Рождественская ночь доктора Эйкмана
Рождественскую ночь 1897 года доктор Эйкман встречал в одиночестве. Единственно близкий ему человек в Семаранге, коллега Грийнс, выехал в джунгли на борьбу с эпидемией неизвестного заболевания, разразившегося в центральных районах острова.
За семь лет своей безвыездной жизни на Яве Эйкман так и не завел друзей. Возможно, причиной тому была его природная застенчивость и молчаливость. Возможно, что-то другое мешало ему сблизиться с немногочисленными голландскими колонистами и офицерами местного гарнизона, угрюмо тянущими лямку армейской службы вдали от родины. Возможно, он и сам ни с кем не искал дружбы, потому что одиночество никогда не тяготило его. Возможно, за многочасовой работой в тюремном госпитале и в лаборатории он просто не замечал его.
За окном, затянутым москитной сеткой, тоскливо шелестел дождь. Вдали ритмично вздыхало море, накатываясь на берег.
Эйкман сидел у стола и, глядя на вздрагивающее пламя свечи, вспоминал Роттердам, где, наверное, к рождеству выпал снег и по льду замерзших каналов заскользили веселые конькобежцы.
Срок контракта заканчивался, и Эйкман решил его не возобновлять. Денег было вполне достаточно, чтобы купить дом на берегу Мааса, нанять экономку и до конца дней своих беспечно заниматься научными изысканиями, не думая о хлебе насущном. Говорят, деньги должны делать деньги и только в этом их извечный смысл. Эйкман думал не так. Он считал, что деньги должны обеспечивать свободу.
Ветер, изредка налетающий порывами, раскачивал невидные в ночи пальмы, и они недовольно и долго шумели своими ветвями.
Семь лет тому назад, плывя в Семаранг на линейном пароходе «Отто Штерн», он меньше всего думал о научной работе. Он был практическим врачом и свое назначение в жизни видел в лечении больных, ждущих от него помощи. Научными исследованиями можно заниматься в университетских клиниках, а не в жалком тюремном госпитале, где не было даже микроскопа. Микроскоп он выписал из Европы через год, заплатив за него колоссальные по тем временам деньги — две тысячи гульденов.
В первые же месяцы пребывания на Яве Его Величество Случай внезапно пробудил в скромном тюремном враче смелого и неутомимого экспериментатора, и жизнь Эйкмана обрела тот особый смысл, который принято называть творчеством.
Он не торопясь набил табаком старую фарфоровую трубку, потянувшись, прикурил от свечи, стоящей на столе, и, откинувшись на спинку плетеного кресла, зачмокал губами, выпуская изо рта крохотные клубочки дыма.
Душная тропическая ночь за окном полыхала синими зарницами, выхватывающими из черноты то островерхую кровлю кирхи, то нечеткий силуэт парусника на рейде, то зубчатую кайму недалеких джунглей. Прошипев, старые кабинетные часы пробили полночь. Из казармы донеслись мажорные звуки духового оркестра. Посасывая трубку, Эйкман вспоминал...
В госпитале он столкнулся с неизвестным в Европе заболеванием. Это был множественный неврит, поражающий периферические нервные стволы верхних и нижних конечностей и не затрагивающий спинного и головного мозга. Полиневрит вызывал параличи. Следом за параличами наступала медленная мучительная смерть. И весь фармакологический арсенал острова не мог ее предотвратить. Единственным лекарственным препаратом, которым пользовался доктор Эйкман, был опий, облегчающий предсмертные страдания обреченных, погружающий их в состояние длительного полузабытья и апатии.
Он, как и остальные врачи, не сомневался в инфекционном характере заболевания, но никак не мог понять, какими путями возбудитель болезни проникает в тюрьму, обнесенную высоким бревенчатым частоколом. Все современные антисептики, открытые англичанином Листером, — и карболовая кислота, и канифоль, и парафин оказались бессильными против заразы.
Вокруг больничного барака и днем и ночью горели большие костры, расхаживали часовые с ружьями, и даже москит не мог пролететь незамеченным. Но и огонь, пожирающий все живое, не был преградой для бери-бери — так яванцы называли эту страшную болезнь.
