прощальные поцелуи раз от раза становились все жарче и призывнее, и несколько раз после таких поцелуев в парадном Анна даже бессильно повисала у него на руках, утомленная желанием, которое все никак не могло найти выход. Коля возвращался домой взбудораженный, не раздеваясь, кидался на кровать и смотрел невидящими глазами в темный потолок, вновь переживая волнения их последнего свидания.

С этим нужно было что-то делать. Нужно было решаться на что-то серьезное.

Самым честным решением было бы взять и жениться на Анне, тем более что девушка ему очень нравилась, а он, без сомнения, нравился ей. Но что он ей скажет? «Анна, будь моей женой, только учти, что я красный шпион». Так, да? Вот то-то и оно, что «но»…

К тому же Головин никогда не разрешит ему жениться во время «зарубежной командировки».

Самым глупым было бы рассказать Анне о бесперспективности их отношений и немедленно объявить ей о разрыве. Во-первых, это показалось бы странным. Вот так вот — ба-бах! — на ровном месте. Это могло бы вызвать подозрения. Еще Олег Николаевич учил, что любой его поступок должен быть мотивирован. А какая может быть мотивация разрыва с девушкой при взаимной симпатии, особенно когда их отношения идут к своему логическому апофеозу? Во-вторых, за этим разрывом неизбежно последовало бы бурное объяснение с милым шурином Юргеном, и неизвестно еще, станет ли он в дальнейшем таскать информацию по руде или нет. А без этой информации само нахождение капитана РККА Осипова в нейтральной стране во время войны становилось бессмысленным.

Самым сложным было оставить все, как есть, ничего не меняя. Человеческие отношения должны как-то развиваться. Развитие отношений с Анной могло быть только таким — либо женись, либо не морочь девушке голову, но ни то, ни другое Коле не подходило. Вот был бы рядом Штейн, так он доступно и основательно объяснил бы Коле, как жить дальше.

Коля сидел в своей мастерской, ковырялся в сломанном патефоне, починить который у него целых два дня не доходили руки. Завтра срок сдачи работы, придет клиент, заплативший деньги за ремонт, а работа еще не была выполнена. При капитализме так не принято, поэтому несмотря на окончание рабочего дня Коля возился с чужой вещью как с собственной. Он думал об Анне и ничего не мог придумать.

Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить внутрь помещения пятидесятилетнего господина, печальные глаза которого и несколько висловатый нос не оставляли никакого сомнения в его национальности.

Коля поднял глаза на посетителя.

— Лоткин!

Гость снял шляпу и учтиво поклонился.

— Собственной персоной. Здравствуйте, господин «красный шпион».

На нем был тот же костюм и та же шляпа, что и год назад, когда они только познакомились, и можно поклясться в том, что его наряд за истекший год не стал старее. Он был по-прежнему не новый, но чистый и отутюженный. По-видимому, Лоткин носил свои костюмы крайне аккуратно. Лет по двадцать.

— Боже мой, Гетц! — вскочил со своего места Коля, встречая дорогого гостя. — Проходите, пожалуйста! Хотите чаю? Как я вам рад!

— Очень хочу, — признался Лоткин. — Вам нетрудно заварить его мне по-английски, с лимоном?

— Конечно нет! У меня есть лимоны. Странно, я слышал, что сами англичане чай с лимоном называют «русский чай».

— Это вопрос терминологии. А вы мне и сахару туда положите?

— Непременно, — утешил Коля гостя. — Столько, сколько вам самому будет угодно.

Коля поставил чайник и, пока он закипал, расставил на столе чашки, сахарницу и нарезал на тарелочке лимон толстыми кольцами.

— Прошу вас, Гетц, — Коля разлил кипяток по чашкам и придвинул одну из них гостю. — Кстати, а почему вы меня называете «красным шпионом», а не, скажем, английским или американским? Неужели я так похож на русского?

— А вы себя в зеркале видели? — лукаво улыбнулся Лоткин.

— Конечно. Каждый день во время бритья.

— Вы не похожи на русского. Вашу финскую физиономию ни с какой другой не перепутаешь даже в темноте. Слишком хорошо я вас, финнов, знаю. Но только русские стали бы вести бизнес так, как вы. Американец постарался бы открыть филиалы по всей Швеции. Англичанин стал бы завсегдатаем в клубе. Немец стал бы бывать в посольстве. Француз очаровал бы весь квартал, и в него влюбились бы все домохозяйки, которым нет еще шестидесяти. Итальянец не сидел бы взаперти, а отирался бы у крыльца и кричал бы целыми днями на всю улицу, что у него лучшая мастерская в городе. Испанец перво-наперво поведал бы всем соседям о своей благородной родословной и в конце концов перессорился бы со всеми до конца жизни.

— А я?

— А вы, — Гетц отхлебнул из чашки. — А вы либо сидите целыми днями в мастерской, либо трудитесь в порту. Бурных романов вы себе не позволяете. Соседи о вас хорошего мнения, но вовсе не очарованы вами. В ресторанах и клубах вы не бываете. Отделений вашей фирмы нигде нет, кроме Стокгольма. Вы не кичитесь ни своей родословной, ни своей женой. Впрочем, вы и на русского не тянете. Вы не пьете. Вы как были финном, так и остались им. Вы, финны, вообще какие-то вялые, если не сказать — сонные.

— А евреи?

— А что евреи? — переспросил Лоткин.

— А как бы себя повел на моем месте еврей?

— А еврей на своем месте. Он пришел к вам, чтобы предложить новый гешефт.

— Ой! — спохватился Коля. — Простите меня, ради бога, я сейчас.

Он встал и побежал в свою спальню.

— Куда вы? — встревожился Лоткин. — Вернитесь сейчас же.

— Вот! — Коля радостно показывал на тонкую пачку денег, которую вынес из спальни. — Это ваша доля за последние три месяца.

— А разве прошло уже три месяца? — удивился Лоткин.

— Гетц, мы не виделись с вами целых три месяца, и это ваша доля за ту концессию в порту, которую вы устроили мне год назад.

Коля решительно пододвинул деньги к гешефтмахеру, но тот не обратил на них никакого внимания.

— По-вашему, я позволил себе отвлечь вас от дел и заставил распивать с собой чаи только потому, что мне так интересно было получить свою долю?

— А что же еще? — опешил Коля.

— Нет, — горестно качнул носом Лоткин. — Вы не русский шпион. Я в вас ошибся. Вы-таки румынский шпион, и в этом не может быть никакого сомнения.

— Помилуйте, Гетц! Что я вам сделал, что вы меня сравниваете с румынами?

— Я скажу вам, — Лоткин снова отхлебнул из своей чашки. — Я скажу вам то же, что уже сказал год назад. Вы-таки отвратительно ведете ваш бизнес.

— А как надо? — Коля поправил сам себя. — Что не так?

— Не так — все.

— А что именно?

— Вот именно — все. У вас нет филиалов, — Лоткин стал загибать пальцы. — Вы не расширяете дело, вы не бываете в клубах, вы не имеете роскошной любовницы, вы не имеете зарубежных партнеров. Вы не видите, что ваше дело валится на бок и скоро совсем рухнет. Ажиотаж на ваши будильники прошел, теперь их берут меньше, чем год назад, хотя вы и уронили цену. Ваша концессия в порту и частные заказы в мастерской позволяют вам держаться на плаву, оплачивать аренду этой мастерской и труд своих работников, но вы не развиваетесь! У вас нет гигантского скачка! Вы уже год сидите на этом самом месте и так же, как и год назад, чините чужие патефоны. Вы не вышли на другой уровень. У вас нет собственного авто. У вас нет собственного дома. У вас даже жены нет.

— А у вас?

— У меня есть жена и уже взрослые дети. Но я пришел сюда говорить не о них. Я хочу предложить вам новый гешефт.

— Очень интересно. Какой же?

— В Европе идет война…

— Я что-то слышал об этом, — улыбнулся Коля.

— Не перебивайте, пожалуйста. Имейте терпение. Так вот, в Европе идет война. И на океане идет война, и в Африке тоже — война. Везде идет война. Мир сошел с ума и охвачен войной. Это значит, что миллионы людей не работают, а только стреляют друг в друга. Это значит, что миллионы здоровых и молодых мужчин не сеют хлеб, не варят пива, не ловят рыбу, не делают сосисок, а все это только потребляют. Это значит, что в Европе сейчас прибавилось несколько миллионов дармоедов, которых надо кормить и одевать. Как вы думаете, где сейчас больше всего людей убивают друг друга?

— Я думаю, на Восточном фронте.

— Верно! — возликовал Лоткин. — И эти миллионы еще нужно одеть и накормить. Вы читали зимние сообщения из-под Москвы? Как, по-вашему, почему немцы были разбиты?

— Наверное, потому, что красных было больше, — Коля заученно повторил сообщения шведской печати.

— Красных было больше с самого начала. А еще почему?

— Ах, да! Забыл. Знаменитые русские морозы…

Лоткин посмотрел на своего молодого собеседника почти осуждающе.

— Знаменитые русские морозы не помешали маршалу Маннергейму в считанные дни вернуть все захваченные Советами финские территории и выйти на прежние границы Финляндии. Полагаю, что в Карелии морозы стояли не менее сильные, чем под Москвой. Как вы думаете? Вы же родом из тех мест.

— Да, у нас бывает очень холодно зимой.

— Впрочем, и из-за морозов тоже. У немцев не было хороших теплых вещей, чтобы одеть свою армию. Вот этим я и предлагаю вам заняться.

— Одевать немецкую армию?! — изумился Коля.

— А чем вам плох такой гешефт? Представляете, несколько миллионов покупателей… Если с каждого из них нам удастся получить хотя бы по одной рейхсмарке прибыли, это же будет несколько миллионов рейхсмарок! — Лоткин мечтательно прищурил глаза. — Это хороший дом, машина с водителем, красивая жена для вас и обеспеченная старость для меня. Я не сидел сложа руки эти три месяца, что мы с вами не виделись. Я расспросил своих знакомых, а те расспросили знакомых своих знакомых. Так вот, в Исфахане…

— А где это?

