Беспокойно спал эту ночь атаман на низкой персидской тахте в своем кабинете. Слабый мерцающий свет падал от лампады, зажженной перед иконой Алексея — человека божьего. На столике перед тахтой стояли канделябр с незажженной свечой и графин с настоем шиповника. Тут же лежали огниво, трут и связка ключей, с которой никогда не расставался атаман.
Завывал буран, и после полуночи прознобило Иловайского, хотя укутан он был в пуховое одеяло. Выругавшись тихонько, встал он с тахты, запахнул халат и повязал его толстым шнуром. Потом отпер дверь кабинета — привык запираться на ночь, — прошел в соседнюю комнату, разбудил ординарца Григория, приказал ему сходить за дровами и растопить печь.
И вдруг, заглушая буйный посвист и завывание вьюги, донесся с нижнего этажа звон стекол, грохот выстрелов, крики казаков, испуганные вопли челяди. Казалось, буран ворвался в дом и начал неистово бушевать здесь, круша все на своем пути.
«Вот оно, началось-таки! — мелькнуло в уме Иловайского. — Прохвост Щербатов, говорил ведь я ему! Так нет же, мой полк увел!»
Атаман стал быстро одеваться.
Послышался визг, в комнату вбежала в пеньюаре Анеля Феликсовна. Ее лицо исказил ужас.
— Иезус Мария! — лепетала она отрывисто. — Что это, что? Бунт? Проклятые хлопы восстали? Сейчас ворвутся сюда! Спаси, спаси меня!
Заломив в отчаянии руки, Анеля Феликсовна упала в обморок.
Вбежала Настя и помогла уложить ее на тахту. Взор Насти скользнул по связке ключей, забытых атаманом на столике. «Надо взять, незаметно взять!» — пронеслось в голове. И тут же сердце ее больно сжалось: как будто отгадав ее мысль, атаман рывком схватил ключи и сунул в карман широких синих шаровар.
С растерянным лицом вбежал в кабинет ординарец Гриша, держа охапку дров.
— Дурень! Брось дрова! Что там стряслось? — сердито крикнул атаман.
— Нападение, ваше превосходительство! — стуча зубами, ответил Гриша. — Их там видимо-невидимо! Кричали: «Бревно сыскать надобно, дверь выбить».
— Ничего, — сказал атаман, успокаивая самого себя. — Казаки услышат выстрелы, подоспеют из казарм. Ежели мятежники захватят нижний этаж, отсидимся, в крайности, здесь, в кабинете. — И он окинул взором толстые стены и тяжелую дверь.
Опять раздалось несколько выстрелов. Алексей Иванович выхватил из кармана связку и, отцепив ключи от сокровищницы и от письменного стола, швырнул Грише остальные.
— Беги вниз, возьми с собой казаков и проведи арестованных в соседнюю комнату. «Пригодятся как заложники, — подумал он, — а то, чего доброго, ворвутся мятежники во двор, освободят их». И строго добавил: — Пусть в цепях идут.
Потом, обернувшись к Насте, застывшей возле Анели Феликсовны, бешено крикнул:
— А ты что стоишь как истукан? Беги в спальню барыни, принеси флакон с нюхательной солью.
Настя опрометью бросилась из кабинета, но, вместо того чтобы бежать в спальню графини, зашла в освещенную лампадкой комнатку, где жила она с матерью, недавно умершей, перекрестилась на почерневший образок в углу, как бы испрашивая материнского благословения. Потом быстро вытащила из сундука мундир, шаровары, шапку, полушубок младшего брата, который находился в Таврии, надела их, распустила косу, схватила ножницы и отрезала волосы. Перевязала косу зеленой ленточкой, сунула в заранее подготовленный узелок с платьем и вышитым матерью полотенцем, в которое была завернута стальная пилка, обвела прощальным взглядом комнату и выбежала во двор, держа в руках зажженный фонарик.
Ее оглушил буран, ослепили тьма и круговерть метели. Проваливаясь в сугробы, спотыкаясь, Настя кинулась к караулке.
Несказанная радость охватила узников, когда они услышали выстрелы и смятенные крики во дворе.
— Ну, теперь, братцы, либо нас освободит Пименов, либо будут держать в доме как заложников. Надо приготовиться!.. Сергунька, когда откроют дверь, спрячься за ней. Если войдут атаманцы, захлопни дверь и — никого отсюда! Понятно? — спросил Павел.
Сергунька, засучивая рукава, пообещал:
— Никого не выпущу!
А Павел обратился к Феде:
— На тебя с твоей силушкой главная надежда наша.
— Да уж я не подведу! — усмехнулся Федор, сжимая огромные кулаки.
