Рассматривая этот сложный вопрос, очень интересным было бы посмотреть на динамику его развития в русской истории. Для начала несколько примеров: декларированных и реально пережитых.

Из работы В. И. Ленина «К вопросу о национальностях или об «автономизации»: «Необходимо отличать национализм нации угнетающей и национализм нации угнетенной, национализм большой нации и национализм нации маленькой… Поэтому интернационализм со стороны угнетающей или так называемой «великой» нации… должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически».

Спустя несколько десятилетий перо писателя Георгия Демидова рисует нам картину следующего содержания: «Кладбище нашего сельхозлага, хотя оно принимало в себя немало жертв других здешних лагерей, ни по занимаемой им площади, ни по числу погребений не шло ни в какое сравнение с кладбищами при каторжных приисках и рудниках. Там число мертвых почти всегда во много раз превышает число еще живых заключенных.

Здесь же место, отведенное под могилы умерших в заключении, занимало на самом низу склона сопки лишь небольшую площадку. Со стороны моря она была ограничена крутым обрывом к широкой полосе прибрежной гальки. В прилив море заливало эту полосу, в отлив — отступало на добрый километр к горизонту.

В первые месяцы зимы здесь ежегодно идет жестокая война между морозом и морем. В периоды относительного затишья мороз сковывает воду. Приливы и штормы ломают лед, но непрерывно крепчающие холода снова спаивают их в огромные и неровные ледяные поля, которые снова ломают сильнейшие осенние штормы. В конце концов, поле битвы неизменно остается за морозами, а море отступает куда-то за линию горизонта. Но представляет собой это поле спаянный в сплошной массив битый лед, густо ощетинившийся скоплениями торосов.

Надо было точно знать, где находится наше кладбище, чтобы отличить его зимой от всякого другого места на склоне сопки. Ряды низеньких, продолговатых бугров едва угадывались теперь под толстым слоем снега, засыпавшего их выше лагерных «эпитафий», боль их фанерных бирок, величиной с тетрадный лист, укрепленных на каждой могиле на небольшом деревянном колышке. Химическим карандашом на фанерках были выписаны «установочные данные» покойных, тот тюремный полушифр, в котором тут всегда сконцентрирована трагедия целой человеческой жизни.

Однако, сейчас на всем кладбище, да и то лишь частично, виднелась поверх снежных сугробов только одна из этих «эпитафий». Она была установлена на могиле, расположившейся почти на самом краю обрыва. Ветер с моря сдул вокруг нее снег и обнажил фиолетовые цифры. Они сильно расплылись от осенних дождей, и разобрать можно было только цифры — 58-9 и 15. Этого было, однако, достаточно, чтобы понять, что погребенный здесь человек осужден за контрреволюционную диверсию на пятнадцать лет заключения.

Судя по этим данным и относительной свежести надписи, это был один из товарищей Спирина, голодное изнурение которого дошло уже до необратимой стадии «Д-З», и он, полежав в нашей больнице месяца полтора, умер. Про него еще говорили, что он «остался должен» прокурору больше двенадцати лет.

Однако вопрос об этом человеке и его «долге» был сейчас праздным. Надо было высмотреть место для могилки. Да вот, хотя бы здесь, рядом с могилой диверсанта, на самом краю каторжной колымской земли. Своего покойника я решил положить головой к морю, хотя это и не по правилам, все покойники здесь лежат в другом направлении. Но гулаговские правила для него ведь и не обязательны. Не нужна над ним и фанерная «эпитафия», повествующая о преступных деяниях покойного, действительных или выдуманных. Никакой, даже самый дотошный прокурор не смог бы сочинить такой «эпитафии» для младенца, вообще не совершившего никаких еще деяний. Формально он не существовал ни одной секунды из тех часов, которые прожил и не имел даже имени.

Жизнь этого противозаконно появившегося на свет новорожденного не была нужна никому, даже его матери. «Оторва!» — махнул рукой по ее адресу Митин. На этот раз он был, скорее всего, прав. Женщины — профессиональные уголовницы — существа обычно совсем опустившиеся. Даже когда их освобождают из лагеря именно потому, что они матери малолетних детей, далеко не все из них забирают из «инкубаторов» своих ребятишек. И уж подавно никогда почти не интересуются ими, не только оставаясь, но и заканчивая свой срок.

Мне случалось видеть этих несчастных, полуголодных, одетых в убогую, пошитую из лагерного утиля одежонку детей, явившихся на свет только благодаря надзирательскому недосмотру. Для начальства они являются всего лишь нахлебниками бюджета, нежелательным, побочным продуктом существования лагеря и досадным живым укором этому начальству за его различные упущения.

Однако, у тех из прижитых в заключении детей, которые зарегистрированы как новоявленные граждане Советского государства, всегда числятся формально известными не только их матери, но и отцы. Регистрация новорожденных проводится через спецчасть лагеря, та настойчиво требует от «мамок», чтобы они непременно назвали отца ребенка, пусть только предполагаемого.

Оставлять незаполненной графу об отцовстве лагерного ребенка — значило бы расписаться уже не в одном, а в двух упущениях. Впрочем, особых осложнений тут никогда не возникало. Мужчины-лагерники, которых нередко, совершенно для них неожиданно, производили в отцовское звание, почти никогда против этого не протестовали. Дело в том, что оно решительно ни к чему их не обязывало, ни теперь, ни потом, кроме, правда, трехдневной отсидки в карцере за противоуставную связь с женщиной. Оставить такую связь безнаказанной лагерное начальство прав не имело. А поскольку факт рождения ребенка выдавал виновного в этом проступке с поличным, то счастливый папаша расписывался одновременно на двух бумагах — акте о рождении нового человека и приказе о водворении отца этого человека в лагерный кондей.

За всю историю нашего лагеря всерьез принял свое отцовство только один заключенный. Это был жулик из Одессы, еврей по национальности, по блатному прозвищу, как водится, «Жид». Отсидев после рождения в лагерной больнице своего сына положенные трое суток, отец выпросил его у матери через дневальную барака у мамок-кормилок и демонстративно прошелся с ним по двору лагерной зоны. Встретив начальника лагеря, Жид смиренно снял перед ним картуз и от имени своих родителей пригласил его в гости, в Одессу. Сам он принять дорогого гостя пока не может, но старики-де, уверял бывший фармазон с Пересыпского базара, будут рады приветствовать человека, официальным приказом по лагерю отметившего рождение их внука. Однако начлаг не оценил ни остроумия, ни вежливости Жида, и тот снова отправился ночевать в «хитрый домик», в дальнем углу зоны.

Я расчистил снег на месте будущей ямы и собрал его в небольшую кучку, несколько поодаль от этой ямы. Снова отвернул простыню от лица своего покойника и положил его на склон снежного холмика таким образом, чтобы видеть ребенка во время работы. Как я и предполагал, промерзший грунт речной долины по крепости мало уступал бетону. Даже незамерзшая смесь каменной гальки и глины — настоящее проклятие для землекопа. Сейчас же лом и кирка то высекали искры из обкатанных камешков кварца, гранита и базальта, то увязали в сцементировавшей их глине.

Ямка была всего по колено, когда я, несмотря на жгучий мороз, снял свой бушлат и продолжал работу в одной телогрейке. Для погребения маленького тельца этой ямки было бы уже достаточно, но я упорно продолжал долбить неподатливый грунт, пока не выдолбил могилку почти в метр глубиной. Затем в одной из ее стенок я сделал углубление наподобие небольшого грота. Покончив с этим, взобрался высоко на склон заснеженной сопки, туда, где должны были находиться заросли, сейчас их правильнее было бы назвать залежами кедра-стланика. Отрыл их, нарубил лопатой хвойных ярко-зеленых веток и спустился с ними вниз. Долго и тщательно выкладывал этими ветками дно и стенки гротика. Затем, в последний раз поглядев на лицо ребенка, закрыл его простыней и положил трупик на ветки. Ветками покрупнее заложил отверстие грота и засыпал яму. Кропотливо и старательно пытался потом придать рассыпающейся кучке мерзлой глины с катышем гладкой гальки вид аккуратной, усеченной пирамиды.

Несмотря на привычку к тяжелой, ломовой работе, я устал. Надел свой бушлат и присел рядом, на могилу диверсанта. Я так долго возился с погребением, что недлинный мартовский день уже приближался к концу. На краю заснеженного обрыва темнел насыпанный мною бурый холмик.

Внизу расстилалось замерзшее море, до самого горизонта покрытое торосами. Так или приблизительно так хоронились и многие благие намерения советской власти.

История больно учит, но люди не часто помнят уроки своей суровой учительницы.

Сегодняшняя политическая жизнь пестрит разного рода новообразованиями. Но насколько же они новы? Вот разрешение нашего вопроса. Ответ найден. В настоящее время патриот-народник есть черносотенец. Русский патриотизм и есть черносотенство… Черносотенец и есть земляк всей черной сырой родной русской земли-матери…

Странная судьба на Руси иноязычным словам: они по мере обрусения пошлеют, приобретают пренебрежительное, иногда явно хульное значение. Таковы: «шеромыга» — от французских слов шер’ами (дорогой друг), «интеллигент» — слово, которое стало просто ругательное. Наоборот, клички, даваемые врагами русского направления коренному русскому развитию, становятся достойными всехвальными обозначениями исторического народно-русского просвещения… Таковыми, по-видимому, становятся слова черносотенец, черносотенство, которые нынче вполне заменяют иноязычные слова «патриот, патриотизм».

В исследовании Рэма Петрова и Андрея Черного хронология событий такова.

Весной 1917 года бывший министр юстиции царской России И. Г. Щегловитов, приглашенный в Чрезвычайную следственную комиссию Временного правительства по расследованию деятельности царской администрации (не путать с ВЧК), так объяснил причину появления черносотенных организаций в России: «…Они могут служить опорой».

Опорой кому или чему?

И почему именно они?

С классовых позиций ответить на этот вопрос трудно — черная сотня вербовала своих сторонников в самых различных слоях российского общества — от рабочих до аристократии. Объединяла черносотенцев общая программа: великодержавный шовинизм, поддержка жесткого автократического порядка (неограниченного самодержавия) и яростная, по принципу «цель оправдывает средства», борьба с любыми формами демократического движения в России.

