Кремль юридически не числится среди памятников архитектуры, истории и культуры. Кремль был прежде всего политическим центром советской империи.

Всякий раз, когда я думаю о Кремле и его обитателях, в сознании само собой всплывает слово «ЗАПОВЕДНИК». Коммунистический заповедник.

Кремль был описан Троцким в книге «Моя жизнь».

«Со своей средневековой стеной и бесчисленными золочеными куполами Кремль, в качестве крепости революционной диктатуры, казался совершеннейшим парадоксом.

Правда, и Смольный, где помещался раньше институт благородных девиц, не был прошлым своим предназначен для рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

До марта 1918 года я в Кремле никогда не бывал, как и вообще не знал Москвы, за исключением единственного здания: бутырской пересыльной тюрьмы.

В качестве посетителя можно было бы созерцательно любоваться кремлевской стариной, дворцом Грозного и Грановитой палатой. Но нам пришлось здесь поселиться надолго.

Тесное повседневное соприкосновение двух исторических полюсов, двух непримиримых культур удивляло и забавляло. Проезжая по торцовой мостовой мимо Николаевского сквера, я не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-колокол. Тяжелое московское варварство глядело из бреши колокола и из жерла пушки. Принц Гамлет повторил бы на этом месте: «Порвалась связь времен, зачем же я связать ее рожден?» Но в нас не было ничего гамлетического.

В Кавалерийском корпусе, напротив Потешного дворца, жили до революции чиновники Кремля. Весь нижний этаж занимал сановный комендант. Его квартиру разбили теперь на несколько частей.

С Лениным мы поселились через коридор.

Кормились тогда в Кремле из рук вон плохо. Взамен мяса давали солонину. Мука и крупа были с песком. Только красной кетовой икры было в изобилии, вследствие прекращения экспорта. Этой икрой окрашены не только в моей памяти первые годы революции.

Музыкальные часы на Спасской башне перестроили. Теперь старые колокола вместо «Боже, царя храни» медленно и задумчиво вызванивали Интернационал. Подъезд для автомобилей шел под Спасской башней, через сводчатый туннель. Над туннелем старинная икона с разбитым стеклом. Перед иконой — давно потухшая лампада. Часто при выезде из Кремля глаз упирался в икону, а ухо ловило сверху Интернационал.

Над башней с ее колоколом возвышался по-прежнему позолоченный двухглавый орел. Только корону с него сняли. Я советовал водрузить над орлом серп и молот, чтобы разрыв времени глядел с высоты Спасской башни. Но этого так и не удосужились сделать.

В моей комнате стояла мебель из карельской березы. Над камином часы под Амуром и Психеей отбивали серебряным голоском. Для работы все это было неудобно. Запах досужего барства исходил от каждого кресла.

Чуть ли не в первый день моего приезда из Питера мы разговаривали с Лениным, стоя среди карельской березы.

Амур с Психеей прервали нас певучим серебряным звоном. Мы взглянули друг на друга, как бы поймав себя на одном и том же чувстве: из угла нас подслушивало притаившееся прошлое. Окруженные им со всех сторон, мы относились к нему без почтительности, но и без вражды, чуть-чуть иронически.

Было бы неправильно сказать, что мы привыкали к обстановке Кремля — для этого много было динамики в условиях нашего существования. «Привыкать» нам было некогда.

Мы искоса поглядывали на обстановку и про себя говорили иронически-поощрительно Амурам и Психеям: не ждали нас? Ничего не поделаешь, привыкайте!

Мы приучали обстановку к себе.

Низший состав остался на местах. Они принимали нас с тревогой. Режим тут был суровый, крепостной, служба переходила от отца к сыну.

Среди бесчисленных лакеев и всяких иных служителей было немало старцев, которые прислуживали нескольким императорам.

Один из них — старичок Ступишин, человек долга, был в свое время грозой служителей. Теперь младшие поглядывали на него со смесью старого уважения и нового вызова.

Он неутомимо шаркал по коридорам, ставил на место кресла, сметал пыль, поддерживал видимость прежнего порядка.

За обедом нам подавали жидкие щи и гречневую кашу с шелухой в придворных тарелках с орлами.

— Что он делает, смотри, — шептал Сережа матери. Старик тенью ходил за креслами и чуть поворачивал тарелки то в одну, то в другую стороны. Сережа догадался первым: двуглавому орлу полагается быть перед гостем посредине.

Служительский персонал вскоре расформировали. Молодые быстро приспособлялись к новым порядкам.

Ступишин не хотел переходить на пенсию.

Его перевели надсмотрщиком в большой дворец, превращенный в музей, и он часто приходил в Кавалерийский корпус — «проведать». Ступишин дежурил позже во дворце перед Андреевским залом во время съездов и конференций.

Вокруг него снова царил порядок и сам он выполнял ту же работу, что при царских или великокняжеских приемах, только теперь дело шло о Коммунистическом Интернационале.

Он разделил судьбу часовых колоколов на Спасской башне, которые от царского гимна перешли к гимну революции. В 26-м году старик медленно умирал в больнице. Жена посылала ему туда гостинцев, и он плакал от благодарности».

Люди старшего и среднего поколения без труда вспомнят: с чего начинался каждый «трудовой день». Он начинался с прямой трансляции с Красной площади, с боя Кремлевских Курантов. В приемнике раздавался треск, шум машин, проезжающих по площади, карканье ворон, и только после всего этого — бой Курантов.

Карканье кремлевских ворон неслось над всей необъятной советской империей, достигало слуха старого и малого…

Зловещие кремлевские вороны напоминали с утра о бренности всего земного, о своих сородичах — «Черных воронах», которые в любую из ночей могут подкатить к дому и увезти туда, откуда нет возврата.

Кремлевские вороны возвещали о наступлении нового дня, ночь прошла — пора на работу…

Кремлевские вороны пророчили гибель «врагам народа». Каркали, как на кладбище.