Возле караулки раздался гул голосов. Слышно было, как отпирали замок, отбрасывали тяжелый засов. Завизжав заржавленными петлями, открылась дверь, и на пороге показался атаманский ординарец.
— Живо выходи по одному! — грубо крикнул он.
— Никуда не выйдем. Знаем — зарубите нас во дворе, — решительно ответил за всех Павел.
— Да вы что, печки-лавочки, и тут бунтовать будете? — возмутился ординарец, всматриваясь в слабо освещенную караулку. — Пошли, ребята, силком возьмем. А если кто супротивничать будет… — Григорий в сопровождении двух казаков вошел в караулку. Вдруг дверь за ними с шумом захлопнулась. Удивленные атаманцы обернулись, а в это время заключенные набросились на них. Ударив кандалами по лицу ординарца, Федор сшиб его с ног, а другого схватил за кушак и, приподняв над собой, швырнул изо всей силы на пол. Сергунька, напав сзади, повалил атаманца, стоявшего у двери.
Три сабли, столько же пистолетов и кинжалов перешли к арестованным. Руки и ноги пленным перевязали их же поясами. Взяли ключи, оброненные в схватке ординарцем.
Дверь распахнулась, в караулку вбежал красивый кареглазый казачок.
— Настя! — вырвалось у Сергуньки.
Метнув на него радостный взгляд, Настя горячо сказала:
— Возьмите и меня с собой! — и протянула пилку.
Лицо Сергуньки просияло:
— Братцы, кандалы — долой!
— Скорей, скорей! — торопил Денисов, притопывая на месте от нетерпения.
Пока перепиливали кандалы, Настя объясняла ему:
— Середний ключ — от караулки, тот, что поменьше, — от конюшни, там кроме ваших коней стоят атаманские верховые; а самый большой ключ — от ворот. Возьмите мой фонарик…
Заперли караулку, отомкнули замок у ворот и, приоткрыв их, выглянули на улицу. За углом перестрелка еще продолжалась, но уже вяло.
В белой кипени метели, с саблей наголо, на вороной лошади ехал засыпанный снегом всадник. Признав не столько всадника, сколько коня, Дерябин окликнул его:
— Пименов, ты?
Всадник круто повернул, подъехал вплотную.
— Дерябин! — радостно отозвался он. — Ну, слава богу! А я уже хотел отзывать своих от атаманского дома. У меня всего десятка полтора казаков осталось… На тюрьму мы напали, чтобы арестованных освободить. Отбили нас — там в охране не менее трех десятков атаманцев. Лишь Водопьянова случайно выручили. Был я сейчас неподалеку, у сестры Туркина, сказала, застрелился он, когда пришли за ним. Ну, да об этом потом, сейчас мешкать нельзя: того и гляди атаманцы из казармы нагрянут, их там с полсотни. Садись ко мне на коня, а остальные, видно, пеши пойдут.
— Как пеши? В такой буран? Нет, вот что: заезжай-ка во двор, становись около входа в дом и, если кто сунется, стреляй. Мы тем временем лошадей из конюшни выведем.
Так и сделали. Отперев конюшню, при свете Настиного фонаря стали седлать коней.
Увидев своих хозяев, Ветер и Казбек радостно заржали.
Наполнились радостью сердца казаков, когда вскочили они на добрых коней.
— Ну, вот и ладно, — пробурчал неразговорчивый Дерябин, — и конны, и оружны, и жизнь свою пока что сохранили.
Насте отдали лучшего из скакунов Иловайского — каракового жеребца Веселого.
— Это тебе за пилочку твою, — сказал ей ласково Павел. — Без нее плохо пришлось бы нам…
Настя смущенно зарделась, опустила глаза.
Собрав всех своих казаков во двор, Пименов дал приказ выступать.
Вьюга стонала, точно оплакивая участь горстки смельчаков, покинувших свои семьи, идущих навстречу новым опасностям — возможно, гибели. Но пока мрак укрывал их, а снег торопливо заметал следы.
В дороге Пименов рассказал:
— Мы-то, вершининские, сдержали свое клятвенное обещание. Но вот многие из черкасцев пали духом: прознали, какая сила двинута на Есауловскую да стоит в крепости Димитрия Ростовского. И как собирать людей в этакий буран? Положим, он и помог нам: атаманцы растерялись, решили, что нас много. И выстрелов из-за вьюги не расслышала та полусотня атаманская, что в казарме осталась. А все ж, как-никак, провалилось наше восстание в Черкасске. Ныне одна надежда — на Есауловскую. Что-то там творится? Передохнем малость у нас на хуторе, а потом двинемся в ближнюю к Есауловской станицу, Верхне-Чирскую, разузнаем там, как дела обернулись.
На том и порешили.