Его завтрак

— Вовка, иди завтракать!

В маленькой спаленке раздается шум, скрипит пружинный матрац, отодвигается стул и на пол падает что-то тяжелое. Потом опять все затихает. Это чисто военная хитрость. Вовка делает вид, что спешит на зов матери, а на самом деле глубже забирается под одеяло. В руках у него книга, которая еще с вечера была положена под подушку. Вовке жарко и душно, он оставил только маленькую щелку для света. Иногда он закрывается с головой и светит себе карманным фонариком. Получается совсем интересно, как в пещере.

Вовка читает рассказы Гашека, ему страшно весело. Из-под одеяла раздается приглушенный смех. Этот звук достигает чуткого слуха матери. Немедленно следует новый окрик:

— Вовка, я кому сказала!

— Иду, мамочка, иду!

И все повторяется сначала: гремит отодвигаемый стул, дребезжат матрацные пружины, падает на пол сброшенный со стула увесистый том Брэма.

Вовке одиннадцать лет. Он учится в четвертом классе. Немалый жизненный опыт дает ему все основания считать утро самым неприятным временем дня.

Утром надо одеваться, мыть лицо и руки, чистить зубы и, что печальнее всего, завтракать. Уже давно Вовка возненавидел само слово «завтрак». Вот и сейчас он всячески оттягивает неприятнейшую из утренних процедур.

— Негодный мальчишка, долго ты будешь в постели валяться?!

Почувствовав в голосе матери металлические нотки, Вовка понимает, что дальнейшая проволочка бесполезна и даже опасна: могут последовать санкции в виде шлепка или запрещения вечерней прогулки. И то и другое нежелательно. Поэтому Вовка встает с кровати и нехотя бредет к умывальнику.

Вдогонку ему несется очередное наставление:

— Уши хорошенько вымой!

Этого указания, по совести говоря, Вовка никогда не понимал. Как могут загрязниться уши? Другое дело — руки.

Вечером Вовка клеил бумажный пароход и изрядно перепачкался тестом. На ладонях следы ржавчины и машинного масла: вчера Вовка пытался отвинтить гайки от брошенного во дворе автомобильного колеса, но разве можно сделать что-нибудь путное без инструмента! Пальцы тоже имеют довольно неприглядный вид: они все в чернильных пятнах. Одним словом, чтобы отмыть руки, надо немало потрудиться — с этим Вовка согласен. Но, боже милостивый, при чем тут уши!

Весело бежит из крана струйка холодной воды, пышно пузырится мыльная пена. Вовка ожесточенно трет пальцы и обдумывает тактику дальнейших действий.

Сев за стол, он сразу делает скорбную мину:

— Опять манная каша, заладили каждый день…

— Не сочиняй, пожалуйста, — парирует мать. — Вчера сосиски были!

Но Вовка не из тех, что сдаются без боя. Он упрямо твердит:

— Сами кашу варили, а говорят — сосиски. Я не маленький, меня не обманешь!

— Не кашу, а сосиски!

— Нет, кашу!

Так они препираются добрую четверть часа. Затем на кухню вызывается Наташка. По замыслу матери, она должна уличить Вовку во лжи. Наташке решительно не хочется этого делать: она преданный и верный вассал старшего брата. Но даже не будучи знакомой с основами юриспруденции, Наташка твердо знает, что лжесвидетельство — смертный грех. И потому, отведя к окну свои широко раскрытые, ясные и правдивые глаза, она произносит еле слышно:

— Вчера сосиски варили…

Вовка приперт к стене и посрамлен. Он берет в руки ложку и, насупившись, склоняется над тарелкой. Ест Вовка медленно, глотает с таким страдальческим видом, будто это не манная каша на молоке, обильно сдобренная сливочным маслом и сахаром, а горькие-прегорькие пилюли. Всем своим мученическим видом Вовка демонстрирует добродетель, попранную грубой силой.

Не в состоянии вынести этого зрелища, мать уходит в другую комнату. Она останавливается у окна и мучительно думает.

Думает о том, почему каждый раз завтрак сына превращается в пытку, почему у мальчика нет аппетита, почему он так катастрофически худеет.

И ей вспоминается собственное детство. В большой крестьянской семье за стол садилось сразу шестнадцать человек. Мать, вечно озабоченная, вечно хмурая, ставила на стол большой чугун, деревянную солонку и отрезала каждому по ломтю хлеба. Потом снимала с чугунки крышку, из-под которой валил пар, и начинала делить картошку. Сколько здесь возникало споров и обид! Но стоило только отцу окинуть стол суровым взглядом, как все умолкали и принимались за дело. Ах какая это была вкусная еда — картошка в мундире, посыпанная крупной солью!

Знает ли Вовка, как завтракала она, его мать, на которой лежали многочисленные и тяжелые обязанности: нянчить младших сестренок и братишек, носить воду из колодца, разматывать пряжу для ткацкого стана, ходить в лес за валежником, стеречь дом и огород, когда все взрослые уходили в поле…

Откуда берется хлеб, сахар, масло, сосиски, молоко? Как добываются деньги, чтобы приобрести эти продукты? Что такое труд? Знает ли это Вовка, рассказывают ли ему об этом в школе, пионерском отряде?

Десятки книг о питании детей прочитала мать. Вот и сейчас они лежат целой стопой на ее книжной полке. Их написали ученые люди. В книжках есть все: рационы питания для детей различных возрастов, советы, как кормить ребят в различные времена года. Нет в книжках только одного, как научить детей ценить самое ценное и вечное — хлеб насущный…

В то время как мать предается этим горестным размышлениям, Вовка занялся удивительно увлекательным делом. Совершенно случайно он обнаружил, что манная каша — прекрасный материал для изображения морских волн. Особенно, когда застывает верхний слой. Вовка откладывает в сторону ложку и, взяв в руки тарелку, усиленно дует на кашу, чтобы ускорить процесс образования твердой пленки.

За этим занятием его и застает вернувшаяся на кухню мать.

Горькая обида, гнев, чувство собственного бессилия мгновенно охватывают ее. Она заносит руку для шлепка, но выполнить свое намерение ей не удается. Вовка роняет тарелку на пол, во все стороны летят осколки и остатки каши. Вовка пулей выскакивает из кухни.

Завтрак окончен.

 

Со вьюном

Мать очень любит Вовку и прочит ему большое будущее. Жертвой этой любви пал трехколесный мотоцикл с коляской Ижевского завода.

Мотоцикл стоял за загородкой, в углу магазина «Динамо», на улице Горького, и около него всегда толпились люди. Отец имел обыкновение заходить сюда после работы. В толпе любителей мотоциклетного спорта всегда можно было узнать о какой-нибудь технической новинке, услышать рассказ об интересном дорожном приключении. Иногда отец перешагивал через загородку, трогал руль управления, пробовал, плавно ли переключаются скорости, действуют ли сигналы. Все было в полном порядке. Отец глубоко вздыхал, протирал запачканные тавотом пальцы и уходил из магазина, унося дразнящие запахи резины, свежей краски и смазочного масла.

Красавец ижевец был давней мечтой отца — страстного рыболова и охотника.

Мечта близилась к осуществлению, когда на пути ее встала большая, неистребимая материнская любовь.

Это случилось в тот день, когда выиграла одна из хранившихся в семье облигаций займа. Мать, с ее удивительной способностью складывать, вычитать и вообще всячески комбинировать, выработанной за долгие годы управления домашним хозяйством, быстро сообразила, что если сумму выигрыша прибавить к отцовским сбережениям, то получится пианино «Красный Октябрь».

К способностям Наташки мать относилась скептически, но Вовка… О, она не сомневалась, что ее любимый сын быстро одолеет все музыкальные премудрости и, кто знает, может быть, впоследствии станет пианистом. Надо только создать ему условия…

Так рухнула мечта отца о загородных поездках на собственном мотоцикле.

И вот уже третий месяц в дом приходит учительница музыки Людмила Гедеоновна. Это высокая, полная женщина с немного раскосыми серыми глазами и большой родинкой на левой щеке. Наташка очень полюбила Людмилу Гедеоновну потому, что у нее вместо воротника на пальто большая чернобурая лиса. Пока учительница занимается с Вовкой, лиса поступает в полное распоряжение Наташки. Она надевает ее на себя и долго форсит перед зеркалом, потом расстилает ее на диване, свертывает лису в клубок, пугает ею своих кукол — одним словом, резвится всласть.

Вовка тем временем испытывает жестокие муки.

Поначалу музыкальная грамота давалась ему легко. Он быстро освоил нотную азбуку, разучил несколько гамм. Довольно сносно исполнил он и первые музыкальные пьески — «Василек», «Петушок», «Солнышко», «Зайчик». Возможность извлекать из пианино законченные музыкальные фразы поразила и увлекла Вовку. Он даже стал творить самостоятельно и скоро уже довольно бойко выстукивал:

Впрочем, дальше этого не пошло. В школьную мастерскую привезли с подшефного завода настоящие большие тиски, и Вовка увлекся слесарным делом. Отвоевав угол кухни, он создал здесь нечто вроде филиала школьной мастерской. Поездка к бабушке в деревню сделала его самым состоятельным человеком в классе: в старом сарае он разыскал куски олова, паяльник и сухой нашатырь. Теперь Вовка приносил в школу собственноручно запаянные банки из-под сгущенного молока.

Так постепенно растаяло временное увлечение музыкой. Теперь занятия с учительницей стали для Вовки мучительной обязанностью. И тщетно она требовала от Вовки внимательности и прилежания: «Не убирать руки во время пауз на колени», «не забывать кистевое движение», «следить за спокойствием всей руки», «не опускать кисть», «не держать высоко локоть». Эти записи повторялись в Вовкиной тетради от урока к уроку. Но тщетно! Кисти и локти Вовки действовали вразброд. Он все путал и забывал. Последним его достижением явились «Китайские мелодии». Но это был Вовкин потолок.

Когда наступила очередь «Со вьюном», то оказалось, что мелодия этой песенки выше его понимания. Стоило учительнице музыки раскрыть ноты «Со вьюном», как Вовка сразу начинал фальшивить. Тогда она садилась за пианино, сама исполняла песенку — точно, четко, со всеми оттенками и нюансами.

Увы, это не помогало. Вовка врал и фальшивил, словно глухонемой.

Так повторялось каждый раз.

Записи в Вовкиной тетради стали на редкость односложными:

«„Со вьюном я хожу“ — разобрать».

«„Со вьюном“ — исправить ошибки».

«„Со вьюном“ — играть выразительно и ровно».

Мать прочитывала эти записи и со вздохом расплачивалась с Людмилой Гедеоновной за проведенные уроки.

Шли недели. Несложная мелодия народной песенки стала в семье самой популярной. И утром и вечером она доносилась из угла Наташки:

Мать бойко распевала эту песенку, перетирая вымытую посуду. Можно сказать, что это было театрализованное исполнение: в соответствии с текстом песни мать перебрасывала с плеча на плечо посудное полотенце, выполнявшее в данном случае роль вьюна.

Даже отец не избежал обшей повальной болезни и часто ловил себя на том, что мучительно раздумывает над нерешенным вопросом: куда бы в самом деле положить этот вьюн?

И только Вовка по-прежнему оставался глух и нем.

Уроки продолжались, но дальше «Со вьюном» дело не шло. Субсидирование Вовкиных музыкальных упражнений легло на семейный бюджет тяжелым бременем. Фальшивое, никуда не годное исполнение «Со вьюном» стоило уже не дешевле, чем, например, отличный сольный концерт знаменитого пианиста.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не вмешался отец. Однажды он запер пианино и, спрятав ключ в карман, сказал матери:

— Пора кончать. Не надейся, из этого деятеля не выйдет Листа. Пусть больше нажимает на арифметику.

Но мать не унывает. Теперь она внимательно прислушивается к лепету Наташки: может быть, хотя в дочери обнаружится склонность к музыке?

Материнская любовь неистребима. Она жаждет воплощения.

 

Телик

Не подумайте, что телик — это имя собачки или какого-нибудь другого животного. Телик — предмет неодушевленный, это деревянный ящик с хитрым механизмом внутри. Если говорить строго, то велик тоже предмет неодушевленный. Но, по совести, Вовка с этим не может согласиться. Вот папа живой человек, значит, вполне одушевленный, а попробуй заставить его рассказать что-нибудь про войну — ни за что не допросишься. Телик же не только рассказывает, но и показывает. А про велик мама прямо говорит:

— Вова, оставь велосипед, дай ему отдохнуть!

Какой же это неодушевленный предмет, если он нуждается в отдыхе?

Телик тоже работает определенное время, в основном с семи вечера. И это очень неудобно, потому что к этому времени Вовка часто не справляется с уроками. Тогда мама не разрешает Вовке заходить в комнату, где стоит телик. Но Вовка пробирается тайком, и из-за этого происходят острый жизненный конфликт, как выразился один дядя с большой лысиной, выступавший по телику с лекцией об искусстве театра.

То, что передачи по телику ведутся допоздна, тоже не совсем хорошо. Как только будильник покажет девять часов, мама говорит:

— Ребята, идите спать, сейчас выключу телевизор.

Но Вовка хорошо знает, что предупреждение, собственно, относится только к нему. Так бы и надо говорить, нечего кривить душой! Ведь Наташке, поскольку она еще не ходит в школу, разрешают смотреть даже до десяти…

И вообще теликом заведует мама, — папа в это дело не вмешивается, тем более что вечерами он всегда бывает на работе. Если чем-нибудь не угодишь маме, она говорит:

— Вовка, противный мальчишка, имей в виду, я не разрешу тебе смотреть телевизор.

И бывает, что не разрешает. Просто так, назло. Или скажет иногда:

— Вовка, сбегай в булочную, в воскресенье будешь смотреть телевизор, можешь даже Саханыча позвать.

Саханыч — это Сашка Агеев, он живет в пятьдесят четвертой квартире. С ним, конечно, смотреть интереснее, чем с Наташкой, — по крайней мере человек с понятием. У Сашкиного папы есть заводной катер.

Одним словом, с помощью телика мама управляет Вовкой как хочет. И ему приходится подчиняться, тут уж ничего не поделаешь. Телик — дело нешуточное.

Настоящее раздолье бывает Вовке по воскресеньям. Особенно когда мама с папой уходят в гости, — смотри сколько хочешь, никто не мешает! Вовка просмотрел все учебные передачи «Автомобиль», благодаря телику прекрасно разбирается в железобетоне и многих отраслях сельскохозяйственного производства.

Правда, по поводу передач для работников сельского хозяйства у Вовки вышел спор с тетей Машей, мамой Саханыча. Однажды шла передача «Ящур у крупных рогатых животных и борьба с ним». Тетя Маша сказала:

— Зачем москвичам такую чепуху показывают? Какие уж из нас работники сельского хозяйства!

И Вовка возразил, что это неверно, в Москве работников сельского хозяйства немало. Например, в одном нашем доме целых два: дядя Неходов, у которого на даче замечательная клубника, и потом дядя Кутько из второго подъезда. Его даже хотели послать на работу в деревню, но дядя Кутько заявил, что страдает хроническим гастритом, и от него отстали.