Бывало, в городе заболевали люди, обходящие барак за милю.
Эйкман входил в больничный барак в специальном парусиновом костюме, пропитанном карболовой кислотой, и в матерчатой маске, закрывающей лицо. После работы комбинезон, маска и густо смазанные канифолью кожаные ботфорты стерилизовались текучим паром.
Дома, приняв душ, он ежедневно и очень тщательно выискивал у себя симптомы бери-бери. Он был уверен, что если ему суждено умереть на Яве, то наверняка от бери-бери. Никто в Семаранге не подвергался большему риску заболеть, чем Эйкман. В письменном столе, в специальном ящичке под ключом, Эйкман хранил склянку со смертельной дозой опия. Врач вправе распорядиться своей жизнью. Кто посмеет осудить его?!
Шло время — медленное, как улитка. Заразный барак не опустевал. Тела умерших хоронили в джунглях, засыпая могилы несколькими слоями карболки, или сжигали.
Эйкман был здоров, как прежде. Чувство страха смерти постепенно притуплялось, и он начинал верить в свою природную невосприимчивость к бери-бери. Некоторые европейцы жили на Яве десятками лет и — не болели! «Возможно, бери-бери, — размышлял он, — специфическая болезнь местного населения, но почему же тогда она поражает и белых арестантов? И почему нет ни одного случая бери-бери среди солдат местного гарнизона?»
При госпитале держали кур. Тяжелые больные из эйкмановского барака ежедневно получали по стакану бульона: они уже не могли есть обычную тюремную пищу. Их ослабленные желудки не принимали ни риса, ни очищенного ячменя. Может быть, бульон ненадолго продлевал им жизнь? Целебные свойства мясных бульонов общеизвестны...
Трубка погасла. Прекратившийся было за окном дождь пошел снова — нуден и монотонен, как сама жизнь в заштатном Семаранге. Эйкман прошелся по комнате с погасшей трубкой во рту, снял со свечи нагар, расстегнул ворот рубахи, вытер платком потный лоб и подумал о скором возвращении в Роттердам: до прихода «Отто Штерна» оставалось чуть более месяца. Стрелки часов показывали начало второго, но спать не хотелось. Эйкмана захлестывали воспоминания, они трогали сердце и будоражили память. Они были ненавязчивыми и приятными. Они проплывали перед глазами, словно театральные картины, и в каждой действующим лицом был он, доктор Эйкман. Воспоминания шли в строгой последовательности по месяцам, по годам...
Конечно же, все началось с того дня, когда он случайно обратил внимание на госпитальных кур: куры хромали. Сердито квохча, они неловко передвигались на своих удивительно тонких, покрытых наростами лапах. Малаец-повар из вольнонаемных швырял им пригоршни риса.
— Где вы набрали таких инвалидов? — мимоходом полюбопытствовал Эйкман, направляясь в барак.
— На рынке, господин.
То была прекрасная европейская порода легорн, завезенная на остров еще первыми колонистами и хорошо прижившаяся здесь, очевидно благодаря обилию корма и теплому климату. Куры вяло поклевывали рис, оставшийся от больных, и сомнамбулически покачивались на нетвердых лапах.
— У нас все куры хромают, — засмеялся повар. — А некоторые совсем не ходят. Посмотрите сами, господин. — Кивком головы он указал на десяток кур, лежащих в тени барака. — Этих надо прирезать, пока не издохли. Куры не любят жить в госпитале, господин.
Эйкман улыбнулся.
— Можно подумать, им не все равно, где жить.
— Наверное, господин, — серьезно ответил малаец. — Корма много, а они болеют.
На несколько дней он забыл о курах. В бараке неожиданно прибавилось работы, и домой он возвращался затемно. Наскоро принимал душ и уже по привычке, покалывая острием иголки голени, проверял у себя тактильную чувствительность кожи — его периферические нервы оставались в полном порядке. Бери-бери почему-то обходила доктора Эйкмана стороной. Может быть, нужно было время, так называемый инкубационный период, чтобы болезнь проявила себя? Бывают же инфекции, дремлющие в человеке месяцами. В Роттердаме он как-то пользовал одного пастора, заболевшего малярией почти через полгода после возвращения из Африки.
