1

Июль пришел жаркий и сухой. Не прикрытая ни облачком земля изнывала от зноя, наводя уныние на людей. Удручали изжелтевшие раньше срока хлебные поля, ощетинившиеся тощими колосьями.

…С наступлением вечерней прохлады Киричук решил пройтись по городу, хотя бы немного отвлечься от дум и о предстоящей операции против зверствующих банд Кушака и Гнома, и о новой, назначенной на завтра в ночь встрече с Угаром, и о соседке Варваре, проявившей к нему подозрительный интерес. Устал он, голова отяжелела. Захотелось ни о чем не думать, подышать вечерним остывающим воздухом и отправиться куда глаза глядят.

Отдав распоряжение освободить от вечерней работы всех сотрудников, занятых в операции, Киричук позвал с собой капитана Чурина и вышел с ним из управления.

— Ничего, иногда необходимо все отложить, — как-то очень серьезно сказал Анатолию Яковлевичу Киричук. Спросил: — Вы давно последний раз гуляли по городу? Чтобы вот так — вышли и отправились на прогулку?

Чурин улыбнулся и промолчал.

— Что, даже не помните?

— У меня, когда бывает время, одно влечение: иду рыбачить на Стырь. Жена поначалу обижалась, а потом как-то отправилась со мной. Вышивала, поглядывала, как я рыбачу, плотву из речки таскаю. И разок взяла удочку, на беду свою поймала рыбешку… Теперь она уже заядлый рыбак. Вы были на берегу Стыри? Неуютный бережок, топкий. В прошлое воскресенье моя Тамара залезла по колено в него, вся перемазалась… подсекла рыбину, вытащила ее из воды, а она сорвалась над топким берегом и забилась в грязи. Жена как была в нарядном платье, хороших тапочках, так и прыгнула в жижу, схватила подуста, прижала к груди… Ну, думаю, втравил по-настоящему, азартный рыболов из нее выходит.

— Любопытную деталь вы мне рассказали. Приятную. Моей жене на рыбалке не приходилось бывать.

— Вы еще не перевезли семью, Василий Васильевич? Что так?

— К сентябрю прикатят, к началу учебного года. Им сейчас в Ташкенте лучше. Да и квартиру еще не совсем привели в порядок, заглянуть мне в нее некогда.

— Да, на себя-то у нас времени в обрез.

— Вы давно в Луцке, Анатолий Яковлевич?

— Два года.

— Расскажите мне о нем.

— Тут все, можно сказать, на виду, — оглядел Чурин площадь, будто увидел ее впервые. — Городок небольшой, до войны в нем жило тридцать тысяч человек…

— Это я знаю, — прервал Киричук. — Меня интересуют достопримечательности города, его прошлое. Луцкий замок, например… Пошли к нему, посмотрим, с весны порываюсь.

— В замке я бывал, когда приехал в Луцк. В нем дух древности! — значимо произнес Анатолий Яковлевич, уводя подполковника по крутой тропе к Въездной башне. — Замок до шестнадцатого века строили, перестраивали. К восемнадцатому веку он уже оказался сильно разрушенным временем, вдобавок сгорел княжеский дворец, — все больше поддавался желанию поделиться своей осведомленностью Чурин. Он считал для себя обязательным знать прошлое населения, среди которого живет и работает. Этим Анатолий Яковлевич заметно отличался от других сотрудников. Во всяком случае, ни у кого из них не было историко-познавательных выписок по Волыни, какие сделал для себя Чурин, о чем подполковник не знал и потому удивился, когда подчиненный с глубоким знанием на ходу прочитал ему короткую, насыщенную подробностями лекцию, вызвавшую желание и самому побольше узнать о Волыни. — Считается, — начал Чурин, входя во двор замка, — что Въездная башня, которую мы прошли, строилась первой, а потом две другие — Владыки и Свидригайла… Сам же город, есть данные, был основан в тысячном году киевским князем Владимиром. Вы заметили, Василий Васильевич, город разбросался на холмах. Его в старину окружали болота, а теперь опоясывает река Стырь. Такое расположение и окружение защищало от врага. В замке, вот здесь, где мы сейчас стоим, размещались войска, орудия, прятались жители. Перед входом сохранились следы рва, он заполнялся водой. Подъемный мост…

— Неприступной, поди, считалась крепость. Стены, стены-то какие крепчайшие, — только и успевал бегло разглядывать высоченные, изъеденные временем могучие башни Киричук.

Чурин подхватил:

— Вы представьте себе, что в середине прошлого века собирались разобрать замок, эти величественные крепостные башни, можно сказать, редкостный шедевр славянского зодчества, разобрать и продать кирпич. Но оказалось, что разборка обошлась бы дороже стоимости добытого кирпича, поэтому замок сохранился. Замок города Луческа. Так раньше называли Луцк.

— Лу-ческ?! — повторил Киричук.

— Да, но почему и когда появился Луцк, скажу честно, не докопался.

— Мы это успеем сделать, — заинтересованно пообещал Киричук.

Чурин посоветовал:

— Тогда начинайте познание с образования Галицко-Волынского княжества Киевской Руси, когда фактически Луцк стал центром Волыни, и вообще здесь происходило много примечательных исторических событий, переломных, я бы сказал, этапных. Взять хотя бы передачу Луцка Люблинской унией под владычество Польши. Мрачный период, должен сказать, крутого закабаления народа, особенно сельского, и возбуждение протеста, свободолюбия всех слоев населения. Ведь с четырнадцатого века народ повел непрестанную борьбу против феодального гнета польской и украинской шляхты. Чем она завершилась под руководством Богдана Хмельницкого, всем известно. Об этом следует напомнить «господарям» бандеровцам: воссоединением Украины с Россией.

Чурин заметил, собеседник слушает его с почтительным вниманием.

— Я дам, Василий Васильевич, свои конспекты и несколько брошюр по истории, географии Волыни, — предусмотрительно предложил капитан и окончательно поразил подполковника словами: — Для работы с Угаром вам необходимо посерьезнее подготовиться.

— Ну как вы все угадываете?! — вырвалось у Киричука. — Дайте, конечно, и конспекты и литературу. — А про себя подумал: «Вот кто поедет с Угаром в Городок, Чурин! Он сумеет поговорить с ним об оуновской обреченности». — Если Угар придет, заниматься им будете вы, — сказал Киричук как о давно решенном.

— Почему «если придет»?! Вы не уверены?

— Пожалуй, можно без «если». Завтра в полночь на встречу отправимся вместе… Вы ухо с ним держите востро. Не упускайте возможности в разговоре разубеждать его. Это должно быть чуть ли не главной целью встречи. — Киричук широко переступил канаву у травянистого склона под стенами замка и продолжал: — Предвижу, Угар умышленно поведет активный спор. Он станет отрицать, хулить советское, будет допускать промахи по незнанию, которыми вы должны незамедлительно воспользоваться. Вот эту тонкость я хочу, чтобы вы постоянно имели в виду, когда останетесь с ним один на один и отправитесь в Городок.

— Ясно. Сколько лет Угар прожил в Канаде? — вспомнил важную деталь Чурин.

— Шесть лет. Очень хорошо, что вы заинтересовались его заграничным прошлым, — одобрил Киричук. — Учтите существенную деталь. Сейчас ему тридцать четыре года. Выходит, родился Угар в тринадцатом году. Вернулся из-за границы перед войной, тогда ему было двадцать шесть, а в Канаду, значит, уехал девятнадцатилетним. Сумбур у него в голове насчет польского, канадского и немецкого оккупационного житья. Он хочет побывать в ресторане. Сходите, побудьте всюду, где захочет, объясните все, чем заинтересуется.

— Я понял, Василий Васильевич, — остановил подполковника Чурин и спросил: — А что после разговора? Какую гарантию с него возьмем? Что предложим?

Киричук ответил не сразу. На пути у них под стеной замка криво рос необхватный дуб с крупным дуплом на высоте поднятой руки. Суровой и могучей древностью веяло от него, хранящего, казалось, в себе таинство важных вековых свершений. Именно так и подумал Киричук, задержавшись на мгновение возле зеленого красавца, и пошел дальше по тропе, отвечая Чурину:

— Пусть поможет взять своего эсбиста Шмеля. Брать его немедленно, пока он что-нибудь с Тарасовым не сделал, очень уж опасные предупреждения ему подкладывает.

— Стоящее задание. Но я бы к нему еще добавил требование представить план отсидок банд, их наличную характеристику.

Киричук обернулся к Чурину и мягко подытожил:

— Вот этим я и хотел закончить, догадливый Анатолий Яковлевич.

Как током пронизало Марию Сорочинскую, увидевшую идущих ей навстречу Киричука и Чурина. Первым она заметила Стройного — не зря дала ему такое прозвище: подполковник шел, расправив грудь и слегка подав плечи назад, шагал уверенно и ровно, можно сказать, с важной строгостью. Благой оказался не таким уж полным и благодушным на вид, каким она запомнила его на базаре. Он был хорошо сложен, со смышленым строгим лицом, и, по всему видать — решила Артистка, — человек напористый, решительный.

Мария и сама не могла понять, почему вдруг потеряла контроль над собой, рванулась вперед, опустив глаза, кокетливой походкой прошла мимо.

Она долго не могла успокоиться, вспоминая, как взглянули на нее Стройный и его помощник, пока не вошла в дом хворого Сороки, обнаружив его, к удивлению, за ремонтом крыши.

— А ну слазь, притвора шелудивая! Я думала, в самом деле он скопытился, хворает! — прикрикнула Мария на Сороку, назначенного Зубром в целях конспирации Артистки единственным связным для всех поручений.

Рисковать будет он, Сорока, встречаясь с нужными людьми. Артистку уводили, отрывали от соприкосновения с теми, кто снабжал информацией и поставлял разведданные Хмурому. Это он, краевой проводник, определил меру строгой конспирации Артистки. Зубр обработал в деталях выход связных на контактное звено — Сороку, с которым она не пропадет: родственник не выдаст жену брата в случае провала.

— Чего шумишь? — появился в хате Петро, положил на лавку молоток с гвоздями. — Не на карачках, как видишь. А с утра лежал, бок ноет, как бы снова в больничку не залезть.

— На крышу, как петух, забрался, мог бы и до нас сходить… Не заставляй меня лишний раз к тебе шаркать, приказ знаешь.

— Какой приказ? — не понял Петро.

— Ты что, балда, понимать разучился? Кому приказано ежедневно наведываться ко мне? Не заставляй меня просить тебе замену.

— Ума хватит, — распрямился ссутулившийся связной. — Ты чего пришла?

— Как это тебе нравится! — хлопнула по бедрам Мария. — Доложить ему, зачем пришла… Давай живо передай Зубру по «срочной» важную весть. На словах скажешь, запомни: «Из управления безпеки разом ушли по домам десять чекистов, в том числе Стройный. Предполагаю, надо ожидать где-то облаву. Артистка».

— Сейчас идти? — спросил Петро.

— Ты все запомнил?

— Ага.

— Повтори!

Сорока повторил коряво, но по смыслу верно.

— Но где же ты успела без меня раздобыть такую важнецкую информацию? — спросил, прищурив глаза, связной. — Тебе же запретили всякие встречи. Я доложу кому надо.

— А ну давай живо топай к Хмурому! — вспыхнула Артистка, не имея ни права, ни желания рассказывать о том, что даже бывшие связные продолжают привычно докладывать ей новости письменно через тайник и при встрече на улице.

Возвращаясь через площадь в управление, Киричук заметил неподалеку два запыленных синеватых автобуса и возле них толпящихся с чемоданчиками и котомками девчат. Парень по бумажке выкрикивал фамилии, называл район области и указывал на автобус, в который следовало садиться.

Василий Васильевич заметил среди присутствующих инструктора Торчинского райкома партии Беловусько. Тот узнал подполковника, вышел навстречу.

— Что у вас тут за хоровод, Федор Ильич, и как вы здесь? — заинтересовался Киричук.

— В педучилище на распределение приезжал. Я теперь кадрами интеллигенции в районе занимаюсь — духовная работа нынче на селе тоже хлеб насущный. И как вы запомнили мое имя-отчество? Всего-то раз виделись.

— Очень даже просто… У вас левая рука зажила? — не забыл о ранении Киричук.

— Давно уж.

— Ну а имя — ничего удивительного, в молодости у меня друг чекист был, Федор Ильич, которого на самом деле звали Фарук Исмаилович, в Средней Азии мы работали.

— А я ваше не запомнил, извините.

— Василий Васильевич. Так как там поживает в Бабаеве председатель колхоза Бубла?

— Здравствует Захар Иваныч. У него «ястребки» с песней по селу ходят… Колхоз крепко сколотил. На днях пару комбайнов получил. Вот туда в школу двух учительниц повезу.

— Приятно слышать. Очень важный участок, Федор Ильич, вам поручен, я бы сказал, наиважнейший в этих краях на сегодня. Кадры учителей — это наши маяки, не случайно против них злобствуют бандиты.

— Злобствуют, — с чувством поддержал Беловусько. — Учителя, врачи, завклубами просвещают людей, рассказывают о новой жизни. Вот и зверствуют бандиты.

— Изменились вы, Федор Ильич. Что значит во вкус работы вошли основательно, это приятно, — с удовлетворением подметил Киричук и направился к стоявшей неподалеку учительнице из села Сосновка Полине Алоевой, с которой познакомился лишь вчера, возвращаясь с майором Тарасовым из села Мерва после осмотра южного крыла завтрашней облавы. Шустрая, говорливая молодая женщина поразила бывалого чекиста удивительной смелостью.

Уже не раз бандиты письменно, а недавно и устно предупреждали Полипу, требуя бросить школу и исчезнуть из села, пока не поздно. Но она не только не оставила школу, где работала и жила, но еще и взяла под свое начало клуб, возглавила самодеятельность. Полина понять не могла, почему так лютуют бандиты против самодеятельности. Этот вопрос она и задала прежде всего приехавшему в Сосновку подполковнику Киричуку.

— Все очень просто: где свет горит, оживление, да еще и песни, там жизнь, к ней тянутся люди. А бандитов больше устраивает темнота в селах, когда люди разобщены, сидят за семью запорами, так на них легче влиять, человек взаперти послушнее. А ты не даешь им быть покладистыми.

— Не даю, Василий Васильевич. Народ здесь трудолюбивый, понятливый. Он должен бодрую улыбку видеть на наших лицах постоянно. Только не боязнь. Иначе зачем мы здесь?

Василию Васильевичу понравилась запальчивая решимость учительницы, но все же предостеречь ее он счел своим долгом. Вчера у него это как-то не получилось. Поэтому, заметив в толпе Полину Алоеву, Киричук направился к ней.

Она встретила Василия Васильевича как давнего знакомого.

— Вырвалась на денек. А вас я вспоминала… вон ваше управление, шла мимо, хотела позвонить, но не решилась.

— Вы-то не за назначением тут?

— За ним самым… Я же фактически одна в сосновской школе. Вот не понадеялась на товарищей из гороно, знаю я их обещания, приехала сама за молодым педагогом, — кивнула она на полненькую, румянощекую дивчину. — Теперь мне полегче и повеселей будет. К сентябрю еще двоих обещали, я их заставлю слово сдержать.

— Воинственная вы женщина, Полина… У вас прямо-таки в крови наступательный пыл.

— Зачем же размазней-то быть? Я вам, Василий Васильевич, вчера говорила о необходимости быть бодрой, веселой, словом, без уныния перед врагом. А мы, педагоги, не имеем права на постный вид еще и перед ребятишками. Их воспитывает доброе сердце, улыбка, оптимизм — основа человеческой уверенности. — У нее озорно сверкнули глаза, и она громко выкрикнула: — Унылость не для нас! Унылость — враг!

Теперь уже Киричук взял Полину за локоть и тихо, только для нее, сказал:

— Хороший, добрый вы человек, Поля. Только послушайте все-таки меня, бывалого оперативника. Будьте осторожней, осмотрительней. Это нам положено рисковать и по убеждению, и по долгу службы. А вам — нет, у вас другая задача.

— Спасибо, Василий Васильевич, я и сама поняла, что перебарщиваю. Да ведь оживление на селе чувствую от своей работы. Мне кланяться люди стали уважительней. Чуть что не ясно, идут в школу, просят растолковать. В библиотеке больше книг теперь берут.

— Это, конечно, приятно… Ну, счастливо вам, труженица, — подал руку подполковник. — Буду в ваших краях, загляну.

 

2

Участники облавы на рассвете одновременно вышли на исходные рубежи от Браны до Мервы — лесистое «донышко» подпирала Львовщина, где занял рубеж заслон «ястребков» на случай, если бандиты подадутся на отсидку в соседнюю область.

В этом глухом уголке было всего два небольших села и множество мелких хуторов, разбросанных в самых неожиданных местах. Киричук с чекистами обосновался в селе Сосновка, заняв ту самую школу, в которой работала Полина Алоева. Сюда предстояло вести задержанных, присылать связных с донесениями.

Ровно в пять утра началось прочесывание местности. Киричук отдавал последние распоряжения лейтенанту Кромскому на ходу:

— Уточняю, сторож МТС Валуй живет не в Сосновке, а за речкой на хуторе, ведет замкнутый образ жизни. Есть данные, что он тесно связан с бандитами, имеет схрон.

— Все ясно, товарищ подполковник. Разрешите действовать? — был готов отправиться со своей группой на выполнение задания нетерпеливый Кромский.

— Поделикатней прошу, без нажима, — предупредил Киричук.

Связной принес донесение от майора Тарасова, со вчерашнего вечера заночевавшего у кромки леса — там углубилась в чащобу банда Кушака. Начальник райотдела писал:

«Ночью взял приотставшего от банды Федьку Шуляка — связного дьяка Хрисанфа, о местонахождении которого данных не дает. Сообщил лишь: банда Кушака ушла туда, куда он направлялся, рассчитывая нагнать ее, а где она остановится на отсидку и куда двинется потом, не знает. До рассвета передвижений замечено не было. Предполагаю, банда Кушака притаилась в запасном отсиднике, надо принять все меры, чтобы покончить с ней. Конкретно предлагаю: незамедлительно расширить западное крыло облавы, от железнодорожного полотна Браны — Стоянов до шоссе на Журавники, что составит в квадрате шесть на шесть километров, — туда указал уход банды арестованный Ф. Шуляк на утреннем допросе. Перебазируюсь на хутор Садовый с лесной его стороны, беру под контроль край шоссе в указанном квадрате. Майор Тарасов».

Вручив прибывшему посыльному записку, Киричук требовательно добавил:

— Передайте майору Тарасову, чтоб под конвоем прислал сюда ко мне арестованного Шуляка, если он не нужен ему.

— Связанный лежит в телеге, — пояснил посыльный.

— В телеге, говоришь… — усмехнулся Киричук. — Везите его сюда.

Пришло известие от майора Весника с восточного крыла облавы: есть контакт с бандитами, отвечают огнем. И с западного крыла от майора Рожкова пришла точно такая же весть, только бандиты здесь стремились вырваться на северо-запад, вероятно за железную дорогу, в тот самый лесной квадрат, взять под контроль который решил предусмотрительный Тарасов.

«Никак Рожков Кушака гонит прямо на Тарасова? — предположил Василий Васильевич. — Изловить бы эту гадину, и вся сегодняшняя облава удовлетворила бы нас».

Через полчаса его надежды подтвердились. Доставившие арестованного Шуляка на подводе двое «ястребков» сообщили, что в группу Тарасова привезли тяжело раненного парня, отставшего от банды Кушака.

Последняя весть вселяла в Киричука уверенность в том, что сможет покончить сегодня же с самой активной и жестокой сворой.

Подойдя к подводе, Киричук задал Шуляку единственный вопрос:

— Скажите, Федор, где ваш покровитель — Отец Хрисанф?

— Ты что, нас всех и по батюшке знаешь? — огрызнулся бандит.

— Кто в холуях ходил, вроде тебя, тот и сам, поди, забыл, как его по батюшке. А нам-то и вовсе незачем знать. Так где же Хрисанф? Всегда вы с ним неразлучны.

— Далеко Хрисанф, теперь можно сказать, — ответил бандит. — Мы всегда за Кушаком тащились. На этот раз отстали далеко… За мной следом шел Хрисанф, когда схватили меня. Ушлый мужик, не пойму, как он увернулся.

Киричук поверил в сказанное и, поняв, что ни о какой погоне речи быть не может, велел отвести арестованного в подвал.

Мимо школы раза два прошел босоногий мужичок неопределенного возраста. Он щурил любопытные глаза на подполковника, занятого серьезным разговором. И стоило Василию Васильевичу скрыться за дверями школы, проскользнул за ним следом.

— Товарищ начальник энкавэдэ! — с ходу обратился он. — Смотрю на вас и маюсь: подойдешь к вам, башку после оторвут, но и не сказать не могу.

— Вы что-то сообщить хотите? — остановил словоохотливого мужичка Киричук. — Я слушаю.

— Куда потащились ваши сквозь лес, как по грибы, когда под носом смотреть надо! Вы потрусите Порфирия Маслака, наваристая кость для вас выйдет. — И он направился обратно, добавив: — Вы меня не видели, я вам ничего не говорил.

— Минуточку, товарищ, вы кто будете-то? — остановил заявителя Василий Васильевич.

— Это не обязательно, без беды чтоб.

— А что, Маслак с бандитами связан? Постоем у него пользуются?

— Вчера пользовались, нынче не знаю, сами, говорю, потрусите, — к чему-то загнул пальцы на руке мужичок и добавил определеннее: — Все проглядели кулака, и энкавэдэ его не чует. Вникните: у Маслака пять га, мельницу на сына переписал, крупорушку на свояченицу, а маслобойку снохе отдал в подарок. И шито-крыто, все при себе оставил, раскулачивать некого. А в сводке читаем: число хозяйств третьей группы — кулацких — уменьшилось наполовину.

— Толково объясняете, — одобрил Киричук. — И много у вас таких в Сосновке, прибеднившихся?

— Маслака потрясите, он на других кивнет. Хорошенько потрясите, спросите, почему сдал хлебопоставки шесть центнеров зерна, когда ему десять определили вместо сорока центнеров по его хозяйству и земле?

— Ну, вы это на собрании в колхозе решайте, мы этим не занимаемся, — пропал интерес к заявителю у Киричука.

— Вам видней, но и я не слепой, — тряхнул головой мужичок и выпалил, уходя: — Двое поздно вечером к Маслаку из леса нырнули. Чужие!

…На рассвете, когда в село приехали чекисты с солдатами, оуновский пособник Порфирий Маслак понял: начинается облава. И не отходил от окна. Громоздкий, с тугими складками на короткой розовой шее, он тяжело сопел от долгого выжидания, исподлобья смотрел вдоль улицы, страшась прихода чекистов. Он боялся этой минуты: двое его опасных гостей не захотели ни покинуть дом, ни спрятаться на горище. И все еще спорили, как объяснить свое пребывание на хуторе.

Павло Буча нервно жестикулировал руками, пугливо посматривал в окна на дорогу. Он клял обстоятельства вчерашнего вечера, заставившие свернуть к Сосновке и заночевать там, ворчал на своего напарника, не умеющего ходить по лесу быстро и бесшумно. Оставалось, счел он, бежать.

Сухарь поразил Бучу выдержкой и рассудительным разговором.

— У вас документы, друже Павло, в порядке?

— Да что толку в них? — резко отмахнулся тот. — Каким образом мы здесь, в Сосновке? Все равно задержат, начнут проверять. Липовые у меня документы.

— Попытаемся… Да возьмите же вы себя в руки! Нельзя так распускаться, — не понравилась Сухарю отмашка Бучи. — У меня нормальные документы, следую по ним в село Бабаево, под Луцк. Вы мой родственник, скажем, двоюродный брат по матери. И едем мы на попутных к дядьке, запомните, Мохнарыло Никифору Алексеевичу, тетку зовут Ивга.

— Постой-ка, постой, повтори, — ухватился за подходящий вариант Буча.

Сухарь повторил.

— А зачем упоминать Бабаево? Ты там «ястреба» чуть не кокнул, — повел деловой разговор взявший себя в руки Павло.

— Дом ставить дядьке едем. Да мало ли что нам там надо…

— Не скажи… Эй, Порфирий! — позвал Буча хозяина. — Придумывай, почему мы у тебя торчим, если Чека нас тут накроет.

— Свят, свят! Они и меня заметут. Вы уж давайте… Переночевали, а я ничего не знаю…

— Как так? Я тебе сейчас горлышко прижму, сразу все узнаешь, — пристукнул кулаком по столу Буча и властно предложил: — Неси живо закуску на стол, самогонку да рассказывай, где мы с тобой немцев громили на исходе войны.

— Я не воевал.

— Где же ты укрывался?

— Ох, друже, идут до нас трое с винтовками и офицер с пистолей, прямо в окно уставился, — боком попятился Порфирий, пока Буча не крутнул его к себе за плечо.

— Убавь зенки-то, куда вылупил, будто не надивишься никак! Они сейчас потрясут… Улыбайся, боров! Скажешь, попросились ночевать, пустил до утра. Вот в дорогу кормишь. Живо на стол чего-нибудь давай!

— Не суетись, — теперь уже поправил напарника Сухарь, поглядывая в окно и беспокоясь за исход встречи с чекистами. Угадывал, что их задержат, чего доброго, отвезут в Луцк. И не хотелось думать об этом. Ведь, кроме подполковника Киричука, его ни один сотрудник госбезопасности на Волыни в лицо не знает.

Постучали в окно, а через минуту Порфирий Маслак с неузнаваемым, важным видом вплыл в горницу, где за столом сидели его временные постояльцы, говоря:

— Мои довоенные друзья навестили, путь на Луцк держат, фронтовики, документы в порядке, сам проверял, время такое…

— Документы ваши, разрешите удостовериться, — обратился младший лейтенант к Сухарю.

Порфирий тем временем расставил закуску на столе, принес штоф самогонки, но чекист знаком руки остановил его и спросил у Сухаря:

— По документам, Антон Тимофеевич, вы должны проследовать через Луцк в Бабаево, а получается каким-то образом наоборот: через отдаленную Сосновку на Луцк. Объясните.

— Очень просто. Вот и проездные сохранились, из Бабаева уехал пару недель назад, мне перед тем инструктор райкома партии Беловусько предложил стать председателем колхоза, кстати, секретарь сельсовета однозубый Мирон Кормлюк самолично уговаривал меня. Но я не решился чего-то. Вот на родину, в Са́мбор, съездил. Не приглянулось мне там. Решил-таки в Бабаево обосноваться. Если не избрали там председателя, соглашусь. Советует и мой родич Павло, — кивнул он в сторону Бучи. — Хотим вместе пятистенку ставить.

Близнюк проверил документы у второго постояльца, но просмотрел их бегло, положил в планшетку, вежливо предложил:

— Попрошу вас пройти со мной на сборный пункт, порядок такой.

Досадуя, что нет возможности открыть себя, Сухарь огорченно шагал рядом с Бучей к школе, замечая вопросительные взгляды крестьян, чаще враждебно смотрящих на них. Это обстоятельство малость смягчило огорчение Сухаря за прерванный путь, когда внедрение чекиста в ОУН можно было считать на пороге свершившегося.

Буча шепнул Сухарю:

— Влипли… я же с оружием. Ух как нелепо!

— И у меня наган… для самообороны… с войны… — осекся на слове Сухарь.

— Прошу сюда, — раскрыл кабинет директора школы младший лейтенант Близнюк и пропустил задержанных вперед.

Сухарь от неожиданности застыл на месте: за столом сидел не менее удивленный Киричук. Нахмурив лицо и выказывая огорчение, Антон Тимофеевич всем своим удрученным видом говорил: попался, не знаю, как выкрутиться.

А Близнюк доложил:

— Товарищ подполковник! Задержали двоих посторонних в доме зажиточного крестьянина Маслака. Вот их документы, — положил бумаги на стол младший лейтенант, повторив чуть ли не слово в слово оправдание Сухаря, каким-то образом даже запомнив фамилию Беловусько.

Василий Васильевич сразу оценил обстановку. Услышав фамилию инструктора райкома партии, он понял, каким ходом пытается воспользоваться Сухарь, намекая о Бабаеве, куда следует отпустить его с «родичем» Бучей, сочтя их постой в Сосновке случайным — застала ночь.

Задержанных поместили в комнате-классе, в которой уже содержались четверо доставленных из леса мужчин. Через несколько минут Киричук попросил привести к нему Антона Тимофеевича Сухаря.

Василий Васильевич встретил его один на один, обнял, пожал руку.

— Что случилось? Кто это с тобой? — спросил он.

— Провожатого прислали за мной. Надо понимать, заочный контакт мой с Комаром — Дербашем состоялся. Клюнули, выходит.

— Нам в самом деле повезло. Только ради этой встречи, выходит, стоило устроить нынешний прочес.

Сухарь поторопил:

— Не будем затягивать разговор, а то мой неуравновешенный друже Буча неладное учует. А публика эта в сомнения легко впадает.

— Сейчас-то откуда и куда путь держите?

— Тут не измеришь, сколько они со мной напетляли, но я определенно знаю, проговорился бандит, держали меня на базе около Подберезья, аж за Гороховом. Оттуда за три дня добрались сюда. Вчера вечером Буча ворчал, не хотел заходить в Сосновку, но и не решился идти дальше, хотя прошлые ночи мы почти не отдыхали. Я понял, мы малость не добрались до конечного пункта. Он где-то неподалеку, с краю Волыни или Львовщины. Там уж с вами я не столкнусь.

— Не беда. Прикинем ваш маршрут от Подберезья через Сосновку с выходом на Львовщину. Треугольник твоего местопребывания определим.

— Контакт необходим. Новости скоро будут. А пароль давайте такой: ваши инициалы. «Я от В. В.». Просто и понятно.

— Ну, иди. Можешь сказать этому Буче, я тебя о плене расспрашивал и о селе Бабаево, о дядьке твоем. Заикнись, что я, мол, удовлетворился тем, что ты знаешь тамошнюю местность. А особенно, скажи, расположило подполковника твое знакомство с инструктором райкома партии Беловусько, человеком в этих краях новым, оуновцам едва ли известным… И все в таком духе. Понятно?.. Будь здоров! Не волнуйся, не так уж долго мы с тобой балакали. Бучу ровно столько же продержу.

— Почему нас не обыскали? — спохватился Сухарь, вспомнив, как встревожился за свой пистолет его напарник, и рассказал об этом Василию Васильевичу.

— Да ничего, — успокоил Киричук. — Пусть это подтвердит, что мы поверили в ваши документы и доводы. Внешне в вас ничего подозрительного, «лесного», нет, не ощупываем же мы каждого задержанного. Мы и других, кое-кого, не станем обыскивать, можешь там попозже поинтересоваться с пользой для себя… Вместе с другими, кто нам не нужен, и вас отпустим с извинением. Все будет в чистейшем виде. Счастливо тебе!

Пока привели Бучу, Василий Васильевич успел походить из угла в угол и порассуждать про себя о нечаянной встрече с Антоном Тимофеевичем, так нежданно появившимся в глухом уголке области.

Буча вошел в кабинет, заложив руки назад и остановившись на почтительном расстоянии от стола.

— Проходите, пожалуйста, садитесь. — Киричук взял документы, раскрыл паспорт и с улыбкой посоветовал: — Вы бы опустили руки из-за спины, мы говорим, кому следует это делать.

— Слышал, так положено перед вами, — неспешно опустился на стул Буча, приглаживая волосы.

— Осужденному преступнику, Павел Митрофанович, руки положено убирать. А вам-то это зачем? Мы с вами почти что на равных. Я лишь исполняю служебный долг, а через полчаса мы с вами, может, сойдемся в столовой и будем хлебать борщ и нахваливать повара…

— Нам бы иттить, время идет, а мы в Горохов должны заглянуть насчет гвоздей, без них какая стройка, — просительно проговорил Буча.

— Где ваша жена? Дети есть? — вдруг спросил Киричук.

Буча выжидательно посмотрел ему в глаза, беспокойства не выдал, ответил с чувством:

— Погибла жена, фашист повесил на грушке у хаты. Не мог я в хате жить, возле которой жинка погибла. Шасть на крыльцо, а перед глазами она виснет на грушке. На меня уж помутнение вроде как находить стало, ночью с криком вскакивал… Хорошо, хоть детей не нажили.

Киричук сделал вид, что удовлетворился ответом, спросил:

— Как зовут вашего дружка или попутчика, где познакомились с ним?

— С Антошкой-то Сухарем? Мой отец с его матерью брат с сестрой. Мы вместе с ним у нашего дядьки в Бабаеве лето проводили… Туда и топаем.

«Ну топай, не спотыкайся, доведи Антона до места, спасибо тебе будет», — мелькнуло у подполковника. Он тихо сказал:

— Документы у вас в порядке, но малость обождите в той комнате, у меня тут неотложное…

…Сухарь встретил Бучу с таким видом, будто уже не чаял увидеть его живым. Тот крепко, с удовлетворением сдавил его локоть, шепнул, чтобы не слышал парень по соседству:

— Наплел я ему все в лад. А главное, по-моему, документам поверил твоим. Они все-таки и не поддельные, и свежие, и необычные.

Сухарь сбил его благодушный настрой, сказав:

— Чего это он малость придержать нас решил? Вдруг позвонит в Бабаево или в райком Беловуське, а ему сразу об «ястребке» и моей стрельбе?..

— Не пугай! — одернул покрасневший Буча я поправил пистолет под пиджаком. Он тяжело засопел, пригнувшись за школьной партой. Продолжать разговор у него охота пропала.

Лейтенант Кромский со вчерашним практикантом, а ныне оперуполномоченным Сычом и тремя «ястребками» поднялся к заречному хуторку. Здесь жил сторож МТС Валуй с женой и детьми. Имел домину на восемь окон с трех сторон, беленую подсобную хатенку и два сарая.

Все это Кромский рассмотрел из укрытия, устроившись за старым, с подгнившим срубом, и заросшим лопухами колодцем, не приметив ничего подозрительного. Ни детворы, ни хозяина видно не было, откуда-то из-за сарая доносился стук топора да мычала корова. Появилась во дворе хозяйка, бросила курам зерна и убежала в сени.

— Пошли! — подал команду Кромский, и все четверо направились за ним по тропе.

Снова соскользнула с крыльца молодая хозяйка, держа накрытое фартуком эмалированное блюдо. Она быстро, вприпрыжку ушла в тень вдоль сарая и вдруг, ойкнув, остановилась, испуганно глядя на свернувших с тропы военных во главе с лейтенантом. Она засуетилась, прикрывая фартуком блюдо, но материя сползла у нее из-под руки, выказывая аппетитные вареники в сметане.

— Здравия желаю! — козырнул лейтенант, улыбаясь смуглой привлекательной женщине.

Идущий следом Даниил Сыч, недоумевая, произнес:

— Вареники в сарай несла, шикарно кормит борова… по паре штучек нам бы отвалила.

— Какого борова? — остановился Кромский и увидел возле двери сарая на ящике блюдо, прикрытое голубоватым фартуком, понял недоумение Сыча, но не показал вида. Он спросил у подошедшей хозяйки: — Хозяин дома?

— Туточки он, — как-то напряженно ответила она и пошла за сарай, добавив: — Ступайте в хату, сейчас позову.

Она вернулась с ним скоро:

— До тебя.

Нескладный, с угрюмым видом хозяин потоптался на месте и спросил:

— Чего?

Кромский усадил его, говоря:

— Так вот и живете в глуши, одичать можно.

— С моей не одичаешь.

— Веселая, видать, у вас хозяйка.

— Концерты дает… — угрюмо подтвердил Валуй.

— Мы из управления госбезопасности, — перешел на официальный тон лейтенант. — Посторонние на хуторе есть?

Хозяин отрицательно помотал головой.

— Разрешите осмотреть дом. — Кромский подал знак Сычу, чтобы следовал за ним, и начал осмотр комнат.

Неприхотливая древность предстала перед чекистами: деревянная кровать, топчаны, лавки, допотопная покосившаяся этажерка и кованый, сработанный с надежной основательностью сундук в переднем углу, почти что под образами, прялка с узорчатым колесом, по которому Кромский осторожно провел рукой, сказав задумчиво:

— У нас в доме на селе точно такая же стоит, — и вдруг обратился к хозяйке: — А теперь скажите, кто у вас в сарае?

— Зойка в сарае, коровка моя.

— Вареники сейчас ей снесли?

— Какие вареники?.. — взвизгнула бойкая женщина, всплеснув руками. — Ты что, с ума спятил?

— Да те, которые под фартуком несла, на ящик возле двери сарая поставила, — сказал Кромский и резко приказал: — Выйти всем во двор!

И когда лейтенант вышел на крыльцо, сразу заметил — блюда на ящике уже не было. Понял, хозяйка успела убрать его, когда уходила за мужем. Сказал ей:

— Шустрая хозяюшка! Вареники твои свою службу сработали, иди отнеси их тому, кому они предназначены. Да скажи постояльцам своим — не одному же ты несла столько вареников, — чтобы сюда, до хаты, шли. Вокруг чекистов, мол, много.

Хозяйка сникла, за спину мужа встала, и Кромскому ничего не оставалось, как приказать:

— Младший лейтенант Сыч! Охраняйте задержанных! «Ястребки», за мной!

Он подскочил с пистолетом к двери сарая, распахнул ее и укрылся за косяком. Переждав немного, влетел в сарай, следом за ним «ястребки».

В стойле справа находилась корова, у стены слева чуть ли не до крыши навалено сено. Ничего подозрительного Кромский не заметил. Он придирчиво обследовал земляной пол, простучал его черенком лопаты. Под ногами находилась глухая твердь. Не мешкая, перекидали сено в пустующий угол. На освободившемся месте земля была как земля.

Вяло жуя, корова косила большие удивленные глаза на незнакомых людей. Кромский успокоительно похлопал корову по боку и направился к выходу, решив обследовать территорию возле сарая, но до его слуха донеслось подозрительно звонкое постукивание. Прислушался: корова переступала передними ногами, поскальзываясь и норовя встать поустойчивее на деревянной опоре, с гулкой звонкостью выдавая под собой пустоту.

Кромский поспешно вывел корову из стойла, недоумевая, зачем ее в летний ясный день содержат в темноте у кормушки, когда кругом полно свежей травы. И лишь теперь вспомнил, что несколько минут назад эта чернобокая буренка паслась возле сарая. Он сам ее видел, подходя к хутору. Значит, корову только что загнали в стойло… Для чего?

Лейтенант попытался расчистить лопатой то место под кормушкой, где находились передние ноги коровы, но острие все время упиралось во что-то твердое, пока наконец не выворотился угол квадратной ляды.

Ни уговоры, ни басовитый нажим не подействовали на сторожа МТС Валуя, в схрон к оуновцам он не полез, испуганно твердя: «Убьют!» Передать в схрон предложение о сдаче оказалось некому. И тогда Кромский взял ракетницу, зарядил ее патроном и выстрелил во входной люк. Оттуда повалил дым.

— В схроне! — громко крикнул Кромский. — Выходи наверх! Бросай оружие! Сопротивление бессмысленно!

Он выстрелил еще ракету, приказывая:

— В схроне! Выходи!..

В ответ раздалась автоматная очередь.

На восточном крыле облавы к полудню все было кончено: трое убито, двое тяжело ранены, в том числе главарь банды.

Сложнее вышло на западном крыле облавы. Остатки разгромленной банды Кушака, в том числе и он сам, прорвались сквозь заслон на Львовщину. Других данных от майора Тарасова не поступало.

Рассортировав людей — арестованных под стражу, задержанных по подозрению — отдельно, Киричук вышел на крыльцо. Не сиделось ему в четырех стенах, когда там, в лесу, еще бьются с бандитами.

Привели вихлястого подвыпившего старичка, порывавшегося убежать, которого здоровенный «ястребок» молча и, видать, не первый раз хватал в охапку и тащил к крыльцу. Задержанный пытался вырваться, громко ругался:

— Пусти, цепляло, чтоб кишки у тебя наизнанку вывернулись, изгрызу, ответ некому держать будет… Где винторез? Ты мне кабана стрелять будешь? В своем лесе ногой не шагнешь. Куда грибы дел?

Следом подошел «ястребок» с обрезом и лукошком, доложил, что старик задержан при преследовании банды Кушака, кто он, не говорит, откуда — тоже.

— Ах ты, цепляло несчастный! Ты кобеля спроси любого в Сосновке, он хвостом извертит передо мной, уважаючи, и человек тут любой назовет… — не договорил он, представ перед подполковником. Враз сориентировался, захотел поустойчивее держаться на ногах, взялся за перильце и обратился поосмотрительнее: — Здрасьте, друже товарищ, господарь начальник, дай бог вам доброго здравствования… Скажи, чтоб отвели домой, а то свалюсь.

Василий Васильевич заулыбался от такой непосредственности и, кажется, готов был отпустить лесного гуляку, если бы не отобранный у него обрез.

— Где же ты, дед, назюзюкался так? — спросил Киричук.

— Думал, пузырь отымут, я куму нес, а если бы я всю допил, цепляло не донес бы меня… Отпусти, а то песни орать буду.

— Зачем обрез с собой носишь, дед? — взял из рук «ястребка» оружие Киричук, понюхал ствол, почуял запах гари. Он уже хотел было спросить, в кого стрелял задержанный, как тот опередил:

— В лесу поднял, добро такое, осенью на кабана пойду. Гришка зимой двоих уложил, от третьего на дереве бог его спас… Так он же с берданкой, а с этим винторезом кабана промеж глаз можно класть…

Со стороны речки по дороге рядом с телегой шла группа людей, среди которых Василий Васильевич узнал энергично шагавшего лейтенанта Кромского, а рядом с ним мужчину и женщину. Не дослушав задержанного, распорядился увести его в школу и позвать кого-нибудь из селян, чтобы опознать старика, расспросить о нем: там видно будет, что с ним делать.

Подоспела весть от Тарасова:

«Преследование прекратил, настичь Кушака не удалось, просочиться сквозь заслон вероятность малая, предположительно — главарь мог укрыться в тщательно замаскированном схроне. Прошу разрешения на прочесывание в обратном порядке — до северо-восточной кромки леса. Ранен «ястребок», он отправлен в Горохов. Жду указаний. Тарасов».

— Передайте майору, — сказал Киричук связному. — Разрешаю действовать до шестнадцати часов. И жду его здесь, в Сосновке.

У крыльца остановилась телега. На ней Василий Васильевич увидел убитых: рыжеволосого парня и тучного, коротко остриженного дядьку.

