Пименов и Федор, сидя на молодой траве в леску, поодаль от других казаков, горячо спорили.

— Не след тебе соваться в Глазуновскую, — говорил Пименов, сдвинув густые брови. — Жизнью своей занапрасно рискуешь, а толк-то какой?

Но Федор возражал:

— Надобно идти! Смелое слово людей подымает на крыльях. И к лицу ли нам обходить сторонкой станицы, точно мы зачумленные?

— Да пойми ты, Федор, упрямец этакий, ведь в Глазуновской два эскадрона Павлоградского легкоконного полка размещены да сотня атаманцев. Не под силу нам их оттуда выбить. А в ближайших станицах остальные эскадроны того ж полка да конно-егерские команды стоят… А новый станичный атаман Скублов свирепствует в Глазуновской: навел такие порядки, что никто и пикнуть не смеет.

— А ты помысли и о том, что в этой станице бедноты куда больше, нежели «дюжих». И восстание было уже здесь месяца три назад, когда старым станичным властям по шапке дали, новых избрали, богатеев сильно поприжали. И ежели бы не прибыли царские войска, так в Глазуновской бы и зачалось восстание, по всему Хопру и Медведице заполыхало бы. Авось удастся мне разбросать грамотки, писанные Павлом, — и это уже немало.

— Эх, Федор, «авось» веревку вьет, а «небось» петлю на шею закидывает.

Но Федор твердо стоял на своем.

— Не забывай и о том, что раз порешили мы идти к воронежским уездам крепостных подымать, так надо ж силу иметь. Разве пригоже нам заявляться с отрядом в полсотни сабель? Надобно, чтоб хоть часть казаков с верхнего Дона уходило из станиц в наш отряд или другие сколачивали… У меня в Глазуновке и друг надежный имеется — Бахвалов Сережа. Через него все разведать можно: писарем он в правлении станичном служит.

Пименов задумался, складка прорезала лоб.

— Ну пусть будет по-твоему, — сказал он наконец. — Иди. Но никому в отряде о том ни слова… Дело большой тайности требует. Осторожен будь изрядно…

Толпа собралась вокруг бандуриста у церковной ограды. Под печальный звон бандуры неслось заунывное пение:

— Кому повем печаль мою, кого призову к рыданию? Продаша меня братия моя в тяжкое пленение вавилонское… Во мраке стенаю и слезы горькие лью, жду избавления от плена ненавистного. Но возблистает во мраке денница, и насильники-вавилоняне побегут, яко дым от лица огня…

Затаив дыхание неподвижно стояла толпа, точно завороженная бархатным басом бандуриста.

Но вот послышались испуганные голоса:

— Атаман, атаман!

В толпу врезался высокий толстый сотник, багроволицый, с всклокоченной рыжей бородой. За ним мелко семенил хорунжий, старенький, весь иссохший, но юркий и подвижный.

— А ну, что за сборище? — неожиданно тонким голосом крикнул атаман. И, подойдя вплотную к бандуристу, спросил его: — Ты что за человек? И по какому такому праву двоемысленные, непотребные слова выговариваешь?

— Есмь я убогий и сирый, — смиренно отвечал Федор. Его рокочущий бас так непохож был на высокий, тонкий голос атамана, что в толпе не могли сдержать улыбок. — А псалмы я пою церковные. Чернец я из Борщовского монастыря, на колокол пожертвования собираю.

— А вид у тебя есть?

— При мне нет, ваше благородие. На хуторе, у сродственника, оставил.

— Э, брат, дело неладное. Свести в каталажку под караул надежный. Ужо допрошу я его, как следовает быть…

Но, видя, что толпа взволновалась, атаман струсил и, еще более возвысив пронзительный голос, закричал:

— Внимайте все приказу, полученному мной вчерась от войскового Донского правительства за собственноручной подписью его превосходительства генерал-майора Иловайского. — И, словно читая бумагу, атаман повторил затверженное: — В непременную обязанность станичного правления — и вашу, атамана, особливо — вменяется иметь старательное и неослабное наблюдение за бродягами бесписьменными, сиречь не имеющими пашпортов — видов, поскольку среди оных немало таких, кои живейшее участие принимали в гнусных замыслах и скверных предприятиях развратных мятежников и бунтовщиков…

Атаман хотел еще что-то добавить, но Федор вскочил молниеносно и могучим кулаком, словно пудовой гирей, сбил атамана с ног. А когда на Федора кинулись сидельцы из станичного правления, он и их пошвырял на землю, будто котят.