— Это в Иране, — Лоткин как будто не прерывался, настолько он был увлечен предстоящим гешефтом. — Так вот, в этом самом Исфахане русские заготавливают овчинные шкуры на шубы для своих солдат.

— А мы тут при чем?

— Вот и плохо, что мы пока тут не при делах. А если нам удастся заготовить несколько сотен тысяч овечьих шкур, которые иранцам даром не нужны, потому что в Иране круглый год тепло и никто никогда там не ходил зимой в шубах…

— Вы предлагаете мне поехать в Иран?! — воскликнул Коля.

— Разумеется, вам! Кому же еще?! — всплеснул руками Лоткин. — Вы представляете, какой колоссальный гешефт может получиться, если мы с вами…

— Нет! — Коля сделал отрицающий жест. — Ни в какой Иран я не поеду.

— Но почему?! Там такие деньги!

— Во-первых, это очень далеко. Во-вторых, там русские и англичане. Ни с теми, ни с другими мне встречаться ни к чему. В-третьих, это займет много времени, а мне не на кого оставить фирму.

— Это все? — тихо спросил разочарованный гешефтмахер.

— А вам мало?

С минуту Лоткин глядел в потолок, по-видимому, комбинируя в уме новый гешефт. Он не знал ни покоя, ни отдыха, когда речь заходила о деньгах.

— А если я вам предложу новый гешефт? Но он не будет таким фантастически выгодным, как исфаханские овчины.

— Предлагайте, — махнул рукой Коля и направился чинить надоевший патефон.

— Если я предложу вам не такое далекое путешествие, как в Иран, если там, куда вы поедете, не будет ни русских, ни англичан, и если это не займет у вас много времени, тогда вы согласитесь на мое предложение?

— Тогда, может быть, и соглашусь, — Коля откусил что-то кусачками в недрах патефона, крутанул где-то отверткой и стал заводить пружину.

— Отлично! Тогда вы поедете в Россию!

Отвертка выпала из Колиных рук.

— Ку-да?!

— В Россию. Там сейчас тоже можно сделать неплохие деньги. Не такие большие, как в Исфахане, но все же вполне сносные. За пару месяцев в России вы сколотите себе такой же капиталец, как за год работы в Стокгольме. Ну же, соглашайтесь!

— Гетц, да вы в своем уме?! По-вашему, я должен бросить налаженное дело, своих работников только ради того, чтобы отправиться неизвестно куда и неизвестно зачем?

— Нет, — горестно вздохнул Лоткин. — Все-таки вы — не деловой человек. Вы вот так и будет до скончания дней ваших ковыряться отвертками в чужих патефонах.

Лоткин встал, потянулся за шляпой и, согнувшись под бременем разочарования в своем молодом компаньоне, пошаркал к выходу.

«Черт его знает! — подумал Коля. — Может, находясь в России, но по другую сторону линии фронта, вблизи немецких войск, мне удастся разузнать хоть что-то об этой броне? Ну, если не о самой броне, то, может, удастся хотя бы увидеть этот «тигр». Хотя бы фару у него открутить. Сидя в Стокгольме, я точно ничего не узнаю, а вот если…»

— Погодите, Гетц, — окликнул он Лоткина. — Так дела не делаются. Вы даже не объяснили мне толком, как я попаду в Россию, с какими документами и что я там буду делать.

— Так вы согласны? — с надеждой обернулся Лоткин.

— Я еще не согласен, но мне интересно вас послушать. Может, и в самом деле дело того стоит. Мастерская не рухнет, если меня не будет месяц-другой. Что я должен делать?

— Вот это другой разговор, — гешефтмахер потер ладони, как бы извлекая из них прибыль. — Я вам так скажу. Сейчас из этой России тащат все, кому не лень. Кстати, вы говорите по-русски?

— Немного. Финляндия входила в состав Российской империи, и в моей семье все умеют сносно изъясняться на этом языке.

— Еще лучше! Нам даже не придется тратиться на переводчика. Мы регистрируем в Германии фирму, какое-нибудь общество GmbH на подставных лиц. Прибыль — учредителям, а деньги — нам.

— Но не вы, ни я не сможем зарегистрировать в Германии не то что фирму, а вообще ничего!

— А нам и не надо будет ничего регистрировать. За нас все сделают немцы, самые настоящие граждане Рейха. По-вашему, все немецкие офицеры горят только одним желанием — как бы им поскорее разбить русских и англичан? Уверяю вас, вы очень ошибаетесь. В Берлине полно штабистов, которые ничего не видят, кроме своих карт и сводок. Они наделены большими полномочиями, но, не бывая на полях сражений, лишены возможности принять участие в дележе военной добычи. Они не могут покинуть Берлин, чтобы отхватить свой кусок восточного пирога. Вот мы им и поможем.

— Знаете что, Гетц? — Коля поджал губы. — Не ожидал от вас. Мне стыдно за вас. И стыдно, что вы — мой компаньон. Вы собираетесь вести дела с немцами, возможно, даже с СС. Они истребляют поляков и евреев. И вы, еврей, готовы сотрудничать с немцами?!

— А что тут такого? — невозмутимо переспросил Лоткин. — А кто нам может помешать? Это всего-навсего небольшой гешефт. Национальности и национальные разногласия придумали бедные и для бедных. Деловые люди всегда, при любых режимах смогут договориться друг с другом. У меня есть один знакомый в немецком Главном штабе Сухопутных войск… Так он чуть ли не сам, первый предложил мне это маленькое дельце. Ему нужен свой человек на Востоке. Немцам, а тем более военным, он доверять боится, а вот иностранцу, да еще и коммерсанту…

— Вот и поезжайте сами! — отрезал Коля.

— Ха, господин «красный шпион», я же все-таки еврей… — жалобно признался Лоткин.

Нет, не зря все-таки Шелленберг занимал должность начальника политической разведки Рейха. Гиммлер знал, кого назначать. Прочитав донесение штурмбаннфюрера СС Фишер о том, что розыск передатчика в Стокгольме грозит затянуться, он не стал рвать и метать, устраивать разносы подчиненным, а принялся спокойно анализировать ситуацию. Подключите станции перехвата, расположенной на острове Рюген, значительных результатов не дало. Слишком велико было расстояние до объекта и как следствие велика погрешность. «Треугольник ошибок» уменьшился в размерах, но незначительно.

Сопоставив данные с эсминцев и с Рюгена, а также сообщения самой Фишер, Шелленберг, потоптавшись минут пять по ковру в своем кабинете и в рассеянности роняя пепел с сигареты прямо на ворс, нашел простое и гениальное решение. Собственно, оно лежало на поверхности.

Несколько недель назад, весной сорок второго года, VI Управление РСХА совместно с гестапо накрыло в соседней Швейцарии передатчик, вещавший на Москву Он тоже был стационарный и располагался в маленьком городке на границе с Рейхом. Пеленгация с территории Германии позволила вычертить «треугольник ошибок», который тоже был довольно большим. Тогда полиция кантона по просьбе Шелленберга в момент выхода в эфир передатчика стала отключать электричество в домах, попавших внутрь «треугольника».

Розыск напоминал разрезание свадебного торта. Это только кажется, что он большой, но первый взмах ножа делит его пополам, второй отделяет четвертинку, третий — осьмушку, а после четвертого взмаха выделяется тот самый искомый кусок. Когда круг поисков сузился до нескольких домов, после отключения электричества в одном из них передача внезапно прервалась. В этот дом немедленно нагрянули стоявшие наготове немецкие агенты и застукали радиста с поличным. Он даже не успел свернуть антенну и спрятать радиостанцию.

Таким же образом Шелленберг предложил штурмбаннфюреру Фишер действовать и в Стокгольме, опираясь на помощь изнемогавшего от любви генерала Сандстрема.

Пять отключений, как пять взмахов ножа, отсекли все лишнее. Поле розыска сузилось до четырех домов на улице, ведущей в порт. Знакомая мастерская Тиму Неминена располагалась в одном из них. В субботу, сразу после окончания выхода передатчика в эфир, Марта отравила Шелленбергу шифротелеграмму с отчетом о поисках, в котором высказала предположение, что передатчик находится в этой самой мастерской. Марта также напомнила шефу, что именно в этой мастерской военный атташе фон Гетц вел переговоры с представителем советского командования. Шелленберг дал команду на немедленный захват хозяина мастерской — наверняка радиста, а может быть, даже и резидента русских.

В понедельник Бехер, переодетый электромонтером, под предлогом проведения профилактических работ наведался в мастерскую, чтобы разведать обстановку. В мастерской его встретили трое работников, занимавшихся сборкой «говорящих будильников», которые, показав ему распределительный щиток, заодно и пояснили, что сам хозяин — Тиму Неминен — два дня тому назад выехал по делам в Берлин.

Больше передатчик с позывными «МТК» и «CLO» в эфир не выходил.

Ориентировка, направленная Шелленбергом в порт Копенгагена, пришла с запозданием. Агенты в порту, сверившись с журналами регистрации пассажиров, только подтвердили, что финский гражданин Тиму Неминен действительно накануне въехал на территорию Рейха.

Дальше след Тиму Неминена терялся.

Все наличные агенты VI Управления были брошены на чрезвычайный розыск. От Варшавы до Парижа и от Копенгагена до Рима сотрудники Шелленберга совместно с агентами гестапо искали советского резидента.

 

XIV

Фон Гетц еще через иллюминатор транспортного Ю-52 смог разглядеть, что аэродром, на котором базируется его полк, очень большой. Прямо по грунту были проложены две взлетно-посадочных полосы и еще одна — аварийная — лежала в стороне от аэродрома под прямым углом к двум основным. Между взлетками через равное расстояние стояли зенитки, нацелившись своими длинными стволами в чистое, словно умытое росой, небо. Справа и слева от взлеток можно было разглядеть вереницу капониров, накрытых маскировочными сетями и совсем далеко — склады, оружейные и ГСМ. Транспортник заложил вираж над аэродромом и стал заходить на глиссаду. Земля в иллюминаторе сначала уплыла вниз, уступая место безбрежной синеве летнего неба, затем, когда пилот выровнял самолет по горизонту и убрал газ, она снова появилась и стала подниматься по мере того, как самолет приближался к началу ВПП.

