Темно в тюремной келье, хотя солнце уже стоит высоко. Сквозь узкую прорезь забранного железными прутьями окна свет едва сочится.

Щипицын, кутая плечи в драный зипун и стуча зубами от холода, продолжает вышагивать от оконца до двери в ожидании сторожа, который все не появляется. Атласову хотелось бы поговорить с ним о Камчатке, но тот, пожалуй, только окрысится. Разве поймет он чувства, переполнявшие грудь Атласова, ту бурю душевного взлета, которая помогла ему преодолеть все препятствия и вывести своих казаков в долину заветной реки?

Если бы был сейчас здесь Потап Серюков или племянник Василий, сын старшего брата Ивана. О! тогда им было бы о чем поговорить, что вспомнить. Но Потап погиб на Камчатке, а Василий сейчас где-то на дальней службе в Даурии.

Гей! Гей! Расступись, время! Просветлись, память!

На сорока оленьих упряжках вынесся отряд Атласова из Анадырского декабря 14-го числа 1696 года — пепельный сумрак стоял в небесах, пепельный снег летел из-под полозьев санок день за днем, ибо низкое солнце стоит в это время у самого горизонта, кроясь дымкой даже в полдень, а потом на двадцать часов исчезает вовсе, и в тундре царит тьма. Ледяную мертвую пустыню оставляли они позади, двигаясь к югу. С Анадыря перешли на Майн, с Майна — на реку Черную, приток Пенжины. Кустики чахлой растительности в пойме Пенжины сменились рощами лиственницы. Здесь они в последний раз видели северное сияние, которое часто раскрашивает павлиньими хвостами небеса над Анадырем. Чем ближе к устью Пенжины продвигались они, тем гуще обступали их леса. На притоке Пенжины, реке Оклане, впервые увидели они рощи могучих, в три обхвата, тополей, кроны которых, казалось, подпирали небеса. Устья Пенжины достигли они всего за неделю. Здесь солнце уже стояло выше, поднимаясь до половины небесного свода. По счастью, пурга ни разу не задержала их в пути, ибо стояли такие морозы, что вороны замерзали на лету. От мороза солнце в небе двоилось и троилось и было багровым, почти цвета крови. Взяв ясак с каменских и таловских коряков, Атласов разделил отряд.

На восток по долине Таловки простирается пустынный Парапольский дол, где оленные коряки пасут тысячные табуны. Потапу Серюкову надлежало пересечь дол и спешить в землю алюторских коряков, чтобы разыскать там отряд Сидора Бычана, отдать тому распоряжение немедля возвращаться в Анадырское, а самому двигаться дальше на юг, в сторону реки Камчатки, восточным побережьем Камчатского носа, объясачивая по пути встречные племена.

Атласов с остальной частью отряда и юкагирами двигался побережьем Пенжинского, или Ламского, моря.

Неслись, загоняя оленей, ибо Атласов положил пройти тысячу верст, отделяющих Анадырь от Тигиля, с верховий которого можно было пройти в долину Камчатки до той поры, как сойдут снега. Кроме вожей, взятых из числа коряков, был в отряде Атласова казак Яшка Волокита, ходивший до Тигиля с Лукой Морозкой, поэтому отряду не грозила опасность заблудиться в пути. Загнанных оленей заменяли свежими, взятыми у оленных коряков. Оленную упряжку коряки охотно отдавали за усольский нож и еще считали, что от этой мены остаются в выигрыше — так в этих местах ценилось железо.

С Таловки перешли на реку Подкагирную, с Подкагирной — на Шаманку, а затем на Лесную. Тундру населяли оленные коряки, воинственные, спесивые. Жили они в обширных чумах, крытых оленьими шкурами. На побережье обитали коряки сидячие. Эти кормились рыбной ловлей, промышляли морских зверей, юрты у них были земляные, посуду делали деревянную и глиняную. Были они как бы в подчинении у оленных коряков, и поселки их составлялись из тех коряков, кто по какому-нибудь несчастью потерял свои оленьи табуны и по этой причине вынужден был кормиться возле рек и моря.

Ни сидячие, ни оленные коряки соболя почтя не промышляли — непрочные шкурки этих зверьков не шли, по их убеждению, ни в какое сравнение с оленьими либо собачьими.

К югу от Парапольского дола снова начинались места лесные, но лиственница здесь уже не росла — царила здесь береза, крепкая, что камень, свиловатая, а также осина, рябинники и засыпанные снегом стелющиеся кедрачи. На Подкагирной и Шаманке все чаше сопровождавшие казаков юкагиры стали примечать на снегу соболиные следы, на Лесной следы эти стали примечаться совсем густо, и Ома стал приставать к Атласову, чтоб тот разрешил юкагирам начать соболиный промысел. Атласов резко отказал. Ома обиделся, но смолчал. После этого отказа юкагиры стали посматривать на Атласова враждебно.

В середине февраля на Лесной их захватила пурга и свирепствовала две недели. Снегу навалило на сажень, и накатанные коряками зимние санные дороги оказались погребены под ним. Какую-то несчастную сотню верст от реки Лесной до Паланы пришлось пробиваться по горло в снегу десять суток. Дорогу для оленных упряжек пробивали юкагиры, идя впереди на лыжах. Ко времени выхода на Палану люди измотались так, что ни у кого не было сил стоять на ногах. Волей-неволей Атласову пришлось дать казакам несколько дней на отдых.

Истинные дети Севера, юкагиры набрались сил раньше казаков и успели обследовать все окрестности. Юкагир Еремка Тугуланов, издавна друживший с Яшкой Волокитой, обнаружил в версте от казацкого стана столь густую сеть соболиных следов, что взбудоражил весь лагерь. Юкагиры требовали задержаться здесь хотя бы на неделю, чтобы поживиться соболем, который, можно сказать, сам шел охотникам в руки. Ома прямо обезумел и смотрел на Атласова волком, подозревая в том, что тот обманул юкагиров, и что они, юкагиры, понадобились казакам только как слуги в этом походе. Яшка Волокита уговорил Атласова отпустить хотя бы несколько казаков с юкагирами посмотреть те соболиные следы.