Кромский доложил, указывая на стоящих рядом с ним мужчину и женщину:

— Задержанные супруги Валуй содержали схрон под сараем. Бандиты выйти из него отказались. В перестрелке убиты, — кивнул он на телегу, — вот этот пухлолицый, говорит хозяин, ученый человек, из верхов бандеровцев, — Жога, три дня как пришел из Рушниковки, рябой Помирчий привел. Есть там такой, знаю его… В схроне изъяты отпечатанные на машинке документы и рукописные листы. На хуторе остались трое детей Валуя. У них в Сосновке бабка живет. Надо обязать председателя колхоза позаботиться о ребятишках.

— Попросить председателя колхоза, — поправил лейтенанта Киричук и вернулся в школу, остановился возле раскрытой двери в класс, в котором находились задержанные. Удивился, что веселого старика не слышно было. Сразу открылся и секрет: он спал в проходе между партами.

…Прочесывание закончилось.

В школьном классе набралось десятка полтора задержанных без явных улик причастности к бандитам, которых после выяснения личности пришло время отпустить. Среди них Киричука прежде всего заботили невозмутимый Сухарь и настороженно притихший Буча.

— Товарищи! — обратился подполковник к столпившимся возле двери людям. — От имени Советской власти приношу извинение за вынужденную задержку вас и проверку личности. Известные вам обстоятельства заставляют нас прибегать к такому принуждению. Надеемся, к этому вы отнесетесь без обиды. Жалобы у кого есть в связи с этим?

— Какие могут быть жалобы, все верно, — застоявшимся трубным голосом покрыл возникшую тишину улыбающийся Буча.

— Может быть, кому документ нужен о задержке в пути, прошу подойти ко мне. — Василий Васильевич приметил седовласого, но крепкого на вид пасечника, оказавшегося во время боя с бандой под огнем и выведенного в безопасное место, а потом — сюда, в Сосновку, подошел к нему, предложил: — Не уходите, вас мы отправим на машине.

— Не беспокойтесь, делайте свое дело. Родичи у меня тут есть, загляну на час, случай привел.

— Тогда вы свободны. Все можете разойтись. Документы получили?

«Наши на месте», — подумал про себя поравнявшийся с Киричуком Сухарь. Он шел не торопясь, будто молча прощаясь с Василием Васильевичем, и Буча не выдержал такой медлительности, выскочил наперед, успев прихватить своего подопечного за руку.

На крыльце они оба встали, как по команде, Буча стянул с головы кепку, напряженно глядя на убитых, медленно спустился со ступенек и как-то неловко, бочком, не отрывая глаз от тучного покойника, миновал телегу и потом так быстро-быстро пошел по дороге, что Сухарь, еле поспевая за ним, сдержал:

— Да что вы будто сорвались, куда мы идем?

— У нас нынче все наоборот… — тяжело дыша, хотя прошли самую малость, ответил Буча. — Кого убили! Это подумать только, кто погиб! Остап Жога, верный помощник Хмурого. Но как он сюда угодил? Он же в Рушниковке надежно сидел… — терялся в догадке замолчавший Буча.

У Антона Тимофеевича не было охоты говорить. Он шел легко и удовлетворенно. Тем более немного погодя у его напарника прорвалась обнадеживающая фраза:

— А ты молодец! Ну, не совсем ты, а документы твои… Но и ты ничего… Вон у лесочка свернем куда надо.

 

3

Покончить с Кушаком майору Тарасову не удалось. Коварный главарь банды исчез, потеряв почти всю свою свору. Скорее всего, считали, он успел выскользнуть из-под крыла облавы до того, как она замкнулась с цепью заслона.

Как ни огорчала Киричука эта неудача, она все-таки не могла сильно испортить результатов процеживания на южном «донышке» области. «Улов» превзошел все ожидания. Взлетом везения Василий Васильевич счел ликвидацию помощника Хмурого по пропаганде Остапа Жоги.

В конце концов, о какой неудаче могла идти речь, когда бандитствующих «кушаков» на дюжину стало меньше: разгромлено две банды, ликвидирован очаг пособников, состоялась обнадеживающая встреча с Сухарем — вполне достаточно, чтобы считать операцию успешной. Конечно, возьми Кромский Остапа Жогу целехоньким, тогда бы…

Желание новых удач еще больше приходит от их избытка. Главная легла в короткую фразу сводки: «Потерь нет, легко ранен — один».

Изложив результаты операции, Киричук вкратце описал суть захваченных в схроне документов:

«…Бесспорно, Остап Жога разрабатывал для банд положения пропагандистского характера, в которых все внимание концентрируется вокруг необходимости поддержания веры в разваливающуюся идею борьбы ОУН. Применительно к соображениям сегодняшнего дня главарям банд рекомендуется придавать особое значение работе СБ — службы безопасности, обязывая ее постоянно выявлять среди членов ОУН колеблющихся, склонных к измене, подлежащих уничтожению. В документах особо отмечается нажим МГБ на ОУН».

Принимавший участие в составлении сводки Чурин высказал простую, но важную мысль:

— Думаю, этими сведениями можно повлиять на Угара, пусть у него от унылых вестей голова кругом пойдет.

— Пусть только не перекружится, — принял предложение Киричук и спросил: — Куда же мы его определим на ночлег?

— Домой к себе возьму, куда же еще? — нашел простой выход Чурин.

— Подумать надо хорошенько. Все-таки он… забывать нельзя, кто он, своих связных перестрелял… Может, Кромского под видом родственника на время встреч поселить к вам?

— Лишнее, считаю, — отказался Чурин. — У меня сосед — сотрудник МВД, замечательно смелый человек, но и Тамара моя не из робкого десятка, проверенный, так сказать, помощник чекиста. Да еще какой!

— Как понимать? — заинтересовался Киричук.

— Это же не первый гость будет в моем доме, один бандит аж окорок привез на хату — борова заколол, говорит, жинка послала, благодарит, что на правильный путь мужика вывел. Вообще жена у меня прелесть, все понимает, потому что слишком уважает мою работу…

— Прежде всего вас, — вставил Киричук.

— Это само собой. Однажды с ней выезжал для розыска и поимки жены одного крупного бандита. Тамара обнаружила ее в Брюховичах и вместе с ней шла через лес во Львов, а при входе в город у дрожжевого завода я ждал их. Только увидев меня — она раньше была под арестом, — эта бандитка догадалась, с кем шла, хотела убежать, но была задержана.

— Молодчина! — похвалил Киричук.

— Так что не беспокойтесь, Василий Васильевич, — подытожил Чурин. — Встретимся мы в полночь, пока домой приедем, вы же с нами будете, пока перекусим-переговорим, спать-то останется шиш да еще маленько…

…Пришло время ехать к секретарю обкома партии Профатилову. Они еще вчера договорились о том, что Киричук сразу же по возвращении из Сосновки известит о результатах чекистской операции. Но этого оказалось недостаточно. Узнав о захваченных у бандитов документах, Илья Иванович захотел ознакомиться и с ними.

Быстро пробежав глазами отчет о результатах проведенной операции на юге области, Профатилов стал раскладывать на столе захваченные оуновские бумаги.

— В целом замысел операции осуществлен, можно считать, успешно. Кушака не поймали — плохо, очень досадно. Этого кровожадного зверя надо непременно поймать и судить не в зале заседаний, а на площади в Бабаеве или в Торчине. Кончайте побыстрее с ним, не обольщайтесь тем, что случай подсунул вам нежданную компенсацию в виде пропагандиста Жоги. — Профатилов взял в руки оуновский документ с отпечатанным на машинке текстом, пробежал его глазами и зачитал концовку: — «Учитывая необходимость более эффективного использования боевок, предлагается тактика активного перемещения вооруженных групп, что должно создать у населения представление постоянного присутствия силы и действия ОУН». Это уже не от хорошей жизни. Ну зачем, для чего, для кого самообман? Что он им дает? — недоуменно и сердито произнес секретарь обкома.

— Тут в «грипсах» есть примечательные признания о больших потерях кадров, о моральном упадке, о частой потере связи, — взял бумаги Киричук. — Любопытно, Илья Иванович, послушайте: «С пятым связь неладна, я к нему посылаю, а ответов не приходит. Возможно, по причине постоянного нажима большевиков или где-то порвалась связь. Наверно, в этом году с ним не удастся свидеться. Большевики всюду, они снуют за нами как привидения, прилагают все усилия, чтобы подавить и парализовать наши действия. Чрезвычайно сильно реагируют на наши внешние проявления, много людей в этом году погибло. Очень тяжело стало с пересылкой связных на дальние расстояния, потому что, пока дойдут, могут быть сотню раз схвачены или убиты. По этой причине мало надежды на помощь в людях».

— Вполне подходящая оценка чекистской работы, Василий Васильевич! — с веселой искоркой в глазах произнес секретарь обкома.

— Вы обратили внимание, их чаще преследуют не чекисты, а большевики?

— Они выражаются верно, между прочим, — охотно поддержал Профатилов. — Под большевиками они подразумевают обобщенный образ всего советского. Хорошо сказано, прямо-таки записать впору: «Большевики всюду, они снуют за нами…» Читайте, что там еще интересного?

— О-о, наш знакомый Угар тут слезу пустил, я его кличку в бумагах проглядел. С ним мы планируем выйти на беседу.

— Который на колокольне от вас сбежал? — вспомнил Профатилов.

— Он самый. У него предстоит встреча с Зубром, Надеемся вплотную подступить к тому.

— Какую выгоду себе вымаливает Угар?

— Замаливает, скорей, — уточнил Киричук, ища глазами достойное внимания сообщение Луки Скобы: — «В тэрене разгром, группы в дальнем отрыве, связь порушена. Данных о состоянии сил и дальнейших намерениях большевиков не имею. Я докладывал, но не уверен, сработал ли мой канал связи, о том, что сам в конце июня бежал из церкви, в которой погибли два моих хлопца». — Киричук взглянул на секретаря обкома, усмехнулся, говоря: — Прошлой ночью Угар вот так же начал плакаться. Сам угробил людей и слезу сочувствия пускает: «хлопчики погибли». Жалуется на связь: «с других тэренов больше месяца не получил ни одной почты, не получил и сверху. Вынужден был из-за преследований уйти в «Шапа» — шатающуюся партию, потому связь держал случайную. Закрепиться нигде не смог, собираюсь отойти в свой старый тэрен. Идти туда Зубру не советую, предлагаю ему вызвать меня к себе».

— Шатающаяся партия? — повторил Профатилов. — Можно подумать, они не все шатающиеся. Ну, удач вам.

Степанида Ивановна рассказала Василию Васильевичу о любопытствующей соседке. Усталый постоялец рассеянно выслушал хозяйку дома, и та сочла неловким приставать с пустым разговором. Но интерес Варвары в ней остался. К тому же прошлый раз она не уважила ее должным вниманием. Поэтому сейчас, возвращаясь с базара и оказавшись возле калитки Варвары, шмыгнула за нее. Хозяйку она увидела в саду на лавочке с блюдом крыжовника — протыкала иголкой ягоды. Села рядом, откровенно разглядывая ее нежно-белое лицо, плечи, грудь.

— Вы чего это как прицениваетесь, Степанида Ивановна? — даже смутилась Варвара и поправила разрез кофточки.

Гостья всплеснула руками.

— Ой, недотрога! — игриво произнесла она. — Будет передо мной-то… Я извелась после твоего ухода, натура вот такая.

— Чего это вы?

— Ну как же, посмеялась я насчет твоего интереса к моему постояльцу, не присоветовала ничего, старая дура, будто сама молодой не была.

— Ах вон вы о чем!.. Я уж давно забыла.

— Не гонорись ты, все мы так. А мужик, оказывается, внимание к тебе имеет. Вот я и подумала, чего же я спорола, тебя не приветила, не по-женски получилось, — привирала она, не ведая, что делает.

— Да ничего особенного, — стала вслушиваться Варвара с расположением, и пожилая женщина уловила эту тонкость, заговорила настойчивее:

— Ты меня не бойся, я как мать родная… Уж больно я его уважаю, человек хороший… и ты с душой, а таким завсегдашеньки охота доброе сделать…

Варвара слушала, соображая, и вдруг напрямки гостье:

— Не вертите, Степанида Ивановна, зачем пришли?

— Помочь хочу.

— В нем? — удивилась Варвара.

— Познакомиться же тебе не терпелось с моим постояльцем.

— И он что, согласный?

— Наверное, коли я пришла, — с гордым видом распрямилась Степанида Ивановна.

— Что вы ему там наплели?

— Ничего, только сказала: интересуется женщина, через дом живет, заходила, спросила о вас. Влечение у нее в глазах прочитала…

— Ой, хитра вы, «в глазах прочитала»… Втюрилась, поди, сказали, срамоту на меня навели, — уколола Варвара палец и по-детски сунула его в рот.

— Свят, свят, какая же срамота любовь, штука житейская, потребная…

Варвара звонко расхохоталась:

— Ну и сказанули вы, будто вот об этой миске с крыжовником! Вы когда-нибудь любили, Степанида Ивановна?

Та обиделась, надуто ответила:

— Молода ты смеяться надо мной, Варвара. У меня сын был, утонул, ты знаешь.

— Простите, Степанида Ивановна! Нечаянно вышло, я вроде как на равных с вами.

Старая отмахнулась:

— Ладно уж, сама напросилась.

— Он правда, что ли, хочет видеть меня? Когда прийти-то?

— Я не знаю, он день и ночь работает… — пожала плечами Степанида Ивановна и рассудила: — Для этого дела вы на пару время найдите. В выходной давай с утра, часов в девять, к завтраку, заходи. Чайку попьем, побалакаем, разглядитесь. Да уйду я, не морщи лоб.

— Не могу я в воскресенье, мой дома… Давайте лучше нынче-завтра, подгляжу, когда он в перерыв явится, и сама приду.

— Это уж как тебе удобней, — поднялась Степанида Ивановна, забеспокоившись, что хватила лишку, кажется, не просил ни о чем постоялец. Но тут же решила — не беда. Не со злом же она к ним, с добрым сердцем. От этого худа не будет.

С той минуты, как ушла со двора услужливая соседка, Варя то и дело вспоминала о своем обещании прийти познакомиться с подполковником, которого видела издали и как следует разглядеть не успела. Но первоначальное любопытство с беспечным женским баловством сошло, и она подумала: зачем ей этот несколько обязывающий визит и встреча с незнакомым мужчиной, да еще из безпеки? Варе неловко и досадно стало от мысли, что ее приход в чужой дом с легкомысленной целью будет выглядеть унизительным. И она сразу отбросила свое намерение.

Однако тайная мысль не исчезла бесследно, заставляя молодую женщину выдумывать себе в угоду завлекательную встречу. От разыгравшегося воображения лицо ее начинало румяниться.

Расчувствовавшаяся Варя совсем забыла о Марии, об ее просьбе — узнать поподробней о подполковнике. А когда вспомнила о ней, то не ревность, а какое-то иное щепетильное чувство задело ее. Припомнила, как Мария рассказывала ей об ухаживании обходительного подполковника, с которым, наверное, у нее ничего не вышло. И, оправдывая свои действия необходимостью исполнить просьбу обаятельной знакомой — это она, мол, просила, я тут ни при чем, — Варя с облегчением решила сегодня же отправиться — поразвлечься, как сказала она сама себе.

Собираться стала загодя. Сначала она вымыла голову, но, разохотившись, забралась в корыто и, потирая себя мочалкой, расхохоталась от собственной шутки: «Без мочалки еще не понравишься». Потом обнаружила, как огрубели у нее руки и некрасиво отросли ногти, провозилась с ними до обидного долго, непоправимо затупив кончик мужниной опасной бритвы. Когда она подобрала себе платье и решила погладить его, вспомнила, что кончился древесный уголь. Тут-то ее осенило сбегать за ним к Степаниде Ивановне.

Ей приятны были эти сборы. Она чувствовала облегчение в душе, живость в движениях, небывалую внимательность к самой себе, от которой она отвыкла, но не забыла и потому подумала: «Живешь черт-те как, в зеркало глянуть догадки не стало, интерес простыл. Да и когда ж мне: то к поросенку, то носом в печку, то за лопату, то за топор… сгорбатилась вся. А тут, глянь-ка, распрямилась, расфуфырилась, другой выглядеть захотелось…»

Достав новые туфли и с трудом напялив их на ноги, Варя с унылым видом опустилась на табурет, поглаживая щиколотку. Она с зимы заметила, что ноги у нее будто припухать стали.

Сбросив туфли и надев домашние тапочки, она резво отправилась к Степаниде Ивановне попросить угля для своего утюга, заодно и предупредить о сегодняшнем визите.

С кастрюлькой в руке Варя влетела в сени и остолбенела, увидя на веранде за столом улыбающуюся хозяйку и подполковника с мягким, внимательным взглядом. Она не сразу узнала его в пижаме и была удивлена тем, что он отдыхал в рабочее время.

— Ой, Степанида Ивановна, я потом, — в краску бросило Варю после всего только что передуманного.

Проворная хозяйка не дала ей сделать и двух шагов к отступлению, подхватила гостью под руку и повела к столу.

— Посиди с нами, поешь клубники, у меня нынче много поспело, слава богу, а то ни огурца, ни помидор.

Подполковник вышел ей навстречу, подал руку.

— Василий Васильевич, — представился он, кивнув головой.

— Варя, — ответила гостья, потупившись. Овладев собой, она быстро нашла оправдание своему появлению: — Гладить собралась, а уголь закончился. Вы не богаты, тетя Стеша?

— Сейчас пойду принесу, — взяла та у Вари кастрюльку и поспешно удалилась.

— Вы рядом живете? — спросил Киричук и пояснил: — Степанида Ивановна говорила мне.

— Что говорила? — смутилась Варя.

— Что вы очень вкусный хлеб печете, — ответил Василий Васильевич, выдав улыбающимися глазами, что утаил правду.

— Из нынешней муки не спечешь, — ответила она, уверенно определив, что постоялец тетки Степаниды человек безусловно обходительный, не зря она его рекомендовала с лучшей стороны.

— Ничего, будет у нас и крупчатка, и ржаная, и всякая мука.

— Хоть бы пшеничной обыкновенной, чтоб пироги на пироги были похожи.

— Будут пироги, Варя… Жалко, мне скоро на работу, я ждал вас в воскресенье.

— Как ждали?

— Ну, так сказать… Вы хотели меня видеть? — уверенно спросил Василий Васильевич.

— С чего вы взяли?

— Как с чего? — изумился Киричук такому повороту, невольно пожав плечами.

Варе стало неловко. Пересилив себя, она поправилась:

— Вы правы, Василий… я собиралась заглянуть сюда в воскресенье… Степанида Ивановна мне говорила о вас… любопытно стало. Все-таки вы человек необыкновенный.

— Чем же? — склонил набок голову Киричук, внимательно следя за выражением переменчивого лица собеседницы.

— Люди из безпеки, из энкавэдэ, по-моему, необыкновенные, вы в какой-то кромешной тайне… страшной к тому же.

— И я страшный?

— Да нет, скорее, наоборот, не зря вы нравитесь женщинам. — Она смущенно отвела взгляд.

— Каким женщинам? Еще новость…

— Ой, вы хитрый, скрытный. Да мы о вас все знаем.

— Вот как, откуда же? И где я родился, знаете?

Варя отмахнулась:

— Зачем нам — где родились? Знаем, как в Луцке появились, кому полюбились.

— Ничего не понимаю, — искренне удивился озадаченный Киричук.

— Все вы понимаете, — изобличающим тоном заговорила Варя, рассерженная упирательством. — Вы женатый, конечно?

— Да, у меня два сына. Какое отношение это имеет к нашему разговору?

— К нашему — никакого. Мне тоже интересно было познакомиться с вами, поговорить…

— Почему «тоже»? — сухо и устало произнес Киричук.

— Ой, артист, и не моргнете, будь я вашей женой, ей-ей, поверила бы, что вы безгрешны.

— Все мы не безгрешны.

— Ага, поправляетесь все же… Я ожидала, вы не такой сдержанный.

— Какой же? Да говорите вы наконец, Варя, что за намеки, — попросил Киричук настойчиво.

Варя поднялась, намереваясь уходить.

— Думала, откомплиментите мне, как Марии, если вы ко всем одинаково любезны. Оказывается, нет, там другого сорта ягода, — со скучным видом направилась она в сени и столкнулась с хозяйкой.

— Вот тебе уголек… Ты, никак, уходить нацелилась? Посиди, — повернула ее к столу Степанида Ивановна.

— Некогда рассиживаться, скоро мой с работы придет, — взяла она кастрюлю с углем, вопросительно взглянула на Василия Васильевича и, явно для Степаниды Ивановны, с независимым видом сказала: — Не я интересовалась вами, Василий Васильевич, а наша общая знакомая — молочница, которой вы прохода не давали на базаре.

— Так-так, — вырвалось неопределенное у Киричука. — Это уже что-то…

— Вспомнили? Или у вас уже было столько встреч, что путаете?

— Нет, Варя, память у меня хорошая, — прояснилось лицо Киричука. — Но вы все же напомните.

— Вот те раз, как будто я с вами, а не она была в ресторане, — произнесла Варя и увидела, как с неподдельной искренностью изумился подполковник, поняв вдруг без сомнения, что молочница навыдумывала ей все, а этот скромный внимательный человек и знать-то ничего не ведает. И она, застыдившись, бросилась в сени, на ходу крикнув: — Простите! Наврала все Машка! Наплела, торговка!

Всего два шага успел сделать Киричук за шустро выскочившей на крыльцо возбужденной женщиной, сам не зная, что предпринять: то ли догнать и расспросить ее, то ли прежде обдумать услышанное. Он желал выяснить, что за сплетня появилась о нем, кого так заинтересовала его личность. Сказанные в открытую слова «мы о вас все знаем» поначалу не были восприняты им всерьез. Мало ли что сболтнет взбалмошная женщина! Однако неприятная выдумка о базаре и ресторане с участием незнакомой ему молочницы Марии заставила Василия Васильевича почувствовать какую-то интригу. И тут он понял, что кто-то нечистоплотный подбирается к нему, ища непонятного контакта.

Киричук прикрыл распахнутую дверь и направился было в дом, как вдруг увидел в проеме на веранду хозяйку.

— Наболтала, не поймешь, что к чему, — хихикнула Степанида Ивановна в кулачок. — А чего юлит, вспыхивает, соперницу ищет? Свяжись с такими непутевыми. И не надо вам, Василий Васильевич…

— Чего не надо, Степанида Ивановна?

— Пускать их сюда не надо, — увернулась от прямого ответа хозяйка.

— Пусть ходят. По крайней мере, будешь знать то, чего с тобой не было, — недовольно произнес Василий Васильевич, уходя к себе в комнату.

…Прибежав домой, Варя швырнула в сенях кастрюлю с углем и бросилась в постель, горько рыдая. Она и сама толком не понимала, что с ней творится в эту минуту. Ею овладело непонятное чувство жалости к самой себе.

Понемногу она успокоилась, мысленно все больше обращаясь к Марии. Хотела понять, зачем та наврала про ухаживание подполковника. Для чего посылала с обманным поручением в чужой дом? Сама виновата, решила Варя, Мария просила осторожно поспрашивать тетку Стешу, а меня куда понесло?

Но обида на Марию не проходила, и Варя вдруг накинула жакет, выбежала на улицу, решив немедленно увидеть молочницу.

Солнце палило вовсю, день стоял душный. Пыльный ветер порывами налетал то с одной, то с другой стороны, крутил по дороге крохотными смерчами, разнося пыль. Земля ждала влаги.

Решительной походкой направлялась Варя к обидчице, намереваясь с порога высказать ей все, что о ней думает. Наружную дверь ей открыли не сразу. Дома кто-то был, потому что навесного замка Варя не увидела и продолжала барабанить в окно. Но Мария вышла вовсе не с заспанным лицом, а скорее с возбужденным, что охладило Варю. К тому же за столом в горнице увидела деверя хозяйки — Петра, мужика противного, с маслянистыми глазками и потным длинным носом.

— Ты чего, дорогуша? Случилось что? Садись-ка, — предложила Мария.

— Ничего, я постою… — с неприязнью глянула на Петра Варя, всем видом своим показав, что сидеть с ним за одним столом ей неприятно.

— Успеет, насидится… — грубо пошутил деверь и привычно обтер двумя пальцами потный нос.

Этого как будто и недоставало Варе. Она вдруг вспомнила спокойное удивленное лицо постояльца тетки Стеши, сердито стрельнула на расплывшуюся в улыбке Марию и, не раздумывая, понесла:

— Ты, оладошница базарная! Свистулька ты глиняная! За что про что меня в срамоту ввела? Кобелей себе в дурью усладу навыдумывала, а я красней за тебя перед людьми, как обмаранный теленок… Ты за кого меня принимаешь, Хивря ты безмозглая!..

«Хивря безмозглая…» — эти слова возмутили Марию, которая не в силах была понять причину взрыва обычно спокойной женщины. И, не помня себя, она так мазнула Варвару по лицу сверху вниз своей тяжелой рукой, что та отлетела к столу.

— Вон! Прибью! Ишь, буркалы вылупила, я тебе дам! — замахнулась было Мария снова, но Варвара отбежала за стол.

— Это мы еще посмотрим, кто кому даст, — погрозила кулаком Варя. — Он тебе помахает руками, он тебе покажет, как срамить безпеку… Я приведу его сюда завтра.

От одного слова «безпека» Мария поняла — что-то произошло, почувствовала надвигавшуюся опасность. И, не придя в себя от возбуждения, она ухватила Варю за плечи и одним движением усадила на стул, с которого только что вскочил обеспокоенный новостью Петр.

— Не ори! Рассказывай! — прихлопнула Мария рукой по столу и села рядом. — Ты от него сейчас?

— От него!

— Чего понесло?

— Я к Степаниде… он дома торчал, стал расспрашивать, хозяйка ему сказала, что я им заинтересовалась.

— Ну и о чем он тебя спрашивал?

Варя рассказала все как было, преувеличивая лишь свою неловкость.

— А что за подруга тебя упросила узнать о нем, ты сказала? — настороженно и нетерпеливо спросила Мария.

— Нет, я убежала, — совсем забыла Варя, что крикнула в тот момент: «Наврала все Машка… торговка!»

— Ну и не срами меня. Лезть незачем было.

— Кого срамить? Он тебя и не знает, — снова повысила голос Варя и передразнила: — Откомплиментил ей, обходительный, в ресторан звал… Фантазерка!

— Погоди, не морочь голову, — напряженно соображала Мария. — Откуда же тебе известно, что он не знает меня, если ты не говорила, кто я? Значит, был разговор обо мне?

— О тебе не было. Говорили о той, которую он в ресторан и не думал приглашать.

Вмешался внимательно слушавший Петр:

— Тебя без кувалды, Варька, не поймешь. Речи не было, но было… Шел разговор о Марии, скажи?

— Тебе-то чего надо, морду вытянул, как будто тыщу потерял, — направилась она к двери, но Мария заслонила выход.

— Что ты ему наплела обо мне? Разве он тебе скажет о свиданиях со мной, дура, на такой работе человек? А ты наплела, поди, на меня.

— Да он и не спросил о тебе, нужна ты… Пусти! — попробовала она пробиться силой.

Петр махнул рукой, давая понять Марии, чтобы отпустила незваную гостью. А когда та ушла, сказал со злом:

— Доигралась!

Мария растерянно смотрела на него.

— Что-то же надо делать, соображай, — занервничал Сорока.

— Ты слышал, она говорит, он обо мне и не спрашивал, — напомнила Мария с надеждой.

— Не спросил, так допросит… Убрать надо! — тряхнул лохматой головой Сорока и бросился за дверь.

Артистка смотрела ему вслед испуганным взглядом, не в состоянии молвить слово.

…Стемнело, когда вернулся Сорока — Петро Сорочинский. Одетый в простенькое, под мужичка, одеяние — в сапогах, заношенной вельветовой куртке я древнем картузе с козырьком набекрень, — он швырнул у порога тощий мешок и встревоженно уставился на Марию с Миколой. Те ужинали.

— Что?! — испуганно вырвалось у вскочившей из-за стола Артистки.

— Схватили Шурку-сапожника, скрутили. Варьку он… — наконец выдавил Сорока, утерев рукавом вспотевшее лицо. Желваки так и ходили у него на скулах.

— Ты его… подослал? — испуганно, будто обвиняя, спросила Мария и простонала: — Что вы наделали?!

— А как бы ты хотела? — повысил голос Сорока. — Ты насвистела, наворочала, а я отвечай! Так, Артистка?! Только не хочу я в намордник под цепь, тикаю на волю.

— Толком скажи, не кривляйся, — ухватил его за руку Микола. — Ну?!

— Варьку топором порешил Шурка-сапожник. Я у калитки стоял. Ушли нормально, только муж Варькин, оказывается, засек, налетел, до угла не дошли… Я убег. Сапожник нынче-завтра еще, может, не продаст, но люди меня видели, могут опознать.

— Куда же ты? — понял все Микола, растерянно вернувшись к столу. — Ты поешь, к нам-то не враз сунутся. За что вы ее?

— Это ты супружницу спроси, она тебе вернее расскажет… Она и тебя, погоди, в бега спровадит, коли успеет.

— Спрошу, не твое дело! — оборвал его Микола. — Куда нацелился, можешь сказать?

— К Зубру подамся, разыщу, больше не к кому, еще не поверят, подушат прежде. — Схватив со стола пышную буханку хлеба, Сорока сунул ее в мешок, налил в кружку кипятку, хотел выпить, но обжегся.

— Где же ты Зубра сыщешь? — спросила Мария. — Идем, отведу тебя к Сморчку, переждешь. Я дам знать, пришлют за тобой человека.

— А если тебя возьмут? — резанул Марию по сердцу Сорока, торопливо отхлебывая кипяток.

— За что меня-то? — через силу усмехнулась Мария. — Я Шурку-сапожника к Варьке не посылала. Другое дело, если ты продашь.

— Меня поймать сперва надо, — отставил кружку Сорока и, взяв мешок, вскинул его на плечо.

— Да куда ты, давай обмозгуем, — хотел отобрать мешок Микола, но брат отстранился.

— И тебе, Мария, наверное, бежать надо, может, и тебе, Микола. Мозгуйте сами. — Петро приоткрыл дверь и ошарашил новостью: — Шурка-сапожник упирался, не хотел на мокрое идти… Припугнул его, учтите, маху дал, с языка сорвалось: «Артистка требует, ей эсбист приказал, выполняй!» Кто же думал, что так выйдет… схватят…

Мария не успела уценить Сороку за куртку, больно ударилась о ручку двери и растянулась на пороге. Микола подскочил к ней, помог встать, запер в сенях дверь и рассудительно успокоил жену:

— Пусть тикает, а ты не бойся, нам на руку! Мы ихних дел не знаем, в случае чего с Петром ты на ножах, мало ли что он где скажет, а с Шуркой-сапожником я один по починке сталкивался… Да и неизвестно, продаст ли он. Петра, может, еще потянет, а тебя…

— Пожалеет, хочешь сказать? — думала свое, рассеянно слушая, Мария. — Там, в эмгэбэ, все разговорчивые становятся.

— Почему в эмгэбэ? — со спокойным видом спросил Микола и усадил жену рядом с собой за стол. — Ты, Маша, не трусь. Убийствами занимается милиция. Подумай, выгодно Шурке Кухче выдавать себя бандеровцем? Нет. Он Петра будет топить, скажет, тот убил, может быть, даже этого не станет говорить, отречется.

— Забыл, он говорил, муж Варькин их засек… — напомнила Мария, тупо смотря перед собой.

— Мало ли что засек, нам-то какое дело, — стоял на своем Микола. — Ты, Машка, помни: мы за моего брата не ответчики, он натворил, смотался, пусть ищут, коли виноват, привлекают к ответственности, нам до этого нет дела. Мы скромно живем, тихо. Завтра же глины привезу, товару наделаю, ступай на базар, отвлекись, там тебе всегда весело.

— Не велено мне больше на базар.

— Ну и что? Обстановка заставляет, надо привычным занятием проявить себя. Давай пиши бумагу своему главному, отнесу Сморчку, пусть отправит, — полез за бумагой и чернильницей Микола.

— Не надо, погоди, голова моя не соображает, — задержала его рукой Мария. — Ты посиди, поговори со мной. Душа чуяла — быть беде.

— Сон, что ли, плохой видела? — покорно присел возле жены Микола.

— Эмгэбэ возле себя на рынке видела, боюсь я туда идти.

Микола остался сидеть с приоткрытым ртом.

— Если заберут меня, тикай и ты, Миколаша. Сразу уходи к Сморчку. Он все тебе устроит. Я предупрежу его.

 

4

Угар нахоженной дорожкой пришел с темнотой к хутору, в котором жила Куля, и, не останавливаясь, избегая соблазна заглянуть к ней, пересек дорогу, направился сквозь жиденький березняк к поляне со стожком, в котором решил укрыться до полуночи — назначенный час встречи с Киричуком. Нишу в стожке он выгребал старательно, не спеша — времени оставалось достаточно. К тому же надо было успокоиться от перенапряжения последних дней, вызванного особыми обстоятельствами, от которых зависела его судьба.

Началось с того, что районный эсбаст Шмель снарядил двух террористов подготовить окончательный вариант покушения на майора Тарасова. Предупрежденный подполковником Киричуком на первой встрече, Угар дал нахлобучку Шмелю, ссылаясь на выдуманное указание сверху не вызывать крутых ответных мер МГБ и неизбежных в связи с этим потерь, потребовал немедленно вернуть террористов. Но не успел он дождаться их возвращения, как получил приглашение от Зубра явиться на встречу с ним через первичный пункт связи в Боголюбах. Насторожился: что бы это значило? Не донес ли чего-нибудь Шмель? Может быть, Зубр поставил крест на его удачливых побегах от чекистов и уготовил ему петлю?.. Это второе обстоятельство совсем лишило покоя Угара, тем более тут некстати подоспело предупреждение Зубра с грифом «срочно!» о готовящемся на завтра «чекистском прочесе в неустановленном районе области», в связи с чем рекомендуется поберечься прежде всего ему, Угару, которого удивительным нюхом чует и с подозрительной промашкой упускает МГБ. Зубр, правда, не давал этих пояснений к своей рекомендации, их Угар болезненно додумал сам, заподозрив и в приглашении и в предостережении опасный для себя подвох. А тут еще подлил масла в огонь его настырный Шмель, сообщив новость о казни эсбиста Совы: «За предательство интересов ОУН». Это известие окончательно утвердило отказ Угара встретиться с Зубром. А если бы он еще узнал о том, что тот собственноручно порешил ножичком своего эсбиста, Угар, наверное, ни о чем не раздумывая, ударился бы в бега без оглядки.

Устроившись поудобнее в стоге и кое-как прикрыв отверстие сеном, Угар стал ждать. Он невольно думал о Куле — та бегом бы сейчас оказалась тут, знай о его приходе. Но именно Кулю он теперь больше всего не хотел видеть. Его заботливая и предусмотрительная Ганночка с полувзгляда и полуслова поняла бы неладное у своего сердечного дружка, завалила бы его вопросами. Он разрешал ей такую вольность.

Усталость последних дней сказалась — его клонило ко сну, и Угар стал до боли потирать руки. Еще не хватало проспать условленную встречу, без которой он не знал, что ему завтра делать.

…Угар объявился с краю березняка у дороги точно в полночь, будто заранее с вечера притаился в кустах и в назначенный срок, удостоверившись, что чекисты в сборе, подал голос. Как и уговорились, пришел один. Сухо ответив на приветствие, Угар без лишних разговоров высказал пожелание поскорее добраться до укромного места и отоспаться.

Они сели в машину, которая понесла их к Луцку.

— Что вы так, Лука Матвеевич? Я ожидал вас в бодром состоянии встретить, — участливо заметил Киричук.

— Устал… дел много стало, — уклончиво пояснил Угар и бесцеремонно поинтересовался: — Как ваша облава прошла?

Удивленный такой осведомленностью, Киричук не подал виду, ответил доверительно:

— На все сто с гаком.

— А как велик гак?

— Это уж вы сами определите… Вашего пропагандиста Жогу накрыли. Вы не знакомы с ним, Лука Матвеевич? — задел за живое своего собеседника Киричук.

— Остапа… Жогу!.. — дернулся Угар. — Не врете?! Да куда же это все несется так стремительно? Куда?.. Он живой? Остап живой?..

— Успокойтесь, Лука Матвеевич, возьмите себя в руки, — с неодобрением произнес Василий Васильевич и, не щадя бандита, ответил: — Я дам вам для опознания фотографию убитого, вместе удостоверимся… Что вы так переживаете за Жогу?

— Я и сам не знаю, — нервно признался Угар. — Жога — ушлый конспиратор, смелый… Ваших много пострадало, когда его брали?

— Ни единый человек… Но откуда вы узнали о нашей облаве?

— Так она была? Состоялась? — обрадованно среагировал Угар. — Значит, без подвоха предупреждал меня Зубр.

— О чем вы, Лука Матвеевич? Чем таким вас удовлетворила наша операция? — очень заинтересовался Киричук.

Угар помедлил, словно набираясь духа, и заговорил тихо:

— Предупредил меня Зубр о возможном вашем налете, докопаться он только не успел, в каком районе набег вы наметили. Может, даже решил, опять за мной гоняться станете. А я уверен был, не по мою душу ваши сборы. Да что там уверен, в другую крайность шарахнулся: не поверил ему. Думал, неспроста он меня к себе тягает, — нервно махнул рукой Угар и стал рассказывать о пережитом за последние дни, не скрывая трусливых своих порывов, потому что очень желал удовлетворяющего совета.

Душевное излияние Угара закончилось уже на квартире Чурина. Стол был накрыт, и Анатолий Яковлевич позвал гостей помыть руки.

— Чудно́, не верится, с чекистами одним полотенцем утираюсь, — подчеркнуто старательно все делал Угар, выдавая свое желание скрыть нажитую в бегах от людей одичалость, однако сполоснул лицо и руки без мыла, оставив на белоснежном полотенце темные следы.

Лицо Луки Скобы выглядело молодо и привлекательно. Правда, плотно облегающий его упитанную фигуру защитного цвета френч с накладными карманами был ему тесноват и в сравнении с аккуратными гимнастерками чекистов выглядел изрядно заношенным. Да и брюки, видать, не знали утюга.

Вопросительно оглядев накрытый Тамарой Михайловной, женой Анатолия Яковлевича, стол, Угар в упор уставился на хозяина.

— Что? — не понял недоумения Чурин.

— Горилка разве не водится у вас? Душу успокоить бы… Да и не мешало бы за нашу с вами удачу, так сказать, за полное одобрение и знакомство… — Он взял с тарелки несколько кусочков колбасы и начал жевать, поняв, что выпивки не будет.

— Не держу дома… — ответил Чурин и пояснил определеннее: — У нас, Лука Матвеевич, закон — работать со светлой головой. Но мы с вами устроим «застолье».

— Да я и сам могу… — со скучным видом продолжал есть Угар. — День у меня сегодня, можно сказать, особенный. Решающий, может быть.

— Приятно слышать, — подхватил оживленно Киричук и спросил: — Вы и теперь не доверяете Зубру? Боитесь встречи с ним?

Угар тряхнул волнистой шевелюрой, выразив отрицание, а на смуглом лице его мелькнуло выражение настороженности.

— Нынче не знаешь, кого больше бояться, — уклонился он от ответа.

— Ну а все же, Лука Матвеевич?.. — настаивал на ответе Киричук и посоветовал: — Не обходите острые углы. Сгладить и выпрямить их мы сможем теперь вместе. Для этого надо советоваться. Я, например, порекомендовал бы вам ладить с Зубром и встретиться с ним непременно.

— А если он меня удавит? Заманит и…

— Значит, боитесь, — заключил Киричук. — Из этого выходит — мы должны быть осмотрительными настолько, чтобы на вас замахнуться никто не успел.

— Всего не предусмотришь… Нет, не пойду к Зубру. Он крутнет своей махалкой с кривым ножичком, — резко взмахнул рукой возле шеи Угар, — и конец всему…

В разговор вступил Чурин:

— Не преувеличивайте, Лука Матвеевич, вы же не трус. К чему ложное впечатление о себе создавать? — Он придвинул вилку к продолжавшему есть руками гостю. — Не кинется же он с порога на вас… Мне, например, известно, Зубр посмаковать любит над своей жертвой. А сделать что-нибудь с вами мы не позволим. Возле вас будет надежная защита Прока.

— Прока? — повторил со сведенными бровями Угар. — Кто такой? Я что-то слышал о нем… Вспомнил, ой как вспомнил… мне говорила она.

— Кто — она? Куля, наверное? — подсказал не без умысла Киричук.

— Вы знаете Ганну? — распрямился за столом Угар. — Да, конечно, знаете… Уж не работает ли она с вами? Куля… ваша?

— Ну что вы нервничаете? — мягко сдержал его Киричук. — Нет, Куля к нам никакого отношения не имеет. А Прока она знает. Можете ему доверять, как мне.

— А вы уверены, что я вам доверяю? — прищурившись, бесцеремонно спросил Угар.

— Мы с вами, Лука Матвеевич, ничего целиком не доверим друг другу, — тоже напрямую, без нажима, ответил Киричук. — А то, что мы сейчас нуждаемся во взаимной помощи, тоже верно. И не будем осложнять то, что само по себе для нас не просто.

— Не будем, — понятливо кивнул Угар, а мелькнувшая на его лице улыбка выдала удовлетворение таким ответом.

— Вот и хорошо, — ответил с улыбкой и Киричук. — Вам нужно и пора отдохнуть, завтра, вернее сказать, уже сегодня Анатолий Яковлевич устроит вам экскурсию в Городок, под Ровно, тут несколько часов езды, там вас никто не узнает. Пару дней вам для начала можно себе позволить пожить человеческой жизнью.

— Может, я в первый же день убегу в лес, — неудачно пошутил Угар, чем рассердил подполковника.

— Нет уж, Лука Матвеевич, давайте без фокусов! Мы не развлекаться едем с вами в Городок, а чтобы глаза раскрыть одичалому, ничего не знающему о советской жизни человеку. И спокойно поговорить.

— Всех-то вы не просветите таким образом, которые в лесу, — вставил Угар.

— Придет время, просветим, спасибо люди скажут, — понравился Киричуку этот поворот разговора. — Это ведь в ОУН варварская установка, помните: каждый оуновец должен обработать, подготовить, завербовать в организацию, скрепить кровью двоих новых членов. Чуете, как звучит: скрепить кровью, то есть убить кого-то, чтобы страшиться наказания Советской власти.

— Надежная привязка должна быть, а как же иначе? — вытирая ладонью губы, подтвердил Угар.

— Мы-то вас не скрепляем кровью? — вклинился в разговор Чурин.

— Думаю, успеете после возвращения из Городка, — уверенно ответил ему Угар.

