К утру одиннадцатого декабря раскололи туман и взвились к небу, с промежутками через каждый час, три сигнальные ракеты: сначала белая, потом зеленая и, наконец, красная. Первая означала — войскам выстроиться, подготовиться, вторая — каждой колонне занять назначенное по диспозиции место на подступах к Измаилу и третья — идти на штурм.

Приступ начался в шесть часов утра. В предутренней тишине послышались слова команды, взметнулись русские знамена, дробно забили барабаны, завыли протяжно, призывно рожки. Густой пороховой дым застлал небо.

Павел Денисов вместе с Сергунькой был в четвертой колонне бригадира Орлова, двинувшейся на приступ вблизи Бендерских ворот. Под сильнейшим огнем казаки подбежали ко рву, стали забрасывать его фашинами и все же, когда спустились в него, оказались по пояс в ледяной воде. Перейдя ров, донцы, приставив лестницы, стали взбираться на вал. В этот момент турки, открыв Бендерские ворота, сделали яростную вылазку, стремясь отрезать штурмующих. С криками «алла, алла!» янычарский отряд бросился на казаков, сверкая саблями и ятаганами. Плохо вооруженные, донцы, непривычные к пешему бою, несли большие потери.

Тогда Суворов приказал Позднееву:

— Скачи к конному резерву: пусть Луковкин и Вестфалеи немедленно идут в контратаку, а с ними вместе Воронежский гусарский полк и два эскадрона Северского карабинерского.

Когда Позднеев подскакал к полку Луковкина, он увидел седоусого полковника, мягкой, крадущейся походкой прохаживающегося перед конным строем донцов. Было что-то волчье во всех движениях, повадках и во взоре этого семидесятилетнего, израненного во многих боях, но еще бодрого командира. Услышав приказ Суворова, Луковкин гибким, молодым движением вскочил на коня и, выхватив саблю из ножен, скомандовал звучным, далеко слышным голосом:

— Пики к бедру! Наметом марш!

Колыхнулись копья. Сотни одна за другой бросились в атаку. Казачьей лавой, развернутым строем, подобным полумесяцу, понеслись донцы на янычар, стремясь отрезать их от городских ворот. Когда казаки ворвались в строй врагов, уже нельзя было пользоваться страшным для турок оружием — пиками, пришлось, взяться за сабли. Лязг клинков, ржание коней, треск выстрелов, оглушительное гиканье, крики «ура», неистовые вопли «алла!» — все слилось в потрясающий шум боя.

Яростная атака конницы оказалась вполне успешной. С тяжелым визгом ржавых петель, будто ворча и негодуя, захлопнулись Бендерские ворота, пропустив лишь небольшую часть уцелевших турок.

Денисов, одним из первых очутившись на валу крепости, выдержал жестокую схватку. На него напали два турка, в белоснежных чалмах, горбоносые, со свисающими книзу черными усами, в красных куртках и в синих шароварах. На вершине вала Павел поскользнулся и чуть не упал. Это спасло его: со свистом сбив шапку, пронесся над его головой, кривой турецкий клинок. Турок хотел было опять замахнуться, но его зарубил подоспевший Сергунька. Другой янычар сильным ударом ятагана выбил саблю из руки Денисова, но тот выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил ему в грудь.

С обеих сторон неумолчно грохотали орудия, хлеща ливнем свинца и отбрасывая при выстрелах багровое пламя. Тучи порохового дыма сгустились над крепостью. Турки лили со стен кипящую смолу, сбрасывали заранее приготовленные огромные камни, опрокидывали приставленные к валу лестницы, стреляли картечью из орудий, били в упор из ружей и пистолетов. Но ничто не могло остановить безудержного натиска русских войск. На смену обожженным, убитым, искалеченным подымались по лестницам все новые и новые солдаты, казаки, офицеры.

Часам к восьми утра валы крепости были заняты русскими войсками почти на всем протяжении.

Как ни был безмерно труден штурм валов Измаила, но еще трудней была дальнейшая битва. На улицах города атакующие колонны расстроились, потеряв до трети всего состава. Большинство офицеров было убито или ранено. Турки, собравшись на узких, сильно укрепленных улицах, успешно вели круговую оборону, тем более что численный перевес — еще больший, чем в начале штурма — был на их стороне.