Несильный толчок, и самолет, снижая скорость, побежал по грунту взлетки. Через минуту он остановился на другом конце аэродрома, возле группы наспех возведенных строений. Борттехник скинул трап и отстранился от люка. Дескать, милости прошу на гостеприимную украинскую землю.

Фон Гетц спросил у первого попавшегося солдата:

— Где штаб полка?

— Какого именно? — уточнил солдат, косясь на щегольской кожаный чемодан в руке офицера.

— А их тут много? — удивился фон Гетц.

— Есть несколько. Есть бомбардировочный, есть истребительный, есть…

— Мне нужен штаб истребительного полка.

— А! — воскликнул тот. — Тогда вам надо в село. В самом центре. Увидите сами. Там еще флаг такой развевается.

Солдат убежал по своим делам, а фон Гетц остался в недоумении относительно того, куда же ему идти. Село начиналось тут же, возле взлетки, только фон Гетц с непривычки принял его за аэродромные и хозяйственные постройки. Он двинулся туда, где, по его разумению, должен был находиться центр, но остановился в недоумении. Флагштоков с красными флагами и свастикой было шесть. Где именно располагался штаб истребительного полка, понять было нельзя, так как на домах отсутствовали таблички.

И сами эти постройки домами можно было назвать с некоторой натяжкой. Впервые увидев такие дома в Ровно, фон Гетц принял их за курятники. Ему и в голову не могло прийти, что люди могут жить в том, что строилось для скота. Но какие они люди? Славяне. Скот и есть.

Наугад он направился в самый большой «курятник» и… угадал. Это действительно был штаб именно того полка, в который он был направлен для продолжения службы. Он предъявил свои документы дежурному по полку, и тот указал ему на закуток начальника штаба.

Едва фон Гетц подошел к указанной двери, как та распахнулась, и из нее едва не выбежал молодой румяный капитал.

Он чуть не налетел на фон Гетца. Конрад вовремя успел выставить перед собой свободную от чемодана руку и амортизировать наскок капитана. Тот ничуть не был обескуражен, напротив, обрадовался фон Гетцу как старому знакомому.

— Новенький?! — восхитился он, лучезарно улыбаясь.

— Так точно, — признался фон Гетц. — Прибыл для дальнейшего прохождения службы.

— Вот здорово! — еще больше обрадовался капитан и подтолкнул Конрада в кабинет начальника штаба. — Сейчас уладим формальности и пойдем в эскадрилью. Господин подполковник!..

Фон Гетц вздрогнул — разоблачили! Этот румяный капитал со светлыми, зачесанными назад волосами, в пилотке набекрень — наверняка армейский контрразведчик, получивший ориентировку о том, что обер-лейтенант Курт Смолински и изменник родины подполковник Конрад фон Гетц — одно лицо, которое надлежит арестовать и под надежной охраной доставить в Рейх. Как все глупо… Могли бы не играть с ним в кошки-мышки, а арестовать в Ровно или даже в Таллине.

— Господин подполковник! Зачислите, пожалуйста, новенького в нашу эскадрилью. У нас недокомплект.

— У всех недокомплект, — проскрипел голос из глубины кабинета.

Комнатка оказалась почти темной. Маленькое квадратное окошко в центре боковой стены давало немного света. Из-за полумрака в каморке, которую никак нельзя было назвать кабинетом, фон Гетц не сразу разглядел за столом самого начальника штаба — маленького пожилого подполковника, чья голова едва возвышалась над столешницей.

— Но, господин подполковник! Вы же обещали, — капитан вышел вперед и навис над столом начальника штаба.

— Никому я ничего не обещал, — ворчливо скрипел голос. — Не нависайте тут. Ваши документы, господин э-э-э…

— Обер-лейтенант Смолински, — фон Гетц сделал четкий шаг вперед и оказался возле стола.

— Черт с вами, Гессер. Забирайте новенького, — скрипнул начальник штаба и кивнул фон Гетцу. — На довольствие вы будете поставлены с обеда. Смотрите, много не пейте. А то эти летуны пристрастились к местной горилке и по утрам у них с похмелья головы не влезают в шлемофоны. Увижу вас пьяным — сдам в фельд-жандармерию. Идите устраивайтесь.

Козырнув, оба вышли на улицу.

— Вы где устроились? Нигде? Отлично! В моей мазанке как раз есть свободная койка. Капитан Вильгельм Гессер. Можно просто Вилли, — представился капитан.

— Обер-лейтенант Смолински. Можно просто Курт, — фон Гетц улыбнулся.

Сразу видно, что этот капитан — парень неплохой. Наверняка он окажется хорошим товарищем.

— Давайте бросим ваш гардероб и пойдем представляться командиру эскадрильи.

Пилоты жили в таких же курятниках, как и тот, в котором располагался штаб. Размером они были поменьше, но такие же темные. Назывались курятники — «mazanka». В мазанке Гессера была только одна комната, в которой стояли четыре кровати и печка. Фон Гетц оставил здесь свой роскошный чемодан, и они пошли на аэродром. Ходьбы тут было минут пять — аэродром большой, а село маленькое.

По пути Гессер вводил Конрада в курс дела.

— …На нашем аэродроме базируются два полка. Наш и бомбардировочный. Мы чаще всего сопровождаем «юнкерсы» на бомбежку. Еще есть полк пехоты для охраны, батальон СС, зенитный полк, фельд-жандармы, отделение гестапо, словом, народу туча.

— А где местное население? — фон Гетц заметил, что в селе практически нет гражданских.

— Ах, аборигены? Их отселили еще до нашего прибытия на аэродром в целях сохранения военной тайны.

— Куда отселили?

— А я знаю? Куда-то в тыл. Мы пришли.

Они подошли к капониру. Из-под маскировочной сети вылез майор в кожаной куртке, несмотря на чудовищную жару. Лицо майора было злым. Тонкие усики на верхней губе топорщились, взгляд был колючий и неприязненный.

— Вот, господин майор, — радостно сообщил Гессер. — Привел пополнение.

Майор не разделил радости румяного капитана.

— Где вы шляетесь целый день, Гессер?

— Я был в штабе… — опешив, начал оправдываться капитан.

— Вам там нечего делать без моего разрешения. Ясно? Молчать! Вы, мой заместитель, должны подавать пример дисциплины и трудолюбия! Это еще кто? — злой майор соизволил наконец заметить фон Гетца.

— Обер-лейтенант Смолински. Прибыл в ваше распоряжение.

— Я распоряжусь, — пообещал майор. — Не волнуйтесь, я вами хорошо распоряжусь. Что-то лицо мне ваше знакомо. Вы не бывали в Берлине?

— Каждый немец, по крайней мере, раз в жизни бывал в Берлине, — заметил фон Гетц.

— Да нет. Полтора года назад я был на курсах доподготовки под Берлином. Мы не могли там с вами видеться? Вы в каком корпусе жили?

Фон Гетцу стало нехорошо. Струйка пота потекла из-под фуражки по виску. Он не жил на этих курсах ни в каком корпусе и не мог в нем жить. Он был начальником этих курсов и жил в отдельном коттедже. За несколько месяцев через его руки прошли сотни офицеров, всех запомнить он никак не мог даже при желании, но все офицеры, разумеется, хорошо запомнили его.

— Виноват, господин, майор! Я не был на этих курсах.

— Ну да, ну да, — согласился с ним майор. — Не были. Да вы и не могли там быть! Курсы были организованы для командиров, а не для рядовых летчиков. Вы, судя по всему, год назад были простым лейтенантом?

— Так точно, господин майор!

— Но мне определенно знакомо валю лицо. У вас нет родственников, которые служат в авиации?

— Никак нет.

— Что-то вы староваты для обер-лейтенанта. Летать умеете?

Фон Гетцу вопрос показался обидным, а майор — так просто пренеприятнейшим типом.

— Не знаю, не пробовал, — улыбнулся он с наглецой.

— Ну, так попробуйте, черт бы вас побрал! — заорал майор. — Вон ваш «мессершмитт». Номер семь! Через минуту вы в кабине.

— Есть.

Фон Гетц с помощью Гессера отыскал нужный канонир, Гессер приказал механикам откинуть маскировочную сеть и выкатить самолет.

— Ничего, ничего, — успокаивал он фон Гетца. — Майор вспыльчив, но быстро отходит. Зато пилот первоклассный. Наша эскадрилья несет потерь меньше, чем другие. Вы когда-нибудь летали на «мессершмитте»?

— Да, случалось пару раз.

— Это очень хороший самолет, уверяю вас. Он прекрасно слушается пилота. Ничего страшного. Вы просто взлетите, сделаете круг и сядете. Даже испугаться не успеете.

— Спасибо вам, Вилли. Я думаю, что справлюсь. От винта!

Фон Гетц вырулил на старт и подключился к связи.

В наушниках немедленно заскрежетал противный голос майора:

— Седьмой, черт вас возьми!

— Седьмой на старте, — произнес фон Гетц, стараясь не выходить из себя. — Разрешите взлет.

— Седьмой! Взлет разрешаю. Даю установку на полет. Взлет, набор высоты, эшелон тысяча, горка, затем бочка, перевод в горизонтальный полет, заход на глиссаду, посадка. Ясно?

— Так точно.

Больше полугода фон Гетц не сидел в кабине «мессершмитта». Он любовно осматривал приборную доску, тумблеры и вентили. Руки его с нежностью гладили рукоятку управления, как руки скрипача-виртуоза гладят раритетную скрипку. Он вспомнил, как шесть лет назад впервые сел в кабину «мессершмитта» самой ранней серии. Конечно, самолет модернизировали, добавили мощности двигателю и поставили более мощное вооружение, но это оставался все тот же трудяга «мессершмитт», верный боевой конь рыцаря воздушной войны. Всему, чего добился в этой жизни подполковник фон Гетц, он был обязан «мессершмитту». В руках и ногах несильно закололи тысячи маленьких иголочек — это привычно пошел по венам адреналин.