Вот насчет утренней гимнастики — это действительно зря передают. Ведь про гимнастику и по радио говорят, и в «Советском спорте» печатают, а Вовка еще не видел ни одного человека, который бы по утрам гимнастикой занимался.

Мама как-то сказала папе:

— Ты бы, Сеня, гимнастикой занялся, полнеешь очень.

А папа ответил:

— Ну, знаешь, мне сон дороже. Потом я и на работе так намахаюсь, что только бы до постели добраться. — И добавил, вероятно, специально для Вовки: — Хотя, конечно, гимнастика — дело полезное.

Вот и пойми взрослых: говорят одно, а делают другое.

И вообще мир устроен не очень справедливо. Взять хотя бы те же передачи по телику: для взрослых передают целых три часа, а для детей — пятнадцать минут. Только войдешь во вкус, как появляется тетя и объявляет:

— Детская передача окончена. Следующую передачу для детей смотрите завтра…

А чего смотреть, если почти каждый день одно и то же: «Валидуб», «Лесная быль», «Семеро гномов», «Огни на реке»… Можно по пальцам пересчитать. «Огни на реке», например, Вовка уже наизусть знает.

И потом, как только начнут по телику что-нибудь интересное показывать, то обязательно объявят:

— Эту передачу детям до шестнадцати лет смотреть не рекомендуется.

Значит, взрослым рекомендуется, а детям нет! Тогда почему же взрослые смотрят детские передачи? Например, тетя Маша. Разве это порядок?

Вовка часто думает, что если бы он был министром, то приказал бы выпустить специальные телики для детей, и чтобы взрослые к ним совсем не касались. Вот это была бы красота!

Теликом увлекается вся семья: и Вовка, и Наташка, и мама. И соседи увлекаются, они всегда по вечерам приходят. Особенно тетя Маша, она ни одного вечера не пропускает. То соль ей потребуется, то лавровый лист, то спички, то лук.

— Я только на минутку, — скажет тетя Маша. — Суп варю, а в доме ни одной луковицы.

Возьмет лук и сидит целый вечер. А вот когда в телике что-нибудь испортится, то у тети Маши всего оказывается вдоволь и она не приходит.

Только когда встретит Наташку во дворе, обязательно спросит:

— Наташенька, приходил к вам мастер телевизор чинить? На тебе, милая, покушай…

И сунет Наташке конфету.

А папа вот телика не переносит. Правда, ему и смотреть-то не приходится. Даже по воскресеньям, когда он дома, зрителей набивается полна комната. И все спрашивают папу:

— Семен Михайлович, вам-то видно?

А сами жмутся к телику, так что папе остается только на затылки смотреть.

Папа говорит маме:

— Меня ребята серьезно беспокоят. Они не гуляют совсем, уроки готовят наспех. Поверь моему слову, этот телевизор до добра не доведет.

Но мама только отмахивается.

Между прочим, папа редко ошибается. И тут он сказал, как в воду глядел. Не довел-таки телик до добра!

Однажды в воскресенье мама послала Вовку в парикмахерскую.

— Иди постригись, а то на монаха похож стал. И смотри у меня, дальше парикмахерской ни шагу, сейчас же домой возвращайся.

Во дворе Вовка встретил Саханыча.

— На что хочешь спорю, не знаешь, что сегодня будет на Садовом кольце, — сказал Саханыч.

Вовка действительно не знал, но сдаваться сразу ему не хотелось.

— У Ну проедет на машине, — ответил Вовка наугад.

— Фью! Скажет тоже! — презрительно присвистнул Саханыч. — У Ну в Бирме давно.

— Эстафета «Вечерней Москвы», — опять попробовал угадать Вовка.

Но Саханыч засвистел еще пронзительнее. И торжествующим голосом сказал:

— Эстафета состоялась в позапрошлое воскресенье.

Делать было нечего, и Вовка признал свое поражение:

— Сдаюсь.

— То-то. На Садовом кольце сегодня велогонка. Айда смотреть.

Вовка не колебался ни минуты.

Взявшись за руки, они пустились во всю прыть к Бородинскому мосту. На Садовом кольце было видимо-невидимо народу. Вовка с Саханычем быстро протиснулись вперед и стали напротив трибуны с огромным плакатом: «Финиш». Взад и вперед по улице проезжали машины с флажками, ходили какие-то дяди с красными повязками на рукавах, играла музыка — словом, было очень, весело. Вовка купил на выданный матерью рубль мороженого себе и Саханычу и старался ничего не пропустить.

Наконец показались велики. Сначала один, другой, потом целая стайка. Колеса их так быстро вращались, что блестящие спицы образовывали сплошной сияющий круг и больно было смотреть. Все хлопали в ладоши, а Вовка и Саханыч больше всех.

Дома же в это время происходило следующее. Мама возилась на кухне с пирогами. Наташка сидела у телевизора, смотрела передачу о велогонках и вдруг закричала:

— Мама, Вовка наш! И Саханыч!

Прибежала мама и с ужасом увидела среди зрителей Вовку. А диктор в это время говорил:

— Теперь мы показываем вам любителей велосипедного спорта. Как видите, их собралось очень много. Посмотрите, например, на этих двух малышей. Они так увлеклись, что даже забыли о своем мороженом…

Но вряд ли мама слышала эти слова. Ее почему-то больше всего расстроило, что Вовка не пострижен и действительно напоминает монаха и что в руке он держит эскимо.

— Ангина, верная ангина! — со стоном произнесла мама, и ей стало дурно.

Прибежал папа, выключил телевизор и дал маме капель. Наташка ревела во весь голос.

Надо ли перечислять все санкции, обрушившиеся после этого происшествия на голову Вовки? Во-первых, был поставлен на прикол велик. Во-вторых, немедленно отменена предполагавшаяся покупка электроконструктора. В-третьих, прогулки Вовки были строго ограничены пределами двора, теперь он не имел права и шагу шагнуть за ворота.

Ко всему этому Наташка дала Вовке презрительную кличку «зритель». А так как она еще не научилась выговаривать букву «р», то кличка эта звучала особенно обидно.

Что же касается телевизора, то теперь большую часть времени он находится под чехлом. Таково категорическое распоряжение папы. И теперь тетя Маша ходит за солью и спичками к Рыжкиным, тем паче что у них недавно появился новенький «Темп».

Вовка стал учиться прилежнее. И когда ему случается зайти в комнату, где стоит сыгравший с ним злую шутку телик, Вовка глядит на него с опаской. Кто знает, какой еще номер может выкинуть этот, с позволения сказать, неодушевленный предмет!

 

Папина неделя

(Из Вовкиного дневника)

Понедельник

Папа — человек очень занятой. Когда мама разговаривает с соседкой Натальей Сергеевной, то всегда жалуется:

— Беда мне с Семеном. Все время на заводе пропадает.

Сначала я не понимал, как это можно пропадать на заводе, и стал искать объяснения в «Толковом словаре». Это меня папа научил словарь смотреть. Я полистал словарь и нашел слово «пропасть». Даже два таких слова: одно — с ударением на «о», другое — с ударением на «а». Первое означало крутой обрыв, ущелье, бездну, и мне не подходило.

У второго слова оказалось несколько значений. Я выписал их по порядку: «1. Потеряться, затеряться, исчезнуть неизвестно куда вследствие кражи, небрежности и т. п. 2. Отправившись, уехать куда-нибудь, исчезнуть, перестать появляться где-нибудь. 3. Скрыться, перестать быть видимым или слышимым. 4. Перестать существовать, утратиться. 5. Погибнуть…»

Долго думал я над этим определением, и мне стало страшно. А вдруг папа пропал на заводе вследствие небрежности и кражи и его надо будет разыскивать с милицейскими собаками? Я вспомнил, как в прошлом году разыскивали на даче у Неходовых пропавшую радиолу и Петькин велосипед.

Но ничего похожего на это не случилось. Папа явился ровно в семь ноль-ноль.

Когда сели пить чай, папа сказал:

— Ну вот, теперь у нас на заводе новый режим, и я каждый день буду приезжать домой к шести часам вечера, а по субботам даже к трем.

Мама ответила:

— Вот и хорошо. Займешься сыном. А то он совсем от рук отбился.

Ночью мне приснилось, что я стал большой-большой рыбой. Мама тянет меня на берег, а я отбиваюсь от нее…

Вторник

Не знаю, как это получается, но только у меня уходит очень много времени на приготовление уроков.

Когда я сел за стол и вынул из портфеля тетради, на нашем будильнике было два часа дня. Потом позвонил Сашка Кресик и сказал, что у них из окна видно, как над Москвой летает самолет и пишет на небе какие-то буквы. Но я ничего не увидел из окна, кроме подъемных кранов, которые складывают большой дом напротив нас. Тогда я побежал на кухню, и оттуда сразу увидел самолет. Он летел высоко-высоко, и за ним тянулись какие-то белые круги. Я стал разбирать, и у меня получилось «ОЕ». Но Сашка со мной не согласился, у него выходило просто два «О». Он велел позвонить Женьке Петрову, потому что Женька живет на восьмом этаже и ему виднее. К телефону подошла Женина мама и сказала, что Женя сейчас занимается по музыке и что надо не в окна смотреть, а учить уроки.

Я уже хотел решать задачу, но тут зазвонил будильник. Пришлось переводить его еще на один час.

Когда я лазил в кухне на стол, чтобы получше рассмотреть на небе буквы, то рассыпал макароны, которые мама оставила в пакете. Наташка взяла одну макаронину, подкралась и стала дуть мне за воротник. Я отнял у нее макаронину и стал дуть сам. Наташка убежала, а я пошел опять на кухню и стал дуть в кастрюлю с молоком, и молоко бурлило, как будто его кипятят на плите.

Потом я придумал пускать мыльные пузыри. Я развел мыло и стал пускать пузыри с батареи, а Наташка ловила их. Она подняла такую возню, что ни один пузырь не долетал до пола. Тогда я стал на окно и стал пускать пузыри в форточку. Но меня заметили на стройке, и один рабочий погрозил мне с крыши пальцем.

Пришлось слезать с окна, и тут будильник зазвонил второй раз.

С примерами у меня шло дело довольно быстро, а вот задача никак не решалась. Тогда я позвонил папе в цех.

— Прочти задачу, — сказал он.

Я прочитал:

«Текстильная фабрика выпустила в течение месяца 13.685 кусков материи: первосортной, второсортной, третьесортной. Тканей третьего сорта в три раза больше, чем второго, тканей второго сорта в четыре раза меньше, чем первого. Поставить вопрос и решить задачу».

— Решить задачу, — ответил папа, — можно только поставив вопрос… о снятии с работы директора фабрики…

Я услышал в телефоне, как кто-то сидящий рядом с папой в конторке рассмеялся. Папа сердито сказал мне:

— Оставь свою глупую задачу до мамы! И вообще брось скверную привычку звонить мне в цех. И так я верчусь здесь, как белка в колесе.

Мне стало немного грустно. А потом я вспомнил, что видел в нашем лагере белку, как она бегала по забору.

Я захотел узнать побольше о жизни белок и взял словарь. Но тут было написано только: «Небольшой лесной зверек-грызун». Тогда я стал подряд читать, что вообще есть в словаре о зверях и птицах. Когда я дошел до гуся, то опять прозвенел звонок. Я думал, что это снова будильник, но оказалось, что вернулась из школы мама.

Мама стала ругать меня, что вот она целыми днями торчит из-за меня в школе, в родительском комитете, а я не учу уроки.

Наташка сейчас же наябедничала, что я рассыпал макароны.

Мама сказала:

— Вот придет папа, он ему задаст.

Но папа пришел поздно, когда мы с Наташкой уже легли спать. Папа сказал, что у них в цехе было собрание о работе по-новому и о воспитании в семье.

Среда

Я очень люблю папу.

Когда я вырасту большой, то буду, как папа, много работать.

Только отдыхать буду по-другому.

Почему, как только мы придем с Наташкой к нему в комнату, он говорит: «Ребята, поиграйте одни, я устал».

Почему, когда он соберется погулять, то звонит Петру Ивановичу? Почему гулять и разговаривать с Петром Ивановичем — это отдых, а гулять с нами — нет?

Сегодня, когда мама ушла в магазин, мы играли в партизаны. Я напал на Наташку, но она не умела защищаться и заперлась в ванной. Тогда я стал зажигать бумажки и подсовывать ей под дверь. Наташка раскричалась, пришла соседка Наталья Сергеевна и сказала, что так я могу устроить в доме пожар.

Когда вечером об этом рассказали папе, он очень рассердился и назвал мой поступок злостным хулиганством.

— Надо играть в разумные игры, — сказал папа и ушел к Петру Ивановичу.

А уж если на то пошло, то преферанс тоже не очень разумная игра.

Четверг

Вечером в школе было родительское собрание, и мама, как актив, вместе с Женькиной мамой встречала родителей и раздевала их на вешалке.

Я не понимаю, почему нянюшка Нюра, которая принимает у нас по утрам одежду на вешалке, не считается активом, а моя и Женькина мамы считаются? И почему актив — только одни мамы?

Сегодня, когда мы ходили в кино смотреть «Сын полка», нам пришлось долго ждать начала сеанса. Женькина мама стала рассказывать, как готовить печенье из детской муки. Все стали записывать рецепт. И моя мама записывала, и наша учительница Нина Павловна. А нам было неинтересно слушать, и ребята стали шалить. Тогда пришел администратор и сказал, что тридцать вторая школа вообще не отличается хорошей дисциплиной, и что он будет говорить в районо, пусть они там принимают меры. А когда мы шли из кино, Вовка Беликов ни за что на свете не хотел вставать в строй и все время бежал впереди и строил нам рожи.

Мама пришла домой сердитая и сказала, что с этими ребятами нет сладу.

— Хоть бы один отец пришел в школу и посмотрел, какие номера выкидывают их сыновья!

Папа ответил, что дело совсем не в отцах.

— Просто у вас нет правильного подхода к детям, поэтому они и не слушаются, — сказал папа.

Потом он сказал, что целиком согласен с оценкой работы родительского комитета, которую дали сегодня на собрании.

— А ты откуда знаешь, что нас критиковали? — спросила мама.

— Здравствуйте! — сердито сказал папа. — Я хоть и опоздал немного, но зато сидел на собрании до конца. Даже в прениях выступил и высказал очень ценные мысли о воспитании в школе и семье.

— А почему же я тебя не видела?

— Не знаю, почему. Собственно говоря, я тебя тоже не видел там… Где ты была?

Они стали спорить и выяснили, что папа по ошибке попал в тридцать третью железнодорожную школу, она с нашей рядом, только на другой стороне улицы.

Мама стала так сильно смеяться, что проснулась Наташка. А папа рассердился и сказал, что вот теперь-то он уж не будет таким дураком, его и калачом в школу не заманишь.

Пятница

За ужином был такой разговор.

— Сеня, когда ты займешься серьезно сыном?

— А что такое? — спросил папа и отложил газету.

