Путешествие на конях по охотской тайге почти не дает выигрыша во времени по сравнению с пешей ходьбой. Уже в десяти верстах от острога сопки встают столь густо, что коню не разбежаться. Тропа то круто уходит вверх, то столь же круто падает со склона. За первый день пути отъехали от острога не более тридцати верст. Кроме Мяты с Семейкой, в путешествие напросился Треска. Ему давно хотелось побывать в ламутском стойбище, посмотреть таежную жизнь.

К вечеру они благополучно добрались до Орлиного ручья и, выбрав сухое открытое место на берегу, остановились на ночлег. Сняв вьюки, отпустили стреноженных лошадей пастись, поставили палатку и, не хоронясь, развели костер. В случае, если бы они, не добравшись до стойбища Шолгуна, попали в руки воинов Узени, Соколов рассчитывал благодаря знакомству Семейки с воинственным князцом вступить с ними в переговоры, а там добиться свидания с самим Шолгуном. Сорвать этот замысел могло только одно: внезапное нападение. Исключать эту опасность Соколов не мог. Однако он считал, что такое нападение маловероятно. По малолюдству ламуты не могли посчитать их за военную экспедицию. Кроме того, пучок белых перьев на пике Соколова ясно должен был указать ламутам, что казаки следуют с целью мирных переговоров.

В том месте, где они остановились на ночлег, ручей Орлиный образует почти замкнутую петлю, со всех сторон окружая водой место стоянки. Почва на мысу твердая и каменистая, поросшая коротким светло-коричневым мохом. Многочисленные остатки костров говорили о том, что мысом издревле пользуются таежные путники.

Семейка углядел куропаток и пошел за ними, надеясь подстрелить.

— Как бы его самого ламуты в тайге не подстрелили, — с сомнением сказал Мята. — Зря, Кузьма, отпустил парня.

— Да что с ним станется, — беззаботно ответил Соколов. — Семейка в этих местах сам ламут.

Однако поспела уже уха и на тайгу спустились сумерки, а Семейка все не возвращался. Теперь забеспокоился и Соколов.

Прождав еще с полчаса, решили отправиться на поиски. Дав несколько выстрелов и не получив ответа, в полной тьме вернулись обратно, держась на свет костра.

Всем троим было не до сна, и они сидели у костра, поддерживая пламя и надеясь, что Семейка выйдет на свет.

Преследуя куропаток, Семейка миновал распадка два или три и, почувствовав, что зашел слишком далеко, решил возвращаться. Куропатки так и не подпустили его на выстрел.

Выбравшись на седловину, он долго всматривался в конец длинного, верст на пять, распадка и, наконец, разглядел костер. У Семейки сжалось сердце. Костер был так далеко, что он вряд ли успеет в лагерь до полной темноты. Как он успел забрести в такую даль, оставалось непонятным. Однако размышлять было некогда.

Не переводя дыхания, добежал он до ольховых зарослей. Дорогу поверху закрыли ползучие кедрачи.

Дальше Семейка пробирался по выстеленному галькой логу ручья. Вода в ручье не достигала и щиколоток, однако время от времени он проваливался в ямы по колено, и вскоре ноги у него промокли и зашлись от стужи. Сумерки совсем затопили распадок, и только на воде лежали светлые отблески. Так он прошел с версту, исцарапав лицо и руки о ветви. Дальше ручей стал глубок, и, провалившись в воду по пояс, Семейка выбрался на берег. К счастью, ольховник здесь стал крупнее, и теперь можно было пробираться между его стволами.

Тьма становилась все гуще и беспрогляднее, она ощутимо обволакивала тело, толкала в спину. Семейка шел, почти зажмурившись, боясь встретиться с горящими глазами рыси либо росомахи или услышать рядом тяжелое дыхание медведя. Слух его, привыкнув к тишине, за сонным лепетом струи ручья улавливал визгливое мяуканье и глухое звериное ворчание. Слева злобно и трусливо протявкала какая-то тварь и метнулась прочь. И тотчас же гулко, точно в бочку, переполошив лес, заухал филин.

Семейка снял из-за спины самопал и положил на согнутую руку. Самопал был заряжен мелкой сечкой и являлся плохой защитой. Но грохот выстрела способен был отпугнуть зверя. По крайней мере, гул выстрела мог долететь до лагеря, дал бы знать товарищам, где его искать.