Если бы мог знать Атласов, к чему приведет эта уступка с его стороны! Смотреть ушли пятеро казаков и почти все юкагиры. К вечеру в стан вернулись все юкагиры, кроме Еремки Тугуланова, но не вернулся ни один из казаков.

На расспросы Атласова, почему не вернулись казаки, Ома, пряча глаза, ответил, что казаки поставили на ночь петли на соболей и вернутся утром с добычей. Атласов особенно не встревожился, ибо выступление с Паланы на Тигиль было назначено на утро. Ему и самому интересно было узнать, хороши ли здешние соболя.

Ночью Атласов был разбужен выстрелами и смятением в лагере. Он быстро сообразил, что юкагиры напали на казаков!

Впоследствии выяснилось, что, отойдя верст на пять от лагеря и достигнув того места, где были обнаружены соболиные следы, юкагиры предложили ставить петли, но казаки, памятуя запрещение Атласова задерживаться на Палане ради охоты, отказали Оме в этом требовании. И тогда по знаку князца юкагиры закололи четверых казаков копьями. Еремка же Тугуланов прикрыл своим телом пятого казака, Яшку Волокиту, и заколоть его не дал, хотя казака успели-таки изрядно помять. Оставшись отхаживать оглушенного ударом палицы в голову казака, Тугуланов в лагерь с прочими юкагирами не вернулся, прокричал вдогонку своим товарищам, чтоб те опомнились и повинились перед Атласовым.

Однако те не только не повинились, но решили напасть ночью на всех остальных казаков и перебить до единого. Тугуланов не знал, что Ома успел снестись с Канмамутеевым, и на Анадыре стало известно о запрещении Атласова юкагирам заниматься промыслом соболя. Канмамутеев выслал к Оме отряд в пятьдесят воинов под началом князца Почины, и Почина уже несколько дней тайно следовал за казаками, ища лишь удобного случая напасть на казаков совместно с Омой.

Но ничего этого Атласов даже не подозревал. «Вперед и вперед, на Камчатку!» — вот мысль, которая направляла в этом походе все его поступки.

Разбуженный выстрелами — стоявший этой ночью на часах казак сумел вовремя разбудить лагерь, хотя и был тут же заколот, — Атласов быстро собрал вокруг себя своих людей и дал юкагирам достойный отпор.

Однако едва казаки, огородившиеся оленьими санками, выскочили на вылазку, чтобы довершить разгром юкагиров Омы, как из тьмы набежали на них десятки врагов — это подоспел отряд юкагира Почины.

Пришлось казакам вернуться в огороженный санками лагерь. Утром выяснилось, что убито трое казаков, не считая тех, что были заманены Омой в тундру якобы смотреть соболиные следы. Пятнадцать казаков были ранены, сам Атласов получил шесть ранений. Положение усугублялось тем, что юкагиры в ночной схватке сумели выкрасть у казаков почти все ружья и боеприпасы. Кроме сабель, у людей Атласова осталось только три пищали, два старых самопала да несколько пистолей. Этого хватило бы лишь для того, чтобы удерживать в своих руках кое-как укрепленный лагерь, ни о какой вылазке не могло быть и речи — больше половины казаков не могло стоять на ногах, столь серьезны были полученные ими в ночной схватке ранения.

Следующей ночью в казачий лагерь проскользнули Яшка Волокита и оставшийся верным казаком юкагир Еремка Тугуланов. Волокита притащил с собой все ружья убитых в тундре товарищей, и это несколько улучшило положение осажденных. Отсиживаться на снегу за оградой из одних лишь саней было безумием, и казаки под покровом ночи сумели пробиться в огороженное земляным валом стойбище сидячих коряков, расположенное в полуверсте от их лагеря. Напуганные сражением хозяева стойбища бежали в тундру, и казакам кроме теплых земляных юрт достались изрядные запасы юколы, сушеной икры, мороженой талы, мешки с вялеными клубнями сараны, пузыри с лахтачьим жиром, пуки сушеной сахарной травы — словом, в ближайшие два-три месяца голод им не грозил.

Те, кто мог стоять на ногах, подсыпали окружающий стойбище земляной вал снегом и обливали водой, так что вскоре укрепление стало совсем надежным.

Между тем и силы осаждавших увеличивались. К юкагирам присоединился какой-то оленный корякский князец с двумя десятками своих воинов — видимо, он рассчитывал на легкую поживу. Угроза витала над лагерем осажденных. Своими силами из осады казакам было не вырваться. Мог выручить только Потап Серюков. Но как дать ему знать об этом? Никто из казаков не мог бы добраться до него — в тундре уже прошел слух, что казаки загнаны в ловушку, и любой посланец Атласова был бы немедленно схвачен не юкагирами, так коряками и предан смерти.

Выручил Еремка Тугуланов. Юкагира этого спас когда-то от смерти Яшка Волокита, найдя еще подростком в тундре истекающим кровью, — Еремка напоролся на охоте на медведя-шатуна, и хотя медведя он пронзил копьем, сам охотник был настолько истерзан, что не выжил бы, если бы его не вынес на руках в ближайшее стойбище Яшка Волокита. На предложение отправиться к Серюкову Тугуланов согласился сразу, едва его попросил об этом Волокита. Еремка в тундре был свой человек, и никому и в голову не пришло бы, что он посланец обложенных в укреплении казаков.