— Вот и ошибаетесь, — возразил Киричук. — Ни сами убивать, ни тем более вас посылать на это мы не собираемся. Однако обезвредить вашего эсбиста Шмеля, чтобы обезопасить жизнь майора Тарасова, мы должны поспешить.

— Прибейте его, Христа ради, моей душе легче станет, — скрестив руки на груди и закатив глаза к потолку, попросил Угар. — Я себе Прока в эсбисты продвину, коли он толковый, надежный мужик, как вы говорите.

— Где можем накрыть Шмеля сегодня до утра? — спросил Киричук.

— В Рушниковке он сейчас…

— У Помирчего? — спросил Киричук.

Угар заинтересованно уставился на Василия Васильевича.

— У Помирчего, спрашиваю? Что вы вдруг примолкли? — повторил подполковник.

— Да ничего, теперь уж что скрывать. Остап Жога там сидел, незачем вам было его на хутор за Сосновку упускать… Чудеса какие-то, Помирчий не может быть вашим, никак не может, потому Жогу и не взяли у него… Там Шмель сегодня, до рассвета может уйти, смотрите, подполковник, чтоб не ужалил он кого-нибудь насмерть.

Василий Васильевич сразу поднялся, заспешил, говоря:

— Мне в самом деле пора. Отдыхайте, понаблюдайте, Лука Матвеевич, хорошенько приглядитесь, как люди живут и чем дышат. Бедно еще у нас после войны, зато стремление у всех какое, отношение к жизни уловите… Так что не кровью мы вас скреплять хотим.

— Уж не по радио ли хотите предложить выступить? — нахмурился Угар.

Вопрос застал Киричука уже в коридоре, он обернулся.

— Во-первых, Лука Матвеевич, крепко запомните, мы вас силком заставлять делать что-нибудь не собираемся, — медленно произнес он. — Желательно, чтобы вы поняли свои заблуждения и захотели искупить свою вину перед народом. Об этом не забывайте, скажу вам, во-вторых. И в-третьих, на нашу помощь всегда можете рассчитывать. Поняли?

— Уяснил, — подтвердил Угар, согласно кивнув головой.

— Завтра Анатолий Яковлевич ответит вам и на остальные вопросы.

С хорошим настроением уходил Киричук. А перед тем как Чурин захлопнул за ним дверь, шепнул ему:

— Срочно выезжаю в Рушниковку, может, успеем взять Шмеля. Из Торчина утром позвоню.

…Ложиться в постель Угар категорически отказался. Он сбросил подушку на ковровую дорожку и, не раздеваясь, сняв только сапоги, блаженно растянулся на спине, заложив руки под голову. Чурин еще уговорил его спять френч и постелить под себя байковое одеяло.

На брючном ремне гостя открылась кобура с пистолетом. Вот почему он не сразу решился раздеться, понял Чурин, задержав взгляд на оружии. Угар догадливо снял его, подал хозяину, говоря:

— Вы молчите, а сам не догадался отдать.

— Но вот решились же… — взял и отнес в другую комнату пистолет Анатолий Яковлевич.

— Чего-то жутко у вас тут… и мыши в сенях озоруют, — раздался голос Угара.

— Уж не боитесь ли вы мышей? — откликнулся Чурин.

— Крыс пугался… канадских. Нигде таких здоровых не видел, как на ферме Майкла — хозяина, они у него двух овец загрызли.

— Да не может быть, — не поверил Чурин. — Что же это за крысы?

— Говорю, здоровые, как шакалы, с длинными хвостами. Зимой по деревянной лестнице с фермы в поселок не пройдешь, они как зверюги носятся. В хлеву шныряют. Боялся — сонному ноги отгрызут.

— Вы в хлеву спали?.. Что вы там вообще делали?

— Работал на животноводческой ферме, ну и спал там…

— И зимой?

— Там тепло. Я понимаю, Анатолий Яковлевич… Брат у меня прогорел с торговлей, пришлось в наймы пойти, еле на обратную дорогу денег наскреб.

— Выходит, вы Канаду и не видели?

— Почему не видел? Видел, только что нам там… Брат остался, у него долги… А Майкл — хозяин толковый, ему наплевать на политику. Его зовут на выборы, помню, а он гнать посторонних со двора велит, говорит, я, мол, лучше постригу газон. Корова телится, он принимает и обрабатывает телка, в кровище, в гадости перемажется, а морда у него самая раздовольная. Почему, скажите?

— Дела идут с прибылью.

Угар удовлетворился.

— Потому что хозяин он полный на своей земле и закон государственный на его стороне.

Анатолий Яковлевич ему в пику:

— Закон, говоришь, на его стороне. Хозяина! А что на вашей стороне с братом?

— Мы что… мы сезонные рабочие. Нам бы выбиться в люди…

— Лучше не скажешь: выбиться в люди! На какой же закон вы рассчитывали там, где власть имущих? На обратную дорогу денег еле набрал. Майкл на вас ярмо не надевал, сами в него залезли, нужда заставила, вольные невольники. Так какого же черта колхозным хомутом себя стращаешь? В колхозе тебе перво-наперво ссуду, поимей в виду, могут дать в рассрочку на десять лет для строительства-обзаведения. Тебе Майклы подвалят такую выручку? Да никогда в жизни. Какой ему интерес! Без интереса-то у них ничего не делается.

— А у кого делается? Она вся жизнь — голый интерес, чего уж тут крутить, — отмахнулся Угар и уточнил: — А взамен чем платить? Ну нам вот, нашему брату. Не врешь ты? И какая ссуда?

— Говорю, на целый дом, стройся, живи на здоровье, какой тут может быть обман. Привык у себя в ОУН с подвохом да оглядкой, как бы не обдурили, не прибили. Уясните себе наконец, у Советской власти все в открытую, без тумана. И землю не надо покупать. Работайте на здоровье.

— Как бы Лазаря не запеть от такой песни, — ненастойчиво противился Угар и тут же выяснял: — Под ссуду, наверное, что-то существенное заложить надо? Вдруг сбегу?

— Ну и беги, — отмахнулся Чурин, — что ты вцепился в эту ссуду, как будто она тебя здорово заинтересовала? А то пиши заявление.

— У меня своих денег хватит, — с гордым, независимым видом отстранился от предложения Угар и убедительно добавил: — Кто деньги дает не в рост, а в помощь, тот основательно должен сидеть на своем месте. Ваша власть дает, это хорошо.

— Приятно слышать, Угар, что ты с таким верным пониманием. Значит, должен осознавать, на какую стену лбом лезешь, должен понимать, как основательно строит новую жизнь Советская власть. Главное, уверенно. А что твой хозяин местный или американский, какая у него твердейшая основа? Клочок своей земли, сам весь в дерьме бывает, с теленком в хате спит, а тоже мне — «господарь». Смешно! Сколько он вам платил, батракам? Ну, этим, сезонным рабочим?

Угар широко зевнул.

— Ах да, на дорогу обратную еле собрал… Понимаю, — тоже широко зевнул страшно усталый Чурин. — Давайте в самом деле спать, наговориться успеем… Спокойной ночи!

 

5

В это утро Киричук не раз с благодарностью вспомнил секретаря обкома, который настойчиво посоветовал ему отдохнуть. Позади была бессонная ночь. Василий Васильевич не любил и не умел спать сидя. А сейчас он немного вздремнул, откинув голову на заднем сиденье машины, лихо мчавшейся к Рушниковке. Рядом с шофером ехал майор Рожков, прозванный в управлении «главнокомандующим «ястребков». Такое похвальное прозвище Сергей Иванович получил не зря. Он не только помогал создавать вооруженные группы самообороны, но и обучал их на практике боевой сноровке, появлялся прежде всего там, где чувствовал в этом деле слабинку и где было неспокойно.

До Рушниковки оставалось немного. Грузовая машина с солдатами и «ястребками» не отставала, приглушенные фары ее согласно кивали вслед легковушке, будто бы убаюкивая и говоря: «Не беспокойтесь, глядим в оба».

Рожков ехал бодрый, посматривая на дорогу. Он успел выспаться, когда к нему заехал Киричук, и теперь мысленно блуждал возле дома Помирчего, вспоминая прилегающую территорию и прикидывая, где бы мог хозяин облюбовать скрытый выход из дома. Колодец? Может быть. Возможно, под ворохом сушняка на углу огорода. У всех нормальных дрова и тот же сушняк сложены возле сарая или на худой конец в предогородье, а не на грядках в дальнем углу. Землю тут берегут, клочок обрабатывают с пользой.

Майору вспомнился рассказ Павла Гавриловича Проскуры о том, как к нему и его помощникам успела привыкнуть хозяйская собака, что даже не тявкнет на них, признает своими.

Проскура в этот момент лежал под яблоней, вслушиваясь в ночные шорохи. Рядом с ним ровно посапывал Алексей Близнюк, пяля глаза на звездное небо. Второй помощник — Даниил Сыч укрылся за кустом акации возле дома.

— Ты по верхам-то меньше смотри, не отвлекайся, — шепнул младшему лейтенанту на ухо Павел Гаврилович. Однообразное ожидание сковало у него и спину и ноги.

— В такую светлынь бандиты остерегаются ходить, они луну не любят, она их предательница, — ответил Близнюк равнодушно.

— Приспичит, пойдут, а ты лясы точишь. Помолчи, скоро рассвет.

И тут сквозь тишину донеслись тихие переливчатые звуки, скоро перешедшие в хорошо различимый храп. В первое мгновение Павел Гаврилович не знал, что предпринять, чтобы разбудить Сыча, а рука его будто бы сама собой зашарила по земле. Она сразу наткнулась на падалицу, и Павел Гаврилович с силой запустил в сторону храпевшего яблоками.

С третьего броска он понял, что попал, только не туда, куда надо. Пронзительное кошачье недовольство с шипением моментально подняло собаку; она гавкнула, загремела цепью, рыча и носясь вдоль дома.

Проскура отполз с Близнюком подальше от греха к огороду, тихонько ворча:

— Я тебе посплю в засаде… И ты, Близнюк, сопишь и отдуваешься, как паровоз, за версту слышно.

— Тише, кто-то идет… — предостерег Алексей.

— Иде-ет… Храпун тащится, леший бы его побрал, — узнал Даниила по приседающей походке Проскура и дал ему знать: — Ложись! Ползи сюда, храпун несчастный. Сегодня же у меня отправишься в управление.

…Машина въехала в Рушниковку, когда начался рассвет. Киричук занервничал, сочтя приезд запоздалым.

Миновали сельсовет. Рожков выскочил из машины возле дома с резными наличниками, в котором жил долговязый Филимон, руководитель рушниковских «ястребков»… Село спало.

Василий Васильевич занялся тыльной стороной — за домом и огородом Помирчего, заметив вывернувшегося из серого рассветного утра лейтенанта Проскуру.

— Вышел из засады, товарищ подполковник, — стал докладывать Павел Гаврилович. — Вчера к вечеру в дом Помирчего проник Шмель.

— Не успел он удрать, как думаете? — спросил подполковник.

— Я уж и предполагать-то опасаюсь, — признался Проскура и посоветовал: — Куда это на горушку повел Рожков «ястребков», надо по низине их подальше поставить, а то кто их знает, этих «схронников».

— Добро, Павел Гаврилович, идите к Рожкову и расставьте людей, как считаете нужным… А что собаки не слышно?

— В будке запер.

Простукивая и осматривая каждый квадратный метр на дальних задах дома, Киричук с чекистами неспешно продвигались к огороду Помирчего. Глядя на них, со стороны могло показаться — саперы ищут оставшиеся после войны мины.

И вдруг сонную округу тихого рассветного утра огласил взрывной, басовитый голос «ястребка». Он стоял во дворе оцепленного дома и размахивал руками.

Киричук живо направился к нему со стороны огорода.

— Зачем понесло во двор? Запрещено! — напустился Киричук.

Не вникая в замечание, тот с веселым видом затараторил:

— Нашел! Понимаете?.. И где нашел!

— Что нашли? Говорите толком, — остановил его Киричук.

— Чего ищем, нашел, — сбавил восторженный тон «ястребок» и пояснил: — Сели мы на крыльце поесть, сала шматок развернули. А рыжий кот из-под руки хвать наше сало — и в калитку. Я за ним. Сало же! Еле прет шматок, башку набок свернул…

— Погодите, я вас о деле спрашиваю, — перебил словоохотливого рассказчика Василий Васильевич. — Вы покороче.

— Бросил кот сало, я подбежал к нему, винтовку поставил на землю, чтобы поднять шматок, и слышу гулкое такое под прикладом, как из бочки, я рядом постучал — плотная земля. Опять на том месте — пустота. И давай шарить. Ковырнул, крышку приподнял. Ба, под ней дыра… Лаз в схрон! На крышке опилки.

Беспокойная догадка мелькнула у Василия Васильевича: кто-то ночью выходил из лаза наружу и не поставил козлы обратно на место, а хозяин Помирчий не успел доглядеть нарушенную маскировку. Значит, Шмель ушел.

Однако горевать было рано и некогда. Приказав Рожкову получше смотреть за домом, а обнаруженный лаз держать под винтовкой, Киричук направился за ворота, к крыльцу. Следом за ним спешили Проскура, Сыч и Близнюк.

В дверь долго стучать не пришлось. Ее открыл угрюмый, обросший щетиной Ефим Помирчий. Высокий, сутулый, он уперся руками в дверные косяки и неучтиво буркнул:

— Опять притащились?

— С проверкой! Пройдите в хату! — деликатно предложил Киричук. А Проскура не выдержал — у него был богатый опыт на этот счет, — рванулся в сени, отстранив хозяина плечом.

— Ой, ударил… — притворно схватился за живот Помирчий, застонал, провожая каждого чекиста взглядом, будто стараясь запомнить.

— Кто в доме? — спросил Киричук. — Посторонние есть?

— Нет! — тыкнул хозяин.

— Оружие?

— Пушка на крыше! Ты прошлый раз оставил.

Помирчего обыскали и оставили сидеть на сундуке в углу горницы. Сюда же привели его жену, неспокойную старушку, и больную, слабоумную дочь, которая во все глаза смотрела на незнакомых мужчин, хихикая и смущаясь.

Намаявшийся в засадах возле дома Помирчего, лейтенант Проскура воспрянул духом от участия в живом деле и теперь на месте устоять не мог — то беспокойно осматривал с Близнюком горище, то дотошно оглядывал пристройку с чуланом, в котором подозрительно громоздко стоял несдвигаемый ларь. Он доверху был засыпан мукой.

Между тем Киричук отвел женщин обратно в переднюю, решив, что им там будет спокойнее.

— Переждите здесь, а если что потребуется, скажите, — объяснил он.

— Добро, господарь. Стрелять будешь, пожалей Маньку, отпусти к крестной. Девка уже напугана, рассудка лишилась.

Манька слушала с открытым ртом, не смеялась.

— Бах-бах, — произнесла она, пряча испуганное лицо.

— Кто под полом? Сколько их? — спросил напрямую Киричук.

Старуха перекрестилась.

— Не знаю ничего, не знаю… Ищите сами… — трясла она перед собой руками.

Присев рядом и положив пожилой женщине руку на плечо, подполковник с мягкостью предложил:

— Скажите правду, и я отправлю вас к крестной. Мы знаем, что у вас схрон и прорыт ход к огороду, мы сняли с лаза ляду, сходите, посмотрите.

— Зачем же мне ее смотреть, чего меня тогда спрашивать? — понапористей ответила старуха.

— Где еще выходы из схрона? Здесь, в доме, где вход?

Появился Рожков, деловито доложил:

— «Ястребки» расставлены надежно, а дыры-выходы мы и без подсказки сейчас увидим. Разрешите начинать?

Василий Васильевич вывел его в сени.

— Что начинать? — спросил он.

— Ракеты пулять в лаз. Штук пять стрельну, лядой прикрою — и смотри, где дым повалит, там и выход. Туда и дышать полезут, если есть кому.

Видеть такое Киричуку еще не доводилось, но он сразу оценил этот простой и надежный прием, который избавит от многих хлопот.

— Давайте! — разрешил он, заметив, как манит его к себе хозяйка.

Она подхватила старшего начальника за руку, отвела в сторону, беспокойно говоря:

— Не видел чтоб душегуб, а то прибьет. Отправь к крестной, через две хаты, стрелять, вижу, будут… Нельзя Мане, Ефимка сгубил ее, стрелял под ухом, теперь нельзя, замается головой, орать будет.

— Забирайте ее живей и идите, — разрешил Киричук.

А старушка ему прямо в лицо:

— С горища проход в схрон, он за чуланом промеж стен… И на огороде копай, там ящики. — И, уходя, еще попросила: — Его не отпускай, Ефима-то, не надо… нельзя его… не хозяин он, не родич, я хозяйка… дочь сгубил, чужак он.

— Мы об этом поговорим, — заверил Киричук и поспешил к Рожкову, услышав гулкий выстрел ракетницы.

Сергей Иванович одну за одной выпустил в лаз три ракеты, Даниил Сыч прикрыл дыру лядой. А вскоре в стороне, за плетнем, из колодца пыхнул дымок, а потом пошел, пошел, расплываясь над журавлем.

Все становилось ясно: из схрона выход в колодец. Вот где ускользали из-под наблюдения бандиты. Чурин рассказывал Киричуку о таких сооружениях: из схрона пробит выход в колодец и для набора воды, и для скрытого ухода по набитым скобам.

К колодцу подошли чекисты и двое «ястребков».

— Еще, что ли, Рожков, дымку набавьте. Тройку ракет, думаю, хватит, — разохотился Киричук.

— Надо ли, Василий Васильевич? — хитровато прищурился Рожков. — Я предлагаю туда не ракету, а в лаз самому спуститься и захватить проход. Один он там, Шмель.

— Нет! Рисковать ни в коем случае! Придумайте что-нибудь безопаснее, — категорически отказал Киричук и подошел поближе к срубу колодца.

— Тут не стойте, опасно, для него здесь самая пристрельная полоска, — предостерег Рожков подполковника, указав на противоположную сторону сруба. — Перейдите туда, к мертвому пространству, там он вас не увидит.

— Вот и хорошо, что опасно, — одобрил Василий Васильевич.

Он снял с плетня глечик, нацепил его на жердочку, а сверху на него надел фуражку и медленно выставил «голову» с края в колодец. Подождал. Тихо. Крикнул в квадратную пустоту:

— Шмель! Выходи! Бежать некуда!

Звонко резанул слух выстрел, неприцельный, на голос. Да и как было прицелиться, когда колодец затуманил дым. Послышался грудной кашель. Рожков успел сделать свое дело и теперь стоял возле Василия Васильевича, не зная, говорить ему или нет о своем новом предложении, которых у него в подобных ситуациях возникало множество.

— Шмеля, или как там его, надо ошарашить.

— И что вы предлагаете? — повернувшись, заинтересовался Киричук.

— Сквозняк убрать, — серьезно ответил Рожков.

— Бифштекс с горилкой не подать ему туда? — принял слова Рожкова за шутку Киричук и растяжно крикнул в колодец: — Шмель! Последний раз предлагаю сдаться. Бросай оружие! Выходи! Минуту жду!

— А я дело хочу предложить, Василий Васильевич, — снова обратился Рожков к присевшему на бревно подполковнику. — Надо бросить гранату в лаз. Она взорвется и засыплет проход, в результате у Шмеля один выход останется на волю — через колодец.

Киричук задумался. Он посмотрел на часы — на них было семь пятнадцать — и, как артиллерист, махнул рукой:

— Взрывайте!

Взрыв под землей Киричук ощутил ногами и ударившим из колодца гулом. А когда он утих, донеслось ругательство бандита.

— Сдавайся, Шмель! — еще раз крикнул Киричук и предупредил: — Иначе взорвем колодец, молись богу!

И через несколько мгновений из колодца отчетливо донеслось:

— Кто это говорит?

— Подполковник Киричук!

— Стройный! Жизнь обещаешь?

— Судить будем… Выходи! Взорву!

— Погодь… Сдаюсь!

— Бросай оружие! — достал пистолет Киричук и показал чекистам рукой, чтобы удалились от сруба — мало ли что взбредет бандиту в голову с отчаяния, еще швырнет из дымной дыры лимонку.

Оуновец долго не показывался, но было слышно, как он там в глубине кряхтел и ворчал, очевидно с трудом приспосабливаясь к скобам, набитым в бревенчатый сруб колодца. Его силуэт не сразу разглядел Киричук сквозь растворяющуюся молочную дымку. Но вот показалась лохматая голова. Слышался обдирающий горло кашель. Наглотавшийся дыма бандит еле двигался.

Он к тому же, оказалось, ничего не различал перед собой, продвигаясь наверх. Василий Васильевич это понял, когда оуновец зашарил рукой по срубу, стараясь ухватиться за очередную скобу и не видя, что достиг самого верха, где осталось немного изловчиться и вылезти наружу.

Без рубахи, в одних штанах, бандеровец с трудом выбрался на край сруба. Он торопливо протирал глаза. Ему дали прийти в себя.

Василий Васильевич тем временем послал Филимона с двумя «ястребками» раскопать землю под сушняком на огороде и вытащить оттуда все, что там зарыто.

— А вы, Сергей Иванович, займитесь расчисткой прохода в схрон, вас, по-моему, туда так и тянет, — разрешил Василий Васильевич Рожкову и оговорился: — Об осторожности не говорю, тут вы опытней меня, но напоминаю: не забывайте о ней.

— Случается, минируют схрон, — сказал майор. — Но тут маловероятно. Бандит выскочил без рубахи, до него сделать ничего не успели, значит, чисто.

Довод Рожкова оказался убедительным, и Киричук спокойно согласился:

— Копайте!

Оуновец, было видно, прислушивался к разговору, таращил слезившиеся глаза и вдруг позвал:

— Стройный! Где ты? Вяжи давай!

— Кто такой? Как звать? — приблизился к нему Киричук.

— Непомнящий.

— Можно и так. Назовите кличку.

— Псевдо?.. Воевода!

Киричук вспомнил рассказ Скворца в больнице — он упоминал эту кличку, потому воспользовался известной ему подробностью.

— Какой же воевода без войска? Вам же Угар другое псевдо порекомендовал.

— Какое? — встряхнулся тот.

— Шмель! Устраивает?

Глаза эсбиста сразу проморгались и уставились на чекиста.

— Много знаете, подполковник, чудно мне больно, откуда уши торчат… Кто меня выдал?

— Вы сами вышли из схронки. И не забудьте, это смягчающее обстоятельство.

— Соломку постелют при расстреле? Не надо мне вашей смягчинки.

— Так ли, Шмель? Жить разве не охота? Поднялся наверх-то без посторонней помощи.

— Глаза мне задымили, ничего не видел, а то бы меньше двух из вас на тот свет не взял бы.

— Будет жужжать, вихляться, сдались ведь. Кто еще в схроне, внизу там?

— Были и давно сплыли.

— Никуда они не делись, как и эсбист Шмель, — подзадорил Киричук и спросил: — Заявить нам ничего не хотите?

— Нет. Рубаха, пиджак у меня там остались, — указал он рукой в землю. — Дайте что-нибудь.

— Дадим, не замерзнете. — Киричук взглянул на оплывший по брючному поясу живот Шмеля. — Подумайте, может быть, все-таки есть что сообщить нам? Для своей же пользы.

— Выдать?! — дернулся арестованный. — Давайте, только скажите, кто меня предал?

— Вы, кто же еще, не помнящий родства, сами пробазарили себя и перепродали. Неужели вы этого не понимаете?

— Не надо меня агитировать.

— Зачем? Подумайте, стоило вам лишь пригрозить майору Тарасову, как мы сочли необходимым успокоить вас. Вчера вы отправились в Рушниковку, не зная, что Остап Жога давно сбежал отсюда и в другом месте приказал долго жить… Не предупредил он никого, что сюда нельзя…

— Хватит! — зажал уши руками Шмель. — Ведите!

— А вы говорите… — удовлетворился реакцией бандита Киричук и кивнул «ястребкам»: — Конвоируйте в дом!

Во дворе подполковника ждала новость: на огороде выкопаны ящики с патронами, пистолетами, несколько винтовок. Их, как вязанку дров, прижал к груди долговязый Филимон.

— Ходил рядом и не чуял, товарищ Филимон, — с упреком сказал руководителю «ястребков» Киричук.

Он распорядился погрузить в машину захваченное оружие и отправился искать «через две хаты, в третьей» крестную Маньки, к которой пошла хозяйка дома, отрекшись от своего постояльца: не хозяин, не родич — чужак!

Но разыскивать их не пришлось. Маня сидела посреди двора в окружении кур, сгребала пыль и сыпала ее, приговаривая: «цыпа-цыпа-цыпа». Глупые куры, кудахча, не поддавались на обман.

Едва Киричук вошел во двор, как на крыльце появилась старушка с женщиной средних лет, наверное крестной Мани, которая тут же увела больную в дом, не проронив ни слова.

— Нашли чего на задах? — спросила старушка, видимо не уверенная за целость тайника на огороде.

— Нашли, спасибо. Как звать вас? Давеча не до того было. Меня — Василий Васильевич.

— Боялась, вдруг ночью вырыли, окажусь болтуньей… А звать меня, как все обзывают: баба Яга.

— Ну зачем же мне, как все, мало ли что… неловко даже, — мягко улыбнулся Киричук. — Это даже обидно. Какая вы баба Яга?

— Так не от ведьмы мое имя, а от Ядвиги, коротко, с детства меня и мать звала «Яга», «Ягонька», а к старости само вышло — баба Яга. Не думала, не привыкла, да откликаюсь. Какая уж теперь Ядвига!

— Ну хорошо, было бы здоровье. По вас видно, жизнь энергично прожили, бойко.

— Да уж шустринки хватало, не то что теперь — на месте топчусь… Ты о нем, о Ефиме, хочешь спросить?

— И о нем. Кто же он вам? — удовлетворился Киричук переходом к делу.

— Считай, никто. Привезли его в конце войны раненного, под другой фамилией. Ну, с немцами был, потом в банде этой…

— Продолжайте, я понял.

— Которые привезли Ефима, сказали мне: не вылечишь — девку заберем и тебя прибьем. Сыном попрекнули, в сельсовете работал… Вылечила. Он Маньку в лес уволок, сгубил дите, домой видите какой приползла. Врал он, будто она стрельбы испугалась и свихнулась. Бандиты напали, брехал, Маньку защищал, над головой у нее стрелял, еле отбился. Теперь вижу, от каких бандитов он тикал. Прятался сначала, солдат боялся. А потом дружки по ночам в прошлом году схрон построили.

— Что же вы не сообщили нам? Мы бы защитили, — поинтересовался Киричук и глянул на часы: было ровно восемь утра.

— Пока вы защитите, без кишков останешься, — ладошкой отмахнулась тетка Ядвига.

— Кто жил в схроне?

— Всю зиму господарь Остап с двумя девками, с одной Ефимка таскался… Ездили всякие. Потом реже и реже. А с весны опять пошли. Придут в дверь, а обратно не выйдут. Думала, прибьют там, а куда девают — неизвестно.

— И куда же они девались?

— Кто же их знает… Мне самой далеко отходить не велели. Сколько раз дня по три во двор не пускали, кто-то видный, чуяла, приходил.

Киричук понял, что может получить от хозяйки дома лишь косвенную и случайную информацию, на которую сейчас не может тратить время.

— Спасибо, тетушка Ядвига! Идите домой. Просьбу вашу я выполню, Ефима Помирчего мы не отпустим.

— Вам спасибо, Василий Васильевич. От всех соседей и селян… А все равно боязно.

— Чего же вам бояться-то? Не вы их выдали.

— Мне-то нечего, да за Маньку… одна я у нее надёжа.

— Примем меры, обещаю. Спите спокойно.

— Где уж там спокойно, — покачала головой старушка. — Сами-то вы покоя не видите.

— Потому и не видим, чтобы людям было легче жить! С открытой дверью.

— Хоть бы с открытой форточкой, — то ли пошутила, то ли сказала всерьез пожилая женщина, возвращаясь с внучкой домой.

Киричук внимательно смотрел им вслед, сожалея, что еще нельзя ему с уверенностью обещать людям спокойной жизни.

— Вы отпустили жену Помирчего? — подошел сбоку Рожков. — Хозяйку пропагандистского логова?

Киричук рассеянно повернулся к нему, сказал:

— Несчастная женщина… Что там в схроне?

— Все изъято, погрузили. Пора ехать. Я задержусь.

— Очень хорошо, Сергей Иванович, что остаетесь. Догадываюсь, для чего.

— «Ястребков» надо проинструктировать. Как это вольготно жилось тут приходящим в дверь и уходящим через лазы людям?

Киричук увидел Проскуру и позвал его к себе, говоря Рожкову:

— Порекомендуйте «ястребкам» последить за домом тетки Ядвиги, запретите называть ее «бабой Ягой», она и так обижена, обратите внимание «ястребков» на то, что к Помирчему обязательно придут люди, не много, а придут.

— Вы уверены, Василий Васильевич?

— Пришел же Шмель после того, как утек Жога.

— То — другое, тот наш присмотр засек и утек, а мы вон какую демонстрацию учинили.

Подошедшему Проскуре не по себе стало от этих слов, он обиженно вклинился в разговор:

— Что Жога засек — неизвестно, может, время пришло переменить тэрен, потому и всякая шваль продолжала идти. Брать ее следовало.

— Ну и брал бы… — насмешливо задел Рожков.

Проскура глянул на подполковника, промолчал.

— Разберемся, разговор большой напрашивается, — пообещал Киричук — и к Проскуре: — Можете съездить домой, к пятнадцати часам прошу на совещание ко мне, и с темнотой со своими помощниками обратно снова в дом тетки Ядвиги. Засаду продумайте сами, но чтобы ни один, кто явится, не ушел. Ночку подежурьте, завтра подменим. Дело для вас несколько серьезнее нашлось. Завтра поговорим. Поехали.

 

6

До последней минуты, пока легковая и грузовая машины, набрав скорость, не выехали мимо церковной ограды из Рушниковки, Отец Хрисанф не отошел от окна. Забыв об осторожности, он все утро ширкал жиденькой бородкой по оконному стеклу, стараясь подальше разглядеть улицу с маячившими вдалеке «ястребками». И не присел, не дал отдых хворым, измученным ночными переходами ногам. А когда шум машин стих, он плюхнулся на табурет и старательно перекрестился.

Стоявший сбоку, возле конторки, отец Василий, рискованно приютивший у себя в доме бандитствующего дьяка, подметил перетрусившему гостю:

— Истинно крестишься, заблудший Хрисанф, грех свой чувствуешь, дом мой приемлет твою молитву, господи Исусе, вижу, не утратил ты веру в бога, хотя речи твои есть порождение порченой души. Скорбно зреть, страх за окном для тебя сильней боязни кары божьей.

Усталое, изможденное лицо Хрисанфа понемногу напряглось от желания вникнуть в суть то ли похвалы, то ли осуждения благочинного служителя, успевшего на доходном приходе и рожу свою облагородить, и облениться на заученных молитвах.

— Не по совести обиду сносить заставляешь, отец Василий. Скорбно мне слышать о себе: «заблудший Хрисанф». К чему такую хулу возводишь?

— Хула наговору сродни, она обезобразить способна лик ангельский. А на черное сказать — мрак, искажения не будет. Грех обижаться, Хрисанф, «друже» я тебя не назову, а заблудший ты, раб божий, в прямом смысле дважды: душой и телом.

Хрисанф смотрел на гладкого, самодовольного отца Василия, а видел перед собой упрямого недоброжелателя отца Иннокентия, и мысли его терялись. Казненный поп не первый раз приходил ему на ум в строгом молчании, будто намекая о покаянии.

— Душа исстрадалась, тело устало, отец Василий, — сказал Хрисанф. — А покоя вечного они не хотят, все вершить собираются…

— Что ты хочешь вершить, Хрисанф, когда все свершилось и тебе откупить для себя уже нечего? Укусить еще можешь. Только зачем это тебе? Ты покоя земного найди. Или не смыслишь как?

— Подскажи! — тряхнул бородой Хрисанф и с ехидным нажимом добавил: — Уважь меня.

— Рад бы уважить тебя в мирских делах, Хрисанф, да ведь я не сельсовет. А молитва моя тебе ни к чему.

— Я сам себе сотворю молитву, надо будет, не хлопочи, — сказал Хрисанф.

— По своей и живи тогда, ищущий себя Хрисанф, наша молитва едина, иноверцев она под своей крышей не приемлет.

— Прогнать хочешь? — обеспокоился Хрисанф.

— Сам уйдешь, как на заре пришел. Чего такую рань?

— На заутрене хотел душу очистить. Посоветоваться зашел.

— Облаву увидел, отца Василия вспомнил, — поддел священник.

— Нет, мы их вместе в окно увидели, — возразил Хрисанф, соображая, как бы ему без спора продержаться в доме попа до темноты и незаметно уйти отсюда подальше к Сосновке — после недавнего чекистского налета там безопасность недели на две обеспечена.

Отец Василий тоже сейчас говорил не совсем то, о чем думал. Поначалу ему захотелось сделать вид, что Хрисанфа не помнит и ничего о нем не знает. Но с первой же минуты это оказалось невозможным, потому что тот так по-свойски облапил его у порога, что уже никак нельзя было удивиться пришельцу.

Сейчас, брезгливо оглядев жалкого, некогда задиристого, нахального, дьяка, он все же не смолчал, кольнул:

— Я-то думал, желал меня увидеть, растрогался… А ты, значит, энкавэдэ с «ястребенками» на машине увидел, с испугу скорей ко мне — тут, мол, не тронут. Теперь понятно, чего ты сразу к окну…

— Не мытарь душу, не разжигай злобу, много ее выперло из меня, — кривясь, признался Хрисанф.

В боковой двери показалась дивчина в фартуке, позвала завтракать. Но отец Василий только глянул в ее сторону и, дав уйти, спросил без витиеватого намека:

— Тебя винят прихожане в смерти отца Иннокентия. Что скажешь на это?

— На кого-то надо валить, но я ни при чем, — уставился в глаза отцу Василию Хрисанф и для убедительности добавил: — С войны не видел его. А прибить мог бы, злоба у меня на него.

— Почему? Что не поделили?

— Благополучный шибко был, — не задумываясь, ответил Хрисанф.

— Значит, не злоба, зависть в тебе жила, — поправил отец Василий.

— Злоба! — с чувством подтвердил Хрисанф свою причастность к судьбе погибшего священника.

Отец Василий молча поприглаживал свою строго «обтесанную» угловатую бороду, сказал, не глядя на Хрисанфа:

— В злобе истину не ищут. Злоба светлое омрачает черным, нежность обернет грубостью. — Он задумчиво помолчал и, обратившись к Хрисанфу, спросил: — Ты нищему хоть семишник когда-нибудь на пропитание бросил?

— Чего это тебе, отец Василий, нищий на ум пришел? — прищурил правый глаз Хрисанф.

— Был ли проблеск доброты в тебе, хочу познать. Человеческая душа без доброты лишена опоры созидания, в ней, значит, властвует зло. А зло — это разрушение. Оно допустимо и самогибельно. На разрушенном воцарится добро, оно — созидание, без него нет души. Ты, Хрисанф, не приспособлен к добру, душа твоя почернела. Но скажу тебе, я хоть и не сельсовет, а простой смертный — раб божий, но совет мой просится один, хочешь его знать?

— Говори!

— Выходи с повинной.

У Хрисанфа нижняя губа обхватила верхнюю, топорща на подбородке седой хохолок, глаза насмешливо прищурились. Выдержав паузу, он попросил:

— Покорми меня и дай отдохнуть, отец Василий. С темнотой я уйду. Навсегда отсюда уйду.

Отец Василий, лишенный смелости, был честным. А честность сама по себе, случалось, требовала отваги. Именно перед таким выбором оказался сейчас тихонравный священник, проводив бывшего дьяка спать в монашескую комнатушку.

В ушах отца Василия застряла угроза Хрисанфа: «Не вздумай взять грех на душу, не заставляй меня окропить твой дом кровью. Продашь меня, лютой платой отделаешься, наши знают, куда я пошел». Угроза сдерживала, но желание выдать убийцу отца Иннокентия росло.

«Отказывается, не убивал, говорит, садист-развратник. На кого руку поднял? — мысленно распалял себя отец Василий. — Слуга божий помешал. Да что же это за выродки такие! Причастный к духовной епархии выкормыш зверствует с ножом на миру, подымает его на благочинную душу. И отнекивается, отводит от себя вину. Не выйдет!»

Отцу Василию вспомнился рассказ старосты церковного прихода, где служил отец Иннокентий, как Хрисанф с вооруженным бандитом увели батюшку из храма, а утром нашли его с пожилым дядькой Андроном казненными у ветряка. И можно было бы снять зверскую вину с Хрисанфа — скорее всего, так оно и было, грех свалили бы на изощренную в пытках голову Кушака, если бы не оказались свидетели, слышавшие предсмертные слова старого Андрона: «Хрисанф зарезал… обоих… Хрисанф».

Стоило отцу Василию вспомнить короткую подробность гибели уважаемого им человека — единомышленника в христианской вере, — и он готов был сам покарать кровавого бандита, вышвырнуть его из-под своей крыши… И тут же не удовлетворился такой малостью, захотел ему кары суровой.

А мысли его уже забежали вперед. Подумал: кого послать за милицией? О попадье нечего было и думать, в милицию ее силком не затащишь, за что-нибудь уцепится. Прислужницу же Фроську посылать ненадежно. Однако он вдруг решительно пошел к ней на кухню и обычным тихим голосом спросил:

— Фрося, где у тебя бельевая веревка? Принеси мне.

Та побежала в сени, а отец Василий попробовал щепотью кутью, размышляя: «Мой староста Агафон скрутит его в узел, сунет в мешок и на горбу втихую куда угодно отнесет».

Молодая, полная, не по годам рыхлая, Фрося вплыла обратно в дверь со смотанной на локте веревкой и, перевязав ее концом, протянула издали:

— Пожалте, батюшка.

— Спасибо, Фрося. А теперь быстро сходи за старостой Агафоном, пусть сейчас же придет ко мне.

— Чичас! — охотно отозвалась Фрося и снова уплыла в сени.

Отец Василий открыл из кухни дверь в комнаты, чтобы лучше слышать храп бандита; так ему было спокойнее и не пропадала решимость действовать. Он настойчиво думал о мщении. «Кощей шелудивый, кровопийца ненасытный, суд правый сотворить помогу над тобой, чтобы не было утешения тебе в муках твоих земных и небесных… Прости меня, господи. Аминь!»

Хрисанф стал дышать ровнее, чуть прихрапывая. Отец Василий, выглянув в окно, заволновался: очень не хотелось ему, чтобы бандит пробудился.

«А что, если со мной они так же потом, как с отцом Иннокентием, взрежут, как арбуз…» — тряхнул головой, зажмурившись пугливо, отец Василий. Однако намерение во что бы то ни стало не дать уйти Хрисанфу если не из дома, то из Рушниковки, брало верх.

Церковного старосту Агафона отец Василий заметил в окно. Да и как было не приметить плывущую к дому глыбу! Фрося где-то отстала от него, тем лучше, попозже бы ей явиться, болтовни меньше будет. Староста вроде надежный человек, уважительный. Это его посылал отец Василий к церковному старосте, чтобы узнать подробности казни на окраине Бабаева. Только вот почему он тогда бесскорбно пересказывал жуткие тонкости самосуда? Ну ни жилочки не шевельнулось у него на лице, ни грустиночки не возникло в голосе, будто не о пролитой крови, а о лампадном масле вел речь.

Нет, чего-то в последнюю минуту отец Василий поопасался призывать на помощь своего старосту, решив понадежнее сам все обговорить с милицией, чтобы взяли Хрисанфа вечером подальше от его дома. И понадеялся: «Пусть сами сообразят они там, по-тихому чтоб все было. Ни к чему мне показ. Во вред может выйти».

 

7

Чурин предположить не мог, чтобы его усталый гость до света не сомкнул глаз. Притворяясь спящим, он даже не перевернулся на другой бок. И никто не узнал бы об этом, если бы Угар, завтракая, не признался:

— Мерещилось мне, Анатолий Яковлевич, будто вы за мною наблюдаете с пистолетом в руке, ждете, не поползу ли к вам… и пальнете. Такая вот дурь запала мне. Дико, скажете.

— Нет, не скажу. Обыкновенные человеческие условия вызвали необычные чувства… Оттаиванию поддалась душа.

Жена Чурина сочла нужным поддержать разговор и мнение мужа, по-женски мягко вставила:

— Души прекрасные порывы вам скоро знать дадут, вы на пути к благим поступкам.

Угар отмахнулся:

— Какие уж там прекрасные, Тамара Михайловна, когда темнота на тебя пистолетом глядит… А может быть, все оттого, что живешь, не успеешь зенки продрать, рукой за пистолет хватаешься, спать ложишься, опять о нем думаешь. Разве это жизнь? — снова махнул рукой Лука и потянулся за хлебом, но сдержал руку, живо взял вилку, пошутил: — Я вроде как из Китая объявился, палочками стал есть… А чаще руками, вилку забыл когда видел.

— А как едят китайцы палочками? — не поняла сравнения жена Чурина.

— Не знаю, по-ихнему не пробовал. А по-лесному — обыкновенно: застругал ветку и тыкай мясо или чего там горячее.

— Кто же вам готовит?.. Где?.. — проявила любопытство хозяйка. Но, заметив неодобрение на лице мужа, прервала расспросы. Да и гость не был расположен отвечать на них, произнеся небрежно:

— Было бы из чего готовить, холуев там хватает.

— А если не из чего? — не удержалась хозяйка.

— Такого не бывает. Достать надо, значит.

— Отнять у крестьянина, выходит, — пояснил Чурин жене.

Угар успел вставить:

— Не отнять, а воспользоваться поддержкой крестьян.

— Ничего себе поддержка! Вваливаются ночью в хату, требуют к такому-то числу заколоть кабана да еще нагло приказывают столько-то колбасы дармоедам сделать. — Анатолий Яковлевич, заметив, что гость отложил вилку, перестал есть, стушевался немного, смягчил: — Ну это вы бросьте, Лука Матвеевич, нате-ка вилку, ешьте, к присутствующим разговор не относится, мы для того и встретились, чтобы не любезностями ласкать слух друг друга… А истина рождается где? В споре.

— Спорить я люблю, — принял пояснение Угар.

— Не будем устраивать, Лука Матвеевич, спор ради спора. Но вы меня очень даже рассердили вашим небрежным заявлением, что «холуев хватает». Это ведь о живых людях, кто, кстати сказать, рискуя, добывает для вас хлеб насущный.

— Вы считаете лучшим, чтобы я сам тащил кабана на своем горбу? — спросил Угар с хитроватым выражением на лице.

