Наступила весна. В воздухе появились синие краски, и невидимая теплота целый день разъедала заваливший улицу снег. Сугробы оседали и становились рыхлей. Отчетливей вырисовывались безлиственные деревья, появились лужицы воды на дороге. Зима доживала последние дни. В деревне торопились развязаться с зимней работой.

У Савельевых ткали. В избе стояли два стана и совсем нагромоздили ее. Стол придвинули к конику, и трудно было пробраться к печке.

Девки -- восемнадцатилетняя толстуха Фенька и, на два года помоложе ее, Машка -- стучали набилками от утра до вечера. Иногда их сменяла мать. Макарку, гулявшего всю зиму без дела, теперь тоже заставляли работать: то посылали в сарай за сеном, то велели привезти воды. А когда он, управившись на дворе, показывался в избу, мать усаживала его за круг и велела сучить цевки.

– - Привыкай, в Москву пойдешь, шпули так мотать будешь.

– - С кем я пойду? -- сдерживая вздох, проговорил Макарка, вспоминая об умершем осенью отце, который по зимам ходил на фабрику.

– - С вороной… Прицепим тебя к хвосту, она и снесет, по крайности, дома хлеба есть не будешь.

Мать сказала это грубо. Небольшая, крепкая, с красным мясистым лицом и маленькими живыми глазами, она всегда была груба с теми, кого не любила. А Макарку она не любила, как не любила покойного его отца. Отец и сын были похожи друг на друга, как две капли, "все лычки обрезочки". И как Савелий был "незадашный" и только обременял собою семью до тех пор, пока не умер, таким, мать думала, будет и Макарка. Макарка не помнил от нее ни ласки, ни теплого слова. Она всегда обращалась с ним срыву, часто награждала шлепками.

Девки, более похожие на мать и более любимые ею, тоже обходились с ним, как с забежавшей на двор чужой собачонкой.

Несмотря на обычный тон матери, Макарка не обиделся. "Ну что ж, -- с радостью подумал он. -- Он там так устроится, мое почтенье! он будет стараться работать и заживать деньги; тогда увидят, что он не совсем неспособный, а может быть, лучше Феньки с Машкой".

При мысли о Москве у него всегда заметнее билось сердце. По рассказам покойного отца, Макарка представлял Москву самым лучшим, что было на свете. Там все живут в фабриках, а фабрики эти каменные, и в них всегда тепло; едят там всякий день жирные щи и кашу с салом, и, кто ни живет, -- всем деньги платят.

Макарка старался насучить цевку как можно лучше; всякая цевка, по его, и выходила хорошей, и казалась ему, как курице яйцо, а девки были недовольны.

– - Ну, что ты насадил? Как я такого борова в челнок всажу? -- ворчала Фенька, а Машка в это время бросала набилки и смеялась. И за этим часто случалось, что какая-нибудь из девок вылезала из-за стана и принималась сама сучить цевки. Макарка краснел, глаза его наливались слезами, он забивался в угол и, понурив голову, глядел, какие теперь выходили цевки, -- цевки, по его мнению, были не лучше.

"Придираются", -- думал Макарка, и слезы текли из его глаз. Эта несправедливость казалась ему невыразимо обидной. Он не понимал, отчего к нему так неласковы девки. Ведь он еще маленький, ему всего одиннадцать годов; может быть, он выйдет лучше всякого, когда вырастет.

И он начинал грезить, как он пойдет в Москву, будет стараться и покроет всю домашнюю нужду, что лезла из всякой щели, и они увидят, что он, хотя и похож на отца, да не такой. У того все из рук валилось, а у него и зубами не вырвешь.

Задумывался он о будущем все чаще и чаще; забывал все обиды, что получал от домашних, не замечал и не чувствовал наступавшей весны, яркого, теплого солнышка, проталин, скворцов и жаворонков. Его ровесники носились по улице, как сорвавшиеся с цепи, копались в лужах, устраивали запрудки, мосточки, гоняли по канавкам плоты, грелись где-нибудь на припеке, Макарка же был занят одною мыслью -- когда и как его отправят в Москву.

Выяснилось все на пасхе. К пасхе в деревню пришли москвичи, и на второй же день Макаркин крестный, Павел Демидов, зашел проведать свою куму. Он жил на фабрике круглый год, приходил домой только к пасхе и не знал еще подробно, как умер Савелий.

Павел был небольшой, коренастый, ходил с перевалкой и говорил всегда с улыбочкой. Похристосовавшись со всеми, он сел на лавку и, заложивши нога за ногу, стал спрашивать, как они живут.

Мать рассказала, как тогда пришел домой отец, как думали, что он уйдет "с водою", а он протянул до осени. Как он последний раз закашлялся, и у него хлынула кровь.

Павел выслушал это, слегка вздохнул и, подумавши, спросил:

– - А крестник как?

– - Крестник, что ж… бегает без дела да сапоги топчет. Думаю, в Москву послать.

– - Что ж, хорошее дело, -- степенно одобрил Павел. -- В Москве теперь можно устроиться. На зиму труднее, а теперь возьмут.

– - Ты его не возьмешь ли?

– - Ну что ж, сведу. Куда только?

– - К Матрене, сестре. Она у немцев живет за Смоленским, небось знаешь?

– - Как не знать. Ну что ж, справляй, отведу. Нужно и делу приучать… все пить-есть хотят. Пойдешь, что ли, в Москву-то? -- спросил крестный Макарку.

– - Пойду, -- улыбаясь, ответил Макарка.

– - Вот и молодец! Вот тебе пятачок на бабки. Небось бабок-то нету?

– - Где ж у него быть. Нешто он когда выиграет? Такую простоту и поменьше обыгрывают.

– - А ты приучайся. Глаз верней наставляй и чтобы в руке тверже. И меться-то всегда в одно гнездо. Как попадешь в середку -- оно и расскочится. Другой раз полкона сшибешь.

Когда крестный ушел, Макарка подал пятачок матери и сказал:

– - На тебе его, мамка.

– - На что он мне?

– - На, возьми, на что-нибудь загодится. Я в бабки играть не буду.

– - Ну, подсолнухов купишь.

– - He надо! На, возьми.

Мать взяла пятачок, и Макарка, довольный и радостный, побежал на улицу.

С одного раза для него открылась весна и стал заметен праздник. Мысль, что он пойдет в Москву и станет на свои ноги, окрылила его, и картины будущего, одна другой заманчивее, стали носиться перед его глазами.