Уходил день за днем, наступил уже июнь, а о Серюкове по-прежнему не было никаких известий. Между тем голод делал свое дело. Осажденные ели уже лахтачьи ремни и с трудом передвигали ноги. Когда казаки решили, что гибель неминуема, появился Потап Серюков. Юкагиры и корякский князец после недолгой схватки побросали оружие и запросили пощады.

Стремительный, загорелый, с виноватой улыбкой на широком круглом лице, Потап обнимал ослабевшего Атласова, объясняя, что его задержала гибель проводников, попавших в горах под снежную лавину, и казаки два месяца блуждали в незнакомых ущельях. Весть о том, что казаки попали на Палане в осаду, достигла ушей Потапа раньше, чем к нему прибыл Тугуланов. Юкагир разыскал их в горах, когда казаки не чаяли уже выбраться к Палане, и вывел их кратчайшей дорогой мимо Паланского озера.

Атласов был так обрадован этим чудесным спасением, что даже не стал наказывать изменивших ему юкагиров. Опасаясь за сохранность Анадырского зимовья — как стало известно от повинившихся юкагиров, на Анадыре был побит отряд торгового человека Афанасия Балушкина, и юкагиры с чукчами уже осадили сам острог, — пятидесятник разрешил Почине заняться промыслом соболя на Палане и Лесной, а в Анадырское отправил Яшку Волокиту вместе с Тугулановым, дабы они возвестили тамошним родам, что отряд Атласова цел, юкагиры покорены и в случае разорения зимовья зачинщиков ждет суровая расплата. Впоследствии оказалось, что Атласов поступил правильно. Когда его посланцы явились на Анадырь, чукчи с юкагирами уже готовились в третий раз пойти на приступ казачьего укрепления. И только известие о победе Атласова на Палане предотвратило гибель Анадырского. Нападавшие отступили и запросили мира.

Атласов же со всеми казаками и юкагирами Омы двигался уже к Тигилю. При этом изголодавшиеся во время многомесячной осады казаки приказали следовать за ними и злополучному корякскому князцу со всеми его табунами. На стоянках князец, радуясь тому, что казаки простили ему измену, приказывал своим пастухам резать самых жирных оленей и кормил казаков до отвала. Юкагиры же, как приметил Атласов, держались настороженно и угрюмо. Ома даже позеленел от какой-то кручины. Никто не мог бы объяснить, в чем тут причина. Жидкие обвисшие усы князца, втянутая в плечи голова, несвойственная ему раньше робость говорили, как казалось Атласову, о крайнем раскаянии князца, о том, что он себя денно и нощно бичует за измену.

Однако на Тигиле неожиданно для Атласова юкагиры совершили попытку тайком покинуть казаков. Такое вероломство и неблагодарность совсем взбесили Атласова, и он решил дать юкагирам острастку — всех до одного их выпороли батогами.

И странное дело — после великой порки юкагиры повеселели так, что на них приятно было поглядеть. Они прямо заглядывали в рот Атласову, готовые по одному его слову идти в огонь и воду. Только теперь выяснилось, что, не получив никакого наказания за свою черную измену, кончившуюся гибелью семерых казаков, они решили, что начальник готовит для них страшную кару — такую страшную, что белый свет казался им немил. Порка же показалась им настолько желанным наказанием, что они прямо сами лезли под батоги, некоторые даже пытались подставить спину дважды.

Когда смысл всего этого дошел до казаков, они хохотали так, что зверье в ужасе разбегалось по тундре, и вместе с казаками хохотали юкагиры, которых уже успели выпороть, и хохотали юкагиры, которых еще пороли, — и под конец, на вечный мир и дружбу, Атласов велел выставить невесть какими путями сохранившийся бочонок вина, который и был осушен под общий хохот.

В последних числах июня 1697 года, оставив позади истоки Тигиля и горные перевалы, казаки вышли на реку Кануч, падающую устьем в заветную реку Камчатку.

И устье реки Кануч Атласов велел поставить огромный крест в знак присоединения Камчатки к землям Якутского воеводства. На кресте вырезали письмена, гласящие о том, что крест сей поставил пятидесятник Владимир Атласов с товарищами в таком-то году, такого-то числа. Казаки палили из пищалей и кидали кверху шапки, осеняли себя крестным знамением и целовали землю, плакали, смеялись и падали друг другу в объятия.

На грохот выстрелов сошлись и окружили казаков сотен пять обнаженных по пояс камчадальских воинов. Вели они при этом себя так, словно пред ними предстали посланцы самого господа бога. Положив на землю луки из китового уса и копья, они тем самым уверили пришельцев в дружественном к ним отношении.

Дабы показать, что они и в самом деле не лыком шиты, Атласов, почти не целясь, выпалил из пистоля по кружившейся над его головой вороне. Когда ворона упала к его ногам, почтение камчадалов к пришельцам возросло десятикратно.

Уже вечером, когда казаки сидели за пиршеством в балагане камчадальского князца, коряк, бывший за толмача в разговоре Атласова с князцом, объяснил, что камчадалы считают пришельцев огненными людьми, что пламя, которым Атласов поразил ворону, вылетело-де у него не из дула пистоля, а изо рта. Впрочем, и сам толмач считал, что так оно и есть, что пришельцы способны поразить огненным дыханием все живое окрест.

Зимними жилищами у камчадалов служили огромные земляные юрты, в каждой из которых обитало до трех десятков семей. Летом камчадалы переходили жить в крытые корьем балаганы, поставленные на высоких столбах, — каждый такой балаган издали походил на городскую башню. У всякой семьи на лето имелся свой балаган. В стойбище князца таких балаганов казаки насчитали до четырех сотен. Сколь же многолюдны были стойбища в долине Камчатки, если население первого встреченного из них равнялось трети населения Якутска!