Семейку поразила простая мысль. Если они ищут его, то почему не оповестили об этом выстрелом? Он придержал дыхание, напрягая слух до звона в ушах, прислушался. И в этот миг произошло чудо, ему показалось, что он действительно расслышал выстрелы: вначале один, а потом два. Но выстрелы прозвучали совсем не в той стороне, куда он шел, а позади — и так далеко, что он мог и ослышаться, приняв желаемое за действительное. Он побоялся поверить своим ушам, решив, что это кровь слишком гулко простучала в виски, обманув его. Ведь если бы он действительно слышал выстрелы, тогда оставалось предположить, что он идет в никуда, что, выйдя из распадка, никакого костра не увидит. Он помнил, что ясно разглядел огонь сверху.

Ломая кусты, впереди метнулся какой-то зверь и, с шумом пробежав по склону, затих наверху, в чащобе деревьев. Семейка замер на месте, сжимая самопал. Только сообразив, что, судя по быстроте бега, это был дикий олень, а не какой-нибудь страшный зверь, Семейка совладал со своими ногами и снова двинулся по тропе. Его все время тревожило какое-то сопение слева. Иногда там хрустела ветка, и сопение прекращалось. Семейке до безумия хотелось выпалить в ту сторону. Но заряд в стволе, порция грома, заключенного в порохе, была его единственным шансом, и он удержал себя.

Наконец сопки раздвинулись. Сопение оборвалось как-то сразу. Впереди он действительно увидел костер. Больше всего ему хотелось сейчас с криком радости кинуться туда, к огню, но он не сделал этого. Он понял, что костер этот чужой. Не было ни знакомого мыса в петле ручья, ни знакомых сопок. Хоронясь за кустами, Семейка медленно приближался к огню, пока не разглядел сидящих у костра людей. А разглядев, замер от удивления. Бородатые лица, кафтаны и стволы ружей — все указывало на то, что это казаки либо промышленные. Было их человек семь. Неужели кто-то решился все-таки нарушить приказ Соколова не покидать крепость без его разрешения? Спустившись еще ниже, Семейка узнал этих людей и удивился еще больше. Среди них он разглядел Шипицына и пропавшего с верфи караульного Микешку.

Раздался топот копыт. К костру подъехал темный всадник и, легко соскочив с лошади, быстро расчистил себе место поближе к огню. Семейка узнал в нем Петра Бакаулина, и уверенность, что ему не следует показываться этим людям, возросла в нем.

— Ну что? — спросил Щипицын, едва Петр Бакаулин уселся у огня. — Там они или нет?

— А куда они денутся, — махнул рукой Бакаулин. — Сидят у костра на мыску. На Орлином ручье. Сна ни в одном глазу: ламутов, видимо, остерегаются. Только ихний толмач спит, должно, в палатке.

— Плохо, не спят они, — покачал головой ряболицый промышленный. — Лучше бы повязать их сонными. А так отстреливаться начнут.

— До утра не высидят у костра, — уверенно сказал Бакаулин. — Сон их сморит под утро. Тут мы и нагрянем.

— Надо повязать их без выстрелов, — добавил Щипицын. — А там уж по ламутскому способу — стрелу из лука между лопаток! Потом сколотим плот, погрузим их — и пусть плывут себе по Охоте до самого острога. Там их казаки выловят и смекнут, что Шолгун выступает. Тут уж сгоряча нагрянут они на стойбище старого сыча. — Щипицын довольно ухмыльнулся. — Тут нам и проход во все стойбища откроется. Не будет Соколова — поведем торговлю по-прежнему.

— Нехристи! Душегубы треклятые! — заговорил вдруг Микешка, потрясая кулаками. Худое, костлявое лицо его задергалось и налилось кровью. — Связался я с вами на беду свою. Две недели вы меня в ослизлой норе держали, будто зверя какого. Не хочу больше с вами, сил нету!

— Дурак! — грубо оборвал его Петр Бакаулин. — Я и сам вместе с тобой в этой норе сидел, однако не стону. Что ж нам, в крепость надо было вернуться? Там бы Соколов быстро призвал тебя к ответу: где был, почему верфь кинул?

— Купили! Купили за ведро сивухи! — причитал Микешка, будто не слыша слов Бакаулина.