Крестным отцом российского черносотенства можно с уверенностью считать шефа службы политического сыска, директора Департамента полиции, министра внутренних дел России В. К. Плеве. Именно он в начале века приступил к созданию организационных структур черной сотни, подбирая для них кадры, которые впоследствии граф С. Ю. Витте возмущенно называл «подонками общества».

В октябре 1905 года детище главы тайной полиции обретает официальный статус — организован «Союз русского народа». СРН — наиболее могущественная организация, которая в дальнейшем, благодаря поддержке властей, поглотила все мелкие разновидности черносотенных союзов.

В 1908 году из СРН выделился «Союз Михаила Архангела», принципы и нравы которого практически неотличимы от царивших в СРН.

СРН создает на территории страны более девятисот своих отделений. Управляется он Главным Советом, председателем которого стал Александр Дубровин — человек, считавший себя наиглавнейшим представителем интересов русского патриотического движения.

Первый пункт устава СРН так определял основную задачу Союза: «Союз русского народа постановляет себе неуклонною целью развитие национального русского самосознания и прочное объединение русских людей всех сословий и состояний для общей работы на пользу дорогого нашего Отечества — России единой и неделимой».

К 1905 году кризис имперского самодержавия становится очевиден, в обществе нарастает социальное напряжение. Однако необходимость демократических реформ отрицается черносотенцами. Их точка зрения видна из комментариев к разделам уголовной хроники, публикуемых органом СРН — газетой «Русское Знамя»: «Итого, во славу грабительского кадетского, социал-демократического, социал-революционного и анархистского движения, называемого на еврейском жаргоне «освободительным», за один день убито 2, ранено 7, всего 9 человек».

По принципу «кто не с нами, тот против нас» в одну кучу валятся все оппоненты — и умеренные либералы, и террористические организации эсеров, хотя в сводке идет речь об обычной уголовщине, лишенной политической окраски.

Заслуживает внимания воззвание Ярославского отдела «Союза русского народа», отпечатанное в 1906 году. «Нестерпимо тяжело стало нам жить. Где покой? Где бывалая радость? Все ходят понурые, унылые, все ждут новых бед и ужасов, и не видно конца им. Кого мы видим и слышим? О чем читаем ежедневно в газетах? Только и есть: беспорядки, забастовки, грабежи, поджоги, убийства, открытое неповиновение властям, возмущения и Мятежи; учащиеся не хотят учиться, рабочие — работать; предъявляют свои требования, указывают на свои права и не хотят ничего слышать об обязанностях…»

Что в связи с этим предполагается предпринимать? Естественно, железная рука, неограниченная власть самодержца, укорот инородцам («Россия прежде всего для русских!»). И финал: «Соединимся же, люди русские, все без различия сословий в прочный неразрывный Союз за Веру, Царя и Отечество! Но будем твердо помнить, что наш Союз есть Союз мира и любви».

К моменту выхода такого рода воззваний демократическая общественность уже сполна смогла оценить «миролюбие» черной сотни. Проба сил созданных Департаментом полиции формирований впервые состоялась в 1902 году в Саратове. От саратовской охранки Плеве получил сведения следующего содержания: объединенный комитет эсеров и социал-демократов готовит в городе мирную первомайскую демонстрацию. Принимать участие в ней будет в основном интеллигенция, так что оказать серьезного сопротивления демонстранты, видимо, не смогут. По замыслу полиции, на пути демонстрантов должна была появиться другая демонстрация, состоящая из «русских патриотов». Согласно сценарию, «народ» из этой толпы, оскорбленный в своих лучших чувствах к царю и устоям, должен был потребовать у «оскорбителей святыни» немедленного прекращения демонстрации. В случае невыполнения «требований патриотов» последние силой попытаются прекратить демонстрацию, а полиция затем арестует демократов как зачинщиков драки.

Однако механизм использования сформированного охранкой сброда всех неожиданностей предусмотреть не смог. Набранные впопыхах лабазники, дворники, извозчики, не особо склонные к подчинению полиции и не знавшие иных, кроме мордобоя, способов воздействия не стали утруждать себя словесными проявлениями верноподданнических чувств, а попросту налетели на демонстрантов с кольями и камнями. Началась свалка.

Впоследствии состоялся суд над несколькими участниками демонстрации из демократического лагеря, а побоище было представлено как сопротивление властям при исполнении служебного долга. Суд, однако, закончился с непредвиденным для полиции результатом — вины в действиях подсудимых усмотрено не было. Дело в том, что к тому времени Плеве еще не включил в структуру созданных им отношений между полицией и черной сотней Министерство юстиции. Впрочем, эту оплошность Плеве быстро исправил — он стал лично следить за подбором судей и прокуроров, занятых в подобных процессах.

Более тщательно был организован кишиневский погром 1903 года. Здесь черносотенцы работали уже с начала и до конца под непосредственным контролем и охраной полиции. И все же, если в саратовском погроме Плеве недоучел принципиальность суда, то в кишиневском — возможности независимой адвокатуры. Сразу же после погрома в Кишинев прибыл присяжный поверенный Н. Д. Соколов, взявший на себя защиту интересов пострадавших. Он провел самостоятельное расследование, опросил десятки свидетелей и собранный материал обнародовал в суде. Вывод Соколова: прямой виновник десятков убийств и сотен грабежей — министр внутренних дел России.

Материалы расследования были вскоре опубликованы в США и Европе. После этого случая черносотенцы получают дополнительную работу: «зарвавшиеся» адвокаты подвергались шантажу и избиениям, а их дома — погромам. В худшем случае адвокатов попросту убивали.

Иногда давала сбой и сама система взаимодействия черносотенцев и полиции. В ходе гомельского погрома в 1903 году полицмейстер Раевский оказался единственным стражем общественного порядка, пытавшимся прекратить погром, о чем он красочно рассказал в суде.

Созданный в 1905 году «Союз русского народа» воспринял заложенные Плеве погромные традиции. Объектом избиений по-прежнему являлись инородцы и демократическая интеллигенция. В 1905 году из типографии петербургского градоначальства вышла, например, прокламация «Союза русского народа» следующего содержания:

«Крестьяне, мещане и люди рабочие! Послушайте, что умышляет господчина. В городских думах и земствах сидят господа, а в больших городах адвокаты, профессора, студенты, учителя, погорелые помещики, одворянившиеся купцы и прочие господа, называющие себя интеллигенцией…

Не признавайте ее властью и правительством, разнесите в клочья, помните, что в государстве вы сила, вас сто миллионов, а интеллигенции и пяти не будет. Довольно терпеть эту интеллигентную шваль. Соединимся в кружки, составим списки всех крамольников и бунтовщиков в городах и селах и будем бить их, кому как и чем удобнее, ночью, из-за угла, через окна».

«Как только явятся к вам эти христопродавцы, истерзайте вы их и избейте» — взывала листовка черносотенцев, отпечатанная на этот раз непосредственно в Департаменте полиции.

Христопродавцами были все, кто в любой форме высказывал «крамолу».

Практиковался и индивидуальный террор. В 1906 году были совершены два убийства депутатов Государственной думы — члены партии трудовиков Караваева и представителя кадетской партии профессора Герценш-тейна. В ходе независимого депутатского расследования выяснилось, что на организацию первого убийства председатель СНР Дубровин получил крупную сумму из казенных средств, нашел исполнителей, а начальник отдела екатеринославской охранки проинструктировал убийц и лично прикрывал их во время «операции».

Что же касается убийства М. Я. Герценштейна, то в ЦГАОР СССР в личном фонде А. И. Дубровина до сих пор хранится документ следующего содержания: 13 июня 1906 года днем на квартире Дубровина происходило тайное заседание, на котором присутствовали: Аполлон Майков (к поэзии никакого отношения не имел. — Авт.), Виктор Соколов, Николай Юскевич-Красковский, Александр Половнев. На этом совещании было решено убить Герценштейна, мысль эту подал Юскевич-Красковский, начальник боевой дружины Союза (PH. — Авт.), а одобрил эту мысль сам Дубровин, прочие же члены единогласно согласились.

Тут же, на этом совещании, Половнев принял на себя исполнить это дело, сотрудников же ему указал Юске-вич…»

Патронируемый Департаментом полиции, пользующийся поддержкой самых реакционных кругов царского правительства, «Союз русского народа» с 1905 года и до Февральской революции находился в условиях наибольшего благоприятствования. В архивах Министерства юстиции России сохранились любопытные материалы — ежегодные журналы, где тщательно фиксировались все издания, когда-либо привлекавшиеся к дознанию за опубликование противоправительственных статей. С 1905 года и по февраль 1917-го, то есть вплоть до роспуска СРН, в них ни разу не упоминались издания черносотенцев.

СРН свободно устраивал лекции, молебны и манифестации, оканчивающиеся, как правило, призывами к погромам и убийствам, причем помещения для его съездов и собраний, площади для митингов находились всегда: власти отказывали обществам инвалидов, ученых, врачей, но «Союзу русского народа» — никогда.

Все участники киевского погрома 1905 года были помилованы царским указом. (Примечательный штрих: по какой-то канцелярской ошибке в список помилованных не была внесена фамилия одного из погромщиков — некоего Андрея Щеголенко. Ради него было составлено дополнительное ходатайство, в котором есть такие строчки: «Андрей Щеголенко — человек, безусловно, честный, судившийся только по делу о еврейском погроме в г. Киеве»).

Задача черносотенцев состояла не только в организации репрессивных акций. Пункт пятый Устава СРН гласил, что «о всех случаях притеснения союзников, кем бы то ни было, а также об оскорблениях Веры Православной, Царя Самодержавного, или Русской Народности, а равно о грозящей им опасности, следует сообщать Совету».

Доносительство в среде черной сотни считалось безусловной гражданской добродетелью. Доносить, как следует из Устава, можно было на кого угодно, и нередко бдительные «патриоты» сообщали о том, что даже П. А. Столыпин был замечен в порочащих связях.

Вот некоторые образцы стилистики и интеллектуального уровня доносчиков. Сообщение из Тулы: «Возле врача Гиндина группируются революционеры, власти, дворяне, политики и прочая революционная сволочь…» (очень трогает зачисление в разряд «революционной сволочи» дворян и властей).

Вот донос в жанре абсурда: «Считаю нужным сообщить, что я узнал из достоверных источников, что наш Сахалинский граф С. Ю. Витте страдает прогрессивным параличом мозга. Думаю, что мое сообщение Вам нелишне».