Куры сами напомнили ему о себе.
Однажды его окликнул малаец-повар:
— Посмотрите, господин, каких прекрасных кур я купил вчера на рынке! И совсем дешево.
Эйкман опустился на лавочку рядом с бамбуковым бунгало кухни, закурил.
Куры, словно гигантские хлопья снега, стремительно кружились около бунгало. Крича, шумно хлопая крыльями, взметая облака пыли, они на лету хватали рис, швыряемый поваром из корзины, и ничем не напоминали тех полусонных, хромых птиц, на которых он обратил внимание несколько недель назад.
— Отличные куры!
— Жаль, господин, что они скоро заболеют и начнут дохнуть.
— А почему вы думаете, что они непременно должны заболеть? — заинтересовался Эйкман.
— Не знаю, господин, но у нас всегда куры болеют, хотя я их кормлю самым лучшим рисом — белым. Ни одни куры в Семаранге не питаются так хорошо, как наши.
В ту ночь он долго не мог уснуть: одолевали мысли о куриных болезнях, чем-то напоминающих бери-бери. И действительно, куры хромали и, значит, что-то поражало их периферические нервы, идущие к лапам. Нарушение иннервации всегда вызывает атрофию мышц и других тканей. Он хорошо помнил тоненькие, как прутики, лапы кур, покрытые наростами. Следующий этап развития болезни — полный паралич. И это он видел: куры, лежащие в тени барака.
Стоп! Он встал с постели, засветил лампу, накинул на плечи плед, присел к столу и подумал: «А не являются ли куры источником заражения людей бери-бери?» Но арестанты заболевают в тюрьме, где нет кур. Значит, наоборот: люди заражают кур. Болеют ведь только госпитальные куры. Значит, передается птицам инфекция? Самый логичный путь — через пищу. Куры питаются остатками пищи больных и — заболевают.
Эйкман чувствовал, что находится на верном пути. Одно звено в длинной цепочке передачи инфекции, кажется, было найдено. Но может быть, куры болеют не бери-бери, а совсем другим заболеванием? И тогда все его рассуждения бессмысленны. Так чем же все-таки болеют госпитальные куры?
На другой же день он встретился с ветеринаром колониального полка, расквартированного в Семаранге. Капитан Ван-Дерлебен всю жизнь лечил лошадей и никогда не слышал о симптомах заболевания, поражающего госпитальных кур. Ни слова не было сказано об этой болезни в двухтомном немецком руководстве по ветеринарии.
«Дерзайте, мой друг, — улыбаясь, сказал на прощание капитан Ван-Дерлебен, — и кто знает, может, ваше имя блеснет в веках?»
Полковой ветеринар оказался провидцем... Он раскурил погасшую трубку. Поставил на спиртовку кофейник. Прислушался к далеким звукам духового оркестра. Солировал барабан...
Итак, сначала надо было выяснить, чем же все-таки болеют куры.
На госпитальном дворе в тени старого мангового дерева рабочие соорудили небольшой вольер. В ближайшее же воскресенье Эйкман сам отправился на рынок и купил с десяток молодых, бойких кур. За два гульдена в месяц повар согласился их кормить. Остатков пищи с избытком хватило бы еще не на один десяток птиц.
Прошла неделя, другая, и госпитальные куры начали болеть. Эйкман внимательно присматривался к ним. Неизвестная болезнь, как и бери-бери, поражала периферические нервные стволы, вызывала атрофию тканей и неизбежный паралич конечностей. Куры, живущие в вольере, оставались здоровыми, и Эйкман стал сомневаться в успехе своего эксперимента. Он думал: «Подопытные куры живут на одной территории с госпитальными, питаются одной и той же пищей и — не болеют. Почему? Вывод напрашивается сам: болезнь, поражающая кур, инфекционная, заразная. Контакту между курами мешает проволочная сетка. Следовательно, заболевание передается от птицы к птице, но почему же в таком случае во всем Семаранге болеют только госпитальные куры?»