Камчадальский князец с величайшим удовольствием принял подарки — бисер, позумент, несколько железных ножей — и согласился быть впредь покорен великому вождю, приславшему на Камчатку своих огненных людей. Узнав, что пришельцы больше всего ценят соболиные шкурки, князец несколько удивился, но, будучи от природы сообразителен, не стал отдаривать пришельцев шубами и шапками из прекрасной собачины, а велел принести кухлянку из соболя и соболиные шкурки. Выяснилось, что соболем Камчатка богата превыше всяких ожиданий. Но камчадалы промышляют его мало, так как шкурки этих зверьков по прочности далеко уступают собачине либо гагарьим шкуркам, из которых они и шьют себе одежду. Впредь для своих новых друзей князец велит промышлять соболя в таком количестве, какое его друзьям покажется достаточным.

— Про острог спроси, — шепнул Атласову Серюков.

— Видно, самое время спросить, — согласился Атласов. — Тут у них, чую, промеж князцами давние стычки кипят, коль научились укреплять острогами свои стойбища… А не дивно ль тебе, Потап, вспоминать, как мы с тобой край земли представляли? Мол, там и великаны девяти сажен, и люди с ногами скотьими, с очами и ртом в груди. И птица Феникс-де там сама свое гнездо сжигает, и выходит из того пепла червь золотой, чтоб самому обрасти перьями и стать новой огненной птицей. А тут, глянь-ка, нас самих за огненных людей приняли. Потому как мы для них тоже пришли с края земли, только с другого, им неведомого. А ведь Камчатский нос для нас-то и есть край земли.

— А ты спроси еще князца про одноногого старика, который головой небо подпирает, а в четыре руки бьет бичами китов, чтоб из-под земли не выплыли и землю в пучине не утопили. Может, тот старик как раз родственник нашему князцу.

Потап тихо рассмеялся, а Атласов стал спрашивать князца, какая опасность заставляет камчадалов стойбища острогом обносить.

— Шантал! — с ненавистью ответил князец, рвя свою жидкую, как и у всех камчадалов, бородку. Потом он ударил себя кулаком в обнаженную грудь и, скрипя зубами, затряс головой, отчего его иссиня-черные волосы, заплетенные в косицы, упали ему на грудь.

— Кто такой Шантал? — дав ему немного успокоиться, спросил Атласов.

— Шантал — сын бешеной собаки, ночной волк! Куча дерьма и туча злобы!

Оказалось, что Шантал — самый могущественный князец низовий реки Камчатки, что он совершает постоянные нападения на стойбища среднекамчатских и даже верхнекамчатских родов, истребляя мужчин и уводя в плен женщин. Он опустошил и сжег уже многие селения, вырезал целые роды. Камчадалы стали укреплять свои селения стенами, опасаясь его набегов. Незадолго до прихода казаков на Камчатку камчадалы, обитающие в средней и верхней частях камчатской долины, договорились объединить силы и нагрянуть на низовья, решив победить или умереть.

— Сколько копий у Шантала?

— Много, потом еще раз много и еще раз столько же, сколько два раза много вместе, — перевел толмач Атласову ответ князца.

Оказалось, что князец умеет считать только до двадцати — ровно столько у него пальцев на руках и ногах. Он не мог выразить числом, даже сколько воинов у него самого. Любое число, превышающее два десятка, определял он одним словом «много». Атласов вспотел, прежде чем добился ответа на свой вопрос. В родах, выставляющих воинов по призыву Шантала, было впятеро больше способных носить оружие мужчин, чем в родах, обитающих в средней и верхней частях долины Камчатки, что-то примерно около пяти тысяч воинов! При этом войско у Шантала было настолько хорошо организовано, что перед ним трепетала вся тундра на триста верст в округе.

— Пойдем с нами на Шантала, огненный вождь! Иначе его воины вырежут всех остальных мужчин и некому будет промышлять для тебя шкурки соболя! — упрашивал князец Атласова, применив весьма веский и тонко рассчитанный довод.

У князца было звучащее совсем по-русски имя Крупеня. Заинтересовавшись, что означает по-камчадальски это имя, Атласов получил неожиданный ответ: ничего по-камчадальски не означает, так называли очень вкусную похлебку другие огненные люди, которые были на Камчатке очень давно, когда князцу было меньше лет, чем пальцев на двух его руках.

Атласов поинтересовался, как звали начальника тех огненных людей, и получил ответ: Федота. Так вот оно что! Крупеня, принявший имя в честь вкусной похлебки, помнил еще кочевщика Федота Попова. Значит, то, о чем когда-то рассказывал Любим Дежнев, оказалось истинной правдой! Именно по этой причине, видимо, и приняли камчадалы казаков так по-дружески. Что ж, дружба за дружбу. Посоветовавшись с казаками, Атласов решил принять участие в отчаянном походе, предпринимаемом Крупеней.

Вышли через несколько дней. Погрузились на камчадальские лодки, которые почти ничем не отличались от русских стругов, разве что сработаны были погрубее, так как камчадалы мастерят свои лодки каменными топорами и теслами.

Спускаясь по Камчатке, дивились казаки обилию растительности, теплу и солнцу, переполнявшему долину. Не все, что они слышали с Потапом о крае земли в детстве, оказалось неправдой. Видели они слева от долины гору, подобную скирде, которая извергала дым и пепел, и по ночам над ней стояло пламя. Гору ту камчадалы звали Шивелучь. Справа от долины поднялась еще одна высочайшая гора, которая гремела и тряслась, и пламя над ней освещало по ночам окрестности на многие десятки верст. То была Ключевская гора. Время от времени из нее исторгались тучи пепла, и в пепле том меркло солнце. Правдой оказалось и то, что на Камчатке не было ни ужа, ни жабы, ни иного гада, кроме ящериц.

Не зря говорят, что у страха глаза велики. Крепость, в которой заперся Шантал, была ненамного больше укрепления Крупени. Соединенное войско камчадалов и казаков взяло вражескую твердыню с третьего приступа, когда нескольким казакам во главе с Потапом Серюковым, облаченным в кольчуги, удалось зажечь стены. Шантал погиб, кинувшись со стены на камчадальские копья.

