В маленькой землянке было сыро и холодно. Позднеев глубоко задумался, завернувшись в плащ. На столе чадила сальная свеча.

Вошел Алексей и стал топить железную печурку, ворча хриплым, простуженным голосом:

— Ну и сторонка, будь она трижды неладна! Дров сухих и то не достанешь. А камыш разве даст тепло?.. Голод и холод. Солдатики еще на ногах держатся, почти все лихоманкой или животом страдают… А стоило только Суворову приехать, так все точно пьяными заделались, гомонят: «Где Суворов — там победа!» Да что он, пресвятой чудотворец, что ли? Разве ж такую грозную крепостищу можно малыми силами одолеть? Да и то еще в рассуждение взять: почти половина войска — казаки. У них и ружей почти нет, а ежели у кого и есть, так что те ружья, без штыков?

— Да не хнычь ты, Алеша, — усталым голосом отозвался Позднеев. — Сам знаешь, с какой радостью войска встретили появление Александра Васильевича. Сразу про лишения свои тяжкие забыли.

— Верно изволите говорить, — кивнул Алексей. — Да все же невдомек мне, почему они льнут, словно дети к отцу, к Суворову? Слов нет, генерал отменный, знаменитый, ни одной баталии, слыхал я, николи не проигрывал, в бою в самых опасных местах другим пример показывал. Но ведь имеются же у нас и другие храбрые да смекалистые генералы? За что ж его, особливо перед прочими, солдаты наши так уважают?

— За то, — ответил Позднеев, — что и он простых воинов российских уважает, заботится о них повседневно, воистину как отец родной. Знают хорошо его солдаты, и он отменно их знает. Не о себе помышляет он, не о личной славе, а о славе отечества.

— Ну, теперь и я понял. Спасибо вам, Анатолий Михайлович, — смущенно сказал Алексей. — Вы посидите пока один да в печку не забывайте подбрасывать, чтобы огонь не потух, пусть, хоть немного тепла даст, а я пойду, еще маленько камышу насобираю и покушать вам чего-нибудь раздобуду.

Вскоре после ухода Алеши кто-то постучал в дверь, землянки… и на пороге показалась фигура казачьего хорунжего в барашковой шапке с алым верхом и в бурке, наброшенной на плечи.

— Денисов! — обрадовался Анатолий, — Садитесь вот на этот чурбан, другой мебели в моем «дворце», как видите, нет.

Пока Денисов снимал бурку и усаживался, Позднеев окинул его быстрым взглядом: «Почти такой же, как и был, смугловатый даже теперь, зимой. Похудел лишь, да появились морщинки в уголках рта».

Денисов пригладил русый чуб, сказал негромко:

— Заприметил вас, Анатолий Михайлович, сегодня, когда вы по лагерю разъезжали, да без коня я был, пеший. Рванулся за вами, а вы шпоры дали и стрелой дальше. Вызнал у Селезнева, вестового, где вы находитесь — и к вам. Как живете-здравствуете? Как Ирина Петровна?

— У меня все благополучно, Павел Иванович, жаловаться не приходится. Ирина моя здравствует. Завидую несколько вам, ведь у вас уже сынишка есть.

Павел скупо улыбнулся:

— Не только сын, но и дочка родилась в начале войны; я и не видел ее. Сына Тихоном назвали, в честь дедушки. Пять лет ему уже. Тихон Карпович души в нем не чает, так и не отходит от него. А дочь Меланьей нарекли, в честь Меланьи Карповны. Полюбила она крепко нашу дочурку и теперь к нам, в станицу, насовсем переселилась.

— Что же не писали вы мне последние годы? — упрекнул Позднеев.

— И виноват и не виноват… Полк наш все время с места на место перебрасывали. Трудно было надеяться получить ответное от вас письмо. К тому же полагал я: возможно, и вы здесь где-нибудь воюете. А что Таня Ирине Петровне не писала, так очень не вините ее: с детишками, видно, захлопоталась..

— Ну как, много читаете по-прежнему?

— В первые годы после расставанья с вами прочитал немало, а на войне-то, сами ведаете… Вот только некоторые статьи Новикова и Радищева с собой в поход взял. Читаю и перечитываю их неустанно. Да не только сам, но кое-кому из дружков своих давал. Вольнодумцем в полку слыву, потому и обходят меня при награждениях. Лишь чин хорунжего получил. Наш полковник Сысоев недолюбливает меня, да и понятно… Сверх того, родня он Иловайскому, а тот крепкую обиду затаил на меня из-за Тани…

— Вы упомянули Радищева. А вам известно, что написал он «Путешествие из Петербурга в Москву»?

— Нет, не слыхал, — с сожалением ответил Павел.