Конрад посмотрел вбок. На параллельной взлетке на старте стояла тревожная пара, которой надлежало взлетать первой при приближении русских штурмовиков или бомбардировщиков. «Мессершмитты» стояли с работающими моторами, колпаки остекления были сдвинуты назад. Пилоты, сняв шлемофоны, сидели в кабине и, не скрывая презрения, смотрели на «мессершмитт» фон Гетца. «Сейчас этот инкубаторный цыпленок покажет нам, как он умеет летать… с крыши сарая на птичий двор».

— Седьмой! Старт, дьявол тебя побери! — снова рявкнуло в шлемофоне.

Фон Гетц привычно выровнял самолет по взлетке, выпустил закрылки, нажал на тормоз и перевел сектор газа вперед до упора. Мотор увеличил обороты, лопасти пропеллера, вращаясь все быстрее, гнали потоки воздуха под крылья и фюзеляж, «мессершмитт» забился в крупной дрожи. Фон Гетц еще раз посмотрел на наглых сопляков из тревожной пары, усмехнулся их глупой самоуверенности и отпустил тормоз. Самолет дернулся, побежал по взлетке, набирая скорость. Конрад кинул взгляд на спидометр и на отметке «150» потянул рукоятку на себя. Отрыв — и сразу прекратилась дрожь. Самолет просел под своей массой. Фон Гетц убрал шасси и закрылки и стал закладывать вираж с набором высоты. Разворот он закончил как раз на заданном эшелоне — тысяча метров. Мастер. Ас.

Нажав педали, Конрад проверил рули направления, покачав крыльями, убедился, что самолет откликается на малейшее отклонение рукоятки управления, сделал глубокий вдох, готовясь к перегрузкам, и начал…

Горки, бочки, две «мертвых петли» подряд, вертикальное пике и вывод из него. Наконец, подняв самолет повыше, фон Гетц исполнил свой коронный номер — горизонтальный штопор, во время которого самолет падает, вращаясь как кленовый лист осенью. Метрах в шестистах над землей он, включив форсаж, уверенно вывел самолет в горизонтальный полет и, сделав боевой разворот по минимальному радиусу, стал заходить на посадку.

Его встречали полсотни пилотов и механиков — все, кто был сейчас на аэродроме. Никто из них не видел до этого и не мог даже предполагать, что истребитель можно заставить выделывать такие пируэты. От толпы отделился майор, командир первой эскадрильи. Фон Гетц, весь потный, соскочил на землю, окруженный восхищенными взглядами сотни глаз.

— Обер-лейтенант, ко мне! — приказал майор.

Фон Гетц сделал несколько шагов строевым и доложил:

— Господин майор…

— Вы почему не выполнили летное задание? — без всякого восторга спросил майор.

— Виноват, господин майор, но я…

— Никаких «но»! — отрезал комэск. — Впредь за подобные импровизации буду подвергать вас аресту, а пока… Вне службы можете называть меня Отто. Но по службе извольте выполнять приказы в точности так, как они были отданы, иначе узнаете, что такое гнев Железного Мюллера. Майор Мюллер, к вашим услугам. Двадцать две победы в воздухе.

Фон Гетц наконец-то опомнился и снова стал обер-лейтенантом.

— Обер-лейтенант Смолински. Счастлив, что буду служить под началом такого опытного пилота, как вы.

— Вы прекрасно пилотируете машину, Смолински. Мне всего лишь раз доводилось видеть нечто подобное. Как раз на тех самых курсах доподготовки, год назад. Начальник курсов майор фон Гетц точно так же владел истребителем. Вам до него, конечно, далековато, но в перспективе вы можете стать очень похожим на него. Кстати, он не ваш родственник?

Фон Гетц похолодел несмотря на жару:

— Никак нет. Я — сирота. Меня воспитал фюрер.

— Ладно. Для начала зачисляю вас в эскадрилью, — майор подумал немного. — Ведомым капитана Гессера. Капитан, ваш ведомый, кажется, сейчас в госпитале?

— Так точно, господин майор, — обрадованно подтвердил Гессер, которому уже неимоверно захотелось иметь такого ведомого.

— Вот и отлично. Завтра же начинайте отрабатывать слетанность в паре, и чтобы через три дня вы понимали друг друга без радио. У русских тоже слушают эфир люди, сведущие в немецком. Незачем подсказывать русским приемы нашей тактики боя.

— Есть! — фон Гетц и капитан Гессер козырнули.

— Все свободны, — майор оглядел любопытных. — Вам что, нечем заняться? Занимайтесь по плану работ. Нечего тут таращиться. Вы, обер-лейтенант, тоже на сегодня свободны. Располагайтесь. Отдыхайте. С завтрашнего дня для вас начинается работа. Гессер, останьтесь еще на пару слов.

Фон Гетц отдал честь и нехотя побрел с аэродрома в тесную мазанку. Он соскучился по полетам, и ему сейчас очень хотелось летать. До изнеможения. До звона в ушах. Только бы летать.

— Ну и как он вам? — спросил Мюллер Гессера, когда фон Гетц отошел на приличное расстояние.

— Это было великолепно, господин майор! — не скрывал своего восторга Гессер. — Такой пилот! Настоящий мастер! Иметь такого ведомого!..

— И вы верите, что обер-лейтенанты умеют так пилотировать «мессершмитт»?

— А почему бы нет? Мы же с вами сами сейчас видели, как он…

— Ни один обер-лейтенант не может так виртуозно владеть машиной, как этот Смолински.

— Вы полагаете?..

— Я полагаю, что обер-лейтенант — не тот, за кого себя выдаст. Уж больно он похож на нашего начальника курсов. Впрочем, настоящий фон Гетц летал лучше. Сейчас он наверняка уже полковник.

— А кто же тогда этот? Русский шпион? Может, стоит сообщить о нем в гестапо?

— Вы с ума сошли, Гессер?! Какое, к черту, гестапо?! Вы ополоумели от безделья! Какой дурак будет специально обучать шпиона пилотированию? Никакой он не шпион. И чтобы я от вас более не слышал подобной ерунды! И упаси вас Бог привлекать внимание гестапо к первой эскадрилье, пока ею командую я! Завтра же начинайте отрабатывать слетанность с обер-лейтенантом!

— Есть, господин майор! Такой ведомый, как Смолински…

— Вы что же, полагаете, что такой пилот, как Смолински, надолго засидится в ведомых?

Мюллер впервые за все утро улыбнулся.

 

XV

«10 июля 1942 года

Жаркие дни. Немцы у Воронежа. Москвичи в расстройстве. Но я не вижу даже при их предельном успехе — победы для них. Они слитком спешат, и призрак Амьена идет за ними. Англичане ничего не делают. Мне нравится эта самоуверенность. И мысль о том, что где-то люди умирают и из жизни человек за человеком уходят быстрее, чем я успею выписать букву на этой страничке, стала настолько привычной, что уже не рвет за сердце, может быть, потому, что и я внутренне готов к этому.

Мехлиса сделали корпусным комиссаром за провал Керчи, а начальником ПУР РККА сделан Щербаков. Я уверен, что он был бы у меня денщиком… Странный подбор людей, и потом, если снимать Мехлиса за Керчь, то кого же снимать за Украину, Белоруссию и т. п.

Мобилизация всех до 50 лет и комсостава до 60 лет. Берут одноглазых, заик. Боюсь, что скоро и я буду командовать эскадроном».

В этот день Коля Осипов пересек границу СССР с запада на восток, то есть в том самом направлении, в котором вот уже второй год с небольшими перекурами двигалась героическая Красная Армия.

Ровно две недели назад, 3 июля, после восьми месяцев изнурительной обороны советскими войсками был оставлен город славы русских моряков — Севастополь. Легендарный маршал Буденный и «главный комиссар РККА» Мехлис, изо всех сил помогавший ему, ничего не накомандовали. Таланта не хватило. Только благодаря самоотверженной до отчаяния храбрости рядовых защитников — красноармейцев, краснофлотцев, самих горожан, — город смог продержаться так долго.

Если бы таланты наших генералов равнялись доблести солдат!..

Не обманул Лоткин. Гешефтмахер действительно знал жизнь и понимал людей. Люди одинаково любили деньги и в Швеции, и в Германии. И штатские, и военные. В военное и мирное время.

Все люди всегда любили деньги.

В Берлине, куда Коля прибыл на поезде из Копенгагена, его встретил майор с лампасами Генерального штаба и отвез в гостиницу, где был заранее снят и оплачен на одни сутки не шикарный, но все же довольно приличный номер. Майор сразу же разложил перед Колей какие-то деловые бумаги, в которых тот ничего не понял и мысленно благодарил Бога за то, что бумаг этих было немного. Собственного умения понимать и разговаривать по-немецки было достаточно, чтобы до Коли дошло, что он теперь не простой финский иммигрант, а уполномоченный представитель общества с ограниченной ответственностью «Ресурсы Востока GmbH». Его полномочия распространяются на рейхскомиссариаты «Москва» и «Украина», с каковых ему поручается тянуть все ценное, что попадется ему на глаза, в Германию. В интересах учредителей — родственников жены майора.

Майор кроме доверенностей, пропусков и прочих карточек снабдил его рекомендательными письмами к офицерам службы тыла группы армий «Юг» и группы армий «Центр», которые должны были оказывать ему содействие, если сами не хотели поиметь неприятности с Берлином.

Наутро, едва дождавшись, когда Коля позавтракает, майор отвез его на своей машине на вокзал и посадил на поезд до Минска. Штабной майор хотел денег. Немедленно и много.

Обольщенный сказочными обещаниями, похожими на правду хотя бы потому, что с Восточного фронта шли посылки с подарками и в Берлин возвращались люди, за полгода сколотившие себе состояния, он искренне верил, что финский иммигрант не будет ни спать, ни есть, а только верой и правдой собирать богатства Востока для берлинского штабного майора, которого видел единственный раз в жизни.

Вновь назначенному уполномоченному немецкой фирмы надлежало действовать по своему разумению, на свой страх и риск. Коля воспринял свое назначение и рекомендательные письма как карт-бланш для проведения широкомасштабных разведывательных действий на территории, временно оккупированной противником, под прикрытием уполномоченного немецкой фирмы.

Где-то там впереди его ждал необыкновенный танк «тигр» со своей сказочной броней.