Изумленно-радостный гул прокатился по толпе.

— Беги, брат, беги! — раздались голоса.

Толпа расступилась, открыла проход. Федор рванулся было, но на мгновение приостановился, выхватил из-за пазухи несколько листков, исписанных почерком Павла, и швырнул их в толпу.

— Утекай, мы их пока попридержим! — исступленно кричал кто-то.

— Держи, лови! — слышался позади яростный визг атамана.

Несколько казаков погнались за Федором. Легкими, упругими прыжками несся он, по ветру развевались его длинные волосы. За спиной слышны были крики и тяжелый топот преследующих.

Навстречу брели три пьяных молодых казака. Обнявшись, они горланили какую-то песню. Увидев мчащегося Федора, двое из них широко расставили руки, готовясь задержать, но третий укоризненно крикнул:

— Бросьте! Ведь за ним боров — атаман Савелий гонится!

Они быстро расступились, пропустили Федора, а когда к ним подбежал взбешенный атаман с двумя казаками, они нарочито задержали их расспросами:

— Что там стряслось? Убил кого, что ли?

Сердце Федора колотилось, во рту пересохло: «Еще один проулок — и конец станице! А там, в балочке, конь добрый».

Но едва свернул он за угол, как наткнулся на двух конных, возвращавшихся с дозора.

— Стой! — послышался грозный окрик.

Федор продолжал бежать. Раздался выстрел. Что-то кольнуло Федора в спину ниже левой лопатки и точас же отозвалось страшной болью в сердце. В глазах поплыли огненные круги, и Федор тяжело рухнул на землю.

Догорал день. У края земли разлился багровый свет. Медленно, нерешительно расползались тени по степи.

Дозор на окраине леса услышал бешеный топот коня. Показался и всадник, раскачивающийся, точно камышинка, в седле. Лицо маленького всадника было бледным, как первый снег. Увидев конников, он спросил смело:

— Вы кто, пименовские?

— Да, — ответил бывший в дозоре Водопьянов. — А ты, малец, из Глазуновой, что ли?

— Оттуда, — с трудом выговорил мальчик. — Климка я, Бахвалов. Отец послал., коня отвести… Убили атаманцы Федора Карпова. И еще велел мне сказать папаня: прознали атаманцы, что в леску этом вы укрываетесь.

— Да как же так? — бессвязно бормотал Водопьянов. — А мы и не ведали, что Федор туда подался. Думали, в хутор ближний спосылал его Пименов…

Весть о гибели Федора мгновенно облетела весь отряд. Боль защемила сердца: любили его и за прямой нрав, за силу исполинскую, а больше всего за песни.

А когда совсем стемнело, дозор остановил еще одного всадника на невзрачной лошаденке. Она гнулась под тяжестью грузного детины. Лицо его было тугощекое, губастое, с коротким, толстым носом, небольшими глазами с цепким взглядом. Одет он был в длинную белую рубаху и истрепанные холщовые шаровары, заправленные в сапоги. На боку у него висела кривая турецкая сабля, а за широким кушаком был заткнут пистолет. На коне он сидел небрежно, но ловко, сноровисто.

У Водопьянова мелькнула мысль: «Не казачья посадка, да и конек будто никудышный, а все же, видать, конник не зряшный. Грузноват, правда, но чуется — силы медвежьей».

— Где тут у вас Пименов? — густым голосом спросил всадник. — Проводите-ка меня поскорей к нему. Дело неотложное…

Всадник и дозорные сошли с коней и, ведя их под уздцы, направились по узкой тропе к полянке, где расположился отряд Пименова. Незнакомец шагал не спеша, лениво переступая толстыми ногами, но не отставал от быстро шагавших казаков.

— Вот наш Пименов! — указал Водопьянов на предводителя отряда, сидевшего у костра рядом с Павлом и Сергунькой.

— Дядя Ярема, дядя Ярема! — радостно закричал Климка.

— Здоров будь, племяш!

Обернувшись к Пименову, Ярема поцеловал его трижды, крест-накрест, по старому русскому обычаю.

Всегда спокойный, никогда не терявшийся в жизни, Пименов на этот раз оторопел:

— Постой-постой, ты что ж меня лобызаешь? Я ведь в жизни тебя не видывал!..