— Труслив ты и хлипок душой, Микешка, — поддержал Петра ряболицый. — Пойми, мозгляк, поздно теперь локти кусать.

— Ага! Теперь я мозгляк? — взвыл Микешка. — Поглядим, мозгляк ли я. Сейчас же сяду на коня и ускачу к Соколову. Пусть он все узнает!

— Аль ты ребенок, Микешка? — вмешался Щипицын. — Ну, расскажешь ты Соколову про наш умысел. А толку что? Все равно мы его догоним. А тебя он успеет и сам на тот свет отправить.

— Ненавижу! — яростно заговорил Микешка, вскакивая и отступая от костра. — Ненавижу всех вас! Воронье! Пусть меня Соколов прикажет казнить! Пусть! Может, мне легче помереть, раскаявшись. Предупрежу его, как бог свят предупрежу!

— Да ты что, Микешка? Или спятил? — вскочили на ноги промышленные. — Мы ведь от шуток и к делу перейти можем.

— Знаю я ваши шутки! — продолжал Микешка, отступая все дальше в темноту. — С Соколовым я не в одном походе бывал. Не раз он меня от смерти спасал. Ужель теперь я для него жизни своей пожалею? Нате! Берите меня, душегубы!

Микешка, петляя, с быстротой рыси кинулся во тьму. Промышленные, топоча, бросились вслед за ним.

«Скорее, Микешка! Скорее!» — хотелось Семейке криком подстегнуть беглеца.

Однако Микешке далеко уйти не удалось. Вскоре его, избитого, в грязном кафтане, притащили к костру.

— Ишь ты! — хохотал Бакаулин. — На лошадь успел вскочить! Да забыл, что лошадь-то стреножена!

Микешку поставили у костра, окружив плотным кольцом. На разбитых губах пленника пузырилась кровь, под глазами вздулись багровые желваки.

— Ну, как с ним будем? — проговорил Бакаулин.

— Пущай крест целует, что проглотит язык, — потребовал ряболицый. И, рванув по вороту кафтан на Микешке, нашарил нательный крестик, сунул пленнику под нос. — Целуй! Иначе знаешь, что будет.

Микешка, сплюнув кровь, отказался:

— Делайте со мной что хотите. Целовать крест не буду.

Переглянувшись с промышленными и увидев на их лицах единодушный приговор, Бакаулин рванул из-под полы шестопер.

— Целуй крест, собака!

— Ты сам собака! Аспид! Перевертыш! Душа звериная! — закричал Микешка, подступая к Петру. — Ну, бей!

Неловко оттолкнув его кулаком, Бакаулин размахнулся и обрушил тяжелый шестопер на Микешкино переносье, на белые от смертной муки глаза его, которые Петру было страшно видеть.

Семейка отпрянул в кусты, зажмурился и прокусил мякоть ладони, чтобы не закричать от ужаса.

Тело Микешки промышленные оттащили к реке и кинули в воду. Теперь у костра воцарилось молчание. Кое-кто из промышленных суеверно крестился, невнятно бормоча под нос молитву.

— Эк нелепо все вышло, — сдавленно проговорил кто-то. — Грех на душу взяли… Недоброе предзнаменование. Как бы с Соколовым у нас теперь не сорвалось… Может, в острог вернуться?

— Не каркай! — озлобленно отозвался Бакаулин. — Нас семеро против трех. Толмачонок ихний не в счет.

— У тебя-то другого пути нет, — отозвался тот же сдавленный голос.

— А нам всем в острог возвращаться нельзя, пока Кузьма жив, — жестко сказал Щипицын, ероша острую бородку. — Ну, вернемся мы, а что толку? Вдруг Кузьме и впрямь удастся унять ламутов мирными речами? Какая торговля при нем? Кончим его — потребуем обратно все товары наши, незаконно отписанные на государя.

Больше никто возражать не осмелился.

Семейке пришло время уходить. Он выведал все замыслы промышленных. Надо было скорее добраться до своих.

Он знал теперь, где находится. Вчера они с Соколовым проезжали здесь за полдень. До Орлиного ручья отсюда было верст пять. Семейку подмывало увести у промышленных коня, но он побоялся насторожить их. Ничего, дойдет и пешком.

