Вечерний отлив отступал все дальше. Отливная полоса светилась влажным синеватым блеском, словно гладкий круп лошади, которую заботливо выскреб хозяин. Над зыбучей белой бахромой пятившегося прибоя хищно кричали чайки. То одна из них, то другая кидалась на волну и взмывала вверх с серебристой добычей в клюве.

Вот уже вторую неделю стояла небывалая для этих мест теплынь. Даже вечером можно было ходить в одной рубахе. Ветер с моря не успевал за ночь остудить землю.

Однако теплые дни не радовали Соколова. Тревожное положение в тайге не давало ему покоя.

Время от времени он вглядывался в синюю суетную даль моря и вздыхал. Близко ли, далеко ли от этих берегов выступала из морских пучин Камчатка, никто не знал. Слышал он, что года три назад охотский приказчик Гуторов попытался этим путем пробиться на Камчатку, но море выбросило его дощаники на берег и разбило в щепки. У Гуторова не было большого судна — это верно. Ныне строится крепкая посудина, подобная тем лодиям, на каких архангелогородцы хаживали в Мезень, Пусторецкий острог и на Новую Землю. Но там море проведывали веками, от земли к земле пробирались ощупью. Немало мореходов в. тех краях пошло на дно, Покуда удалось выпытать море. А здесь они первые. Не то что плыть, подумать — и то страшно!

За Чертовой каргой, названной так по той причине, что эхо человеческого голоса здесь подолгу металось среди каменных скал высокого мыса, навевая думы о нечистой силе, навстречу Соколову, вспугнув чаек, вышел человек. Он появился из-за поворота так неожиданно, что Соколов вздрогнул.

— Фу, леший тебя побери, испугал ты меня, — облегченно рассмеялся он, узнав морехода Треску. — Откуда ты взялся тут?

Треска, давно не стриженный, в измазанной донельзя холщовой рубахе и грязных портах, оскалился до ушей.

— С морем эвот гуторю!

— Ну и как оно?

— А ничего, — тряхнул светлым чубом Треска.

Разлохматив пятерней голову и курчавую бороду, чтобы вытряхнуть из волос песок, он прижмурил круглые зеленоватые, как у кота, глаза и хмыкнул:

— Море как море. Куча воды. Пообомнем ему бока.

— Ты аль на пузе перед ним ползал? От порток до ушей весь извозился.

Треска смущенно переступил босыми ногами, однако ответил серьезно:

— Приходится, Кузьма, и на пузе ползать. Я записываю для себя: когда приходит вода, когда уходит и высока ли. Мы тут, за мысом, с твоим Семейкой столб водомерный установили, разметив его на дюймы. Будем приставать к Камчатке — это нам крепко сгодится.

— То-то я замечаю, что Семейка мой все куда-то пропадать начал. Он, стало быть, возле тебя крутится?

— Да вот, подружились мы. Надумал он мореходное дело постичь. Мне не жалко. Учу, что сам ведаю. Паренек смышленый и грамоте знает.

— Грамоте знает? — удивился Соколов. — Откуда же это мой толмач еще и грамоте научился?

— Да будто бы Мята его натаскивал. Так он мне говорил.

— А где он сам-то?

— Да позади идет. Эвон голова промеж камней мелькает. Раковины чудные собирал. Ему у моря все интересно. Воды совсем не боится.

Семейка, увидев Соколова, остановился в отдалении, придерживая одной рукой подол рубахи, где с костяным стуком перекатывались собранные им раковины. Он решил, что в острог приехал наконец какой-нибудь инородческий князец, и Соколову пришлось разыскивать своего толмача.

— Подойди-ка, подойди, — поманил Соколов Семейку пальцем. — Учить тебя надо науке мореходства, вот что я тебе скажу. Раз тяга у тебя к этому делу появилась, так надо своего добиваться.

— А где учить? — махнул рукой Треска. — Сам я больше на глазок учился мореходству, потому как у нас все в роду мореходы. А теперь государь навигацкую науку в морской школе заставляет постигать. Есть такая школа в Москве, в Сухаревой башне устроена. Я, как проезжал Москвой, заходил туда. Чтоб в ту школу попасть, надо и счет разуметь, а кроме того, уметь чертежи снимать. А я в этом худо смыслю.