Каждую улицу приходилось брать с бою. Каменные дома, гостиницы-ханы представляли собой крепости, зачастую защищенные пушками. Чтобы сломить сопротивление врага, русским войскам нередко приходилось прибегать к артиллерийскому огню.

Упорно бились казаки на улицах Измаила, продвигаясь шаг за шагом к центру города. Многих скосили злые турецкие пули, кривые сабли, ятаганы, и навеки закрыли они свои глаза, с тоской прощаясь с милым сердцу тихим Доном.

Вдруг послышался топот и пронзительное ржанье. Казаки недоуменно переглянулись: «Конная вылазка? На таких узких, кривых улицах?»

И вот на уличку, где дом за домом очищали казаки от турецких солдат, ворвался снежно-белый арабский жеребец под седлом, изукрашенным золотом. На мгновенье он замедлил бег, чутко повел ушами, изогнул по-лебединому гибкую шею, заржал повелительно. И тотчас же на его зов в уличку хлынуло несколько десятков лошадей — белых, вороных, рыжих…

Только потом, по окончании штурма, узнали казаки, что Айдос-паша спешил свою конницу и приказал выпустить на волю всех лошадей — все равно использовать их для контратаки на улицах Измаила было невозможно. А кроме того паша надеялся, что кони передавят многих «гяуров» или отвлекут их внимание своим дорогим убранством.

И действительно, сердца казаков, разгорелись: как упустить такой случай?

Блеснули глаза и у Павла Денисова. Быстро отвязал он от пояса аркан и метнул петлю на белую шею. Жеребец негодующе потряс головой, гневно заржал, но не успел и опомниться, как на него вскочил Павел.

Еще с десяток казаков сумели заарканить добрых коней. Сергуньке тоже повезло: он важно восседал на высоком арабском скакуне.

Ожесточенное настроение казаков сменялось благодушием. И когда из двери одного из домов кошкой метнулся на Сергуньку, размахивая ятаганом, подросток с горящими глазами, Сергунька, не переставая ухмыляться, ловким ударом сабли выбил у него из рук кинжал и сказал строго:

— Подбери и передай мне… И ножны тоже…

Мальчуган послушно выполнил приказ, а казаки, проезжая мимо, подшучивали над его растерянным видом.

По приказу Суворова Позднеев принял командование батальоном Фанагорийского гренадерского полка, где все офицеры еще при штурме валов крепости были убиты или тяжело ранены. Ощетинясь штыками, отражая жестокие контратаки турок, батальон вышел на центральную площадь Измаила. Впереди было круглое белое здание мечети, рядом — минарет, сбоку — большая каменная гостиница-хана, с бойницами в воротах, окованных широкими железными полосами. Туча голубей, напуганная выстрелами и дымом пожаров, парила в небе. По обочинам площади высилось несколько старых чинар.

Укрывшись за стволом одной из них, Позднеев внимательно оглядел мечеть и другие здания на площади. Подумалось: «Ну, тут, должно быть, предстоит нам бой жаркий!» В этот миг раздалось несколько ружейных выстрелов из мечети, а из бойницы в воротах гостиницы полыхнуло рыжее пламя.

Позднеев почувствовал сильный толчок в плечо и жгучую боль в правой ступне, по которой прокатилось, не разорвавшись, раскаленное ядро. Анатолий упал на кучу листьев под чинарой. К нему подбежал старший сержант батальона старик Некрасов.

— Что с вами, господин премьер-майор? Куда ранило?

Расстегнув мундир, Некрасов искусно сделал перевязку и только тогда заметил, что носок сапога Позднеева сплющен и из него стекает струйка крови.

— Э, да и ногу задело? Это ж ядром!..

Некрасов стащил сапог и, не обращая внимания на трещавшие из мечети выстрелы, заботливо перевязал ногу.