Чурин заметил это и кольнул самолюбие подопечного:

— А что вы за важность такая, чтоб за вас кто-то живот надрывал? Говорят, любишь кататься, люби и саночки возить. А наш лозунг: кто не работает, тот не ест. — Он взглянул на часы — до отхода поезда оставалось без малого два часа.

— Ничего с их горбом и животом не случится, — самодовольно парировал Угар.

— Тащить на горбу чужое, Лука Матвеевич, то есть отнятое у людей, само по себе плохо. И как можно так унизительно называть своих кормодобытчиков, без которых вы ничто, так сказать, человек без средств к существованию.

— Почему без средств?..

— Кто же вам их добыл? Опять же они, холуи, как вы изволили выразиться. Они строят удобные схроны для вас с любовницами, совершают преступления, грабя и убивая, — слегка умерил возбужденный тон Чурин и спокойно закончил тем, ради чего и позволил себе этот упрек: — Я не уверен, Лука Матвеевич, что вы достаточно осведомлены в том, насколько ничтожны вы сами для главарей ОУН. Вы только подумайте, чьими соками они питаются, по каким каналам утекает добытое, кто пользуется благами. И какую корыстную цель преследуют эти ваши так называемые руководящие борцы.

— Какую же? — сразу подхватил внимательно слушавший Угар.

— А такую. Любой ценой прорваться к власти, чтобы основательно, по-хозяйски сесть верхом на свой народ, в том числе и на тех, как вы говорите, холуев, которые нынче вам корм и запас на черный день добывают, исполняя волю дармоедов. И вы, Лука Матвеевич, не злите меня, обижусь.

— Ладно, не буду… Все исполняют чью-то волю, чего тут спорить. Нам наше хорошо, вам ваше лучше. Мы все слуги, а слуги разве не холуи?

— Ну будет, довольно! — сдерживая себя, начал подводить черту их разговора Чурин. — Я понимаю, ты заражен оуновской пропагандой. Но как ты, бандитский начальничек, нагло осмеливаешься проводить параллель между своей сворой и законной народной силой, которую представляем, в частности, и мы, чекисты? Я, Лука Матвеевич, уверен в нашем народе, потому что мы сами из народа и, запомни, народные интересы защищаем. Потому и народ с нами. Потому нам и не требуются «друзья»-союзнички, коим вы холуями служили в недалеком прошлом и которых наголову разбили мы, советский народ. А вы на своих братьев руку поднимаете, хотите держать в страхе, кровь пьете и нагло называете это «воспользоваться поддержкой крестьян».

Угар слушал со вниманием.

— Вам, Лука Матвеевич, с азов-низов начинать надо познавать советскую жизнь. Верно говорят, лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Наговоримся, успеем… Примерьте-ка мой пиджак, френч не годится для поездки, рубаху сначала наденьте и галстук. Да еще вот усы приспособьте для маскировки.

От галстука Угар отказался, брезгливо отбросил его со словами: «Удавку себе еще не напяливал». Однако блестящие медные запонки вставил в манжеты с ребячьим любованием. И повертелся у зеркала, причесываясь с излишним старанием.

— Постричься тебе надо, похож на дикаря, — подметил Чурин, перейдя вдруг на «ты», чтобы непосредственнее расположить Угара к себе.

Телефонный звонок застал их перед уходом.

— Да, собираемся выходить, Василий Васильевич. Очень приятно, что успели взять. Откуда вы?.. Из Торчина? Привет от меня Тарасову. Прямо удивительно, как вы обернулись. Сам, значит, вышел? Целый?.. Из наших никто не пострадал? Да, сразу извещу, как вернусь. Спасибо! — повесил он трубку.

— Подполковник Василий Васильевич звонил? — поинтересовался Угар, поправляя свою кучерявую шевелюру.

— Он! Счастливого пути пожелал и хорошего настроения Луке Матвеевичу. Значит, тебе. Поехали!

…Желанная посадка состоялась, и Чурин несколько успокоился: шансов налететь на ненужный глаз оставалось все меньше. Вагон оказался наполовину пустой.

Соседством старушки, разбитного парня в гимнастерке без погон и скучной большеглазой молодухи, уныло смотревшей перед собой, Чурин остался доволен. Он представить себе не мог, какую добрую службу сыграет для чекиста балагуристый нрав вчерашнего солдата, бесцеремонно представившегося скучной соседке с прибауткой:

— Ты не хмурься, не грусти, на Миколу погляди, хочешь, он тебя уважит, всю судьбу твою расскажет, — с треском перебрал оказавшуюся у него в руке колоду карт и весело добавил: — Ну еще разок взгляни, будто рублик подари.

— Да ну вас, не до вас… — отмахнулась молодуха, однако уже не отрывала глаз от раскладываемых карт, слушала.

— Все расскажу я тебе, красавица, истинно, чего сама не знаешь, не предполагаешь, но страшно желаешь: о любви, о краже, о пропаже, о верности и нечаянном интересе. Скажи, как звать тебя, и на твое имя карты выложат весь твой интерес и тайну души. Если сама пожелаешь, позолоти ручку, красавица, прежде чем сказать имя свое.

— Ушлый какой, ты угадай имя, тогда я еще подумаю, что тебе дать… — несговорчиво повела плечами молодуха и заворчала: — Стыда нет, с базара гонят, так они, дармоеды, в поездах рыскают, дурачков ищут.

— Назову-ка я тебя Дунькой, — ловко раскладывал парень карты, наигранно приговаривая: — Под бубновую даму ты не годишься, к тебе трется крестовый король, староватый для тебя, блондинки с удивленными глазами. Попробую разложить на червонную. Ты, Дуняша, видать, с мужем не в ладах…

— Погодите! — не дала она смешать карты. — Давай-ка, что там на червонную ложится, это моя масть.

— Не ложится, а неотступно преследует тебя крестовый король. Чего ему надо от тебя, ты знаешь, а чего бегаешь от него — сама понять не можешь.

— Не знаю, — мотнула головой молодуха, и вдруг у нее прояснилось: — Так ты видел нас при посадке у вагона, подслушивал, афера! Убери свои карты!

— Вот те на, в глаза не видел, — собрал шутник карты, перетасовал и вдруг повернулся к старушке: — Давай, бабуся, я тебе всю правду расскажу. Осеняет меня сегодня, что было с тобой и чего не было. Все открою, не скрою: печали-хлопот у тебя много, ой как много…

Старушка снисходительно улыбнулась, мягко сказала:

— На них и помру, куда деваться… У меня, сынок, все давно угадано, все давно известно и во вчерашнем и в завтрашнем. Поправить ничего нельзя: двое сынов с войны не пришли, внучка, слава богу, в городе устроена, вот еду к ней. Пенсию мне нынче дали.

Чурин уловил полезный для Угара ход разговора, живо поддержал его:

— Пенсия-то, мать, за погибших сыновей?

— За них, милых… — застыла она с неподвижным взглядом.

— К внучке, видать, насовсем едете… — старался продлить разговор Чурин.

— Чего захотел… — насмешливо хмыкнула ворчливо настроенная молодуха. — К родным детям насовсем теперь не каждый родитель отправится, а ты захотел — к внучке.

«Черт ее дергает за язык, не даст она мне поговорить с пользой для Угара», — подосадовал Анатолий Яковлевич, но старушка легко поставила все на место:

— К кому, может, и не отправятся, только не к моей Алене. Зовет насовсем. Чего, говорит, ты в доме на селе одна, в городе у меня без хлопот поживи, будет тебе в земле копаться, передохни, аль не надоело. Видишь, как рассуждает. А я без земли-то, без огородишка помру сразу.

— Старика-то нет? — с предупредительным сочувствием в голосе поинтересовался Чурин.

— Убили моего Прошу бандиты, прошлой зимой в лесу напали, изуродовали всего.

— За что же они его? — очень заинтересовался Чурин.

— А ни за что. Шесть подвод выехало в лес, в санях с Прошей партийный представитель ехал. Лес вывезти надо было… Тут эти бандюги стрельбу открыли… Рассказывают, мой приподнялся, а лошадь в этот момент как рванет, Проша-то и не удержался, упал и вывалился из саней. Куда он, старый, побежит? Там возле сосенок его и нашли исколотого всего.

Только Угар мог додуматься спросить в этот момент:

— И за мужа пенсию тебе, старая, платят? Сколько же за троих-то?

Старушка захлопала глазами.

— Что это ты, сынок, их так поштучно считаешь? — посовестила она Угара. — Сразу видно, не потерял ты никого из близких… Додуматься только: сколько за троих? Как у него язык повернулся? — обратилась она к Чурину с застывшим недоумением на лице.

— Огрубели на войне люди, путают, как и что сказать, ляпнет, не думавши, ты уж не суди его, мать, — смягчил Анатолий Яковлевич и с дальним прицелом спросил: — У вас пенсия связана с потерей кормильца, надо понимать? А почему пенсия за сыновей, вы сказали?

— Старший-то у меня офицер был, за него пенсия поболе, по закону я могу выбрать. Советская власть материно право разве даст ужать, с меня и за земельный участок почти что ничего не берут, и дровишки мне завезли, и сено по ошибке.

— Как по ошибке?

— Да коза у меня, а завезли на корову… ну как семье погибших.

Чурин, между прочим, Угару:

— Ты все понял?

Тот согласно кивнул и вдруг брякнул:

— Это если за всех убитых пенсию платить, живым только на них и работать.

— Ты что, с неба свалился? — странно посмотрел на Угара парень в гимнастерке. — Сразу видно, такой руки не подаст, не пособит.

— Да он шутит, любит подзадорить, не обращайте внимания, толкуйте свое, — поспешил смягчить глупейшее высказывание Угара Чурин.

Но толковать соседи больше не хотели. Чурин положил руку на плечо «умно» молчавшего подопечного и предложил ему тихо:

— Знаешь что, Лука, давай с тобой без отчества обращаться, как принято у вас здесь, да и не старики же мы с тобой, а то людям в глаза бросается.

— Давай, — без промедления согласился Лука Скоба.

— Вот и хорошо, — не дал ему распространяться Чурин, заметив, как любопытно уставился на них парень в гимнастерке. И с подъемом заговорил: — Ты на поля взгляни-ка, на хлеборобов посмотри.

За окном Угар увидел деревянную церквушку на взгорье, ярко освещенную солнцем, крутой, в зеленом ковре, обрыв, переходящий в широкую долину. А в ней разбросаны дома. Они будто скатились с пригорка и, удивленные, встали друг против друга кто как смог.

— Где ты увидел своих хлеборобов? — удивился Лука.

— Я не про это сейчас. Еду я тут как-то на рассвете в поезде, вижу, в ноле трактор попыхивает. И такое у меня уважение к трактористу любовное, сбегал бы и обнял.

— Это с чего же? — поморщил лоб Лука Скоба.

— Да с того, что чуть свет в поле работает. Понимаешь? Люди чуть свет в поле выходят. Страдная пора! Сознание! А какое сознание у тех, Лука, кто ночью разбойничал, нажрался чужого и, как крот в норе, на зорьке без хлопот уснул?

— Так то ж борьба, Анатолий… Толя, от которой я отхожу, как тебе известно, с меня теперь по каждому дню все меньше станет спроса, — с выгодой для себя рассудил Скоба.

— Все может быть, — нейтрально ответил Чурин, а про себя подумал: «С тебя теперь по каждому дню все больше будет спроса, ошибаешься ты и тут». Он сказал ему об этом немного погодя, когда они шли от станции в Городок по берегу неширокой речушки Устье. За спиной у них, на востоке, оставалось невидимое отсюда Ровно.

— Благодать-то! — звонко хлопнул себя в грудь широкими ладонями Скоба, остановившись над невысоким обрывом и смотря на заливную, заросшую камышом лощину по ту сторону реки.

— Неужели поинтересней-то не видел, мотаясь по Волыни? — поразился Чурин слишком чувствительному восторгу Угара.

— Нет, Анатолий Яковлевич. Я ведь все больше ночами мотался, а днем у меня другая приглядка была.

— Может быть, ты и прав, Лука… А чего ты опять меня по имени и отчеству величаешь?

— Никого же нет; как водится, называю…

— Называй, как хочешь. Здорово ты, Лука, одичал все-таки, а сообразительность не утратил, да и чувствительность — тоже. Благодать, видите ли, углядел.

— Чурбак, ты думал, Угар? Не-ет… Понимаешь, в чем дело? Вольными глазами посмотрел вокруг, с легким чувством, — раскинул он руки. — Ты знаешь, что такое просто, без ничего, посмотреть вокруг?

Чурин с любопытством уставился на своего противоречивого подопечного, охотно ответил:

— Просто, без ничего, и не видится ничего, Лука. Это уже какое-то просветление, значит, не зря тратим время. Потому что знаем — не с дураком дело имеем.

Они не спеша приближались к Городку — в полкилометре начинались крайние дома.

— За моим эсбистом Шмелем поехали в Рушниковку? — удивил неожиданным вопросом Скоба.

— Что, жалко? — не успел сообразить, как ответить, Чурин, спускаясь к реке.

— Себя больше… Доброе дело для себя не жалеют.

— Сдался Шмель утром, вылез из колодца: выкурили.

— В Рушниковке, значит, у Помирчего. На лету мою наводку подхватили… Цепко работаете.

— Жалеешь все-таки… — с упреком произнес Чурин. — Расплывчатая публика вы, как и сама ОУН, ничего надежного.

— Это ты брось, Анатолий. Ведь душой-то с вами все равно не буду. От своих отплываю… Да тьфу ты, пропади они! Жить хочу. А уживусь на земле-то? Да еще посáдите…

— Не сажаем, как видишь. — Чурину все же понравилось смятение в душе Угара, которое он не скрывает, выплескивает для самоуспокоения.

— Куда вам торопиться! Невыгодно, значит… На воле от меня больше пользы.

— Что ты все носишься со своей персоной, забубнил: «я» да «меня»! С ним по-людски о воле толкуешь, которую ему еще заслужить надо. А он выламывается: «с вами не буду». А без нас, Лука, пропадешь.

— Я то ж чую, — признался Угар. — В поезде со старухой ты ловко насчет пенсии подхватил. Понял я бабкин покой, это видная забота.

— Чья забота? — задержал внимание Чурин, желая услышать от Угара непривычные для него слова.

И он их произнес:

— Власти твоей забота, ну, советской, если хочешь.

— Это другой разговор. Я же видел, ты все понимаешь.

— Я и поддакнул, мол, понял…

— Понимать, Лука, это хорошо, но этого мало. Знать надо убежденно.

— Какие убеждения на голодный желудок? — приложил руку к животу подопечный, всем своим видом говоря: «Не забивай ты мне сразу голову, не переварит она всего разом». Просяще предложил: — В ресторацию веди, жрать охота, за деньги не бойся, у меня хватит.

— Не надо нам награбленных денег, — отстранился рукой Чурин, видя, как Лука полез в карман пиджака.

— Наговариваешь предвзято, глянь-ка, новенькие, — потряс банковской сотенной пачкой оуновец и остался доволен произведенным впечатлением.

Чурин будто не поверил своим глазам.

— Откуда они у тебя в пачке? — не скрыл он изумления.

— Давай медяками миллион, я тебе нелапаными ассигнациями рубль к рублю выдам… Чего вертишь? Настоящие! Мы деньги не печатаем.

— Это мы с тобой попробуем, обменяем, — между прочим сказал Чурин.

— Денежного помощника я не выдам вам, — отстранился рукой Лука Скоба, как будто у него пытались что-то отнять силой. — Да он и не враг вам, запугали мы его шибко.

— Ну и выродки же вы! — заметил Чурин. — И ведь бахвалишься передо мной, бандюга с большой дороги! Как только я терплю?

— А чего? Без мошны-то, наверное, никакого дела стоящего нет, а с голодным брюхом и к жене не полезешь, — фактор важный, житейский.

 

8

В последнее время Киричук все меньше бывал в управлении. Скопились дела, которые нуждались в решении. А ему присесть некогда. Но сегодня он решил часть своего времени посвятить изучению показаний арестованных во время облавы оуновцев, выслушать доклад своего заместителя майора Весника.

— Со вчерашнего вечера зарегистрировано одно бандитское нападение, — как всегда неспешно начал тот. — Оно произошло засветло в Хмелевке, под Владимиром-Волынским. Бандиты скрутили проволокой комсорга с его дивчиной и бросили их в колодец. Кто-то из села успел позвонить в райотдел, выехавшая опергруппа настигла банду и ликвидировала ее. Взяты двое раненых.

— Потери у нас есть? А то вы забываете об этом докладывать.

— Раненых, убитых нет, потому не упоминаю, — как бы между прочим сказал Весник, доставая листочек с записью, и продолжал: — Ваша квартирная хозяйка вчера поздно прибегала вся в слезах, едва вы уехали на встречу с Угаром, просила сообщить вам, что убита у себя дома соседка Варя. — Иван Николаевич заглянул в листочек, повторил: — Соседка Варя Грач убита.

Новость поразила Киричука. Ему мгновенно вспомнилась встреча с взволнованной женщиной, и он машинально спросил:

— Во сколько примерно это случилось?

— Почему примерно, могу точно сказать: в шестнадцать пятнадцать.

— Вскоре после ее ухода, — заключил Киричук, чувствуя какую-то непонятную связь между его встречей с Варей и происшедшей трагедией.

— Что вы говорите? — не понял Весник.

— Откуда у вас такая точность?

— Узнавал в милиции, не ОУН ли это работа.

— Ну и что выяснили?

— Поймали убийцу, он сапожник, мотивы преступления неясны.

— Когда говорили с милицией?

— Ночью…

— Почему с утра не поинтересовались, что нового в этом деле?

— Я не думал, что это важно для нас.

— Может быть важно. Очень даже важно!

Киричук отпустил Весника и позвонил по телефону начальнику Луцкого горотдела милиции. Тот пообещал сейчас же прислать оперработника с материалами по делу об убийстве Варвары Грач.

Тем временем Киричук начал знакомиться с показаниями арестованного Шуляка:

«…Кузьма Кушак для прикрытия может пользоваться городской квартирой в Ковеле, улица Октябрьская… В селах Конюхи и Бережанка он имеет коханок… потому при большой опасности стремится в лес к этим селам.

Под селом Майдан возле речки Стоход новый бункер и погреб с провизией для трудной поры и долгой отсидки…»

Подчеркнув последние слова, Киричук тут же на нолях написал красным карандашом:

«Срочно разыскать бункер с целью захвата. Оставить засаду. При необходимости привлечь арестованного Шуляка!»

Поставив точку и прочитав далее показания о том, что подручный Хрисанфа отказался назвать возможное место пребывания «сановного» покровителя, Василий Васильевич мысленно снова вернулся к кровожадному главарю банды, чувствуя какую-то свою личную недоработку в том, что тот еще не пойман. Слишком много было решительных порывов настичь и уничтожить Кушака, всякий раз растворяющихся в других заботах до новой бандитской вылазки.

«Последовательная устремленность в работе до логического конца! Устремленность нарастающая!» — записал он себе в памятку для совещания, до которого оставалось чуть больше получаса.

Явившийся из городского отдела милиции оперработник оказался энергичной женщиной средних лет с волевым сухощавым лицом, черты которого выглядели еще мельче из-за того, что она носила крупные роговые очки.

Старший лейтенант Кравец, как представилась следователь городского отдела милиции, раскрыла перед Киричуком папку, в которой кроме протоколов с места совершения преступления, экспертизы, допросов лежали фотографии.

— Это фотография убийцы, Александра Кухчи, сапожника по специальности.

— Он признался в убийстве Варвары Грач?

— Куда же он денется, на нем ее кровь. И задержан Кухча недалеко от дома — не успел уйти.

— Как все это произошло, подробней, пожалуйста, расскажите, — попросил Киричук.

— По материалам следствия картина вырисовывается такая. В течение часа перед убийством Варвара Грач дважды отлучалась из дома. Это видела соседка из окна. Она показала, что, убегая вторично, Варя крикнула ей: «Мой придет, пусть ужинает, я к молочнице сбегаю!» Эта же соседка видела, как Варвара вскоре прибежала обратно, а следом за ней двое мужчин. Ей еще показалось любопытным, чего это горбоносый парень вошел в сени, а другой — постарше, скуластый — вернулся к калитке и выглядывает на улицу. Пока она повозилась с печкой и снова вернулась к окну, у соседки во дворе уже никого не оказалось. На крыльцо выбежал муж Варвары и кинулся на улицу…

— Муж находился дома? — удивился Киричук.

— В том-то и дело, что он всего на какую-то минуту опоздал. Преступники ушли, ничего не взяв в доме. Почему? То ли это не входило в их планы, то ли стоявший на страже у калитки скуластый преступник, заметив приближение мужа Варвары, подал сигнал к бегству. Муж видел, как выскочили из его калитки двое неизвестных. И нагнал их, когда обнаружил в доме случившееся. Задержал только убийцу. Соучастник не назван.

— Мне кажется, преступники не видели приближения мужа, иначе бы не дались ему, время было у них исчезнуть.

— Возможно. Ясно одно, убийство не с целью грабежа. Да и нажиться-то у Грач нечем. Любовная версия отпадает.

— Ну хотя бы что-то убийца говорит? — хотел уловить хоть какую-нибудь зацепку Киричук.

— Надо было, говорит, вот и убил, — изобразила рукой короткий удар топориком следователь, как, должно быть, это сделал на допросе Кухча, и пояснила: — У меня такое впечатление, что это преступление он совершил неожиданно для себя, не успев придумать никакой версии.

— Я уже сомневаюсь, знали ль преступники мужа убитой, — логически заключил Киричук. — Бесспорно, не знали они точное время его возвращения с работы, зачем им было лезть на рожон? Ведь явно они не собирались уничтожать их вместе.

— Вы правы, товарищ подполковник, — согласилась Кравец, привычно в который раз ткнув пальцем по сползающим с остренького носа очкам, и заключила: — Тогда тут подосланный убийца, вполне возможно, он и сам не знает точных мотивов преступления.

— Такое редко бывает, хоть в чем-то сведущ… — не согласился Киричук и спросил: — Родных, знакомых кого-нибудь успели опросить?

— Соседей только. Сестра должна прийти… Дружбы они особо ни с кем не водили.

— Поинтересуйтесь, пожалуйста, у мужа, у сестры о Марии — знакомой Вари Грач, ее она «молочницей» звала. Кто она, где живет, какую дружбу с убитой водила. И сообщите мне. А когда вызовите на беседу, пригласите меня.

— Обязательно, товарищ подполковник.

— Только не забудьте на первую беседу пригласить. Это важно.

Оперативное совещание началось в кабинете заместителя начальника управления ровно в пятнадцать часов. Подполковнику Киричуку жаль было, что нет Чурина, Рожкова, Кромского и еще некоторых чекистов, без которых любой серьезный разговор о работе отдела, тем более сегодняшний, представлялся несколько обедненным. Но кто знает, как позже сложится обстановка в отделе. Может быть, не соберешь и этих сотрудников. Да и разговор необходим немедленный.

Вдруг в дверях появился майор Рожков и поспешил сесть на свободное место возле майора Весника.

— Вчера вместо себя послать на очень ответственную встречу я никого не мог, — тихо и сосредоточенно начал Киричук. — А тут еще за полтора часа до рассвета выяснилось, что есть возможность захватить эсбиста Шмеля в Рушниковке. Мог я не ехать туда, а отправить, например, одного Рожкова, который, как видите, только что возвратился из тех мест? Мог. Но я поехал сам, исходя из того, что Шмель перед рассветом может уйти в лес. Нельзя было терять ни минуты. И все-таки нужно было послать Рожкова одного. С задачей он самостоятельно справился бы не хуже. Он и так сделал там что нужно, как человек бывалый. Вот и нашлось бы, товарищи, у меня время для других неотложных дел… Приведу еще пример. Следователь Александр Федорович Баринов, сам зачастую сильно занятый, старается облегчить и нашу задачу, привлечь внимание, чтобы, чего доброго, не были пропущены в протоколах допросов важные для нас показания. Прочитанная мною такая записка из протоколов была составлена вчера. Вчера же следовало отправить оперативные группы по добытым адресам, чтобы взять или уничтожить озверевшего бандитского главаря Кушака. Но мы до сих нор не шевельнулись. Я отсутствовал, и заместитель мой был в отъезде… Вручаю вам, майор Весник, эту записку с адресами. Сейчас же примите все возможные меры к розыску Кушака.

Весник живо ушел.

— Должен сказать, — задумчиво продолжал Киричук, — что сегодня утром завершилось то, на чем мы должны были поставить точку по крайней мере весной. Мне с первых же дней работы на Волыни стало известно о некоем Помирчем, пособнике оуновцев, у которого в доме, предполагалось, есть что-то большее, чем обычный постой. Такой, помнится, шел у нас разговор. Верно, дважды мы проводили осмотр хаты и надворных построек. — Но противник оказался хитрее, там орудовал референт по пропаганде — факт, большинству из вас известный.

— Трудно тут винить чекистов, — заступился Рожков. — У Помирчего в Рушниковке все три лаза необычные.

— В случае с хатой Помирчего мы, а прежде всего я сам, заслуживаем строгого наказания, — подвел итог Киричук.

— Всякое бывает, Василий Васильевич, не по шаблону работаем, — все же смягчил разговор еще раз Рожков и собрался пояснить: — Самокритичность — это хорошо, но давайте трезво…

— Куда трезвее, Сергей Иванович, если сейчас, в эту минуту, Кушак, Гном или другой какой кровосос творит свое черное дело. А мы после вчерашнего бегства Кушака уже как будто забыли о нем. Я все это к тому говорю, чтобы вы поняли: паи нужно менять стиль работы, действовать оперативнее, не давать врагу ни минуты передышки. Мы не имеем права на послабления в работе ни при каких обстоятельствах.

— Это верно… — вырвалось некстати у Проскуры.

— Что верно, Павел Гаврилович? — подхватил Киричук. — Вы не опытом ли хотите поделиться, как с творческой инициативой следует выполнять приказ?

— Промашка вышла, Василий Васильевич, — поспешил признать ошибку Проскура.

— Я уж опасаюсь давать вам посложнее поручение. Вдруг у вас опять заснет кто-нибудь при выполнении задания?

— Стыдно признаться, уснул в засаде молодой сотрудник Даниил Сыч, храп пустил… — нахмурился Проскура.

Пока продолжался хохот, Сыч несколько раз взволнованно вытирал лицо платком.

— Пригрелся я под утро, нечаянно получилось… — вызвал новый грохот смеха бесхитростным откровением молодой сотрудник.

Киричук поднял руку:

— Потише, товарищи! Не надо смеяться, не для развлечения собрались. Человек он молодой, в наших рядах считанные дни, он еще не освоился с нашим режимом. Так что не надо потешаться, чтобы самому не стать смешным.

Поднялся Рожков.

— Очень нужный и важный разговор возник у нас, товарищи. Ценность его я вижу в том, что теперь наверняка любой из нас будет самокритичнее.

— Вы поконкретней, Сергей Иванович, — подсказал Киричук.

— Конкретность и заставляет говорить, — охотно продолжал Рожков. — Как вам известно, меня прозвали главнокомандующим «ястребков». Ну, и я, наверное возомнив себя большим начальником, стал мало уделять внимания воспитательной работе и созданию новых боевых групп. Вот в чем, в общих чертах, вижу свою ближайшую задачу.

— Резонно, Сергей Иванович, — поддержал Киричук, решив закругляться. — Я охотно присоединяю ваши слова к высказанному мною соображению насчет последовательной, нарастающей устремленности в работе и надеюсь — состоявшийся разговор принесет нам пользу. А сейчас приказываю: всем по домам! Давайте хоть раз как следует выспимся и отдохнем. — Он взялся за подбородок, потер его и подумал: «Побриться бы не забыть».

 

9

Провинциальный Городок под Ровно оказался просторным, уютным и даже несколько оживленным в этот субботний июльский день. Возле кинотеатра на Советской улице было особенно людно. И всюду, куда ни глянь, одни девчата, будто парней в кино не допускали вовсе.

Лука Скоба извертелся весь, пока миновали кинотеатр. Правда, отпуская непотребные шуточки в адрес девчат, он произносил их невнятно. Но Чурин все же одернул его и увел на противоположную сторону, где было не так людно.

— Эх, пригласить бы в ресторацию баб и провести с ними вечерок, — размечтался Скоба.

— Постригись только сперва, — усмехнулся Чурин, подводя Угара к парикмахерской.

Лука охотно сел в кресло к молоденькой парикмахерше, поразглядывал себя в зеркало, разглаживая лицо кончиками пальцев. А когда дивчина принялась за работу, он затараторил без умолку, мешая парикмахерше, и та не раз прерывала стрижку. Анатолию Яковлевичу впору было вмешаться и унять Скобу. Стрижка, видать, понравилась ему. Полюбовавшись на себя в зеркало, он, расчувствовавшись, сунул сотню в руку парикмахерше и разом выпалил столько грубоватых комплиментов, что Чурин едва увел из зала умильно улыбающегося ухажера.

Парикмахерша нагнала их и протянула Чурину сотенную бумажку:

— Оплатите, товарищ, в кассу. Вы вместе, вижу.

Анатолий Яковлевич не знал, что делать: то ли платить в кассу за стрижку, то ли объясняться с Угаром.

— Да сколько же в парикмахерской денег, что надо кассира держать? Это же не банк. Дивчина стригла, разве ей трудно деньги получить? Работу ей доверяют, а деньги, выходит, нет. Нехорошо!

Они проходили мимо городского парка, в котором заливалась гармошка, стараясь заглушить аккордеон, и пели голосистые девчата. Песня лилась широкая, душевная, с высоким подголоском, срывающимся на озорные нотки.

— Что там распелись, не свадьба? — остановился Угар.

— Почему же обязательно свадьба? Захотели и поют. Украинскую песню, между прочим… Слышишь?

— Постой, замолчи!.. — рукой потряс Лука Скоба, с умилением на лице слушая ласкающие слух слова.

Скоба ухватил Чурина за руку и увлек его в парк, нетерпеливо говоря:

— Идем, погляжу. Я им сам подпою.

Из-за деревьев они выскочили к подмосткам эстрады, на которой пел девичий хор.

Лука, волнуясь, стал душевно подпевать.

Закончил он песню в одиночестве, услышав с эстрады возмущенный бас руководителя хора:

— Прекратите хулиганить, не мешайте репетиции! Милицию позову!

Лука повернулся к Чурину, спросил недоуменно:

— Чего он шумит? Кто хулиганит? Я ему сейчас спою в ухо, — намерился впрыгнуть на подмостки обиженный, но Чурин сдержал его, объясняя:

— Репетиция идет, не понимаешь, что ли, помешали мы. Пошли-ка отсюда.

Лука подхватил Чурина под руку.

— Товарищ! Минуточку! Прошу, погодите, — спрыгнул с эстрады руководитель хора и ухватил Луку за плечо. — Вы уж извините, что я вас обругал, не обижайтесь. Нам так трудно с репетициями: то не все соберутся, то негде, то музыкального сопровождения нет…

— А наше какое дело? — прервал его Угар.

— Я объясняю… У вас такой прекрасный голос, вам бы петь…

— Не вышло вот, настроение отбили. Идем пить, — начал дурачиться Скоба, польщенный похвалой.

— Поступайте к нам в хор, товарищ, у вас распрекрасные данные.

— Сколько грошей платить будете?

— Как сколько? Это дело для души, добровольное, у нас хористам не платят.

— Ах, не платят… В честь чего же я стану время терять и глотку драть? Не пойдет! Время — деньги.

— Вы шутите? — все еще на что-то надеялся руководитель хора, смотря вслед удаляющимся «нарушителям».

— Будь здоров, хоровой начальник! — обернулся Угар и с издевкой в голосе добавил: — Кассира заведешь, споемся.

Последняя фраза Скобы окончательно убедила Чурина в том, что его подопечный сообразителен и работа с ним не проходит даром.

— Живо, однако, ты, Лука, усвоил роль кассира, — подметил Чурин, дав успокоиться Скобе.

— Кассир — это деньги, а деньги — штука ощутимо понятная. Я слышал, поется: «а без денег мы не люди, мы без денег барахло». Потому, учил меня Майкл, надо сперва интересоваться, за сколько тебя нанимают, а потом уж спрашивать, что тебе делать. Ты все должен уметь.

— Ну а пение зачем в тот же ряд поставил: сколько будут платить? — не спросил, а упрекнул Чурин. — В хоре люди поют для души.

— Ну и что? — не понял разницы Угар. — Я в церковном хоре пел за гроши. У нас говорили, спеваем не только для Иисуса, но и для куса.

— А в бога-то ты веруешь?

— Не так чтобы очень… Но верую.

— И не боишься такими скверными коленцами разгневать Всевышнего?

— Чем же, если я крещусь и молюсь: «Господи, спаси и сохрани, помоги в удаче…» А удачи у нас все денежные. Вот и выходит, каждодневно у бога гроши вымаливаем. А карбованцы всем на что? На спокой души. Тогда она и петь будет.

— Крохоборская твоя логика и нутро твое, — не боясь обидеть, заключил Анатолий Яковлевич. — Однако тебя даже встряхнуло вон как, сам запел. А вы, бандиты, участников самодеятельности пытаетесь разогнать, письма угрожающие подкладываете, преследуете людей за их добро, даже убиваете непослушных. За что, спрашиваю?! — с нажимом закончил Чурин.

От этих слов Угар вроде как встрепенулся, сверкнул золотыми зубами.

— Веселятся, значит, нас не боятся, — уверенно ответил он. — Выходит, хорошо им при Советах. За это и наказывают.

— Вот как… Что же сейчас ты от песни ни зубами не заскрипел, ни руками не замахал, а как живчик завертелся, заголосил от всей души?

— Так песню-то мою, на моем родном языке поют. — Лука с чувством приложил руку к груди и добавил тихо: — Я уж и забыл, когда слышал песню на полный бабий голос.

Чурин довольно усмехнулся.

— Ты же утверждал, будто на украинском языке у нас ни говорить, ни читать не дают, — напомнил он.

— Это в лесу говорят… Так надо.

— Мне ты не в лесу говорил.

— Какая разница тебе-то? Что мне тебя стращать? Сам думал так… И все равно за ничего драть глотку не стал бы.

— Не понять тебе, Лука, бескорыстие людей. Для этого надо в коллективе пожить. Не у Майкла и не о бандой, а в нашем, советском коллективе, где один за всех и все за одного, а не всяк сам по себе. Тогда нутром почуешь, что не все деньгами измеряется.

— И ты думаешь, я за просто так с песней канаву пойду копать?

— Это работа, и за нее деньги платят. Помозгуй на досуге, в конечном итоге, вяжу, ты все как есть разумеешь.

— Когда не обсчитывают, — живо сообразил, что ответить, Скоба.

При выходе из парка Чурин увидел газетные стенды и потащил Луку к ним, говоря:

— Ну-ка, иди сюда, нос тебе утру, Скоба ты ржавая, читай, на каком языке нисаны газеты. Это что? Все газеты на украинском языке.

Скоба пробежал глазами заголовки: «Уборка на Волыни», «Помощь безлошадным».

— «Утаивают землю, — прочитал он вслух и глянул на Чурина: дескать, интересное что-то, послушай. — Микита Костюк пролез в члены сельрады, утаил три гектара земли, а голова другой земельной громады Прокоп Полищук — два гектара. Как видно, эти «активисты», пробравшись в члены сельского Совета, утаили для себя землю, воспользовавшись тем, что сами распоряжались наделом, то есть обмером. А своя рука, говорят, владыка».

— Ну и что ты понял? — очень заинтересовало Чурина.

— Не дурак Микитка, пролез к власти и украл три гектара земли. Это уметь надо.

Анатолий Яковлевич безнадежно махнул рукой.

— А чего зевать-то? — взялся чуть ли ни убеждать Скоба. — Если можно столько земли оттяпать или утаить, значит, девать ее некуда. Три гектара! Это не три мешка с овсом. На что он рассчитывал?

— На что ворюга рассчитывает, не знаешь?

— Так это же земля, люди-то видят, как же он ее оттяпал? На ней работать надо… Чудно, у собственников лишки земли отобрали, там счет знают, вплоть до маслобойки и крупорушки. Где же ваш, сам говорил, контроль и учет?

— Разоблачили хапуг, как видишь, проконтролировали, надо понимать. А ты спрашиваешь, Лука, зачем нужен кассир. Водятся еще у нас такие, которые могут хапнуть — украсть.

— Где их нет?

— Это не ответ, — возразил Чурин. — Борется с этим Советская власть с первых дней, как со своим наиглавнейшим злом — пережитком от прежнего режима. Изживем мы частнособственническое «мое». Основа Советской власти — это коллективное «наше».

— Как же вы изживете, Анатолий, когда дите и то кричит «мое»?

— Так мы же не изживаем в людях «мое», не искажай. Не своди взрослый разговор на детское мышление, — решил закруглить Чурин. — У нас вон в детском саду ребятишки такие коллективные…

— Колхоз — не детский сад, Толя. Подумать, люди, каждый туда вложил свое, стало наше, а кто-то в верхи пролез, вроде Микитки Костюка, оттяпал себе из «нашего», сделал «мое», когда-то его накроют, да и поймают ли?..

— Для этого у нас есть закон, который оберегает и личную собственность, и общественную, государственную. Так что не сомневайся, у Советской власти порядок строгий. Другое дело, у нас после такой войны прорва всяких прорех и забот, не до всего доходят руки. И вы, бандюги, не даете людям спокойно жить… Разумеешь ведь все.

— Всего не уразумеешь, — серьезно, с пониманием произнес Скоба.

— Уясни главное: в материальной основе Советского государства стоит коллективная собственность, коллективный труд. Наше! В этом наша крепость и сила, которая фашистскую Германию одолела. И все одолеет. Понимать должен.

— Что сообща, всем миром, это конечно… — уверенно согласился Скоба.

— Ага, соглашаешься!.. Так вот, у нас, у коммунистов — от коммуны это слово, от единого, — все сообща с народом и при его поддержке, чего не было, нет и не будет у вас, бандеровцев-бандитов, как точно прозываетесь по фамилии Бандера, потому вам и требуется в страхе людей держать, сохранять в них, так сказать, повиновение.

— Вы-то разве не держите в повиновении? Чуть чего, сразу в тюрьму… — задело Скобу. — И насчет поддержки народа еще надо поглядеть.

— Смотря какое «чуть чего» и как его понимать, Лука Матвеевич, — загорячился Чурин. — И глупость ты несешь насчет сомнения в поддержке народа, на что я мог бы не обращать внимания, но у меня цель открыть тебе глаза на истину. Не пугалом, а объяснением действуем.

— Ну, давай, просвещай, — с вызовом приготовился слушать Скоба.

— Тебе, Лука Матвеевич, должно быть, известен период, когда со всех сторон накинулись на молодую Советскую республику шакалы Антанты и контрреволюции. А кто сплотил народ, кто руководил им, кто победил?.. Чего молчишь? Та борьба происходила на заре Советской власти. Но и тогда ее не одолели ни внутренние, ни внешние враги, хотя в стране были разруха и голод. А два десятка лет спустя большевики сплотили народ на священную войну против фашистской чумы. И мы победили. Теперь ты понимаешь, кто имеет право говорить о своем народе и от его имени? Только не вы, чистокровные бандиты, больной нарост на здоровом теле, — тихо закруглил Чурин и дал Угару поразмыслить, видя, что тот умышленно уставился в газету, где была напечатана рецензия на документальный кинофильм «Суд народов» — о Нюрнбергском процессе над военными преступниками.

Чурин, увидев рецензию, подумал о том, что ему надо обязательно сводить на картину Угара: «Пусть посмотрит, чем кончилась авантюра для фашистских главарей, поразмышляет о своей судьбе».

— Пошли-ка в кино, а? С до войны не был, не поверишь, — обратился Угар к Чурину.

— Отчего же не поверить, кто вам его в лесах да в бегах приготовит?

Это предложение понравилось Чурину. Ему тоже хотелось посмотреть кинофильм «Суд народов», который демонстрировался в ближайшем кинотеатре.

Они перешли дорогу и оказались в кинотеатре, довольные, что до начала сеанса остались считанные минуты. Лука будто бы вовсе забыл о присутствии возле него чекиста, блуждал по фойе, с интересом рассматривая пришедших на сеанс, ни к кому не обращаясь и не пяля глаза на девчат. И, уже сидя в зале, рассудительно поделился своими мыслями:

— Уверенная, вижу публика, спокойная и приодетая. Чувствует себя надежно.

Необычайно удовлетворила Чурина наблюдательность прозреваемого бандита, понемногу оправдывающего надежды чекистов.

Когда погас свет и на экране красными буквами вспыхнуло название фильма — «Суд народов», — Угар обратился к Чурину с вопросом:

— Что за суд?! Куда мы попали?

Анатолий Яковлевич промолчал, только указал рукой на экран, смотри, мол, там все увидишь и услышишь.

Мелькнули кадры с видом нюрнбергского Дворца юстиции в момент, когда на караул вставали советские солдаты. Жестко, с торжественным оттенком прозвучал голос ведущего, сообщившего о том, что судебный процесс Международного военного трибунала над главными военными преступниками фашистской Германии проходил в Нюрнберге с 20 ноября 1945 года до 1 октября 1946 года.

В зале кинотеатра притихли, словно бы присутствующие наяву ощутили себя в зале суда, напряженно наблюдая за рядами подсудимых, сидящих под стражей союзнических солдат в белых касках.

«Процесс, который теперь должен начаться, является единственным в своем роде в истории мировой юриспруденции, и он имеет величайшее общественное значение для миллионов людей на всем земном шаре», — начал речь председательствующий.

Нацистские преступники разместились на скамье подсудимых в соответствии с положением, которое они занимали в рейхе.

Во главе первого ряда сидел набычившийся рейхсмаршал третьей империи Герман Геринг, рядом с ним заместитель Гитлера по нацистской партии Рудольф Гесс.

«Сосед Гесса слева, — представлял ведущий, — Иоахим фон Риббентроп, министр иностранных дел».

Риббентроп выглядел обмякшим, неряшливым. Это тем более было заметным в соседстве с фельдмаршалом Кейтелем, являвшимся на заседание трибунала в отутюженном френче и начищенных сапогах.

Угар нетерпеливо тронул Чурина за руку, произнес удивленно:

— Жирным был, а сейчас, смотри, все висит на нем.

— Геринг, что ли? — понял Чурин. — Где ты его видел жирным?

— В газетах немецких. А на суде — мешок с костями.

И тут, кстати, показали внутренний вид тюремной камеры, с туалетом в неприкрытом углу возле двери, у стены стол и стул, справа — лежак.

«Жизненное пространство в пять квадратных метров, которое они завоевали», — слышится уничтожающее пояснение.