— Я тысячу раз ему говорила, чтобы он никуда не заходил после уроков. А сегодня он опять отличился, ходил целый час по магазинам.

Я думал, что папа будет ругаться, и стал оправдываться, что только на минутку забежал в «Союзпечать» посмотреть, нет ли альбомов для марок.

— Только-то и всего? — спросил папа. — Не понимаю, из-за чего ты поднимаешь шум. Купи ему альбом, и дело с концом.

И опять взял в руки газету.

Мама ушла в другую комнату и стала плакать. Сквозь слезы мама говорила, что, как только я не прихожу вовремя из школы, она переживает, как бы ребенок не попал под машину. Но, оказывается, до этого никому нет дела, потому что отец не хочет заниматься воспитанием своих детей.

Суббота

По вечерам мама всегда проверяет, как я выполнил домашние задания. Она требует, чтобы я все заучил, как написано в учебнике. Но один раз мама была занята и попросила папу проверить мои уроки. Я рассказал о событиях после Отечественной войны 1812 года точно, как в учебнике:

— «Чтобы бороться с революцией в Европе, русский царь, прусский король и австрийский император заключили между собой реакционный Священный союз…»

— Хорошо, хорошо, — остановил меня папа, — зазубрил ты изрядно. Но скажи мне, что означает слово «реакционный»?

Я не знал этого слова и молчал. Тогда папа объяснил мне и сказал, что не надо заучивать механически.

Когда на уроке Нина Павловна спросила, кто знает, что означает слово «реакционный», то поднял руку только один я. Нина Павловна велела мне рассказать. Потом она спросила, кто мне объяснил.

Я сказал:

— Папа, когда проверял мои уроки.

— А папа всегда у тебя проверяет уроки?

Мне почему-то очень хотелось сказать: «Всегда», — но потом я вспомнил, что пионер должен говорить только правду, и ничего не ответил.

Сегодня у папы день подготовки к вечернему университету, в котором занятия почему-то проводятся по воскресеньям утром. И папа как вернулся с завода, так и сел за книги. Я зашел к нему один раз, хотел что-то спросить, но он только махнул рукой и сказал:

— К маме, к маме иди, я занят.

Воскресенье

Сегодня утром я гулял во дворе. А потом, когда папа вернулся с лекции, пришли гости. Мы с Наташкой пили фруктовую воду и ели копченую колбасу.

Гости были очень долго. Сначала смотрели по телевизору «Идеального мужа», потом играли в карты.

Все письменные задания по русскому языку и арифметике я сделал еще вчера, а вот географию прочесть не успел.

Когда я ложился спать, мама спросила:

— Вовка, а ты выучил уроки?

Но тут вступился папа:

— Можешь ты ему хоть один раз в неделю не напоминать об уроках? Сегодня же воскресенье!

Странный человек — этот папа. Конечно, сегодня воскресенье, но завтра-то понедельник. И потом у папы нет на заводе Нины Павловны, а у меня есть!

Я думаю, что надо бы и у папы на работе завести такую классную руководительницу, как наша Нина Павловна. И, может быть, не только у моего папы на заводе, а и у других пап. Чтобы она их почаще спрашивала:

— В прошлый раз, товарищи папы, я задала вам задачу заняться воспитанием своих детей. Кто решил задачу? Поднимите руку!

 

Дядя Вася строит дачу

Дядя Вася решил строить дачу.

— Разве это порядок, — сказал он, — мотаться каждую весну по всяким Малаховкам и падать в ноги каждой молочнице, чтобы она на лето чердак сдала? То ли дело свой угол. Хочешь живи, хочешь нет — никто тебе слова не скажет. Вот получу участок и начну строиться!

Разговор этот происходил у нас за столом, когда по случаю Наташкиных именин ели пирог с визигой и осетриной.

Елена Казимировна, жена дяди Васи, отрезала большой кусок пирога, положила мужу на тарелку и промолвила:

— Закусывал бы ты, Вася, лучше, а то несешь всякую эресь!

Тетя Лена многие слова произносила на свой манер.

— Получу участок и начну строиться, — принимаясь за пирог, упрямо повторил дядя Вася. — И никакой ереси, все очень естественно..

Папа не раз говорил мне: если во что-нибудь сильно поверишь, то это обязательно сбудется… Видимо, дядя Вася так сильно поверил в свой дачный участок, что не сбыться это просто не могло. Буквально через месяц после разговора за пирогом его вызвали в заводской комитет.

— Присаживайся, Малемин, дело к тебе есть. Слышали мы, что строиться хочешь. Так вот, участок один свободный имеется: главбух отказался. У него какие-то нелады по линии тещи. А мы знаем, что ты человек трезвый, тещи не имеешь… Одним словом, поезжай в Дурылино, оформляй документы.

Когда дядя Вася рассказал об этом папе, тот предупредил:

— Смотри, Вася, наплачешься ты с этим оформлением!

Признаться, я не очень понял папу. Вообще слово «оформить» всегда казалось мне загадочным. Папа часто говорил: «Сегодня оформлял заготовки для механического, устал как черт!» Мама рассказывала: «Опять у меня Наташку на прививки не оформили. Придется жаловаться школьному врачу». А когда мы были однажды на праздниках в ресторане, то папин знакомый сказал официанту: «Оформите нам, пожалуйста, селедочку натуральную». Оказывается, оформлять можно все: и заготовки, и Наташку, и селедку. Но вот слезы? При чем они здесь?

Конечно, дядя Вася и не собирался нюни распускать, когда первый раз поехал в Дурылино. Он даже песенку веселую напевал, и так, насвистывая, явился в коммунальный отдел.

— Гражданин, что вы делаете? — остановила его сидевшая за пишущей машинкой девушка. — Свистеть даже в церкви не разрешается, а здесь все-таки государственное учреждение! И вообще сегодня у нас семинар по противоэрозийной защите, приема нет. Приезжайте завтра.

Назавтра в Дурылине проводился день «зеленого друга», и все работники высаживали молодые деревца, потому что районные козы категорически отказывались глодать жалкие палки, уцелевшие от прошлых посадок.

На третий день…

Но зачем продолжать? Понятно, что приступить к оформлению дядя Вася смог только в пятницу.

Девушка, сидевшая у пишущей машинки, сказала ему:

— Товарища Белобородова нет сейчас, но он скоро будет, подождите.

Дядя Вася остался ждать. Через час он спросил:

— А вы не можете сказать, где теперь товарищ Белобородов?

— Он в отделе планировки.

Пришлось идти туда.

— Белобородов был здесь, а сейчас вернулся к себе, — сказали в отделе планировки.

Дядя Вася побежал в коммунхоз.

— Он заходил, — сказала девушка, — и пошел обедать. Вон туда, напротив. — И указала на здание чайной.

В чайной было по крайней мере около двадцати мужчин. Который же из них Белобородов?

«Буду ждать здесь», решил дядя Вася и присел на крылечке. Люди входили и выходили, но не они интересовали дядю Васю. Он решил, что Белобородов — это, конечно, толстый человек, который сидит в углу под шишкинскими мишками, читает районную газету и неторопливо ест борщ.

Наконец мужчина пообедал, расплатился, свернул вдвое газету и направился к выходу.

— Товарищ Белобородов? — с надеждой в голосе спросил дядя Вася.

— Да, я Белобородов! — с достоинством ответил мужчина. — Вы по какому вопросу? Если насчет обруча, то дуйте прямо в Загорянку. Теперь все лимиты оттуда надо выбирать.

Дядя Вася извинился и подошел к гардеробщице:

— Не знаете, который тут Белобородов?

— Как же, знаю! Вон сидит, в синем костюме. Он самый и есть.

Обладатель синего костюма, увидев на крыльце дядю Васю, сам подошел к нему.

— Ага, наконец-то вы явились! Скажите, пожалуйста, кто же так пасет коров, что они, как шалые, разбрелись по всему району?!

— Но, товарищ Белобородов… — начал было дядя Вася.

— Что — Белобородов! — вскипел синий костюм. — Я уже пятьдесят лет Белобородов и не намерен отвечать за разных разгильдяев! Расчет, немедленно расчет! И никаких отговорок, слышите вы?

Но дядя Вася уже ничего не слышал. Он понял, что в Дурылине Белобородовыми хоть пруд пруди, и, действуя таким методом, он ничего не добьется. Самое верное в его положении было сидеть около машинистки и ждать.

И он стал ждать.

Ждал в коммунхозе, потом в райисполкоме, ждал в отделе планировки, ждал у нотариуса… Быстро промелькнули три недели отпуска, и дядя Вася стал наконец счастливым обладателем дачного участка.

— Вот это порядок, — сказал дядя Вася папе. — Теперь бы мне только нужного человека найти. Случайно, не знаешь такого?

Папа знал. Несколько лет назад он познакомился с этим человеком на рыбалке, и с тех пор они были неразлучны. Человек этот разводил гладиолусы, делал бамбуковые удилища и состоял членом секции служебного собаководства. Он был не то на пенсии, не то имел какую-то группу инвалидности. Почему папа решил рекомендовать его дяде Васе, он и сам толком, наверное, не знал. Может быть, просто потому, что папин знакомый был очень обязателен: если уж что пообещает, то в доску расшибется, а сделает.

Папа привез человека к дяде Васе. Они быстро договорились.

— Сруб поставим бревенчатый, пять на пять, — сказал человек, — мансарду летнюю, веранду три на четыре. Чем будем крыть? Рекомендую толем и шифером. Лучшего защитного слоя в наших климатических условиях не придумаешь. По рукам?

Ударили по рукам. На столе появились соленые огурцы, отварной картофель, оформили и селедку.

Тетя Лена стояла рядом, смотрела, как мужчины закусывают, и тихо проговорила:

— Все это эресь! Боже, какая эресь!

Но неверно пишут в книжках, что скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Дача дяди Васи росла как по щучьему велению. Каменщики уже поставили каменные столбы, плотники уже собрали бревенчатый сруб, возвели стропила и начали крыть крышу.

Время от времени нужный человек появлялся на квартире дяди Васи.

— Нужны деньги. Подтоварник есть хороший!

Или звонил по телефону:

— Елена Казимировна, достаньте гвоздей, четыре дюйма, килограммчиков этак пять.

Или передавал через папу:

— Увидите Малемина, напомните — во вторник плотникам платить, у них престольный праздник.

Доставая утром, из почтового ящика газету, Малемины находили там записку:

«Поезжайте в среду на Крестьянку. Будет сухая штукатурка. Берите двадцать листов. Придется нанять грузовое такси, в трамвай не пустят».

Дядя Вася мотался по городу как угорелый в погоне за белилами и натуральной олифой, выклянчивал в хозмагах оконные задвижки, дверные ручки и скобы. А Елена Казимировна с тоской наблюдала, как тает ее сберкнижка. Ей пришлось сократить расходы на питание, продать соседке шубу, свезти в комиссионный магазин радиолу…

И всего этого было мало. Нужный человек только входил во вкус. Он понял, что быть прорабом не менее увлекательно, чем разводить гладиолусы. Нет, он ничего не требовал для себя лично. Но каждый день в его воспаленном мозгу рождались новые идеи.

— Будем обшивать углы, — говорил он, — иначе бревна растрескаются, как лучины.

Или:

— Веранду придется перекрасить. Сначала пустим зеленый колер, а потом уж пройдемся по нему белилами. Так все делают.

Сначала он велел прибить на двери обыкновенные наличники, потом, решив, что это некрасиво, распорядился оторвать их и заказал резные.

Вся семья Малеминых уже перебралась на дачу, а вокруг еще что-то пилили, строгали и приколачивали.

В воскресенье мы приехали к ним в гости. И когда мама развернула привезенные с собою сосиски, — малеминский Петька стал уничтожать их прямо сырыми.

Елена Казимировна заплакала и жалобно сказала:

— Вася, с этой дачей мы превратились в лампен-пролетариев. Подумай, что будет с нами на следующий год, когда придется делать этот отсадочный ремонт, рыть колодец, проводить электричество, платить страховку?

Дядя Вася ответил:

— Во-первых, не лампен, а люмпен, не отсадочный, а осадочный…

Но Елена Казимировна не дала ему договорить:

— Посмотри, в кого ты превратился! Целыми неделями мечешься по городу небритый, грязный. Мы перестали ходить в театры, ты совсем забросил свое научно-техническое общество. От тебя отшатнулись друзья. Да и поделом: кому интересно слушать, как ты разглагольствуешь о шпингалетах и оконной замазке, о шелевке, буте и еще черт знает о чем! Ты стал настоящим отпещенцем.

— Нет, отщепенцем я не стану! — сказал дядя Вася. — У меня уже созрел один вариант.

Прошло лето, начались осенние дожди, и дядя Вася приступил к осуществлению своего варианта. Он решил вступить в дачный кооператив.

Я расскажу об этом так, как передавал папе сам дядя Вася.

Прежде всего в кооперативе к дяде Васе отнеслись в высшей степени подозрительно.

— Ведь у вас строение уже возведено?

— Да, возведено! — со вздохом отвечал дядя Вася.

— Участок освоен?

— Освоен.

— Зачем же вы вступаете в кооператив?

— Мне нужен коллектив. Терпеть не могу индивидуалистов.

— Но ведь до сих пор вы жили без коллектива? Даже, говорят, высказывались в пользу индивидуальной собственности: «Свой угол», «Хочешь живи, хочешь нет, — никто слова не скажет…» Ведь высказывались?

— Было такое дело. Заблуждался. Сознание отставало.

Но эти ответы не очень убедили членов правления: они опасались какого-нибудь подвоха со стороны дяди Васи.

Дачу дяди Васи осматривали и оценивали целый день. Брали пробу цемента из фундамента, ковыряли стены, исследовали крышу. Один член правления залез даже зачем-то под пол, а председатель ревкомиссии взобрался на самую высокую сосну и оглядел окрестности.

Но ничего подозрительного они не обнаружили.

Наконец настал торжественный день. Дядю Васю приняли почти единогласно, при одном воздержавшемся.

— Поздравляю вас, Василий Дмитриевич! — сказал председатель. — Сегодня вы влились в дружные ряды членов дачного кооператива «Трепетная лань». Отныне и на протяжении каждого дачного сезона вы будете чувствовать твердый локоть вашего товарища — члена кооператива. Кстати, — продолжал он уже будничным тоном, — вы, вероятно, уже знаете, что выход из кооператива, добровольный или вынужденный, влечет за собой утрату всей недвижимой собственности, но при условии получения определенной компенсации…

— Да, знаю, что влечет! — бодро ответил дядя Вася. — Поэтому прошу правление обсудить мое второе заявление.

И протянул председателю новую бумагу.

Председатель молча прочел ее и отдал заместителю, заместитель — секретарю. Секретарь пробежал бумагу глазами и произнес:

— Гражданин Малемин В.Д. просит исключить его из членов дачного кооператива «Трепетная лань».

В комнате стало слышно, как капает вода из рукомойника. Потом из угла раздался чей-то голос:

— Мотивы?