Естественно, погромная деятельность лидерами СРН отрицалась. Погромы представлялись как святая месть русского народа за происки инородцев, а ответственность за убийства возлагалась на сионистские или крайне левые группировки, причем прекрасную услугу черносотенной пропаганде оказывали террористические акты и «экспроприации», организуемые эсерами и большевиками.

Официальная же идейная платформа черносотенцев находила отражение на страницах их газет, в первую очередь все того же «Русского Знамени», редактором которого был сам А. И. Дубровин.

Истоком всех российских бед, по мнению СРН, была деятельность Петра Первого, завезенная им иностранная зараза: «Через прорубленное окно в Европу повеял с Запада сквозной ветер старейшего европейского отрицания, язычества и рассудочности… Нет или не должно быть народности, единокровцев и единоверцев, своеплеменности… — а есть космополитизм (безнародность), и миллионы листков и тысячеустная пропаганда европействующих и еврействующих темнят и туманят русское народное сознание…

Кругом ныне не все в твоем доме стали тебе братьями, сыновьями, отцами и дедами: тебя надувает иновер, давит инородец, обижает иностранец. Настало время защищаться у себя дома. Настало время отличать своих от чужих у себя же дома…» Иначе говоря — покончить с «паутиной, в которой задыхаются, выбиваясь из сил, монархи и народы, империи, республики — жизненные соки коих высасывают безжалостные и жадные пауки: жидомасоны».

Тревогу черносотенцев вызывало развитие промышленности и торговли, становление широких рыночных отношений: ежедневник «За Царя и Родину» ярко рисует, что можно ожидать от лжерусской «буржуазии»: «Буржуазия, которой у нас прежде не замечалось, теперь народилась и угрожает государственной власти, трудовому мелкому, честному мещанскому сословию и крестьянству.

Конечно, этим пользуются масоны и евреи, дабы канализировать для своих целей русскую буржуазию — буржуазию самую, быть может, наглую и низкую из всех буржуазий…

Наша доморощенная буржуазия… не национальна, и родилась-то она у нас с испорченной сердцевиною. Русская буржуазия, не имея свежести самобытной, заразилась гнилью Запада…

Наша буржуазия всегда останется такою же чуждою народу, какою является она и в настоящее время» («Русское Знамя», 1907 г.).

Суть политических деклараций черносотенцев лучше всего выражена в секретном письме на имя Николая II от председателя одесского отделения СРН: «…Светлое будущее России не в грязи европейского парламентаризма, а в русском самодержавии, опирающемся на народные массы и на совет выборных деловых людей, а не интриганов.

Одновременно с закрытием союзов, роспуском Думы и обузданием печати необходимо приступить к исправлению новых основных законов», дабы Россия сбросила бы «величайшего хама в образе Государственной Думы и левой печати».

Характер политической аргументации черносотенцев, так же как и их историко-теоретических изысканий, вполне соответствовал общему культурному уровню представителей СРН. Это, естественно, определяло и нравы, царившие в «Союзе русского народа».

Вот свидетельство чем-то обиженного члена Совета армавирского отдела: «А собрания этого отдела, на что они были похожи? Начинались чин-чином, с молитвы; председатель садился за стол, покрытый зеленым сукном. Потом страсти разгорались, стояла трехэтажная русская брань, и нередко заседания кончались свалкой».

Товарищ председателя кишиневского отдела СРН Ф. Воловей одно время метил на место председателя П. Крушевана, и так позднее характеризовал предвыборные события: «Собрал я в середине апреля общее собрание, а в эту же ночь ворвались ко мне два крушеванских молодца и один… приставив револьвер к лицу, зарычал — «откажись от председательства» — или убью».

Архивы сохранили плоды поэтических усилий председателя «Союза русского народа» Дубровина. Вот отрывок из написанной им молитвы Св. Георгию:

Интеллект был не в чести у «патриотов», и это неудивительно — главная ставка всегда делалась на примитивное разжигание межнациональной розни.

СРН был активен только в районах с многонациональным составом населения. В губерниях Центрального Черноземья лишь менее одной десятой процента населения входили в структуры СРН — там не было инородцев и, следовательно, объекта для травли. Нечего было делать черносотенцам в Финляндии, Средней Азии, Прибалтике и Закавказье — там шовинистическая великорусская пропаганда была заведомо обречена на неуспех. Наиболее активно действовал СРН в регионах со смешанным населением — на Украине, в Белоруссии, а в 15 губерниях «черты еврейской оседлости» было сосредоточено более половины всех членов СРН.

Тут ходили речения такого типа: «…Русский народ, развесив уши, слушает еврейских ораторов и раскрывает им широко свои объятия. Русская интеллигенция, ставящая себя руководителем народа русского, в особенности молодежь учащаяся, которая не имеет ничего общего с горьким фабричным тружеником и деревенским пахарем, но подпавшая под еврейское воздействие, вовлекли и молодежь из народа в среду смутьян-анархистов…»

Февральская революция поставила точку в истории «Союза русского народа». Роспуск СРН прошел безболезненно — попросту было прекращено «спонсорство» Министерства внутренних дел и оказались смещенными с должностей его покровители. Осколки СРН в виде групп фанатиков и уголовных банд к серьезной политике отношения уже не имели.

Либерализм в блоке с социал-демократией одержал убедительную победу над альянсом реакционных монархистов и черносотенцев. Однако этот блок, считавший необходимой борьбу с идеологией национальной розни, был вскоре сметен апологетами розни классовой; но это уже другая история…

Вопросу — Сталин и антисемитизм — особое внимание придает в своих воспоминаниях H. С. Хрущев, затрагивая факты этого явления еще в дореволюционной России. Особо наглядно это проявилось в реакции Сталина на замужество дочери Светланы.

Я не знал этого человека. Морозов, по-моему, фамилия его. Фамилия у него русская, а сам он еврей. Они жили какое-то время, и Сталин его терпел, но я никогда не видел, чтобы этот Морозов был приглашен Сталиным.

Когда родился первый сын, то, я думаю, Сталин его никогда и не видел. Это тоже откладывало свой отпечаток на душу Светланки. Потом вдруг этот приступ антисемитизма у Сталина после войны. Она развелась с Морозовым. Он умный человек. Мне говорили, что он сейчас хороший экономист, имеет ученую степень доктора экономических наук. Одним словом, он хороший советский человек.

В тот период, когда Сталин потребовал от Светланки, чтобы она развелась со своим мужем, он, видимо, сказал то же и Маленкову. Потому что дочка Маленкова, очень хорошая девочка Воля, еще раньше вышла замуж за сына друга Маленкова — Шамберга. Он очень хороший партийный работник, и я очень высоко ценил этого человека. У Маленкова он работал много лет в его аппарате, и все резолюции, которые поручались Маленкову, прежде всего готовились Шамбергом. Это был грамотный и порядочный человек. Я много раз встречался с Шамбергом у Маленкова. Он мне очень понравился — молодой человек, способный, образованный. Он тоже был экономистом. Вдруг мне сказала жена Маленкова, Валерия Алексеевна, к которой я относился с большим уважением, — умная женщина — что Воля разошлась с Шамбергом и вышла за другого — за архитектора.

Я не буду сравнивать, кто из них хуже или лучше, — это ее дело. Жена определяет, какой муж у нее лучше, первый или второй. Я считаю, что и второй был тоже хороший парень. Он был моложе ее на несколько лет, но бросить сына друга — непонятно, и мне это не понравилось.

Маленков не был антисемитом, и Маленков мне не говорил, что Сталин ему что-то сказал. Но я убежден, что если Сталин ему прямо не сказал, то, когда он услышал, что Сталин потребовал, чтобы Светланка развелась со своим мужем, потому что он еврей, безусловно, Маленков догадался сам и сделал то же самое со своей дочерью. Сталин, кажется, знал, что дочь Маленкова вышла замуж за еврея.

Это тоже проявление такого низкопробного позорного антисемитизма: если Сталин так сделал, то он тоже это сделает.

Я считал, что Маленков нормальный, здоровый человек и не болел этой позорной болезнью.

Вообще, большим недостатком, который я видел у Сталина, было неприязненное отношение к еврейской нации. Он вождь, он теоретик, и поэтому в своих трудах и в своих выступлениях он не давал и намека на это. Боже упаси, если бы кто-то сослался на его разговоры, на его высказывания, от которых явно несло антисемитизмом.

Когда приходилось ему говорить о еврее, он всегда разговаривал от имени еврея со знакомым мне утрированным произношением. Так говорили несознательные, отсталые люди, которые с презрением относились к евреям, коверкали язык, выпячивали еврейские отрицательные черты. Сталин это тоже очень любил, и у него выходило неплохо.

Я помню, были какие-то шероховатости, я бы не хотел сказать, волнения, среди молодежи на тридцатом авиационном заводе. Доложили об этом Сталину, и по партийной линии, и госбезопасность докладывала. Когда сидели у Сталина, обменивались мнениями, Сталин ко мне обратился, как к секретарю Московского городского комитета: «Надо организовать здоровых рабочих, пусть они возьмут дубинки, и, когда кончится рабочий день, этих евреев побьют».

Когда он говорил, я был не один, там были Молотов, Берия, Маленков. Кагановича не было. При Кагановиче он антисемитских высказываний никогда не допускал.

Я послушал его и думаю: «Что он говорит? Что такое? Как это можно?»

В детстве в Донбассе я видел еврейский погром. Я сам наблюдал это. Помню, я шел из школы — я ходил в школу с рудника, где отец работал, версты за четыре, — был солнечный, хороший осенний день. Бывает в Донбассе такое бабье лето, когда, как снег, летит белая паутина. Красиво бывает в это время в Донбассе.

Нам повстречался извозчик на дрогах. Он остановился и заплакал: «Деточки, что делается в Юзовке!» Мы не знали, кто он такой, почему он нам, детям, стал говорить, что там погром. Мы сейчас же ускорили шаг. Как только я пришел домой, бросил свою сумку с тетрадками и побежал в Юзовку. Когда я прибежал, то увидел очень много народу на железнодорожных путях. Там были большие склады железной руды. Ее, видимо, в запас привезли из Криворожья и свалили. На зиму готовили, чтобы не было перебоев в работе домен. Получилась такая естественная преграда. Через нее тропы прокладывали, карабкались шахтеры, когда в Юзовку ходили на базар.