Потом прямую трансляцию заменили записью боя часовых колоколов. Запись была очищена от всех посторонних звуков.

Смолкли голоса кремлевских ворон…

Одним из любимых занятий русских царей была стрельба по воронам. «Гулял и убил ворону», — писал Николай II в своем дневнике 8 ноября 1904 года.

Вороны пережили царей и остались в Кремле при советской власти.

Вороны жили в Кремле при советской власти и пережили советскую власть…

Вороны жили и будут жить в Кремле!

Крысы тоже обитали в Кремле. Их было много. О них рассказала жена Феликса Дзержинского в своих воспоминаниях: «Было видно, как бегают крысы в поисках съедобного».

Упоминания о крысах есть и у коменданта Кремля П. Малькова. Борьба с серыми грызунами входила в его прямые обязанности.

Ах, если бы комендант Кремля уничтожал только крыс!

Первый комендант Кремля был настоящим палачом! Об этом «занятии» П. Малькова писал Лев Разгон в «Непридуманном».

Палачество — приведение в исполнение казней — утратило в наше время всю вековую зловещность этой профессии. Пушкин усматривал падение общественных нравов в том, что образованные люди позволяют себе издавать и читать записки парижского палача. Но более чем через сто лет после Пушкина Андрей Свердлов показал мне рукопись сделанной им литературной записи воспоминаний коменданта Кремля Малькова.

В этих грубых и не самых правдивых воспоминаниях несколько страниц было посвящено подробнейшему описанию того, как сам Мальков расстреливал Каплан; как с помощью присутствующего при этом Демьяна Бедного от тащил ее труп в Кремлевский сад, как они этот труп облили керосином и сожгли.

Я сказал полуавтору воспоминаний, что хвастливое описание казни женщины отвратительно и несомненно будет издательством вычеркнуто… И точно. Вычеркнули. В таком виде книга вышла уже несколькими изданиями…»

Кремлевские крысы жили лучше, чем их «простые» сородичи. Они были жирные, гладкие, сытые, имели доступ к спецпитанию, к спецраспределителям. Перепадало им то-се с больших кремлевских банкетов, объедки со сталинского стола. Кремлевские крысы сладко ели, мягко спали, но подвергали свою жизнь большой опасности, рисковали… Истребляли их тщательно.

В. И. Ленин утверждал: «У нас же один только лозунг, один девиз: всякий, кто трудится, тот имеет право пользоваться благами жизни. Тунеядцы, паразиты, высасывающие кровь из трудящегося народа, должны быть лишены этих благ».

В стаях крыс существует четкая иерархия. Когда вожак подходит к любой из крыс и становится в позу угрозы, то крыса должна принять позу подчинения — припасть к земле. У вожака при этом раздувается воротник. Убедившись в своей власти, он отходит удовлетворенный. Вожак нуждается в подтверждении своей власти. Чувство комфорта и безопасности в стае зависит от степени близости к вожаку. Подхалимы дерутся между собой.

Этологи, изучающие жизнь и поведение животных в естественных условиях, заметили, что в крысиных стаях время от времени появляются крысы-диссиденты. Крысы-диссиденты не реагируют на позу угрозы позой подчинения, как бы ни раздувал вожак свой воротник. Ученые убедились, что если в стае появляется больше двух диссидентов, то сердце вожака не выдерживает, и он погибает от инфаркта. Так происходит смена лидера в крысиной стае.

Крысиное племя неистребимо.

В партийной иерархии в роли вожака выступал Генсек.

В стихотворении О. Мандельштама о Сталине, стоившем жизни автору, есть слова:

«Правой рукой» Сталина был Молотов.

Американский посол в СССР Чарльз Болен, который нередко встречался с Молотовым и Сталиным в 1945–1946 годах, отмечает в своих мемуарах не только унизительное и даже презрительное отношение Сталина к своему министру иностранных дел, но и раболепное отношение Молотова к Сталину. Болен, в частности, писал:

«Подозрительный по природе и благодаря сталинской выучке, он (Молотов. — Р. М.) не рисковал. Где бы он ни был, за границей или в Советском Союзе, два или три охранника сопровождали его. В Чеквере, доме британского премьер-министра, или в Блэйтерхаусе, поместье для важных гостей, он спал с заряженным револьвером под подушкой. В 1940 году, когда он обедал в итальянском посольстве, на кухне посольства появлялся русский, чтобы попробовать пищу.

Молотов был прекрасным помощником Сталина. Он был не выше пяти фунтов четырех дюймов роста, являя пример сотрудника, который никогда не будет превосходить диктатора.

Молотов был также великолепным бюрократом. Методичный в процедурах, он обычно тщательно готовился к спорам по ним. Он выдвигал просьбы, не заботясь о том, что делается посмешищем в глазах остальных министров иностранных дел.

Однажды в Париже, когда Молотов оттягивал соглашение, поскольку споткнулся на процедурных вопросах, я слышал как он в течение четырех часов повторял одну фразу: «Советская делегация не позволит превратить конференцию в резиновый штамп» — и отвергал все попытки Бирнса и Бевина сблизить позиции.

В том смысле, что он неутомимо преследовал свою цель, его можно назвать искусным дипломатом. Он никогда не проводил собственной политики, что открыл еще Гитлер на известной встрече. Сталин делал политику; Молотов претворял ее в жизнь… Он пахал, как трактор. Я никогда не видел, чтобы Молотов предпринял какой-то тонкий маневр; именно его упрямство позволяло ему достигать эффекта.

Невозможно определить действительное отношение Сталина к любому из его помощников, но большую часть времени Молотов раболепно относился к своему хозяину».