Воины Крупени выжгли еще несколько крепостей, в которых сидели верные Шанталу князцы, и на том во всей долине Камчатки воцарился мир.

Затем Атласов решил подняться с казаками до верховий Камчатки, чтобы получше познакомиться со здешними обитателями. Крупеня выделил для него два десятка самых ловких и сильных гребцов, и струги даже против течения поднимались очень быстро. Чем выше к истокам реки поднимались казаки, тем тучнее становилась растительность. Казаки обнаружили даже черемуху и малину. Земля здесь под благодатным солнцем была засеяна семенами жадных цепких растений, реки и озера обильны рыбой и птицей, а здешние леса — всяким зверьем и, что особенно важно было для казаков, соболем. Казаки мяли и нюхали черную, жирную почву и сходились на одном, что здесь даже хлеб сеять можно.

По сравнению с закованным в ледяной панцирь и погруженным в сумерки Анадырем Камчатка представлялась сущим раем.

Потому и населены эти берега были густо — многолюдные камчадальские селения радовали глаз живостью, весельем и отменным здоровьем мужчин, пригожестью женщин, свежестью рожиц ребятишек.

В пути догнала Атласова весть: корякский князец, следовавший на Камчатку по приказу казаков со своим табуном, бежал в тундру. При этом он увел и казацких ездовых оленей.

Пришлось срочно возвращаться. Князца казаки настигли в устье Тигиля, к нему присоединилось до полутора сотен корякских воинов. Пришлось вступить с ними в схватку. Это был последний крупный бой казаков в камчадальской земле. Оленей они отбили, а коряков рассеяли.

Пройдя затем побережьем Пенжинского моря на юг до реки, где обитали курильцы, и взяв там полоненка, занесенного морем на Камчатский нос бурей из Узакинского (Японского) государства, Атласов повернул на север, и на реке Иче казаки срубили зимовье, где и перезимовали. И казаки, и юкагиры зимой промышляли соболя: охота оказалась удачной настолько, что все были довольны.

Отправив Потапа Серюкова с полугора десятками людей в верховья реки Камчатки, чтобы он поставил там крепкий острог и взял ясак согласно договоренности с камчадалов Крупени и иных стойбищ, Атласов внял челобитной остальных казаков, настаивавших на возвращении в Анадырское, так как порох и свинец были почти израсходованы, и по первому снегу отряд двинулся на оленьих упряжках в обратный путь.

И в Анадырском, и в Якутске результаты этого похода были оценены так высоко, что якутский воевода немедленно отправил Атласова в Москву порадовать государя открытием новой соболиной реки.

— Семь трясовиц ему в поясницу, этому сторожу! Чтобы его черти уволокли в болото! — ругается Щипицын, потрясая кулаками. — Час уж тому, как прокричал, чтоб собирались на торги, а сам и носу не кажет, змей подколодный!

У Василия Щипицына узкое одеревенелое лицо, на котором прямой рот зияет, словно щель, глаза маленькие и застывшие, затылок стесанный, грудь плоская. Ни дать ни взять деревянный идол, каких таежные жители вырезают из досок. Сходство это нарушает лишь торчащая вперед острая борода, поблескивающая по бокам сединой, словно обоюдоострое лезвие.

В тюрьме Щипицын усох, как хворостина. Почти все разговоры сводятся у него теперь к еде. Даже во сне он чаще всего видит затекающие золотым жиром балыки и копченые окорока. Проснувшись утром, он злится, что это был только сон. В такие минуты его лучше не раздражать. А ведь в те дни, когда Атласов поверстал его на службу в свой отряд, Щипицын был известен всему Енисейску как веселый балагур и гуляка, которому море по колено. Тюрьма озлобила его. Кажется, он теперь ненавидит весь род человеческий, даже самого Атласова грозился поджарить на сковородке, как только представится для этого удобный случай. Иногда между ними возникали такие перепалки, что они готовы были кинуться друг на друга с кулаками.

Хотя и у Атласова испортился в тюрьме характер — он сам замечал за собой, что ему все труднее обуздать приступы ярости, возникающие по пустякам, — однако почти всегда зачинщиком ссор выступал Щипицын. Василий в запальчивости договаривался даже до того, что и в тюрьме он оказался по вине Атласова. Более наглых речей Владимир в жизни не слыхивал! Кто, как не Щипицын, втравил его во всю эту историю?

Для второго похода на Камчатку Атласову предписывалось по царскому указу набрать сто человек в Тобольске, Енисейске и Якутске — как охотников из промышленных и гулящих людей, так и в неволю из детей служилых казаков. Василий Щипицын пристал к отряду в Енисейске с десятком таких же, как и он сам, гулящих товарищей. До поступления в отряд они промышляли соболя, однако неудачно; нанимались охранять торговые караваны; иногда, пропившись до исподнего, брались за любую поденную работу. Поговаривали, будто бы числились за ними и лихие дела.

Щипицын сразу полюбился Атласову какой-то особенной бойкостью характера, готовностью идти без раздумий куда угодно, лишь бы не знать в жизни скуки.

Веселый этот проныра, узнав, что начальник отряда жалован шубой с царского плеча и произведен в казачьи головы самим государем, сумел указать Атласову способ, как добыть дощаники для плавания из Енисейска в Якутск. К тому времени имущество отряда — пушки с ядрами, пищали, множество другого вооружения, а также всяких годных в походе припасов — громоздилось на берегу Енисея целыми горами, а речные суда, выделенные Атласову енисейским воеводой, оказались мелки, стары и дырявы — плыть на них можно было лишь в гости к водяному.