…Теряя тропу и каким-то чутьем все время отыскивая ее, Семейка упрямо шел вперед. Скоро тайга окружила его непроглядным мраком. Под ноги ему лезли корни деревьев, по лицу больно хлестали ветки. Снова он слышал противное мяуканье, тявканье и верещанье лесной нечисти. Но теперь он боялся уже меньше. Душившая его ненависть к промышленным глушила в нем все другие чувства. Компания, оставшаяся у костра, была страшнее всех таежных зверей.

К своим Семейка добрался за полночь. Узнав о замысле промышленных, Соколов сухо усмехнулся:

— Вот они, торговые люди! И еще утверждают, что действуют по воле государя. Кто же тогда воры и разбойники? Ну подождите, тати крещеные!

Накормив Семейку ухой, отправил его спать.

— Иди подремли часик. На тебе совсем лица нет. Мы тут решим, как быть дальше.

Забравшись в палатку, Семейка упал на ворох сухой травы и мгновенно уснул. Ему показалось, что он только успел опустить голову на траву, как его тут же разбудили.

— Стреляешь хорошо? — спросил Соколов.

— Кто ж в тайге плохо стреляет? — обиделся Семейка.

— Смотри, брат, — испытующе глянул на него Соколов. — Сегодня от верности глаза жизнь твоя и наша зависит. Если обещаешь не промахнуться, вот тебе твой самопал.

Соколов, поколебавшись, вынул из-за кушака пистоль и тоже протянул ему.

— На, бери. Устроим на волков засаду. Не боишься?

Семейка пожал плечами и хмыкнул.

— А ты не хмыкай, хлопчик. Бой будет не из легких…

Оставив стреноженных лошадей мирно пастись, в путь пошли пешими.

— Тут недалеко, — пояснил Мята Семейке, — ущельице есть небольшое. Да ты ночью там проходил… Удобное место для засады.

Перед утром на тайгу пала роса. По ущелью, куда они вышли, плавали клочья серого тумана. Соколов с Треской скользнули вправо и, поднявшись по склону, затаились, скрытые кустарником. Семейка с Мятой двинулись дальше, прислушиваясь, не раздастся ли стук копыт. Левый склон ущелья был крут и каменист, тогда как на правом вверх карабкались кривые лиственницы. Сюда они и забрались, ближе к концу ущелья. Устроились за поваленным бурей и застрявшим на склоне стволом дерева, стали ждать.

Клочья тумана постепенно расплывались и светлели. По кронам лиственниц наверху прошел первый предутренний ветерок. Сырой воздух, набиваясь под одежду, холодил тело. Руки у Семейки совсем закоченели.

— Что-то долго их нет, — шепотом сказал он Мяте. — Может, рано мы пришли?

— В таком деле, хлопчик, лучше поспешить, чем запоздать, — отозвался Мята. — У меня вот еще какая забота: не оставят ли они лошадей перед ущельем? Пеших услышать будет труднее.

Мята словно в воду глядел. Промышленные вошли в ущелье бесшумно. Словно и не шли вовсе, а темными тенями плыли под туманом. Будто почуяв что-то неладное, они неподалеку от засады остановились и, сняв пищали с плеч, переложили ружья на согнутые локти рук. Увидев наведенный на себя ствол чужого ружья, Семейка поежился и ниже пригнул голову, будто его и впрямь могли разглядеть через кусты.

— Видишь? — толкнул он Мяту.

— Вижу, — едва слышно откликнулся тот. — Смотри не пали раньше времени. Когда последние покажут нам спину, тогда будет в самый раз.

Из предосторожности промышленные растянулись длинной цепочкой. Отряд вел Петр Бакаулин. Он то и дело подозрительным взглядом всматривался в поросший лиственницами склон. За ним следовал Щипицын. Этот ступал по-кошачьи. Отряд замыкал ряболицый промышленный. В него и решил целить Семейка.

— Мой — последний, — предупредил он Мяту.

— А я возьму второго с конца, — согласился тот. — Как выпалим — сразу перебежим по склону ближе к середине распадка, чтоб никто из них поверху не успел уйти.

Наконец ряболицый проследовал мимо засады, и Семейка увидел его спину — совсем близко, шагах в тридцати.

— Стреляй, — шепнул Мята, и Семейка высек огонь.