Бывший Генеральный секретарь Компартии Израиля С. Микунис рассказывал в своих воспоминаниях об одной из встреч с Молотовым:

«…В 1955 году у меня произошла довольно любопытная встреча с Молотовым… в Кремлевской больнице в Кунцево, куда меня положили после того, как я немного прихворнул. Здесь совершенно случайно в одном из больничных коридоров я и встретил Молотова. До этого я его видел только раз в Париже, когда он выступал на съезде сторонников мира…

Теперь, в Кунцево, Молотов был, как и я, в больничной пижаме, но, несмотря на это, он выглядел, как всегда, надменным, выражение лица холодное, жестокое. Увидев его, я подошел к нему и спросил: «Почему вы, как член Политбюро, позволили арестовать свою жену?».

Он окинул меня холодным взглядом и спросил, а кто я, собственно, такой. Я ответил: «Я Генеральный секретарь Коммунистической партии Израиля, и поэтому я вас спрашиваю, и не только вас, я спрошу об этом ЦК… Почему вы дали арестовать свою жену Полину Жемчужину?»

Он с тем же стальным лицом, на котором не дрогнул ни один мускул, ответил: «Потому что я член Политбюро и я должен был подчиниться партийной дисциплине… Я подчинился Политбюро, которое решило, что мою жену надо устранить…» Вот такая любопытная была сценка».

В книге «Только один день» Светлана Аллилуева писала: «Я видела уже постаревшего, поблекшего Молотова — пенсионера в его небольшой квартире, уже после того, как Хрущева сменил Косыгин. Молотов, по обыкновению, говорил мало, а только поддакивал. Раньше я всегда видела его поддакивающим отцу. Теперь он поддакивал жене. Она была полна энергии и боевого духа.

Ее не исключили из партии, и она теперь ходила на партийные собрания на кондитерской фабрике, как в дни молодости. Они сидели за столом всей семьей, и Полина говорила мне: «Твой отец был гений. Он уничтожал в нашей стране пятую колонну, и, когда началась война, партия и народ были едины. Теперь больше нет революционного духа, везде оппортунизм. Посмотри, что делают итальянские коммунисты! Стыд! Всех запугали войной. Одна лишь надежда на Китай. Только там уцелел дух революции!»

Молотов поддакивал и кивал головой. Их дочь и зять молчали, опустив глаза в тарелки. Это было другое поколение, и им было стыдно. Родители походили на ископаемых динозавров, окаменевших и сохранившихся в ледниках».

Даже у Светланы Аллилуевой чета Молотовых ассоциировалась с вымершими представителями животного мира — динозаврами. Это были КРЕМЛЕВСКИЕ ДИНОЗАВРЫ.

Четкая партийная иерархия аналогична иерархии крысиной стаи.

Олег Волков в новелле «Падшие ангелы» (из книги воспоминаний «Погружение во тьму») описывает прибытие в лагерь партийных работников, скатившихся, по воле вожака, сверху вниз по иерархической лестнице.

«У некоторых выражение, словно они не вполне осознают происходящее, надеются, что это все им померещилось: они вот-вот очнутся и возвратятся к своим привычным делам — будут командовать воинскими подразделениями, заседать в штабах, руководить, приказывать, выполнять поручения за рубежом — словом, снова вкусят сладости своего положения. Положения лиц, включенных в сословие советских руководителей…

Эта, уже в те годы достаточно четко выделившаяся общественная формация, успела приобрести черты, которые отличали ее от всех когда и где-нибудь прежде складывающихся аппаратов управления и бюрократии. Чтобы попасть в эту элиту, не требуется знаний, тем более умения самому работать. Пригодность кандидата определяется в первую очередь готовностью бесприкословно выполнять любые указания и требования «вышестоящего» и заставлять подчиненных работать не рассуждая.

Само собой исключаются умствования, нравственная брезгливость: все, что на жаргоне советских сановников презрительно отнесено к разряду «эмоций». Зато безоговорочная исполнительность, рвение в стиле аракчеевского девиза «Усердие все превозмогает» и льстивость обеспечивали подчиненным полную безответственность — в смысле ответа за результаты своей деятельности. Тут они всегда могут рассчитывать, что их прикроют, выгородят. Если уж слишком скандальны злоупотребления или провал — тихонько уберут… чтобы так же без рекламы пристроить на другое, одинаково прибыльное место.

Счастливец, попавший в номенклатуру, т. е. зачисленный в некие списки, обеспечивающие до смертного одра жизнь в свое удовольствие за счет государства, паче всего должен уметь вдалбливать своим подчиненным — при помощи вышколенного аппарата и в полном смысле купленных пропагандистов и агитаторов — представление о несравненных достоинствах строя, привилегированном положении советских трудящихся, о непогрешимости партии и т. д. и т. п., и особой заслугой признается умение внушить окружению представление об исключительности «слуг народа», как всерьез себя называют самые разжиревшие тунеядцы, занимающие высокие и высочайшие посты, требующие, само собой, и чрезвычайной обеспеченности.

Эти, присвоенные высокому чину привилегии, ответственные работники, особенно высшая прослойка, до поры до времени маскировали. Сверхснабжение шло скрытыми каналами, и даже жены и любовницы министров-наркоманов не рисковали щеголять драгоценностями и туалетами.

Из ряда вон выходящим случаем были бриллианты, как утверждали, из царского алмазного фонда, демонстрируемые со сцены актрисой Розенель, названной смелым карикатуристом «ненаглядным пособием Наркомпроса». Только положение дарителя — наркома просвещения Луначарского — спасало от скандала.

Но после того, как было предписано придерживаться лозунга «Жить стало лучше, жить стало веселей», а народ оказался взнузданным до состояния столбняка, фиговые листы были отброшены: лимузины, фешенебельные дачи, царские охоты, заграничные курорты и поездки, больницы-хоромы, дворцовые штаты прислуги, закрытые резиденции и, разумеется, магазины, ломящиеся от заморских яств, потому что-что другое, а выпивку и закуску номенклатура, как любые выскочки, ценит: все это сделалось узаконенной принадлежностью быта ответработников. Разумеется, в строгом соответствии с табелью о рангах — важностью занимаемой должности.