Первой в вольере захромала курица, которую Эйкман за грациозность походки мысленно прозвал Миледи. Это был уже успех, в реальность которого он боялся поверить. Если заболела Миледи, значит, болезнь не инфекционная. Лапы Миледи были истончены, и кое-где под желтой кожицей намечались наросты. Да, Миледи заболела болезнью госпитальных кур. У нее начался множественный неврит — полиневрит, как назвал его Эйкман.
Под микроскопом наросты представляли собой скопление сильно измененных нервных клеток с участком омертвевших тканей — некроза.
Вскоре в вольере заболели все куры. Эйкман потирал руки от удовольствия.
Все свое свободное время он проводил за микроскопом, просматривая сотни гистологических срезов. Куры, живущие на госпитальном дворе и в вольере, болели одной и той же болезнью — полиневритом. Болезнь эта была неизвестна современной ветеринарии и очень сильно напоминала бери-бери. Собственно, это было одно и то же заболевание.
Эксперимент следовал за экспериментом. Местные острословы прозвали Эйкмана куриным душегубом.
Через полтора года в Европе была опубликована его большая статья под названием «Птичий полиневрит», и о безвестном тюремном враче с острова Ява заговорили в научных кругах. На тюремный госпиталь в Семаранге стали приходить письма со всех концов света. Корреспондентов Эйкмана интересовала причина птичьего полиневрита и возможности его лечения. Кое-кто пытался повторить опыты Эйкмана, но безуспешно.
Пока Эйкману было известно только одно: птичий полиневрит — заболевание не инфекционное, его причина — этиология — неизвестна.
Арестанты по-прежнему болели бери-бери, госпитальные куры — полиневритом, а Эйкман мучительно искал связь между двумя в принципе одинаковыми заболеваниями.
В январе 1894 года в тюремном госпитале появился доктор Грийнс. Грийнс был молод, энергичен и полон надежд. Он верил в свою счастливую звезду, как люди верят в бога. Ни семья, ни помыслы о карьере и материальном благополучии не обременяли его. Он мечтал только о работе, которой стоит посвятить всю свою жизнь, и нашел ее в Семаранге, и остался верен ей на долгие десятилетия.
Так доктор Эйкман получил расторопного и толкового помощника, ставшего вскоре его ближайшим и единственным другом в Семаранге...
Свежезаваренный кофе взбодрил Эйкмана. Вспомнилась рождественская Голландия: медленные хлопья снега за окном, белые деревья, синие сугробы, хрустальные сталактиты сосулек под крышей, извилистая ленточка тропинки, теряющаяся в белизне, уютное потрескивание углей в изразцовой печи, острый запах хвои, красноватые блики морозного солнца, лежащие на стене, и пушистый кот, дремлющий в старом кресле. От воспоминаний веяло полузабытым детством.
Эйкман сменил в подсвечнике оплывшую свечу, выбил трубку...
Причина полиневрита?.. Многие болезни, такие как туберкулез, рахит, вызываются плохим питанием. Но куры едят великолепный калибровочный рис и в неограниченном количестве. Переохлаждение организма приводит к простудным заболеваниям, ревматизму, люмбаго, но бери-бери — болезнь тропиков. Чрезмерные физические нагрузки пагубно сказываются на сердце. Некоторые болезни носят врожденный характер. Есть болезни, передающиеся по наследству. В литературе описаны болезни, в основе которых лежит отравление организма вредными химическими веществами — токсинами. Птичий полиневрит в отличие от сапа, бруцеллеза, чумы, ящура болезнь не заразная. У него нет возбудителя, передающегося от больной к здоровой особи. Может быть, сами условия жизни являются причиной полиневрита? Но чем же условия жизни кур на госпитальном дворе могут отличаться от условий жизни их собратьев в Семаранге?
Эйкман зашел в тупик и не видел из него выхода. И снова помог случай. Как-то он вскрыл нарыв у малолетнего сынишки тюремного конюха. Мальчик после операции был слаб, и Эйкман сам перевязывал его. Возвращаясь домой из госпиталя, он делал небольшой крюк и навещал жалкую лачугу, сколоченную из ящиков и ржавых листов жести. В крохотном дворике, обнесенном живой изгородью, копошились куры, дымился очаг, сложенный из камней.