— Попасть бы побыстрее на Камчатку, — сказал Семейка. — Там Иван Козыревский меня бы подучил снятию чертежей и счету.

— То верно, — подтвердил Соколов. — Козыревские — все грамотеи. А ты что, брат, с Иваном хорошо знаком?

— Хорошо знаком?! — воскликнул Семейка. — Да мы с ним…

И тут он начал рассказывать обо всех своих приключениях на Камчатке; о гибели Большерецка, о бегстве их с Завиной из камчадальского плена, о нападении Канача на вновь отстроенный Большерецкий острог, о походе на Курилы…

— Ну, брат, успел ты хлебнуть всякого лиха, — покачал головой Соколов. — А до Камчатки мы доберемся, не сомневайся. Встретишься еще с друзьями. Ну а после плавания — смотри сам. Захочешь остаться на Камчатке — оставайся, надумаешь всерьез навигацкому делу учиться — похлопочу за тебя перед воеводой, чтоб отпустил он тебя в Москву. Если экспедиция наша будет удачной, воевода, полагаю, не откажет мне, выдаст тебе бумагу на выход в Москву. Воеводе ведомо, как государь о флоте российском печется. Побили мы шведов под Полтавой, а конца войне все еще не видно. Шведы еще на море сильны. Пока флот их не перетопим в пучинах, на мир они не пойдут, потому как больно горды. Не хотят мириться с тем, что держава их приходит в упадок.

— Это уж точно, — подтвердил и Треска. — Флот у них знатный. Было дело, подходили их военные корабли и к Архангельску, чтобы город сжечь. Да подходов в бухту не знали. Поймали двух наших рыбаков и велели к Архангельску суда их вести. Да не на тех напали. Лоцманы наши посадили ихние корабли на мель. Так и не удалось им к городу подойти.

— Может, и мне удастся в морских сражениях побывать, — размечтался Семейка. — Война, сами говорите, еще долго протянется.

— Ну, брат, ты прямо сразу уж и в сражение кинулся, — рассмеялся Соколов.

Обратно шли вместе. Поняв, что никакой князец в острог не приезжал и Соколов не разыскивал его, чтоб толмачить, Семейка совсем повеселел. Он даже стал объяснять Соколову, какие бывают паруса, как их ставить и как это возможно плавать против ветра.

За поворотом, из-под черного обрыва, кто-то метнулся навстречу идущим. Завидев людей, кинулся в сторону, вскарабкался со звериной ловкостью на кручу и скрылся наверху, в тундре. Все это произошло столь быстро, что только шорох камней, осыпавшихся с кручи, подтверждал: не привиделось.

Ошеломленный, Соколов сплюнул:

— Вечно у этой Чертовой карги что-нибудь случается. То человека придавит, то зверь неведомый верещит. Да ты-то чего молчишь, иль не видел? — толкнул он Треску в плечо.

— Видеть-то видел, — с хрипотцой в голосе отозвался мореход, — да сообразить не могу, что бы это значило. Уж не ламуты ли подошли к острогу и верфи?

Не сговариваясь, заспешили к устью Охоты. Уже издали заметили во мраке пламя, полыхавшее над верфью. Ветерок, дувший навстречу, нес горьковатый запах дыма…

Сгорело три штабеля леса, остов лодии и недостроенная казарма.

— Все, — выдохнул Соколов. — Теперь будущим летом на Камчатку не попасть. Пока лесу заново наготовим, реки станут. На оленях лес не вывезешь.

Бледный, с непокрытой головой бродил он по пожарищу. Угадывался чей-то злой умысел. От казармы штабеля леса и остов лодии находились далеко, и пламя вряд ли могло само собой перекинуться на них. Было ясно, поджигали сразу в двух местах. На верфи в этот вечер, как на грех, кроме часового Микешки, никого не было. Шла последняя осенняя горбуша, и все плотники и казаки отправились на рыбалку в устье Кухтуя. Пока рыбаки бежали на верфь, пламя сделало свою работу.