Однако выстрел его ружья был ничто по сравнению с грохотом, произведенным пищалью Мяты. У Семейки заложило уши, и он зажмурился на миг. А когда открыл глаза, увидел, что и ряболицый, и промышленный, шедшие впереди него, — оба корчатся на земле. За туманом больше никого нельзя было разглядеть. Ответных выстрелов тоже не последовало. Только тяжелый топот ног указал на то, что промышленные ринулись вперед, спеша выскочить из распадка.

— Перебегай! — приказал Мята, и они кинулись по склону к середине ущелья, спустившись почти к самому его дну. Затаились в трех шагах у тропы.

И в этот миг впереди дважды грохнуло так, что с противоположного голого склона посыпались камни. Затем последовали хлопки пистолей и крики. И еще грохнуло дважды. Значит, промышленные открыли ответный огонь.

Через минуту прямо на Семейку с Мятой вынеслись двое промышленных. Семейка крепче сжал рукоятку пистоля, а Мята, держа в одной руке пистоль, другой вырвал саблю из ножен. Выскочив наперерез бегущим, они встретили их грудь в грудь и разрядили пистоли. Мята, поскользнувшись, промазал и размахнулся саблей.

— Помилосердствуйте! — нелепо закричал промышленный, падая перед Мятой на колени.

— Я те помилосердствую, вор! — заорал Мята и полоснул промышленного по голове.

В этот момент в тумане еще раз грохнула пищаль, и Семейка почувствовал тупой удар в левое плечо. Рука его сразу онемела, а в глазах поплыли красные круги. Почувствовав слабость в ногах, он опустился на кочку.

— Тебя что, зацепило? — тревожно спросил Мята. — Потерпи минутку. Я сейчас вернусь. — С этими словами он кинулся в туман с обнаженной саблей.

Семейка еще слышал какую-то возню в тумане, сдавленные крики, хотя выстрелов больше не было. Потом в глазах у него стало темнеть, склон, сопки качнулся, поплыл вбок, и Семейка повалился с кочки на траву — лицом вниз. Сначала он чувствовал щекой холод росы, потом и это ощущение исчезло.

В себя Семейка пришел уже в палатке. Он лежал на сухой траве, под голову ему положили какой-то тюк. За стенами палатки было совсем уже светло. Над Семейкой склонился Мята.

— Ну, парень, счастлив твой бог, — сказал он, увидев, что Семейка открыл глаза. — Картечина прошла через мякоть, кость не зацепила. Через недельку-другую все заживет. Это ты больше с перепугу ум потерял да с непривычки к ранам.

— Как наши? — спросил Семейка.

— Да все обошлось хорошо. Больше никого не зацепило. Встать сможешь?

— Попробую.

Неожиданно для самого себя Семейка поднялся на ноги совсем легко. Забытье, в которое погрузило его ранение, явилось для него и хорошим отдыхом после ночных скитаний.

— Тогда вылазь из палатки. Кони уже заседланы и навьючены. Нам надо засветло добраться до стойбища.

Скоро палатку собрали и уложили в чехол. Семейку, чтоб не упал с лошади от слабости, привязали к седлу, несмотря на его протесты.

— Ну, с богом! — проговорил Соколов, и они тронулись в путь.

Через некоторое время добрались до поляны, где в прошлом году Семейка с Мятой завалили медведицу. Семейка узнал и кустарник, из которого выскочила медведица, и березу, за которой хоронилась Лия. Ствол березы был все так же бел и нежен. Он словно заново увидел белое от страха лицо девушки; потом, когда она поняла, что спасена, щеки ее порозовели и в темных глазах засветилось любопытство. Как ни болело у Семейки плечо, сейчас никакие силы не заставили бы его вернуться в крепость, не повидав Лию.

Стойбище Шолгуна открылось им перед закатом солнца. В стойбище было около пяти десятков чумов, раскинутых на высоком берегу реки Охоты. Над чумами курился дым. Стойбище встретило прибывших собачьим лаем. При их приближении женщины и ребятишки скрывались в жилищах, и не у кого было спросить, который чум Шолгуна. Пушистая белая собачонка, тявкая и отскакивая, все время держалась у копыт Семейкиного коня.

— Эй, где Лия? — спросил он собачонку тихо, чтобы товарищи не услышали.

Собачонка еще раз тявкнула и вдруг, отбежав в сторону, замолчала и уселась на траву, словно имя девушки ее успокоило, и она приняла Семейку за своего.