Толпа стояла на этой горе. Смотрю, казаки уже прибыли. Заиграл рожок. Я никогда не видел войск, в Юзовке войска не стояли, и было это для меня в новинку. Когда заиграл рожок, бывалые солдаты из рабочих говорили, что это сигнал приготовиться к стрельбе и что сейчас будет залп. Народ хлынул на южную сторону склона. Солдаты не пропускали в город рабочих. Раздался винтовочный залп. Кто кричал, что стреляют вверх, кто, что стреляют холостыми, а для острастки один-два солдата стреляют пулями. Одним словом, сочиняли кто что мог. Потом пауза, и народ опять двинулся на солдат. Поздно вечером люди разошлись.

Я слышал разговоры рабочих с нашей шахты, которые бегали в Юзовку. Они рассказывали, как там грабили, и сами приносили трофеи этого грабежа. Кто сапоги принес, да не пару сапог, а десяток. Некоторые хвастались, что они несли несколько пар сапог, а какой-то извозчик попросил дать ему пару. Они их бросили ему, а сами пошли еще брать.

Кто рассказывал, как шли евреи, или, как тогда их называли, жиды, со своими знаменами и несли «жидовского царя». Когда их встретили русские с дубинками, то «царь жидовский» спрятался в кожевенном заводе. Зажгли этот завод. Завод действительно, я видел, сгорел, в нем сгорел их «царь».

Такое примитивное понимание рабочих было использовано черносотенцами и полицией, которые натравливали рабочих на евреев.

На второй день прямо из школы я побежал в Юзовку: интересно было посмотреть, что там делается. Никто не задерживал, народ валил по всем улицам местечка Юзовка. Грабили. Я видел разбитые часовые магазины, много пуха, перьев летало по улицам. Это грабили еврейские жилища и перины распарывали, и пух выбрасывали. Я видел такую картину: шла какая-то старушка и тащила старую железную кровать. Этой же улицей шли солдаты. Один солдат выскочил: «Бабушка, я тебе помогу». Он взял кровать и на каком-то расстоянии помог ей нести.

Тогда прошел слух, что был приказ: три дня можно делать с евреями что угодно. Действительно, три дня этому грабежу никакого сопротивления не делалось. Я услышал, что много побитых евреев лежит в заводской больнице, и решил со своим дружком, мальчишкой, пойти туда. Пришли и увидели ужасную картину. Там лежало много трупов. В несколько рядов лежали побитые люди — это все были убитые евреи. Через три дня полиция начала наводить порядок, и погром был прекращен.

Преследования грабителей не было. Власти сдержали слово: в местечке Юзовка три дня полной безнаказанности было предоставлено этим громилам-черносотенцам, и никаких последствий эти грабежи и убийства не имели. Потом рабочие опомнились, поняли, что это была провокация. Они разобрались, что евреи не враги рабочих, а среди евреев много вожаков рабочих забастовок. Главные ораторы были из еврейской среды, и их охотно слушали рабочие на митингах.

Уже поздней осенью я уехал в деревню. Уезжал брат отца Мартын, который работал в шахте, и мать с отцом меня почему-то отправили с ним. Они тяготели к земле. У отца и особенно у матери была мечта вернуться в деревню, заиметь свою хатку, заиметь лошадь, свою полоску — стать хозяином. Поэтому я жил то на руднике у отца, то у дедушки в Курской губернии. И вот я уехал в деревню, когда в Донбассе начались забастовки. Там развевались красные флаги и проводились большие митинги. Когда я приехал из деревни, мне рассказывали о событиях, называли фамилии активистов. В абсолютном большинстве это были еврейские фамилии. Об этих ораторах говорили очень хорошо, о них тепло отзывались рабочие.

Таким образом, уже тогда, после того как одурачены были рабочие и часть рабочих участвовала в погромах, они потом стыдились того, что произошло. Они стыдились, что допустили это, что не приняли надлежащих мер и не противостояли черносотенцам и переодетой полиции, которая организовала этот погром. Это было позором.

Когда Сталин сказал — палками вооружить рабочих и бить евреев, мы вышли, Берия так иронически говорит: «Что, получил указания?»

«Да, — говорю, — получил. Мой отец был неграмотный, но он не участвовал в погромах, что считалось позором. А теперь мне, секретарю Центрального Комитета, дается такая директива».

Я знал, что хотя Сталин и дал прямое указание, но если бы что-либо такое было сделано и стало бы достоянием общественности, то была бы назначена, безусловно, комиссия и виновные были бы жестоко наказаны. Сталин не остановился бы ни перед чем, задушил бы любого, чьи действия могли скомпрометировать его имя, а особенно в таком уязвимом и позорном деле, как антисемитизм.

Много было таких разговоров, и мы уже все к ним привыкли. Слушали, но не запоминали, ничего не делали в этой области.

Помню, однажды к Сталину приехал Мельников, избранный после меня секретарем ЦК Компартии Украины, и Коротченко с ним был. Сталин пригласил их к себе на ближнюю дачу. Он их усиленно спаивал и достиг цели. Эти люди первый раз были у Сталина. Мы-то знали Сталина. Он всегда спаивал свежих людей. Они охотно пьют, потому что считают за честь, что Сталин их угощает. Но здесь главное было не в проявлении гостеприимства, а Сталину интересно было споить их до такого состояния, чтобы у них развязались языки и они болтали бы то, что, может быть, в трезвом виде, подумав, не сказали бы. Он развязал им языки, и они начали болтать.

Я сидел и нервничал: во-первых, я отвечал за Мельникова, я его выдвигал, а уж о Коротченко нечего было и говорить. Я его знал как честного человека, но очень ограниченного. Сталин его тоже знал, но за столом у Сталина Коротченко был в первый раз.

В это время Сталин не обходился без антисемитизма, и он начал высказываться. Он попал на подготовленную почву внутреннего содержания Мельникова. Они с Коротченко пораскрыли рты и слушали. Кончился обед, мы разъехались. Затем они уехали на Украину.

Надо сказать, что, когда я перешел работать в Москву, было решение Президиума ЦК, что я должен наблюдать за деятельностью Центрального Комитета Компартии Украины. Поэтому мне присылали все украинские газеты. Я сам просматривал центральные газеты, а мои помощники следили и докладывали мне, если что заслуживало внимания в других изданиях.

Вскоре после этого обеда мой помощник Шуйский приносит мне украинскую газету и показывает передовую статью. В ней критиковались недостатки и назывались конкретные люди — что-то около 16 человек. 16 фамилий критиковались в этой передовой статье, и все эти фамилии были еврейскими. Я прочел и возмутился: как можно допустить такую вещь! Я сразу понял, откуда ветер дует. Эти люди поняли как указание критику, которую Сталин проводил в адрес еврейской нации, и начали конкретные действия. Начали искать конкретных носителей этих недостатков и для этого использовали газету. Ведь если вести борьбу, то вести широким фронтом, мобилизовать партию.

Я позвонил Мельникову и говорю: «Прочел вашу передовую. Как вам не стыдно? Как вы посмели выпустить газету с таким содержанием? Ведь это же призыв к антисемитизму! Зачем вы это делаете? Вы же неправильно поняли Сталина. Имейте в виду, что, если Сталин прочтет эту передовую, я не знаю, как она обернется против вас, как секретаря Центрального Комитета.

Центральный Комитет КП (б) У, его центральный орган проповедует антисемитизм. Как вы не понимаете, что это материал для наших врагов? Враги используют это позорное явление: Украина поднимает знамя борьбы с евреями, знамя антисемитизма».

Он начал оправдываться. Потом разревелся.

Я говорю: «Если так и дальше будет продолжаться, я сам доложу Сталину. Вы неправильно поняли Сталина, когда были у него на обеде».

Я, конечно, тоже рисковал, потому что я не был гарантирован, что телефонные разговоры не подслушиваются. Потом, я не был уверен, что Мельников сам не напишет Сталину, мол, Хрущев дает указания, противоречащие тем, которые он получил от него, когда был у Сталина на ближней даче. Сталин, видимо, мне бы этого не спустил.

После этого Нина Петровна получила письмо из Киева, и мне рассказала такую историю. В Киеве есть детская клиника для детей, больных костным туберкулезом. Возглавляла эту клинику профессор Фрумина. Она часто бывала у нас на квартире, когда мой сын Сережа болел туберкулезом. Она очень много приложила усилий и вылечила его. Сейчас у Сергея никаких признаков болезни нет, он полностью выздоровел. Приписывали это главным образом Фруминой.

Был тогда еще специалист по костному туберкулезу, академик в Ленинграде, мы попросили его совета в лечении. Он тогда сказал Нине Петровне: «Что вы ко мне обращаетесь? У вас есть Фрумина в Киеве. Уж лучше ее это дело никто не знает».

В письме Фрумина писала, что ее уволили с формулировкой о несоответствии занимаемой должности.

Я возмутился и позвонил опять Мельникову. Говорю: «Как вы это могли допустить? Как это можно? Уволить заслуженного человека, да еще с такой формулировкой?! Сказать, что она не соответствует по квалификации. Вот такой-то академик (я забыл его фамилию) говорит, что лучше ее никто не знает костного туберкулеза. Кто же мог дать другую оценку и написать, что она не соответствует занимаемому положению»?

Он начал оправдываться. Всегда в таких случаях найдутся люди, которые подтвердят, что все правильно.

Я говорю: «Вы просто позорите звание коммуниста». Я не знаю, чем это кончилось, кажется, ее восстановили в должности. Но это был позорный факт.

Потом мы несколько сдержали антисемитизм, но только сдержали, так как, к сожалению, элементы антисемитизма остались.

Сейчас я, как затворник, живу за городом. Общения с людьми у меня почти нет. Общаюсь с теми, которые или меня охраняют, или от меня охраняют. Это мне трудно сейчас определить. Скорее всего от меня охраняют. Они неплохие ребята. Разговариваю я с ними, у них часто проскальзывает этот позорный факт. Видимо, не дается должного разъяснения, а тем более отпора этому позорному явлению.

Почему так происходит? Во-первых, антисемитизм у нас в старое время был на очень высоком уровне. Сколько было погромов! Старое поколение знает Пуришкевича, который держал первенство как черносотенец в Государственной думе.