По подсказке Щипицына казаки захватили два вместительных прочных дощаника, принадлежавшие какому-то именитому торговому гостю, а из выделенных воеводой загрузили только один — тот, что был попрочнее, остальные же попросту бросили. В случае расспросов по этому делу уговорились объявить, что в чужие суда сели по ошибке, приняв их за свои. При этом Щипицын сумел убедить Атласова, что енисейский воевода не осмелится преследовать человека, обласканного самим государем. Да что там преследовать! Государь попросту прикажет снять с енисейского воеводы шапку вместе с головой за то, что он вместо прочных посудин пытался всучить Атласову дырявые корыта!

С этого захвата чужих дощаников и начался путь к тюрьме. Якутский воевода, может быть, и уладил бы как-нибудь с енисейским воеводой это дело о захвате дощаников торгового человека, да вся беда в том, что самовольный этот захват был лишь первой ласточкой в той волне самоуправства и разгула, которая с легкой руки Щипицына захлестнула атласовский отряд.

Почти все деньги, полученные от Атласова при вступлении в отряд, новоиспеченные государевы казаки истратили на закупку вина — брали в складчину, бочонками.

Едва отчалили от Енисейска и достигли Тунгуски, началось веселье. Пили и пели так — небо качалось. Орали в сто луженых глоток, поклявшись распугать все таежное зверье на Тунгуске на сто лет вперед.

Атласов тоже отпустил вожжи. Кружила голову слава, приятны были почести, какие воздавали ему казаки — все они до единого хотели выпить хотя бы раз, а потом хотя бы еще и еще раз на вечную дружбу с казачьим головой, жалованным самим государем. Вскоре его величали уже не головой, а попросту атаманом — так звучало намного теплее и приятнее для всех. И атаман, сердечно обнимая милого друга Щипицына, назначенного им есаулом отряда, старался перепить и перепеть всех, дабы не уронить себя в глазах веселых своих товарищей. Расчувствовавшись, он сулил им открытие новых земель, даже богаче Камчатки! И за те земли государь пожалует их всех до единого в казачьи головы и поднесет по большому орленому кубку.

Дальше — больше! Пугали зверей — стали пугать торговых людей. Останавливали плывущие навстречу купеческие суда, требовали угощения, подарков. Когда один из дощаников дал течь, казаки задержали первое попавшееся торговое судно и пересели в него, «забыв» выгрузить купеческие товары. Ограбленному купчишке велели занять освободившийся дощаник и плыть со своими людьми поскорее в Енисейск, покуда судно совсем не затонуло и покуда у казаков терпение не кончилось.

Потом и вовсе началось несуразное. Атласов смутно помнил, как гонялся на своих дощаниках за судами, принадлежавшими самим енисейским воеводам! Хоть и были воеводские суда не в пример атласовским быстроходнее, однако где им было уйти от преследования, если казаки прознали, что те суда гружены вином!

Догнали, хотели брать вино силой, ан оказалось, что воеводский приказчик — душа человек, что вовсе он не намерен был бежать от казаков, а просто хотел узнать из чистого интереса, хорошо ли владеют казаки веслами и парусом. И как только увидел он, что за молодцы наседают у него за кормой, тут же по своей доброй воле велел гребцам сушить весла — так его разобрала охота взглянуть в лицо и воздать должное богатырской силушке казаков-удальцов. Тут же велел он выкатить бочки с медом и поить казаков сколько влезет. Атласова же лобызал со слезами умиления и братской любви и лично проводил на атаманский дощаник, даже подушечку под голову атаману подложил с превеликой заботой о его сладком покое.

Но лишь уснули казаки, поднял, стервец, паруса, и скользнул пораньше утречком прочь от друга-атамана, не оставив тому даже малого жбана медку на опохмелку.

Казаки утром рвали на голове волосы, что дали так провести себя. Целых два дощаника с вином ускользнули у них из-под носа как раз тогда, когда они вошли в самую охотку!

Не беда! Едва перетащили суда через Ленский волок и достигли Киренского острога, наткнулись на винный курень, который тайно держал киренский приказчик. Перетаскали приказчику за корчемное вино все китайские товары с грабленого купеческого дощаника — три недели стоял в Киренском дым коромыслом.

Славно погуляли! Подплывая к Якутску, казаки даже и думать не хотели о том, что весть о разбое на Тунгуске могла уже достигнуть ушей якутского воеводы. Где им было думать об этом! В тот час, когда вооруженный конвой препровождал их от причала за тюремные стены, все они еще пошатывались, блаженно улыбались, объяснялись конвойным в любви и лезли целоваться, и все это под громоподобный хохот толпы любопытных, собравшихся на берегу.

Черт! Атласов краснеет, вспоминая, что Якутск хохотал потом еще добрых полгода. Нечего сказать, герои! А особенно он сам!

Что ж, может быть, Щипицын и прав, виня во всем его одного. Ведь он был начальником отряда, в его власти было пресечь разгул. Так нет же! Он и сам очухался только в тюрьме и сообразил, что к чему, лишь на следующий день. Потом спохватился, писал покаянные письма в Сибирский приказ, обещая отслужить вину приисканием новых земель, — поздно! Тюремные запоры захлопнулись крепко, и вот уже пять лет протирает он здесь бока на деревянных нарах. Здесь, в тюрьме, узнал он о гибели Потапа Серюкова. Потап действительно построил в верховьях Камчатки острог, благополучно перезимовал в нем и собрал богатейший ясак. Но на пути в Анадырское казаки подверглись нападению коряков и все погибли.

Отец… Стеша… Потап… Три тяжкие для него утраты. Зачем он сам жив? Гнить заживо в тюрьме — это страшнее даже смерти. Он готов пойти на любые муки и страдания — только бы не сидеть вот так в бездействии.

Лязг дверного замка прерывает его размышления.