— Да, — пришел в себя председатель, — вы уж, дорогой Василий Дмитриевич, потрудитесь изложить мотивы. Исключение из кооператива бывает обычно связано с каким-нибудь правонарушением. У вас же таких нарушений, как мне известно, не наблюдалось…

— Это — величайшее заблуждение! Перед вами закоренелый нарушитель!

По комнате пронесся легкий шумок.

— Я умышленно отклонился от первоначального проекта дачи, утвержденного райстройархконтролем. Моя супруга вырубила все березки…

— Позвольте, — перебил председатель, — но в отношении подлеска существует определенная установка, разрешающая…

— Да что там подлесок! Я готов был вырубить все сосны, окажись только у меня в руках приличный топор! Но вы великолепно знаете, какие топоры продают в хозмагах… Я не провел необходимых мероприятий по борьбе с непарным шелкопрядом. У меня просрочены платежи. Мой сын ходит, весь увешанный рогатками, моя дочь рвет лекарственные растения и скармливает их соседским кроликам. И вообще я индивидуалист от рождения. Если узнаю, что где-нибудь поблизости есть кооператив вроде вашего, всю ночь не сомкну глаз.

Атмосфера в комнате накалилась. Оскорбленные в лучших своих чувствах члены правления уже смотрели на дядю Васю с неприязнью и отвращением.

— Какие будут предложения? — спросил председатель.

— Судить его! — раздался тот же голос из угла. — Судить и потом взять на поруки. Но из кооператива не выпускать, пусть побарахтается вместе с нами!

— Исключить! — перебили его сразу несколько человек.

— Ставлю вопрос на голосование, — сказал председатель.

Дядю Васю исключили так же почти единогласно, при одном воздержавшемся. Воздержался все тот же председатель ревкомиссии, который лазил на сосну. Оказывается, это он сидел в углу.

— Таким образом, — торжественно объявил председатель, — вы, Василий Дмитриевич, можете считать себя свободным от всех обязательств, связанных с пребыванием в кооперативе «Трепетная лань». Финансовые расчеты будут произведены бухгалтерией кооператива, согласно уставу и балансовой стоимости принадлежавшей вам недвижимости.

Так завершилась дачная эпопея, получившая с легкой руки тети Лены наименование «эресь».

Теперь Малемины снова снимают чердак у малаховской молочницы и очень довольны.

 

Труд — удовольствие

В сущности говоря, никто ни разу толком не объяснил Вовке, что такое лень. Это маленькое и такое ласковое слово очень нравилось ему. Казалось, лень — это пушистый лесной зверек с очень симпатичной мордочкой и крохотными блестящими глазами или маленькая золотистая рыбка, которая то возится в речной тине, то, подплыв к берегу, греется на солнышке. Эти мысленные построения Вовки покоились не на фактах, а являлись плодом воображения. Но как бы там ни было, Вовка уверенно прокладывал путь к истине, как вдруг все его представления рассыпались, словно карточный домик.

Это случилось за обедом, когда папа, отложив газету, назидательно сказал:

— Лень — отвратительный пережиток прошлого. В обществе будущего ленивым не найдется места. Труд станет удовольствием.

Здесь каждое слово было для Вовки загадкой. Что такое пережиток? Когда и где возникнет общество будущего? И как это может быть, что труд, то есть необходимость работать, превратится в удовольствие?

От всякой работы Вовка отбивался всеми силами. Она не приносила ему никакой радости.

Не дальше как вчера разыгралась такая сцена. Мама собрала обед и уже хотела нести на стол большую эмалированную кастрюлю с дымящимся супом, как вдруг выяснилось, что в доме нет ни крошки хлеба.

— Вова, — сказала ласковым голосом мама, — пойди-ка сюда, милый!

В этот момент Вовка, устроившись на сундуке, рассматривал карту, изображавшую путь из Перу в Полинезию, который проделали на плоту «Кон-Тики» пятеро норвежцев и один швед. Сундук стоял у окна, а за окном виднелась Москва-река. Вовка размышлял о том, удастся ли им с Саханычем и Лешкой раздобыть на стройке достаточно бревен, чтобы соорудить плот и отправиться на нем вниз по реке. При слове «милый» он насторожился. По горькому опыту Вовка знал, что такое обращение не предвещает ничего хорошего: наверняка его заставят сейчас что-нибудь сделать. Не отрываясь от карты, он все же отозвался:

— Что там еще? Я здесь.

— Вова, мой мальчик, сходи, пожалуйста, в магазин, купи хлеба.

Все Вовкино существо восстало против. Дом полон людей, а в магазин, выходит, кроме него, идти некому. Вот сидит за столом отец и что-то подчеркивает в журнале красным карандашом. Попробуй, скажи ему, что надо сходить за хлебом, он немедленно ответит:

— Я занят.

Или бабушка, что ей только сейчас и приспичило штопать чулок, могла бы выбрать другое время!

Наконец, Наташа совсем без дела, копается со своими куклами. Что стоит ей сбегать за хлебом, только завернуть за угол, тут и булочная. Но, конечно, мама скажет, что Наташке еще рано ходить в булочную. Однако на всякий случай Вовка говорит:

— Пусть Наташка сходит.

— Что ты, сынок, — отзывается мама. — Разве можно Наташу посылать в булочную, она еще маленькая.

Выходит, сдобу есть она большая, а вот покупать ее — маленькая… Впрочем, стоит ли рассуждать, только расстроишься. Остается последнее — применить военную хитрость.

— У меня палец распух, — неуверенно произносит Вовка и тут же спохватывается, поняв, что допустил непоправимую глупость. Мать будет допытываться, что да как, и, чего доброго, станет мазать палец зеленкой или йодом. — Ну, ничего, я иду.

— Какой у тебя палец распух, покажи, — требует мама.

Но Вовка старательно прячет под рубашкой палец, который ему действительно прищемило недавно, когда они с Саханычем пытались сдвинуть с места бревно.

— Давно все прошло, — как можно равнодушнее говорит он. — Давай сумку. Какого хлеба взять?

Мать растолковывает ему, что надо купить: килограмм черного и две городские булки. Но Вовка все это явно пропускает мимо ушей, занятый злополучными бревнами. «Неужели нам не осилить бревно, если навалимся на него втроем? Можно в конце концов применить рычаги, употребив на них крепкие палки». Обуреваемый этими мыслями, Вовка спускается по лестнице и идет в булочную. И только оказавшись у прилавка, он обнаруживает, что забыл, какой ему нужен хлеб. На свой страх и риск он покупает килограмм белого и халу. А дома беззастенчиво врет, что черного хлеба не было, а городские булки оказались черствыми.

— Совсем отбивается парень от рук, — сокрушается мама. — Хоть не посылай никуда, все перепутает.

Если верить папе, то Вовка был начинен пережитками, как слоеный пирог. Вернувшись из школы, он всячески оттягивал момент, когда надо было садиться за стол и делать уроки. Перед этим следовало снять школьную форму и одеться в домашний костюм, вымыть руки и покушать. Если подходить ко всему с умом, то на всех этих процедурах можно было немало выгадать. И Вовка выгадывал.

Расстегнув ботинки и спустив наполовину штаны, Вовка обычно с головой углублялся в «Огонек». Навалившись на стол, он листал журнал с начала и с конца, наслаждаясь обилием самых различных картинок.

— Вова, переодевайся! — слышался с кухни голос мамы.

— А я что делаю? — обиженно спрашивал Вовка и энергично тряс штанами, так что пряжка ремня, ударяясь о стол и стул, создавала необходимый шумовой эффект.

Но долго на этом продержаться было нельзя. После второго или третьего напоминания Вовка сбрасывал ботинки и форму, облачался в домашний костюм и принимался искать тапочки. Мама терпеть не могла, когда в квартире ходили в ботинках, и потому завела для всех войлочные туфли. По идее туфли всегда должны были находиться в прихожей, у вешалки. Вовкиных тапочек тут никогда не было, они исчезали самым непостижимым образом. Слоняясь из угла в угол в поисках запропавших туфель, Вовка ухитрялся находить массу поводов для развлечений. В одном месте ему попадал обрывок газеты с фельетоном, и Вовка тут же, на ходу, его прочитывал, в другом — сломанная и давно позабытая игрушка, в третьем — истрепанная и прочитанная еще в прошлом году книжка. Многих бесплодные поиски затерявшейся вещи раздражают, Вовку они забавляли.

Финал всегда был один и тот же: выведенная из терпения мама находила Вовкины тапочки, тащила его за руку к умывальнику, и вот он уже сидел на кухне и давился котлетой.

Но самое страшное начиналось, когда Вовка приступал к урокам. Едва он раскрывал учебник, выяснялось, что у него болит живот. Из туалета его выдворяли силой, так как он ухитрялся проскальзывать туда с книгой. Выведя в тетради первую строчку — «Домашняя работа», Вовка вдруг обнаруживал, что, собственно говоря, домашнего задания он не знает. Начинались мучительные поиски записей в дневнике которые ни к чему не приводили, так как Вовка, несмотря на строгий наказ мамы, задания на дом никогда не записывал. Приходилось идти к соседям, звонить Лешке.

Наконец Вовка опять садился за стол и углублялся в занятия. Смотреть на него в это время было мучительно: он ерзал на стуле, кряхтел, пыхтел, кашлял, сморкался — всем своим видом напоминая окончательно изношенную, расползающуюся по всем швам машину, пригодную только на слом.

Папа неоднократно делал попытки выработать у Вовки систематические трудовые навыки. Однажды он купил ему аквариум и золотых рыбок, надеясь, что уход за ними надолго увлечет сына.

Тщетно! Уже через неделю аквариум был забыт, и папе пришлось взять на себя заботу о золотых рыбках.

Другой раз он принес Вовке лобзик, фанеру и альбом для выпиливания. Как всегда, Вовка принялся за дело горячо, но его энтузиазм очень быстро иссяк. Обезображенный кусок фанеры, напоминавший своими контурами одновременно кролика и льва, пылится теперь за сундуком рядом с лобзиком.

Убедившись в собственной педагогической несостоятельности, папа махнул на сына рукой.

— Эх, ты, лень разнесчастная, — часто дразнила Наташка брата, и Вовка не обижался. Он давно уже смирился с мыслью, что лень — это вовсе не лесной зверек и не золотистая рыбка, а он сам, Владимир Синев, ученик четвертого класса «В» тридцать второй школы.

Может быть, столь нелестная характеристика так и осталась бы за Вовкой, если б не один случай.

Дом, в котором жили Синевы, принадлежал Гипромезу. Эта организация, кроме своего дома, имела еще и подсобное хозяйство. Каждый вечер из подсобного хозяйства привозили молоко и тут же во дворе продавали. Разумеется, в первую очередь молоко выдавали гипромезовцам, а то, что оставалось, — другим жильцам.

Мама часто стояла по вечерам во дворе в очереди за молоком. Иногда ей удавалось купить, иногда она уходила с пустым бидоном. И вот однажды Вовка явился свидетелем такой сцены.

Раздатчица молока, румяная полная женщина, ловко орудуя посудой, зорко следила за очередью, чтобы не допустить нарушения интересов Гипромеза. Заметив в очереди маму, она громко крикнула:

— Гражданка, не стойте здесь, вам молока не будет. Каждый раз вы здесь стоите, а мне своим вряд ли хватит.

Мама растерянно огляделась вокруг и ничего не сказала в ответ.

А Вовке почему-то стало ее очень жалко. Он подошел к ней, взял из ее рук бидон и тихо промолвил:

— Иди домой, мам, я сам.

Вечером, разливая густое молоко по стаканам, мама сказала папе:

— Ты знаешь, Сеня, сегодня молоко получил Вова. Вот молодец какой!

На следующий день Вовка молча взял бидон, достал из ящика комода деньги и ушел во двор. Не прошло и получаса, как он вернулся с молоком.

Так повторялось каждый вечер. Забота о том, чтобы в семье всегда имелось хорошее молоко, с плеч мамы была снята целиком.

Вовка никому не раскрывал секрета своего успеха, но, как выяснилось впоследствии, у него с раздатчицей молока были общие интересы. Больше всего на свете Вовка любил кино. Продавщица также являлась страстной поклонницей этого вида искусства.

Гремя пустым бидоном, Вовка обычно говорил молочнице:

— Вчера с ребятами смотрел «Дело № 306». Законное кино!

— А про что это?

— Происходит автомобильная авария, потом все раскручивается. Очень законный следователь. Дерется, как бог.

— Молодой?

— Еще бы, бандитов швырял, как щепки.

Подобный диалог всегда заканчивался тем, что раздатчица наливала Вовке молоко без всякой очереди и наказывала обязательно приходить завтра.

Черпая сведения из папиной «Вечерки», из радиопередач и устных сообщений друзей по школе, Вовка снабжал продавщицу самой подробной информацией о всех демонстрируемых в Москве кинофильмах. В ее же глазах такая обстоятельная информация являлась просто драгоценной. Таким образом, удовлетворены были обе стороны.

Правда, между ними имелось одно существенное расхождение. Вовка обожал военные и детективные фильмы и терпеть не мог кинокартин с любовными историями. Последние он зачислял в один общий разряд, презрительно называемый «любовь с картошкой». Молочница же как раз была неравнодушна к фильмам с лирической интригой. И Вовке в своих ежедневных информациях приходилось делать поправочный коэффициент на специфические вкусы молочницы, хотя делал он это всегда скрепя сердце.

Вовка так втянулся в дело добывания молока, что теперь уже сам мыл и насухо вытирал бидон и следил за тем, чтобы у него всегда под рукой были деньги. Уходя в школу, он говорил:

— Мама, не забудь оставить деньги на молоко, а то вчера мне опять пришлось занимать у соседей.

Вскоре Вовка значительно расширил круг своей деятельности. Он проворачивал через мясорубку мясо для котлет, ходил за хлебом, солью и спичками, чистил обувь и один раз, когда мама долго задержалась где-то в гостях, вымыл на кухне пол.

Теперь мама часто ласкала Вовку, любовно приговаривая:

— Помощничек мой…

Но Вовка, будучи убежденным противником сентиментальности и в искусстве, и в жизни, уклонялся от ласки:

— Ладно, мама, охота тебе лизаться!

И принимался за какое-нибудь дело.

Вовка знал, что папа много работает, но его работа где-то на заводе была не чем иным, как совершенно отвлеченным понятием. Все же дела мамы были на виду, и Вовка почувствовал удовлетворение, взяв часть их на себя.

Он как-то попытался даже помочь маме раскатывать тесто на пироги, но был с позором изгнан из кухни: никакого вмешательства в приготовление кондитерских изделий мама не терпела.

В последнее время Вовка научился штопать носки и сейчас берет у тети Сони — лифтерши уроки вязания.

Труд — удовольствие, — с этим теперь Вовка, пожалуй, может и согласиться. Во всяком случае он надеется, что ему не придется особенно хлопотать о месте в обществе будущего.

 

Наташка едет в Сокольники

Когда это началось, толком никто сказать не может. Еще накануне Наташка была в клубе, на папиной работе. Не одна, конечно, а с мамой. Мама всегда упрекала папу:

— Очень ты, Сеня, нечуткий человек. Каждый день у вас в клубе утренники и вечера, а от тебя и слова не выбьешь. Приходится от посторонних узнавать, причем задним числом. А ведь мог бы пригласить в свой клуб хоть один раз.