Сталин тоже разводил эту антисемитскую «бактерию» и не подавал примера, чтобы в корне ее ликвидировать. Сталин, безусловно, сам внутренне был подвержен этому позорному недостатку, который носит название антисемитизма.

А жестокая расправа с заслуженными людьми, которые подняли вопрос о создании еврейского государства на крымских землях? Это неправильное было предложение, но так жестоко расправиться с ними, как расправился Сталин!.. Он мог просто отказать им, разъяснить людям, и этого было бы достаточно. Нет, он физически уничтожил тех, кто активно поддерживал этот документ. Только Жемчужина каким-то чудом выжила и отделалась долголетней высылкой.

Безусловно, такая акция возможна была только в результате внутренней деятельности «бациллы» антисемитизма, которая жила в мозгу Сталина.

И вот произошла расправа с Михоэлсом, величайшим артистом еврейского театра, человеком большой культуры. Убить его зверски, тайно убить, а потом наградить его убийц и с честью похоронить жертву — это уму непостижимо! Изобразили, что он попал под автомашину и его грузовой машиной убило, а он был подброшен под грузовую машину. Это было артистически разыграно. А кто это сделал? Это Сталин сделал, это по его поручению было сделано…

Так же хотели организовать убийство Литвинова. Когда подняли документы после смерти Сталина, допросили работников МГБ (где-то в архивах должны быть документы), то выяснилось, что Литвинова должны были убить по дороге из Москвы на дачу. Там есть такая извилина на подъезде к его даче, и в этом месте хотели совершить покушение. Я знаю хорошо это место, потому что позже я какое-то время жил на этой даче.

К убийству Литвинова двоякое побуждение было. Во-первых, Сталин считал его нечестным человеком, агентом. Он всегда все свои жертвы называл «агентами», «изменниками Родины», «предателями» и «врагами народа». Во-вторых, видимо, принадлежность Литвинова к еврейской нации тоже побуждала его к этому. Следовательно, если говорить об антисемитизме, Сталин боролся с ним, как секретарь ЦК, как вождь партии и народа, а внутренне и в узком кругу подстрекал к нему.

В этих вопросах он был не безупречен. Еще эпизод. В каком-то году, я сейчас точно не помню, был создан комитет — «Совинформбюро». Он создавался для сбора материалов, конечно, положительных, о нашей стране, о действиях нашей Советской Армии против общего врага — гитлеровской Германии — и распространения этих материалов в западной прессе, главным образом в Америке. Так как в Америке очень влиятельны круги еврейской национальности, поэтому и у нас этот комитет состоял главным образом из евреев, занимавших высокое положение в нашей Советской стране. Возглавлял этот комитет бывший председатель Профинтерна Лозовский. В этот комитет вступил генерал Крейзер — ему, конечно, рекомендовали, чтобы он вступил. В этом комитете состоял и Михоэлс — крупнейший актер еврейского театра. В этот комитет, по-моему, входила и жена Молотова — товарищ Жемчужина.

Лозовский не раз ко мне обращался, когда я приезжал в Москву, а другой раз и по телефону звонил с просьбой, чтобы дали пропагандистам материалы о зверствах гитлеровских фашистов на Украине. Я поручал, их готовили за подписью определенных авторов, материалы эти посылались в Америку, где они широко использовались для пропаганды успехов Красной Армии и описания зверств, которые творили немцы на Украине.

Деятельность его была положительной. Лозовский человек был очень активный и, бывало, настойчивый до назойливости, буквально вымогал: «Давайте материалы, давайте материалы».

Мы были заняты восстановлением хозяйства, и было нам не до этих дел. Он написал: «Вы поймите, насколько важно для нас показать лицо нашего общего врага, его зверства, показать процесс восстановления наших городов и сел».

Я думаю, что эта организация была создана по предложению Молотова или, может быть, сам Сталин предложил ее организовать. Она очень активно занималась вопросами пропаганды, и ее деятельность в интересах нашего государства, в интересах нашей политики, интересах Коммунистической партии считалась очень полезной и необходимой.

Когда освободили Украину, в этом комитете составили документ (я не знаю, кто был инициатором, но, безусловно, инициаторы были в этой группе), в котором предлагалось Крым, после выселения оттуда крымских татар, сделать Еврейской советской республикой в составе Советского Союза. Обратились они с этим предложением к Сталину. Вот тогда и загорелся сыр-бор. Сталин расценил, что это акция американских сионистов, что этот комитет и его глава — агенты американского сионизма и что они хотят создать еврейское государство в Крыму, чтобы отторгнуть Крым от Советского Союза и, таким образом, утвердить агентуру американского империализма на европейском континенте, в Крыму, и оттуда угрожать Советскому Союзу.

Как говорится, дан был простор воображению в этом направлении. Я помню, мне по этому вопросу звонил Молотов, со мной советовался. Молотов, видимо, в это дело был втянут главным образом через Жемчужину — его жену.

Наиболее активную роль в этом комитете играли его председатель Лозовский и Михоэлс. Сталин буквально взбесился. Через какое-то время начались аресты. Был арестован Лозовский, а через какое-то время и Жемчужина. Был дискредитирован Молотов. Все материалы рассылались среди членов ЦК, и там все было использовано, чтобы дискредитировать Жемчужину и тем самым уколоть мужское самолюбие Молотова.

Я помню такой грязный документ, где говорилось, что, мол, она была неверна своему мужу, и указывалось, кто были ее любовники. Много гнусности было в этом документе.

Начались гонения на этот комитет, а это уже послужило началом подогревания сильного антисемитизма, потому что состав комитета был еврейским. Сюда же приплеталась выдумка, что евреи хотели создать свое государство и выделиться из Советского Союза. В результате, борьба против этого комитета разрасталась шире, ставился вопрос вообще о еврейской нации и ее месте в нашем социалистическом государстве.

Начались расправы. Я не знаю, сколько людей было арестовано по этому делу. Применялись не только санкции в виде арестов, но и другие методы. Сталин опять начал практиковать тайные убийства. Например, это достоверно мне известно, Михоэлс — крупнейший, авторитетнейший человек среди культурного и особенно среди артистического мира — был убит тайно. Я не знаю, по какому поводу он выезжал не то в Смоленск, не то в Минск, может быть, его специально вывезли. Одним словом, там нашли его труп.

Долго тянулся следственный процесс этой группы, но в конце концов все закончилось трагически. Председатель этого комитета Лозовский был расстрелян, а Жемчужина и другие были сосланы. Я даже думал, что ее расстреляли, потому что об этом никому не докладывалось и никто в этом не отчитывался. Все было доложено Сталину, а Сталин казнил и миловал лично сам. О том, что она жива, я узнал после смерти Сталина — тогда Молотов сказал, что Жемчужина жива и находится в ссылке. Все согласились, что надо ее освободить. Берия ее освободил и торжественно вручил Молотову. Он сам рассказывал, как Молотов приехал к нему в Министерство внутренних дел и там он встретился с Жемчужиной. Она была еле жива. Он обнял и приласкал ее. Все это Берия рассказывал с какой-то иронией. Молотову и Жемчужиной он выражал сочувствие и показывал, что это, вроде, была его инициатива освободить ее.

Вопрос по существу. Нужно ли было создавать еврейскую союзную или автономную республику в составе Российской Федерации или в составе Украины? Я, например, считаю, что раз уже была создана Еврейская автономная область, она и сейчас номинально существует, то вряд ли нужно было это делать в Крыму.

Мы питались тогда рассуждениями Сталина и поддавались его влиянию. Возражение Сталина: шпионаж, потому что Крым — это морская граница, доступная для иностранных судов. Он считал, что никак нельзя этого допустить с точки зрения обороны. Мы всегда стояли на точке зрения, что надо укреплять оборону, а не ослаблять ее.

Собственно, этот вопрос по существу никогда не обсуждался, а только высказывались суждения об осторожности и бдительности. Тут была проявлена бдительность Сталиным, и он пресек поползновения мирового сионизма, его попытки создать опору в нашей стране для борьбы против нас. Этой опорой был бы сионизм, на который опирались бы американские империалисты. Если действительно создать такую республику, то не исключено, что туда могли проникнуть сионисты. В Америке очень развит сионизм, и, безусловно, Америка нащупала бы какие-то возможности оказывать на нас давление. Если встать на эту позицию, то не надо было разрешать создавать такую республику, как оно и было сделано.

Но этот вопрос не обсуждался, и решения никакого не было, а вот аресты были. Арестовывали людей, сыгравших большую роль по сбору материалов и освещению процессов, которые проходили у нас во время войны, вскрытию зверств, совершенных немцами. Это положительная была работа. Все насмарку пошло, и люди были лишены жизни, уничтожены. Это я считаю позором.

После этого возник процесс над евреями на автомобильном заводе имени Сталина. И там искали происки американского империализма через сионистов, работающих на нем. Это, конечно, чистейшая чепуха была. Это результат произвола и абсолютной бесконтрольности Сталина. Не было органов, которые могли бы контролировать деятельность Сталина. ЦК — это номинальное учреждение, которое ничем не связывало Сталина, и никаких решений этот Комитет не мог выносить, если Сталин не благословлял их. Эта бесконтрольность привела к тому, о чем предупреждал Ленин, когда говорил, что Сталин способен злоупотреблять властью и поэтому нельзя его держать на таком высоком посту, как Генсек.

Плоды, которые мы «вкушали», еще раз подтверждали правильность заключения Ленина, сделанного им в последний период своей жизни.

Вот я говорил о гибели Лозовского. 28 марта 1968 года была посвящена ему статья в «Известиях». Там даются биографические данные о товарище Лозовском и даты, когда он родился и когда он умер. Но там так стыдливо умалчивается, как он умер. Там просто такой-то год и 1952 год поставлен. А что же было в 1952 году? Он сквозь землю провалился или на небо улетел? Где он был? Это позорная стыдливость.

Я думаю, что автор правдиво хотел рассказать, чтобы эта правдивость предохраняла нас в будущем от повторения той трагедии, которая разразилась над партией, над народами Советского Союза и в результате которой тысячи советских людей погибли и в том числе погиб товарищ Лозовский, но ему не дали. Я думаю, что придет время, когда все это будет раскрыто и будет проведен глубокий анализ того, как все произошло, чтобы подобное больше не могло повториться.