3 августа 1942 года.

Временно оккупированная территория СССР

Для своего места жительства Коля выбрал этот райцентр сразу по трем причинам. Во-первых, это был не областной центр, а глухомань, в которой на сто верст вокруг не сыщешь ни гестапо, ни фельд-жандармерии, следовательно, никто лишний раз не станет требовать у него документы, которые, впрочем, были в идеальном порядке — самые подлинные. Во-вторых, недалеко от Ирининых Ключей находился железнодорожный разъезд, и Коля мудро рассудил, что колея не рокадная, а прямая до Москвы, стало быть, по ней непременно должны проследовать к фронту эшелоны, в которых могут находиться те самые «тигры». А в-третьих, он очень соскучился по деревне. Сельский парень, знавший и любивший всю крестьянскую работу и вырванный из деревни силою случая и обстоятельств, Коля хотел снова оказать поближе к земле.

«У земли и люди чище, и отношения проще», — думал он.

Подумать только, каких-то шесть лет назад был он никому не известным пастухом, и если бы не случайность, то никогда бы в жизни не попал бы в РККА! Вернее, попал бы, но только не на командирскую должность и уж тем более не в Генеральный штаб, а простым рядовым, мобилизованным, чтобы закрыть бреши в прорывах немецких клиньев. И нал бы тогда Колька Осипов смертью храбрых где-нибудь под Москвой или под Ржевом, как уже пали до него и вместо него миллионы таких же молодых мужиков и как предстояло пасть еще большим миллионам.

Но радости от возвращения на Родину, пусть и не под своим именем, у него почему-то не возникало. Напротив, вместо ожидаемой радости родилось и все росло недоумение. «Куда я попал и кто из нас сошел с ума?!»

Это была та же страна и даже то же село, когда-то советское, но изменились люди. Или ему только показалось, что они изменились? Может, они и не менялись никогда? Только прикидывались, что любят советскую власть и товарища Сталина, а на самом деле все эти годы только и ждали прихода Гитлера?

Начать с того, что колхоз, который был в Ирининых Ключах, немцы не разогнали, а преобразовали в «кооператив». Колхозники так же ежедневно выходили на работу, получали задания у тех же бригадиров, а бригадиры закрывали наряды у тех же начальников, что и при советской власти. Председателем кооператива стал бывший председатель колхоза. Милиционеры, которые не удрали, сменили форму и стали полицаями. Сменился только начальник, и почему-то на работу в полицию пришло много бывших агрономов. Так же работала школа. В областном центре — Коля сам видел афиши! — в театре шли спектакли на русском языке, в которых были заняты русские артисты. В афишах ниже некоторых фамилий даже было напечатано: «нар. арт. СССР», «засл. арт. респ.». Словом, культурная жизнь продолжалась.

В области выходили газеты на русском языке, только они, понятное дело, не хвалили товарища Сталина, не восхищались его провидческим умом, а писали о повседневном. О том, как обустроить Россию, когда немцы прогонят большевиков. Некоторые лица, глядевшие на него с газетных фотографий, были знакомы Коле. До войны эти же портреты публиковали «Правда» и «Известия». Странно было видеть этих же людей тут, за линией фронта. Неужели все они перешли на сторону врага? А сам Коля по какую линию фронта? По ту или по эту?

Куда ни глянь, везде одно предательство.

В день приезда Коли в областной центр ему попалась навстречу свадебная процессия. Из церкви под звон колоколов выходили счастливые жених с невестой. Вокруг молодых вились нарядно одетые гости. За молодыми чинно вышагивал отец невесты, ее мать смахивала с глаз слезы счастья и гордости за дочку. Добросердечный Коля искренне порадовался бы за молодых и про себя непременно пожелал бы им счастья и детишек побольше, если бы не одно обстоятельство. Половина гостей была одета в немецкую военную форму, и сам жених щеголял шевроном роттенфюрера на рукаве эсэсовского мундира.

Коля оторопел.

Он было подумал, что фашистские палачи хотят поглумиться над мирными советскими людьми и обесчестить советскую девушку, патриотку и комсомолку. Но по виду девушки было как-то незаметно, что ей выворачивали руки, загоняя под венец. Родители невесты тоже выглядели чрезвычайно довольными. Да и само освящение церковью союза немецкого солдата и русской девушки никак не говорило в пользу гнусного намерения оккупантов. Напротив, порядочный человек, пусть и немец, честь по чести сделал девушке предложение, заручился согласием ее родителей и новел ее не в овин, а в храм Божий. Что-то тут не складывалось.

Коля давно был оторван от Родины, но за событиями на Восточном фронте старался всегда следить. В те часы, когда в мастерской не было ни работников, ни клиентов, он настраивался на московскую волну и внимательно слушал последние известия. Из них и сводок Совинформбюро выходило, что ежедневно и ежечасно Красная Армия уничтожает тысячи солдат и офицеров, десятки танков и самолетов. И вообще непонятно было, откуда Гитлер берет силы, чтобы продолжать войну. Из сообщений московского радио было ясно, что в тылу у немцев растет и ширится партизанское движение, что все те, кто не ушел в лес по старости или болезни, всеми силами помогают храбрым партизанам, а у проклятых захватчиков земля горит под ногами, и вот…

Свадьба! Средь бела дня.

И нигде не треснул выстрел, не ухнул взрыв, не рухнула крыша и не упал кирпич на головы молодоженам. Гости в штатском как-то мало походили на партизан. Они отвечали улыбками на улыбки немцев, что-то объясняли им на пальцах, и те то и дело удовлетворенно и радостно восклицали: «Gut! Das ist sehr gut!»

Все это как-то не совпадало с теми представлениями, которые Коля составил себе из газет и радио. Он никогда не терзался сомнениями в прочности и справедливости советской власти. Все было просто и понятно. Царь был плохой, его свергли. Установили власть рабочих и крестьян. Самую лучшую и справедливую.

Оказывается, он совсем не знал ни своего народа, ни своей страны. И теперь, столкнувшись с явным и грубым несоответствием реальной жизни с ее газетно-плакатным отображением, Коля растерялся и оторопел.

В этот же день он, не задерживаясь в областном центре, отъехал в Иринины Ключи.

В селе Коля, как и полагалось немецкому уполномоченному, поселился в самом лучшем доме — у председателя, который отвел ему единственную просторную и светлую комнату, а сам с женой перебрался в большую кухню с русской печью. Других комнат в доме не было, только чулан.

Поездив по району и внимательно осмотрев заботливым хозяйским глазом экономическую базу будущих заготовок, а проще сказать — что и где можно стянуть, Коля нашел, что украсть еще можно много чего. Работа предстоит большая. Война почти не тронула этот край.

Больших боев в этих местах не было. Красная Армия, не задержавшись тут, ушла на восток, поближе к Москве, поэтому хозяйства не были разорены героической обороной. Для военных район не представлял ни оперативной, ни тем более стратегической ценности, поэтому жители района до сих пор были избавлены от близкого знакомства с вермахтом.

Осенью сорок первого, правда, приехали какие-то люди из области в сопровождении эсэсовцев. Эсэсовцы через репродуктор пустили Русланову и Лемешева, а областное начальство созвало сход. На сходе кое-кого из начальства сняли, тут же поставили новое, попросили не волноваться, не саботировать, а жить, как жили, слушаясь новых начальников.

На вопрос из толпы: «А как теперь жить?» ответили просто: «Живите, как раньше жили. Только без коммунистов». И уехали, прихватив с собой секретаря райкома, начальника милиции и еще человек шесть. Никого не повесили и не расстреляли. Не задержались. Даже не пообедали.

Не имея рядом умного советчика, разлученный со Штейном и Лоткиным, которые, каждый по-своему, учили ему уму-разуму, Коля нуждался в ком-то более опытном, кто смог бы разъяснить ему нестыковки между тем, что слышат его уши, и тем, что видят глаза. А вопрос продолжал его жечь. «Как же это так получилось, что советские люди пошли в услужение к врагу?»

Сам себе Коля ничего убедительного сказать не мог, поэтому он решил подъехать с разговором к председателю бывшего колхоза, который так и остался на своей должности. Поговорить с председателем было тем легче, что для Коли русский язык был вторым родным, после мордовского. Ему даже не пришлось придуриваться и нарочно коверкать речь. Он и без того говорил с заметным мордовским акцентом.

Ничего удивительного. Деревенская мордва по сорок лет в городе живет, и от них все так же шибает бардой и луком, будто и не выезжали никуда из деревни. Что уж тут говорить об акценте. Он неистребим.

Степан Митрофанович Огарков был мужчина замечательной и редкой судьбы. В сорок втором году ему уже валило к полтиннику. Он был невысок и не широкоплеч, но мало кто из молодых решался на масляной вставать в стенке напротив него. Фигурой он был не худ, скорее сухощав, даже жилист, как дубовый пень, что нередко можно увидеть в человеке, который с малых лет много и трудно работал и не всегда сытно ел. Дубленая, зимой и летом коричневая кожа делала его лицо суровым, хотя на самом-то деле оно было просто спокойным. Такое спокойствие бывает у людей, много и многих переживших. Если бы его сызмальства приучали к туалетному мылу, лосьонам и золлингеновским лезвиям, то его лицо и руки не затвердели бы от непогоды и тяжелой работы, но — не судьба. Кому-то — гувернантки и гимназия, а кому-то и на земле работать надо.

Коля не знал, как подступиться с вопросом. Не спросишь же, в самом деле, в лоб: «А почему столько советских людей оказались предателями?» «А что же вы молчали год назад? Даже не молчали, а слушали и рукоплескали». В лучшем случае председатель вежливо ответил бы немецкому уполномоченному, мол, не твое собачье дело, не лезь к нам, русским, в душу. В худшем — в неглупой голове Степана Митрофановича могли зародиться кое-какие мыслишки насчет личности Тиму Неминена. А уж о том, поделится он ими с кем-то или запрячет в тайники своей памяти, лучше было не гадать.

Коля решил заехать издалека, по-мордовски тонко.