И папа пригласил.

Он привез маму и Наташку попутным служебным автобусом, сходил с ними в раздевалку, провел в клуб и усадил в седьмом ряду, с краю. Потом сказал: «Я на одну минуточку», — и исчез.

Концерт был замечательный — играли на рояле, пели, танцевали и даже показывали медвежонка, который все время стремился сжевать ковер.

Наташке концерт очень понравился, потому что ей то и дело совали конфетки, спрашивали, сколько ей лет и кого она больше любит — маму или папу. Вопросы эти Наташка слышала от взрослых по крайней мере в сотый раз и потому отвечать ей было не трудно. Она изо всех сил острила и те, кто задавал вопросы, были очень довольны.

Когда представление окончилось, папа встретил их у выхода из зала.

— Что это она так раскраснелась? — спросил папа, поправляя Наташкины косички.

— Да ты посидел бы в такой духоте два часа, еще не так бы раскраснелся, — ответила мама. — Сейчас ветерком обдует, и все пройдет.

Но ветерок не помог. Вернувшись домой, Наташка не стала заниматься своими куклами, а легла на диван и заявила, что хочет отдохнуть. К вечеру у нее поднялась температура. Утром к Наташке вызвали врача.

Когда папа приехал на обед, то он застал дома такую картину. Районный педиатр Анна Петровна шагала по комнате и, чеканя каждое слово, говорила:

— Поймите, что у девочки скарлатина. Это болезнь инфекционная, опасная для окружающих. Девочка должна быть изолирована, и не надо этого бояться. Ее положат в бокс, проведут исследования, назначат правильное лечение. Мой долг обязывает меня немедленно направить больную в Сокольники. Советская медицина, гуманна, но и она иногда вынуждена прибегать к крутым мерам…

Мама то и дело вытирала покрасневшие глаза и, не слушая Анну Петровну, упрямо твердила о том, что она не знает, до чего могут довести нас бездушие и черствость, что газеты, видно, мало пишут об этом, если находятся люди, готовые оторвать малое дитя от матери. Правительству давно надо было заняться вопросом о том, позволяется ли врачу принимать обычную потницу за скарлатинную сыпь и на этом основании бросать детей на произвол судьбы…

По испуганному виду забившегося на кухню Вовки папа понял, что переговоры проходят трудно и создалась реальная угроза, что они вот-вот зайдут в тупик.

Может все и кончилось бы полным разрывом, если бы в наступившей тишине вдруг не прозвучал Наташкин голосок:

— Я хочу в Сокольники.

Если бы в этот морозный день над заснеженной Москвой вдруг яростно прогремел гром, он поразил бы маму меньше.

— Наташенька, милая, подумай, что ты говоришь?! — с отчаянием воскликнула она.

— Да, мама, я хочу в Сокольники, — твердо повторила Наташка.

Напрасно было спрашивать ее, почему она вдруг захотела поехать в Сокольники: вряд ли Наташка могла бы объяснить это. И в то же время все ее существо рвалось туда.

Шесть с половиной лет прожила Наташка и ни разу не была в Сокольниках. А между прочим их соседка Настасья Федоровна только и твердит: «Знаете, когда я жила в Сокольниках, там устраивались такие гонки на санках…» Или: «В молодости-то в Сокольниках побродили мы по грибы да по ягоды». А то слушает по радио какую-нибудь жалостливую песню, прослезится и скажет: «Вот в Сокольниках песенки бывали, заслушаешься!»

По радио вообще про Сокольники ужасно много передают:

— Сокольнический обоз райпромтреста производит прием разнообразной клади для транспортировки…

— Парковому хозяйству Сокольники требуются садовники, два скребковых транспортера и инструктор массовых развлечений…

— Экскурсии в Сокольники в каникулярное и внеканикулярное время проводит сектор физического воспитания Мосгороно…

А совсем недавно, в пятницу, пришла тетя Маша и рассказала:

— Вы знаете, какой случай произошел в Сокольниках? Кассирша «Гастронома» шла в банк с выручкой. На нее напали два грабителя, схватили в переулке и стали требовать деньги. Она не растерялась и локтем выдавила стекло в каком-то окне. А там, оказывается, как раз тренировали молодого медведя. Он выскочил в окно и прямо на грудь главному грабителю. С тем, конечно, обморок, потерял сознание. Его на «скорую помощь» и прямо на Таганку. А кассирша не растерялась, взяла медведя за цепочку и привела к дрессировщику. «Спасибо, — говорит, — вам, хорошо выучили вашего зверя…»

Сокольники представлялись Наташке чудесной страной, покрытой холмами и дремучими лесами, где по дорогам движется Сокольнический обоз и лошади, не боясь дрессированных медведей, спокойно принимают разнообразную кладь для транспортировки. Грибов и ягод здесь столько, что с ними не может справиться даже всемогущий сектор физического воспитания, который каждый день выступает по радио. Все это было необыкновенно и заманчиво.

К тому же Наташке очень хотелось посмотреть, как ее будут класть в бокс. Наверное это очень интересно!

Одним словом, Наташка твердо решила ехать в Сокольники, раз она стала такой важной персоной, что представляет опасность для окружающих.

— Я хочу в Сокольники, — сказала Наташка в третий раз.

И это все решило. Анна Петровна не преминула назвать Наташку «умненькой» и села к столу выписывать направление. Мама стала собирать Наташкины вещи. И даже Вовка так расхрабрился, что, просунув голову в комнату, начал было произносить одну из своих излюбленных сентенций:

— Устами младенца…

Не прошло и получаса, как к дому подкатила «скорая помощь». Наташку закутали в большой пуховый платок и понесли в машину. Маме тоже разрешили доехать до больницы. Папа с Вовкой вышли из подъезда и помахали руками. Так это и началось.

Оказалось, что день в Сокольниках наступает очень рано.

Когда Наташка проснулась, то будильник, который мама заводит с вечера, еще не звонил. Наташка перевернулась на другой бок и хотела заснуть опять, но кто-то стал тормошить ее за плечо. Наташка открыла глаза, увидела няню в белом халате и тогда только догадалась, что она в Сокольниках.

— Когда меня будут класть в бокс? — спросила Наташка.

— Вставай, Наташа, умываться пора, — ответила няня. — И никто никуда тебя класть не собирается. Ты и так в боксе.

И вышло так, что бокс — это просто комната, такая, как у Настасьи Федоровны, только с дверью на терраску. В комнате стояла покрытая простыней ванна, в углу умывальник, небольшой столик и кровать. Какой же это бокс?

Умываясь, Наташка вспомнила свою вчерашнюю поездку и решила, что с Сокольниками тоже вышла какая-то путаница. Они все время ехали по самым обыкновенным улицам, вокруг стояли самые обыкновенные дома и не было никаких холмов, гор и лесов.

— Мама, это уже Сокольники? — спрашивала Наташка.

— Да, да, доченька. Сокольники, — отвечала мама и утирала глаза платочком.

Но навстречу им ни разу не попался Сокольнический обоз, нигде не было видно сектора физического воспитания и дрессированных медведей. Наташка хотела уже заплакать, но дядя, который управлял автомобилем, вдруг загудел, как на пожар, и все стали шарахаться в стороны. Потом дядя еще несколько раз гудел. Так они и доехали до дома, где находился бокс, и Наташка не успела заплакать.

Почистив зубы и вытерев мохнатым полотенцем щеки, Наташка спросила на всякий случай:

— Скажите, пожалуйста, а от Сокольников далеко до Москвы?

Няня ответила, что расстояние порядочное, но не стоит забивать себе голову такими вопросами, а лучше заняться утренними процедурами, чтобы успеть сдать анализы в лабораторию, и многозначительно кивнула в ту сторону, где стоял горшок. Наташка глубоко вздохнула и стала расстегиваться…

Потом пришли врачи, сразу несколько человек. Они громко разговаривали о каком-то Лещинском, который словчился за полгода защитить диссертацию и теперь ведает кафедрой. Один врач с рыжей бородой и в очках пощупал холодными пальцами Наташкин живот, повернул ее к свету грудью и спиной, велел показать язык, произнес какие-то непонятные слова, и все сразу ушли. Няня сказала Наташке:

— Который тебя смотрел — профессор. Изо всех самый башковитый.

Наташке голова профессора тоже показалась очень большой, и она охотно согласилась с няней. Потом Наташка подумала, что если профессор придет еще раз, то надо ему посоветовать, чтобы он прикладывал руки к горячей печке или ходил в варежках, а то ведь так можно и пальцы отморозить. Бывали же случаи у них во дворе…

Но профессор не пришел, а пришла другая няня и принесла стакан простокваши, котлету и чай. Наташка хотела было сказать, что она не любит простоквашу, но не успела.

Няня, которая принесла завтрак, сказала другой няне, что прибирала комнату:

— Ты знаешь, эту девочку из четырнадцатого бокса сегодня выписали с позором. Докапризничалась: «То не хочу, это не желаю». Уж она плакала, плакала бедняжка, но профессор сказал: «Никаких!».

Наташка сообразила, что речь идет вероятно о том профессоре, которого няня назвала башковитым, и принялась за простоквашу. В нее забыли положить сахару, но оказалось, что так еще вкуснее. Потом Наташка съела котлету, на загладку гарнир, выпила чай и решила, что уж теперь-то во всяком случае она может считать себя избавленной от позора.

Оставшись одна, Наташка стала осматриваться. Оказалось, что стена, у которой она спала, — стеклянная. По крайней мере от половины и до потолка. Приоткрыв уголок занавески, Наташка увидела, что там, за стеклом, тоже бокс и какая-то тетя читает за столом книгу.

Тетя посмотрела в щелку и улыбнулась, Наташка тоже.

— Как тебя зовут, девочка? — спросила тетя.

Наташка ответила и в свою очередь задала такой же вопрос. Выяснилось, что соседку Наташки зовут тетя Даша.

— А за что вас в бокс взяли, у вас сыпь?

Тетя Даша отрицательно покачала головой и сказала, что ее держат здесь по подозрению. У нее заболела дифтеритом дочка, и врачи считают, что тетя Даша — бациллоноситель.

В комнате тети Даши другая стена тоже была стеклянная. Когда она отдернула занавеску, то Наташка увидела третью комнату и в ней совсем маленькую девочку, которая сидела на кровати и плакала.

Наташке стало жалко девочку, и она попросила тетю Дашу постучать ей. Девочка обернулась на стук, увидела Наташку и засмеялась. Может быть, она приняла ее за свою старшую сестру. Так они смотрели друг на друга и смеялись, а между ними, в серединке, была тетя Даша, которая тоже улыбалась. Быстро же они договорились — три женщины в разных боксах!

Вообще женского пола в больнице хватало — сестры, няни, врачи. Они все время скоплялись у столика в коридоре, и пока тянулось время до обеда, Наташка узнала от них массу интересных вещей. Что летом будут в моде платья из ситца, что Марья Гавриловна, кастелянша, ходит уже последний месяц, что от постного масла бывает дикая изжога, а Мишка-эвакуатор ужасный задавака — душится «Белой сиренью», курит дорогие папиросы, хотя в больнице на него никто и смотреть не хочет.

Этот воображала один раз, оказывается, уже садился в лужу. Но почему вдруг его потянуло побарахтаться в воде, как маленького, Наташка так и не узнала: сестры перешли на шепот и из-за перегородки стало не слышно.

В это время в комнате мелькнула какая-то тень. Наташка обернулась к окну и увидела маму.

Первым безотчетным движением Наташки было кинуться к маме и обнять ее… Всем своим существом устремилась она вперед и в недоумении остановилась: от мамы ее отделяло окно. Всю свою короткую жизнь Наташка прожила рядом с мамой. В любое время она могла подойти к ней, забраться на колени, прижаться к плечу. Только протяни руку — и вот она, мама, ее тепло, ее дыхание. Наташка вдруг ясно поняла, какую злую шутку сыграл с ней бокс: мама и рядом и бесконечно далеко. Горячая волна захлестнула ее. Наташка замерла, устремив жадный взгляд на маму. Она стояла у самого окна, прижавшись лицом к холодному стеклу. Крупные снежинки падали на ее ресницы, щеки, губы и таяли, образуя холодные, блестящие капельки…

— Мама, почему ты молчишь? — чуть слышно произнесла Наташка.

По движению губ мама поняла ее.

— Я не молчу, это ты молчишь, — ответила она.

Голос был далекий, далекий.

— Мама, — вдруг звонко воскликнула Наташка, — сыпи-то у меня почти нет! — и, не останавливаясь, не переводя дыхания, Наташка стала быстро, быстро рассказывать о профессоре, о тете Даше, о нянях, маленькой девочке, что находится в боксе рядом с тетей Дашей. — Вообще, мамочка, ты не унывай! — закричала она.

В это время открылась дверь и вошла няня с обедом.

— Садись кушай, — сказала она и поставила поднос с тарелками на столик.

Наташка махнула маме рукой и принялась за еду. Мама молча наблюдала, как Наташка съела суп и котлетку, выпила кисель, сжевала яблоко. Каждую опорожненную тарелку Наташка показывала в окно, мама улыбалась и одобрительно кивала головой.

Покончив с обедом, Наташка опять прильнула к окну, и мама стала спрашивать, как она провела утро, какие ей дают лекарства, кто ей заплетал сегодня косы, не холодно ли в боксе, не дует ли из окна. Разговаривать через окно было трудно. Наташка все время переспрашивала маму и под конец закашлялась.

Мама ушла, и как-то быстро настал вечер. В 9 часов выключили свет. Из-за занавески тетя Даша смотрела, как Наташка разденется и ляжет в постель. Потом занавеска опустилась, и вокруг никого не стало. Впервые Наташка оказалась наедине сама с собой.

Она долго лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к тиканью ходиков в коридоре. Где-то далеко скрипнула дверь, раздались чьи-то легкие шаги, потом опять все смолкло.

Наташка приподнялась, заглянула через занавеску. Тетя Даша стояла у окна и смотрела на окутанные сугробами деревья, на беседку, облитую мерцающим лунным светом. Наташка глубоко вздохнула, юркнула под одеяло и тотчас же заснула.

Ночью, когда Наташка спала, в больницу на «скорой помощи» привезли генерала. Это был пожилой человек, многое повидавший на своем веку: прошел солдатскую школу в царской армии, воевал с басмачами под Ферганой и Термезом, отстаивал Смоленск и Ржев, во главе воздушного десанта сражался в Карпатах. Дважды генерал был ранен, дважды контужен, но каждый раз быстро возвращался в строй.

После победы он долго служил в Германии, а потом его перевели в Киев. Вчера он приехал по вызову в Москву, вечером основательно поволновался на докладе у начальника, и глубокой ночью с ним случился удар. Прямо из гостиницы его привезли в Сокольники. Генерал ни на что не жаловался и только трудно дышал, бессильно положив свои большие руки поверх одеяла.