Как известно, всякая проблема как нельзя лучше иллюстрируется в ситуации экзистенциональной. Сегодня многие ставят знак равенства между понятиями коммунизм и фашизм. Не будем торопиться с выводами.

Тем не менее личность Сталина и личность Гитлера во многом схожи. Если у Гитлера геноцид по отношению к еврейской нации был частью государственной политики, то со Сталиным дело обстоит сложнее. Для начала проведем некоторые параллели.

В них обоих даже внешне есть сходство. Оно в подчеркнутой скромности полувоенного костюма, в скупом жесте, в том, как они приветствуют с трибуны шумно ликующие толпы, как улыбаются деткам, как склоняются, по-хозяйски расставив локти, над оперативной картой Верховного командования. И тот, и другой — и фюрер германского народа, и вождь всего прогрессивного человечества — считали себя военными стратегами, ревниво делили славу с Наполеоном, питали уважение к начищенным сапогам, плац-парадам, бодрым походным маршам, любили единогласие и единомыслие и еще — задушевные песни про безымянного солдата, простого человека с ружьем.

Из песенной лирики один предпочитал песню «Сулико», которую каждый день передавало Центральное радио по заявкам догадливых радиослушателей, а второй подносил к глазам белый надушенный платок, когда прославленный государственный тенор желал своей маме спокойной ночи — «Гуте нахт, мутер, гуте нахт…» Или так же проникновенно пел песню под названием «Родина, ты основа любви».

Они питали слабость к грандиозным сооружениям. Кажется, дома в Берлине и Москве строились по одним и тем же проектам — тот же гранит, те же эркеры, те же тяжелые колонны, те же арки и летящий ветер. Только один строил автострады, другой — каналы и гидростанции на равнинных реках, позже — лесозащитные полосы, и так, чтоб их можно было увидеть с Марса.

Еще они оба в равной степени любили философствовать и требовали, чтоб их мысли изучались и конспектировались. И чтоб семинары проводились на службе и по месту жительства.

И вождь, и фюрер родились в неблагополучных семьях; оба были маленького роста, не шибко нравились женщинам и с детства стремились к славе людской.

Один писал стихи, так что «Краткий курс» вполне мог быть написан стихами, почему нет, другой мечтал стать художником, писал акварели и даже, кажется, продавал их в людных местах, вежливо раскрывая свою папку перед каждым возможным покупателем. Потом он рисовал ордена, ругал архитекторов за плоские крыши — он видеть не мог эти крыши, жидовское изобретение, как не мог слышать о теории относительности, — вызывал к себе истинно арийского ученого Ленарда и спрашивал, что это за абракадабра такая, теория относительности, и Ленард, прилично улыбаясь, объяснял, что полная мура. Великий Ленард, в честь которого рентгеновские лучи были названы ленардовскими, и в Германии тех времен говорили: я пошел сделать ленардовский снимок (а не рентгеновский); или — вам надо пройти в ленардовский кабинет. Ни в коем случае не в рентгеновский, потому что кто такой Рентген? Полукровка, масон, породнившийся с еврейством и международным сионизмом…

Короче, у одного был Лысенко, у другого — Ленард, и иногда мне кажется, что если б один из них не покончил с собой, «как гангстер», в своем тяжелом бетонном бункере, они бы встречались в Москве и беседовали долгими кремлевскими вечерами. Вот они сидят один подле другого, уютно, как Сталин и Мао на картине Налбандяна в сталинском большом кабинете, тихо струится теплый свет настольной лампы, отражаясь на полированных панелях, тяжелые шторы глушат чеканные шаги бессонного патруля, и тихо течет неторопливая беседа.

— Колыму ты здорово придумал. А Воркута…

— Освенцим, знаешь, тоже не хухры-мухры…

— Профсоюзы я по-твоему сделал. Ты первый. И органы. У меня ведь тоже звания для них иначе именовались, нежели в вермахте. Для уважения. И трепета.

Это Гитлер первый придумал «Парад Победы», Сталин только повторил.

И когда несутся перед тобой события старой кинохроники, кажется, узнаешь лица всех этих разъевшихся полуграмотных обергруппенфюреров, обербефельсхаберов, оберригирунгсратов, и дурацкий энтузиазм истинных тевтонцев вполне сравним с комсомольским задором наших «ворошиловских стрелков».

Вот они шагают молодые, задорные по столичной брусчатке к самой страшной войне, которая, несомненно, началась с того, что в ночь с 23 на 24 августа 1939 года в присутствии Сталина, все в том же кабинете с полированными панелями, Молотов и Риббентроп подписали договор о ненападении, опубликованный утром 24 августа в «Правде», и к нему секретный протокол, который опубликован не был, а потом и вовсе исчез.

Документы пропали, словно их и не было. Их искали самым тщательным образом, но не нашли ни в архиве штаба оперативного руководства гитлеровского верховного главнокомандования во Фленсбурге, ни в архиве Риббентропа, захваченном в Магдебурге, ни в архиве Розенберга, замурованном в потайном хранилище в его замке в Баварии, ни в архиве Френка, обнаруженном в его имении. Поиски в подвалах банка фон Шредера в Кельне оказались тоже безрезультатными…

Но сохранились фотокопии, их сделали при эвакуации архива министерства иностранных дел, когда союзники уже вошли в Германию. Берлин бомбила фронтовая авиация, и чиновник, ведавший фотокопированием, спешил, а потому рядом оказались самые разные документы. Их еще надо было найти. Но есть косвенные доказательства, свидетельствующие со всей очевидностью, что секретные протоколы существовали.

Риббентроп отлично знает политическую географию начала века, когда под русской короной находились и Финляндия, и Прибалтика, и ряд других областей, а Германия владела землями, которые отошли к Польше. Такой вот происходит разговор с глазу на глаз при бесстрастном переводчике, после чего Молотов едет в Берлин, а Риббентроп летит в Москву, и его встречают на Центральном аэродроме. Кавалькада черных правительственных машин — «собачья свадьба» — катит по оцепеневшей улице Горького. Риббентропа встречают со всем почетом и радушием, в Большом театре к его приезду готовят «Валькирию» в постановке Эйзенштейна, Московская филармония приглашает Берлинский симфонический оркестр, тут же оказывается, что рейхсминистр очень любит балет и балерин (ему предоставляют такую возможность), но это, так сказать, культурная программа, не нам выяснять, кто из балерин прославленного Большого был запущен к Риббентропу «ласточкой», а потом, может быть, все это досужие вымыслы западных историков, которые любят копаться в старом белье, главное — был заключен договор о ненападении, явившийся полной неожиданностью не только для мировой общественности, но и для советских людей.

«Фашист» было тогда ругательным словом, в Испании наши добровольцы вместе с мужественными испанскими патриотами дрались с фашизмом, «Правда» печатала статьи академика Минца, в которых фашизм клеймили как «волчий оскал империализма», фашизм называли нашим очевидным врагом, врагом коварным и самым злобным, и вдруг фашист стал другом. Вчера газеты писали одно, сегодня пишут другое.

Потом, когда началась война, говорили, что у Риббентропа были золотые часы, в которые был вмонтирован аппарат, и этот Риббентроп все время, будто невзначай, поглядывал на часы и фотографировал наши оборонные объекты. Надо ж было как-то объяснить для себя все то, что вошло как-то в понятие — «фактор внезапности».

До последнего времени нам, рядовым гражданам, в сферы высокой политики при тотальной секретности заглядывать не полагалось. Там были самые-самые секреты. И мы, ясное дело, не заглядывали. Но почему никакие секреты не помогли?

Началась война, и в первый же день немцы бомбят наши секретные аэродромы, секретные заводы, успел Риббентроп сфотографировать, что ли? И почему немецкие полевые карты были подробней наших?

От кого мы скрывали наши секреты? От самих себя, получается. Те, кто не должен был их знать, те как раз знали!

Сегодня мы все стали свидетелями необычайного интереса к истории, к современной интерпретации недавнего прошлого, к правде, к тому, что от нас упорно скрывалось и что так или иначе определяет сегодняшний день. Как можно было многонациональной, великой стране идти на сближение с Гитлером, зная его людоедские идеи о жизненном пространстве, о нацеленности германского движения на восток?! Разве не фюрер заявлял, что «одна из основных задач германского государственного управления во все времена будет заключаться в предотвращении развития славянских рас».

Надо прочувствовать глобальный размах этой его сентенции. Забористо мыслил!

Ему же принадлежит такое высказывание: «Мы должны истреблять население, это входит в нашу миссию охраны германского населения, нам придется развить технику обезлюживания. Если меня спросят, что я подразумеваю под обезлюживанием, я отвечу, что имею в виду уничтожение целых расовых единиц».

Вот ведь как, «расовых единиц»? Терминология-то какая! И там дальше, не переводя дыхания: «Именно это я и собираюсь проводить в жизнь, грубо говоря, это моя задача. Природа жестока, следовательно, мы тоже имеем право быть жестокими. Если я посылаю цвет германской нации в пекло войны, без малейшей жалости проливая драгоценную немецкую кровь, то, без сомнения, я имею право уничтожить миллионы людей низшей расы, которые размножаются, как черви».

Мы плохо знаем то время, иначе чем объяснить появление у нас наших, своих собственных доморощенных фашистов, увешанных знаками свастики, празднующих в апреле день рождения фюрера. В высоких сапогах с нарукавными повязками на черных рубашках выходят они из подземного перехода на площади Пушкина и молодыми, петушиными голосами выкрикивают фашистские лозунги.

Чем объяснить появление «Памяти», взявшей на вооружение тот же идеологический багаж, ратующей за чистоту нации, за самобытность.

Еще один излом зеркала — генерал Власов и Русская освободительная армия (РОА). «Отъявленный негодяй и предатель, прожженный изменник, немецкий шпион — вот кто такой Власов. Смерть презренному предателю Власову — подлому шпиону и агенту людоеда Гитлера!» — говорилось в одной из листовок, распространяемых Главпуром в 1942–1945 годах.

В этой же листовке — всевозможные обвинения: «участвовал в троцкистском заговоре» в 1937—1938-м, вел «тайные переговоры с немцами и японцами о продаже им советских земель», летом 1941 года «сдался под Киевом в плен к немцам, пошел в услужение к немецким фашистам как шпион и провокатор… Его раскаяние оказалось фальшивым… Попав позже на Волховский фронт, гитлеровский шпион Власов завел по заданию немцев части нашей 2-й ударной армии в немецкое окружение, погубил много советских людей, сам перебежал к своим хозяевам — к немцам».