В один чудесный теплый и тихий вечер за чаепитием, когда они уселись за столом на кухне, он спросил председателя:

— Степан Митрофанович, а почему это ваше село так странно называется — Иринины Ключи? Что это была за Ирина и от какого комода она потеряла тут ключи?

Степан Митрофанович не вдруг ответил на этот глупый вопрос.

Он не торопясь подлил в блюдце кипяточку, отколол сахар, макнул его в чай, пососал и нехотя обронил:

— Царицу везли здешней дорогой.

— Царицу? — оживился Коля. — Какую?

— Бог ее знает. Давно дело было. Лет триста, а то и побольше тому. Да.

— Это кто ж тогда правил-то в Москве?

— Да знамо кто — Годунов Бориска. Когда его свергли, то евонную то ли жену, то ли сестру, то ли дочь упекли в монастырь. Да.

Степан Митрофанович говорил не спеша, с паузами. По всему было видно, что рассказчик он не искусный, но знает цену каждому своему слову и тратит их аккуратно, по делу и к месту.

— Вот, — продолжил Степан Митрофанович. — А ее, царицу-то, как раз Ириной и звали. Да.

— Так это она ключи потеряла?

— Не теряла она ничего, — хозяин досадливо, как на глупую муху, махнул на него рукой. — У ней, поди, и вещей-то с собой никаких не было. Да. Сказано же — в монастырь ее везли. Чай, не по доброй воле. Да. Даже собраться не дали.

— А при чем тут ключи? — не понял Коля.

— А притом. Она ехала на телеге. Со стрельцами, которым, значит, поручили ее в монастырь тот доставить в целости. Да. Ну и плакала, конечно, по-бабски. Знамо дело, где бабы, там и слезы. А тут самая что ни на есть причина поплакать. То ли братана, то ли мужа порешили, а ее в монастырь законопатили. Да. До веселья ли?

— А ключи? — настаивал Коля.

— Вот, — будто и не прерывался хозяин. — А где слеза падала на землю, там вдоль дорога ключ начинал бить. Да. По дороге-то по нашей ездил? Видел, поди, те ключи-то?

Действительно, дорога из области до райцентра шла под крутым косогором, и с обратного откоса дороги между камней било поразительно много, десятка два ключей, больших и маленьких. То ли дорогу специально вели вдоль них, то ли сами ключи пробились из-под земли от тряски бесчисленных телег и стука копыт. А может, и в самом деле везли той дорогой царицу Ирину и слезы ее стали родниками.

Красивая легенда понравилась Коле.

— А вы, Степан Митрофанович, до войны кем были?

Коля, как ему показалось, задал вопрос с подковыркой, надеясь раскрыть в хозяине добротного дома кулака-мироеда, обиженного советской властью, или какого-нибудь еще врага народа.

Вопрос, однако, ничуть не обескуражил хозяина.

Он не торопясь помакал сахарок в чай, отправил его в рот и ответил:

— Кем и сейчас, тем и был — председателем. Да.

— Как?! — Коля едва не подпрыгнул на табурете от изумления. — И вас немцы оставили?

— Ну а кого поставишь? — рассудил Степан Митрофанович. — Кого попало не поставишь. Тут надо и голову иметь, и руки. Да. Не воровать. Не пить. Не озоровать.

— И давно вы в председателях?

— С самого начала, с тридцать первого года. Да. Как только колхоз организовался. Да чего он организовался-то? Сам я его и организовал. С активистами из района. Да. Приехали, значит, с наганами, сказали, что будет колхоз. Ну и куда ты против наганов попрешь? Да. И стал у нас тут колхоз. А я председателем в нем, — с достоинством кивнул Степан Митрофанович. — Да.

— И у вас с прежней властью никогда не было неприятностей?

— С коммунистами, что ли? — хозяин глянул обиженно. — Откуда у меня с ними будут неприятности? Земля хорошая, не ленись, работай. Никаких неприятностей не будет. Да.

Вероятно, подумав, что он не убедил своего любопытствующего гостя, хозяин встал из-за стола, подхватил табурет, поставил его в угол и, встав на него, достал из-за божницы пачку каких-то листов и маленькую картонную коробочку. Любовно сдув пыль с верхнего листа, Степан Митрофанович положил всю стопку перед Колей.

— Вот, удостоверься — грамоты почетные.

Коля стал с интересом перебирать листы плотной бумаги.

— Вот районные, вот областные, а вот из Москвы две штуки. Да. Есть еще знамя переходящее, но оно в правлении. Потом покажу.

— И немцы не забрали красное знамя?

— А на кой ляд оно им? Им продукты подавай. Да. «Матка, млеко! Матка, яйки! Матка, шнапс!» — передразнил немцев хозяин. — Да.

Коля раскрыл коробочку. Внутри на синей бархатной подушечке лежал овальный орден. Мужчина и женщина несли красные эмалевые знамена, на которых было написано: «Пролетарии всех стран — соединяйтесь!». В самом низу овала неровным шрифтом было оттиснуто: «Знак Почета».

У Коли округлились глаза. Перед ним сидел не враг, не предатель, а заслуженный человек, председатель колхоза и его создатель. Он не просто не враг народа, не враг советской власти, а наоборот. Его заслуги были еще до войны замечены ft оценены этой властью.

Сталин кому попало орденов не давал.

— Так это ваш орден?! — Коля почтительно вернул коробочку хозяину.

— «Веселые ребята»? Мой, — кивнул хозяин. — Да. Аккурат перед войной вручили. Сам Михаил Иванович Калинин. Да. В Кремле. На самый Первомай. Да.

У Коли появилось нехорошее предчувствие.

Хозяин не заметил, как напрягся его гость, и продолжил приятные воспоминания:

— Как раз перед войной, в сороковом году, мне его Михаил Иванович и вручил. А на следующий день была демонстрация и парад на Красной площади. Да. Ворошилов речь говорил. Сам Сталин был. Да. На трибуне вот так вот стоял.

Степан Митрофанович показал, как стоял на трибуне Сталин.

Коля почувствовал себя нехорошо. Два года назад, под самый Первомай, в Кремле всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин вручал орден ему, тогда еще старшему лейтенанту Осипову. Среди награждаемых были военные и штатские, свинарки и пастухи. Среди колхозников наверняка сидел Степан Митрофанович, и если он поднапряжется, то, может и вспомнить его в военной форме. Хотя разница между Тиму Неминеном и старшим лейтенантом Осиповым огромна.

Тиму Неминен — откормленный и малость вяловатый представитель Германии в покоренной России, наделенный самыми широкими полномочиями по растаскиванию не спрятанного имущества, а старший лейтенант Осипов был худым, стриженным наголо военным с оловянными глазами тупого исполнителя приказов вышестоящих командиров.

— Мы ведь не абы какой колхоз, — похвастался председатель. — У нас и другие орденоносцы есть. Да. До войны мы по всей области гремели. В газетах про нас пропечатано.

— А где же теперь те орденоносцы?

— Как «где»? — удивился хозяин. — Да на своих местах же! Где же им быть-то?

— Как это «на своих местах»?

— А на чьих же? Или ты думал, что сами немцы на земле работать станут?

Коля был поражен такими откровениями.

— И вы все стали работать на немцев?

— А какая разница? — в свою очередь удивился председатель. — До войны план по урожаю из области спускали в район, из района — нам. Да. Не выполнишь — вредительство и саботаж. Пять лет лагерей. Да. Теперь из области спускают бургомистру, бургомистр — нам. Не выполнишь — саботаж, расстрел.

— А кто у вас бургомистр?

Коля все еще надеялся набрести на настоящего врага народа.

— Да Тихонов! Кто же еще? Бывший зампредпредрика наш.

— Кто? — не понял Коля.

— Бывший заместитель председателя райисполкома. Тихонов его фамилия. Да.

— Вы хотите сказать, что немцы поставили во главе района бывшего партийного работника?

— Зачем партийного? Он беспартийный был. Кто партийный — те удрали, а кто не удрал, того расстреляли.

— По-вашему выходит, что вы, ваши орденоносцы и бургомистр, все вы перешли на сторону противника?

— Кто к нему переходил-то? — обиделся хозяин. — Я как сидел в Ирининых Ключах, так и сижу в них. Никуда я не ходил. Да. И остальные тоже.

— Но вы же работаете на немцев!

— И что? Кто при Советах жил, тот и при немцах живет. Да. А кто работать ленится, для того любая власть плоха будет.

— А почему вы, лично вы не пошли воевать?

— А кто меня звал воевать-то? Сунулся было в военкомат, сказали, что возраст непризывной. А когда возраст стал призывной, то тут уже немцы были. Да и отвоевал я свое. Еще в Гражданскую. Да.

— А в Гражданскую вы за кого воевали?

— Да понятно за кого. За наших, за красных.

— Но вы же могли уйти в партизаны?!

Степан Митрофанович посмотрел на Колю, как на глупого ребенка, из одного упрямства донимающего взрослых вопросами.

— В какие партизаны?

— Ну, есть же у вас тут где-то партизанский отряд?

— А-а, — будто вспомнив, протянул хозяин. — Эти… Ну да. В соседнем районе несколько мужиков решили, что не будут работать ни на немцев, ни на коммунистов, и ушли в лес. Да.

— И что? Воюют?

— Пока тепло было, зверя стреляли, грибы с ягодами собирали, а по снегу озорничать стали. Да. Придут в какую-нибудь деревню, наставят на хозяина дробовики: «Режь корову или поросенка». Да. Ну, хозяин, куда деваться, режет для дорогих гостей. А кто отказывается, у того силой заберут, да еще подожгут то сарай, то баню. Да. Спасибо, что не избу. Надоело это людям. Сообщили бургомистру, тот доложил куда следует. Мол, так и так, людям нет житья от разбойников. Приехало две машины солдат, и отловили тех мужиков в тот же день. Да. Прямо в районе и повесили. Народ смотреть ходил.

— И вы смотрели?

— Что я, висельников не видел?

Это уже не лезло ни в какие рамки!