Однажды он застал во дворике хозяйку, кормящую кур.
— Чем вы их кормите? — поинтересовался он, внимательно разглядывая птиц, У всех кур были мощные лапы без единого нароста.
— Рисовыми отрубями, господин доктор, — почему-то смутившись, ответила женщина.
— И только?
— Да, господин доктор.
— И они у вас не болеют?
— Не болеют, господин доктор.
— Странно, — искренне удивился он и подумал: «Для жизнедеятельности любого организма одних отрубей недостаточно. Их калорийность мизерна».
— Мы с мужем бедные люди, — словно оправдываясь, продолжала женщина, — Мы не можем покупать для кур рис и ячмень, а мешок отрубей стоит всего полгульдена. Разве курам не все равно, что клевать?
— Очевидно, нет, — нахмурился Эйкман, вспомнив госпитальных кур.
Еще одна загадка. Куры, питающиеся рисовыми отрубями, не болеют полиневритом, и, значит, пища никакого отношения к возникновению заболевания не имеет. Но чем же вызывается птичий полиневрит, точно так же, как и бери-бери?
— Чем вы кормите кур? — спросил он на следующее утро капитана Ван-Дерлебена, случайно встретившись с ним у почты.
— Хм, — ветеринар пожал плечами. — Естественно, из солдатского котла. Остатками пищи.
— И они у вас не болеют?
— Может быть, и болеют, но, клянусь, господин Эйкман, не вашим полиневритом. Поверьте на слово старому ветеринару.
— Чем вы кормите своих кур? — спросил он у торговца, поставляющего птицу в госпиталь.
— О, господин доктор! Я кормлю их первоклассным ячменем и саго. У меня самые лучшие куры в Семаранге. Или вы не согласны?
Эйкман верил и капитану Ван-Дерлебену, и матери больного ребенка, и торговцу, но подспудное чувство сомнения несколько дней не давало ему покоя. Нужны были новые, тщательно поставленные опыты.
Вольер под манговым деревом разделили металлической сеткой с мелкой ячеёй на две части. От нового эксперимента зависело много. Эйкман чувствовал, что он на верном пути.
В ближайшее же воскресенье вдвоем с Грийнсом Они отправились на рынок и приобрели два десятка молодых кур. Все куры были абсолютно здоровы.
Куры, поселившиеся в правой половине вольера, должны были питаться рисом, оставшимся от больных. Это была контрольная партия. Остальных кур они с Грийнсом решили кормить только рисовыми отрубями.
Эйкман ежедневно осматривал птиц и делал подробнейшие записи в журнале эксперимента.
Все куры, питающиеся рисом, заболели полиневритом и погибли. В левой половине вольера птицы остались здоровыми.
Результаты эксперимента могли быть случайными. В вольере под манговым деревом один опыт следовал за другим.
Закономерность заболевания птиц, питающихся рисом, не вызывала сомнения.
Не сговариваясь друг с другом, они с Грийнсом пришли к одному и тому же выводу: причина птичьего полиневрита, а следовательно, и бери-бери кроется в самом рисе. Рис — токсичен. Помимо углеводов и солей, он содержит в себе неизвестные химические вещества, поражающие периферическую нервную систему.
Эйкманом была выдвинута токсическая теория полиневрита, сразу же получившая признание во всем научном мире.
Люди, питающиеся одним рисом, болели бери-бери, птицы — полиневритом, той же бери-бери.
На Востоке рис — основная пища местного населения...
Оставалось немногое — выделить токсическое вещество из риса в чистом виде — и загадка бери-бери будет решена окончательно и навсегда, но этим должны были заняться специалисты — химики.
Грийнс поставил другой опыт. Заболевших полиневритом птиц он стал кормить рисовыми отрубями, и все до одной птицы выздоровели.
Еще одно научное открытие! В рисовых отрубях содержится неизвестное вещество, нейтрализующее токсины риса. И сразу все объяснилось; и тайна полиневрита госпитальных кур перестала быть тайной. Во, всем Семаранге кур кормили неочищенным рисом, ибо калибровочный рис — белый, как его здесь называли, — дорог.
