Недели сменялись неделями, а жизнь мальчиков все казалась не легче, а тяжелей. Макарке все опротивело на фабрике, каждый угол казался ему ненавистным. Ненавистны Митяйка с Похлебкиным, его сменщик Ванька, ткачи; когда слышал запах душистого табаку идущего по корпусу мастера, ему делалось тошно. Если же его кто-нибудь задевал, он болезненно вскрикивал:

– - Ну, что ты! Я тебя не трогаю.

– - Еще бы ты меня тронул! -- хмыкал тронувший его ткач и давал ему подзатыльника.

Однажды пристал к нему Похлебкин. Макарка раскричался на всю спальню. Один ткач схватил Похлебкина за полосы и дал ему здоровую трепку, чтобы он не вязался с ним. Макарка отходил все дальше и дальше от всех. Его уже теперь не тянуло к Матрене. Прежде он ходил к ней охотно, отвечал на вопросы, смеялся, когда было смешно, но теперь он сидел, как бука, понурив голову, говорил "да" или "нет" и сам уже ничего не рассказывал. Только с Мишкой он отводил душу. Мишка уже начинал жить деревней, воображал, как он поедет домой, как мать будет посылать его на покос носить завтрак, как они с Матрешкой станут растрясать копны и пойдут по грибы. Он мечтал, когда ему выдадут расчет, он пойдет на Смоленский и купит ей зеленые стеклянные бусы и бисерное колечко.

– - А когда большой буду, я ей шерстяное платье куплю, -- говорил Мишка, лежа навзничь на подушке и уставившись глазами в потолок.

– - А тот-то браток водится с ней? -- спросил Макарка.

– - Не-е, он ее все колотит… И я его колочу. Зачем обижать поменьше себя!

Макарка думал, какие есть счастливые люди, и только вздыхал: а у него ничего этого нет, а есть только он один, никем не любимый и никому не могущий выказать свою любовь.

Макарка делался все печальнее, а Мишка веселей; у него стал свежее цвет лица и ярче горели глаза. Он ловчее Макарки справлялся со шпулями и кое-когда помогал ему, и тогда они вместе забирались в ящик.

За неделю до Петрова дня ночь выпала ненастная. По небу бродили тучи, и сеяло землю дождем. Всех морило ко сну. На смену с неохотой вставали даже ткачи. Они кряхтели, долго чесались, прежде чем слезть с нар, громко зевали, когда шли умываться, и никто ни с кем не говорил. Ребят же пришлось будить по два раза. В голове Макарки точно был насыпан песок, который при всяком движении сыпался и заволакивал глаза, и он не чувствовал, как он шел по двору, вошел в корпус, что ему говорил Ванька. Все было в тумане перед ним, и он не сознавал хорошо, что вокруг него происходило.

Одинаково чувствовал себя и Мишка. Только он стал за станок и надел шпульки, как принялся клевать носом. Не было обычной бодрости и у Митяйки с Похлебкиным. Даже ткачи -- и те плохо разминались, и работа шла вяло; одни ходили курить, другие -- на кухню пить воду.

"Господи, докуда ж это мы так мучиться будем?" -- подумал Макарка, и слезы закапали у него из глаз.

Ткачи были сердитые и, когда брали боронки, ворчали. Митяйка с Похлебкиным все-таки скоро заставили все боронки и сели на площадке лестницы и стали играть в бирюльки. За ними развязался и Мишка и улизнул куда-то; за станком остался один Макарка и с тоскою думал, что ему и отойти нельзя. Но вот и у него все шпульки были замотаны; он поснимал их, перевел ленточки на холостые валики и подумал об ящике с рванью.

– - Ну, вы, расселись тут! -- послышался грубый голос парового мастера, который пошел в кочегарку пить чай. Митяйка и Похлебкин дали ему дорогу. Макарка отошел от них и направился к ящику. Он думал, что Мишка там, но Мишки не было. Макарка удивился, но сейчас же в нем поднялось шкурное чувство -- ему просторнее. Он остался даже доволен этим и, свернувшись калачиком, закрыл глаза. Но только он закрыл глаза, как почувствовал -- чья-то рука лезет под него; он поднял голову и увидал Мишку. С лихорадочно горящими глазами он теребил из-под него рвань и нажимал ее в ком.

– - Ты что? -- спросил Макарка.