Электрокардиограмма показала угрожающий упадок деятельности сердца. Больному ввели камфару и дали капли, обложили ноги грелками, принесли кислородную подушку. К утру генералу стало лучше, и он заснул.

Наташка ничего этого не знала.

Как и в прошлый раз, она проснулась от того, что кто-то прикоснулся к ее плечу. Это была няня. Она молча сунула Наташке термометр и вышла. Потом принесла витаминный сок в маленьком стаканчике, баночку простокваши и теплой воды, чтобы Наташка могла почистить зубы. Хотя в боксе и без того было чисто, няня вооружилась щеткой и стала мести пол.

Лежа в кровати, Наташка молча следила за няней. Сегодня она была какая-то необычная: не разговаривала с Наташкой, не шутила с ней. Уж не провинилась ли она в чем-нибудь перед няней? — подумала Наташка. Но, припомнив весь вчерашний день, она убедилась, что вела себя примерно. И тогда она решила схитрить.

— С добрым утром, нянечка! — сказала Наташка.

Хитрость удалась. Няня улыбнулась, подошла к кровати, потрепала Наташку по щеке и, вынув из-под рубашки термометр, промолвила:

— Я тебя позабыла поздравить с добрым утром! Ты уж извини меня, дорогая.

С термометром в руках няня вышла из бокса. В коридоре в это утро тоже было тихо, и няни и сестры не собирались, как обычно, у столика, стоявшего напротив Наташкиного бокса.

— Ну, как там шестнадцатый? — вдруг услышала Наташка.

— Спит еще, но очень слаб. В лице кровинки нет, — ответил чей-то голос.

И Наташка поняла, что в больнице что-то случилось.

Тревожное настроение передалось и ей. И когда в полдень опять пришла мама, то Наташка отвечала на ее вопросы рассеянно и даже не очень сильно обрадовалась купленной мамой большой целлулоидной обезьянке.

Во время вечернего обхода профессор с бородой и в очках, которого няня назвала башковитым, несколько раз сказал дежурному врачу:

— Не спускайте глаз с шестнадцатого. Укройте его потеплее и чаще проветривайте бокс. Воздух и покой, абсолютный покой!

После ужина Наташка приподняла занавеску, постучала в стекло и спросила тетю Дашу, что такое Шестнадцатый. Тетя Даша сказала, что это дядя, который очень болен и лежит в шестнадцатом боксе, что его не надо беспокоить и лучше будет, если они сегодня пораньше улягутся спать. Наташка согласилась, и они обе потушили свет.

На другой день няня первая сказала Наташке «С добрым утром!», сравнила ее косички с двумя беличьими хвостиками, сказала, что вообще смуглый цвет кожи, как у Наташки, сейчас в моде и под конец, прибирая комнату, даже промурлыкала какую-то песенку.

У столика в коридоре стало по-прежнему людно, и Наташка опять услышала имя Мишки-эвакуатора. Шестнадцатому стало лучше, и жизнь больницы вошла в обычную колею.

Когда в полдень пришла мама, то Наташка попросила принести ей календарь, чистой бумаги, карандаш и ножницы, чтобы она могла рисовать картинки и вырезать их.

Мама приезжала каждый день и подолгу простаивала у Наташкиного окна. Ее перестали пускать в калитку, и теперь она перебиралась через низенький забор, пользуясь сугробом, как мостиком. Она научилась разговаривать так громко, что Наташка ее отлично слышала. Правда, когда мама возвращалась в метро из Сокольников и спрашивала, сколько сейчас времени, то даже в соседнем вагоне люди невольно смотрели на часы. Дома она тоже разговаривала громко и «отходила» лишь только к вечеру.

Наташка поправлялась на глазах. Не от болезни, — болезнь ее улетучилась в первые же дни. Строгий больничный режим благотворно сказывался на всем организме Наташки: щеки ее налились румянцем, исчезли темные полоски под глазами. Дома она не высыпалась, — здесь же ей волей-неволей приходилось спать по десять часов в сутки. Дома Наташка жаловалась на отсутствие аппетита, а в больнице каждый раз с нетерпением ждала, когда принесут обед или ужин. Худенькая до того, что у нее можно было свободно пересчитать ребра, она стала толстеть.

Жизнь в больнице была полна открытий. Наташка обнаружила, например, что если каждый день утром и вечером чистить зубы, то они становятся такими белыми, как натертый до блеска мраморный умывальник. Она узнала, что если смочить ленты водой и, посушив немного на теплой батарее, потом долго протаскивать туда и сюда через никелевую дужку кровати, то ленты становятся такими гладкими, как будто по ним водили горячим утюгом. По утрам, встав с постели, Наташка спешила прибрать кровать, привести все в порядок на умывальнике, столе и подоконнике, где с вечера оставались игрушки, чтобы, когда придет няня, услышать от нее много раз повторявшийся вопрос:

— Что-то у тебя с утра так нарядно, Наташа. Не гостей ли ждешь сегодня?

За несколько дней в жизни Наташки произошли большие перемены. Проснувшись однажды утром, она приподняла занавеску, чтобы поздороваться с тетей Дашей, и сразу опустила ее: на кровати лежал незнакомый мужчина. Оказалось, что тетю Дашу выписали из больницы, а в ее бокс перевели генерала. Ему стало совсем лучше, он вставал с постели, ходил, и было решено поместить генерала в более светлую комнату. Когда уже Наташка позавтракала, приподнялась занавеска со стороны генерала. Он заглянул в Наташкину комнату и задал тот же вопрос, что и тетя Даша:

— Как тебя зовут, девочка?

— Наташа.

— А меня дядя Тима. Будем знакомы.

И они познакомились.

Теперь Наташка часами разговаривала с дядей Тимой. Он рассказывал ей о Киеве, о Карпатах, о своих дочках, которые уже стали большими и учатся. Лучше Киева у нас нет городов, говорил дядя Тима, и приглашал Наташку летом к себе в гости.

По утрам генерал брился, и Наташка любила смотреть, как он раскрывал продолговатый блестящий ящичек, вынимал оттуда зеркало, бритву, металлический стаканчик, тарелочку и помазок. Нацедив в стаканчик кипятку, дядя Тима долго размешивал мыло, пока в тарелочке во все стороны не поднималась пена, и начинал намыливать бороду и щеки. Тут он становился таким смешным, что Наташка еле-еле удерживалась, чтобы не рассмеяться и не обидеть дядю Тиму.

Побрившись и натерев щеки одеколоном, он всегда поворачивался к Наташке и спрашивал:

— Ну как, Наташа, хорош я?

Наташка улыбалась и радостно кивала головой.

Вскоре дяде Тиме разрешили гулять во дворе больницы, и он часто заменял маму у Наташкиного окна. Он лепил ей из снега лошадок, собак, белых медведей и выстраивал на оконной нише. Потом он накрошил сюда хлеба, и воробьи прилетали клевать крошки. Сначала они боялись Наташку, но потом привыкли и, склонив головку, заглядывали к ней в комнату.

Часто Наташка думала о том, как хорошо бы погулять во дворе вместе с дядей Тимой, можно было бы тогда слепить большую снежную бабу. Но няня сказала, что об этом нечего и думать, так как генерал обыкновенный сердечник, а она, Наташка, — инфекционная.

Вообще няня разбиралась в болезнях не хуже любого профессора. Она то и дело говорила Наташке:

— Ты напрасно бегаешь по боксу без тапочек. Не думай, что ты уже выздоровела. Нормальная температура еще ничего не означает. Возможно, что у тебя вегетативный период болезни. Сейчас все хорошо, а потом вдруг скажется.

Но теперь, после двух недель пребывания в больнице, Наташка не очень доверяла этим предсказаниям: она и сама теперь во многих вещах понимала не меньше няни. Она, например, твердо усвоила, что таблетки надо принимать натощак, что простокваша содействует пищеварению, а тройчатка «сбивает» температуру. Наташка не только научилась правильно держать градусник — это пустяк, но и вполне самостоятельно делала ингаляцию, когда ей доставляли маленький, похожий на примус, переносный аппарат. Вокруг нее то и дело слышалось: «дифтерит», «корь», «норсульфазол», «аскорбиновая кислота», «сульфидин», «астма». Может быть кому-нибудь другому эти слова ничего не говорили, но только не Наташке, она уже научилась ориентироваться в этой специфической терминологии. Наташка также хорошо поняла, что для всех окружающих ее добрых женщин, — нянь, медицинских сестер, самое трудное здесь в больнице не уход за больными, не каждодневная необходимость всюду непрерывно мести и скрести. А еженедельный учет — по субботам у всех у них был совершенно страдальческий вид, когда они, постоянно сбиваясь и начиная все сызнова, подсчитывали одеяла, простыни, графины, стаканы и чайные ложки, салфетки, пододеяльники и скатерти — словом, целую прорву самых различных вещей. По субботам никто из больных не решался обратиться с какой-нибудь просьбой к няням или сестрам. Так поступала и Наташка.

Она все больше и больше приучалась к тому, чтобы обслуживать свои нужды самой. Если случалось затруднение, ей помогал дядя Тима. Теперь Наташку начали выпускать на прогулку, и они часто сидели вместе на балкончике, греясь под лучами весеннего солнца, или копались в снегу под деревьями. Однажды дядя Тима слепил ей из снега большую куклу, а она ему коня, и оба остались очень довольны подарками.

Впрочем, снег катастрофически таял, и мама теперь стала прихватывать складной стульчик, чтобы перелезать через забор, так как сугроб сильно осел.

Все имеет свой конец, окончилась и больничная жизнь Наташки. Это случилось утром. Пришел башковитый профессор, осмотрел Наташку со всех сторон, пощупал живот, велел показать язык, потом похлопал по щеке и сказал:

— Эту барыню — домой. Здорова, и теперь — наверняка.

Когда Наташка переступила порог родного дома, семья была в полном сборе. Все, конечно, ее тискали, целовали, особенно папа. А Вовка вдруг сказал:

— Братцы, а ведь она выросла!

Это замечание в радостной суете прошло незамеченным, хотя на этот раз Вовка оказался совершенно прав. Наташка пробыла в больнице 26 дней, но выросла на целый год. Путешествие в Сокольники было равно для нее многолетней легендарной эпопее.

Вечером мама готовила праздничный ужин. И она захотела приготовить одно из тех блюд, которые особенно понравились Наташке в больнице.

— Сделай запеченные яблоки с черносливом, — ответила Наташка на мамин вопрос.

И пока готовился ужин, Наташка все время вертелась на кухне, давала советы.

Когда мама стала укладывать на противень яблоки, чтобы поместить их в духовку, Наташка вмешалась еще раз:

— Мама, а если каждую черносливину сверху тоже немножко посыпать сахаром, не будет излишнего?

Матери пришлось повиноваться. И только убедившись, что теперь все сделано так, как делали в больнице, Наташка вернулась к своим куклам.

Ужин удался на славу. Особенно хороши были яблоки, изготовленные по Наташкиному рецепту. Вовка уничтожал их одно за другим, пока не был остановлен властным взглядом мамы.

Когда падали чай, было уже так поздно, что у Наташки с непривычки стали слипаться глаза и ее уложили в постель.

Ночью Наташке снился Киев — с большими, словно снеговые горы, домами, весь в изумрудной зелени и высоким-высоким голубым небом. Он был такой, как о нем рассказывал Наташке дядя Тима.

 

Веселые именины

У Нади был день рождения.

Когда именинница и приглашенные ею гости уже сидели за столом, сплошь уставленным яствами и бутылками, приехала тетя Галя. Она звонко чмокнула Наденьку, сунула ей в руки сверток с подарком и вышла на кухню.

— Знаешь, Любаша, — сказала она сестре, — я к вам прямо со службы и ужасно проголодалась.

— Там вон котлеты на сковороде, только уж остыли, наверное.

— Ничего, я как раз люблю такие.

В углу кто-то робко кашлянул.

Только теперь тетя Галя разглядела в полумраке сидевшего на табуретке старого друга семьи Николая Ивановича Сизова, бухгалтера.

— А, вы здесь! — радушно сказала тетя Галя, прожевывая котлету.

— Да вот, заехал за своими.

— Как вы думаете, Николай Иванович, есть ли у них вино?

Сизов тоскливо вздохнул и вынул из кармана смятую пачку «Беломора».

— Какое там вино, Галина Петровна: дети ведь!

Из столовой доносился громкий смех и звон посуды.

— Ситро глушат, — прокомментировал Сизов. — Между прочим, я уже бегал один раз в «Гастроном» за добавкой. Удержу на них нет!

В передней раздался звонок. Приехала Нина Владимировна, не пропускавшая ни одного торжества в этом доме.

— Целый час мотались по магазинам, — заявила она, — но уж нашла то, что нужно.

И Нина Владимировна торжественно раскрыла коробку. В ней оказался миниатюрный ткацкий станок, сделанный из алюминиевых пластинок. На алюминиевых челноках были намотаны разноцветные нитки.

— Здесь есть рисунки, — сказала Нина Владимировна, — можно выткать чудесные ткани. Пойду порадую свою любимицу.

Поскольку Наденька училась уже во втором классе, то Нина Владимировна полагала, что девочке пора накапливать политехнические знания и навыки.

И вдруг без всякого перехода Нина Владимировна спросила:

— Скажите, а нас пригласят к столу? У меня что-то аппетит разыгрался…

Когда кто-то высказывает вслух твои затаенные мысли, становится неловко.

Николай Иванович только крякнул, а Галина Петровна протянула Нине Владимировне остаток котлеты и участливо сказала:

— На, подкрепись, дружок.

В этот момент опять прозвенел звонок: приехала Зоя с мужем. Зоя тоже доводилась Наденьке теткой, но уже со стороны ее отца. Тетя Зоя привезла в подарок прыгалки и настоящий бубен, украшенный шелковыми лентами.

Теперь Наденька могла не только ткать текстиль, но заниматься производственной гимнастикой и даже устраивать вечера самодеятельности с бубном.

В кухне стало тесно.

— Когда же наконец они кончат пировать? — с тоской произнесла Галина Петровна. — Это невыносимо!

И как бы в ответ ей в передней зазвенели ребячьи голоса. Проталкиваясь через толпу детей, взрослые потянулись в столовую.

— Извините меня, дорогие, — говорила хозяйка гостям, — но вы знаете, муж на дежурстве, и поэтому мы не думали устраивать что-нибудь такое… Посидим просто, попьем чайку, поболтаем…

— И очень мило! — проговорила оживившаяся Галина Петровна, отрезая себе большой кусок орехового торта.

— Лучше всего, когда люди собираются вот так, экспромтом, — подтвердил муж Зои, решительно отодвигая пустые бутылки из-под фруктовой воды. — Я вот по дороге захватил на всякий случай.

И на столе появилась бутылка портвейна.

В этот момент вошла Наденька с подружками. В передней они прорепетировали «В лесу родилась елочка» и начали коллективную декламацию. Но их уже никто не слушал.

— Идите, дети, к себе, играйте! — сказала тетя Галя и выпроводила самодеятельных декламаторов.