— Я знаком с ним…

И Анатолий коротко рассказал о своей встрече с Радищевым и о содержании «Путешествия из Петербурга в Москву».

— Печальна судьба Радищева. В конце июня девяностого года он был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Двадцать четвертого июля уголовным присутствием судебной палаты приговорен к смертной казни через отсечение головы. Потом дела его слушалось в Сенате и Государственном совете. Они подтвердили смертный приговор, и лишь четвертого сентября указом Государственному совету «всемилостивейше» повелено было ввиду празднования мира со Швецией смертную казнь Радищеву заменить ссылкой в Сибирь, в Илимский острог, «на десятилетнее безысходное пребывание».

Павел слушал затаив дыхание.

— Вот это человек! Вот кто понял то, что как хлеб и вода надобно народу. Отмена рабства — сейчас наиглавное… И как прозорливо сказал он: «Примера не будет, чтобы царь упустил что-либо из своей власти». К тому воспомянул я об этом, что многие, ох, очень многие тщетные надежды возлагают на справедливого царя: вот, мол, воссядет на престол праведный царь, и тогда, дескать, простой люд будет дышать полной грудью. Несбыточны сии мечтания, как вы полагаете?

Позднеев ответил твердо:

— Да, несбыточные. Один тиран сменяет другого. Ежели Екатерина помрет, при Павле, все так мыслят, нисколько не лучше народу станет. Свобода завоевывается в бою… только кровью.

Румянец заиграл на смуглых щеках Денисова. Он вскочил и, крепко пожав руку Анатолию, сказал:

— И я так мыслю. — Потом добавил тихо, взволнованно: — Поведаю вам тайну великую… даже Сергуньке, другу своему, о том не сказывал. Будучи в крепости Димитрия Ростовского, куда трижды меня вызывали для допроса по делу Монбрюна и Лоскутова, свел я там знакомство через двоюродного дядю своего, урядника Правоторова, с Дементием Ивановым, братом Емельяна Пугачева. Ох и разумный же, крепкий он, как кремень! Правда, о многом недоговаривает — скуп на слова! Но верю, я; ежели опять вскипит волна возмущения, то и у нас на Дону найдутся вожаки.

Анатолий глубоко задумался, потом решительно сказал:

— Нет! Если вспыхнет новая крестьянская война, опять ее задушат. Напрасно будут пролиты реки крови. А если б даже, предположим, победило возмущение крестьянское, то кто же Россией править-то будет? Разве простой народ сможет власть удержать? Никогда. А значит, воцарится полное безвластие, развалится по клочкам все государство, опять «смутное время» на Руси настанет… Единственный путь — тайный союз людей просвещенных, блага народа желающих, таких, как Радищев, Новиков и им подобные. Опора их — лучшая часть офицерства российского, способная повести за собой войска.

— Никак не согласен я с вами, Анатолий Михайлович, — страстно сказал Павел. — Тайный союз, стало быть, заговор? Но в союз всегда могут втереться предатели и болтуны. Да и каковы цели того союза и сколь многих может привлечь он к себе? Насчет безвластия говорите вы. Да, оно весьма опасно. Но умен народ наш, поймет: без государства, без твердой власти нам не прогнить — иначе отовсюду, из всех стран, протянутся к нам лапы загребущие.

Наступило молчание. Позднеев, бросив в печку последнюю охапку хвороста, сказал задумчиво:

— Есть и еще один, третий, путь… тот, по которому пошли сейчас французы. Но нам по дорожке этой пока идти не приходится — нет у нас такого крепкого «третьего сословия», как во Франции.

— А что там происходит, Анатолий Михайлович? Расскажите! До нас долетают лишь скудные слухи, в коих разобраться трудно. И что за Бастилия, кою в прошлом году взяли возмутившиеся французы? Ведь вы же иностранные газеты выписывали, вам все, наверное, ведомо.

С жадным вниманием слушал Павел рассказ Позднеева о событиях во Франции. Потом сказал:

— Большие дела творятся там, чем-то кончится… Но у меня не идут из головы наши дела, российские. Хотя мнится, что все у нас ледяным холодом крепко сковано, все же, когда ни на есть, и у нас взойдет красное солнышко… Да, злая участь постигла Радищева! — И, кинув проницательный взгляд на Позднеева, спросил: — Нет ли у вас с собой того «Путешествия»? Надо ли уверять вас, что скорей все пытки выдержу и жизни лишусь, чем кому-либо поведаю, что от вас получил ту книгу?

Лицо Позднеева стало очень серьезным, он задумался. Наконец сказал:

— Хорошо, я дам вам ее, хотя не столько за себя, сколько за вас опасаюсь, как бы чтение не принесло вам гибели. Дайте мне слово, что, прочитав «Путешествие» и переписав для себя тайнописью наиболее примечательные места, вы тотчас же книгу сожжете.