— За то приветствую тебя, — ответил проникновенно Ярема, — что ты и товарищи твои за правое дело стоите, не жалея голов своих.

— А ты сам кто есть?

Ярема молодцевато выпрямился:

— Новгород-Северского драгунского полка вахмистр Еремей Шелкопляс, полгода как уволенный в отставку. Доводилось в походах бывать и против турок и против шляхты польской. Служил двадцать пять лет — не выслужил и двадцати пяти реп…

— Ладно, садись к костру, — улыбнулся Пименов, — да расскажи о себе.

Ярема неторопливо уселся у костра.

— Да что же рассказывать-то? Вот так, ровно дымок от вашего костра, горьким дымком развеялась вся жизнь моя. Крестьянин я воронежский, Острогожского уезда. Наш барин Синельников, зверь лютый, забрил меня не в очередь в рекруты. Вернулся после службы домой — отец и мать умерли, хозяйство в полное разорение пришло… Покрутился-покрутился, вижу, дело никудышное… А тут Синельников досаждать опять стал, пригрозил в Сибирь сослать за речи мои занозливые. Хвалился, что право ссылки в Сибирь ныне предоставлено милосердной государыней нашей каждому помещику. Сидят баре на шее нашей. Мертвому позавидуешь! Ну, я и сбежал. Долго мыкался по уезду… И в лесу жил… Есть и у нас в лесах небольшие отряды беглых. А потом прослышал: на Дону сильные волнения идут — и сюда подался, в Глазуновку, к сестре. Жил, пока не проведал обо мне атаман. Собирался он в каталажку засадить меня и на место жительства выслать. Что делать? Семь бед — один ответ, и решился я к вам пристать…

— Согласен, — весело отозвался Пименов. — Милости прошу к нашему шалашу да со своим алтыном! — показал он на саблю Яремы, — Ты, видно, человек бывалый, в военных делах понаторелый, такие-то нам дюже надобны. Правду сказать, дела наши невеселые, а все ж, пока сабли в руках есть, биться будем. Так-то, мил человек…

— Спасибо на добром слове, — отозвался Ярема. — Ласковое слово лучше пирога сдобного… А теперь слушай, что наказывал передать вам Сергей. Писарем он состоит в правлении и разузнал, что завтра ранним утречком на вас нагрянет атаманская сотня. Так вот, решайте: либо уходить отселе неотложно, либо бой им дать. А ежели биться, решите, так, смекаю я, надобно вам навстречу выступить и ударить на них перед рассветом. А для засады хорошее место есть — рощица в десятке верст отсюдова.

— К делу речь молвишь, Ярема, — живо откликнулся Пименов. — Мы им знатную трепку зададим! Как, друзья-товарищи, о том думаете? — обратился он к казакам.

Все загомонили:

— Правильно! Давно пора! Поколотим атаманцев толстопузых! Дадим им перцу!..

Полог неба, усеянный звездами, был еще черным, но оранжевый диск луны начал уже тускнеть и на востоке, у самого края степи, появилась светло-алая полоска — стала разливаться утренняя заря. Повеяло прохладой. Пробежал ветерок, зашелестела обрадованно кудрявая роща.

Едва показалось тускло-багровое солнце, послышался перестук копыт.

Прячась за высоким вязом, выглянул Пименов на дорогу. По ней беспечно ехали атаманцы. Пименов вскочил на коня и взмахнул рукой. Отряд бросился на врага. Молниями засверкали клинки, затрещали выстрелы.

Сотня атаманцев была застигнута врасплох. Срывающимся голосом отдавал приказания молодой хорунжий, но его никто не слушал. Несколько всадников кинулись было к Глазуновской, но им преградили путь пименовцы.

На Ярему налетел багроволицый сотник и бешено замахнулся клинком. Будто играючи, Ярема отбил натиск.

— А, и сам атаман тут! — балагурил он. — Здорово, Савелий Пафнутьич! Ты меня выслать хотел к моему барину, а я тебя куда далее вышлю. Вот получай! — и одним ударом раскроил голову станичному атаману.

Волчком вертелся в седле Сергунька, стараясь не упустить ни одного беглеца. Выстрелом из пистоли он ранил атаманца, зарубил другого. Не отставал от Сергуньки и Павел.

Через несколько минут ожесточенная схватка окончилась. Атаманская сотня была разгромлена.