Усилием воли Позднеев прогнал смертельную истому и, задыхаясь, собрав последние силы, сказал:

— Мой приказ: приступом не брать… во избежание ненужных потерь… Вызови нашу батарею… — И, уже теряя сознание, добавил шепотом: — Командование батальоном передаю тебе…

…Очнулся Позднеев, услышав, как ветерок, низко стелясь над землей, взъерошил кучу листьев под чинарой. Попробовал приподняться на локоть, но острая боль пронизала плечо. И тотчас же до него донесся жаркий шепот Алексея, стоявшего на коленях с перевязанной головой.

— Да что же это вы, батюшка Анатолий Михайлович? Эх, не уберег я вас! Стоило только на перевязку отлучиться, вы этак начудесили… Как ответ будем держать перед Ириной-то Петровной?

«Ирина!..» — Анатолий слабо улыбнулся и промолвил тихо:

— Ничего, Алешенька, еще проживем лет до ста… А как там с артиллерией?

— Только что подвезли батарею.

И точно, едва только сказал это Алексей, как загрохотали мощным басом две пушки, раскалывая ядрами стены мечети и гостиницы. После десятка выстрелов фанагорийцы в высоких остроконечных киверах кинулись на приступ и, преодолев последнее сопротивление турок, выбили их из мечети и гостиницы.

Площадь наполнилась охрипшими голосами солдат. Безмерно уставшие, с потемневшими от порохового дыма лицами, они перекликались друг с другом чрезмерно громко, забывая о том, что нет уже ни оглушающей канонады, ни перестрелки.

Позднеева отнесли на носилках в походный госпиталь. Раны осмотрел штаб-лекарь Лемперт. Ломаным языком он сказал:

— Ну, не так страшен тшорт, как его малютки. Плетшевой ранений — это нитшево: сквозной, кость не задет, потеря крови мала, кто-то искусно, lege artis, перевязку вам сделаль. Хуже дело — правой нога. Размозжены передни сустав трех пальцев. Надобно ампутировать, иначе неизбежна гангрена. Чик-чик — и готово. На военни служба не гож на всю жизвь. Танцирен тоже нельзя. А ходить, гулять с палочка — пожальста…

Стойко, не проронив стона, выдержал Позднеев операцию. Лишь бисеринки холодного пота на лбу да прокушенная до крови нижняя губа говорили о том, что перенес он…

И показалось ему, что острая боль приутихла, когда услышал он через отворенные форточки, как по всему Измаилу загрохотали отбой барабаны, победно, радостно запели трубы, раздались торжественные звуки оркестра.

пели трубы, возвещая конец битвы за Измаил.

На другой день прибыл в госпиталь Суворов. Лицо его было бледным, измученным. Он как-то сразу постарел. Устало опустившись на табурет возле койки Позднеева, сказал скорбно:

— Велики наши потери… Ты знаешь, как дорог мне каждый наш воин… А что делать было? Отступить — позор вечный для оружия нашего, длить еще осаду — ведомо тебе, что за время осадного сидения армия потеряла больше людей от болезней, чем при сем штурме. Нет, чиста моя совесть. А все ж тяжко болит кое сердце, — закончил он еле слышно.

Потом по-отцовски ласково провел худощавой рукой по волосам Анатолия и сказал:

— Ты не горюй: пользу отечеству сможешь приносить и на службе гражданской. Я постараюсь помочь тебе в устройстве, не век же вековать тебе в деревне. А Ирине Петровне я ныне пошлю эстафету, чтобы выехала в Бендеры и сама отвезла тебя домой.

В тот же день принимал Суворов парад войск. Командовал парадом генерал-майор Кутузов. Когда он, подойдя к Суворову, салютовал ему шпагой, генерал-аншеф пожал ему крепко руку и сказал тепло:

— Нам с тобой, сердечный друг, можно обойтись и без парадностей: Суворов знает Кутузова, как самого себя. А Кутузов столь же отменно знает Суворова.

Под звуки флейт, звон литавр, грохот барабанов проходили один за другим славные полки со своими простреленными, закопченными пороховом дыму боевыми знаменами. От каждого полка отделялся офицер, бросавший к ногам Суворова зеленые турецкие знамена.