— О-хо-хо, каково-то… Ну и судьбина! Не приведи бог, — прорвалось из глубины души у пригнувшегося от изумления Угара.

Быстро меняются кадры. Снова Кейтель. Последний раз в жизни он был в полном параде, с фельдмаршальским жезлом и моноклем, 8 мая 1945 года. Он подписал тогда акт о безоговорочной капитуляции Германии, и как только поставил подпись, прозвучали повелительные слова: «Германская делегация может удалиться».

Снова кадр «жизненного пространства» тюремной камеры, исхудавшие, и без того сухопарые, Йодль и Кейтель, не глядя друг на друга, сидят за ужином.

На экране Эрнст Кальтенбруннер, заместитель палача Гиммлера. У него лошадиное, испещренное шрамами лицо, холодные глаза убийцы. Из его кабинета шли директивы об уничтожении миллионов людей в лагерях смерти.

Угар дернулся к Чурину, руку приложил к его плечу, порываясь что-то сказать, но не смог.

«Мы все были тенью Гитлера», — оправдывается Кальтенбруннер.

Не удержавшись, Чурин шепнул подопечному на ухо:

— А ты чьей тенью ходил?

Не сразу ответил Угар, будто бы увлеченный тем, как Геринг укутывается принесенным с собой армейским одеялом, прежде чем сесть на деревянную скамью. Куда делось к этому времени у подсудимых показное достоинство первых дней процесса, когда они, вероятно, считали конвой личной охраной! Чем дальше, тем унылее, нервознее становились главари рейха…

Угар ответил Чурину:

— Ничьей я тенью не был. Да и уж не стану…

А когда фильм кончился и они вышли на улицу, Лука добавил к сказанному:

— У меня все еще в голове гулкие удары шагов, будто ведут меня по тюремному коридору к камере. И деться некуда…

Некоторое время шли молча. Анатолий Яковлевич и сам еще оставался под впечатлением от фильма, эпизоды которого продолжали возникать в его памяти, и он не мешал размышлениям Угара. Но тот молчал недолго, сказал вдруг с возбуждением:

— Не укладывается, понимаешь, в голове: диво, как вы перемололи такую махину… Кино, что посмотрел, имеет прямое отношение к нашему разговору, и продолжать его неохота. Поехали, Анатолий Яковлевич, обратно. У меня там дело для вас тонкое приготовлено. Схема схронов! На вокзале в буфете перекусим. — Он остановился вдруг и добавил: — Они, ну геринги там, риббентропы, тоже чего-то недопоняли в вас когда-то. А наши верхи в ОУН, выходит, и до сих пор недоуразумели главного. Вот что мне странно…

— Соображать начинаешь, — от души похвалил Чурин.

— Сообразишь, когда у самого петля на шее, — живо откликнулся Угар, стрельнув на чекиста острым, понимающим взглядом, и широко зашагал к станции, увлекая за собой Чурина.

 

10

Придя на перерыв домой, Киричук долго не мог уснуть, взбудораженный новыми домашними подробностями трагической гибели Вари, услышанными от взволнованной Степаниды Ивановны.

Василия Васильевича поразили ее слова, произнесенные слишком обвинительно:

— Вертихвостка накрутила, а эта жизнью заплатила. Больно уж та весела нынче, счастлива. Такого не бывает. Понимай, как хочешь.

Понять было не трудно, почему Степанида Ивановна, как и он, взяла на заметку молочницу Марию. Они же вместе слышали возмущенные слова Вари в адрес этой женщины, одинаково настроились против нее. И теперь этот настрой мешает им логически думать.

Нечеловеческая усталость все-таки взяла верх, Киричук провалился в глубокий сон. Проснулся он через полтора часа со светлой, легкой головой и сразу пошел в управление.

Следователь горотдела милиции доложила ему по телефону:

— Подозреваемый в убийстве Александр Кухча дал показание, что акцию совершил не он, а Петр Сорочинский, который сбежал при появлении мужа убитой Грач. Но не это главное, что мне хотелось сообщить. Я нашла молочницу Марию. Фамилия ее Сорочинская. Она жена Миколы — брата Петра Сорочинского. Так что вы, товарищ подполковник, верно нацелили меня на эту женщину. Здесь какой-то клубок.

— Боюсь, что распутывать его будем вместе, по виду о контакте с нами не подавайте. Когда Сорочинскую пригласите к себе?

— Послала ей повестку на завтра, к десяти утра.

— О чем будете вести разговор?

— О Петре Сорочинском, о его розыске.

— Да, пусть она не знает, что ее подозревают. К десяти утра я подойду к вам.

Положив телефонную трубку, Василий Васильевич задумался: зачем Сорочинская подсылала к нему Варю и что за интерес появился у молочницы к руководителю управления госбезопасности на Волыни?

Телефонный звонок прервал его размышления. Майор Тарасов, с которым он сегодня виделся, возвращаясь из Рушниковки в Луцк, доложил удивительную новость:

— Арестовал бандита Хрисанфа.

— Молодец, майор! Обнять тебя хочу…

— Не я, к сожалению, молодец, а отец Василий из Рушниковки. Это он выдал преступного дьяка.

— Неужели? Вот те на! Давай, вези «крестоносца» в управление, а то Шуляк заждался своего наставника, — распорядился Киричук и добавил: — К ним бы еще Кушака, и ох какое бы трио мы собрали! Я бы тогда предложил открытое судебное заседание где-нибудь на площади, скажем, в Бабаеве, с широкой оглаской. Вот было бы дело!

Приближалось время второго допроса Шмеля, и Василий Васильевич отправился к следователю Баринову. Александр Федорович доложил подполковнику, что Помирчий отвечать на вопросы отказался.

Шмеля привели побритым, в чистой рубахе — приодели.

— Гонялись за мной, побриться было некогда, подполковник Стройный! — все еще щурясь, будто от дыма, заметил арестованный.

— С чего вы решили, что мы гонялись за вами? — ответил Киричук. — Я же сказал, что оставлять вас дольше на свободе нельзя было. По той же причине Отца Хрисанфа вам за компанию подсадим. У нас вы по графику расписаны.

— Будет свистеть-то, — не сразу понял иронию Шмель. — Не разоспись я в схроне и уйди ночью скрытым лазом, сами бы дым глотали, ищи-свищи меня.

— Не-ет, не успели бы. Я даже знаю, как вы представились Помирчему.

— Как? Скажи пароль!

— Не было никакого пароля. Постучали в дверь Помирчему и сказали: «Эсбист Шмель! Открой».

— Я всегда так говорю, это действует.

— С какой целью вы пришли к Помирчему? — с нажимом спросил подполковник.

— К Помирчему у меня никогда не имелось дела. Я шел к Остапу Жоге. Мне нужен был его совет, мы старые друзья.

— Какая же вы служба безопасности без необходимой информации? Жогу-то мы уже похоронили.

— Врешь! — дернулся Шмель.

Киричук раскрыл специально взятую папочку, вынул из конверта фотографии, протянул арестованному.

— Опознайте, кстати, третьим. Товарищ Баринов! Оформите протоколом, — предложил он.

Шмель живо перебрал фотографии, ответил коротко:

— Он!

— Кто — он? — захотел уточнения следователь.

— Остап Жога! Главный у нас по пропаганде.

Киричук любил и умел задать вовремя нужный вопрос, а тут ему наудачу вспомнилась оброненная арестованным Ложкой коротенькая фраза: «Лихо работает», и он без особой надежды спросил:

— А что знает эсбист Шмель о женщине, которая в Луцке «лихо работает»?

— Артистка, что ли? Мне сообщили, что вы ее засекли на рынке… Она тут, что ли, сидит?

— Да нет, карасей ловит, — сам не зная почему, не подтвердил Киричук.

— Знаем мы, как ловите, мои люди получше видят.

— Болтаете больше. Врут вам «лихо работающие», — сердито бросил Киричук, решительно поднявшись и предложив следователю: — Продолжайте, Александр Федорович, допрос.

Не заходя к себе, Киричук направился в кабинет к Веснику.

— Иван Николаевич! — Киричук взял чистый листок бумаги, написал на нем адрес Марии Сорочинской и придвинул его майору. — Срочно поинтересуйтесь этой особой, завтра она вызвана к десяти утра к следователю в горотдел милиции.

…В эту самую минуту Мария с мужем вышли из дома, направились по плохо освещенным улицам к хате Сморчка — Яшки Бибы, где должен был на время укрыться Микола Сорочинский. Он не хотел скрываться. Настояла жена. Тот звал уйти вместе, она возразила:

— Если Шурка возьмется продавать нас, то начнет с тебя… после Сороки. А Петра он, видать, заложил в протокол. Почему вызывают повесткой меня, а не тебя? Ты же с сапожником дело имел. Как думаешь?

— Продал он Петра, а за ним — тебя, помнишь, что брательник напоследок ляпнул: постращал Шурку тобой. Вот он и выложил следователю… Боязно мне за тебя, Маша. Давай вместе уйдем.

— Я выкручусь, а ты ступай, — обняла она мужа и поцеловала. — Яшка укроет тебя, надежно спровадит неподалеку, чтобы связь могла держать с тобой. Есть у меня больно секретная точка для этого, она для важной или крайней связи с Хмурым. Да ведь ты не чужой. Ни единой душе, смотри, об этом. Придешь в Порфирьевку к бабе Ваське, ну Василисе. Она знает о тебе. Скажешь: «Я от племянницы, нет ли чего мужу от племянницы?» Дважды ты должен повторить слово «племянница». Утихнет, вернешься домой. Нет, сообщу.

— Как сообщишь? Посадят если…

— Костя отнесет мои вести к бабе Ваське. И с Хиврей передам. Тут не твоя забота. Скажи Сморчку, пусть не забывает вечером брать в ошейнике у Хиври мои записки. Если сам уйдешь от Яшки, скажи ему куда. Мало ли что… Ну, ступай. С богом!

Под стук колес Угара скоро в вагоне начало клонить ко сну. Не говоря ни слова, он залез на третью полку, и вскоре весь вагон огласился его рычащим храпом.

«Вконец уморился мужичок», — подумал Чурин, удовлетворяясь тем, что с выспавшимся человеком будет приятнее и полезнее иметь дело. Ехать было недалеко, до полуночи поезд приходил в Луцк, откуда Угар просил отправить его на хутор к сестре, где у него скрыт подготовленный план схронов Торчинского района. Одно это торопило Чурина в Луцк. И еще порадовали слова, высказанные Лукой: «Ездили мы с тобой вместе, а в другом мире побывал я один, с меня и этого вот так хватит. — И он провел пальцем по верхней губе. — И ты молодец, Анатолий Яковлевич, без оглядки говорил, понятно. Надежные вы мужики, расположение мое к вам стало больше».

Чурину не спалось. Он вспоминал все перипетии минувшего дня, размышлял о поковерканной судьбе Угара.

Пробудился Лука возле самого Луцка. Пощупав усы и удовлетворясь, что «сидят» они нормально, он тяжело спрыгнул вниз, нечаянно задев дремавшую женщину.

— Ой, боров, да куда же ты на голову… чтоб тебе лихо было, — заохала пассажирка, отпрянув к стене.

Ожидая ответного взрыва, Чурин готов был сдержать Луку, решив выйти с ним в тамбур. Но Угар поразил его неожиданной нежностью.

— Ой, голуба милая, не сердись, будь ласка, сорвался, шею чуть не свернул, — дозволенно гладил женщину по плечу Лука, успев подмигнуть Чурину: дескать, не волнуйся, скандала не будет.

«Артист!» — подумал Чурин и понимающе улыбнулся Угару.

Киричук никак не ожидал к исходу суток телефонного звонка от Чурина, да еще из Луцка. Но тревога его тут же исчезла, когда он узнал, что съездил Анатолий Яковлевич нормально, задерживаться необходимости не возникло, потому и вернулись, а теперь появилась нужда срочно повидаться с Василием Васильевичем. Угар просит отвезти его на хутор к сестре за важным документом для чекистов.

Киричук ответил:

— Ждите при въезде на вокзальную площадь, рядом с газетным киоском, сейчас буду.

Он приехал через несколько минут — до вокзала от управления рукой подать. Шофер живо развернулся и погнал машину по свободной дороге в сторону Торчина. Неподалеку там и хутор Пеньки. Ночь стояла темная, ветреная, пахло грозой.

— Что-то Лука Матвеевич с постным видом воротился, постарел с усами, — вызвал на разговор Киричук, обернувшись с переднего сиденья.

— Еще бы немного, одни усы от меня там и остались, — отшутился Угар и все же ответил по делу: — Нормально съездили. Приговор трибунала и его исполнение крепко сообразиловку заострили.

— Какой трибунал? — живо спросил Чурина Киричук.

Анатолий Яковлевич сказал о кинофильме, на котором они были в Городке, и почему Угар захотел вернуться в Луцк, отказавшись даже от ресторана. Киричук изумился:

— Так вы голодные приехали? А я, признаться, ожидал вас навеселе.

— Повеселились, Лука Матвеевич с хором спел и был приглашен в самодеятельность. На малости не сошлись.

— Какой же?

— Наш солист даром петь не захотел. — Чурин прикрыл ладонью рот Угара, пытавшегося что-то сказать, и от души добавил: — Отличный у него голос.

— Приятно слышать, — понравилась новость Киричуку. — Хорошее настроение — надежное подтверждение уверенности. Но ответьте, Лука Матвеевич…

— Спрашивайте.

— Анатолий Яковлевич доложил мне, что вы приготовили и хотите передать нам схему ваших схронов.

— Точно так, — подтвердил Угар.

— Но мы же с вас ничего не требовали.

— Вы требовать не могли и еще, наверное, не можете… Но зачем тянуть резину, сегодня предложили бы. А у меня, может, время не терпит. Завтра крайний срок возможной встречи с Зубром, иначе они могут повязать меня. Вы еще не верите мне, а тот, может, уже совсем без доверия относится.

— Мы думали о вашей встрече с Зубром. Желательно, чтобы она состоялась.

— Пытать вдруг начнет, прирежет, как своего эсбиста Сову?

— Исключим такую возможность, дадим вам под видом охраны чекиста с надежными людьми…

Угар с отчаянием перебил:

— Так сколько ни давайте, говорить-то мы будем один на один! И не там, где явка обозначена, а куда отведут. Пикнуть не успеешь.

— Что предлагаете?

— Советуюсь вот… Арестовать хотите Зубра сразу?

— Тут ваше мнение нужно знать, — не стал раскрывать Киричук чекистского решения о том, чтобы пока не трогать надрайонного главаря. — Беседа с вами для Зубра может быть вполне удовлетворяющей. Нам известно, у него недавно состоялась встреча с Хмурым, надо думать, появились новые установки. Для нас они представляют интерес.

— Тогда, выходит, необходимо топать на встречу. Так я понимаю, — задумчиво сказал Лука Матвеевич. — Брать Зубра вам нельзя, поставите под удар меня. Или, может, на пару нас в собачник?

— В какой еще собачник? — нахмурился Киричук.

— В ящик с решеткой.

Подполковник недовольно покачал головой:

— Вы ведь и сами сомневаетесь в том, что говорите. Так доверьтесь мне как человеку. Мы, чекисты, очень обязательные люди, слово и дело у нас не расходятся.

— Говорю с вами — верю, а потом башка додумывает, — повертел пятерней возле головы Угар.

— Правильно делаете, что размышляете. Только не подпускайте плохих мыслей в наш адрес, их быть не должно.

— Постараюсь, — спокойно заверил Угар и вторично спросил: — Что будет с Зубром?

— Вы же сами сказали, что трогать не надо. Значит, мы его не видели, он нас — тоже. Ограничимся пока информацией, которую получите у него.

— Так вернее, — удовлетворился Угар и добавил: — С новыми связными мне идти можно по двум соображениям: моя охрана чекистами перебита — факт доподлинно известный, к тому же нет прилипалы эсбиста Совы — этот мог раскусить подставку.

— Верно судите, Лука Матвеевич, — поддержал Киричук и ошарашил Угара неожиданным: — Но вы уж при нас-то не сваливайте на чекистов того, к чему они не имеют отношения.

— Как не имеют? — подался всей грудью вперед Угар.

— Это вам лучше знать, лукавый Лука Матвеевич, — упрекающим тоном произнес Киричук, очень желая открыть бандеровцу секрет того, почему он тот раз на колокольне не убил до смерти своего верного связного Скворца, имя которого — Степан Панок. Но говорить не стал, опасаясь как бы Угар не поддался боязни случайной встречи с пострадавшим и его ответной мести. Но и не сказать ничего тоже не мог. Оуновец должен был чувствовать, что чекистам известно побольше того, что доступно знать ему.

— Так стреляли же по нас вовсю… — неуверенно откликнулся Угар, выдав взволнованность поразившей его догадкой.

Василий Васильевич помолчал, интригующе улыбаясь.

— Да, Лука Матвеевич, мы оба знаем, что произошло на колокольне, и давайте, как говорится, замнем для ясности.

— Нет, Василий Васильевич, вы знаете что-то больше, — все понял и признал Угар.

— Мы и обязаны знать больше, иначе какие же мы чекисты.

— Это само собой… — пробормотал Лука, притихнув.

Киричук дал ему подумать, сказав Чурину:

— Интереснейшую литературу вы мне дали, Анатолий Яковлевич. Ведь вот не признаем мы бога, а приверженность к определенной вере в нас есть. Сегодня мне было приятно обнаружить, что Волынь всегда оставалась оплотом православия.

— Да, тут известны любопытные факты безуспешной борьбы униатской церкви с православной.

— Через церковь влиять на умы людей, ориентируя паству на Запад, — подметил Киричук, не без умысла заведя этот разговор при Угаре.

Чурин понял и подхватил:

— Доходило до физического воздействия за православную веру и службу. С жандармами пороли на церковном погосте. Чего далеко ходить, в селе Жатка Гороховского района зимой больше недели шла бесконечная служба — прервать ее насильно не посмели, но потом произошло неслыханное надругательство в крещенский мороз над раздетыми верующими.

Угар не выдержал.

— Батюшки! Вера! Церковная служба-то зачем вам?! — удивленно воскликнул он.

— А как же, Лука Матвеевич? Униатская церковь — повивальная бабка украинского национализма, нельзя нам ее не знать! Униатские священники в бандитских формированиях усердно одурачивали украинцев, призывали до последнего драться с Красной Армией.

— Было и сплыло, — отмахнулся Угар. — Теперь мы вроде как без церковной веры остались. В Канаду перебрались униатские верхи.

— И у них очень здорово душа болит об украинском народе, так вы думаете? — спросил Киричук.

— Нечего мне о них думать, они в верхах, у них свое.

— Что у них там своего, без народа? Живут награбленным у него. Немецким фашистам откадили, шиш получили, теперь к другому хозяину подлаживаются. Как вы на это смотрите, Лука Матвеевич? — очень захотел узнать его мнение Киричук.

Угар хмыкнул и возбужденно выпалил:

— Да пропади они, у меня другим голова забита… Все ищут союзников, я тоже вот нашел, обоюдно нам приспичило пойти друг к другу… Плохо это или хорошо, наплевать. Мне выгодно, я иду… Они тоже не без выгоды. И вы разве с просчетом? Каждый по-своему ищет, чего тут спрашивать.

— Насчет «приспичило» — ошибка, и нас в союзники не причисляйте, — решительно внес поправку Киричук. — И заокеанских боссов с их западной свитой напрасно ОУН почитает союзниками.

— Не-ет, тут надежно, — не думавши сжал кулак Угар, вызвав немедленную реакцию Чурина.

— Ты, Лука Матвеевич, считаешь надежным союз хозяина со слугой? — припомнил он ему недавнее возражение и добавил для убедительности: — Новое братание напоминает ваш лопнувший союз с абвером. С ним вы в свое время тоже легко нашли общий язык.

Киричук продолжил:

— Теперь, наверное, и сами понимаете, что партнерство ОУН с фашизмом оказалось союзом крысы с удавом в ущерб украинскому народу. Так чему же научило ОУН недавнее прошлое?

— Ничему! — вставил Чурин.

— Посудите сами, мы, Советская власть, боремся за сплочение и созидание украинского народа под мирным небом, что подразумевает благо, а не разрушение, тогда как ваши новые так называемые союзнички, эти падкие на отбросы с душком мусорщики с Запада, приманивают, привлекают вас своими бредовыми планами возможной войны. Тут, конечно, не до забот о народе. Да и о каком благе может идти речь, когда сулят войну? А в ней ОУН видит спасение. Так ведь?

— Поговаривают… — задумчиво кивнул Угар.

— Ну что же, гитлеровская Германия начала войну, а кончила известно чем. Что касается новоявленных устрашающих планов против нас, то их, без сомнения, ожидает крах. Тут об ОУН и говорить нечего. Так-то, Угар, — закончил Киричук, видя, что машина встала возле мостков через ручей, у заросшего камышом берега. Дальше на хутор предстояло идти пешком. — Минуточку… — попросил подполковник, когда они вышли из машины, и удалился в сторону мостков.

«Куда это он?» — напряг слух Чурин и вскоре уловил из темноты тихий говор. Он сразу догадался, что Киричук предусмотрел все необходимое для безопасности и сейчас пошел проверить, как обстоит дело. Он не ожидал возвращения Василия Васильевича с майором Тарасовым.

— У нас все в порядке, Лука Матвеевич, мы готовы, — сообщил Киричук.

— Идемте к хате, зайду один или вместе, как хотите… — предложил Угар. — Надо вас с сестрой познакомить. Не бойтесь, баба она надежная.

— С Матреной Матвеевной я знаком, держать язык за зубами она может, — охотно сообщил Киричук.

— Так это вы тогда были?

— Да, я. И мне известно, что она не одна в доме, еще дочь с мужем.

— Нет их, куда-то уехали.

— Мужа сестры, который служил в Красной Армии и погиб, вы знали?

— Все верно, только я его мало знал.

— Ну пошли, — окончательно решился Киричук и приказал Тарасову: — Машина пусть стоит здесь, за час, думаю, управимся. Остальное — как договорились.

Трое перешли мостки и скрылись в темноте. Следом за ними, обеспечивать охрану чекистов, двинулись еще пятеро. Два домика маячили впереди на фоне звездного неба. У крайнего справа тявкнула собака и замолчала. В окне зажегся свет. Брякнула щеколда…

Они втроем вошли в освещенную керосиновой лампой прихожку. Чурин сразу же отправился осматривать комнаты. И тут случилось неожиданное: Киричук вдруг оказался в крепких объятиях солидной женщины. Она рывком чуть было не свалила его с ног, крича стоявшему рядом брату: «Тикай, Лука! Чекисты! Рятуйся!» Угар едва оттащил сестру, ругаясь: «Не ори! Свои они!»

Освободившись из цепких рук женщины, Киричук так и не вынул руку с пистолетом из кармана пиджака. Тут и Чурин выскочил из соседней комнаты.

Между тем Угар все растолковал сестре своей Моте, и та бросилась Киричуку в ноги с причитанием:

— Ой, дорогой ты мой, ненаглядный гость, в переднем углу тебе место, не ругай ты меня, старую дуру, что я не раскрылась тебе в прошлый раз, соврала, будто ничего не знаю о Луке! Да разве ж я враг своему брату, вон он соколик какой у меня…

Киричуку было не до церемоний. Он посоветовал Матрене Матвеевне и дальше держать язык за зубами, чтобы в следующий раз вела себя не так агрессивно, говорила потише и рукам воли не давала, а вела бы себя, как первый раз возле мосточка, сдержанно и благородно.

Угар вручил Киричуку сшитые блокнотиком листы, в которых было описание расположения схронов и двух банд с указанием тэрена каждой из них. Чекистов, разумеется, особо интересовал главарь банды Кушак, выскользнувший из поля зрения. Пока что он себя ничем не проявлял после облавы под Сосновкой.

— Разыскать Кушака трудно, — ответил Угар, проводив сестру в другую комнату. — Надо ждать, пока он сам даст знать о себе. Вы быстрее об этом проведаете.

Чурин вмешался:

— То, что мы быстрее узнаем, Лука Матвеевич, пусть тебя не тревожит. Сам же прими срочные меры к розыску Кушака.

— А в следующий раз сообщите, что удалось выяснить, — подхватил Киричук. — Готовьтесь на завтра к встрече с Зубром. Через три дня ждем вас здесь. Не сможете, приходите на четвертый, на пятый.

— Запасная явка у Ганны, — предусмотрительно предложил Угар.

— У Кули? — уточнил Василий Васильевич. — Давайте пароль. Прок придет, поставьте в известность Ганну.

— Тот самый, которого мне в охранники метили для встречи с Зубром? — вспомнил Угар.

— И в эсбисты, — шутливо подсказал Чурин.

— Почему бы и нет? Вы пришлите его ко мне, потолкую, прикину, — захотел, видать, надежной защиты на всякий случай Угар. — Пароль пусть будет для нас с ним и для Ганны один: «Я из Городка». Отзыв: «Из какого городка?» Ответ: «Из-под Ровно». Вечером с темнотой жду. Если придет не один, остальные пусть в стогу переждут.

— Договорились, Лука Матвеевич. — Киричук подошел вплотную к Угару и, посерьезнев лицом, добавил: — Я с преогромным риском выделяю вам оперработника. Человек он толковый, смелый, как говорится, не подведет и не промахнется. Мы не думаем, чтобы ваша судьба была решена у Зубра. Ему не до вас, как нам известно. А там уж смотрите и действуйте по обстоятельствам. Чекисты, скажите, все активнее и напористее работают. Знайте, никаких компрометирующих мер против вас нами не принималось. Скажу больше, мы пошире распространим свое намерение быстрее покончить с Кушаком и Угаром, пусть до Хмурого дойдет наше негодование к ним. С чем и поздравляю, Лука Матвеевич, все должно быть хорошо.

— Дай бог! — облегченно ответил Угар, перекрестившись, и вдруг рука его застыла на уровне груди и он с неподдельной искренностью спросил: — Какому же я теперь богу молюсь-то?

— Как какому, Лука Матвеевич? — шутливо и мягко подхватил Киричук. — Нашему богу, какому же еще.

— Да нет, Василий Васильевич, ваш нам не подходит, какие тут шутки, — тяжко вздохнул Угар и добавил удрученно: — Дожили, веру отменили, грехи отпустить некому… На пистолет буду молиться… на пистолет!

 

11

Первоавгустовская гроза прошла стороной, едва зацепив Луцк, под утро оглашая его глухим, без раската, громом. Бойко начавшийся дождь вдруг перешел в шепот, выдавая свое намерение прекратиться вовсе.

Свежее рассветное утро встало над городом с ярким солнцем в широких разрывах облаков. Дышалось легко и свободно.

В этот ранний час бодрствовали многие участники событий, чьи судьбы прямо или косвенно оказались связанными друг с другом. Эти люди в конечном итоге должны были сойтись под одной крышей управления государственной безопасности.

Киричук с Чуриным приехали домой и укладывались спать. А за это время Угар уже прошел большой путь от хаты своей сестры Моти к хуторку, где жила Ганна Куля, которую он сейчас хотел видеть больше всего на свете.

А в Рушниковке насквозь промок под ливнем лейтенант Проскура, последнюю ночь карауля возможных «гостей» арестованного Помирчего.

Не спали и все трое Сорочинских: Мария одиноко сидела за столом в полумраке комнаты — ставни были закрыты, голова у нее разламывалась от дум и бессонницы, ей тяжко было переживать неизвестность одиночества; Микола — муж ее, с непривычки к схрону, сидел на лежаке, не зная, который час, мучительно думая о том, что он больше не увидит ни жену, ни дома и ни поговорить, ни поделиться не с кем; в неважном настроении встретил рассветный час промокший и продрогший Сорока — Петр Сорочинский, удачно добравшийся до света в Боголюбы и не слишком приветливо встреченный нервным Игнатом Шульгой — братом Кузьмы Кушака. Чуть было он не повязал Сороку и не допросил с удавкой, не вспомни тот цифровой пароль для такого случая, данный ему лично Зубром.

Игнат после проверки набросился с вопросами на Сороку — не слышал ли он чего о Кушаке и Хрисанфе, о родиче Федьке Шуляке: слухи недобрые ходят в Боголюбах. Многие считали, наверное, так: коли пришелец из Луцка, то и новости у него должны быть обширные. Откуда же Сороке было знать, что Федька Шуляк беззаботно спит в эту минуту в камере предварительного заключения, а его родич — покровитель Хрисанф извелся весь от злости в одиночке, не подозревая, что его прислужник находится по соседству, за стеной.

Пожалуй, спокойнее и уютнее всех чувствовал себя в это рассветное утро Антон Сухарь, определившийся наконец на свой постой и получивший возможность без пригляда за собой выспаться в мягкой постели, отведенной ему в комнате, из окна которой видны просторный поселок и чем-то радующее полотно железной дороги.

Поселок именовался станцией Жвирка.

Допрос Марии Сорочинской должен был начаться в десять утра. Потому Киричук решил, не заходя в управление, прямиком из дома направиться в горотдел милиции.

Василий Васильевич успел после визита к сестре Угара хорошо выспаться и сейчас бодро шагал к зданию, в котором ему до сегодняшнего дня еще не доводилось бывать. Увидев идущего навстречу майора Весника, остановился.

— Куда это вы мимо нашего крыльца? — подал руку Киричук.

— Я не мимо, перекусить иду, со вчерашнего дня дома не был.

— Что случилось?

— Ничего особенного, все обычное. А задержался еще из-за дамы, интересующей нас. Вы на ее допрос собрались?

— Да, пятнадцать минут у меня еще в запасе, — взглянул Киричук на часы.

— Действительно, как артистка выглядит на фотографии, — многозначительно произнес Весник. — И фамилия ее знаете какая? Со-ро-чинская.

— Молочница, и она же — Сорочинская?! — не понял Киричук. — При чем тут Артистка?

— А при том, Василий Васильевич, прошу прощения, что не сразу доложил. Молочница, торговка с базара и Артистка — это одно лицо.

— Неужели?! Где фотография? — изумленно спросил Киричук.

— У меня в сейфе…

— Идемте в управление! Дайте материалы и фотографию, — распорядился Василий Васильевич. — Что там еще по Артистке?

— С вечера до утра из хаты не выходила, утром подоила корову, заперла дом, сарай. Отправила буренку с соседским мальчишкой на выпас, потом сбегала к табачному киоску, задержалась недолго, купила коробку спичек и удалилась. Заглянула в два магазина, в столовую — там шмыгнула на кухню, с кем встречалась, не установлено. И пошла на площадь, села на лавочку возле горотдела милиции. Все. Возникает вопрос…

— Куда делся ее муж? — угадал Киричук. — В самом деле — куда?

— Не в доме же она его заперла… — отбросил такую возможность Весник и заключил: — Сбежал, вернее всего, вечером. Значит, не только рыльце у него в пушку, а сам он весь в дегте и в перьях вместе с братом.

— Что же тогда она сама не ушла? — выразил сомнение Киричук у порога управления и сам ответил на него уже в кабинете своего заместителя: — Коли эта особа в трех лицах нам представилась, значит, знает, что делает.

Когда же Весник показал подполковнику фотографию Артистки, тот, взглянув, воскликнул: «Ба! Я же ее где-то видел…» — и потянулся рукой к телефону.

На другом конце провода находилась следователь городского отдела милиции Кравец.

— Доброе утро! Киричук говорит, — представился подполковник, рассматривая фотографию. — Сорочинскую уже пригласили?

— Нет, жду вас, — ответила Кравец.

— Допрашивайте без меня, пока мое присутствие не нужно. Будьте осторожны с ней, хамелеоном. Неплохо бы вручить ей повестку на вызов мужа. Что она скажет? Он как будто отсутствует со вчерашнего дня. Куда он делся?

— Хорошо, так и сделаю.

— Вы не арестуете ее сегодня?

— Пока нет таких намерений. Но… что даст допрос.

— Если будет возможность, пусть погуляет денька два.

— Такая возможность, по-моему, будет.

— Спасибо, ждать буду вашего звонка после допроса, — положил Киричук телефонную трубку и вдруг напустился на Весника: — Не годится так, Иван Николаевич! Никуда не годится! Подошла Артистка к табачному киоску, спичек взяла коробок, забежала в столовую, нырнула на кухню… Что это все означает? Она вам набегает за день.

— Вы правы, конечно… — согласился майор.

— Разберитесь, Иван Николаевич, с документами, уясните, кто есть кто, и поставьте четкую задачу подчиненным. Обязательнейшую!

Газета «Радянська Волинь» опубликовала обращение бывшего бандеровца Степана Панка к рядовым членам ОУН, которое не привлекло бы заинтересованного внимания чекистов, если бы Киричук не узнал по фамилии бывшего связного Угара, чудом оставшегося в живых Скворца.

Василий Васильевич пригласил к себе в кабинет Чурина и Проскуру и предложил Анатолию Яковлевичу зачитать заметку.

Чурин читал разоблачительное откровение, сожалея, что нет рядом Угара. А то бы сказал ему: «Слушай, Лука, и не говори, что печать не упоминает о вас, о бандеровцах. Вот послушай».

«Я, бывший оуновец Скворец, в последнее время связной и телохранитель районного проводника Угара, обращаюсь к рядовым членам ОУН. На протяжении трех лет я находился среди вас на Волыни. За это время я вместе с другими оуновцами причинил много бед населению. Главной заботой был и остается сбор денег и заготовка продуктов. При этом погибает много рядовых членов ОУН. В то же время бандеровские главари всех рангов преспокойно проживают в хороших законспирированных постоях и только письменно посылают свои распоряжения с помощью курьеров по низовым звеньям ОУН, ожидая хороших продуктов и денег.

Рядовой бандеровец живет в тяжелых условиях, не имея никаких денежных ресурсов для жизни. Одежду и питание он должен с риском добывать у тружеников-крестьян, в то время когда оуновское руководство имеет в своем распоряжении большую сумму денег, на которые приобретает для себя все необходимое. И даже больше, чем нужно: фотоаппараты, радиоприемники, музыкальные инструменты.

Главари не интересуются условиями жизни своих подчиненных. Окруженные женщинами — каждый имеет по две так называемые машинистки, — ведут барский, разгульный образ жизни. Ради своих корыстных интересов начальники очень сурово обращаются с подчиненными, а в случае опасности ценою их жизни спасают свою шкуру. Недавно Угар, будучи настигнут чекистами, ища спасения, убил своего связного и выстрелил мне в голову. Советские врачи спасли меня.

Оуновцы! Рвите связь с бандами, в этом ваше спасение. Это я вам говорю, бывший связной и телохранитель Угара. Верьте мне, все вышедшие с повинной живут свободно, занимаются полезным делом.

Степан Панок».

— Ну и как? — нарушил возникшую паузу Киричук.

— Несколько общо, побольше бы конкретности, остроты, но для Скворца и это хорошо, — высказался Чурин.

Проскура добавил:

— Проще и поучительнее было рассказать о том, как и ради чего пытался убить его Угар.

— Не придирайтесь, высказано просто, с откровением, оно рассчитано не на вас, а на таких же, как сам Скворец, у которых своих примеров в достатке. Пусть думают.

— Все верно, — поддержал Чурин и посоветовал Проскуре: — Возьми газету с собой, Павел Гаврилович, дай прочитать Угару. У тебя сегодня встреча с ним?

— Да, вечером в доме Кули.

— Когда Лука прочитает откровение «покойного» для него Скворца и начнет расспрашивать о своем бывшем охраннике, вы его успокойте — мести не будет, ибо ближайшее окружение Угара — Шмель, Скворец, Хрисанф, Ложка, Шпигарь перекочевали к нам.

— Пусть не опасается столкнуться со Скворцом, не допустим, — подсказал Киричук.

…Чурин проводил Проскуру в машине до Рушниковки, и тот, собираясь отправиться дальше пешком на хутор «Три вербы» к хорошо знакомой хате Ганны Кули, поворчал:

— Опротивеет мне скоро это село, никуда я от него: на рассвете уехал, с темнотой вернулся.

— А мыкаться-то с оперативной группой по всей области, думаешь, лучше? — посетовал на свою беспокойную жизнь Чурин.

…Проскура подошел к крыльцу Кули, трижды постучал в среднюю перекладину окна и стал ждать у двери. Появился свет — кто-то вошел в кухню с лампой, скрипнула в сенях дверь.

— Кто там? — донесся голос Кули.

— Свои, открой… Прок явился.

Звякнула щеколда, открылась дверь.

— Проходи! — отрывисто предложила она и торопливо закрыла дверь.

В горнице за столом сидела девчушка лет двенадцати с тоненькой шейкой и болезненно-большими глазами, смотревшими вопросительно, настороженно.

— Здравствуй! — невнятно произнес Проскура, поглядывая на дверь в соседнюю комнату и ожидая появления из нее молодого мужчины, в котором он без ошибки должен узнать Угара.

Девочка опустила голову, не ответила.

— Ужинать будете? — спросила Ганна.

— Ужинать? — переспросил Проскура и произнес пароль, который, казалось, вовсе не нужен был: — Я из Городка!

У Кули приоткрылся маленький ротик, довольная ухмылка задела ее губы.

— Из какого городка? — произнесла она с удивленным облегчением.

— Из-под Ровно, — провел рукой по соломенной головке девочки Проскура и участливо заметил: — Чего худенькая такая? Может, помочь чем?

— Иди за мной, — предложила хозяйка и направилась с лампой в соседнюю комнату.

На диване сидел Угар. Проскура сразу узнал его по фотографии и рассказам. Он даже успел подметить, насколько его большие удивленные глаза схожи с глазами девочки. И нос чуть вздернутый, с придавлинкой на кончике…

Они были достаточно осведомлены друг о друге, поэтому знакомство состоялось просто. Но больше всех оказалась довольна Куля. Еще бы! С ее любимым другом в трудную пору надежный человек, которого они оба знают. Неизвестно только, зачем им потребовался пароль при встрече? Он, наверное, никогда не мешает.

Лука, заметно заикаясь от какого-то волнения, сразу предупредил:

— Обращение в тэрене общепринятое: друже Угар, друже Прок. Молчание — лучшее качество у нас, вопросов без дела не задавать, да и по делу не лезть, куда не просят, — говорил он тихо, напряженно поглядывая на прикрытую дверь. Шепнул в лицо: — Остальное, когда будешь уверен, что мы одни.

— Понял! — кивнул Проскура и достал из кармана газету, протянул Угару.

— Что это? — спросил Угар.

— Чурин прислал и привет просил передать, — развернул газету Проскура и подивил своего подопечного невероятной новостью: — Статья вот твоего бывшего охранника Скворца.

Что стало с Угаром, трудно передать. Он, пораженный, уставился на подпись под опубликованным обращением, казалось, ничего не видел, не соображал. Потом снова уткнулся в газету, а когда закончил читать, упавшим голосом произнес:

— Все, нельзя идти к Зубру. Он меня за них, особенно за Шмеля, исполосует своим ножичком на ремни.

Как же пригодилась Проскуре предусмотрительная мысль Чурина о том, что все несчастья Угара спишутся бандеровцами на недобитого и попавшего в МГБ Скворца!

— Башка варит у тебя, друже Прок, — похвалил Проскуру за толковое разъяснение Угар.

— Положись, друже Угар, на мой опыт, — шепнул Проскура. — Зубр должен не только поверить, но и подсказать тебе, как быть после такого предательства телохранителя.

Не моргнув, по-совиному смотрел перед собой Лука, мысленно витая где-то вдалеке. И вдруг положил Проскуре руку на плечо, сказал властно:

— Если твои слова оправдаются, быть тебе моим эсбистом. А пока ты официальный кандидат на эту должность. — Он встал с дивана, прошелся по комнате и добавил: — Зубру «грипс» послал, что направляюсь к нему… Пошли ужинать. И в путь, друже Прок.

 

12

За ночь Угар с Проком сделали два привала: до Боголюбов около двадцати километров — путь немалый. От быстрой ходьбы Павел Гаврилович к утру изрядно устал, потому и решил Угар сделать незапланированный короткий отдых, рассчитав до света попасть в дом Игната Шульги.

На первом привале Угар спросил своего кандидата в эсбисты:

— Друже Прок, что ты придумал для своей оуновской биографии, как сможешь выкрутиться, если тебя спросит новый эсбист Зубра?

— У него появился новый?

— Не знаю, но должен бы уже быть. Он, к примеру, тебя и спросит: откуда объявился?

— Тайный агент, скажу, Шмеля и Угара, лично доверенный функционер, выполнял их особые поручения, на месте не сидел, а родом я из Городка Ровенской области, как в народе, чего выдумывать.

— Как начинал, какое твое оуновское прошлое, отвечай, там придумывать некогда будет, — торопил Угар.

— Я не торчал в лесах, отвечу, мой ранг в ОУН повыше, мы с батькой постой содержали. Накрыли нас эмвэдэшники вскоре после войны, я с друже Воеводой утек…

— Так-так, продолжай. Ты Шмеля называешь Воеводой, не ошибаюсь? — понравилось Угару.

— Его прежнее псевдо было Воевода, оно не нравилось вам… А меня он окрестил Проком, сказал: «в прок для меня работать будешь». Мне завлекательно стало. Рассказывал об истории Украины, о Мазепе… Песням оуновским учил.

— Когда с Угаром, спросят, впервые встретился?

— Прошлой осенью, он приезжал со Шмелем и еще каким-то дядькой…

— Верно врешь, в прошлом году мы ездили к Ровенским братам по заданию Волкодава, так Зубр тогда звался.

— Не волнуйся, друже Угар. Что касается тебя, ты знал обо мне. Недавно вспомнил и велел Шмелю привести к тебе. В посыльных пока я у тебя. А намерений своих в отношении меня ты еще сам толком не знаешь. Что скажешь, то и верно.

— Врешь и прикидываешься складно, друже Прок. Вас учат, что ли, этому в безпеке?

— Учат грамоте, а сообразительность жизнь кует.

— Смотри, чтоб этот новый эсбист тебя в жилку не вытянул, — предупредил Угар. — Ты хитрее должен быть. Не забывай! Молчание у нас в почете.

…Ко двору Шульги они проникли огородами, бесшумно проскользнули вдоль притемненной стены сарая и скрылись за неприкрытыми воротами риги. Проскура в темноте чувствовал, что Угар здесь все знал на ощупь, каждая вещь тут, наверное, имела строго определенное место, потому что Лука вскоре сунул ему в руку сверток и предложил лезть за ним на сеновал.

В свертке оказались мягкий хлеб, сало, огурцы, помидоры и луковица. Угар живо нарезал хлеб и сало.

— Ешь, друже Прок, чтобы дальше идти смог, — повеселел он. Глянув в щель между горбылями, с настроением подметил: — Как часы, вовремя! Светает!

Проскура вспомнил о том, что Угар привержен был к точности. И еще обратил внимание на то, что он почти не заикался.