В листовках концы не сходились с концами, но еще важнее то, о чем умалчивали их сочинители: безупречный послужной список «немецкого шпиона»: в 19 лет (1920 год) сын крестьянина и недавний выпускник духовной семинарии — доброволец Красной Армии, в 40 — генерал-лейтенант, два ордена и «предан делу партии Ленина — Сталина» — в характеристиках. А в 1937–1938 годах — военный советник в Китае. С началом войны — на самых трудных участках: летом 41-го командовал 37-й армией и выводил ее из окружения, в декабре возглавил 20-ю армию, которая вела успешные бои под Москвой на Солнечногорском направлении (газета «Известия» за 13 декабря 1941 года поместила фотографии отличившихся генералов — Жукова, Рокоссовского, Говорова и Власова).

Сталин уж на что был хитер, но верил Власову и не случайно, когда возникла критическая ситуация на Волховском фронте, поручил ему командование 2-й ударной армией.

Как знать, не прими тогда это решение Верховный, и судьба Андрея Андреевича Власова, может, сложилась бы совсем по-другому. Но так получилось, что 2-я ударная попала в окружение и ее командующий 11 июля 1942 года сдался в плен.

Почему? Скорее всего Власов испугался за свою жизнь: кто-кто, а он хорошо помнил, как год назад были расстреляны оказавшиеся в такой же ситуации генералы Павлов, Коробков, Климовских и другие. Или пусти себе пулю в лоб, или пробивайся к своим, чтобы получить пулю от них (незадолго до сдачи в плен Власов получил письмо от жены из Москвы и по одной с виду невинной строчке — «гости были» — догадался о грозящей беде).

Ни то ни другое не устраивало молодого генерала, он хотел жить. Но не за колючей проволокой немецкого лагеря. Если ему дадут возможность создать армию из русских военнопленных, перебежчиков, перемещенных и признают русское правительство в изгнании, во главе с ним, конечно, — он готов сотрудничать с вермахтом.

Об этом и сообщил Власов командующему 18-й немецкой армией генерал-полковнику Линдеманну, к которому был доставлен после сдачи в плен. Линдеманн отправил Власова по назначению: в особый лагерь «Проминент» под Винницей, где к тому времени уже находились генералы П. Г. Понеделин, М. И. Потапов, М. Ф. Лукин, Д. М. Карбышев, Н. К. Кириллов и другие, а также Яков Джугашвили. Все те, кто решил вступить в РОА, узнавали о Власове прежде всего из листовок. Их в огромных количествах распространяли на оккупированных территориях СССР, сбрасывали с самолетов в тылу Красной Армии. Листовки постоянно могли читать пленные и жители СССР.

Текст был достаточно примитивен и рассчитан, видимо, на полуграмотных мужиков. Вот одна из таких листовок-пропусков на двух страницах: на титуле изображен Власов со знаменем РОА, справа на мешке, возле которого суетятся крысы, сидит Сталин — с трубкой во рту и с гармошкой в руках.

«Власов:

Сталин:

Далее следует обращение: «Друзья командиры, красноармейцы и все, кто будет читать листовку! Я в этой листовке расскажу вам правду о нашем движении против иудо-большевистской власти, т. е. что такое РОА. Русская освободительная армия — это передовые русские люди, организовавшиеся естественным путем, вначале маленькими отрядами, из бывших красноармейцев и командиров. Потом нашелся человек — генерал-лейтенант ВЛАСОВ, который объединил эти отряды в одно целое — РОА, и сейчас в ней насчитывается более миллиона человек (явная ложь: до декабря 1944 года у Власова не то что миллиона, роты в подчинении не было. — Н. К.).

Бойцы РОА проходят военную подготовку в ротах, а командиры — сокращенный курс военных школ. Уже сейчас на отдельных участках фронта части РОА борются за освобождение России, и недалек тот час, когда русский народ в лице освободительной армии в союзе с германскими и другими народами Европы разобьет чудовищную машину иудейского большевизма. Вам, наверное, не говорят о нашей РОА, а если и говорят, то как о сброде всяких «врагов народа».

Дорогие друзья! Разве вам неизвестно, что в первые дни войны попали в плен лучшие кадровые части Красной Армии, ее лучшие командиры и бойцы? Так эти вот командиры и бойцы и есть основное ядро РОА, ее организаторы.

Перед РОА стоят задачи:

1. Свержение Сталина и его кагала (жидов).

2. Создание в содружестве с германским и другими народами Европы новой, действительно свободной России, без колхозов и принудительного труда в лагерях НКВД.

3. Восстановление торговли, ремесла, кустарного промысла и предоставление возможности частной инициативы в хозяйственной жизни страны.

4. Гарантия национальной свободы.

5. Обеспечение прожиточного минимума инвалидам войны и их семьям.

Что вам принес советский рай? Сталин говорил: самое ценное — человек, а что же на практике? За дни красного террора, с 1917 по 1923 г., было расстреляно 1 860 000 человек, а за годы голода 1921, 1922, 1932, 1933 и за годы ежовского террора погибло 1 400 000 человек. Отсюда видно, что русский крестьянин и рабочий борются за своих врагов, за своих тюремщиков, за тех, кто отнял у них завоевания славных лет революции.

…Друзья! Переходите на нашу сторону! Этим самым вы поможете всему честному народу, населяющему просторы нашей России, поможете скорейшему окончанию всем ненавистной мясорубки. Меньше останется вдов, сирот и калек, уже сейчас умирающих от голода. Это мы спасем свою страну от дальнейшего разрушения.

С приветом к вам от Русского комитета и с надеждой, что в скором будущем будем строить новую Россию, без колхозов и жидов.

— РОА».

2 августа 1946 года военная коллегия Верховного суда приговорила к смертной казни через повешение 12 человек: А. А. Власова, В. Ф. Малышкина, Г. Н. Жиленкова, Ф. И. Трухина, Д. Е. Закутного, И. А. Благовещенского, М. А. Меандрова, В. И. Мальцева, С. Буняченко, Г. А. Зверева, В. Д. Корбукова, Н. С. Шатова.

В тот же день в Москве на Лубянке приговор был приведен в исполнение.

Некоторая часть власовцев спаслась, укрывшись в США, Англии и других странах Европы; «холодная война», начавшаяся почти одновременно с казнью второго августа, уберегла их от выдачи советским властям.

В Нью-Йорке они создали «Союз борьбы за освобождение народов России», получивший свое издательство и начавший выпускать брошюры, воспоминания, документы, оригиналы которых находятся в книгохранилищах Колумбийского университета.

Правда, основная масса документов пропала. Во время эвакуации КОНР из Берлина член секретариата Власова Лев Рар в течение двух дней сжигал списки членов КОНР, протоколы заседаний. Начальник канцелярии Власова полковник Кромиади, перевозивший еще одну большую часть документации из Карлсбада в Фюссен, попал 9 апреля под бомбежку, сам был ранен, а багаж с бумагами был значительно поврежден. Чемодан с бумагами пытался прихватить и секретарь в Дабендор-фе Н. Л. Норейкис, но так и не смог его по каким-то причинам увезти. Где он находится, неизвестно.

Многое во всей этой истории остается тайной, которую нам вряд ли удастся понять до конца. Почему Власов отказался улететь в Испанию в апреле 1945 года? Была ли устойчивая связь между власовцами и участниками заговора против Гитлера 20 июля 1944 года? Кто же все-таки пошел на службу в РОА и как сложилась судьба тех, кому удалось выжить?

Вопросов очень много. Мы не знаем, а возможно, и никогда не узнаем, как в действительности обстояли дела с признаниями Власова и его одиннадцати сподвижников во время допросов на Лубянке и судебного процесса. Уж слишком хорошо теперь известен сценарий судебно-следственных спектаклей, игравшихся в театре сталинской инквизиции. И потому негоже современному историку принимать за чистую монету один из спектаклей и слова его участников, произносимые, надо полагать, под диктовку бериевских суфлеров.

С мифами расставаться трудно. Но жить с ними еще трудней.

* * *

Борьба с космополицизмом чаще всего ассоциируется в нашей памяти с всплесками антисемитизма. Действительно, среди подвергнутых гонениям было немало критиков, писателей, ученых, философов, деятелей культуры еврейской национальности.

Одним из наиболее одиозных случаев было шельмование известного советского экономиста академика Евгения Варги.

Обвинение академика в антипатриотизме было тем более отвратительно, что многим сотрудникам института, который он возглавил, было известно, что единственный сын ученого погиб во время Великой Отечественной войны. Но такова была атмосфера тех лет, что никто из коллег не встал, никто не выразил протеста. Каждый из участников хулилища знал, что, подай он голос, и тотчас же сам попадет в поминальный список антипатриотов. Е. Варга был обвинен в отступлении от марксизма-ленинизма, освобожден от должности директора института, а сам институт был реорганизован.

Была сделана попытка подобраться с сачком космополитизма и к физикам. Начали с обходных маневров, со статей в журнале «Вопросы философии», где ученых клеймили за преклонение перед западной наукой. Однако на собрании в институте, возглавляемом академиком А. Ф. Иоффе, обскуранты получили неожиданный отпор. Академик прямо заявил сидящим в президиуме идеологическим погромщикам: либо физикам будет дано право работать в своих лабораториях, либо лаборатории превратятся в место для митингов. Растерянные аппаратчики, не ожидавшие отпора, поспешили перенести заседание. Больше оно не возобновлялось. Разумеется, большую роль в том, что физикам была выдана «партийная индульгенция», сыграло то, что работы А. Ф. Иоффе были в значительной мере «завязаны» на оборону. А это для идеологов всегда была святая святых.

Между тем, и травля академика Е. Варги, и «патриотический» шабаш, устроенный в Академии наук в Ленинграде (из состава Академии были исключены почетные члены из иностранцев — англичанин Дейл, норвежец Брок, американец Мюллер), и идеологические наскоки на А. Ф. Иоффе и П. Л. Капицу, если в этих случаях разобраться без национальных эмоций, показывают, что за кулисами спектакля по борьбе с «безродными космополитами» скрывалось нечто более зловещее, нежели очередной черносотенный рецидив.