Тогда, в конце двадцатых годов, не была еще вполне изжита ненавистная для партийных боссов «уравниловка» — отголосок счастливого канувшего в Лету периода ношения потертых курток, партмаксимума, сидения в голых кабинетах и привития личным примером населению спартанских нравов — и так как регламентация атрибутов власти еще не приобрела нынешние четкие грани стройной системы.

Поясню: если, например, заведующему отделом полагается всего место в служебном рафике, то начальнику главка дается «Волга» в присутственное время, а заму министра — она же в личное пользование; второстепенному министру выделяется «Волга» в экспортном исполнении, черная, а ведущего ведомства — «Чайка» — и так все выше, вплоть до бронированного персонального лимузина с вмонтированными фирмой «Ролле Ройс» баром, телевизором и прочими дорожными необходимостями… Та же шкала в закрытых распределителях.

Кому под праздник приносят с почтением на дом пудовый короб со всякой снедью, а кто сам отправляется на улицу Грановского и получает строго по норме полкило балыка, звенышко осетрины, копченой колбасы, баночку икры — тут опять по чину, а отчасти стихийно, кто сколько рвет.

Но как бы то ни было, большинство расходившихся по лагпункту, подгоняемых дневальными, обряжаемых в лагерную среду приезжих переживали внезапное и крутое ниспровержение, тем более горькое для многих, что этому резкому переходу «из князи в грязи» предшествовало длинное, упорное, стоившее унизительных компромиссов с совестью выкарабкивание из низов.

Но было не только пробуждение у разбитого корыта, а еще и шок, встряска всего существа, вызванные полным крушением нехитрого миропонимания этих людей.

Их ниспровержение нельзя назвать нравственным крушением, потому что длительное пребывание у власти, при полной безответственности и безнаказанности, при возможности не считаться с ничьим мнением, критикой, законом, совестью, настолько притупили у «государственных мужей» понимание того, что нравственно, а что безнравственно, понимание границ дозволенного, что они сделались глухи к морали и этическим нормам…

Потрясение, о котором я говорил выше, не было тем ужасом, отчаянием, что охватывает человека, вдруг уразумевшего мерзость и непоправимость совершенных им злых дел. Оно не было началом раскаяния при виде причиненных людям страданий, а лишь возмущением обстоятельствами, швырнувшими их на одни нары с тем бессловесным и безликим «быдлом», что служило им дешевым материалом для безответственных социальных экспериментов и политической игры.

Они не только не протянули руку братьям, с которыми их сроднило несчастье, но злобились и обосабливались, всеми способами отгораживались от лагерников прежних наборов. Всякое соприкосновение с ними пятнало, унижало этих безупречных, стопроцентно преданных вождю слуг.

Все это, считали ниспровергнутые советские партийные деятели, происки врагов, агентов капитализма, и этой формулой хотели объяснить причины своего падения.

Именно эти «агенты» пробирались в карательные органы, чтобы расправиться с вернейшими солдатами партии и подорвать веру в непогрешимость ее «генеральной линии». Пусть им удалось там, наверху, оклеветать достойнейших — ложь будет неминуемо опровергнута, и тогда Вождь вновь взглянет отеческим оком на своих оговоренных верных холопов, и они станут с удвоенным рвением и преданностью выполнять его предначертания.

Партия разберется, партия непогрешима, партия победит! Можно, положа руку на сердце, провозгласить: «Да здравствует ее мозг и сердце, великий вождь Сталин!»

И первой заботой низвергнутых ответственных, вернее, безответственных сановников было установить — чтобы видело и оценило начальство! — четкий водораздел между собой и прочими лагерниками; в разговоры с нами они не вступали, а если уж приходилось, то был это диалог с партией.

Однако скученность и теснота брали свое. Я приглядывался и прислушивался к заносчивым новичкам, стараясь разобраться: истинные ли вера и убежденность движут этими твердокаменными «партийцами»? Или в их поведении и высказываниях расчет, надежда на то, что дойдет же какими-то путями до Отца и Учителя, как пламенно горят любовью к нему сердца под лагерным бушлатом, как далеки все они от ропота и непоколебимы в своей вере в правоту Вождя и как ждут, когда он сочтет нужным шевельнуть мизинцем — поманить, и они ринутся наперегонки восхвалять его и славить, служить ему, Великодушному и Справедливому!

Чураясь зеков-некоммунистов, «твердокаменные» пытались сомкнуться с начальством, держась с ним по-свойски, словно их — вчерашних соратников и единомышленников, рука об руку укреплявших престол вождя — разделило всего недоразумение, случайность, которые вот-вот будут устранены. И потом, разве нет больше на крупных постах, даже среди тех, кто на снимках в газетах удостаивается быть названным «ближайшим учеником», приятелей, с кем рука об руку водили продотряды, раскулачивали, устраивали процессы, работали в органах?

Они заступятся…»

Как вспоминал Хрущев, в последние годы жизни Сталин часто говорил своим соратникам: «Что будете делать без меня? Пропадете, как котята!»

Человек, издевающийся над животным, легко переходит к мучению человека.

В июне 1920 года Бабель добровольно ушел на фронт, в Первую Конную армию.

Бабель приехал на фронт как корреспондент газеты «Красный кавалерист» — Кирилл Васильевич Лютов, русский. Двигаясь с частями, он должен был писать агитационные статьи, вести дневник военных действий. На ходу, в лесу, в отбитом у неприятеля городе Бабель вел и свой личный дневник.

Писатель был поражен хладнокровному отношению к своей и тем более к чужой смерти, пренебрежению к личному достоинству другого человека. Насилие встало в обыденный ряд.