— Даю вам нерушимое слово, — твердо сказал Павел.

Позднеев открыл кожаный чемодан, достал книгу, тщательно завернул ее в «Санкт-Петербургские ведомости» и передал Денисову.

— Вот вам. Весьма опасное это дело, но словно бы долг свой перед Александром Николаевичем выполняю: должны же знать люди славные мысли его, за исповедание коих он такие муки принял.

Суворов проехал вскачь сотню верст, отделяющих Бырладу от Измаила, почти без отдыха по вязкой, грязной дороге, верхом на невзрачной на вид, но очень выносливой донской лошади. Оставив далеко позади спутников — Позднеева и еще двух офицеров, кони которых притомились, — Суворов мчался вдвоем с вестовым Селезневым.

Опасно было ехать так — кругом бродили шайки турецких «башибузуков», но Суворов не считался с этим. Он спешил потому, что знал: пошли раздоры между командующими войсками под Измаилом — генерал-поручиками Самойловым и Павлом Потемкиным. Последний отдал приказ об отступлении своего отряда. Действительно, на полпути от Бырлады к Измаилу, уже близко к вечеру, встретил Суворов колонны войск Павла Потемкина.

Низко стлались по небу тучи. Угрюмые, голодные, оборванные, шагали солдаты под холодным дождем. Мерно грохотали барабаны. Никто не обратил внимания на остановившихся в поле у обочины дороги двух всадников. Во главе колонны шел пожилой поручик. На лице его застыло виновато-растерянное выражение, точно именно из-за его, поручика Пирогова, провинности не был взят Измаил — и вот приходится ныне постыдно отступать.

Суворов быстрым движением опустил воротник, приподнял треуголку и, размахивая ею, привстав с седла, крикнул звонко:

— Ко-лон-на, стой! Поручик Пирогов, ко мне!

Ошеломленный офицер вздрогнул от изумления, но когда он узнал Суворова, лицо его озарила счастливая улыбка. Он подошел к генерал-аншефу и, выхватив шпагу, отсалютовал ему.

Через десять лет, выйдя в отставку, рассказывал Пирогов своим внукам:

— Чеканя шаг, я подошел к знаменитому полководцу и лихо отсалютовал ему, а сам думал, несказанно обрадованный: «Где Суворов, там нет отступления».

Рассказывал это Пирогов искренне, будучи совершенно уверенным, что так оно и было на самом деле, а не то получилось тогда: и никаких мыслей в тот миг не было в голове поручика, безмерно удивленного неожиданным появлением Суворова; и чеканить шаг не мог он по той простой причине, что земля была мокрой и скользкой; и отсалютовал-то он весьма неловко, поскользнувшись в лужице на обочине.

Но в главном, основном он был все-таки прав: радость охватила сердце Пирогова и сердца всех солдат при одном лишь виде Суворова., Забыто было все: и тягостные лишения при долгой осаде Измаила, и этот надоедливый моросящий дождь, и пробирающая до самых костей сырость, и то, что не ели с самого утра, и сама тяжесть этого унизительного отступления. Стихийное «Ура, Суворов!» прокатилось грозным гулом по колонне.

Стая ворон, дремавших в рощице, поднялась с пронзительным карканьем, с трудом вздымая отяжелевшие от дождя крылья.

Пожалуй, не меньше ворон перепугался генерал-поручик Потемкин, хотя и родней приходился он светлейшему князю. Торопливо вылез он из своего удобного возка навстречу Суворову. Но, против ожидания, генерал-аншеф не наговорил ему никаких неприятностей за отступление, а только приказал:…

— Немедленно — слышите, сударь, немедленно! — поворотить колонну и тотчас же по возвращении в лагерь разжечь костры и накормить солдат!

— Будет исполнено, ваше сиятельство, — растерянно проговорил Потемкин.

Не дожидаясь перестройки колонны, на это потребовалось немало времени, Суворов опять помчался по дороге к Измаилу и ночью на взмыленном коне приехал в лагерь.

Весть о прибытии Суворова мгновенно облетела отряд генерал-поручика Самойлова. Солдаты, офицеры, донские казаки, строевики и обозные командиры, перемешавшись, не соблюдая никакой субординации, ринулись к землянке генерала Кутузова, где остановился Александр Васильевич, с ликующими криками:

— Суворов! Суворов!

Бледный, едва держась на ногах, Суворов вышел из землянки. Был он без плаща и шляпы, в стареньком синем мундире с широкими красными отворотами на рукавах. Забили торжественный марш барабаны, тонко, призывно запели рожки. Подняв руку, Суворов, крякнул что-то, но к толпе донеслись только первые слова:

— Чудо-богатыри российские!..