— Наконец-то! — довольно потирает руки Щипицын. — То сторож! В торговых рядах нынче людно — дело к зиме. Навезли, должно, якуты из подгородных волостей и рыбки, и сметанки, и маслица. Разживемся у них, народ они не жадный. А хлебца либо лепешечку аржаную подаст какая-нибудь из казацких женок. Они жалеют нас, тюремных сидельцев.

Щипицын сразу заметно подобрел, глаза его оживились, заблестели.

— Пойдем, а? Не пожалеешь! — еще раз предлагает он Атласову. — Гордыней сыт не будешь. От гордыни в тюрьме только десны пухнут да зубы вываливаются.

— Черт с тобой! Пойдем! — неожиданно для самого себя соглашается Атласов. Лежать все время на жестких нарах, точить сердце горькими воспоминаниями у него больше нет сил.

Однако вместо сторожа в тюремную келью протискивается подьячий воеводской канцелярии, одетый в теплый малинового сукна кафтан и островерхую шапку с лисьим околышем. Лицо у подьячего маленькое и сморщенное, словно у новорожденного, он близоруко щурится и спрашивает:

— Который тут разбойник Володька Атласов?

Едва Владимир поднимается с нар, подьячий объявляет:

— Стольник и воевода Дорофей Афанасьевич Траурнихт велит доставить тебя, Володька, в канцелярию.

Атласов тяжело вздыхает. Он не спрашивает, зачем понадобился в канцелярии. Траурнихт — фамилия для него новая. Значит, в Якутске опять сменился воевода. Всякий новый воевода из любопытства вызывает Атласова, чтобы своими глазами взглянуть на казака, который проведал знаменитую соболем Камчатку и за то был жалован государем, но потом оказался разбойником.

Заметив краем глаза, как разочарованно вытянулось лицо у Щипицына, Атласов накинул на плечи потертый кафтан и вышел вслед за подьячим.

Славен город Якутск!

По высоте стен и башен нет в Сибири городов, равных ему.

В городские стены врезаны восемь башен; одна из них, увенчанная часовенкой во имя Спаса, вознесла маковицу на четырнадцать с половиной саженей. В городе разместились обширные воеводские хоромы, Приказная изба, или воеводская канцелярия, ясачные амбары, караульня, оружейным двор, пороховые погреба; особой стеной огорожены строения, где содержатся тюремные сидельцы. К тюремному острогу привалилась обширная пыточная изба, наводящая ужас на все воеводство.

Отступив от главных городских стен, сложенных из мощной лиственницы в двадцать восемь сдвоенных венцов до облама, да пять венцов облам, высится вторая линия укреплений — стоялый бревенчатый палисад, над которым парят островерхие шатры еще восьми мощных башен, сквозь узкие прорези которых смотрят пушечные жерла.

Все это вместе — новый город. Он отнесен от берега Лены на четыреста саженей.

А на самом берегу Лены, подтачиваемые паводками, но все еще величественные, висят над водой башни и стены старого города. В старом городе выделяются резные маковицы обширного собора во имя Николая Чудотворца, размещены там также несколько тюрем, в одной из которых и содержались Атласов со Щипицыным, — тюрьмы эти не успели еще перевести в новый город.

Следуя за подьячим, Атласов, опустив голову, брел кривыми слободами посада, который занимал обширное пространство от стен старого города до палисада нового.

За те пять лет, что Атласов провел в тюрьме, посад разросся настолько, что Владимир едва узнает иные слободы.

В южной части посада, за логом, строится высшая служилая знать — дети боярские, казачьи головы, сотники, пятидесятники, подьячие Приказной избы и избы Таможенной, а также и рядовые казаки.

На другой стороне лога, северной, берет начало длинная слобода торговых, промышленных и ремесленных людей; эта слобода упирается в торговую площадь, на которой размещены лавки гостиного ряда, числом более двадцати, базар, а также око всякой торговли — Таможенная изба. Это самое оживленное место в Якутске. Здесь, поближе к торговой площади, стоят крепкие избы, иные в два жилья (этажа), приказчиков именитых торговых людей.

На отшибе от этого суетного места, ближе к реке, возвели свои дома с глухими заборами ссыльные старообрядцы, а в северо-западной части посада селятся прочие ссыльные, среди которых много грамотеев, в основном из поляков. Эти неплохо кормятся из одной писчей деньги, составляя на торговой площади всякому люду челобитные — кому какие надобны. Берут они и казачьих детей в обучение грамоте. Атласова и самого учил грамоте старый поляк Федор Козыревский, взятый в давние времена в плен под Смоленском. Поляк этот давно уж в могиле, а сын его и внуки, как Атласов слышал, отправлены на Камчатку. Из ссыльных поляков служили многие и подьячими в Приказной избе, ведая столами. Крайние избы слободы ссыльных примыкают к стенам Спасского монастыря — там церковь, часовни и кельи братии.

Таков Якутск в целом. Множество башен, церковных куполов, видных издали, обширность и добротность построек, многолюдство, пестрота одежд, языков и говоров, крупный размах торговли — все это и создает Якутску славу первого в Сибири города.

Дух наживы, дух погони за соболем определяет здесь кипение страстей человеческих. Даже на воеводской печати, которая хранится в Приказной избе, вырезан орел, когтящий соболя, — герб города Якутска, истинная печать его физиономии.

Последние дни уходящего лета выдались в Якутске на редкость холодные. Ночами мороз уже больно покусывает лицо, а днем лужи не успевают оттаять. Под ногами у Атласова похрустывает ледок, от свежести и чистоты, какая разлита в остылом воздухе, у него кружится голова.

Он знает, что Якутск, как и всегда в это время, трясется в ознобе, и весь люд проклинает воеводу. Для убережения города от пожара летом запрещено топить печи в домах. На кострах, на сложенных кое-как по огородам печах-времянках варят себе пищу горожане, а ночами, дабы не окоченеть от холода, зарываются в меха, в перины, в дерюги и солому — всяк по своему достатку. Огня держать в домах тоже нельзя, поэтому летом Якутск ложится спать с заходом солнца и встает с восходом.