Когда стали разливать вино, то Нине Владимировне рюмки не досталось, она пододвинула фужер.

— За Наденьку, мою любимицу! — отважно сказала она. — И пусть мне будет хуже!

Все молча присоединились к этому тосту.

Нина Владимировна закусила вафельной трубочкой с кремом, попробовала домашнего печенья. Ее полное лицо раскраснелось, в глазах появился блеск.

— Все-таки плохо, что у нас за все эти годы не создана литература нравов. Что бы ни говорили о Мопассане, но человечество будет ему вечно благодарно. Взором откровенного художника он проник в самые отдаленные тайники женской души…

Но Нину Владимировну никто не поддержал. Муж Зои сосредоточенно изучал картинку на обертке конфеты «Ну-ка, отними!», Сизов снова занялся своим «Беломором». Беседа не клеилась.

Хозяйка, еле пригубившая вина, вынужденная то и дело выбегать к расшумевшимся в передней детям, пошла на отчаянный шаг.

— Тут муж приготовил к празднику бутылку «Твиши», мы ее сейчас разопьем, — почти жалобно сказала она. — Шут с ним, купит еще!

— Вот уж это ни к чему, — лицемерно обронил Сизов и энергично сунул папироску в недоеденный кусок пирожного.

Нина Владимировна пододвинула свой фужер.

В это время на пороге столовой появился Иночкин, бывший журналист.

— Гуляете и даже звонка не слышите! Дети за вас должны открывать дверь. Все-таки у меня собачий нюх, недаром так ценили Иночкина в газете!

И с этими словами он поставил на стол две бутылки «Столичной» Потом вышел на кухню и вернулся с банкой консервов «Лещ в маринаде».

Компания оживилась. Выпили за хозяйку дома, за отсутствующего хозяина. Зоя сообщила пикантную историю из семейной жизни одного своего сослуживца. Сизов рассказал ставший уже классическим анекдот о командированном муже. Говорили наперебой и вразброд.

Лишь Нина Владимировна твердо придерживалась раз взятой литературной темы.

— А возьмите вы, — продолжала она без всякой связи с предыдущим, — возьмите Мазуччо, Бокаччо, — какие это могучие таланты, какая игра страстей! Конечно, все эти сластолюбивые монахи и с виду добродетельные хозяйки отвратительны. Но согласитесь, есть что-то роковое в том, когда два существа сплачиваются, пусть даже в противоестественных объятиях…

От выпитой водки Нине Владимировне стало жарко, она сбросила вязаную кофточку и осталась в тонкой нейлоновой блузке. И казалось, что в то время, когда она оживляла в своем воображении образы, созданные новеллистами средних веков, ее крупное тело под тонкой блузкой еще больше розовело…

Юные гости Наденьки по очереди заглядывали в столовую, но на них сердито шикали, и они со страхом бежали прочь. Любовь Петровна вскоре вышла в переднюю, стала одевать ребят и провожать их домой.

А в столовой уже все разбились на группы. Нина Владимировна что-то нашептывала тете Гале, Иночкин подсел к Зое, а ее муж с Сизовым уединились в дальнем углу стола.

— Правильно говорит Нина Владимировна, — заплетающимся языком бормотал муж Зои. — Сплотимся, Коля, притом самым естественным способом.

И лихо чокался с Сизовым.

Когда поздно ночью вернулся с дежурства хозяин дома, он застал следующую картину. Озабоченная хозяйка мыла на кухне посуду. Галина Петровна на правах близкой родственницы спала с Наденькой в ее кроватке, Зоя — рядом, на кушетке, ее муж дремал, облокотившись на стол. Уехала домой Нина Владимировна, исчез куда-то, влекомый своим собачьим нюхом, Иночкин.

В столовой сидели трое.

Взобравшись на диван, Николай Иванович Сизов тщетно старался добиться устойчивой работы ткацкого станка. Челноки с разноцветными нитками все время падали у него из рук.

А напротив, примостившись на краешке стула, сидели две его дочки-близнецы и испуганно наблюдали за неумелой работой своего отца. Они ждали, когда наконец отцу надоест изображать текстильную фабрику и он отвезет их домой.

Завтра они наверняка опоздают в школу. И им придется сказать учительнице, что у них очень болела голова, потому что были в гостях у Наденьки. На ее веселых именинах.

 

Операция «Б»

И угораздило же людей переезжать на новую квартиру под Новый год! Из всех трехсот шестидесяти шести дней этот, наверное, самый неподходящий для такого дела. Тут бы елку наряжать, сдобные коржики печь — и вдруг нате вам, извольте ехать чуть ли не под самый город Боровск! Да и что соседи могут подумать? Двадцать лет — год в год — жили дружно, водой не разольешь: вместе и на демонстрации, и на рыбалку ездили, и по грибы, вместе и Маи и Октябри праздновали, дни рождения, а тут вдруг разъехались. Да в какое время — того и гляди, что за новогодний стол придется садиться. От людей стыдно.

Но разве есть на свете человек, который, о боже, мог бы переспорить маму!

— И ничего не стыдно, — твердила она, отвергая все очень разумные, как казалось Вовке, папины доводы. — Люди тоже не бесчувственные, поймут. Я, может быть, этого дня всю жизнь ждала…

— Ну, хорошо, я больше дискутировать не намерен, — отвечал папа. — У меня, если не забыла, дежурство сегодня. Это тебе не шутки шутковать — такую махину работы свалить за шесть часов! В четыре вернусь, посмотрим.

Вовка уже давно убедился, что главнее мамы никого нет, да и быть не может. Вот и сейчас, папа хоть и сказал «посмотрим», а что толку! Смотри не смотри, а придется им всем ехать в боровские пущи. Это закон.

Вовка учился в четвертом классе, но уже начал приучать себя к логическому мышлению. И теперь он решил представить всю огромность предстоящей маме работы в виде четкой схемы. У него вышло:

а) сложить и упаковать все вещи;

б) перевезти;

в) распаковать и расставить вещи на новом месте.

Далее следовало, идя от общего к частному, столь же четко представить себе последовательность действий внутри каждого из этих трех разделов, или, иными словами, составить научно-обоснованный оперативный план переезда. Без этого, как представлял себе Вовка, нельзя сделать ни шагу. И он, вынув из портфеля чистую тетрадку, четко вывел на обложке:

«„Операция Б“. 31 декабря 1956 года».

Потом перевернул обложку и вверху первой страницы написал:

«Цель, задача операции: осуществить переезд семьи С.К.Синева со 2-й Бородинской, 64, на Боровское шоссе, 10, в составе четырех человек».

«Условия: Расстояние…» Вовка посмотрел в запорошенное снегом окно и мысленно представил себе, как далеко находится 2-я Бородинская от Ленинских гор. Потом написал:

…«ориентировочно 5–6 километров. До встречи Нового года осталось пятнадцать часов. Имеются отдельные неувязки». Эту последнюю фразу Вовка написал, имея в виду утренний разговор между родителями. Что поделаешь, наука должна быть объективной!

Но тут нашего исследователя прервали. Мама велела Вовке бежать в хозмаг за веревками.

— Выбирай, которые покрепче. На семьдесят копеек! — уже вдогонку крикнула она ему.

С этого момента все смешалось. Мама сбегала в телефон-автомат и позвонила в контору по перевозкам домашних вещей. Подъехали два грузовика, и в комнату сразу пришли четыре грузчика.

Один из них, черный, похожий на цыгана, видимо, старший, спросил:

— Как будем возить, хозяйка? Если хочешь, чтобы отходов не было, то придется расщедриться. — И изобразил руками подобие некоего сосуда.

— Какие там еще отходы! — сердито ответила мама. Потом, поняв, на что намекает цыган, сказала: — Ладно уж, куплю. Только вы, ребята, понежнее с вещами. Жалко ведь, не чужое это.

— Можно и понежнее, — добродушно согласился цыган. И, обращаясь к грузчикам, внушительно добавил: — Смотрите, черти, что бы ни одной царапинки. Хозяйка добрая! А ну, взяли инструмент!

И пианино поплыло из комнаты.

За ним понесли диван, потом швейную машину, Наташкину кровать, одеяла, велосипедную раму и колеса, фикусы, телевизор, утюги и сковородки, чайную посуду, набор слесарных инструментов, банки с вареньем, муку, мастику для натирания полов, тюлевые гардины, сапожные щетки и обувь, лыжи, стеклянный шкаф, книги, старую керосинку и фонарь «летучая мышь», белье, чернильный прибор, вешалку, люстру и настольную лампу, кухонный стол, бельевой бак, обеденный сервиз…

Все существо Вовки протестовало против этой вакханалии. Его научной добросовестности наносился жесточайший урон. Начисто опрокидывались годами накопленные представления о сыпучих и жидких телах, о взаимопроникновении различных химических элементов, представления о ломкости, хрупкости стекла, дерева, железа. В действиях этих четырех грузчиков нельзя было заметить ни малейшего намека на разумное начало, они носились взад и вперед, как одержимые. Вовка с ужасом думал, что все это беспорядочное нагромождение вещей в конце концов превратится в груду черепков и обломков.

А в комнате то и дело раздавалась отрывистая команда цыгана:

— Взяли!

— Берем!

И скоро уже ничего не осталось. Мама, Вовка и Наташка вышли во двор и с радостью убедились, что все вещи аккуратно расставлены и нигде не видно ни одного черепка.

Машины двинулись к Ленинским горам.

Папа, как и обещал, вернулся со своей новогодней вахты к четырем и с ужасом увидел, что их комната пуста. На окне он нашел забытую Вовкой тетрадку и с грустной улыбкой прочел: «Операция Б».

Ему ничего не оставалось делать, как присоединиться к своему бежавшему семейству.

А перед семейством тем временем встали новые трудности. Ему предстояло отыскать тетю Лушу.

Выяснилось, что, несмотря на явное наличие управдома, его заместителя, бухгалтера, секретаря, инженера, въехать в новую квартиру без тети Луши нельзя. А она отсутствовала.

Выяснилось, что, во-первых, только у тети Луши можно получить ключи от квартиры; во-вторых, только она знает, где в данный момент находится газовщик и водопроводчик; в-третьих, без ее помощи нельзя заполучить электрика Ивана Ивановича и его помощника Костю.

Одним словом, мама вышла из конторы домоуправления и сказала:

— А ну, ребята, быстро слезайте и пошли искать тетю Лушу.

И Вовка побежал в одну сторону огромного, как Пушкинская площадь, двора, Наташка — в другую, мама — в третью. Но оказалось, что поисками заняты не только они одни. По двору бегали еще какие-то мальчики и девочки, мужчины и женщины и кричали на разные голоса:

— Тетя Луша-а-а!

А у подъездов накапливалось грузовиков все больше и больше. И крики становились все гуще:

— Тетя Луша-а-а!

Наконец тетя Луша отыскалась, мама получила ключи, и грузчики с такой же легкостью и с той же последовательностью перебросили все имущество Синевых с машин на шестой зтаж, в сорок восьмую квартиру, где им теперь предстоит жить. Вот это квартира! Две комнаты, кухня, ванная, балкон, — Вовка обалдел от радости. Но мама не позволила ему предаваться телячьим восторгам. Грузчики, получив положенное, уехали, и мама сказала:

— Беги с тетей Лушей за Иван Ивановичем. Да не зазевайся там!

Надо было устраиваться на новом месте, тем более, что за окном, где виднелись шоссе, какой-то лес и деревня, уже сгущались сумерки.

Иван Иванович оказался пожилым человеком в очках, а его помощник Костя — двадцатилетним пареньком с модной прической и ясными-ясными голубыми глазами. Они быстро включили свет в прихожей, спальне, на кухне, в ванной, но с розеткой для телевизора произошла заминка. Сначала в ней ковырялся Костя, потом Иван Иванович, и все безуспешно — тока не было.

— Придется лезть в коробку, — сказал Костя.

— Да, придется, — повторил Иван Иванович.

И ушли за стремянкой. Ходили они подозрительно долго. Тем временем в квартире успел побывать водопроводчик и сообщил, что душ пока не будет действовать, так как по распоряжению Нестеренко распределительную муфту передали в шестнадцатую квартиру, но там она не подошла, тогда ее отдали в сорок пятую, в шестой подъезд, а потом еще куда-то. Где теперь муфта, один бог ведает. Поэтому ему придется сходить в семьдесят третью, там пока никто не живет, и, может быть, что-нибудь удастся сделать.

Тем временем снова явились электрики. Иван Иванович забрался на стремянку и вынул из коробки целый пучок перекрученных проводов. Он пересчитал их.

— Так и есть — шестнадцать! Теперь самое главное найти спайку, — сказал Иван Иванович. — Ты помогай мне, Костя.

И он заставил помощника по очереди крутить все выключатели. Свет в прихожей и на кухне то гас, то зажигался, и получалось очень здорово, хотя это, наверное, мешало маме расставлять вещи.

Очевидно спайка никак не находилась, потому что Иван Иванович слез со стремянки и, обращаясь к Косте, промолвил:

— Так мы ничего не добьемся, пойдем поищем схему!

Но, должно быть, они искали схему не там, где нужно, потому что по их возвращении Вовка заметил, что Иван Иванович раскраснелся еще больше, а у Кости глаза из голубых-голубых стали какими-то мутными. Спайку им найти никак не удавалось. Хуже того, вместе со спайкой потерялся один провод. Было шестнадцать, а стало пятнадцать. Считал Иван Иванович, считал Костя, а один провод как в воду канул.

— Поди ж ты, какое наваждение! — бормотал Иван Иванович — Нечетное число. А ведь электротехника говорит…

Однако Вовке не удалось дослушать, что говорит электротехника: кто-то стучался в дверь. Пришел газовщик. Он включил газ и сказал, что плита пока не в порядке, так как противни передали в шестьдесят четвертую квартиру, а из шестьдесят четвертой…

Но мама не стала его слушать и в сердцах закричала:

— Да что это за безобразие, кто у вас тут самоуправствует!

За газовщика ответил Иван Иванович:

— Известно кто — Нестеренко, техник наш…

— Вот хотела бы я добраться до этого Нестеренко, показала бы я ему, где раки зимуют, — сказала мама. — Найти бы его только…

— А меня и не надо искать, вот я, — раздался чей-то голос в прихожей. И в комнату вошла девушка в форменном пальто с синими нашивками. Это форменное пальто сидело на ней так ловко, а шапка-ушанка так кокетливо была сдвинута набок, что гостью можно было принять за человека, отправляющегося на прогулку. И лишь усталый взгляд серых, опушенных длинными ресницами глаз говорил о том, что их обладательница провела очень нелегкий день. — Познакомимся, — между тем продолжала девушка. — Техник двадцать второго домоуправления Нестеренко.

И, взглянув на порядочно осоловевших электриков, уже строже заметила:

— Что, в Новый год попасть торопитесь? Убирайтесь подобру-поздорову, сама управлюсь!

Не оставила она без внимания и газовщика.

— Растащили все, разбазарили, а теперь выкручиваетесь. Живо на склад, несите противни.