На сеновале дышалось легко, хотелось спать.

Шаги, приближающиеся к риге, они услышали одновременно. Угар вскинул руку и дал понять Проскуре, чтобы лежал спокойно. И сам лег на спину, прислушиваясь.

Вошедший в ригу прокашлялся, цыкнул на кого-то, и в ответ ему коротким лошадиным отфыркиванием откликнулся Угар. А хозяин уже поднялся по лесенке и, поглаживая отвислые усы, изучающе уставился на незнакомого ему Прока.

— Залазь, Игнат, тут свои, — приподнялся Угар — и сразу с упреком: — Поесть положил, а горилку пожалел. Беднеть начал.

— Беднеть не беднеть, но не напасешься, друже Угар. К тому же — тебя завтра ожидал. Какой разговор, сейчас все в лучшем виде будет, — присел на лежанку Шульга, нет-нет да и поглядывая на сопровождающего проводника человека.

— Голубцов мне, перчику поострее, больше ничего пока, уснуть надо, покарауль, — привычно распорядился Угар и спросил: — О сопровождающем для меня позаботился?

— Да, но тебя ждал завтра…

— Предупреди, чтобы сегодня прислали, а то запаздываю, — жестко сказал Лука. Спросил: — Какие тут новости?

— Вашего Сороку ночью по каналу Зубра спровадил, неприятности у него, небось сами знаете…

— Какие? — насторожился Угар.

— Убили кого-то, поймала милиция. Дальше разговор не заводили… Две ночи тут спал, он и самогонку выжрал, не знаю, как учуял за бочкой фляжку, — приноравливался задать свой больной вопрос Шульга и тут спросил: — Друже Угар, успокой душу, прости мой вопрос. Не любопытство, душа за брата болит, сильно насолил он им, ловят… Скажи, живой Кузьма?

Угар не любил давать ответ без промедления. Сейчас он хотел спать, да и вообще не был расположен к разговору о переусердствовавшем бандглаваре Кушаке — брате Шульги, тем более сам не знал, где он сейчас и жив ли. Сказал уклончиво:

— О деле потом. Принесешь голубцы, поговорим.

Когда Игнат ушел, Угар предупредил Проскуру:

— Не хватало нам тут заставать этого Сороку. Он со своими родичами за вашей управой безпеки, по-моему, приглядывал. Тебя, друже Прок, он мог засечь. Вот-те номер выходит. Я понял, Сорока в сторону Зубра нацелился. И мы туда. В петлю! Улавливаешь?

— Неприятно, — только и ответил Проскура.

— Ничего себе «неприятно»… В петлю, говорю, можем залезть.

— Давай думать.

— Думай не думай, а столкнуться мы с ним должны, — уже прикинул Угар. — Тем более если узнает о моем появлении, припрется, нахальный, краевой поблажку дает ему, пароль даже на хату Шульги выдал. Так что воротиться тебе, наверное, придется. Все равно, знаю, на следующем пункте оставят, к Зубру меня одного уведут. Как думаешь ты-то?

— Для нас важно, чтобы ты до Зубра дошел. Задачу знаешь. Тут твое решение вес имеет.

— Хорошо, обмозгую. Нам повезло, проговорился Шульга о Сороке.

— Кто такой Кузьма, о ком тревожится Игнат? Брат, говорит? — задал вопрос Проскура.

— Кузьма Кушак, тот самый, которого никак не поймаете.

— Игнат — брат Кушака? — почему-то очень удивился Проскура. — Вот мы куда попали!

— А ты думал, куда с Угаром попадешь? — насмешливо откликнулся проводник. — Давай спать, голубцы не скоро подадут.

…Голубцы Игнат принес в прочерневшей, закопченной макитре, прикрытой плоской блеклой тарелкой. Вынув из кармана две облезлые, с истертыми краями деревянные ложки, он обтер их рушником и вручил гостям, каждому по отдельности. В нем чувствовалось желание угодить, которое как-то не соответствовало его постному, предупредительно настороженному выражению лица.

Не глядя на хозяина — хозяином сейчас тут был он, Лука, — Угар церемонно снял с макитры тарелку и всей грудью блаженно втянул ароматный сметанно-мясной дух и живо извлек белосочный горбатый голубец.

— Ешь, друже Прок, — специально для Шульги сказал Угар.

Проскура тоже потянулся ложкой к тарелке… Голубцы оказались на редкость вкусные. Они оба их ели, казалось, забыв обо всем на свете, будто бы наперегонки. И когда Угар вынул из макитры последний, глубоко вздохнул для решимости и довольно произнес:

— Ух, душу отвел! Долго помнить буду.

Игнат только того и ждал.

— Есть для кого стараться, друже Угар. Мою бы душу малость успокоил: обещал о брате Кузьме новость сказать.

— Я новости в «грипсах» нишу, с собой их не ношу. Опасно! Понимаешь? А Кузьма твой ловок, два кольца облавы под Сосновкой невидимо развел и ушел на постой.

— Знать бы куда. Нужен он мне.

«Мало ли что…» — хотел упрекнуть Угар Игната, но решил лучше соврать:

— Меняет тэрен твой Кузьма, скоро увижусь с ним. Скажу, чтобы дал знать тебе.

…С наступлением темноты Угар с Проком разошлись в разные стороны из села Боголюбы: один обратно к Рушниковке, а другой на запад.

— Встретимся через два-три дня на хате, откуда пришли, пароль тот же, — для вида сказал на прощание Угар и ушел вслед за человеком в плаще, с накинутым на голову капюшоном.

Сохраняя видимость скрытого передвижения, Проскура задами сделал огромный крюк, обходя Боголюбы и стремясь выйти к ближайшей, известной ему тут столбовой дороге, как вдруг стрельба и крики в селе заставили его остановиться. Тревожная догадка вселилась в него: не с Угаром ли что? Этот вопрос заставил его подумать о себе. Впереди ему предстоял долгий путь до хутора возле Рушниковки. Но зачем он пойдет туда? Ему надо в Луцк, в управление. А что, если по дороге схватят бандиты? Напороться на них тут легко.

Отойдя поглубже в кукурузное поле, Павел Гаврилович, раскинув руки, с треском повалил упруго поддающиеся стебли, подмял их под себя, улегся поудобнее, решив тут переждать до утра.

А Угар в это время шел полем, еле поспевая за связным Дмитро и слыша за собой торопливые шаги коротконогого Алексы, у которого к тому же недопустимо стучал обо что-то приклад автомата.

У лесочка их встретили трое вооруженных, ослепив лучом фонарика. Подошла подвода. Кто-то сказал:

— До вала, там пешком.

Правил лошадью Дмитро. Угар с Алексой сидели по краям спиной друг к другу.

«Скоро, наверное, глаза будут завязывать всякому, кто к их сиятельству на прием пожалует, — с раздражением думал Угар о предосторожностях, с какими допускает к себе Зубр. — Чином себя возомнил, гнилье трусливое. Труднее жить стало, трижды след обрываешь и заметаешь… Дай мне только уйти от тебя, последнее испытание у меня, без него не обойтись. Сопровождающие смирно ведут себя, подозрительного ничего не проявляют. Правда, раньше приветствовали, слово дружелюбное услышать приходилось, нынче — молчок. Да и кому говорить охота?»

Лес кончился, и лошадь остановилась. Подошли двое, пошептались с Дмитро и уехали на подводе. Дальше Угара повели пешком — нолем, снова лесом, но недолго, скоро вышли на поляну к дому. Пока Дмитро куда-то отлучался, Угар по контурам крыш разглядел еще несколько построек, но так и не понял, хутор перед ним или лесничество.

Вошли в дом. Когда Дмитро провел Угара в боковую от кухни комнатенку, он успел заметить через приоткрытую дверь в горницу смуглолицую черноволосую женщину, показавшуюся ему очень знакомой. Но не вспомнил ее, увидя появившегося Зубра. Новенький защитного цвета френч сидел на нем привлекательно-ладно.

Они пожали руки, сели к столу, поставленному здесь, видать, специально для подобных встреч.

— Как здоровье, друже Угар? — спросил Гринько, проверяя, все ли застегнуты пуговицы на френче.

— Спасибо, друже Зубр, сам как здоров? — ответил Лука, обратив внимание на похудевшее лицо и запавшие глаза своего главаря.

— Слава богу! Живем-можем… И ты глядишься, чего сразу по вызову не явился? Нарушаешь приказ.

— Трудности сложились, друже Зубр, я докладывал, сам чуть не сгинул. Большевики задолбили Луцкий и Торчинский районы, куда деваться, под рукой вертимся у них, вон в какую даль сменили тэрен, они и там, под Сосновкой, накрыли. Мне в себя прийти надо было, связь со всеми потерял.

— Тикают, наверное, от тебя хлопцы. Перестреляешь, боятся. Опасную молву о себе пускаешь.

— Какую? — Угар догадался, тот намекает на обращение Скворца в газете.

— Кто же к тебе пойдет в связные, когда ты их при опасности стреляешь? Другого выхода, что ли, не находишь?

— Какой же выход на колокольне? Все равно бы они нас постреляли. Я облегчил участь хлопцев. Откуда энкавэдисты знали, сколько нас там? Я в окошечко еле пролез на конус купола, как святой распластался, не столько боялся упасть, сколько думал — увидят в селе и продадут… А чекисты подобрали убитых — и вниз. Я живо обратно, внутрь верхотуры.

— Мне другие подробности любопытны, друже Угар: как убитый тобой Скворец воскрес? Он или не он поносит нас ядовитым обращением? Что ты думаешь на этот счет и что предпринял против изменника?

— Не до смерти, значит, я его… Сам вчера только узнал, сразу поручил искать Скворца и немедленно уничтожить, — приврал Угар.

— Проследи выполнение, чтобы он еще раз не воскрес, не дайте ему раскричаться в газете, сочинителей там хватит. Очень погано вышло со Скворцом, остро колет.

— Сам дивлюсь, видел же, в башку всадил пулю.

— Подивился бы поболе, коли бы не подоспели некоторые обстоятельства. Мнение было, хлопцы сдаваться вместе с тобой не хотели… Теперь Степан Панок внес твердую ясность.

— В следующий раз я ему башку отрублю для верности.

— Твой Кушак так и делает, ловко, стервец, действует. А в тебе — чуешь ли? — не все истинно нам показалось, друже Угар. Я уже замену тебе подыскал, представление друже Хмурому подготовил, а тут два приятных сообщения. — Зубр таинственно посмотрел на собеседника снизу вверх и отрывисто бросил: — Тебе повезло!

— В чем же? Какие это сообщения?

— Ну, раз проговорился… — наигранно поломался Гринько. — Во-первых, эсбист Шмель доложил Рыси о ваших трудностях и преследованиях чекистами, вины твоей он не отметил. Это важно и вовремя, понимаешь, подоспело. А то уж мы считали, ты уклоняешься… Но тут, видим, и ты явился без ощущения вины — это второе обстоятельство. Не скрою, успокоило меня твое сообщение, что направляешься ко мне. Задержаться пришлось, как видишь, честь тебе оказал.

Угар не вникал в фальшивые словоизлияния Зубра. А тот продолжал:

— В анализе событий последнего времени мы с Хмурым пришли к выводу единому: чтобы избежать разгрома и сохранить кадры, нам надо менять тактику. В первую очередь прекратить произвольные террористические акты, а допускать их только по политическим соображениям… Учитывая, что ОУН оказалась не в состоянии воспрепятствовать вступлению селян в колхоз, комсомол, предлагаем теперь, наоборот, заставлять для маскировки проникать в их ряды и вредить во всем и всюду. В инструкции дано подробное перечисление новых установок. Надо переходить к скрытому сопротивлению.

— Как это, не понимаю? — переспросил Угар.

— Везде и всюду: не выполнять, затягивать, критиковать. Мы должны беречь и накапливать силы для решительных действий в случае войны. Ваш пример, друже Угар, оказался поучительным, не скрою, в том смысле, что мы чуть было не помогли МГБ доконать и тебя лично. Докладная Шмеля, повторяю, заставила нас посмотреть правде в глаза и сделать верные выводы. Иначе бы молились мы за упокой твоей души.

Теперь-то Угар вполне понял цену спасительных обстоятельств и безусловную возможность кары над ним, приди он к Зубру по вызову сразу в тот же день или даже прошлой ночью.

В комнатушке появилась темноволосая привлекательная женщина, с достоинством отдала Зубру скрепленные листы бумаги и удалилась.

Узнал, вспомнил Угар эту женщину. Встречал ее на постое в Луцке — врач, делала операцию кому-то, жутко было смотреть на ее окровавленные, шарящие в чужом животе уверенные руки. Потому и неприятно ему было услышать сейчас:

— Ну вот и готово тебе указание-инструкция, Муха отстукала.

«Да, Муся ее называли, — вспомнил Угар. — «Отстукала», говорит. Гордая врачиха стала Мухой. А она вроде как в положении…»

— Ты чего губы выпятил, будто недоволен чем, — одернул его Зубр. — Возьми-ка инструкцию, даю два часа сроку тебе на ее изучение. Сам проверю перед уходом. Передай от Хмурого и от меня одновременно остережение Кушаку на будущее, пусть умерит отчаянную лихость, остынет, а то скоро сгорит.

— Исполню в точности, друже Зубр, я и сам хотел его осадить при первой же встрече, с ним уговором нельзя, — проявил полное согласие Угар.

— Скажи Кушаку, на него мы собираемся возлагать поважнее задачи, нежели поножовщина. И поручаю тебе, Угар, вместе с Кушаком и его людьми обеспечить проход за Сосновкой на Львовщину для какого-то туза, наверное из центра. Потому и поручаю лично тебе надежное выполнение задания людьми Кушака. Он этот проход знает, посты живо расставит. Чтоб через три дня все было готово для прохода. Задача ясна?

— Ясна, друже Зубр. Завтра же в ночь я отправлюсь к Кушаку.

В комнатенку вошел, поигрывая желваками на скулах, Сорока. Увидя невредимого Угара, обрадованно заулыбался, но, заметив строгость на лице Зубра, посерьезнел и коротко доложил:

— Исполнил!

— Ступай, жди там… — махнул рукой Гринько.

— Артистка горит… на подполковнике безпеки… — не удержался Сорока поделиться неприятной новостью.

Зубр сделал вид, что ничего не слышал. А когда родич обожаемой им Артистки удалился, он поднялся и повторил:

— Два часа даю сроку на инструкцию, изучай!

…Прошло часа три. Уже рассвело, а в доме как вымерло. Угар успел вызубрить инструкцию назубок в расчете, что чекисты ему предложат изложить ее по памяти, иначе бы он плюнул на эту зубрежку. Лука понял смысл со слов Зубра, а вариантов и сам мог нанизать — учись только. Но куда все делись — ни Дмитро, ни Алексы. И Зубр не идет.

Выйдя на кухню, потом в сени, Угар увидел на крыльце старичка.

— Батька, где все? — спросил он. — Спят, что ли?

— Кто все-то? Я один тут, никого и не было.

— Как не было? Ты из ума, что ли, выжил?

Старик поднялся, подошел ближе к Угару, порассматривал его, морща лоб, и загадочно ухмыльнулся, говоря:

— Где бумаги, которые тебе дали? Велено сжечь.

— На столе в комнате.

— Идем, заберу… Все понял?

— Где Зубр? — повысил голос Угар.

— У нас изюбры в лесу водятся, а твово не знаю. Поесть хочешь, дам. И на чердак лезь спать. Стемнеет, уйдешь… Обстоятельства!

 

13

Следователь горотдела милиции Кравец прислала Киричуку протокол допроса Марии Сорочинской и сообщила по телефону:

— Обвиняемый Кухча Александр стоит на своем: Варвару Грач убил Петр Сорочинский, по кличке Сорока. Его же роль в преступлении заключалась в том, что в сенях поджидал мужа убитой, который должен был вернуться с работы. Договорились убрать и его. Убив хозяйку, Сорока заторопился, и Кухча выскочил за ним на улицу. Там их и нагнал муж Варвары Грач… Кровь на рубахе Кухча объяснил тем, что об нее руки вытер Сорока после убийства.

Киричук напомнил:

— Вы зачитали ему показания соседки убитой, которая утверждает, что молодой, то есть Кухча, прошел в дом, а тот, что постарше, значит, Сорочинский, находился во дворе, на страже.

— Да, я зачитала ему эти показания. Кухча несколько замешкался, но быстро нашелся, сказал: «Да, я занял свое место в сенях, а Сорока некоторое время понаблюдал за улицей и прошел в дом…» Как изворачивается убийца, думаю, для вас не очень интересно, Василий Васильевич. На топоре отпечатки пальцев Кухчи, словом, доказательств обвинения достаточно, они несколько развязали ему язык. Кухча, понятно, все сваливает на Сороку, хочет избежать наказания. Картина складывается более-менее правдоподобная. Кухча, скорее всего, не врет, утверждая, что совершенно не знает причину убийства Варвары Грач. Сорока пришел к нему неожиданно, позвал на мокрое дело, от которого сапожник стал отказываться. Тогда Сорока пригрозил ему, читаю из протокола: «…Если не пойдешь, не выполнишь приказ Артистки, ты знаешь, что за это будет: убьют». Я пошел. Дорогой Сорока еще раз сослался на Артистку, сказав, будто она велела торопиться, пока нас не продала женщина, к которой идем».

— Вы правы, так оно, скорее всего, и было, — согласился Киричук. — Артистка не может быть не причастна к убийству. Мы также располагаем кое-какими данными. Свои соображения выскажу, как познакомлюсь с протоколом допроса.

И он задержал свое внимание на самых существенных вопросах и ответах.

Вопрос. Расскажите о ваших отношениях с братом мужа — Петром Сорочинским?

Ответ. Отношения мои с ним были натянутые, как и у мужа.

Вопрос. Когда вы с ним последний раз виделись?

Ответ. Недели две назад, после больницы, о его болезни мы даже не знали, виделись редко.

Вопрос. Где сейчас находится Петр Сорочинский?

Ответ. Этого я не знаю.

Вопрос. Есть ли среди ваших знакомых Варя Грач?

Ответ. Да, я знала Варю Грач, говорят, ее убили.

Вопрос. От кого вы узнали о ее гибели?

Ответ. Весь город знает, на улице женщины говорят…

Вопрос. Какие у вас были отношения с Варей Грач, когда вы последний раз виделись?

Ответ. Знакомая… Молоко я ей носила через день.

Вопрос. Была ли у вас дома Варя Грач и когда последний раз?

Ответ. Была по весне, тогда же и договорились, что я ей буду носить молоко, продавать то есть.

Вопрос. У нас есть показания, что Варя Грач была у вас позавчера дома не больше чем за час до гибели. И брат мужа, Петр Сорочинский, в это время находился у вас. Что вы можете сказать по этому поводу?

Ответ. Это неправда. Я плохо себя чувствовала, лежала весь день до прихода мужа. Кто-то к нам заходил вечером, я не видела, муж встретил и скоро проводил. Может быть, это был его брат, я не интересовалась.

Вопрос. Где сейчас ваш муж Николай Сорочинский?

Ответ. Поехал к родичам на село запасы для солки делать.

Вопрос. Где проживают родичи, к которым поехал муж?

Ответ. Сначала в Бабаево, потом… у него много родичей, там он решит, куда поехать дальше.

Вопрос. Знаете ли вы Александра Кухчу, сапожника? И какие у вас отношения?

Ответ. Александра Кухчу я не знаю. Прошу объяснить причину ваших вопросов.

Вопрос. Вы приглашены для выяснения обстоятельств гибели Вари Грач. К ее убийству причастны, как установлено, Александр Кухча и Петр Сорочинский. В показаниях вы фигурируете как соучастница. Скажу точнее, влиятельная соучастница. В этом следствию и надлежит разобраться.

Возбужденный выкрик допрашиваемой:

— Это вранье! Клевета! Как можно?! Кому это надо?!

Вопрос. Подумайте и скажите: кому выгодно вас оклеветать?

Ответ. Не знаю. Возможно, брату мужа. Петр мстит мне за то, что я его не переношу, гоню: взял деньги — не отдает. Больше некому… Да, он грозил мне.

Вопрос. Вы, конечно, не знаете, за что мог убить Петр Сорочинский Варю Грач? Но как вы думаете об этом?

Ответ. У меня в голове не укладывается.

Вопрос. Разговор какой-нибудь о Варе Грач с Петром Сорочинским у вас раньше был?

Ответ. Нет, такого разговора с ним не было.

Вопрос. Почему вы говорите неправду, утверждая, что Варя Грач не была у вас дома за час до гибели? Из показаний свидетелей видно, что она ушла от вас возбужденная.

Ответ. Нет таких свидетелей. А если есть, то они ошиблись. У меня были хорошие отношения с Варей Грач. Мне очень жалко ее. И пусть не врут, не может быть тут моей вины.

Василий Васильевич отложил протокол допроса, подумав: «Вяловат допрос, но ничего не поделаешь, подступиться к ней, к Артистке, надежного мосточка пока нет, тут надо подумать».

Вся сложность была в том, что, хотя и Степанида Ивановна могла открыто выступить свидетелем по делу об убийстве Вари и дать вместе с Киричуком косвенно обличающие Марию Сорочинскую показания, вскрывающие причину конфликта молочницы с убитой, Василий Васильевич не хотел до поры вклинивать в уголовное дело оуновскую подоплеку убийства.

Появление Проскуры обрадовало Василия Васильевича.

— Проходи, садись, Павел Гаврилович, я уж тебя с Угаром вспоминал… Возвратился он?

Проскура закивал головой:

— Явился под утро, не запылился, с настоящим бандитом — новым своим связным, представил ему меня референтом службы безопасности, так что я теперь эсбист.

— Виделся Угар с Зубром?

— Да, все благополучно прошло. Зубр дал Угару очень интересное для нас поручение. Доверил банде Кушака обеспечить проход с Волыни на Львовщину или наоборот какому-то важному лицу, так надо понимать, коли сам занимался обеспечением его безопасного прохода.

— Когда отправитесь?

— В ночь уйдем. Угар ждет указаний. Сказал так: «По-моему, Василий Васильевич захочет взять Кушака живым. Есть возможность. — И добавил: — Мне оно особо зачтется».

Трое суток никто не тревожил Антона Сухаря, если не считать приглашения хозяйки на завтрак, обед и ужин. Влада Львовна была женщиной солидной, сдержанной, в расспросы и вообще в разговор без надобности не вступала. На ее лице не появлялось ни приветливости, ни безразличия, как будто она тут была не хозяйкой, а горничной, присутствие которой, кстати сказать, гость постоянно чувствовал. Чувствовал он еще и то, что к постояльцам тут привыкли, знали, что они — оуновцы из верхов, иначе бы муж Влады Львовны не сутулился при встрече, здороваясь. Сухарь даже не знал, как зовут этого шустрого, легкого на ногу седогривого мужчину. И если бы не уважительно-мягкое обращение к жене «Владочка», можно было подумать, что он приставлен к хозяйке курьером. Она же его никак не называла, во всяком случае, услышать Антону Тимофеевичу его имя не довелось.

Еще в доме появлялась хозяйская дочь, голосок которой Сухарь слышал по утрам, когда та куда-то уходила, и снова замечал вечером, по ее возвращении. Дочь оказалась разговорчивой, но понять ее из-за скороговорки новому человеку было невозможно.

Просторная комната Антона Тимофеевича находилась «на горище», как назвал он про себя жилье на втором этаже. Дом был старинный, под железной кровлей. Над коньком крутобокой крыши возвышался флюгер с хищным гордым орлом, да еще выделялась веранда — новая пристройка над парадным входом. По ней-то и ориентировался первый день Сухарь, самостоятельно выйдя обозреть поселок и округу.

К его удивлению, это оказалась знакомая станция Жвирка на Львовщине, с поселком между железной дорогой и Бугом, — путь через Иваничи на Владимир-Волынский и Ковель, в десяти с небольшим километрах от Волыни. В самой Жвирке Сухарю бывать не приходилось, только проезжал мимо поездом в канун войны, — тут неподалеку он трижды переходил польскую границу, когда ОУН посылала его в разведывательную школу абвера под Грубешовом. В последний раз — вместе со своим наставником по курсу Дербашем, когда они еле оторвались от пограничников.

На восточной окраине Жвирки Сухарю очень захотелось выйти к берегу Буга, искупаться, часок понежиться на солнце, тем более Павло Буча сам порекомендовал ему оглядеться в поселке, сочтя, что документы у него в порядке, а возможный розыск по случаю конфликта в Бабаеве и стрельбы сюда едва ли добрался, раз уж обошлось при задержании чекистами на Волыни. Но он не дошел до берега, увидя впереди шумную, веселую компанию с гармошкой, живо повернул обратно, заметив вдруг метнувшуюся за угол штакетника нескладную фигуру, признав по сивой гриве мужа хозяйки.

Ему вдруг пришло в голову посмеяться над доглядчиком, потому он быстрым шагом миновал дорогу, свернул в узкий проход между штакетными заборами, обогнул дом и вернулся на прежнюю улицу. Не задерживаясь, он с прежним деловитым видом обошел соседний дом с огромным садом и присел на груду бревен у забора, загадав: «Если появится наблюдальщик, скажу ему: давай теперь я за тобой побегаю, устал, поди». Но тот не появился — отстал, рыскает где-то, и Антон Тимофеевич со скучным видом направился «домой».

Подыматься в дом он помедлил — надоело одному на верхотуре, присел на крыльцо, стал разглядывать редких прохожих и размышлять о них. Повод для этого дал босоногий подросточек с соломенными волосенками, прошествовавший мимо с озабоченным видом, неся в обеих руках полбуханки хлеба с довеском. Худое, изможденное лицо мальчишки и бережно зажатый в руках хлеб с целехоньким довеском вызвали жалость в душе Антона Тимофеевича, а вместе и уважительное расположение к мальцу, напоминавшему слова деда: кто хлебу цену знает, тот чужого не замает.

Энергично ступая, прошла в яловых сапогах и армейской, короткой, до колен, юбочке серьезная дивчина со вздернутым носом, бросившая приветливый взгляд на Антона, и он ей улыбнулся легонько, подумав: «За своего брата демобилизованного приняла. Конечно, не за бандита…» И тут ему вспомнились слова Павла Бучи, сказанные им перед уходом из этого дома: «Подобрее лицом-то будь, не бычься, а то рожа у тебя хотя и не зверская, но больно угрюмая. Демобилизованным глядись, у Влады Львовны на квартиру временно встал, работу себе подыскиваешь… Не понравится тут, дальше пойдешь, может, в свой Самбор, в который пока охоты нет… Понял? Ну, бывай, здравствуй! Вернусь через день, может, через три. Жди!»

Среди редких прохожих было совсем мало мужчин. Прошла сгорбленная монашка, не видя людей, две размахивающие руками говорливые старухи, молоденькая женщина с ребенком на руках — единственное светлое, улыбчивое лицо, после которого морщинистая бульдожья физиономия «хозяйкиного мужа» показалась и вовсе отвратительной.

— Ну и как? — спросил Сухарь, когда тот ступил ногой на крыльцо.

— Что как?

— Как дышится?

— Душно.

— Отдышитесь, посидите, — подвинулся к краю насмешливо настроенный постоялец.

— Чего это мне отдыхиваться? — тряхнул тот сивой гривой, поняв насмешку. — Пусть отдышится, кто запыхался.

И он поднялся на крыльцо, хлопнув дверью.

…На третью ночь возвратился в Жвирку Павло Буча. Сухарь узнал его по тяжелым, но быстрым шагам, пока тот подымался по деревянным ступеням наверх.

— Не спишь, друже Цыган? — проскользнул он в дверь и внимательно оглядел своего подопечного. Затем сказал: — Знаю, заждался. Кто же тебя теперь лучше знает, чем я?

В хорошем настроении вернулся Буча, в бестревожном. И когда Сухарь ответил ему сухо: «Нынче сам себя перестаешь узнавать иногда», засмеялся от души, говоря:

— Вот-вот, и друже Комар мне о том же, когда я напомнил ему и расшифровал псевдо Дардер. Вспомнил, понимаешь, сразу и выражение «дал деру».

— Вспомнил?! — удовлетворенно вырвалось у Сухаря. — Меня-то самого он припомнил?

— Это тебе друже Комар сейчас сам скажет, — поплотнее задвинул штору на окне Буча и добавил: — Ты в форме, глядишься… А то, думал, заспанным увижу, помятым.

«Вспомнил меня Дербаш, по всему видать, поверил, а то бы разве пошел сюда, — подумал Сухарь. — Если в самом деле придет, как это понимать? Меня вроде должны были бы с предосторожностью к нему вести… Или это у них проверенный прием, безопасность тут отработана».

— Что это ты обидел Пал Палыча? — неожиданно спросил Буча. — Говорит, бегаешь ты, как козел, не угонишься за тобой. И оскорбляешь.

— Ах, этого… — догадался, о ком идет речь, Сухарь и предупредил: — В следующий раз я его где-нибудь к собачьей будке подведу и кобеля спущу, он у меня за своим тылом будет больше смотреть.

— Ну это ты брось, пусть работает, он и за мной ходит, а то чутье, навык потеряет, — защитил наблюдальщика Буча и направился к двери, говоря: — Порядок!.. Ты встреть как положено.

Однако традиционного приветствия как-то не получилось. Быстрый, суетливый Дербаш одним махом поднялся наверх в комнату к Сухарю и оказался перед ним, раскинув руки.

— Ты?! — выпалил он. — В сам деле ты, друже Цыган, живой!

— Ну так и сам цел, вижу, друже Дардер, выходит, живучие мы с тобой.

— Живучие, Антон, — присел к столу Дербаш и указал рукой на стул рядом. — Садись, ты вроде еще выше ростом стал. И забудь мое старое псевдо, зови «друже Комар».

— Само собой… — поддакнул Сухарь, глядя на низкорослого, с крутыми, как у дохлого окуня, челюстями своего первого абверовского учителя из оуновцев. Он подумал: «Комар ты и есть, хоботок бы у тебя кровожадный вырвать…» И льстиво добавил: — Тебе тоже вроде как ничего не сделалось.

— Не надо, не бабы, — оговорил Дербаш. — У меня уже полбашки седой, боюсь, рожу перекосит от делов… Да и ты как обклеванный петух по осени: одно перо в хвосте и гребешок на боку.

— Время, время, — уклончиво ответил Сухарь и поинтересовался: — Зачем такое писклявое псевдо выбрано — Комар?

— О Комаре, друже Цыган, я тебе потом расскажу, — неспешно провел по угловатой челюсти эсбист центра ОУН и вдруг в упор спросил: — Помнится, тебя вместе с Охрименко выбрасывали с самолета, больше о нем ничего не слышал? Боевой, отчаянный был. Помнишь?

— Я с ним, друже Комар, не высаживался, но принимал его группу и провожал на Полтавщину. Там он натворил делов, говорили, мост взорвал, да не тот, помешал прорыву ударных танков Клейста.

— Погиб потом, а то бы ему… — поостыл после ответа Комар.

А Сухарю памятно и приятно было услышать эти слова: «а то бы ему…», потому как самому с группой чекистов довелось уничтожить диверсантов, возглавляемых Охрименко.

— А как ты в кадры Красной Армии втесался и как в плен угодил к американцам? — перешел на другое Дербаш.

— На переправе — комендатура. Всех отставших от частей, идущих из госпиталей — мало ли — в маршевую роту. Дважды так угодил… А в плен я сдался.

— Кому, американцам? — поспешил с вопросом Дербаш.

— Какие у меня к ним дела могли быть? Немцам, друже Комар, сдался, просил в абвер меня передать, дескать, с ним я работал. Пехотный майор пробормотал что-то и пальцем мне погрозил… Словом, меня со всеми — в эшелон и отправили в Веймар, оттуда на машинах к французской границе… Там и сменилась комендатура: была немецкая, стала американская.

— Американцы вербовали? Ты что-то моим людям рассказывал, — напомнил Дербаш сосредоточенно.

— Нет, как на духу, меня не завербовали, — приложил руки к груди Сухарь. — Но старались очень… особенно их капитан…

Дербаш сразу:

— Напрасно ты о них так, надо было сговориться, я бы тебя сейчас получше определил. Мы с ними и ладить, и работать должны. Сам понимай, без них мы, одни против Советов, — ничто. Разумей! — Он помолчал, гладя выступающие скулы, и продолжил прерванный разговор: — То, что не смог сделать Гитлер, сделают американцы своим новым оружием. Нам теперь за них надо крепко держаться. И ОУН идет на это сотрудничество. А то, что они вербуют наших, в этом резон есть. Нынче всюду только сверяй да перепроверяй.

— Выходит, я зря заершился, почуяв, что американцы подбираются ко мне?..

— Как заершился? — захотел уточнить Дербаш.

— Напрямую сказал тому капитану: зря стараетесь, потому что не найдете меня, вернусь домой, уйду в лес к своим.

— Понятно… А я сразу припомнил тебя, когда при мне произнесли твое псевдо — Цыган, — перевел разговор Дербаш. — Но как ты-то на меня вышел?

— Я и не выходил… Когда своих, лесных, встретил, как было не сказать о своем учителе, о знакомом большом человеке…

Дербаш остановил:

— Что, если бы это оказался не я, кто-нибудь другой? Да и в низах знать Комара не могут, не дано им.

— Как это «кто-нибудь другой», когда я в Германии знал, что Дербаш жив, он — друже Комар. Там, на Западе, больше узнаешь, чем у нас тут. Да и не на осведомленность Кушака или Хрисанфа рассчитывал. Доложить-сообщить всяко должны были.

— И доложили… — закругляюще подытожил Дербаш и пооткровенничал: — Пораньше бы встретились, да не мог, в другой стороне находился. А тут, в Жвирке, ближайший надежный постой для моего теперешнего маршрута. Вот и велел тебя привести сюда, к Владе Львовне. Поживешь пока тут, отсюда и в дело уходить будешь.

— Что за дело? — напористо спросил Сухарь.

— Ух ты!.. Какой и был раньше, — вырвалось у Дербаша. — Ради дела, не скрою, тебя вовремя принесло. Уже подыскивал надежного человека… Проверить мне нужно одного деятеля в верхах, подозреваю, он дает нежелательную информацию группке властолюбцев — впредь так и будем их называть, которые хотят верховодить в ОУН. Ты понимаешь меня?

— В общем, да.

— Ты же понимал меня с полуслова… — На лбу Дербаша сбежались к переносице две тугие складки. Сердито шепнул: — Поможешь мне свести его к ногтю, в чине будешь. А ты, если постараешься…

Сухарь поспешил заверить:

— Постараюсь, друже Комар!

— Тогда отдыхай. О задании продолжим разговор утром. Надо все обдумать, увязать. А я страшно устал. Рад был тебя видеть.

 

14

На другой день после ареста Марию Сорочинскую доставили в кабинет Киричука.

Артистка переступила порог с подчеркнуто независимым видом, сказала: «Здравствуйте!» — и подошла к столу, вопросительно глядя на Василия Васильевича. Она была в белой кружевной кофте, в черной, туго облегающей юбке.

— Садитесь. — Киричук указал рукой на стул возле стола.

Нахмурив брови, она сказала:

— Спасибо, любезный подполковник. Я отношения к убийству не имею, других показаний от меня не будет.

— Не спешите, Мария Опанасовна, я вас пригласил не обстоятельства убийства выяснять, а причины, побудившие к нему. И кое-что, связанное с этим, непосредственно вас касающееся.

— Мудрено вы говорите. Это для меня — что в лоб, что по лбу. — Она поправила кофточку на груди. — Я же сказала следователю. За брата мужа я не в ответе.

— Ответьте мне, пожалуйста, Мария Опанасовна, на несколько вопросов. Первое! Вы состоите членом ОУН — Организации украинских буржуазных националистов?

— Чего мне там у них делать? Это бандеровцы, что ли?

— Прошу вас отвечать по существу — коротко и ясно. Так состоите или нет?

— Нет! Я возле мужа состою.

— Зачем вам потребовалось псевдо Артистка? Вас так именуют оуновцы?

— Как меня именуют, это мое дело. Я же не спрашиваю, почему вас зовут Стройным.

— Пока что вас, арестованную, спрашиваю я. И будьте добры, отвечайте на вопросы. Кстати, Стройным, если судить по оуновским бумагам, вы назвали меня. Но ближе к делу. Зачем вы подослали свою знакомую Варвару Грач к ее соседке Степаниде Ивановне? Вы хотели расспросить, разузнать побольше о ее постояльце — новом руководителе управления госбезопасности? Вы же не для себя собирали сведения. Ответьте, для кого?

— Для себя, кому же… Какая женщина не хочет побольше знать о предмете своего влечения? В моем вы вкусе.

Киричук легонько прихлопнул ладонью по столу.

— Ну вот что, Мария Опанасовна, поиграли для разминки, и будет. — Он достал из крупного конверта помятый исписанный листочек. — Эту записку, написанную вашей рукой, мы изъяли у киоскера.

Артистка судорожно расстегнула верхнюю пуговицу кофточки, молчала. А Киричук для большей убедительности добавил:

— Будете молчать или уклоняться от показаний, я начну очные ставки с киоскером, с Ложкой, которого вы лучше знаете по кличке Детина… Да, да, тот самый, которого вы предупредили на базаре об опасности, но ему не удалось уйти от нас… Не делайте, Мария Опанасовна, удивленное лицо, игра окончена. А свидетелей из числа ваших вчерашних соучастников у нас большой выбор, в том числе и Шпигарь, с которым вы утратили связь, а теперь можете повидаться.

— Я его никогда не видела… — произнесла вдруг Артистка, отрешенно смотря перед собой, так что Киричук хорошо рассмотрел ее лицо — невысокий лоб, чуть раскосые глаза, слегка выступающий вперед гладкий подбородок, рот со вздернутыми уголками губ.

— Скажите, кто скрывается под цифрой «724»? Через кого он передавал вам информацию о воинских частях на Волыни? — спросил Василий Васильевич.

— Я не знаю, кто это — «724», — твердо ответила она, откинувшись на спинку стула. Она напряженно подумала: «Выходит, не знает о тайничке в ошейнике буренки Хиври?» Потом добавила: — Передавали мне на ходу две бумажки, на которых была эта цифра, я не интересовалась, все Сороке отдавала, ну этому, брату мужа, Петру Сорочинскому. Это он просил иногда помочь: возьми, принеси, передай…

Киричук перебил:

— Не надо, Мария Опанасовна, не принижайте свою роль, мы теперь знаем, как вы работали. Ваши же люди нам подсказали оценку: «лихо работает»! Это о вас говорят — доверенная связная краевого главаря.

— Сказать можно все, — произнесла она, потупясь, думая о чем-то своем, и спросила с надеждой: — Что теперь?.. За это строго?

Киричук удивился наивности вопроса. Он прозвучал естественно, без подвоха, а потому Василий Васильевич подушевнее спросил:

— Вы разве не осознавали, что делали? С чего началось ваше сотрудничество с оуновцами?

— Да ни с чего…

— Расскажите об этом «ни с чего».

— Близкий человек попросил меня сходить в одно место, взять сверток… Сам он болел. Потом понемногу я втянулась. Мне интересна была тайная игра. И тайные люди симпатичны.

— Они убивают, а вы с симпатией к ним, — упрекнул Киричук.

— Никого они не убивали тут… Потом уж я узнала… Сначала интересно было.

— Когда это было — «сначала»?

— Да сразу после войны.

— Кто этот близкий человек, привлекший вас к сотрудничеству с оуновцами? Муж? Его брат?

— Да, Петр Сорочинский.

— Почему тогда муж скрылся?

— Он не скрылся, поехал к родичам.

— В такую пору к родичам? Подумайте-ка вы сами: тут беда нависла над женой, а он в бега.

— Я сама его проводила, он ни при чем, чего бы ему маяться.

— Вы связь обговорили с ним?

— Да, первое время мы договорились сообщать о себе. Если бы ничего не произошло, я велела бы ему вернуться.

— Каким образом? — ровно, располагающе продолжал допрашивать Киричук; он ничего не писал — протокол вел следователь Баринов, — а потому их разговор стал походить на беседу.

— Мало ли у нас знакомых, через кого мы можем переброситься вестями.

— А все-таки?

— Я не допущу неприятностей добрым людям, — поднялась вдруг Мария. Она самовольно подошла к столику у окна, взяла графин, налила воды, сделала несколько глотков и со стаканом вернулась на свое место, сообразив, что этого, наверное, нельзя делать в ее положении, по-детски оправдалась: — Ой, простите…

И это неожиданное извинение показалось Киричуку настолько наивным, что заставило усомниться: убежденный ли враг перед ним, что в общем-то позволяло относиться к ней снисходительнее. Во всяком случае, Василий Васильевич не признавал в женщине убежденного националиста — пожалуй, она права, говоря, что заигралась в «тайную игру», а это несколько меняло дело.

Продолжая допрос, Киричук напомнил Марии Сорочинской об обращении Верховного Совета УССР, ЦК компартии Украины и Совнаркома республики, дававшем возможность таким, как она — оуновка, спасти себя при условии чистосердечного раскаяния и оказания помощи органам власти в разгроме банд. Мария словно очнулась, смахнула слезу.

— Где сейчас находится Петр Сорочинский, вы знаете? — подоверительнее спросил Киричук.

— Нет, не знаю… Он стремился к Зубру.

— Он уже возле него.

— Смотри-кась!.. — вырвалось у Артистки.

— Ваш муж Николай Сорочинский не будет стремиться к брату?

Мария немного подумала.

— Едва ли… а там кто знает, — пожала она плечами, успев подумать: «Все знает… и спастись можно, намекает… чего бы он тогда про указ мне… и о чистосердечном признании… о помощи власти напрямую сказал… боже мой, как быть-то?..» И поправилась: — Но я могла бы, если надо, нацелить Миколу к Петро, который у Зубра… Поимейте в виду, я готова помочь, как говорится, чем смогу…

До полуночи в березовой роще близ хутора «Три вербы» майор Весник обговаривал с Угаром план захвата главаря банды — Кушака.

Местность от Сосновки до Львовщины Иван Николаевич хорошо знал, и Проскура скоро перестал удивляться замечаниям майора, высказываемым Угару.

Кушака решили брать после того, как он обеспечит проход неизвестного функционера, которого будут встречать Угар с Проком. Проскура по обстановке должен будет решить, как дальше быть с пришельцем. Весник посоветовал: «Арест функционера вместе с Кушаком нежелателен по той причине, что этим актом мы провалим Угара».