Солнце давно уже взошло, якутские женки успели обрядить скотину и напоить парным молоком озябших за ночь ребятишек. На городских стенах сменились караулы.

Торговая площадь перед Таможенной избой запружена людьми в разноцветных кафтанах — меховых, суконных, атласных. А кое у кого уже и шубы на плечах. Приезжие якуты, тунгусы и юкагиры осаждают купеческие лавки, покупая топоры, усольские ножи, цветные сукна и шелка, позумент, бисер.

Посадские толпятся возле базарных столов, на которых якуты из ближних волостей выставили для обозрения и соблазна бычьи туши, круги мороженого молока, масла, бурдюки с кумысом, копченую, свежемороженую рыбу, а также сушеные грибы, мороженую бруснику, битых зайцев, гусей, уток… Иные из якутов торгуют барахлом, какое для зимы надобно: меховыми кафтанами, сапогами из собачины, шапками и рукавицами.

Торговля идет бойко. Те, кто уже отторговался, спешат в кабак — обмыть барыш. Там, в духоте и чаду, не протолкнуться; кроме торговцев, пьют казаки, вернувшиеся со службы в дальних зимовьях и острогах; пьют промышленные перед выходом в тайгу на охоту; пьют таежные князцы и тойоны, приехавшие просить у воеводы отсрочки ясачных платежей и искать защиты от самоуправства воеводских приказчиков; а более всего пьют те, кто обитает в кабаках почти постоянно, — лихой гулящий люд, запойные пьяницы не разбери-пойми каких сословий.

Атласов, проталкиваясь сквозь базарную толпу, старается избегать взглядов встречных казаков. Он знает, что среди казаков ходит о нем присловье: «Один из наших тоже взлетел высоко, да как упал — больно расшибся».

На этот раз ему повезло: никого из знакомых в толпе не встретил. Впрочем, горько усмехается он, ему везет все чаще и чаще.

Он так долго сидит в тюрьме, что знакомых у него скоро не останется вовсе.

Миновав торговую площадь, Атласов с подьячим через въезжую башню вошли в новый город.

Приказная изба, или, по-новому, воеводская канцелярия, рублена в два жилья, нижние окна забраны железными прутьями, верхние поблескивают слюдой. Крыльцо канцелярии резано деревянных дел мастерами, точеные балясины украшены кружевом и петухами.

В канцелярии четыре стола: денежный, ясачный, хлебный и разрядный, делами которых ведают назначенные воеводой подьячие числом до восьми. Для сношений с инородцами в штат канцелярии зачислены два толмача. Здесь же служат и выборные от мирских людей целовальники, которые целовали крест, обещая пуще собственных глаз беречь государеву денежную казну, честно собирать доходы с царевых кабаков и хранить всякие государевы запасы.

Самая обширная и светлая комната в канцелярии отведена воеводе. Здесь он принимает челобитчиков, вершит суд на свое усмотрение, тягает за бороды нерадивых подьячих и целовальников.

Сюда, в эту комнату, и ввел подьячий Атласова.

Стольник и воевода Дорофей Афанасьевич Траурнихт восседает в широчайшем кресле, которое, однако, кажется для него тесным, столь он тучен и громоздок. У него слоновьи ноги, мясистое равнодушное лицо перевидавшего все на свете человека и невыразительные, цвета холодной свинчатки глаза, опушенные белесыми ресницами.

— Очшень нехорошо быть разбойник! — оттопырив толстую нижнюю губу, обиженно говорит он Атласову, словно тот его только что ограбил.

«Немчин поганый, русского языка не успел выучить, а туда же — читать наставления!» — тоскливо думает Атласов.

— Вишь, воевода, пошалили мы немножко с казачками. Было дело, не отпираюсь, — вежливо соглашается Атласов, чтобы хоть как-то поддержать беседу, которая заранее обещает быть скучной.

— Что есть — пошалили? — поднимает кверху белесые брови воевода. — Шалость есть невинный детский развлечений. А ви хватай делай грабить торговый государев человек. За такой поступок всякий разбойник имеет быть караться веревкой вокруг шея, покуда приходит смерть… Государь много обижен тобой есть. Надо хорошо делать служба. Теперь государь велит делать приказ посылать тебя и твои люди обратно Камчшатка. Тюрьма нихт. Ти есть свободен.

Атласов стоит совершенно оглушенный. Как! Вот этот огромный каменный болван с холодной немецкой начинкой привез ему весть о свободе!.. Пол начинает уходить у него из-под ног.

— Ну, ну! Полно, голубушек! — вставая во весь свой огромный рост, успевает поддержать Атласова воевода. — Тюрьма нихт! Это есть святой правда! Мы больше не будем разбойник, мы будем служить честно, черт нас похвати!

Траурнихт улыбается каменными губами, Траурнихт даже пытается неуклюже шутить. Но едва он убеждается, что Атласов пришел в себя, как тут же объясняет: государь приказал освободить Атласова, дав Траурнихту право вздернуть казачьего голову при первой же серьезной провинности на любом подходящем суку, не отписываясь в Москву. Поэтому, вдалбливает Траурнихт, Атласов должен служить, не щадя ни своего живота, ни живота казаков. Таковы условия его освобождения.

Военное счастье по-прежнему не сопутствует государю в его войне со шведами, казна государева пуста — поэтому Атласову надлежит всеми мерами гнать с Камчатки поток пушнины. Если же казачий голова не оправдает возлагаемых на него надежд — пусть пеняет на себя самого.

Вместе с Атласовым воевода обещает выпустить из тюрьмы и всех других казаков, виновных в разбое на Тунгуске.