Потом она сняла шинель и ушанку, повесила на гвоздик и поднялась на стремянку. Надо ли говорить, что скоро нашлась и злополучная спайка, и муфта к душу, и так необходимые сейчас для сдобных коржиков противни. Загудел телевизор, кухня наполнилась теплом, засияла люстра. Ловко управляясь со всеми делами, девушка сообщила, что она нынешним летом окончила училище коммунальной техники и этот дом на Боровском шоссе — первый в ее жизни.

Приехал папа и втащил купленную по дороге елку. В квартире, словно в дремучем лесу, сразу запахло хвоей. «Операцию Б» можно было считать законченной. Новая жизнь на новом месте входила в колею.

Вовка выглянул в окно и увидел, что к дому со всех сторон — от остановок трамвая, автобуса — движется огромная толпа людей со свертками. Это в дом номер 10 по Боровскому шоссе собирались гости на новоселье. Увидел Вовка в толпе и тетю Дашу, и дядю Степу, и других соседей, с которыми они двадцать лет подряд вместе ходили на демонстрации, вместе праздновали Октябри и Маи.

…Заснул Вовка поздно, когда уже все гости разошлись. Ему снился огромный-огромный двор, больший, чем Пушкинская площадь, он видел во дворе много-много людей, намного больше, чем он видел сегодня вечером. А в середине двора стояла тетя Луша и давала людям ключи. Ключи от их новой квартиры, от их нового большого дома…

 

Наташка сдает экзамены

До сих пор никто не может толком объяснить, как это произошло. Жила-была девочка, бегала в детский сад, болела корью и коклюшем, носила белый передничек, и вдруг она сдает экзамены в вуз. Событие это застало всю семью врасплох.

Правда, разговоры о том, что Наташу ожидает блестящая научная карьера, велись в доме и раньше. Соберутся, бывало, близкие и далекие родственники за праздничным столом и ну наперебой тискать и тормошить Наташку:

— Скажи, девочка, кем ты будешь?

И, к всеобщему удовольствию, Наташка отвечала:

— Аспилантулой!

Где она подхватила это словечко, сказать трудно. Скорее всего из разговоров в семье о соседе, старом холостяке, который добрый десяток лет числился в аспирантуре какого-то института, регулярно брал академические отпуска, не менее регулярно получал академическое содержание и жил себе припеваючи. Во всяком случае, ответ Наташки всем нравился, ее называли умницей и совали в руку конфетку.

Но шли годы, Наташка научилась совершенно четко произносить букву «р», и разговоры о том, кем она станет, когда вырастет большая-пребольшая, сами собой прекратились. И вот — как гром среди ясного неба — приходит человек домой, показывает карточку абитуриента и спокойно заявляет:

— Мама, я сдала документы в педагогический. В понедельник первый экзамен.

С мамой стало плохо: она залилась слезами и приняла валидол, но тем не менее бросилась к телефону, чтобы мужественно принять на свои плечи службу оповещения.

Родственники реагировали на полученное известие по-разному.

Папа сказал коротко: «Сейчас еду», — и повесил трубку. Бабушка Ева, по профессии пианистка-аккомпаниатор, приказала маме:

— Измерь у Наташки температуру и посади ее в ванну.

За свою долгую жизнь бабушка Ева убедилась: ничто так не содействует укреплению человеческого духа, как журчание воды, падающей на белоснежный кафель. Каждый раз, когда ей предстояло аккомпанировать особенно прославленной солистке, бабушка обязательно устраивала себе горячую купель.

Мамин брат дядя Костя посоветовал:

— Я бы на твоем месте немедленно телеграфировал Ивану. У него же непререкаемый авторитет.

А когда сенсационное известие дошло до живущей на Арбате тети Даши, то она только и могла сказать:

— На тебе, такое дело!

И грохнула об пол приготовленную для клубничного варенья шестилитровую стеклянную бутыль.

В воздухе запахло паникой.

И не случайно, потому что в семье никто более или менее четко не представлял, как сдаются экзамены.

Правда, и папа и мама имели среднее образование, бабушка Ева — высшее, а дядя Ваня, которому в скором времени предстояло получить телеграфную депешу, являлся даже кандидатом технических наук. Так что все они испытали на себе довольно мучительную процедуру, именуемую экзаменами.

Но это было давно.

На устроенном вечером семейном совете выяснилось, что сведения и опыт, которыми располагали его участники, в современных условиях не могут найти никакого применения. Дядя Костя без труда доказал это:

— О чем вы говорите? Серебряная медаль, отличные школьные педагоги, Наташкина начитанность и эрудированность — какое все это имеет значение?

— Но у нас есть возможность пригласить репетиторов, — робко вставила бабушка Ева.

— Репетиторы! Скажите мне еще о домашнем визите к доброму старому профессору, который вложит в юную душу уверенность в своих силах… Это же девятнадцатый век! Тургеневские времена!

— Что же нам надо? — беспокойно спросил папа.

— Надо иметь руку! — безапелляционно изрек дядя Костя.

И нарисовал довольно мрачную перспективу, ожидающую Наташку. В первую очередь в вузы принимаются производственники и демобилизованные воины армии и флота. За ними идут лица, окончившие средние школы с соответствующим уклоном и получившие профессиональную подготовку. Потом лауреаты различных математических, физических и литературных конкурсов и викторин. К ним вплотную примыкают юноши и девицы, имеющие близкие родственные связи среди профессорско-преподавательского состава институтов. И выдающиеся метатели, бегуны, пловцы, футболисты, зарекомендовавшие себя высокими спортивными достижениями на юношеских спартакиадах. Наконец, все остальные. Таким образом, на каждое место набирается до пятидесяти претендентов. В этих условиях Наташка погибнет, как швед под Полтавой. Ее может спасти только сильная рука, способная растолкать сорок девять лиц обоего пола, преградивших Наташке путь к заветному месту на студенческой скамье.

— Нужно немедленно телеграфировать Ивану, — еще раз повторил дядя Костя.

Когда телеграмма ему была послана, стали думать о других спасительных мерах.

— У меня есть неплохая идея, — сказала мама.

И вызвала по телефону своего племянника Сергея, настройщика телевизоров.

— Скажи мне, — обратилась мама к Сереже, когда он явился, — можешь ли ты сделать так, чтобы телевизор работал без ремонта в течение года?

Сережа глубоко задумался.

Он допускал, что владелец телевизора мог обходиться без вызова мастера неделю, месяц, полгода… Но чтобы целый год? Нет, такого случая за всю его обширную практику еще не было. Но тетка, к которой он питал нежную привязанность, ждала от него именно этого… И скрепя сердце Сережа сказал:

— Могу. Все силы приложу, но он, проклятый, будет у меня работать двенадцать месяцев, как часы.

— Вот и чудесно! — воскликнула мама.

Тут же она изложила свою идею. Не может быть, чтобы председатель приемной комиссии не имел телевизора. И не мучился с ним. Сережа является на квартиру председателя, настраивает телевизор и одновременно его владельца, сообщив, что теперь в течение года он не должен ни о чем беспокоиться.

— Молодой человек, — восхищенно произносит председатель, успевший из-за бесконечных телепомех приобрести устойчивый вегетативный невроз, — как мне отблагодарить вас?

— Мне не нужно никакой благодарности, — скромно говорит Сережа. — Облегчать печальную участь владельцев аппаратов, воспроизводящих заслуженно забытые киноленты и пережевывающих новости, о которых успели прокричать все вчерашние газеты, — мой долг. Единственная моя просьба заключается в том, чтобы проявить минимальное внимание к моей двоюродной сестре, сдающей экзамены в ваш институт.

Ловкий ход, не правда ли?

Все признали ход, придуманный мамой, достойным гроссмейстера.

Тогда в дискуссию включился папа:

— Ни один сколько-нибудь уважающий себя полководец не предпринимает наступательной операции, не разработав во всех деталях оперативного плана на случай отступления. Представьте себе, что председатель давно снес свой телевизор в комиссионный магазин и приобрел вместо него стиральную машину. Что тогда?

Такого оборота никто не мог предвидеть. А папа тем временем продолжал:

— Имеет ли интересующий нас человек телевизор, увлечен ли он рыбной ловлей, коллекционированием почтовых марок или является заядлым автомобилистом, — все это гадание на кофейной гуще. Достоверно нам известно только одно: председатель приемной комиссии — мужчина. Во всяком случае, девяносто девять шансов против одного за то, что дело обстоит именно так. И из этого надо исходить. А раз так, то решающее слово должно принадлежать Дарье Федоровне.

Тетя Даша с Арбата встрепенулась и вся обратилась во внимание.

Папа коротко пояснил свою мысль. Известно, что тетя Даша состоит в комиссии по торговле и общественному питанию. Она приходит к председателю и заявляет, что комиссия проводит заочную конференцию покупателей данного микрорайона и хотела бы выслушать его замечания и предложения. О чем говорит председатель? Конечно же, о том, что в магазинах нет лезвий для безопасных бритв и мужских носков. И тут тетя Даша от имени комиссии вручает председателю небольшой презент: десяток пачек лезвий «Жиллет» и набор мужских носков.

— Взятка? — спросил дядя Костя.

— Зачем так говорить! — поморщился папа. — К презенту должны быть приложены официальные магазинные чеки. Дарье Федоровне это легко устроить.

— Могу прибавить еще гречки, — вставила тетя Даша. — Два кило. Гречки тоже днем с огнем не сыщешь.

— Можно и гречки, — милостиво согласился папа. — Председатель растроган, он просит Дарью Федоровну присесть, заботливо расспрашивает ее о работе, о семейных обстоятельствах. И тут она закидывает удочку насчет Наташки…

Шумные аплодисменты покрыли последние слова папы.

Лиха беда начало. Фантазия участников семейного совета разыгралась вовсю. Предложения сыпались одно заманчивее другого. После того, как были выпиты два чайника чая и съедены три торта, председатель комиссии оказался обложенным со всех сторон, как кабан в лесном урочище.

На следующее утро приехал из Белгорода дядя Ваня, и приехал не один. Вместе с ним явилась его супруга Олимпиада Владимировна.

— Буду готовить Наташке обеды, — заявила она и, вооружившись хозяйственной сумкой, отправилась на рынок за продуктами.

В отличие от многих работников общественного питания Олимпиада Владимировна считала, что к каждой человеко-единице нужен строго индивидуальный подход. Характер стола, по ее мнению, зависит не только от состояния здоровья человека, рода занятий, времени года, но и от чисто психических переживаний. Так, влюбленному следует употреблять один вид пищи, разочарованному — другой, удостоенному премии или награды — третий, подвергнувшемуся острой общественной критике — четвертый и т. д. Ну, а как питаться человеку, сдающему экзамены? Этот вопрос Олимпиада Владимировна всесторонне обдумала еще по дороге из Белгорода в Москву, и теперь в ее голове сложился совершенно четкий распорядок завтраков, обедов и ужинов Наташки. На все дни — от первого собеседования до сдачи последнего экзамена. Так что Олимпиада Владимировна чувствовала себя вполне в своей тарелке.

Сложнее обстояло дело с дядей Ваней.

Дядя Костя ничуть не преувеличивал: Иван Федорович действительно обладал непререкаемым авторитетом. Но в чрезвычайно ограниченной области: он был проектировщиком заводских и фабричных труб. Можно смело утверждать, что на всем протяжении от Владивостока до Клайпеды за последние двадцать лет не была поставлена ни одна труба без прямого или косвенного участия Ивана Федоровича. Любая из них начинала дымить лишь после того, как получала его «добро».

Да, Иван Федорович, несомненно, являлся крупнейшим и авторитетнейшим специалистом своего дела. Но было абсолютно неясно, как можно увязать его обширные и поистине энциклопедические познания в области монтажа заводских труб с такой наукой, как педагогика. Вот почему в отличие от супруги Иван Федорович попал, что называется, как кур в ощип. Наскоро побрившись, он помчался в редакцию журнала «Котлы и трубы», где у него было немало друзей, чтобы посоветоваться с ними, чем он может быть полезен своей племяннице.

Между тем прошел день, другой, третий… И на горизонте обозначились грозные предзнаменования.

Во-первых, выяснилось, что у председателя приемной комиссии нет не только телевизора, но даже простейшего радиорепродуктора.

Во-вторых, председатель оказался женщиной, к тому же незамужней.

В-третьих, стало известно, что дядя Ваня не только не в состоянии растолкать целую ораву толпящихся впереди Наташки претендентов на место под институтской крышей, но не может даже шевельнуть пальцем. Сильной «руки» из него не получилось. Несмотря на старания многочисленных друзей дяди Вани перекинуть мостик между авторитетнейшими деятелями промышленного строительства и не менее авторитетными мастерами педагогического процесса оказалось делом чрезвычайно трудным. Правда, дядю Ваню научили, что нужно позвонить Петру Аркадьевичу, тот, в свою очередь, позвонит Генриху Трофимовичу, а он Елизавете Григорьевне, та Николаю Николаевичу и т. д. и т. п., пока просьба дяди Вани не дойдет до конечного абонента, то есть председателя приемной комиссии. Но и тут ничего не вышло. Где-то в середине длинной цепочки произошло замыкание, и нижайшая просьба дяди Вани не была услышана.

Таким образом, племянник Сергей, тетя Даша и Иван Федорович оказались отброшенными на исходные позиции.

К тому же, вопреки совету бабушки Евы, Наташка категорически отказалась лезть в горячую ванну и совершенно игнорировала стряпню Олимпиады Владимировны. Схватив кусок любимой ею чайной колбасы и булку, она стремительно куда-то убегала, а психологические обеды белгородской искусницы стыли и прокисали на газовой плите.

Это была полная катастрофа.

Но странное дело: на судьбе Наташки это никак не отразилось. Находясь в блаженном неведении относительно чрезвычайных мер, принятых ее ближайшими и дальними родственниками, она жила обычной жизнью абитуриентов. Сидела до одури в библиотеке, совалась ко всем консультантам, простаивала в институтских коридорах у дверей, за которыми подвергались экзекуции ее сверстники и сверстницы, и дрожала, как осиновый лист, вытягивая из общей кучи очередной экзаменационный билет.

Минули три недели. Вся семья была в сборе, когда явилась Наташка.

— Поздравьте меня: я студентка Московского педагогического института имени Ленина!

И протянула изумленным родичам студенческий билет и зачетную книжку, на которой красовалась сияющая Наташкина мордашка, впрочем, немного попорченная треугольной институтской печатью.

— Наташа, родная! — рыдая, проговорила мама. — Ведь ты же должна была провалиться, мы же не сумели ничего для тебя сделать…

— Да, не сработала ни одна пружина, — печально подтвердил папа.

— Произошло чудо! — воскликнула всегда экзальтированная бабушка Ева.

А между тем никакого чуда не происходило. Просто сработал тот фактор, значение которого начисто отрицал дядя Костя. Наташа была прилежной ученицей, хорошо изучала науки в школе и основательно подготовилась к выпавшим на ее долю испытаниям.

Оказалось, что этот фактор надежно действует как в веке минувшем, так и в нынешнем.