Угар терял самообладание, слушая наставления. А когда Весник ушел, он развалился на траве, раскинул руки и с облегчением произнес: «Батюшки ты мои! Замучил! До чего же занудливый человек! Ну разве все до мелочи предусмотришь? Заботливый майор, за руку только не отвел нас куда надо…»

Угар с новоявленным эсбистом Проком и связным до рассвета прошли на юго-запад километров пятнадцать и укрылись в заросшем кустарником овраге. Как ни протестовал Угар, предлагая продолжать путь, Павел Гаврилович решил иначе: им ни в коем случае нельзя было засвечиваться. Считая себя в безопасности возле чекиста, Угар терял чувство предосторожности, что могло обернуться потерей бдительности в оуновском стане.

Угара надо было не только сдерживать, но и напоминать ему, что находящийся рядом с ними связной — действующий бандит.

Обижаясь на замечания Прока, Угар вдруг очень тепло отозвался о Чурине, вспомнив поездку с ним в Городок под Ровно, и даже немного обидел Проскуру, сказав: «Мы с Анатолием Яковлевичем понимали друг друга без понуждения, он подход к человеку имеет, не хочешь, да послушаешься. С ним бы мы сейчас…»

Ничего ему не ответил на это Проскура, только повнимательнее стал к своему подопечному. Две ночи они шли от хутора «Три вербы» к селу Сосновка на юго-западе Волыни. Не спускаясь к нему, обошли хаты и углубились в лес.

Угар прибавил шагу — до хуторка, где жила Кубышка, оставалось километров восемь, и он спешил хотя бы на рассвете достичь цели, опасаясь, как бы Прок не заставил дневать где-нибудь в кустах. Лука на ходу тихонько рассказывал ему:

— Кузьма проговорился мне, будто на хуторе столько для него тайников понаделано, что он может трижды всю свою ораву спрятать.

Кубышка встретила их сонная.

— Как здоровье, Кубыня? — поинтересовался Угар, обходя необхватную хозяйку лет под тридцать и без стеснения разглядывая ее, пухлотелую, с румянцем во все щеки — на левой выделялся портивший лицо рубец.

— Мое твоему не завидует. Ты чего так открыто с оравой?

— По свету вокруг обследовали сначала, чего в темь на рожон лезть… Да ты никак учить меня хочешь?

— Учат дураков, а они умней не становятся, коли сообразиловки нет… У тебя что-нибудь ко мне?.. Пошли.

Она увела Угара в сени. Его связной, казалось, сразу задремал на лавке, а Проскура сел к окну. Сквозь занавеску рассмотрел вторую хату — на отшибе, с закрытыми ставнями, вспомнил рассказ Угара о том, что на хуторе живут отец Кубышки и сестра с мужем, которые не вмешиваются ни в какие дела. Очевидно, Кушак выдрессировал родню Кубышки, как ему хотелось. Впрочем, скорее всего, страх перед зверюгой сделал свое дело.

Через несколько минут в горницу вернулся один Угар и тихо произнес:

— Спешили не зря, друже Прок, дело будет. — Он прошелся из угла в угол, размышляя, и добавил с сожалением: — Вчера надо было бы нам явиться, вчера…

Немного погодя он пересказал услышанные от Кубышки подробности вчерашней расправы Кушака над учительницей Полиной Алоевой во время репетиции самодеятельности в клубе Сосновки. «Кричала она сильно, а он все бил ее и бил ножом…» — запала в душу Проскуры мучительная подробность, которая лишила его покоя, требовала ответного действия. Но надо было заставить себя терпеливо ждать. Кубышка отправилась к Кушаку. Он не может не прийти на встречу с Угаром.

…Кушак появился средь бела дня, шумно войдя в хату. Высокий, крепко сложенный, с крупной, некрасиво выступающей челюстью, придающей его угрюмому лицу устрашающий вид. Он не только на равных, а чуть ли не с превосходством глянул на Угара, не удостоив вниманием Прока, сказал хрипловатым, скрипучим голосом:

— Не вовремя заявились на постой, кругом рыщут… Как проскочили?

— Уметь надо… — с нажимом ответил Угар, давая понять, что ему не нравится начало разговора.

— К ночи от меня отстали «ястребки». В Сосновке их что-то много развелось. Они подались на Мерву, решили, дурачье, что там я ховаюсь… — насмешливо гыкнул он. Спросил вдруг: — Дело до меня?

Помедлив для важности, Угар, слегка заикаясь, ответил:

— И дело, и еще поручение от Хмурого, и наказ от Зубра.

— Тогда другой разговор. — Кушак подал знак Кубышке, указав рукой на стол — угощение готовь! — и продолжил: — А то я подумал, тикал друже Угар до края Волыни, тай вспомнил про друже Кузьмини, сховаться решил у его Кубыни.

— Шутковать мне с тобой некогда, Кушак! — жестко одернул Угар. — Со мной наш новый эсбист Прок, у которого к тебе тоже есть дело.

Проскура счел подходящим момент вступить в разговор.

— Наказ у меня к друже Кушаку и предупреждение эсбэ, — не глядя на главаря банды, решительно сказал он.

Было заметно, с нажимом произнесенное «эсбэ» дошло до сознания кровожадного бандита, он внимательно посмотрел в сторону говорившего и податливо отозвался:

— Слушаю, друже Прок! И заявляю наперед, вины в себе не чую.

Угар незаметно моргнул эсбисту, чтобы тот продолжал, почувствовав влиятельное воздействие на Кушака.

— Вина есть, но не такая, чтобы наказывать, — снисходительно начал Прок. — Скажи, почему нарушаешь новую установку о прекращении террористических актов? Какая была исключительная необходимость вчера убивать учительницу?

— Я что-то не понимаю… — расширились глаза Кушака, и приоткрылся крупный рот. — Мне что же, предлагается семечки лузгать?

— Приказано беречь силы, чтобы до последнего не доконали нас, — вклинился Угар. — И тебе предупреждение на этот счет от Хмурого и Зубра, уберечь тебя, дурака, хотят.

— Тогда другой разговор… Так я теперь и прирезать никого не могу? Как же без крови жить-то? Без нее бояться не будут…

— Будет смаковать-то, рисоваться, дело серьезное поручено нам с тобой, — придвинулся поближе к Кушаку Угар и стал рассказывать о поручении по охране прохода какого-то значительного оуновца.

Кубышка поставила на стол прежде всего бутылку самогонки, вызвавшую у Проскуры беспокойство. Кушак сам достал из этажерки стаканы, продолжая деловой разговор:

— Передохнуть я не прочь, опротивело бегать — тоже верно. Да ведь сидя-то ни денег, ни припасов… А ты сейчас требовать начнешь. Отослали мы, что было, казначею… — Он налил мутной жидкости в три стакана и поднял свой: — За доброе поручение и гладкое исполнение! Проход будет чистый, не первый раз. За встречу и удачу!

Следователь Кравец позвонила Киричуку утром, одна он пришел на работу, и сообщила:

— У меня есть новость для вас, товарищ подполковник. Мария Сорочинская на рассвете повела такой разговор: если бы мне встретиться с подполковником из безпеки сейчас, с утра, я бы ему кое-что о себе важное рассказала бы.

— Доставьте, пожалуйста, ее ко мне, мы продолжим беседу, — попросил Киричук.

Положив трубку, Василий Васильевич достал папку с материалами на Сорочинскую, просмотрел вчерашний протокол допроса. Подумал: у нее, наверное, есть сведения, где искать Зубра! Подобраться к нему и обезвредить — это было бы на нынешнем этапе борьбы с ОУН чрезвычайно важно.

Киричук успел просмотреть входящую почту, когда в кабинет ввели Сорочинскую. Она остановилась у порога, ожидая, что ей скажут. Отпустив сопровождающего, Василий Васильевич пригласил арестованную сесть возле стола и заметил:

— Вчера вы бойчее входили.

Она подошла к столу энергично, как на что-то решившийся человек, села уверенно, глаз не прятала.

— Да не знаю, где тут что можно, — ответила она, занятая какой-то напряженной мыслью. Добавила: — Только решилась попроситься к вам, и… будто мысли мои прочитали, доставили сюда.

— Их не трудно прочитать, Мария Опанасовна. Вы умная и сообразительная женщина, следовательно, я вправе ожидать от вас разумного решения. Эту мою веру укрепляет, не буду скрывать, убеждение, что вы — случайно приставший к националистам человек, но сильно запутавшийся. Однако вас, как говорится, не поздно на правильный путь вывести. Даже необходимо. И в этом смысле вольно-невольно мы с вами, по-моему, начали продвигаться вперед. Так что я жду от вас разумных шагов. Слушаю.

— Не сочтите неуместным, но мне с вами спокойно, полегче как-то, и сейчас я пришла почему-то без вчерашнего страха, — начала Сорочинская.

— Так о чем вы, Мария Опанасовна, решили нам рассказать?

— Хочу искупить свою вину. Для этого мне с мужем надо встретиться, с Миколой, и поскорей, пока не поздно, а то уведут его к черту на кулички, след не найду.

— Какова цель неотложной встречи?

— Вас же Зубр интересует. А у него Сорока, значит, все уже рассказал ему.

— Верно оцениваете обстановку, я тоже так считаю, — поддержал Киричук. — Что же должен будет сделать ваш муж?

— Мне нужно с ним встретиться, поговорить. Для меня он все сделает. Да и, видать, с охотой все сделает. Микола должен будет добраться до Зубра, пароль к человеку я ему дала, эта бабка свяжет его с нужными людьми. А там встретиться со своим братом Петром, с Сорокой. Тот хотя и дурной, да на свою выгоду у него нюх собачий, вдобавок брата любит, Миколу моего, не продаст. На худой конец отсоветует… Хотя нет, у него последнее время все больше ругательное на языке и к Угару и к Зубру, особенно с весны. Я думаю, два мужика отыщут момент скрутить или пришибить одного. Зубр, правда, всегда с охраной…

— Ну что же, продумано неплохо. Вас, наверное, ценили главари?

— Любили, — живо ответила Артистка.

Киричук спросил:

— Зубр не заподозрит подсылку вашего мужа, его не начнут пытать?

— Нет, он предсказывал мой арест, велел быть осторожней… А уход братьев Сорочинских без обмана… Не-ет, не заподозрит. И ничего не сделает, Хмурого побоится. Ну а в общем-то, у них все возможно, друг другу не верят.

Киричук закончил запись и заключил:

— Ваше предложение разумно, я изучу его. Всю ночь, что ли, размышляли, не спали?

— Какая разница? — усмехнулась Артистка. — У меня, может, вчера тут за столом все сообразилось.

— С чего начнем?

— Мне нужно попасть домой, чтобы послать записку, желательно сейчас же, потому что мальчишка, которого пошлю, должен успеть все сделать засветло; ехать надо в Порфирьевку.

— А почему вам самой не съездить? — не увидел необходимости в посыльном Киричук. — Так будет надежней и быстрей.

— Как же я съезжу, когда арестована?

— Кто знает об этом?

Она пожала плечами:

— Ну так мы ожидали ареста, меня не было дома около двух суток… Хотя погодите, мы с Миколой договорились: если к вечеру второго дня от меня не будет вестей, значит, меня посадили, могут считать.

— Прекрасно, — постучал пальцами по столу Киричук. — Вас вызывали на допрос по поводу убийства Вари Грач, приглашали свидетелем. Милиция ищет Петра Сорочинского, других неприятностей у вас нет. Дайте им знать. Не задерживаясь, отправляйтесь в Порфирьевку, туда мы вас подбросим на машине. Постарайтесь побыстрей встретиться с мужем. И проводите его в путь. Напомните, выход с повинной у нас в действии. Теперь от него зависят смягчающие вину обстоятельства.

 

15

Задолго до рассвета настороженно спавший Сухарь услышал на лестнице шаги. Дербаш вошел в комнату без следов сна на лице, умытый и причесанный на пробор, волосы его поблескивали грязноватой проседью, будто намасленные. На нем была жилетка, поверх которой красовалась витая серебряная цепочка, спадающая от срединной пуговицы в боковые кармашки. Всем внешним видом он походил на приказчика.

— Я знал, что ты не спишь, — сел он в уголок к столу. — Чего одетым завалился? Тебе это, пока на постое, вроде ни к чему.

— Быть в сборе не повредит, — оправдался Сухарь, заправив постель и тоже присев к столу. — У меня, друже Комар, такое чувство, будто мне сложнейшее задание поручили, а я его и остерегаюсь, и справиться хочу — себя проверить охота, на что годен в нынешней жизни.

— Это к месту ты сказал, опередил прямо меня. Очень хотелось мне знать твой общий настрой. Нормальный он у тебя, значит, и дело сладишь. Только все с умом надо, — подметил Дербаш, выкладывая на стол две фотографии. — Запомни это лицо, тебе предстоит встретиться с Горбуном и работать.

Антон Тимофеевич взял фотографии, свел их вместе, внимательно разглядел. Лицо Горбуна — вытянутое, с узким, длинным носом — сразу впечаталось в память Сухаря. Он только внимательнее вгляделся в смотревшие на него в упор удивленные глаза и в плотно сжатые, слегка косившие тонкие губы. И снова перевел взгляд на удлиненный бугорчатый нос, который, впрочем, соответствовал его суженной физиономии.

— Голос у него резкий, прямо из глотки, — слух режет, — дополнил впечатление Дербаш и, забрав фотографии, спрятал их в карман.

— Чем он занимается? — перешел к делу Сухарь, почему-то вдруг сразу решив, что «объект» ему достался сложный.

— Член нашего центрального звена, занимался вопросами материального обеспечения, а сейчас его на финансы перебросили. Словом, человек возле кормушки, по которой можно о многом судить. А ты знаешь, что значит быть в курсе содержимого денежного мешка? У Горбуна доступ к секретной документации открылся. И тут узнаем нежелательные подробности — утекать начали секреты к группе властолюбцев, которая, используя сложное положение в ОУН, копает под наше заграничное руководство. И что выкрадут секретного, наизнанку выворачивают, паскудят наши верхи. И в этом им помогает Горбун, кроме него — некому. Но есть тонкости, понимаешь…

— Не вникаю, коли не положено.

— А ты не напрашивайся, — одернул Дербаш. — Скажу только, тактику меняем: террористические акты — на спад, беречь силы, выжидать момент. Новые инструкции появились на случай войны и даже на случай поражения. Далеко идущие… — потряс указательным пальцем Дербаш и круто оборвал себя: — Но не об этом речь у нас, друже Цыган. И не о верховодстве и влиянии в ОУН. В данном случае о том, кто в наших рядах двурушничает и выдает секреты.

— Сложная задача, — понял Сухарь.

— Твоя роль скромна, ты всего-навсего доверенный связной из-за кордона, у тебя пароль от верхов ОУН. С ним явишься к Горбуну, так сказать, с официальным поручением по недавнему финансовому отчету, а когда с деловой частью закончишь, тут же начинай проверку подозреваемого. Прежде всего вручи ему визитную карточку на Макара Мироновича Михайлюка, — показал он атласный прямоугольник из плотной бумаги с типографски тиснутыми фамилией, именем, отчеством и ложным адресом. — Подай и скажи: «Просил передать Макар Мироныч»; сделай паузу, определи, как среагирует, потом добавь: «Михайлюк». С нажимчиком «М» произноси, будто бы капельку заикаешься. Это тонкость пароля.

— Надо потренироваться, — решил Сухарь.

— Если возьмет визитку и заинтересованно откликнется на твое представление, да еще в контакт с тобой войдет, значит, в точку мы попали. Больше мне ничего не надо.

— А вдруг не отреагирует? — с настороженностью спросил Сухарь, оценив ответственность поручения.

— Не торопись… — сделал замечание Дербаш. — Не среагирует как надо либо визитку не возьмет, уйдешь подобру, больше от тебя ничего не требуется. Вернешься сюда. Словом, результаты мне лично доложишь.

— Разумеется, лично… Вопрос есть.

— Давай, спрашивай.

— Вся тонкость возможности тайного контакта, как видно, заключается в визитной карточке и контрольном пароле, который я должен произнести с ударением на «М». Это будет означать, что я свой, из оуновской, так сказать, оппозиции. Я правильно все понял?

— Совершенно. В чем сомнение?

— Тонкости о визитке и пароле точно установлены, друже Комар, или здесь есть элемент догадки, вероятности?

— Объясню, друже, тебе надо знать. Важную сомнинку подметил. Слушай. Встретился я с посланцем из-за кордона. Бандеровец он, по-настоящему, без подвоха, пришел, даже мне бумагу от высокого начальника доставил. Но промашку дал, полез не туда, куда надо, заповедь нарушил. Ну я и прищучил его, начал давить. Он и рассыпался, заодно выдал тонкости визитки. Надо было понимать, у него не только официальное поручение Горбуну по финансовой части, но и тайное задание тех самых властолюбцев, которых двурушник стал снабжать нежелательной информацией. Но тут, понимаешь, — хлопнул Комар рукой по коленке, — переборщил я с удавкой, загнулся посыльный, а я не все из него успел вытянуть.

— А если это не Горбун? — не разделил целиком подозрения Сухарь. — Шел по делу к одному, а тайное поручение имел к другому.

Дербаш, сделав паузу, посмотрел на него строго.

— Я прежде всех перебрал и перетасовал, друже Цыган, ни одного не пропустил, а их всего-то ничего…

— А вдруг?.. — без наигрыша, по-деловому вникал в суть дела Сухарь.

— Никаких «вдруг»… — начал сердиться Дербаш. — Я безошибочно ориентирую тебя на Горбуна. Мне нужно лишь малое подтверждение его двурушничества. Сегодня изучишь с Бучей маршрут, и в ночь пойдете. Краем немного на Волынь выйдете. Не попадайтесь, смотрите, больше чекистам, второй раз твои документы не сработают. Учти, тот, кто вас задерживал, проверил у себя в Луцке, не значитесь ли где. И глаза чекист небось вытаращил, когда узнал, кого отпустил. Бабаевское происшествие уже приписано к твоему прошлому. Словом… да ты сам знаешь.

— Соображаю… — поддакнул Сухарь.

— Вообще-то, как бы не сглазить, ты с умом, везучий, — подобрели глаза Дербаша. — Когда мне Буча рассказал, с какой выдержкой в критической ситуации ты выскочил вместе с ним из ловушки, я вспомнил, как ты в сорок первом ловко увел от меня пограничников и сам вывернулся. Вон откуда наше «родство» пошло.

Сухарь, довольный, заулыбался. Ему было приятно вспомнить то «родство» под чекистским оком.

— Ну ладно, о подходах к Горбуну мы еще поговорим, он у меня вот тут как гвоздище торчит, — постучал он пальцами по темечку и встал. — Пошли завтракать, мое время пришло.

Сидели они за столом на зашторенной веранде. В доме стояла тишина, будто никого и не было. Но никто никуда не уходил — где появлялся Дербаш, выход за порог из дома ни одному человеку не разрешался, кроме связных и охраны.

— Так, значит, хочешь знать, почему я избрал себе псевдо Комар, — вспомнил Дербаш. — Слушай тогда легенду, люблю ее рассказывать… Было это в древнюю пору потопа, когда все живое гибло от стихии. В ладье на плаву собралось невидимо зверей, птиц и насекомых. Все притихли в страхе, даже жрать друг друга не хотят. Болтаются они в бушующем море и вдруг обнаруживают течь в ладье, сучок вылетел из доски в днище. Вычерпывают они воду, а та все прибывает и прибывает. Видят звери, птицы и насекомые — конец им приходит, давай бога молить спасти их души. Бог услышал призывы и говорит: «Кто из вас в ладье найдет выход из положения и спасет всех, тогда я того награжу, пусть просит у меня все, что хочет». И тут находчивая змея сообразила, что надо сделать. Она сунула хвост в отверстие, где был сучок, и заткнула его собой, прекратила течь. Набравшуюся воду вычерпали. А через некоторое время буря утихла и ладья приткнулась к берегу. Змею благодарят, восхваляют. А она к богу: «Желание мое исполняй! Я спасла всех».

«Что же ты хочешь в награду?» — спрашивает бог.

«Хочу знать, у кого кровь слаще», — отвечает змея.

«Хорошо, — отвечает бог и призывает к себе комара, дает ему поручение: — Лети отведай разной крови и скажи мне, какая слаще».

Комар улетел. Долго его не было. Вдруг видят звери, птицы и насекомые — летит весело комар. Метнулась шустрая ласточка, взвилась к нему навстречу. Подлетает к комару и спрашивает:

«Узнал, друже, у кого кровь слаще?»

«Знаю! — весело пискнул комар. — У че-ло-ве-ка!»

«У кого?» — переспросила хитрая ласточка.

«У че…» — только было разинул рот комар, как ласточка хвать его за язык и откусила его.

«Дзз-дзз…» — заныл комар, не умея ничего больше произнести.

Бог спрашивает: у кого же кровь слаще? Ему надо выполнить обещание змеи. А комар в ответ:

«Дзз-дзз-дзз…» — и остаточек языка показывает.

Поняла все змея, увидела, рядом ласточка пролетает, и как метнется к ней, хвать ее за хвост. Ласточка рванулась, взвилась, а змея с уголком вырванного ласточкиного хвоста шлепнулась на землю. Так никто и не знает, у кого кровь слаще. Кроме комара и ласточки. Комар кровушку сладкую попивает до сих нор и тайну для себя одного держит. А ласточке она ни к чему. Бог устроил ее житье возле человека. И хорошо, что у комара вырван язык. Ему же на пользу вышло. Молчание — золото!

Сухарь легонько улыбался.

— Чего хихикаешь? — не понравилось Дербашу.

— Безобидный больно комаренок выходит, — теперь уже засмеялся Антон Тимофеевич, вызвав такую же ответную реакцию.

— Комар — насекомое ушлое, увертливое, руки обобьешь, не прихлопнешь его. Вглядеться надо, чтобы различить… Так что не надо о нем так небрежно, друже Цыган. Тебе давай-ка тоже псевдо сменим. Обязательно даже. Подумай.

— Это не проблема, вон молоток лежит, просится в псевдо, — шутливо сказал Сухарь, а Дербаш подхватил:

— Мне нравится: друже Молоток. И смысл хороший. Вдумайся-ка! Давай вбей мне Горбуна одним махом под самую шляпку.

— С чем же я к нему приду для начала? — вернулся к практической стороне вопроса Сухарь.

Дербаш сразу не ответил. Они после завтрака поднялись наверх, прикрыли дверь и сели к столу.

— Человек, пришедший из-за кордона с бумагами для нас, Горбуна в лицо не видел, как и тот его. Это совершенно точно. Функционер собирался к нему с деловым поручением. С каким? Мы должны придумать его. Например, ты уполномочен устно передать Горбуну недовольство закордонного руководства заметным спадом финансовых поступлений. Пусть даст объяснение. А по твоему паролю он его представит. Вот после этого ты ему и вручи визитку, начинай разоблачение. Дальше мне учить тебя нечего, действуй по обстановке, главное, уйди чисто. Подумай, за день мы еще поговорим.

Всю дорогу из Луцка до Порфирьевки Мария Сорочинская ехала задумчивая, обеспокоенная. Лейтенант Кромский вспомнил Киричука, наставлявшего его: «…И еще учтите, женщина она хотя и в возрасте, но слишком оживленная, даже, я бы сказал, игривая — природа у нее такая, безвозрастная, поправляйте ее, коли что не так».

Марии было не до отвлеченных разговоров. Мысли ее вертелись вокруг мужа: где он сейчас может быть, не занесло ли его по стечению неизвестных ей обстоятельств поближе к братцу Петру, соседство с которым могло принести беду? Однако, поразмыслив и вспомнив обещание Яшки Бибы исполнить до мелочи все, что она скажет, успокоилась, решив, что у нее все-таки немало шансов повидать своего муженька. Ей необходимо было поскорее увидеть в добром здравии бабку Василису, которая может для нее все устроить.

Так незаметно, за размышлениями, они переехали за Стырь, и только тогда Мария потребовала:

— Вон туда, в рощицу, отгоните машину, я дальше пешком. Ждите, будет задержка, извещу.

Кромский ответил:

— Хорошо. До темноты жду.

Откуда им было знать, что в эту самую минуту ушедший в бега Микола Сорочинский усердно пилил дрова с сыном бабки Василисы!

Микола с остервенением орудовал двуручной пилой, не сразу обратив внимание на вошедшую во двор женщину. Однако, услышав, что кто-то ойкнул за спиной, оглянулся и обомлел, увидя в добром здравии жену, и бросился к ней.

— Как же ты тут?.. — затормошил жену обрадованный Микола.

— О, помолодел сразу, и голос ожил, никак, соскучился, — повела мужа в сторонку Мария, шепнув ему: — Тише говори, не повторяй за мной… Бери монатки, сейчас уйдем, я только с бабкой Васей переброшусь парой слов, нельзя не повидать…

А бабка Василиса уже стояла на крыльце, приятно удивленная. Крупная, громоздкая женщина с мелкими чертами нежно-белого личика.

— Кого я вижу, милушка, любовь ты моя, — тихо пропела она, и Мария, услышав, подалась к крыльцу.

— Здравствуй, баба Василиса! — обняла гостья хозяйку. — Ты чего же эксплуатируешь моего муженька? Я его не за этим к тебе посылала.

— А зачем же? — усмехнулась бабка Василиса. — Мужика в безделье опасно держать, он постоянно работать должен, а то одряхлеет, какая жене польза от него тогда.

— Я его передохнуть на природу отправила, да потребовался вот… Как ты-то, стара беда?.. Все с ухмылочкой… Я пустая сегодня, без подарочка.

— Сама пришла — подарок. Посидела бы, чего так-то, а у меня печево нынче — тесто угодило, тебя чуяло.

— На дорожку, пожалуй, дай, от твоего отказаться не могу, — скрипнули половицы крыльца под ногами Марии, пошутившей: — Ласковое какое, запело подо мною.

— Под тобой кто не запоет… А Микола твой, видать, отпелся, слова не выдавишь.

— Он у меня серьезный мужик, ему не к лицу возле такой жены с хиханьем вертеться… — остановила она за руку бабку Василису, спросила: — Мне что есть?

— Было, Сморчку отдала, он вчера с твоим пришел…

— Знаю, — соврала Мария. — Ну давай еду, а то больно спешу… дух-то какой у тебя тут хороший, гарбуз, что ли, печешь?

— И гарбуз… Угостить?.. — Она набрала в узелок пирожков и плюшек и подала его Марии, любимице своей, перекрестив ее: — Храни тебя бог!

— Бережет, слава богу, — чмокнула та в щеку приветливую хозяйку, прижав узелок с печевом к груди, и снова ойкнула, отстранив подарок: — Горячие-то!..

Уводя Миколу со двора, Мария обернулась, растрогавшись вдруг тем, что бабка Василиса крестила их вслед. Крикнула:

— Спасибо! Будь здорова, баба Василиса!

Лишь за селом она сказала мужу:

— Арестовала меня вчера милиция. На допрос в безпеку возили, со Стройным вот так разговаривала… Всё о нас знают, меня Артисткой назвал. Много они нашего брата заарканили.

Микола удивленно спросил:

— Как же ты вывернулась?

— Оттуда не вывернешься просто так, дорогой мой… Они люди с умом… Ничего, поправились.

— Кто?! Чекисты?

— Они, Миколаша! Слушай меня и не перечь. Они паше спасение теперь, иначе кому тюрьма, кому удавка. Куда мы с тобой залезли? Какое нам дело до них? Чего мы петлю себе на шею напялили? Есть возможность сбросить ее.

— Как?! Работать на чекистов? — громко вырвалось у Миколы, и он на всякий случай подозрительно посмотрел вокруг.

— И поработаешь… Ты хочешь меня сохранить? Тебе же, знаю, надоела моя канитель, сам говорил… Возможность есть, другой не будет. — Она вошла с ним в кусты и повела кратчайшим путем к поджидавшей машине, неспешно рассказывая об условиях выхода с повинной.

— Что я должен сделать? — испуганно спросил Микола.

— Помочь захватить Зубра, — тихо сказала Мария, отчего Микола застыл на месте, не поверив, а та продолжала: — Сейчас отвезем тебя к Боголюбам. Иди к Шульге, пароль я тебе дам свой, берегла на всякий крайний случай. С ним доставят к Зубру. Лай вовсю Петра, скажи, Сорока подвел меня, того и гляди заарестуют, работа встала, что, мол, делать с этим убийством Варьки, крылья подрезал. И не болтай много, трусость не выказывай, сразу в неверие войдешь.

— Зачем все это? — расширились глаза Миколы.

— Чтобы к Зубру доступ найти, а случай подвернется, заарканить его. Тем более тебе рассчитаться с ним есть за что: меня он все время добивался. Сказала ему последний раз, когда ночью Сморчок меня вызвал, чтобы не лез, потому что Миколу своего еще люблю… Не ухмыляйся, так и сказала, можешь напомнить ему при случае. Ей-богу, не вру. Даже еще ляпнула ему насчет того, что я здорово старше его… Надо же было смягчить самолюбие мужика, с ним на ножах нельзя.

— Замечал, думал, ты с ним… — пустился было в разбирательство всего наболевшего Микола, но его одернула Мария:

— Будет об этом, знай да помалкивай. Если бы что было, тебе известно, я бы сразу сказала. — И после паузы с умыслом добавила: — Все равно от него покоя не будет, он и тебя убрал бы, да меня побоялся, предупредила его… Месть от него возможна, осторожней с ним будь. Сейчас он тебе ничего не сделает, злорадствовать станет… Петро-то у него, знаешь?

— У Зубра?!

— Да, у него. И узнала, думаешь, от кого? От Стройного — подполковника из безпеки. Они каждый шаг, что ли, наш знают? Дивно…

— Тогда я пойду… тогда это нам на руку, — ободрился Микола.

— Связь через бабку Ваську, Костю каждую неделю буду посылать. Только не вырваться тебе к ней в Порфирьевку. Смотри, кроме Петра, ни с кем ничего не передавай. Находиться буду дома, если у чекистов не появится необходимость раскрыть мой арест. Гадать не будем, за меня не беспокойся. Правильно я сделала, что осталась. Давай выкарабкиваться к жизни.

Последние слова она сказала при Кромском, встретившем их возле машины.

— Мой Микола, знакомьтесь, — представила мужа лейтенанту. — Бабка Васька наудачу его в работники определила. А у нас дело поважнее… Муж согласен осилить Зубра. Едем к Боголюбам. Дорогой свой план расскажу.

 

16

К утру августовский лес наполнялся холодной, промозглой сыростью и непроглядным туманом, заблудиться в котором без привычки ничего не стоило. Продрогший насквозь Проскура дождаться не мог, когда солнце проникнет в густую чащобу.

С Лукой у него все уже было переговорено за трое суток — люди в проходе расставлены, Кушак проникся ответственностью, возложенной на него Зубром, и старался вовсю — мотался по разбросанным постам в сопровождении единственного своего связного.

Проскуре тяжело было смотреть, как вольготно разгуливает Кушак, тот самый, обнаружить и накрыть которого чекисты долго не могли. И зло стало разбирать Павла Гавриловича на этого застрявшего где-то таинственного вояжера, из-за которого, чего доброго, можно упустить главаря банды.

Но именно он, Кушак, прибежал на исходе четвертой ночи к Угару с приятной вестью, что на первом посту встретили друже Молотка со связным и сейчас их сопровождают сюда, в орешник.

— Дневать хотят тут, куда они на рассвете… — сообщил Кушак и предложил устроить гостей у Кубышки, пообещав, что она их надежно укроет.

Проскура насторожился.

— Друже Угар, — обратился Кушак к Луке, — услужи мне. Канитель, понимаешь, ненормальная вышла у меня… Нельзя мне на свету показываться друже Молотку, признал я его в темноте — фонариком блеснул, он меня, кажись, нет.

— В чем дело? Ты можешь объяснить? — заинтересовала Угара странная неловкость Кушака.

— Да виделись мы с ним по весне у лесника Сухаря. Друже Молоток — тогда он псевдо Цыган имел — шел после плена к нам, «ястребка» в Бабаеве вроде убил. Ну мы и столкнулись.

Проскура весь подался вперед к едва различимому в предрассветной темноте Кушаку, жадно слушал его, вспомнив предупреждение Киричука о возможной встрече с внедряющимся к оуновцам капитаном Сухарем, приметное лицо которого он запомнил по фотографии и, конечно же, не забыл простенький пароль: «Я от В. В.».

А Кушак продолжал:

— Я психованный был, что-то мне не понравилось, не поверил чему-то, велел ему сапоги свои лизать… с завязанными глазами вел на постой. Он смело держался, не боялся. Обозвал меня сопляком или еще как-то обиднее… Не надо мне больше встречаться с ним, так лучше будет.

— Какие у тебя могут быть с ним дела? — равнодушно отнесся Угар. — Не лезь на глаза, и все тут.

— В лес уйду… — сразу решил Кушак, не подозревая, как этими словами действует на нервы Проку.

Павлу Гавриловичу никак не хотелось далеко отпускать Кушака, тем более теперь, когда явился такой «гость», как Сухарь. Брать надо главаря банды, вязать сегодня же. И тут неожиданно, скорее всего без всякой цели, Угар удачно предложил:

— Давай-ка я тебе усы напялю, тогда Кубыня не признает. И ступай устраивать постой, ты тут все знаешь, не мне же заниматься. Веди гостей.

Светало, когда они пришли к хате Кубышки. Проскура хорошо разглядел Антона Сухаря — ошибка тут исключалась — и с первой же минуты стал ждать случая, чтобы переговорить с ним. Но возле Антона Тимофеевича все время находился пришедший с ним Буча, хотя, впрочем, и деваться им друг от друга было некуда. Однако Проскуре удалось привлечь внимание Сухаря и едва уловимым движением головы дать понять, что надо выйти наружу поговорить. Догадливый Молоток смерил взглядом Проскуру, спросил:

— Как звать тебя?

— Эсбист Прок.

— Ну, ты, оказывается, чин, друже Прок, — направился к двери Сухарь и пригласил: — Пойдем, поможешь мне ополоснуться.

Они отошли подальше за сарай, Сухарь передал Проскуре ведро с водой, начал снимать рубаху, сказав всего лишь:

— И что?..

Проскура, оглянувшись, сказал тихо:

— Я от В. В.

— Я бы не подумал, — ответил Сухарь. — Это даже хорошо… Кто тут знает о вас?

— Угар, больше никто.

— Неужели?! — изумился Сухарь, подставляя спину под струю воды.

— Василия Васильевича работа. Поимейте в виду, Кушак признал вас и чего-то боится. Угар ему фальшивые усы нацепил.

— Что-нибудь рассказывал обо мне?

— Да, про плен упоминал, о «ястребке» в Бабаеве… как сапоги приказывал лизать.

— Погано, как бы он не нагадил мне. Очень нежелательно, что бандиты меня тут знают, я же из-за кордона по новой легенде.

— Вас проводим, и Кушака в мешок, только нас и видели.

— Пораньше нельзя это сделать? Ни к чему мне эта реклама.

— Попробуем, с Угаром посоветуюсь, — пообещал Проскура и подсказал: — В. В. надеется, у вас что-то есть для передачи.

— Передайте, вошел в контакт с эсбистом Комаром, иду выполнять его задание под видом функционера из-за кордона к финансисту центра Горбуну, его проверяем. Дня через три я вернусь на свой постой, запомните: станция Жвирка, дом недалеко от магазина, — стал объяснять Сухарь, где и как можно встретиться с ним, описал внешность хозяйкиного мужа — Пал Палыча.

— Отлично! — вырвалось у Проскуры.

— Через три-четыре дня у меня будут новости: и по Горбуну, и координаты Комара. Попозже я вам дам схему постоя Горбуна, его трогать не надо, коли эсбэ им заинтересовалось. Иду спать до вечера. Кушака берите.

На ходу обтираясь полотенцем, Сухарь скрылся в доме. Проскура нашел Угара в мазанке вместе с Кушаком и Кубышкой — они пили молоко. Павел Гаврилович не отказался от угощения, залпом опорожнил кружку и обратился к Угару деловым тоном:

— Друже Угар, надо идти к тайнику, друже Молоток хочет взять «грипсы» и оружие сейчас, а не на обратном пути.

— Давно пора, чего тянешь… — поддакнул Кузьма.

Угар все понял.

— Говорил же, сразу надо было все взять с собой, — для большей правдоподобности посожалел он и сразу принял решение: — Тогда по росе и пошли.

Кушак отправился в путь в приподнятом настроении. В здешнем тэрене он привык чувствовать себя хозяином.

Проскуру теперь уже беспокоило другое: окажутся ли в ранний час на месте чекисты с машиной? Ведь предупредить их он не успел — пошли четвертые сутки ожидания этого момента.

Но все складывалось удачно, и горевать было не о чем. К тому же контакт с Сухарем придал словно бы больше уверенности. Неизмеримая радость возникает за своего брата чекиста, у которого полный порядок по работе в стане врага. Это же, наверное, испытывал и Сухарь, узнав, кто такой Проскура. Подобное с подпой остротой может понять лишь тот, кому до слез пришлось скорбеть при виде фуражек товарищей, привезенных после операции.

Они шли лесом быстро, молча. Угар впереди, за ним — Кушак, а следом еле поспевал замыкающим Проскура. Широкий, длиннорукий, с плоским высоким затылком, главарь банды выглядел страшновато.

Павел Гаврилович заранее обговорил с Угаром, как они будут действовать в последний момент. Проскура должен стоять слева от Кушака, когда Угар будет доставать из тайника «грипсы» и оружие. Угар отвлечет внимание Кушака, показывая ему оружие. В это время Проскура должен ударить главаря бандитов по голове рукояткой пистолета, который он хранил в кармане.

Момент этот настал. Но чекист, видать, легковато ударил противника. Кушак упал на колени и пытался подняться. Проскура с Угаром повалили его, связали.

— Смотри за ним внимательно, а я поищу на дороге наших! — на прерывистом дыхании выкрикнул Проскура и скрылся в зарослях.

Он выбежал на лесную дорогу и увидел невдалеке замаскированную легковушку. «Вот хорошо-то!» — обрадовался Проскура и бросился к машине.

Майор Весник и Проскура быстро прибежали к Угару. Вскоре подъехала и машина. Кушака увезли в Луцк.

А Проскура с Угаром вернулись на хутор. Лишь на другой день, когда проводили Сухаря с Бучей, Кубышка не выдержала, поинтересовалась о своем дружке сердечном Кузьме — среди банды, пришедшей на постой отоспаться, она не увидела Кушака. На вопрос Угар ей ответил, что тот ушел с гостями и вернется дня через три. В тот же день она была арестована, ликвидировали чекисты и банду. «Осиное гнездо» еще некоторое время существовало. В него «залетели» еще несколько бандитов, пока не состоялся открытый суд над Кушаком и Хрисанфом. Памятный суд!

Трудно сказать, что так повлияло на психику Угара, только он, добравшись с Проскурой до хаты Кули, в тот же вечер сильно напился.

Павел Гаврилович терялся в догадках, что конкретно так подействовало на Луку. Арест Кушака был явно не в счет, неприязнь к нему он выразил открыто. Не мог его тронуть и разгром банды Кушака. Не арест же Кубышки запал ему в душу!

Утром Проскура, ничего не узнав от Угара, отправился в Луцк.

Новость о состоянии Угара озадачила Киричука. Он чувствовал, надо что-то немедленно предпринять, привезти на худой конец Угара в управление. Но сделать это мог один Проскура, вхожий в дом Кули. Иначе все можно испортить. И в то же время Киричук не мог сразу послать Павла Гавриловича на хутор «Три вербы», потому что удерживало другое неотложно важное дело: предстояло срочно составить донесение о встрече с Сухарем, о его новом псевдо Молоток. Эти сведения надо было немедленно передать в Львов. Их ждали львовские чекисты.

Киричук, объяснив ситуацию Проскуре, сказал:

— Напишите, Павел Гаврилович, все обстоятельно, после чего поезжайте на хутор к Угару, привезите его в управление. Мне пора к секретарю обкома.

Но Угар с хутора уже исчез, даже не попрощавшись с Кулей.

…Илья Иванович Профатилов выслушал информацию Киричука.

— Таким образом, операция завершилась успешно, — закончил чекист и напомнил: — Я не забыл ваше пожелание, Илья Иванович, об открытом судебном процессе над Кушаком, Хрисанфом и их подручными.

— Очень хорошо, — удовлетворился Профатилов. — Компанией и судить будем, это очень даже важно и политически необходимо. Проведем в Бабаеве или в Рушниковке?

— В Бабаеве, думаю, целесообразнее. Убийство отца Иннокентия особый смысл приобретает: ничто не свято для бандитов.

Профатилов улыбнулся:

— Святость мы на втором плане оставим. А на первом — преступления. Сколько в Бабаеве народу пострадало — от председателей колхоза до старого Андрена. Такую жестокость проявили… Вы охрану арестованных ненадежнее организуйте.

— Не сбегут, Илья Иванович…

— В клубе их надо судить и транслировать по радио хотя бы на площади в Бабаеве, пусть люди слушают… Съедутся отовсюду.

 

17

На рассвете Горбун пригласил представителя из-за кордона к себе в горницу. Он сидел за столом и что-то писал, делая вид, что занят. Оказался он таким, каким его Антон Тимофеевич и представлял: тощим, длиннолицым, с тонким отвислым носом. Его болезненную худобу еще более подчеркивали удлиненные, тонкие пальцы рук. Бросались в глаза крупные оттопыренные уши. И еще волосы: темные, жесткие, торчащие.

Горбун оторвал взгляд от бумаг и несколько мгновений рассматривал пришедшего, и тому показалось, что от него ждут еще какого-то подтверждения достоверности явки.

Сухарь достал спрятанный в подкладке «грипс», подал Горбуну и решил немножко надавить, сказав:

— Пока ждал, выспаться можно.

— Я за полночь пришел… — небрежно кинул хозяин, пробежав глазами бумагу. Спросил: — Что еще?

— Отчет забракован, данные крайне занижены, не заставляйте идти на проверку, считают, что не может так резко упасть наша материальная основа. Вот ответ на ваше «что еще». К ночи дайте подробное объяснение.

— Такое бегом не делается, через два дня в эту пору будет готово.

— Нет, сегодня к ночи! — нажал Сухарь.

— Я документы здесь не держу. Хорошо, завтра получите, — хладнокровно пообещал Горбун.

Подошел самый ответственный момент: говорить больше не о чем, надо вручать визитную карточку.

— Возьмите вот, просили передать, — протянул визитную карточку Сухарь.

— Что такое? — не поднял руки Горбун. — Кто просил передать?

— От Макара Мироныча… Михайлюка! — положил на стол визитку связной.

Горбун повертел перед глазами атласно поблескивающий прямоугольник из плотной бумаги, прочитал написанное раз и другой, отрицательно покачал головой, вернул послание.

— Это не мне, должно быть. Вы что-то напутали! До завтра! Будьте здоровы!