Бабель записывал:

«Совещание с комбригами. Фольварк. Тенистая лужайка. Разрушение полное. Даже вещей не осталось. Овес растаскиваем до основания. Фруктовый сад, пасека, разрушение пчельника, страшно, пчелы жужжат в отчаянии, взрывают порохом, обматываются шинелями и идут в наступление на улей, вакханалия, тащут рамки на саблях, мед стекает на землю, пчелы жалят, их выкуривают смолистыми тряпками, зажженными тряпками (…). В пасеке — хаос и полное разрушение, дымятся развалины.

Я пишу в саду, лужайка, цветы, больно за все это». Общение с природой облагораживает.

В одном из известных писем к родным первый чекист Дзержинский утверждал, что был счастливым лишь в минуты, когда чувствовал себя «частицей природы»: «Я сам помню из времен моего детства эти минуты невыразимого блаженства, когда, например, положив голову на колени матери, я слушал по вечерам шум леса, кваканье лягушек, призывный крик дергача и смотрел на звезды, которые мерцали точно живые искорки…

Минуты подлинного счастья, когда природа так меня поглощала, что я почти не чувствовал своего существа, а чувствовал частицей этой природы, связанной с ней органически, будто я сам был облаком, деревом, птицей».

Не случайно любовь Дзержинского расцвела на фоне природы в Татрах. Там и был зачат его единственный сын — Ясик.

Вот, что вспоминала Софья Дзержинская (в девичестве Мушкат) о своем свадебном путешествии:

«Переночевав в убежище, мы намеревались утром двинуться дальше, но задержались в Гонсеницовых талях еще на сутки и только утром следующего дня, обойдя озеро Чарны Став, начали восхождение на Заврат.

Дорога была легче чем в прошлый раз, потому что снега уже не было, синие пятна-указатели отчетливо виднелись, железные скобы, вбитые в гранитные скалы, были обнажены и доступны.

Поэтому мы без труда поднялись на перевал. И снова взорам открылся чудесный вид на пять Польских озер.

Погода была замечательная, горный воздух чист и упоителен. Мы спустились к озерам. Около них кружилось много птиц.

В Феликсе проснулся охотник. Он жалел, что у него не было двустволки.

Мы продолжали восхождение.

Снова ночлег и убежище в Ростоке и дальше путь к Морскому Оку. Мы немного свернули, чтобы увидеть водопады Мицкевича. Они очень понравились Феликсу. Очарованный красотами природы, он мыслями оторвался от беспокоивших его партийных дел.

Подойдя к потоку, мы увидели большое стадо косуль во главе с самцом. Они, видимо, шли на водопой к потоку. Заметив нас, вожак на секунду остановился, повернул свою красивую голову, украшенную ветвистыми рогами, дал движением головы сигнал об опасности, повернулся и с быстротой молнии умчался. За ним мгновенно понеслось все стадо и исчезло в кустах.

Мы стояли, очарованные этой волшебной картиной, жалея, что спугнули красивых быстроногих животных».

В этом же году в одном из писем к Сабине Фанштейн Феликс сравнивал себя с яблоней: «То, что произошло со мной, напоминает судьбу яблони, которая стоит за моим окном.

Недавно она вся была усеяна цветами — белыми, пахучими, нежными. Но вот налетел вихрь, сорвал цветы, бросил на землю… Яблоня стала бесплодной. Но ведь будет еще весна, много весен».

Жена Феликса написала про любовь своего мужа к природе.

«Феликс любил животных и птиц.

С детства в течение всей своей жизни он не позволял никому обижать их.

С горечью и жалостью рассказывал он, как ему однажды пришлось собственноручно застрелить медведя, которого сам выдрессировал.

Это было в 1899 году во время пребывания Феликса в ссылке в Вятской губернии в селе Кайгородском. Крестьяне подарили ему медвежонка. Он был веселым, игривым, очень забавным».

Феликс научил его служить, танцевать, удить рыбу. Феликс вместе с ссыльным Якшиным брал медвежонка с собой, когда ездил на рыбную ловлю. В подходящем месте Феликс приказывал медвежонку: «Мишка, лови рыбку!»

Мишка понимал, что значат эти слова, и — бултых в воду! А через минуту вылезал со щукой или судаком в пасти.

Но, когда он подрос, начали проявляться кровожадные инстинкты: Мишка стал душить кур, бросился на корову и поранил ее. Феликс посадил его на цепь, но Мишка сделался еще злее, начал бросаться на людей, наконец на самого Феликса. Не было другого выхода — пришлось медведя застрелить.

В селе Кайгородском, чтобы заглушить мучительную тоску по родным местам, по партийной работе, Феликс занялся охотой.

Он рассказывал мне, что как-то участвовал в охоте на медведя. Охотился на диких птиц.

Однажды отправился с товарищем на озеро, где было много диких уток. В момент, когда лодка подплыла к небольшому островку, заросшему камышом, из зарослей поднялись и пролетели над головами охотников два больших лебедя.

Феликс выстрелил, и один лебедь упал на островок. Это была самка, а самец улетел. Но через минуту он вернулся, начал кружиться над местом, где упала самка.

Феликс выстрелил в него, но промахнулся.

Тогда лебедь поднялся ввысь, сделал несколько кругов и в отчаянии камнем бросился вниз в озеро, разбился насмерть.

Феликс рассказывал об этом с волнением, изумляясь и восхищаясь лебединой верностью».

Первой жертвой председателя ВЧК стал дрессированный медвежонок, которого, по-моему, можно было не убивать, а отпустить в лес на волю. Безвинная жертва, которую перед смертью еще и помучили на цепи.

Скучающий без партийной работы Феликс стрелял лебедей.

Дзержинскому была свойственна природная жестокость и личная агрессивность, которая и проявлялась сначала по отношению к животным и птицам.

Подобным образом в ссылке развлекался и вождь мирового пролетариата В. Ленин. В половодье он добивал зайцев, которые спасались на островках. Владимиру Ильичу удалось набить столько зайцев, что лодка наполнилась тушками до самого борта. Об этой «охоте» поведала миру Надежда Константиновна Крупская.