Все без исключения люди, которых встретил Коля за последние дни, были предателями, врагами народа и изменниками Родины. Вместо того чтобы вместе с доблестной и героической Красной Армией бить ненавистных фашистов, они окопались в немецком тылу и наладили мирную жизнь. План получили, выполнили, сдали немцам урожай, остатки — себе. Будто для них вовсе и нет никакой войны. Неужели все они год назад только притворялись советскими людьми? Аплодировали на собраниях, получали ордена и грамоты, славили вождей, носили их портреты на демонстрациях?

Хотя, с другой стороны, не похож Степан Митрофанович не изменника и предателя. Орденом-то его наградила именно советская власть.

По молодости Коля еще никак не мог вместить в своей голове, что не может быть миллионов предателей. Тысяча-другая подлецов найдется у любого народа. Руками этой подлой тысячи оккупанты будут творить самые гнусные дела — казни, расстрелы, карательные экспедиции. Но миллионов подлецов быть не может! Не рождает земля иуд в таком количестве. Хоть грамм совести, но заронит она в душу любого, кого произвела на свет.

И если государство объявило миллионы своих граждан предателями, то это не вина этих граждан. Что-то не так в самом государстве. Бывшие советские граждане не покидали своих насиженных и обжитых мест. Это государство рабочих и крестьян не сумело их защитить. Это Красная Армия, которая сильнее всех «от тайги до британских морей», драпала от немцев до Москвы и до Волги. А люди оставались. Они просто хотели жить.

Степан Митрофанович допил чай, поставил чашку на блюдце донышком вверх, как бы показывая, что он напился и чаевничать больше не желает.

Не обращаясь к Коле, даже не глядя на него, будто бы размышляя сам с собой, хозяин отчетливо проговорил:

— Я так думаю, парень, что тебе у нас тут не интересно будет. Да. Тебе ведь чего поценнее надо, да на дармовщинку. Ну, так чего поценнее — уже нашло своих хозяев. Да. У нас ведь немцы второй год гостюют. Кому чего надо — все уже давно разобрали. Одно ненужное осталось. Так что ты, мил человек, поищи себе другую волость для кормления.

В голосе Степана Митрофановича не было ничего сурового. Он не пугал, он вроде бы и не к Коле обращался. Все то время, пока Коля жил у него, хозяин был неизменно обходителен. Он не просто не повысил голоса, но даже ни разу не показал своего неудовольствия тем, что в его доме живет человек, приехавший грабить его хозяйство. Будто так и надо было, что Коля поселился именно у него, как представитель власти у представителя власти.

Однако Коле неизвестно с чего и непонятно откуда пришла в голову мысль, что ему, пожалуй, лучше уехать из Ирининых Ключей. Он только что совершенно отчетливо понял, что Степан Митрофанович — не тот человек, который позволит тащить все, что попалось на глаза, и худо будет тому молодцу, который унесет с его земли хотя бы гвоздь. Он не станет обращаться к озорникам-партизанам и уж тем более не станет кликать в деревню немцев, но своими собственными руками уложит в землю любого, кто позарится на добро его деревни.

Коля вспомнил, как задолго до войны, когда он был совсем еще мальцом, мужики поймали двух цыган-конокрадов. Накануне из табуна пропали две кобылы. Цыганам крепко скрутили за спиной руки и куда-то новели мимо сонливого Кольки. Больше о тех цыганах никто не слышал, и таборы обходили их село десятой дорогой.

От такого воспоминания у Коли стало нехорошо в животе, и он спросил:

— А где же лучше? У меня же тоже план!

Степан Митрофанович посмотрел на Колю и, будто знал, ответил:

— А ты головой-то подумай. В тех местах, где немцы второй год хозяйничают, уже все налажено. Там и администрация, и план поставок. Все добро, которое не утащено, переписано. Все на учете. Серьезная нация — немцы. Хозяйственная. Да. Тебе надо подаваться в те места, где немцы прошли, не задержавшись, и где еще нет гражданской администрации, а только военные комендатуры. С твоими документами — хоть на передний край. Тебя всюду пустят. Вот и найди себе такое местечко, которое только что от красных освободили. Да. Только не мешкай. А то поставят местную администрацию, тогда все. Да. У них тогда свой план будет, и тебе никто не обрадуется. Да. Сами же немцы и воспретят добро увозить.

— А где же я найду такие места? — Коля был мастак задавать глупые вопросы.

— Во даст! — удивился хозяин. — Или ты газет не читаешь и радио не слушаешь? Из всех репродукторов немцы орут, что взяли Сталинград. Вот в те края тебе и надо. В самом Сталинграде тебе делать нечего, а вот километров за двести до него тебе будет самое то.

Через день Коля покинул Иринины Ключи.

Уже когда село скрылось за холмом, Коля наконец вспомнил, для чего он приехал в Россию.

«А как же «тигры»? — спросил он сам себя. — Ничего, под Сталинградом я точно найду что-нибудь интересное».

 

XVI

Военно-транспортный самолет подрулил к ковровой дорожке. Пилот убрал газ, два пропеллера с шумом рассекали воздух на малых оборотах. Четыре сержанта в летных фуражках с голубыми околышами подкатили заранее подготовленный трап к открывшемуся люку. Через секунду из люка на трап шагнул тот человек, ради встречи которого был приготовлен трап, постелена ковровая дорожка и выставлен почетный караул — премьер-министр Великобритании сэр Уинстон Спенсер Черчилль.

Необъятных размеров брюхо, мясистые щеки, неизменная сигара в уголке рта и привычка прищуривать один глаз делали его похожим на карикатуру буржуина, какими их совсем недавно рисовал «Агитпроп». Неловко цепляясь за перила и опираясь на щегольскую трость, Черчилль сполз с трапа на ковровую дорожку. У него было недовольное выражение лица. Будто все встречающие давно должны ему по сотне фунтов стерлингов, и он уже устал ждать возврата долга.

— На кра-ул! — послышалось с правого фланга.

Две шеренги солдат одновременно, выверенным и хорошо отработанным движением вскинули карабины от ноги вертикально вверх. С левого фланга оркестр вдарил марш. Начальник караула, держа в правой руке саблю клинком к земле, рубанул строевым приветствовать высокого гостя.

Черчилль не обратил на начальника караула и его саблю никакого внимания. Он пошел вдоль шеренг караула, придирчиво вглядываясь в лицо каждого бойца, как бы ища в их глазах ответ на самый главный вопрос: «Ну что, сынки? Сдержите немца? Не пустите его на Кавказ? Стоит ли Британии вкладывать в вас деньги? Или вся военная техника, которая идет к вам с северными конвоями, попав на фронт, скоро станет грудой искореженного и бесполезного металлолома?»

Караульные сжимали карабины и, задрав подбородки, уважительно поедали въедливого старика глазами.

Головин был в числе тех, кто встречал Черчилля.

Он никак не мог понять, для чего он, Головин, нужен тут, на аэродроме. Если бы Черчилль летел в Москву напрямую из Лондона, то это было бы хоть как-то объяснимо. Головин отвечал за Северо-Западное направление. Как говорится, мало ли что может случиться по дороге. Но неугомонный Черчилль летел в Москву через Каир и Тегеран, где он наверняка тоже улаживал свои дела и укреплял позиции Соединенного Королевства. Черчилль поразительно шустро передвигался по миру Совсем не как отяжелевший политик, а как молодой фельдъегерь.

Сталин такой прыти себе не позволял.

Головин сопоставил Черчилля и Сталина. Насколько эти два, безусловно, великих человека не похожи между собой! Взять хотя бы охрану. Если бы Сталин решил выехать куда-нибудь из Кремля помимо Кунцевской дачи, например в Ялту, то уже за два месяца местные органы НКВД совместно с прикомандированными сотрудниками из Москвы отсеяли бы весь неблагонадежный элемент в радиусе двухсот километров. На дальних подступах к сталинской даче развернулись бы два батальона войск НКВД и еще рота заняла бы позиции на ближних. За каждым кустиком на дачном участке сидел бы сотрудник в штатском, ведя непрерывное наблюдение и будучи готовым решительно отразить покушение на любимого вождя. Везде был бы введен пропускной режим. Территорию поделили бы на зоны, и каждый пропуск давал бы право прохода в какую-то одну зону.»

А Черчилль к своей охране относился едва ли не легкомысленно. Совсем не за два месяца до его прилета, а только вчера после обеда прибыли шесть человек из личной охраны премьер-министра во главе с майором Грейвсом. Несмотря на свою мрачную фамилию Graves, майор оказался не занудливым служакой, а веселым и улыбчивым человеком. Едва оглядев помещения, предназначенные для отдыха британского премьера, вверенного ему под охрану, он мельком зашел на кухню, познакомился с поварами, после этого осмотрел подъездные дороги и всем остался доволен. Замечаний и пожеланий он никаких не высказал. Советская сторона все сделала в высшей степени предупредительно, просто по-царски. Майор почувствовал себя совершенно свободным до прилета патрона, поинтересовался, где отведено место для охраны, и вместе со своей командой завалился с вечера спать, наверстывая каирско-тегеранский недосып.

Головин проводил его с откровенной завистью.

Сейчас этот Грейвс стоял вместе с Головиным возле машин кортежа и рассказывал ему лондонские анекдоты, не жалея при этом самого премьер-министра. Головин вполуха слушал майорские байки, то и дело угрюмо поглядывая на лицо своего английского коллеги, гладко выбритое и освеженное французским одеколоном.

Сам Головин не спал уже вторые сутки.

Сталин, страдая ночной бессонницей, отправлялся на отдых только под утро, и вся работа государственного аппарата была подогнана под этот его график. Рабочий день в наркоматах и Генштабе начинался в восемь утра и заканчивался далеко за полночь, часто под утро, так как никому не было известно, какую справку, какой документ и из какой именно инстанции потребует Хозяин в ту или иную минуту. Поэтому все оставались на своих местах, ожидая распоряжений сверху. Цепочка бодрствующей ночами власти начиналась в кремлевском кабинете Вождя и, пробежав по наркоматам и главкам, через обкомы, обрывалась где-то в безымянных глухих райкомах и райисполкомах на самом краю империи. Миллионы людей не смыкали ночами глаз, готовые немедленно действовать в соответствии с волей Хозяина.