Выяснить ничего не удалось. Микешка куда-то исчез, словно сквозь землю провалился. Соколов узнал только одно: утром на верфь приходил Петр Бакаулин и о чем-то долго толковал с караульным. В крепости ни Петра, ни Микешки не нашли. Соколов приказал обшарить все окрестности острога, но поиски были напрасны.

Брат Петра, Григорий Бакаулин, на расспросы Соколова разводил руками.

— Я Петру не нянька. Куда он девался, не ведаю. Об чем они с Микешкой разговоры разговаривали — тоже не знаю. Ежели Петра украли ламуты, туда ему и дорога!

Соколову было известно, что неделю назад промышленные перессорились. Ввиду того, что торговля спиртным в остроге была запрещена, а в ламутские стойбища ехать никто не решался, промышленные от безделья затеяли дележ мягкой рухляди. При дележе Петр Бакаулин отвесил Щипицыну здоровую оплеуху. За Щипицына вступился Григорий. Разнимали драку всем острогом. Соколов не сомневался, что Григорий не испытывал к Петру особых братских чувств и, если бы ему было что-то известно о нем, выложил бы как на духу.

Щипицын тоже ни о Петре, ни о Микешке ничего не знал.

— Экое несчастье-то, Кузьма, — выражал торговец притворное сочувствие Соколову. — И надо же, чтоб погода такая выдалась. Сушь кругом, трава — будто порох. Стукни, кажись, каблуком — вмиг вспыхнет. Легко было ламутам поджог устраивать.

— Ты тоже думаешь, что это ламуты?

— А то кто же еще? В крепости все об этом говорят. Что ж теперь тебе будет-то, Кузьма? От воеводы якутского не скроешь, что верфь не уберег. Поди, отзовут тебя, да еще в тюрьму кинут. У воеводы рука тяжелая.

Щипицын открыто злорадствовал. У Соколова не раз мелькала мысль: уж не Щипицын ли с промышленными ему отомстили? Однако у них вряд ли хватило бы духу встать поперек дороги делу государеву: в случае, если бы что-то открылось, им грозила смерть. Доказательств у Соколова никаких на то не было, кроме подозрительного поведения пропавшего Петра Бакаулина.

— А ты не томись, мил человек, — сдержанно ответил он Щипицыну. — Лесу в тайге много, приплавим заново.

— Ну, ну, удачи тебе, Кузьма, — ядовито усмехнулся Щипицын.

Соколову предлагали готовить карательную партию. Сил в остроге хватило бы, чтобы смирить край. Однако Соколов медлил.

Он собрал круг.

— Братья казаки! — начал он. — Ведомо вам, что старший ламутский князец Шолгун договорился с воеводой о вечном мире?

— Ведомо! — ответили казаки. — Однако не мы мир нарушаем. То Шолгун рушит договор.

— То не Шолгун, — сказал Соколов. — То беглый атаман князец Узеня тайгу мутит. Чую я, что если бы то был Шолгун, ламуты уже давно подступили бы к крепости. Поеду я к Шолгуну, спрошу, почему ламуты слова не держат. Ежели не договоримся, тогда выступим оружно.

— Так он тебя и отпустит, — возражали казаки. — Не суй, батько, голову в пекло!

— Знаю, казаки, коварства тайги. Но знаю и то, что Шолгун войны не хочет. Сдается мне, что он сам не знает, как надеть хомут на Узеню. Вам ведомо, что сорокоумовские казаки да промышленные нашкодили в тайге. Поеду ответ держать за чужие грехи, отступную и подарочную казну повезу.

— Не ходи, батько, в тайгу! — настаивали казаки. — Выклюют твои глаза птицы-вороны! Не кидай крепость!

Однако Соколов остался непреклонен:

— Велю я вам сидеть в остроге смирно, оружно не выступать, а ждать моего возвращения. А теперь прощайте.

Отвесив кругу поясной поклон, Соколов удалился в избу.