Им всем нравилось убивать «братьев наших меньших». Они не могли не убивать. Это была потребность. Начали с беззащитных животных, окончили людьми.

К самым счастливым воспоминаниям своего детства Лев Троцкий относит охоту на тарантулов и сусликов.

«У Ивана Васильевича была банка, в которой тарантулы плавали в подсолнечном масле. Считалось, что это самое надежное средство от укусов.

Тарантулов я ловил вместе с Витей Гертопановым. Для этой цели на нитке укреплялся кусочек воску и спускался в норку. Тарантул вцепляется всеми лапками и влипает. Дальше остается только захватить его в пустую спичечную коробку.

Полутайком уходил я вслед за водовозом в поле на охоту за сусликами.

Надо было аккуратно, не слишком быстро, но и не медленно, лить воду в нору и с палкой в руке дожидаться, пока над отверстием не появится крысиная мордочка с плотно прилегающей шерстью.

Старый суслик сопротивляется долго, затыкая задом нору, но на втором ведре сдается и выскакивает навстречу смерти.

У убитого надо отрезать лапы и нанизать на нитку: земство выдает за каждого суслика копейку. Раньше требовали предъявить хвостик, но ловкачи из шкурки вырезали десяток хвостиков, и земство перешло на лапки.

Ленин был страстным охотником, но охотился редко. На охоте горячился. Помню, как с каким-то прямо-таки отчаянием, в сознании чего-то непоправимого, Ленин жаловался мне, как он промазал на облаве по лисице в 25-ти шагах. Я понимал его, и сердце мое наливалось сочувствием.

Когда Ленин оправился после первого удара, он настойчиво боролся за право охоты. В конце концов врачи уступили ему с условием не утомляться.

На каком-то, кажется агрономическом, совещании Ленин подсел к Муралову.

— Вы с Троицким частенько охотитесь?

— Бывает.

— Ну, и как, удачно?

— Случается и это.

— Возьмите меня с собой, а?

— А вам можно?

— Можно, можно, разрешили… так возьмете?

— Как же вас можно не взять, Владимир Ильич?

— Так я звякну, а?

— Будем ждать.

Но Ильич не звякнул. Звякнула вторично болезнь. А потом звякнула смерть».

Животных или убивали или покоряли, подчиняли своей воле.

Вот еще одно юношеское воспоминание Троцкого:

«В деревне я самостоятельно управлял кровным жеребцом, запряженным в бегунки. К этому времени в Яновке уже имелись хорошие выездные лошади.

Я предлагаю прокатить дядю Бродского — пивовара.

— А ты меня не опрокинешь? — спрашивает дядя, который по всему своему характеру не склонен к отважным предприятиям.

— Что вы, дядя, — говорю я таким возмущенным тоном, что дядя безропотно садится за спиною.

Я выезжаю через балку, мимо мельницы, по дороге, только что примятой летним дождем.

Гнедому жеребцу хочется размаха, его раздражает, что приходится ехать в гору, и он сразу берет рывком. Я натягиваю вожжи, упираясь ногами в передок, и приподнимаюсь ровно настолько, чтобы дядя не заметил, что я вишу на вожжах.

Но у жеребца своя амбиция.

Он в три с лишним раза моложе меня, ему четыре года. Гнедой подхватывает в гору легкие бегунки с раздражением, как кошка, которая стремится удрать от привязанной к хвосту жестянки.

Я чувствую, как дядя за моей спиной прекратил курение, чаще дышит и собирается поставить ультиматум.

Я сажусь плотнее, отпускаю гнедому вожжи и, для придания себе полной уверенности, прищелкиваю языком в такт селезенки, которая играет у гнедого на славу.

«Не шали, мальчик», — покровительственно говорю я жеребцу, когда тот пробует перейти на галоп, и раздвигаю локти пошире.

Я чувствую, что дядя успокоился и снова задышал папироской.

Игра выиграна, хотя сердце мое екает, как селезенка гнедого.»

«Ненависть к людям и любовь к животным — зловещая и опасная комбинация», — так говорил Конрад Лоренц, человек, который любил и изучал животных. Но коммунистические лидеры в своей основной массе не любили ни людей, ни зверей. Хотя практически все в разные периоды жизни имели животных.

Ленин с Крупской держали кошек. Анна Ларина-Бухарина вспоминала про кошку, которая и после смерти хозяина жила в Горках. Дочь Гамарника вспоминает белого, пушистого котенка, которого подарила ей Надежда Константиновна. Не думаю, что Крупская приобрела свой подарок на Птичьем рынке, скорее всего котенок был от собственной кошки.

Авторитарные личности, как правило, игнорируют котов, отдавая предпочтение собакам. Ничего удивительного, собакам от природы дано «чувство хозяина». Коты — своенравные эгоисты, диссиденты. С собаками проще, они преданные и послушные. Это общее наблюдение. Его подтверждает Эрих Фромм в исследовании «Адольф Гитлер, клинический случай некрофилии»: «Гитлер не только отдавал себе отчет, что его никто по-человечески не любит, но и был убежден, что единственное, что притягивает к нему людей, это его власть. Его друзьями были собака и женщина, которых он никогда не любил и не уважал, но держал у себя в подчинении. Гитлер был холоден, сострадание было ему незнакомо».

Диктаторы предпочитали собак, но из всякого правила есть исключения… Эти исключения можно объяснить стремлением особо волевого диктатора подчинить, сделать кота послушным, как пес.

Коты красивы.

Мурлыканье котов успокаивает нервы.

Многие немолодые бездетные пары находят утешение в общении с кошками.

Кошки грациозны, ими просто можно любоваться.

Коты едят меньше, чем собаки.

В памятном 1962 году во время стачки в Новочеркасске на управлении электровозостроительного завода висел прибитый головой вниз полуистлевший котиный труп. К котиному трупу был прикреплен плакат:

Как будто стачечники знали о любви Ленина к котиному племени.