– - Молчи знай, увидишь… -- таинственно прошептал Мишка и все теребил рвань.

"Опять что-нибудь задумал", -- решил Макарка, и у него слабее забилось сердце и сперлось дыхание, дремота пропала, и ему уже не хотелось больше смыкать глаз. Мишка отошел от ящика и исчез.

"Куда он пошел?" -- подумал Макарка.

Вдруг что-то звякнуло в паровой. "Кто там? -- подумал Макарка. -- Паровой мастер ушел, ему рано еще воротиться". Стенка паровой из стояковых досок имела щели; сквозь них можно было видеть, что там делается. Макарка прислонился лицом и одним глазом сквозь щель стал рассматривать внутренность паровой.

Вертелось колесо; стальная рука мерно махала, приводя его в движение; кружились стальные шарики, -- и все это делалось мягко, бесшумно. А в углу, около большой жестяной банки с маслом, стоял Мишка; он окунал в банку ком рвани, выжимал и опять окунал, чтобы набрать как можно больше масла.

"Что он хочет?" -- подумал Макарка, и у него остановилось дыхание и в руках и ногах появилась дрожь.

Мишка вытащил последний раз рвань и, уж не выжимая и неся ее в горсти так, чтобы с нее не капала капля, метнув взглядом на дверь, шагнул к машине. Он осторожно приблизился к широкому ремню и, протянув руку, мазнул по нем рванью; масленое место быстро взлетело вверх, но на ремень это не подействовало. Мишка мазнул еще, но и это оказалось бесполезным.

Макарка, с замирающим сердцем и боясь дышать, следил за его движениями. "Что же он не скидается?" -- думал Макарка и уже представлял, как сейчас соскочит ремень, остановится фабрика, пойдет суета, а они свернутся здесь клубочком, и им долго будет не нужно выходить из ящика…

Мишка было бросил весь ком на ремень, но ком сорвался и шлепнулся на пол. Мишка поднял его и, вновь протянув руку и сжав рвань в кулаке, изо всех сил стал ее выжимать. Масло потекло струею. Вдруг Мишка пошатнулся и прикоснулся к ремню; у ремня точно выросли руки, и что-то цепкое схватило мальчика за рубашку и быстро потянуло вверх. Макарка видел, как болтнулись его ноги, раздался дикий крик, потом что-то мягко стукнуло, хряснуло и ударилось в стенку, через которую глядел Макарка. Стена вздрогнула, что-то шлепнулось на пол, и все притихло…

Макарка вскрикнул и бросился вон из ящика. Ящик опрокинулся, мальчик быстро вскочил на ноги и, весь дрожа, в ужасе крикнул:

– - Мишка в ремень попал!..

Одна за другою останавливались машины, и подбегали ткачи. Похлебкин, взглянув в паровую, метнулся стрелой в кочегарку и через минуту вернулся с паровым мастером, у которого посинели губы и лицо. Он спустился в паровую, а за ним полезли ткачи и шпульники.

В паровой же как будто бы ничего не произошло. По-прежнему махала стальная рука, кружился маховик, танцевали шарики. Ремень, потрескивая и подрагивая, быстро бегал снизу вверх и сверху вниз. И только на стене у потолка было большое кровавое пятно, да множество крупных кровяных брызг повисло в других местах. А внизу, под главным приводом, валялась трясущаяся куча. Она не имела формы человеческого существа. Голова была раздроблена и сплюснута, рубашка изорвана, и наместо спины и плеч краснело кровавое мясо.

– - Поди скажи, чтобы свисток дали! -- крикнул паровой мастер Митяйке и поспешно стал останавливать машину.

Ткачи и мальчики стояли в стороне, испуганные, бледные, и не знали, что делать, а в дверь лезли новые лица.

Раздался свисток, сначала хрипло, как будто бы он тоже не выспался, потом все звучнее залился, тревожа утреннюю тишину и поднимая всех спящих в неурочное время.

Народ собирался изо всех углов. Вскоре в паровой были мастер, конторщики; все были перепуганы и бледны и плохо соображали, что произошло. Василий пришел в корпус одним из последних. Когда ему сказали, что это его сын попал в ремень, он стал бледен, как мука, глаза его блеснули, задрожали руки, и злобным голосом он воскликнул:

– - Что же это он, подлец этакий, сделал!..