Существует расхожее мнение о том, что генералисимус был отъявленным антисемистом. Характеристика эта вместе с тем нуждается в нюансировке. В семье Сталина антисемитизм специально не культивировался. В противном случае им были бы заражены и дети. Этого, однако, не случилось. Вспомним, что первой любовью дочери Сталина Светланы был еврей Алексей Каплер, известный советский киносценарист; что первым мужем Светланы был Григорий Морозов, тоже еврей. Вспомним, что сын генералиссимуса Яков Джугашвили во втором браке был женат на еврейке Юлии Исааковне Мельцер. Будь Сталин проще, носи его национальные антипатии более «животный», примитивный характер, он, думается, нашел бы достаточно веское слово или метод, чтобы воспрепятствовать этим бракам.

Нелишне вспомнить и историю, когда Советский Союз вместе с США при, известном сопротивлении Великобритании, активно содействовал созданию Израиля. СССР был одной из первых великих держав, признавших новое государство. Советская и американская дипломатия помогли погасить арабо-израильский конфликт 1948 года в Палестине. И, наконец, проблема еврейской иммиграции: когда после официального провозглашения нового государства 14 мая 1948 из всемирной еврейской диаспоры в Израиль потянулись сотни тысяч будущих жителей (с 1948 по 1966 год в Израиль приехало 1 млн. 200 тыс. человек), из стран Восточной Европы в новое государство выехало более 300 000 лиц еврейской национальности. Нужно ли сомневаться в том, что при том влиянии, которое имел на мировую политику Советский Союз после второй мировой войны, в том числе и на «ближневосточную политику», Сталину было достаточно сказать одно короткое «нет», чтобы решение израильского вопроса, в том числе и вопроса о выезде евреев из стран Восточной Европы, было отложено на годы.

Когда начинаешь анализировать бесконечную череду злодеяний Сталина с точки зрения демографической и национальной, приходишь к мысли о том, что Сталин антисемитом был не больше, чем он был, например, антитатарином, антикалмыком, антигрузином, антиприбалтом или антиславяном. В сущности, весь советский народ, независимо от национальной принадлежности и вероисповедания, был для Сталина лишь оглушенной и ослепленной массой, которую он «прогревал» в нужные ему моменты до критической температуры. Показательны в этой связи слова генерала де Голля, которые он записал в своих мемуарах уже после смерти тирана:

«…Революция, партия, государство, война — все это было для него лишь средством власти. И он достиг ее, используя в полную меру собственное толкование марксизма и тоталитарный нажим…»

Преувеличивать личный антисемитизм Сталина — значило бы вольно или невольно способствовать распространению воззрения о том, что в трагедиях всех без исключения народов СССР виновата «паранойя» вождя, с манией преследования, с чрезмерной гордыней, с антисемитизмом и так далее.

Это значило бы — за одним грехом не видеть того главного, что вызывало повторяющиеся на протяжении всех лет сталинизма идеологические судороги, из которых борьба с космополитами была лишь одной из серий.

Это значило бы, в конечном счете, упрощать Сталина и, соответственно, обрекать преодоление сталинизма на облегченный путь осуждения частностей. За всеми всплесками приступов ксенофобии (после войны в СССР были запрещены браки с иностранцами), у Сталина всегда и во всем стояла капитальная политическая идея. Идеей этой была власть.

Власть, полученная не от народа, власть узурпированная, следовательно, защищенная не демократией, а насилием, требовала от вождя и его окружения постоянной бдительности, постоянного поиска врагов. В этом суть всех без исключения трагедий послеленинского периода.

Обыватель видел и видит в шельмовании академика Варги, театральных критиков один из эпизодов «еврейского погрома». Но историк обновляющейся России (а перестройка всех нас сделала историками) не может не усмотреть в кампании борьбы с космополитизмом более широкого явления — погрома идеологического. Е. Варгу громили не за метрики, а за то, что он, ортодоксальный марксист, свято веривший в догму абсолютного и относительного обнищания рабочего класса при капитализме, наблюдая экономическую эволюцию в мире, после второй мировой войны, пришел к выводу, что система капитализма способна приспосабливаться к изменяющимся условиям и противостоять кризисам.

Сталин мог закрыть глаза на «международные браки» своих детей. Политик Сталин не мог простить экономисту Варге того, что не прощал ни русским, ни грузинским, ни еврейским ученым: посягательства на мифы, которые лежали в основе его власти.

Академика Леона Абгаровича Орбели невозможно было уличить в том, что он еврей, однако в 1950 году его, ближайшего сподвижника И. П. Павлова, в разгар кампании борьбы с космополитизмом, обвинили в том, что он протаскивает в девственно-чистую советскую науку вредные бациллы «менделизма-морганизма». В период 1948–1950 годов отступниками и антипатриотами были объявлены почти все крупнейшие ученые — биологи и физиологи, невзирая на лица и фамилии: академики А. Жебрак, П. Жуковский, И. Шмальгаузен, Л. Орбели, А. Сперанский… Враждебной политическому павловскому учению об условных рефлексах была объявлена школа грузинского физиолога академика И. Бе-риташвили.

Рассыпанные в позднейших мемуарах свидетельства об антисемистском червячке, точившем Сталина, и даже ссылки на документы (как, например, у К. Симонова), не так уж много проясняют. Сталин и его эпоха оставили после себя так много преступных документов и злодейств, что в общем потоке крови советских людей едва ли можно (да и едва ли этично считаться трагической этой кровью) разглядеть кровавые ручьи тех или иных народов. Сталину нужно предъявлять общий счет за преступление против человечности, а не разрозненные национальные фактуры.

Жупел космополитизма в его руках был таким же политическим оружием, как в более ранние времена троцкизм, левый и правый уклон или «рабочая оппозиция». В своем личном окружении Сталин мог быть весьма терпимым к евреям, выделяя и приближая людей в зависимости не от национальности, а от той утилитарной пользы, которую он мог из них извлечь. В течение долгого времени ближайшим соратником Сталина и членом Политбюро был Лазарь Каганович; виднейшим идеологом периода сталинизма, внесшим заметный вклад в сталинскую школу фальсификации истории был академик Исаак Израилевич Минц (Госпремии СССР за 1943 и 1946 годы).

Многие годы сталинской внешней политикой ведал блестящий советский дипломат Макс Валлах, более известный истории под именем Максима Максимовича Литвинова. Среди любимых кинорежиссеров генерали-симуса (а Сталин очень любил и ценил кинематограф) было много евреев.

На первый взгляд, убедительно звучит утверждение, что политический террор Сталина был направлен прежде всего против евреев: Троцкого, Зиновьева, Каменева (левая оппозиция). Но, с другой стороны, так называемая «правая оппозиция», с которой Сталин расправился с не меньшей свирепостью, сплошь состояла из русских: Бухарин, Рыков, Томский.

Разгул антисемитизма в литературно-критических кругах повлек многочисленные аресты, увольнения и, разумеется, бесчисленные «проработки». На этом фоне совершеннейшим алогизмом прозвучало удивившее тогда многих сообщение о том, что Сталинская премия на этот же 1949 год присуждена еврею Эммануилу Казакевичу за роман «Весна на Одере», причем по инициативе самого Сталина. Характерно, что присуждение премии за 1949 год проходило задним числом — в марте 1950 года. Не исключено, что этот «ход конем» генералисимуса был попыткой обелить себя и отмежеваться от кампании, которая вызвала весьма неблагоприятный для Советского Союза резонанс за границей. У западноевропейской интеллигенции возникли самые малопочтенные аналогии и с только что поверженной идеологией фашизма, и с тем, что в этом же 1949 году творилось в США.

В Америке тоже громили космополитов. Только за океаном «охота на ведьм» имела не столько национальный, сколько политический привкус — охота велась на «левых», на либералов. Смыкались в одном: и в Москве, и в Нью-Йорке «отстреливали» прежде всего интеллигенцию. Идеология была разной, а свечи гасили одни. В московских газетах громили литераторов, чьи метрики обнаруживали изъяны по «пятому пункту», а в Голливуде свирепствовала Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, выискивая сценаристов и режиссеров, вздумавших показать русских «с человеческим лицом».

Травле подверглись и американские ученые. По оценкам газеты «Нью-Йорк таймс», от 20 до 50 тысяч американских исследователей и инженеров были отстранены от научной деятельности. Среди них было значительное число ученых еврейской национальности, бежавших из нацистской Германии. Известный американский ученый Артур Комптон (теоретик в области электромагнетизма, «эффект Комптона») писал по этому поводу: «Значительное число наших лучших ученых покинули нацистскую Германию, поскольку наука там не была свободной. Я спрашиваю теперь, не повторяется ли эта ситуация в Америке?»

Гонениям подвергалась и часть дипломатического корпуса США, в частности, те дипломаты, которые во время войны поддерживали контакты с Советской Россией. В шпионаже в пользу СССР был обвинен даже бывший советник президента Рузвельта, один из организаторов Ялтинской конференции Алжер Хисс. В Москве кампанией борьбы с космополитами дирижировал генералиссимус Иосиф Сталин. В Америке «охоту на ведьм» раздувал сенатор Джозеф Маккарти. Общими были не только имена.

Сталинизм и маккартизм роднят не только суффиксы. У них единая суть: мракобесие, рядящееся в одежды идейного пуритизма; у них общая ненависть — интеллигенция и разум; у них общее оружие — ложь, запугивание, террор. И для того, и для другого идеология — не сумма воззрений, а адская сковорода, которую они раскаляют, чтобы «поджаривать» своих противников.

В первые годы своего диктаторства, когда Сталина никто еще не воспринимал как «гения всех времен и народов», Иосиф Виссарионович проявлял трогательную заботу о своем международном «реноме». Волны расовой ненависти в ту пору исходили прежде всего от Германии. Мировая интеллигенция еще смотрела на Россию, как на оплот демократии и гуманизма. В январе 1931 года Еврейское телеграфное агентство из Америки обратилось к Сталину с вопросом о его отношении к антисемитизму. Сталин ответил в свойственной ему многословной манере: «Национальный и расовый шовинизм есть пережиток человеконенавистнических нравов, свойственных периоду каннибализма. Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма. Антисемитизм выгоден эксплуататорам, как громоотвод, выводящий капитализм из-под удара трудящихся».

Громоотвод нужен был и самому Сталину и его наследникам.

Возрождение после непродолжительной оттепели неосталинизма, потребовало новых, усиленных доз идеологического допинга.