Головин закончил свои дела в управлении около четырех часов утра, когда дежурный получил звонок из Кремля, что Хозяин отбыл на дачу и всем можно расслабиться. Он успел подремать на диване около часа, потому что в шесть ноль-ноль Власик устраивал последнюю планерку для всех ответственных лиц, обеспечивавших встречу Сталина и Черчилля. Делать ему на той планерке было нечего. Черчилль подлетал с южного направления, где был свой ответственный. Вопросов к Головину возникнуть не могло, но от посещения планерки его никто не освобождал и не мог освободить. Решение о персональном составе оргкомитета принималось на Политбюро, а его членов мало волновали трудности каждого отдельно взятого генерала.

Наконец, Черчилль закончил буравить взглядом красноармейцев и двинулся к машине. Головин, продолжая думать, что он тут совершенно лишний, не тронулся с места даже тогда, когда Грейвс пригласил его в свой автомобиль.

Он дождался, пока к кортежу не подойдет Власик, и спросил своего временного начальника:

— Николай Сидорович, разрешите убыть по делам службы?

Власик обернулся.

— Куда убыть?! Какой службы?! — он показал глазами на машину Черчилля. — Вон она — твоя служба. В Кремль!

Головин, проклиная про себя и Власика, и Черчилля, и Грейвса, сел в машину и отправился вслед за всеми.

Он хотел спать.

Когда кортеж переехал Каменный мост и сбавил скорость возле Боровицких ворот, Власик остановил машину Головина.

— Филипп Ильич, свои дела у тебя какие-нибудь есть на сегодня?

Умный вопрос. Тем более что от непосредственных обязанностей Головина никакое Политбюро не освобождало.

— Полно.

— Тогда вот что. Ты поезжай, а к двадцати одному — ко мне за получением задачи. Ясно?

— Так точно, Николай Сидорович. Разрешите убыть?

— Давай, Ильич. Не до тебя пока. Жду вечером.

Черчилль, уже третий год живя в напряженном ритме бесконечного цейтнота, думал, что его с аэродрома немедленно повезут прямо к Сталину и переговоры начнутся сей же час. Сталин же дал гостю передохнуть с дороги и пригласил его к себе только около одиннадцати вечера. На Кунцевскую дачу.

Ровно в двадцать один ноль-ноль генерал Головин и майор Грейвс доложили Власику о прибытии.

— Вот и хорошо, — одобрил начальник личной охраны, — Хозяин сейчас будет разговаривать с премьером, а ты, Филипп Ильич, проводи пока майора на кухню и покажи ему, что блюда готовятся по утвержденной технологии и с соблюдением необходимых мер безопасности.

На кухне Головин и Грейвс взаимно изумили друг друга.

На длинном кухонном столе стояли готовые к подаче салаты, закуски, напитки, вина и две бутылки любимого Черчиллем армянского коньяка. Капитан, начальник столовой, открыл перед Головиным дверцу холодильника и показал два небольших серебряных ведерка с красной и черной икрой, которую подадут к столу холодной. Повариха в форме НКВД под белой поварской курткой сажала в духовку молочного поросенка на противне. Поросенку предстояло добрый час прожариваться, поливаясь набегающим соком и сухим вином, чтобы образовалась румяная и хрустящая корочка, отломив и попробовав которую, самый взыскательный гурман потерял бы дар речи.

Но дар речи потерял не гурман, а Грейвс. Несколько минут он смотрел на приготовляемые яства, вылупив зенки, и безвольно шлепал губами, с которых на пол сочилась обильная слюна. Повара перепугались. Уж не напутали ли они чего? Черт его знает, как там, в этих заграницах едят и чего пьют? Еще поднимет иностранец скандал, тогда товарищ Берия всем головы поотрывает и загонит за полярный круг. И хорошо еще, если в конвой, а не под конвоем.

Наконец, минуты через три Грейвс, все так же выпучивая глаза, обвел кухню рукой и спросил: — What's this?

Головин пришел на помощь поварам, не изучавшим языков:

— Обед товарища Сталина и господина Черчилля. Что-то не так?

Грейвс повернул к Головину ошарашенный взгляд и переспросил:

— И они это будут есть?

— Ну да, — не понял сути претензий Головин. — А что же, нам премьер-министров нечищеной картошкой кормить?

— Извините меня, мистер Головин, — начал понемногу приходить в себя Грейвс. — Мне в самом деле нужно это понять. Господин Сталин так ест каждый день?

Головин не знал, что именно ест Сталин, и перевел вопрос начальнику столовой.

— Ну да, — подтвердил тот, испуганно кивая. — И не извольте беспокоиться, не он один. И из Ставки генералы бывают приглашены, и из Политбюро, и из наркоматов. Никто никогда не жаловался. Никто, упаси бог, не отравился. У нас все самое свежее.

Головин перевел все это Грейвсу.

— Я понимаю, что все свежее, — не унимался тот. — Но я слышал, что в России сейчас очень голодно! Даже в Москве хлеб по карточкам.

— Ну и что? Москва тут не показатель, — ответил Головин. — Людей у нас много, а товарищ Сталин — один!

И, решив подкузьмить коллегу, он спросил его с ехидцей:

— А что ест господин Черчилль?

— Как что? Что и все!

— Кто — «все»? — не понял Головин.

— Вся нация. Никто для него специально не готовит.

— Это что же? — не поверил Головин. — У вас премьер-министр в общей очереди в столовой стоит?

— Разумеется, нет! Но специально для него никто не готовит. На Даунинг-стрит нет своей кухни. Он ест то же, что и клерки, что и министры, и что каждый день едят простые рабочие. Например, он очень любит овсяную кашу.

Головин и Грейвс не поверили друг другу.

Головин подумал, что англичанин заливает. Не может человек, находящийся на вершине власти, питаться так же, как простые смертные. Даже если эти смертные начнут жрать друг друга от голода, на столе товарища Сталина должно быть все самое свежее и в изобилии.

А Грейвс был воспитан в свободной стране. Он воспринимал своего премьер-министра не как Бога, сошедшего на землю, а как обыкновенного чиновника, который пришел из небытия и в небытие уйдет. Он не мог понять, почему один человек может устраивать для себя гастрономический разврат, когда все остальные голодают! Пусть этот человек — глава правительства. Так он тем более должен подавать своим соотечественникам пример стойкости и выдержки, а не набивать брюхо деликатесами. Грейвс решил, что русские просто пускают пыль в глаза, выставляя на стол, возможно, последние в стране продукты.

Они и не могли понять друг друга. В русском народе все-таки есть много от быдла. Та же тоска по сильной руке и надежда на доброго барина, что и у крепостных. Те же фантазии, что кто-то за нас решит все наши проблемы. Мы уважаем того, кто сильнее или богаче, но не любим тех, кто талантливее или умнее.

Беседа Сталина с Черчиллем началась в 23.00 и оборвалась в 00.30. Ни Головин, ни Грейвс не могли слышать, о чем идет речь, потому что не были допущены даже в коридор, за которым находился кабинет. В этом коридоре время от времени бесшумно передвигались крепкие кавказские парни из ведомства товарища Берии — непосредственная охрана Вождя.

Наконец, переговоры были прерваны, и Сталин, Молотов и Черчилль прошли в столовую. Дверь за ними прикрыла бдительная охрана-прислуга. Ее только изредка открывали, когда подавальщицы заносили новые блюда или выносили пустые тарелки и бокалы. Судя по лицам всех троих руководителей, они не поняли друг друга даже сильнее, чем Грейвс с Головиным. Сталин шел, мягко переступая ногами в бурках и глядя в половик. Черчилль сильнее обычного опирался на свою трость. Его сигара вся была обмусолена, как это делает злостный курильщик во время нелегких раздумий. Молотов, как всегда, держался незаметно и шел последним, на некотором удалении от глав государств.

Столовая располагалась как раз в том месте, где обосновались Грейвс и Головин, и вожди прошли мимо них. Сталин обычно здоровался со всеми, кого знал лично, но на этот раз он прошел мимо Головина, не отрывая взгляда от половиков. Генерал сделал вывод, что переговоры прошли отвратительно.

Но застолье, кажется, отнюдь не было омрачено неудачными переговорами. Сталин, который был по-кавказски гостеприимным человеком, радушно принимал своего английского гостя. В те мгновения, когда дверь открывалась перед подавальщицами, из столовой доносились общий смех и голоса оживленной дружеской беседы. Со стороны могло показаться, что за столом за бутылочкой беседуют старинные друзья, встретившиеся после долгой разлуки. Подавальщицы все носили и носили бутылки и закуски, и выносили пустую посуду. Гости явно хмелели.

Головин посчитал — подавальщица вынесла уже третью опустошенную бутылку коньяка, не считая винных. Кажется, Сталин, сам крепкий к алкоголю, но пьющий умеренно, решил напоить Черчилля допьяна.

Около пяти часов утра дверь в столовую распахнулась нараспашку, и в проеме, держась руками за косяки, показался Черчилль. Он пьяно осмотрел коридор и попытался поставить ногу впереди себя, чтобы выйти из столовой. Это ему не удалось. Он выронил трость, попытался ее поднять и стал заваливаться под массой грузного тела, отяжелевшего от сталинской гостеприимной и щедрой попойки.

Двадцатилетней выдержки коньяк свалил британского премьера.

Грейвс тут же подскочил к патрону и подставил ему свое плечо. Сэр Уинстон пьяно посмотрел на своего охранника, промычал что-то нечленораздельное и икнул. Из-за его спины в коридор вышли Сталин и Молотов. Молотов немного раскис, а Сталин держался как обычно, даже улыбался. Только по блеску глаз можно было определить, что он выпивал.

Повиснув тушей на Грейвсе, Черчилль стал перебирать ногами на выход, к машине. Сталин, все так же улыбаясь, посмотрел ему вслед и увидел Головина.

— А, это ты, товарищ Головин, — Сталин подошел к Филиппу Ильичу и положил свою ладонь повыше генеральского локтя. — Не смотри на меня так. Не бойся, Россию я не пропью. А этот гусь у меня завтра будет вертеться, как карась на сковородке. Езжай домой. Отдыхай.

Когда Черчилль улетел в Лондон, Головин вернулся к своей основной работе и принялся снова разгребать завалы.