Мертвый кот славил мертвого вождя.

Коты привыкают к месту, а собаки к хозяину. Поэтому странно читать о том, что у Василия Сталина жила овчарка Геринга. Немецкие овчарки выбирают себе вожака (хозяина) в щенячьем возрасте и остаются верны…

Значит, собака, принадлежавшая сыну Сталина, была по сути верна своему настоящему хозяину — Герману Герингу, инициатору создания гестапо и немецких концлагерей, приговоренному на Нюрнбергском процессе к смертной казни и покончившему жизнь самоубийством.

Овчарка Геринга была неправдоподобных размеров, ее звали Бен.

Бена привезли из Германии в качестве трофея и подарили Иосифу Виссарионовичу. Пес должен был поменять хозяина, лечь у ног Сталина как еще один символ поверженной Германии. Но Сталину было некогда возиться с псом, он «передарил» его сыну.

А Гитлер свою суку отравил вместе с четырьмя щенками, Евой Браун и самим собой. До последнего дня они были рядом со своим хозяином. Об этом упоминает Герхард Больт, ротмистр немецкой армии, служивший в имперской канцелярии, в книге «Последние дни Гитлера.»

«Бернд рассказывает мне, кто окружает нас здесь, в бомбоубежище.

— Кроме Гитлера и его личной охраны, — говорит он, — здесь и обергруппенфюрер д-р Бранд, и овчарка Гитлера со своими четырьмя щенками. Увидишь ее, будь осторожен: она очень злая. На другом конце убежища, в сторону улицы Германа Геринга, живет Геббельс с женой и детьми.

Кроме того, в убежище живут личные секретарши Гитлера и несколько связисток. В общей сложности, здесь находятся также внизу около 600–700 эсэсовцев, включая охрану, ординарцев, канцеляристов и прислугу».

Если бы сука Гитлера осталась жива, ее, видимо, подарили бы Сталину вместо Бена. А четырех щенков поделили между самыми верными и преданными диктатору соратниками.

Гигантомания — старая российская имперская традиция. Вспомните: Царь-Пушка, Царь-Колокол, гора резиновых калош на Всемирной выставке в Париже (когда больше нечего было показать). Традиционная гигантомания была подхвачена большевиками и проявилась даже в собаководстве.

Была выведена новая порода — восточно-европейская овчарка. «Восточники» отличались от немецких овчарок своей массивностью, тяжестью, широкой грудью, прямой спиной, крупными лапами и высотой.

Если немецкие овчарки были высотой 60–65 сантиметров в холке, то восточно-европейские доходили до 78 сантиметров.

Это были настоящие гиганты. Их основная функция заключалась в охране советских границ и, конечно, лагерей.

Судьбе собак-охранников в послесталинское время посвящена повесть Георгия Владимова «Верный Руслан».

«В их голосах слышался изрядной толщины металл.

Были эти собаки почти одного окраса: с черным ремнем на спине, делившим широкий лоб надвое, отчего казался он угрюмым, короткость ушей и морды еще добавляла свирепости; стальной цвет боков постепенно менялся — от сизо-вороненого к ржавчине, к апельсинно-оранжевому калению, а на животе вислая шерсть отливала оттенком, который хотелось назвать «цвет зари».

Светился зарею пушистый воротник на горле, тяжелое полукольцо хвоста и крупные мускулистые лапы.

Звери были красивы, были достойны, чтобы ими любовались не издали…

В самом поселке их появление вызвало поначалу тревогу.

Слишком уж рьяно прочесывали они улицы, проносясь по ним аллюром с вываленными из разверстых пастей лиловыми, дымящимися языками. Однако ни разу они никого не тронули.

А вскоре увидели, как они собираются словно бы для каких-то своих совещаний, часто оглядываясь через плечо и не допуская в свой круг посторонних. Своя была у них жизнь, а в чужую они не вторгались.

Не замечали детей и женщин, подчас ненароком задевая их на бегу — и удивляясь передвижению в пространстве странного предмета. Привлекали их внимание одни мужчины, и тут избрали они себе наконец определенное занятие — сопровождать мужчин в разнообразных хождениях: в гости, в магазин или на работу.

Завидев прохожего и установив еще за квартал его принадлежность к сильному полу, та или иная отделялась от стаи и пристраивалась к нему — чуть поотдаль и позади.

Проводив до места, возвращались, ничего себе не выпросив. Когда же ей что-нибудь бросали съестного, собака рычала и отворачивалась, глотая судорожно слюну.

Никто не знал, чем они живы, в эту свою заботу они тоже никого не посвящали. Было от них, правда, единственное беспокойство: они не любили, когда собиралось вместе более трех мужчин.

Хозяин не любил его — это открытие всегда потрясает собаку, наполняет горем все ее существо, отнимает волю к жизни.

Потрясло оно и Руслана, хотя, казалось, мог бы и раньше догадаться. Мог бы, и догадаться, да только легче бы, право, съесть всю банку горчицы, чем признаться себе в нелюбви хозяина.

Что же тогда, если не любовь, позволяла сносить все тяготы службы?

Что позволяло им всем, хозяевам и собакам держаться бесстрашной горсткой против тысячеглавого стада лагерников, на которых, только взбунтуйся они все разом, не хватило бы никаких пулеметов, никакой проволоки?

Что бросало Руслана в пленительную погоню за убегающим, в опасную схватку с ним?

Разве же не единственной наградой было — угодить хозяину?

И разве только за корм прощал он хозяину незаслуженные окрики, хлестание поводком?»

Для многих людей старшего поколения немецкие и восточно-европейские овчарки остались символом тюремной, лагерной системы. Хриплый лай, окрики конвоиров…

Теперь, после распада Советской империи, не часто встретишь настоящего, красивого «восточника». Все больше становится немецких овчарок… Потребность в гигантских собаках отпала, порода вырождается…

Советские партийные деятели не любили собак.