Портрет Эйкмана был напечатан в английском медицинском журнале «Ланцет». По распоряжению губернатора Явы его врачебное жалованье было удвоено. Неожиданно для себя Эйкман стал одним из известнейших людей на острове, и никто уже не называл его куриным душегубом. Доныне безвестный тюремный врач сделался знаменитостью не только далекой колонии, но и самой Голландии, отнюдь не падкой на сенсации.
Казалось, до окончательной победы над бери-бери оставались считанные дни, но так, к сожалению, только казалось...
Часы в углу пробили пять раз. В ночной тишине их стук был тревожен и громок, как удары гонга. Дождь за окном прекратился. Верховой ветер разогнал тучи, и над угомонившимся Семарангом взошла полная луна. Вдали смолкало море, — очевидно, прилив достигал своей полной высоты — и лишь тихо шуршали пальмовые ветви, словно перешептываясь о чем-то сокровенном.
У Эйкмана слегка побаливало сердце — то ли от трех трубок крепчайшего табака, выкуренных на ночь, то ли от воспоминаний, нахлынувших внезапно, то ли от предчувствия скорой разлуки с коллегой Грийнсом...
Грийнс поставил эксперимент, результаты которого легко опровергли стройную теорию токсичности риса, и, следовательно, все шесть лет напряженной работы оказались напрасны. Он кормил кур пшеничной мукой, и все они заболели полиневритом. Неужели и мука токсична? Такого быть не могло!
В следующей серии экспериментов птицы питались очищенным ячменем — перловой крупой. И снова полиневрит! Зерна саго — полиневрит!
— Может быть, — предположил как-то Грийнс, удрученный результатами многомесячных опытов, — в возникновении полиневрита лежит не одна причина, а несколько и заболевание это относится к разряду полиэтиологических — многопричинных?
— Нонсенс! — отрезал Эйкман. — И ячмень, и пшеница — исконные культуры Европы, а бери-бери и птичий полиневрит — специфические болезни Востока.
И все надо было начинать сначала!
Заболевших кур они кормили отрубями — и птицы быстро выздоравливали. Один факт был неоспорим: отруби — и рисовые, и пшеничные, и ячменные, и саго — легко врачуют полиневрит. Что же за волшебное вещество заключено в них и как его выделить в чистом виде?
Химический состав отрубей известен: углеводы и небольшое количество минеральных соединений — солей. Известен и химический состав риса, ячменя, саго, пшеницы, и он ничем не отличается от химического состава отрубей!
Так в чем же дело? Рис — яд, его отруби — противоядие.
Во всем Семаранге кур кормят неочищенным зерном и отрубями, и почему птицы не заболевают — понятно. Но почему же не болеют куры, питающиеся из солдатского котла? Ни отруби, ни неочищенные зерна не входят в пищевой рацион колониальных войск...
За окном светало. Из моря быстро выплывал пурпурный круг солнца. Двухмачтовик на рейде одевался парусами.
Эйкман встал из-за стола и погасил свечу.
Где-то лениво тявкала собачонка. Начинали третью перекличку петухи. Над спящим Семарангом занималось тихое рождественское утро.
Пройдет несколько лет после той рождественской ночи, и в печати появится новая научная работа доктора Грийнса. Она будет посвящена бери-бери, и Грийнс осторожно выскажет в ней предположение о том, что причиной загадочного заболевания является отсутствие в продуктах питания какого-то еще неизвестного человечеству вещества.
И еще пройдет несколько лет, и в 1906 году, уже всемирно известный ученый-экспериментатор, поставивший сотни блестящих опытов, доктор Эйкман в одной из своих последних статей напишет следующее: «В рисовых отрубях имеется вещество, отличное по своей природе от белков, жиров, углеводов и солей, которое необходимо для здоровья и отсутствие которого вызывает полиневрит».
Выводы ученых были смелы и неоспоримы. Оба не сомневались в существовании вещества, без которого невозможна жизнь, но, увы, не им суждено было его открыть...