Голос потонул в мощном восторженном клике:

— Ура, Суворов! Ура, ура!..

Беспримерно кипучую деятельность проявил Суворов за девять дней пребывания своего в лагере, предшествовавших штурму Измаила. Военная история не знала примеров, чтобы такая крупная и крайне сложная боевая операция была тщательно продумана и подготовлена за столь краткий срок.

Ливнем сыпались и выполнялись с чудесной быстротой распоряжения, начинавшиеся, как всегда: «Суворов приказал…» Потянулись под Измаил обозы с продовольствием для солдат. Были использованы и казаки, которые ухитрялись привозить в лагерь в переметных сумах по два пуда муки и круп каждый.

В поле, в некотором отдалении от лагеря, был выкопан глубокий роз, а за ним насыпан высокий вал. Они представляли собой точное подобие измаильских. В присутствии Суворова непрестанно проводились учения: солдаты, подбежав ко рву, забрасывали его фашинами — связками хвороста или камыша, — приставляли длинные лестницы и взбирались по ним на вал.

По распоряжению, отданному Суворовым еще в Бырладе, прибыл из Галаца прославленный многими победами Фанагорийский гренадерский полк. После тяжелого марша полк вошел в лагерь под звуки флейт и грохот барабанов, с гордо развевающимся знаменем.

Тут же, в лагере, находился Суздальский пехотный полк, наиболее любимый Суворовым. После Семилетней войны Александр Васильевич сделал из этого заурядного армейского полка лучший во всей российской армии. Боевое одушевление охватило и все другие полки.

Седьмого декабря Суворов переслал коменданту Измаила — сераскиру Айдос-Магомету письмо главнокомандующего князя Потемкина о предложении сдать крепость, а турецким войскам и жителям Измаила переправиться за Дунай со всем своим имуществом. К этому письму Суворов приложил свое, очень короткое:

«Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление — воля; первый мой выстрел — уже неволя; штурм — смерть. Что — оставляю вам на размышление.

Александр Суворов».

Подражая, видимо, Суворову, Айдос-Магомет ответил тоже очень кратко:

«Скорей Дунай потечет назад и небо упадет на землю, чем сдастся Измаил».

Вместе с тем, давая такой, казалось бы, решительный ответ, комендант просил предоставить ему десятидневный срок на обдумывание. Расчет у него был на то, что с середины декабря в районе Измаила начинаются густые туманы.

Суворов не согласился дать эту отсрочку. Вечером девятого декабря он созвал военный совет. На совете все высказались за штурм крепости. Начало штурма Суворов назначил на раннее утро одиннадцатого декабря.

Десятого декабря Суворов, верный своему правилу — каждый воин должен понимать свой маневр, объезжал войска.

Суворов говорил:

— Николи предстоящих трудностей и тягот не скрывал я от вас, воинов, страха не знающих, потому что ведомо мне: для солдата российского нет ничего непосильного во всем свете. Все он преодолеет, наигордого и наисильного врага в прах обратит.

Спешно заканчивалась подготовка к приступу. Заготовлены были сотни длинных лестниц, чтобы взобраться на вал, и тысячи фашин для засыпки рва. Штурмующие войска были разделены на девять колонн; из них бригадир Платов командовал пятой. В ней было пять тысяч казаков и два батальона Полоцкого полка. Правей Платова должна была идти колонна под командой донского бригадира Орлова — две тысячи казаков, левей — колонна Кутузова. Впереди каждой колонны было поставлено по полтораста солдат с ружьями. Подавляющее большинство казаков было вооружено лишь укороченными пиками-дротиками и саблями. Они должны были нести лестницы и фашины.

К вечеру десятого декабря, впервые за всю эту пасмурную, ненастную неделю, проглянуло солнце. Суворов вместе с Поздвеевым и Селезневым выехал на бугор, не далее чем за версту от Измаила, и стал рассматривать крепость в подзорную трубу. Эта твердыня, возвышающаяся на крутом, обрывистом берегу Дуная, была грозна и вместе с тем красива своеобразной величественно-угрюмой красотой. Высокие валы, башни и бастионы с развевающимися над ними зелеными знаменами, огромные, окованные железом Бендерские ворота, триста орудий, грозно глядящие из бойниц, — все это, казалось, говорило о неприступности Измаила. А за валами в лучах солнца виднелся красивый город, постепенно поднимающийся все выше и выше по взгорью, так что зачастую крыши одних зданий лепились к подножию других, — город с круглыми белоснежными мечетями, стройными минаретами, вздымавшимися ввысь, как стрелы, широкими площадями и узкими улицами. Город, где, очевидно, придется драться за каждый дом.