Григорий Романов — главный конкурент Горбачева после смерти Черненко, когда находился на посту 1-го секретаря Ленинградского обкома КПСС (1970—83 г.г.) организовал кампанию по борьбе с собаками.

Собаки выступили в роли «врагов народа».

Лидер ленинградских коммунистов увидел основную причину нехватки мясных продуктов в том, что их едят собаки. Подсчитали количество собак, умножили на дневной рацион, получилось, что все мясо съели собаки. Перед потрясенным народом предстали цифры.

Началась травля на государственном уровне. Активизировали прессу.

Стали поднимать гнев людей.

Ввели налоги. Запретили выгул. Ликвидировали площадки для выгула. Опрыскивали площадки для выгула специальными ядохимикатами, собаки слепли, их усыпляли.

Собак в Ленинграде стало меньше чем после блокады…

Собак не стало, но мясо не появилось.

Теперь, когда Советский Союз развалился, люди стали больше любить собак. Не знаю: с чем это связано? Может с изменениями в сознании?

Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты.

У сына Сталина был Бен — собака Геринга.

У Хрущева жили дворняги.

У Ворошилова и Буденного были кони и попугаи. Попугай Ворошилова умел говорить: «алло» и «здрасте». Он достался «красному маршалу» от богатой дамы (судьба дамы неизвестна). Попугай Буденного ругался матом, он достался кавалеристу от матросов.

Шелест привозил с собой в Москву корову, чтобы пить молоко «свое».

Отношения кремлевских лидеров с животными были сложны и неоднозначны. Партия сама жила по законам стаи.

Никколо Макиавелли (1469–1527) в трактате «Государь» советовал политикам «уподобиться» зверям — Льву и Лисе.

«Надо знать, что с врагами можно бороться двумя способами: во-первых, законами, во-вторых силой. Первый способ присущ человеку, второй — зверю; но так как первое часто недостаточно, то приходится прибегать ко второму.

Отсюда следует, что государь должен усвоить то, что заключено в природе и человека, и зверя.

Не это ли иносказательно внушают нам античные авторы, повествуя о том, как Ахилла и прочих героев древности отдавали на воспитание кентавру Хирону, дабы они приобщились к его мудрости? Какой иной смысл имеет выбор в наставники получеловека-полузверя, как не тот, что Государь должен совмещать в себе эти природы, ибо одна без другой не имеет достаточной силы.

Итак из всех зверей Государь пусть уподобится двум: Льву и Лисе. Лев боится капканов, а Лиса — Волков. Следовательно, надо быть подобным Лисе, чтобы уметь обойти капканы, и Льву, чтобы отпугнуть волков. Тот, кто всегда подобен Льву, может не заметить капкана. Из чего следует, что разумный правитель не может и не должен оставаться верным своему обещанию, если это вредит его интересам и если отпали причины, побудившие его дать обещание».

А теперь о концепции итальянского социолога Вильфредо Парето (1848–1923), который создал «Трактат всеобщей социологии». Парето научно обосновал деление общества на правящее меньшинство (ПОЛИТИЧЕСКУЮ ЭЛИТУ) и управляемое большинство (НЕЭЛИТУ).

Парето доказывал, что движущей силой всех человеческих обществ является круговорот, циркуляция ЭЛИТ — их зарождение, расцвет, деградация и смена на новую элиту. Циркуляция ЭЛИТ лежит в основе всех великих исторических событий.

Согласно этой концепции, индивиды, от рождения предрасположенные к манипулированию массами при помощи хитрости и обмана (Лисы) или применения насилия (Львы), создают два различных типа правления. «Львы» — это убежденные, преданные идее лидеры. Придя к власти, «Львы» утомляются, стареют, силы покидают их в борьбе с молодыми, полными амбициями «лисами». «Лисы» — коварные беспринципные, циничные.

Эти типы правления приходят на смену друг другу в результате деградации ЭЛИТЫ, приводящей ее к упадку.

Принадлежность к ЭЛИТЕ необязательно наследственная: дети чаще всего не обладают всеми выдающимися качествами своих родителей («на детях гениев природа отдыхает»).

Главное заключается в том, что в среде элиты не может быть длительного соответствия между дарованиями индивидов и занимаемыми ими социальными позициями.

Законы наследственности гласят: нельзя рассчитывать, что дети тех, кто умел повелевать, наделены теми же способностями. «Если бы элиты среди людей напоминали отборные породы животных, в течение долгого времени воспроизводящих примерно одинаковые признаки, история рода человеческого полностью отличалась бы от той, какую мы знаем. «Поэтому постоянно происходит замещение старых ЭЛИТ новыми. Парето пишет: «Феномен новых элит, которые в силу непрестанной циркуляции поднимаются из наших слоев общества в высшие слои, всесторонне раскрываются, затем приходят в упадок, исчезают, рассеиваются.»

По мнению Парето, в любом обществе идет бесконечный круговорот политических элит. Представим себе, что одна элита (лисы) хитростью заставила признать себя и вобрала в себя наиболее хитрые элементы населения. Тем самым она оставила вне себя людей, наиболее способных к применению насильственных методов. При таком отборе со временем оказываются с одной стороны отборные хитрецы («лисы»), а с другой — люди, наделенные силой («львы»). Как только «львы» находят вождя, знающего, КАК применить силу, они вступают в борьбу, одерживают победу над «лисами» и оказываются у власти.

И все сначала!

Элиты приходят на смену друг другу… История становится их кладбищем. Массовые убийства и грабеж, по Парето, — внешний признак, который обнаруживает, что происходит смена «лис» сильными и энергичными «львами».

Мысль Парето о том, что в политике следует «извлекать выгоду из чувств людей, а не растрачивать энергию в тщетных попытках уничтожить их» близка и понятна людям, живущим вдалеке от кроваво-красного Кремля с его проблемами и тайнами.