— Помилуй бог, как много! — улыбнулся Александр Васильевич и добавил, обращаясь к Кутузову: — По сим знаменам неприятельским куда приятней ступать, чем по коврам придворным.

Несколько командиров просили Суворова принять как часть военной добычи шкатулку с бриллиантами, взятую из дворца Айдос-паши, и чудесного арабского коня с богатым убором, выведенного из конюшни паши. Но Суворов наотрез отказался.

— В казну, в казну! — сердито буркнул он.

— Да вы, ваше сиятельство, хоть коня-то примите, — вмешался генерал-поручик Потемкин. — Взгляните, какой красавец, какие богатые стремена, седло, уздечка! Не век же вам ездить на донской-то лошадке, — окинул он пренебрежительным взором неказистого коня Суворова.

— Как же покину я своего доброго коня? Ведь он-то и привез меня в Измаил.

Стоявшие вокруг Суворова заулыбались.

Потемкин продолжал упорно настаивать:

— Но ведь слава ваша ныне столь велика, ваше сиятельство, что везти ее на себе этому невзрачному коньку не под силу будет.

— Пустое изволите говорить, сударь. Не терплю хитросплетений лести, — отрезал Суворов. — Ну, а зачем мне этот арабский скакун с его знатной родословной? Не конь красит генерала, а генерал коня, — бросил Суворов насмешливый взор на изнеженное, напудренное лицо Потемкина и, не сдержавшись, кольнул будто острием шпаги: — А этак, сударь, следуя рассуждениям вашим, можно и до того дойти, как и сделал в оное время римский кесарь Калигула: приказал ввести в сенат своего любимого жеребца и заставил сенаторов воздавать тому жеребцу почести, лишь кесарю приличествующие.

Потемкин побагровел, поджал губы и в то же время обрадовался: «Бесподобно и прелюбопытно! Обо всем сегодня же напишу светлейшему. Пусть он сам разберется в сей басне о любимом жеребце кесаря».

По окончании парада полки вновь выстроились полукругом, и Суворов обратился к ним с краткой речью. Звонким, далеко слышным голосом он говорил то, что шло из его души и встречало горячий отклик в сердцах всех солдат, всех офицеров:

— Боевые друзья, доблестные товарищи по тяжким трудам ратным! Безмерные трудности стойко, непоколебимо перенесли вы. Ценой немалой крови куплена наша победа, — дрогнул голос Суворова, — но слава о ней в веках пребудет и николи не истлеет. И ту славу и впредь внуки, и правнуки наши, и даже дальние потомки, верю я, свято и нерушимо поддерживать будут.

— Ура, Суворов! Ура, ура!.. — пронеслось ликующим гулом по широкой площади.

Солдаты и офицеры бросились к Суворову.

— Никакой субординации, — брезгливо поморщился генерал-поручик Потемкин, обращаясь к молодому французу графу Ланжерону, прикомандированному к штабу Суворова. — Нигде так не расшатана воинская дисциплина, как в суворовских частях. Как нестройно прошли они на параде! Разве так надо соблюдать равнение и печатать шаг?

В тот же день отправил Суворов князю Григорию Потемкину донесение, в котором говорилось: «…Крепость Измаил, которая казалась неприятелю неприступной, взята страшным для него оружием российского штыка».

Возвратясь домой, в свое «бескрепостное», «бездушное» имение, узнал Позднеев, что хотя Екатерина II и изволила отозваться о взятии Измаила: «Свершилось дело, едва ли где в истории находящееся», — по вся честь этого подвига была приписана светлейшему князю Потемкину, «сердешному другу» императрицы. Он незаслуженно был осыпан почестями и наградами. А Суворову за этот беспримерный подвиг было присвоено всего-навсего звание подполковника Преображенского полка. Такая награда была похожа на прямое издевательство. Правда, полковником в этом полку считалась сама императрица, но подполковников имелся уже добрый десяток, в том числе и несколько фаворитов Екатерины II, пожалованных в этот чин «за личные заслуги», отнюдь не боевые.

Мало того, как только Суворов появился по окончании войны в Петербурге, императрица отправила его в почетную ссылку — инспектировать состояние русских крепостей в Финляндии.