С непонятной досадой, с огорчением, можно сказать, уходил от Горбуна Сухарь, как будто ему очень важно было, чтобы тот обязательно оказался тем, кого подозревал в нем Комар. Проще простого оказалось: доложить эсбисту любой, выгодный чекистам вымысел и разом предрешить судьбу этого угрюмого человека.

Молодуха проводила Сухаря в мазанку, где его поджидал Буча. Антон Тимофеевич, хмурясь, начал с убийственной дезинформации, решив заодно с Горбуном скомпрометировать в глазах руководства ОУН и краевого проводника, сообщив с напускным гневом:

— Взял визитку, обрадовался, руки жмет, как родного брата встретил. Устно просил передать Макару Миронычу Михайлюку, от кого визитка, что Хмурый тоже с ними, он отстраняется от Бандеры, свою теорию развивает: изжило себя само наименование «бандеровец», оно связывается с пониманием «банда», что вредит ОУН и подлежит усиленному изживанию.

— Он у меня помычит сегодня, — достал из кармана петлю удавки Буча. — Они у меня подрыгаются, ушлые крысы.

— Погоди-ка, ты что! — сдержал его Сухарь, как будто тот собирался сейчас же отправиться свести счеты. — Завтра он мне пояснительную к отчету приготовит, это важно. Друже Комар велел.

— Пусть поживет, завтра все вытяну из него…

На другой же день Шульга отвел Миколу Сорочинского из села Боголюбы в лес и доставил прямиком в банду Гнома, в которой находился Сорока — Петр Сорочинский.

Идти недалеко, через густой кустарник, — банда разбросалась где попало, лишь наблюдатель укрылся на могучем дубе, откуда, казалось, через густую крону и разглядеть ничего невозможно.

Петро дремал, уткнувшись лицом в скрещенные руки. Когда возле него остановился Микола, поднял голову.

— Батюшки! — зашевелился Сорока, вставая. — Да как же ты тут, брательник?! Смотри-кась, разыскал… И Мария здесь?

Когда Микола рассказал о том, что произошло за эти дни с ним и с женой — он скрыл только ее арест и цель последней встречи с ней, — Петро с недоумением спросил:

— Тогда зачем же тебе надо было тикать из дома? Как видишь, мне совершенно необходимо стало побыстрее смотаться, пока Шурка меня не продал. Я знал, что он все будет на меня валить. Теперь-то пускай, теперь семь бед — один ответ.

Микола обеспокоенно спросил:

— Что ты здесь делал в эти дни?

— Вначале Зубр возле себя содержал, хотел меня шифровальщиком сделать. Не подошел ему чего-то, говорит, рассеянный, «директором паники» обзывал. Вот к Гному спровадил. А ты почему бежал?

— Маша настояла. Зубру сообщить обстановку велела, — замялся Микола. — Где его сыщешь?

— Мотается он, боится, по-моему, на одном месте задерживаться.

Микола придвинулся к нему поближе, тихо сообщил:

— Дела такие, что о них лучше нам вдвоем только знать, и ни единой душе больше.

— Нам вообще надо придерживаться этого правила, — охотно подхватил Сорока.

— Тогда слушай и за моим тылом смотри, чтобы кто-нибудь не подстроился. Секрет у меня громадный.

— Я и подумал, ты неспроста заявился…

— Таскают Марию-то, в безпеку Стройный вызывал, Артисткой ее величал, все о нас им известно, о тебе разговор вел.

— Откуда он меня знает?

— Они, оказывается, все знают. Как не знать, когда столько заарканили чекисты. Есть, видать, кому рассказывать и о тебе, и обо мне, не говоря уж о Марии. Вот какие дела-то…

— Так она сидит, выходит? — без сочувствия спросил Сорока, оторвав стебелек и прикусив его зубами.

Микола сурово посмотрел на брата. Его удивило не равнодушие Петра к судьбе Марии, а холодность вообще к тому, что он говорил. Это заставляло его повременить с разговором о главной цели его появления здесь. Но Петро вдруг дал ему повод понадеяться на лучшее.

— Чего молчишь? Подвел я ее, выходит. Нечаянно, сам бы лучше за нее сел. Ради тебя, вернее.

У Миколы глаза оживились.

— Ради меня, да и самого себя, можешь успеть кое-что сделать. Должен, не лопухи же мы с тобой, как батька, бывало, говорил.

— Чего сделать-то? Не мямли, — поторопил Петро.

— Не марать больше руки кровью, вот что, — издалека решил подойти к главному Микола.

— Это уж как выйдет… С чего у тебя такая забота?

— Ты жить хочешь?

— Хочу.

— А с ними в банде много наживешь?

— Ну, нет… Давай, давай, телись, чего обхаживаешь, не девка. Уйти хочешь предложить? Так там же тюрьма, дадут столько, что и на том свете придется досиживать. Зачем мне такая роскошь? Ты иди.

— С повинной выйти предложил Стройный, а повинившихся они по домам отпускают. Марию вчера видел, в Порфирьевке у бабки Васьки нашла меня. Так вот скажу, слушай, нам предложили для гарантии и смягчения вины помочь им повязать Зубра. Смотри, чтоб никому ни звука!

— Потише сам-то… — Сорока хлопнул брата по коленке, утер вспотевший нос. — Этого козла вонючего я для своего удовольствия удушил бы. Только обманут они, чекисты. Им бы нас выловить да перегрызться повод дать.

— И я Маше об этом, она мне толкует: не чекисты помилование раздают, а Советская власть ее гарантирует, она слово держит, обращение было от имени Верховной Рады Украины.

Сорока говорил с сомнением:

— Обработал ее Стройный, неохота бабе в тюрьму, хватается за соломинку.

— Ты Машу не осаживай, не тебе тянуться до нее, она не промахнется. И завалил-то ее ты, тебе и слушаться бы нужного совета, пока возможность есть. Она вон боится другого — наперед смотрит, как бы горячий, дурной Петро новых дел кровавых не натворил, говорит, ступай, торопись, а то дорогу назад обрубит.

— Так и сказала?

— Ну а как же, о чем я толкую… Ты думаешь, я без оглядки отнесся? Ты знаешь меня, не кинусь в омут, не размерив-примерив. Дело Маша предлагает, а Советской власти скажем как есть: темные были, сдуру впутались, да вот просветлились. Уж лучше отсидеть, много ль на худой край дадут, чем жизнь кончать.

— Ох, Микола, Микола… — вздохнул Сорока. — Врозь от тебя не пойду, ты знаешь. Была не была… А Зубр сейчас Гному одному больше всех доверяет, на прикрытии мы у него. Третьего дня сопровождали, скоро обратно пойдет…

— Маша просила рассказать Зубру об обстановке и своей тревоге — выполнять поручения боится. Как быть? Как в контакт с Зубром войти? Ну и понадеялась она, может быть, вместе удастся побыть. Момент и подвернется…

— Гм, подвернется… — ухмыльнулся Сорока. — Он в сортир без охраны не ходит, Алекса с Дмитро так и вьются возле него, сильно настропалил.

— Прикончить и уйти можно. Вдвоем бы только нам всегда быть, чтоб сразу мотать. А то ведь одному из нас оставаться нельзя, удавят.

— Это уж давай держаться друг дружки… Мария-то на воле или в кутузке?

— На воле, говорит, как жила, так и живет.

— С кем? Когда ты тут…

— Ожил, вижу, на похабщину потянуло… Усну малость. Значит, договорились? Окончательно?

— Спи, Микола.

Вечером к Василию Васильевичу приезжала семья. Откладывать переезд невозможно стало — скоро занятия в школе. Квартира у него была давно готова, но он медлил с вызовом потому, что в Ташкенте жене с сыновьями жилось спокойнее и сытнее. Да и самому меньше переживаний и забот, когда его целиком только и хватало для работы.

Утром он отправился на пару с Чуриным в Бабаево поговорить с людьми, посоветоваться с ними о предстоящем судебном процессе — готовились к нему, необычному, тщательно. На дороге их встретил Тарасов и повел сотрудников из областного управления госбезопасности в клуб, где у порога поджидало несколько человек, среди которых Киричук заметил секретаря сельсовета Кормлюка.

— Здравствуйте, товарищи! Здравствуйте!.. — раскланивался Киричук, удивившись присутствию здесь же председателя колхоза Бублы. Спросил с недоумением: — Ждете кого? Что за представительство?

— Ждали, вы приехали, — изобразил что-то в воздухе трехпалой рукой Кормлюк и — прямо с вопросом к подполковнику: — Процесс будет над бандитами?

— Понятно, — кивнул головой Киричук. — Через неделю-полторы хотим провести здесь открытый судебный процесс над известными, думаю, вам бандитами Кушаком, Хрисанфом, Шуляком. Не убегут они здесь от нас?

Все загудели, руками замахали.

— Вы смотрите, чтобы самосуд не устроили, — не торопясь, предупредил Бубла, прижав к боку пустой рукав кителя. — Я, собственно, это и пришел сказать.

— То само собой… друг дружку не затоптали бы, — говорил и кивал головой в подтверждение Кормлюк, сверкая крупным металлическим зубом во рту.

Василий Васильевич вскинул руку, прося внимания.

— Мы для того и приехали, чтобы посоветоваться, — начал он, видя, как тянутся к клубу люди. — Ведь мы будем судить не только бандитов, проливших людскую кровь, но и украинский буржуазный национализм в целом. А пострадавших и свидетелей у нас не надо искать. Вот председатель колхоза Бубла сам был ранен бандитами, дочери лишился. И это после того, как он, защищая Родину, потерял в бою руку, вернулся домой к мирной жизни… Давайте, товарищи, поможем правосудию отобрать свидетелей на процесс, которые вскроют ужасные преступления бандитов. Пусть судят их по закону.

— Хрисанф в войну тут лютовал, с крестом на шее ходил. Сколько хлопцев он отправил в Германию… — сказал Дмитрий Готра.

— Сколько партизан он перевешал собственноручно, скажи, — напомнил басом Микола Люлька.

Слушая о Хрисанфе, Василий Васильевич невольно вспомнил Угара. Странным представлялось ему исчезновение Луки. Суметь скрутить Кушака и вслед за этим исчезнуть самому — этому не находилось объяснения. Не поступило сведений о том, чтобы его схватили бандеровцы, расправились с ним. Неужели они разоблачили его? Едва ли. Значит, не случайно Угар очень странно повел себя после ареста Кушака, напившись пьяным.

 

18

Октябрь ворвался на Волынь мрачными глухими грозами, нервно рвущими ветрами, посеребренной утренней травой — иней ложился на студеной заре. Орех рано сбросил лист, пропали опята… Сыро, неуютно, уныло в потемневшем отчужденном лесу. Ни одного живого существа, казалось, нет в нем ранней порой. Все попряталось, иззябло, промокло.

Потому странными могли показаться двое неряшливых парней, усердно подметающих березовыми вениками сырую землю у обрыва средь жиденьких берез. Это были Алекса с Дмитро — связные Зубра, построившие для него с Мухой запасной зимний схрон. Зимой его занесет снегом, а сейчас они тщательно обложили «крышу» дерном, чтобы тайное жилье не бросалось в глаза.

— Зови Зубра, — сказал Дмитро Алексе, закуривая. Помечтал: — У костра бы посидеть, вздремнуть… Сам в тепле с бабой торчит.

Алекса отодвинул из-под края кустарника ляду, но не полез в отвесный проход, а только сунулся в него головой, крикнул:

— Друже Зубр! Готово!

— Что ему не зимовать, благодать житуха: баба — не отходя, под боком, жратвы — обожрешься, оправляться только — одно неудобство, а так живи, не тужи, — рассуждал Дмитро, глубоко и жадно затягиваясь самосадом.

Появился Зубр, неуклюже вылез из лаза; морщась и отирая руки о мокрую траву — перемазался, он придирчиво оглядел «крышу» схрона и, ничего не сказав, позвал работников за собой. Он прошел шагов двадцать, остановился в сторонке от деревьев, возле кустарника. Носком сапога прочертил на травянистой земле прямоугольник.

— Ройте яму, как пометил, — распорядился он.

— Что это будет? — не подумавши, спросил Алекса. — Погребок?

— Что будет, с вас не убудет… — оборвал Зубр и пошел к схрону, бросив на ходу: — Закончите, позовите. Тогда и поедим.

В схроне Муха продолжала шить при свете лампы. Что-то у нее не получалось, не хватало фантазии для распашонки, путались нитки. Но она с природной невозмутимостью, внешне даже благодушно, снова вдевала нитку в иголку. Услышав за спиной сопение Зубра, спросила:

— Ну что они там? Есть-то готовить?

— Попозже… — хмуро оглядел он склоненную голову Мухи со спавшими локонами, гладкие, крепкие плечи и разложенную с края стола распашонку из белой портянковой байки. Он не был расположен к разговору и не знал, что ему сейчас делать.

А вчерашняя врачиха Муся Моргун, симпатичное личико которой со сросшимися темными бровями портил маленький, клинышком, подбородок, превратившаяся под видом машинистки в бесправную сожительницу главаря банд, всеми помыслами была занята ожидаемым ребенком, начинавшим менять ее неприязненное отношение к сожителю — будущему отцу.

Нет, Муха не строила планов на дальнейшую жизнь с Зубром, который был ей немил. К тому же она почти не сомневалась в том, что этот человек, с которым ее нечаянно свела горькая, как в наказание, судьба, не жилец на земле и его надо суметь дотерпеть. Она не имела к нему вражды. Больше того, он даже стал ей теперь необходим.

— Где же они тут жить устроятся? — снова задала вопрос Муха, не столько заинтересованно, сколько устало от молчания. Иван последнее время вообще перестал с ней говорить. Она понимала, что становится ему в обузу. И смирилась с мыслью, что он ее, скорее всего, спровадит, а там будь что будет, не съедят же ее чекиста. Уедет подальше с Волыни и обрубит все… Но в самом деле, где тут Алекса с Дмитро устроятся на целую зиму, если даже он отправит ее куда-нибудь? Тут и спать им негде. А ютиться он не любит. Ничего не стоило вырыть еще хотя бы закуток. Спросила: — Ты что, не слышишь?

— Рядом себе роют, места, что ли, мало, — ответил Зубр и, помолчав, тоже спросил: — У тебя сестра, говорила, есть. Где она?

— В Тернополе. Что ты ее вспомнил? К ней спровадить меня хочешь?

— К ней нельзя.

— Это почему же? Больше мне некуда, в моем-то положении.

— Думать надо было прежде! — сорвался голос у Зубра. — Сама врач.

— Тебе-то какая боль? Поеду к сестре… Себе другую приведешь.

— Нельзя к сестре.

— С чего ты взял? Она давно зовет меня…

— Нельзя! Продашь меня! — У Зубра скулы заходили. Он повернулся, чтобы снова подняться наверх, но остановился от истеричного испуганного вскрика:

— Куда ж ты меня, Иван?! Куда?!

— Здесь останешься… — бросил он, не оборачиваясь и не видя брызнувших слез из широко открытых в ужасе глаз Мухи, только донесся до него уже в проходе лаза взвизгнувший сквозь рыдание голос:

— За что?! Не гу-би-и…

Он поднялся наверх, повернулся спиной к работавшим невдалеке хлопцам, достал из-за пояса пистолет, проверил обойму, пощелкал затвором и, удовлетворившись, аккуратно положил его обратно.

Яма была почти готова, рядом возвышалась горка жирной черной земли. Алекса отдыхал, копал Дмитро. Настороженная острота мелькнула в их взгляде.

— Хорош, вылазь, Дмитро, — распорядился Зубр, глянув в яму, а когда тот поднялся наверх, жестко, как это делал всегда перед казнью, чтобы исполнение соответствовало требованию, приказал: — Задушите Муху! И волоките сюда!

Подручные мгновение помедлили, видно соображая, что от них требуется. Зубр не выдержал и с нажимом встряхнул их:

— Прищемите ей дыхало, а то продаст, уйдет… И тащите, говорю, сюда!

Дмитро с Алексой рванулись с места, как будто в самом деле испугались предательства. Глядя им вслед, Зубр подумал: «И на вас надёжи нет, до зимы как бы не разболтали об этом схроне…»

День разогревался, сгоняя в низину жиденький туман; казалось, земля тайком дышала.

И вдруг на ум Зубру пришла Артистка. Нет, он не подумал о том, где она, что с ней, а только внутренне ощутил, будто на месте Мухи в схроне сейчас она, его давняя симпатия, за которой надо бы послать Сороку, заманить ее в лес, пока чекисты не накрыли, и остаться с ней на зиму, скорее всего на последнюю лесную зимовку в схроне, о котором ни одна душа не будет знать. Продуктов запасено вдоволь, а по хозяйству Мария управится. Да и он разомнется, поможет. Толковая мысль!

Он нетерпеливо обошел вырытую могилу. Решил: в ночь уйдет к Гному, только порядок здесь «не нарушенный» наведет.

Послышалось прерывистое дыхание. Зубр вскинул голову и увидел, как Дмитро вытаскивает из лаза обвисшее тело Мухи. Разодранное платье едва держалось на ней клочьями.

Хихикая, Алекса выскочил из лаза и вприпрыжку стал помогать Дмитро дотащить труп. Они не успели бросить его в яму, Зубр не дал.

— Похороните хоть по-человечески, ублюдки! — взвинтился Зубр и приказал: — Лезьте вниз, я подам, аккуратно опустите, она с моим ребенком.

Алекса первым спрыгнул в могилу, прислонился к боковой стенке, готовый принять убитую. Дмитро подвинул труп поближе к краю, чтобы Зубру без хлопот сладить с ним, и тоже спустился в яму, вскинув руки, говоря, что он готов. И тут Зубр с деловым видом достал из-за полы телогрейки пистолет, заметил, как дрогнули, затряслись руки Алексы. Он выстрелил ему в грудь, метя в сердце. Вторую пулю сразу же послал в метнувшегося с воплем Дмитро. Он будто привычно поставил две точки, глянул себе под ноги, не спеша свалил труп Мухи вниз и поинтересовался, как там все улеглись. Потом огляделся. Не заметив ничего подозрительного, отложил на траву пистолет, чтобы не давил ему в живот, и принялся работать лопатой. Ему казалось, он удалился в такое недосягаемое уединение, где никто не страшен. Но тревожные предчувствия не покидали его…

Тяжелый осадок у Сухаря оставила расправа Бучи над Горбуном, под пыткой подтвердившим свою двурушническую связь. Павло Митрофанович сразу заспешил. Но выйти за крыльцо до темноты побоялся. Сухарь видел, как напарник изнервничался весь, похуже, чем перед встречей с чекистами в Сосновке, ему снова захотелось прибить его тут же и уйти. Но сделать этого не мог. Буча нужен ему как исполнитель приказа Комара, которому тот лично доложит «чистые» подробности допроса и смерти Горбуна.

Сухарь не присутствовал при этом докладе — Буча покинул его в Жвирке, и лишь на другой день, когда Антона Тимофеевича доставили на окраину Яворова к Комару, он по выражению довольного, с сияющими глазами лица референта понял: тот удовлетворен свершившимся.

— Будь, друже Молоток, гостем желанным, — снял рушник со стола Дербаш, раскрыв закуску и бутылку водки. Пригласил: — Садись, это тебе поощрение. И потолкуем.

Они выпили, молча закусили. Сухарь ждал, а Дербаш будто бы додумывал последние тонкости предстоящего разговора.

— Так и не научился пить, — заметил Комар. — Это хорошо, надежи больше, язык будет короче. Тебе он теперь важным инструментом станет. Обратно я тебя в Германию спровадить хочу, в западную зону, разумею, прогуляйся в головной центр, поручение у меня срочное.

— Справлюсь ли? Да и эта заграница мне вот как, — провел он пальцем по горлу. — Надолго?

— До чего же я тебя знаю, друже Молоток, — с легкой веселостью заговорил Дербаш, шевеля выпирающими скулами. — Ход конем сделал, подумал, а потом — конкретно о деле. Приемлемо.

— Как же не думавши-то, друже Комар? Не думавши залетишь как кур во щи.

— Соображение должно моментально работать, — энергично заявил эсбист и поправился: — Иногда надо и покумекать… Так вот, в твоей поездке потребуется и то и другое качество одновременно: ты должен сразу реагировать, замечать, соображать и делать вид, что отвечаешь подумавши, солидно.

— Не уловлю тонкости, — откровенно признался Сухарь.

— Встретишься с моим главным наставником, лично доложишь все о Горбуне — свои соображения я ему сообщил, на пару с ним разработаете подход к тем, с кем тот поддерживал контакт. Пароль свой личный дам тебе, а по нему дальше получишь. Соображаешь ты хорошо, а действовать будешь, как я тебе сказал, как говорится, торопись медленно. И тогда ты будешь действительно молоток, — налил он по последней рюмке, с чувством произнес: — За твою удачу! За наш успех!

Они еще посидели, обсуждая и переход польской границы через «окно», и как затем попасть по назначению, под Мюнхен.

— Буча посвятит во все тонкости, он у меня уже дважды сходил туда и обратно, — закруглял Комар, как вдруг спросил: — Что там Горбун толковал о Хмуром? В связи с чем? Очень путано рассказал Буча, я толком не понял, что там за суждения толкует тот о вредности самого прозвания «бандеровец»?

— Как же это Буча не доложил как следует об опасных антибандеровских настроениях Хмурого? Он, как посвящал меня Горбун, агитирует за то, что понятие «бандеровец» изжило себя, оно становится вредным, потому что у населения в сознании связывается со словами «банда», «бандит».

— Ты смотри, куда гнет! — хлопнул по ляжкам Комар. — Это же не просто рассуждения. Давай-ка подробно изложи мне все это… Буче хвост накручу, мямлил мне тут — пойми его.

Сухарь быстро писал о том, что якобы ему стало известно от Горбуна по поводу готовности Хмурого к измене бандеровскому главенству в ОУН, а Комар прохаживался по комнате, возмущался:

— Неужели непоправимо все трещит, ползет? — Он взлохматил пятерней волосы на затылке. — Очищать надо, вырывать гнилье, чтобы здоровое не заражало… Вернешься, друже Молоток, я тебя на место Бучи в контрразведку поставлю, а то Павло не дотягивает. Хорошее мы тебе псевдо избрали. Оправдываешь — Молоток!

Едва Куля узнала от посыльной, что ее Лука жив, здоров и ждет свою Ганну, сразу же бросилась к своему милому дружку в Рушниковку.

Куля вспомнила о посыльной, когда подходила к ее хате. Оглянулась — та маячила очень далеко. Вошла во двор, не зная, что предпринять. Но нерешительность ее длилась всего один миг, потому что она услышала, как скрипнула сенная дверь, легонько приоткрывшись, и показался Лука. Он приложил палец к губам.

Если бы не это предостережение, Куля бросилась бы к крыльцу. Столько она пережила за дни разлуки… Войдя в сени, она повисла на шее Луки и зарыдала. Он подхватил ее, говоря каким-то чужим, хриплым голосом:

— Ну что ты, что?.. Погоди, успокойся, живой ведь, а что делать будем, поговорить пришел… Позвал вот…

Всхлипывая, Куля вопросительно посмотрела ему в глаза.

— Как это, что делать будем? — спросила она неуверенно. — Ты о чем, Лука? Что у тебя с голосом? Ты здоров?

Он отмахнулся, усадил ее на лавку.

Куля пожала плечами, потерла кулачком под влажным носом, соображая. Спросила потверже:

— Зачем звал, Лука? Загадки разгадывать? Ты пить, что ли, опять начал? Перегаром несет. И чудной ты какой-то, на себя непохож.

— Почуднеешь тут… Не хочу я больше скрываться по лесам и схронам. Видишь, что творится. Надо выход искать.

Куля встрепенулась.

— Надо!.. Конечно, надо, Лука! — с чувством прорвалось у нее. — Ты сам додумался или надоумил кто? Заговорить об этом боялась, доверилась судьбе… Надо найти, Лука, есть же, наверное, у нас хоть лазеечка к счастью. Милый ты мой! Ну скажи, есть? Дочь ведь растет.

— Есть! — коротко вклинил Угар, обнадежив этим признанием растроганную женщину.

— Какой? Ну говори же!..

— Боюсь. Не смею тебе сказать, язык не поворачивается.

Куля поднялась, давая понять, что собирается уйти, — она знала, чем его пронять, упрекнула:

— Я-то его считала самым удалым, ловким, везучим.

— Был! — ответил, как огрызнулся, Угар.

— Ну, ну, подыми-ка голову, — взяла она его за подбородок. — Проспаться тебе надо, в себя прийти. С тобой никого уже, что ли, нет?

— Куда они денутся…

— Что ко мне не пришел? Прок надоел, ходит, спрашивает… Эсбиста приставил.

При этих словах Угар вскочил с лавки, возбужденно затараторил, заикаясь:

— Нечего ему ходить! Я так и знал, потому к тебе и не шел. Арестует меня Прок. Он — чекист.

— Про-ок… чекист?! — подскочила и отмахнулась руками Куля.

— Да, чекист. Я с ихним главным вот так же, как с тобой, не раз балакал. Но ты об этом… — погрозил он ей кулаком.

— Я понимаю тебя. И не осуждаю, брось думать об этом. Ты умнее оказался. Только почему сбежал?

— Говорю, душа заболела, мучить меня стала, натворить мог что-нибудь. Жизни-то впереди не вижу. И повис…

— Ничего ты не повис, Лука. А как собираешься жить, ты мне, одичалый, дай знать, — взяла она его под руку и тряхнула чуть-чуть. — Не робей, я же с тобой! — И предложила: — Пойдем ко мне. Проку скажешь, что болел, или придумай что-нибудь понадежней.

Угар взвился:

— Дура! Прошлый раз спьяну, к-кажется, много П-проку лишнего наговорил. Вот и утек. А я, может, т-только на самую верную п-прямую вышел.

— Ну и надо покориться, — рассудила Куля. — Надо о себе думать. Куда тебя, туда и я. Другого не будет.

— Есть еще ход, — решился наконец сказать Лука. — Только один у меня, может, понадежнее вариант и остается: в открытую, на людях, выйти с повинной, чтоб с некоторой гарантией. Обещание тут властей пока надежное.

Он еле договорил последние слова, обхваченный цепкими руками Кули. Она целовала его, всхлипывая…

Сойдя в Жвирке с поезда и направляясь к зданию вокзала, Сухарь решил перекусить в буфете.

Он взял себе почти все, что было на витрине. Устроившись в уголке за стол, он начал есть, поглядывая на входную дверь и думая о том, что ничуть бы не удивился, если б вдруг увидел Пал Палыча с его бегающими глазками.

Антон Тимофеевич обратил внимание на сидевшего напротив крупного, с благодушным, улыбчивым лицом парня, который, вяло пожевывая, поглядывал на него так, будто хотел заговорить. И Сухарь дал понять, что заметил это.

— Поджидал вас на перроне, боялся проглядеть, — не промедлил с ответом сосед и нагнулся пониже над столом, добавил: — Шевчук Александр. «Я от В. В.», Антон Тимофеевич.

Сухарь в ответ никак не среагировал, продолжая есть, — думал. Потом сказал:

— Идите за мной, как сверну в проход между домами, сворачивайте и вы, там я встречу.

«Но как они узнали, что я должен приехать на поезде?.. Вообще мог не явиться сюда или притопать из леса с другой стороны. Сам не знал, куда меня Буча везет и где окажусь». Довольная усмешка появилась у Сухаря на лице.

Он спросил об этом подошедшего Шевчука.

— Мы поджидали вас, когда вернетесь сюда после встречи с Проскурой в лесу, вы же сказали ему, что будете в Жвирке дня через три, — открыл секрет Шевчук. — Остальное все просто. Мой напарник, лейтенант Карпенко, сопровождал вас в Яворов, а несколько часов назад сообщил мне сюда по телефону, что вы едете в Жвирку. Оставалось не проглядеть на перроне.

— Молодцы! — от души похвалил Сухарь и уточнил: — Выходит, Карпенко засек и дом, в котором я был?

— Ну а как же, Антон Тимофеевич, у нас даже задание — в случае чего успеть помочь вам. Во Львове четко наблюдают за вашим передвижением.

— Вы разве не из Волынского управления? — уловил очередную новость Сухарь.

Шевчук подтвердил:

— Нет, мы львовяне.

— Очень приятно, — остановился Сухарь возле бревен в тихом, неприметном закуточке у высокого штакетника, пригласил Шевчука присесть и сразу заговорил о деле: — Доложите, Александр… как вас по отчеству? — поинтересовался Сухарь.

— Агафонович.

— Доложите у себя, Александр Агафонович, что встреча в том доме у меня состоялась на постое эсбиста Комара, по фамилии Дербаш. На постое у него связная, не женщина, а громадина, поимейте в виду, если будете брать Комара, Вы, пожалуй, сладите. Горбуна Буча убрал по приказу Комара. В опасной неустойчивости подозревается Хмурый, тень на него бросил Горбун. В связи с этим Комар, как он проговорился, вызвал Хмурого к себе срочно. Подчеркиваю, чем закончится у них разговор, — трудно сказать. Если Комар захочет расправиться с ним, то наверняка это сделает не у себя. Значит, эсбист даст Хмурому уйти. Вы все поняли, Александр Агафонович?

— Понял, — коротко ответил Шевчук.

— Руководство решит, что с ними делать. Но при этом надо учесть третье обстоятельство. Комар направляет меня под Мюнхен, в заграничный центр, дает личное поручение по связи убитого Горбуна. Подробнее я опишу и завтра к открытию буфета на вокзале принесу, постарайтесь встретить меня в дверях, могу быть не один. Сориентируемся там. Прошу руководство учитывать, решая судьбу Комара, как она может отразиться на моей дальнейшей «карьере». И санкционируется ли моя «командировка» в Германию? Последнее надо решить немедленно, так как меня могут сопроводить к переходу границы в Польшу завтра же, надо быть готовым. Какие будут дополнительные задания? Словом, нужно, чтобы завтра к утру все для меня было ясно.

— Понял, Антон Тимофеевич. Времени до утра достаточно.

 

19

Крытая машина с арестованными бандитами задним ходом подошла к широкому и высокому крыльцу бабаевского клуба. И загудела, туго качнулась невиданная в Бабаеве людская масса, которой не хватало места в селе и она словно выплеснулась на возвышающийся с севера холм — оттуда виднее. Сюда стекались сотни людей, и, казалось, вокруг в селах не осталось ни живой души. Пробиться к клубу стало невозможно. Цепь солдат, ухватившись за руки, сдерживала напор разгоряченных людей.

Было бы проще, если машина подошла вплотную к двери, чтобы без показа провести арестованных внутрь помещения. А тут пришлось на виду у всех сопроводить каждого — Кушака, Хрисанфа, Шуляка и еще двоих бандитов — вверх по широкой лестнице, вызвав возбужденный гул, сквозь который пробивались истеричные вскрики.

Среди собравшихся шел свой пересуд, свои перечисления преступлений бандитов, которые еще долго не исчезнут из людской памяти.

А гул нарастал, возмущенные выкрики слились в скандируемое «Смерть!». И вдруг разом все оборвалось. Из динамика на столбе послышался ровный требовательный голос, объявивший о начале суда над бандитами и попросивший соблюдать выдержку и порядок.

Свыше двух часов зачитывалось обвинительное заключение. В притихшем переполненном зале сквозь ровный волевой голос прорывались всхлипывания и стоны. Иногда чтение ненадолго останавливалось, чтобы дать людям успокоиться.

Подсудимые сидели за барьером так, будто и здесь соблюдали бандитское свое положение: рядом с Кушаком находился Хрисанф, за ним — Шуляк, а двое других, помоложе, держались чуть в отрыве, на уголке, как будто отстранясь от жутких злодеяний главарей.

Взлохмаченный Кушак выглядел тупо и обреченно, вроде бы что-то соображая, ничего не видя и не слыша. Он в кровь расчесал себе руки: обострилась экзема; казалось, одно это занимало его больше всего. Хрисанф нервно дергался, без конца прикладывая ладонь к уху, особенно когда улавливал, что речь идет о нем, хмурился и жевал губами, подергивая изредившейся бороденкой. А то вдруг застывал, вслушиваясь, — припоминал.

Когда же начались показания свидетелей, он встречал вызываемых жадными глазами и даже приподымался на лавке, стараясь получше их рассмотреть. А однажды издал удивленный звук, пораженно смотря на горбатую старушку с посошком в руке, которая быстро передвигалась по проходу зала, стуча металлическим наконечником на своей клюке.

Рассказ старушки оказался коротким: собирая в лесу ягоды с внучкой, набрела на бандитский схрон, возле которого сидел Хрисанф с губастым парнем, стоящим сейчас за ним, на него указала она посошком. Парень схватил девчонку, а Хрисанф повалил ее, старуху, начал душить и кричать: «Федька! Кончай, продадут!» Очнулась она в овраге под ветками, поняла, что жива, и еле добралась домой. Потом ездила к схрону и к оврагу с милицией, нашла внучку растерзанной.

Вероятно, не скажи Хрисанф проходившей мимо старушке: «Сама сдохнешь, помучься за внучку», — ничего бы не произошло. Но тут случилось такое, что пришлось прервать судебное заседание, объявить перерыв.

Услышав гнусные слова, мучимая вновь переживаемым горем, старушка повернулась на голос сутуло сидящего Хрисанфа и вдруг, возможно сама того не понимая, будто в испуге отстраняясь от нечистой силы, ткнула вскинутой остроконечной клюкой своей в ненавистное лицо.

Хрисанф подскочил, зажав руками глазницу. И застонал, заныл, крутясь на одном месте. Его сразу увели оказывать помощь.

В проходе затеснились люди, поняв, что продолжения не будет.

— Чуяло мое сердце, что-то случится… — вырвалось у Тарасова. — Но ничего, о сегодняшнем в Бабаеве раззвонится подальше Волыни, до глухих уголков докатится. Все нормально, Василий Васильевич. Давайте об Угаре думать.

— А он у меня не выходил из головы, — признался Киричук, и вовсе нахмурившись.

Третьи сутки банда Гнома срывалась с места на место в Ступинском лесу. Она избегала соприкосновения с населением, возвращаясь под утро к обгорелой вырубке, где главарь банды поджидал возле родника Зубра. Когда он должен появиться, никто не знал. Гном приходил к неуютному месту, как было приказано в присланном «грипсе», и с рассветом исчезал обозленный: ни свободы, ни покоя, ни действия, одна нервотрепка на студеном ветру, и все без толку.

Гнома бесило еще и то, что его банда распадалась: осталось в ней всего пятеро. Но приходилось мириться — пятеро так пятеро, по осени достаточно, спокойнее перезимуют, не рыть новый схрон.

На четвертый день, в последнее воскресенье октября, Зубр сам встретил Гнома у родника.

— Ты что как сохатый продираешься, гремишь ветвями? — встретил замечанием Зубр, покуривая под дубком.

— Сушняк тут кругом да пепел, в носу прочернело, — пробурчал Гном, поглядывая по сторонам — никого с пришельцем не было. Редко он выходил на встречу сам.

— Какие новости у тебя? Все обычное? Где люди?

— По кустам стерегут. Какие дела теперь, пятеро осталось вместе с Сорокой и его братом. Шульга привел, погорели они там, в Луцке.

— Это какой брат, не Микола ли? Муж Артистки? — бросил и затоптал сапогом цигарку Зубр. — Зови их сюда.

Внимательно глядя на приближающихся братьев Сорочинских, Зубр ожидал услышать обнадеживающую новость об Артистке, которую безвыходность заставила муженька своего спровадить в лес. Это другой коленкор, можно сказать, полпути до нее самой. А она ему, Мария, как никогда необходима и, главное, сама в руки просится. Когда же он услышал от Миколы обласкавшие его слух слова: «Иди, говорит жена, к друже Зубру, расскажи обстановку, спроси, что делать дальше, он тебя определит…» — важно почмокал губами, довольный возникшей мыслью: «Устрою, еще как покойно определю, дай только жинку твою приманить сюда». Он сказал:

— Коли навис милицейский прицел, они докопают, уходить ей надо. — Он присел, положил на колени планшетку, начал писать, говоря Гному: — Доставь срочно бабке Ваське, скажи ей слова: «Молния красавице», она знает, что это такое. Пусть в Порфирьевке Артистка спрячется, там видно будет, что дальше делать.

Оставшись одни, Сорока с Миколой молча с пониманием переглядывались, избегая шептаться, только раз они легонько кивнули друг другу в знак согласия с тем, что их момент пришел. И, будто выдавая свой замысел, Петро взял топор, начал рубить толстые ветки для костра. Но тут его поманил Зубр и предложил:

— Готовь, Сорока, завтрак. — Он швырнул завернутое в тряпицу сало, которое всегда носил с собой на переходах. — Порежь и подпали на огне.

Микола тем временем сходил к стожку, принес набитый мешок и связку сена, в укромном местечке, средь молодых березок и папоротника, устроил мягкое ложе и даже снял с себя зеленую солдатскую куртку на кате, чтобы лесной «благодетель» накрылся: холодный ветер пробирал поутру.

Эту заботу насытившийся Зубр отметил приятным удивлением:

— За это не пропадет за мной! За усердие, внимание, значит. Приживайся давай.

Микола покорно кивнул головой.

— Пусть меньше ходят, треск стоит, — вытянув шею, посмотрел куда-то Зубр и распорядился: — Скажи Гному, нечего шастать, пусть тут, рядом устраиваются. Одного — наблюдать на дерево. Не будите меня без дела.

Петро с Миколой направились к костерку, возле которого сидел, жуя, главарь банды, живо и тихонько переговаривались:

— Подождем, пока соберутся кучнее. Как только притихнут, я топором — Зубра, а ты из автомата — троих. Один на дереве будет торчать, помни, — принял окончательное решение Сорока.

— Ох! — передернул плечами Микола, выказав пугливую неохоту: не подымалась еще у него рука на человека.

Выслушав переданное распоряжение Зубра и продолжая неспешно есть, Гном ничего не ответил. Щурясь от дыма, он палкой расшвырял костер, как от нечего делать, оббил головешки, а когда поднялся, коротко и властно бросил:

— Затоптать и присыпать!

Сорока с Миколой живо принялись выполнять поручение, не упуская из виду Гнома. Он подозвал чубатого парня с винтовкой, и они, задрав головы, стали рассматривать высокую березу. Главарь банды что-то долго объяснял, показывая руками то в одну, то в другую сторону, должно быть, подсказывал, как лучше вести круговое наблюдение. Потом развел остальных бандитов в разные стороны от Зубра, вероятно организуя возможную оборону. И сам скрылся за кустами.

Сорока вдруг напомнил Миколе:

— Главное сделаем, а с остальными как выйдет. И тикать. Хотя нас никто не заставлял их убивать, но, думаю, мы сделаем нужное дело, и это нам зачтется.

Они перебрались поближе к Зубру и Гному, лежавшим метрах в тридцати друг от друга, посидели, послушали. Зубр уже храпел.

Сорока собрался с духом, крепко взял в руку топор, сразу озлобившись, жестко глянул на притихшего Миколу, резко тряхнул головой — пошли!

Зубр уже мертвым лежал на земле, когда Микола короткой автоматной очередью разделался с Гномом. Он кинулся было, обо всем забыв, к брату, но тот мелькнул меж деревьями и исчез.

Глухо, вроде даже безветренно стало в лесу после гулкой автоматной стрельбы, будто все вокруг прислушалось, что же такое произошло на горелой вырубке возле родника. И тут Микола, продвигаясь в сторону сбежавшего брата и озираясь по сторонам, услышал, как позади справа затрещали ветки. Он метнулся в кусты, пригляделся и увидел торопливо спускающегося с дерева наблюдателя. Автоматная очередь свалила его на землю. Больше Микола никого не видел. Не помня себя, он бросился бежать. Куда — не знал. Ему хотелось только одного — подальше куда-нибудь, пока хватит сил. Его гнал страх…

…В середине дня майор Тарасов доложил Киричуку по телефону о том, что сообщение явившегося с повинной заявителя Миколы Сорочинского подтвердилось. В Ступинском лесу обнаружены три трупа, в которых опознаны надрайонный вожак Зубр, главарь бандитов Гном и его связной. Петр Сорочинский, по кличке Сорока, пока не разыскан.

Прочес леса в поисках двоих оставшихся в живых бандитов завершен. Оказавшие сопротивление бандеровцы уничтожены. При завершении операции погиб майор Рожков.

 

20

Грустная тишина долго стояла в управлении госбезопасности после похорон Рожкова.

Генерал Поперека, приехавший на похороны, сказал с болью:

— Тяжело сознавать… в мирные дни гибнут чекисты с боевыми орденами Великой Отечественной войны.

Начальник управления полковник Исаенко, пригласив руководящих оперативных работников, стал докладывать заместителю министра обстановку в области, но тот остановил его:

— О ваших делах я осведомлен. Результаты, прямо скажем, неплохие. Работу вы провели огромную. Мне представляется, еще одно усилие — и крышка главарю бандитов на Волыни Хмурому обеспечена. Очень радует ваш результативный контакт с львовянами. Он вселяет уверенность, что в ближайшее время мы приступим к ликвидации центрального очага ОУН.

Поперека встал из-за стола. Поднялись и все присутствующие.

— Сидите, сидите. — И Поперека, взяв под руку Киричука, стал прохаживаться с ним по кабинету, продолжая разговор: — Важнейшую роль тут должен сыграть выход чекистов на Комара, что даст возможность не только засечь новые объекты, но и обнаружить ведущую персону оуновцев, которая может оказаться вовсе не у львовян, а у нас на Волыни.

— Если не в Ровно или возле него, — вставил Киричук.

— Возможно, и так, — прошелся по кабинету Поперека. — Мне сейчас хочется напомнить о том, как однажды здесь в кабинете была задумана операция с вводом чекиста к оуновцам, добротно начатая Сухарем под руководством подполковника Киричука. Выход Антона Тимофеевича на заграничный центр ОУН санкционирован. Я приветствую этот успех.

— Спасибо! — слегка склонил голову Киричук. Спросил: — Что же с Комаром?

— Эсбиста Комара пока решено не трогать. Почему, я уже сказал… Что касается Хмурого, то его не нынче, так завтра львовяне должны взять.

Киричук припомнил:

— Очень медленно продвигался капитан Сухарь в стане бандеровцев, но, оказалось, оседал надежно.

— Надежно! — с удовлетворением подтвердил Поперека и уточнил: — Кстати, Сухарь не капитан, уже майор.

…А через день Александр Агафонович Шевчук, прибыв в Луцк, рассказывал Киричуку:

— Самая памятная подробность ареста Хмурого у меня приходится не на него самого, а на его связную, о столкновении с которой мне, ничуть не обиженному силой человеку, распространяться как-то и не хочется. Но поделюсь.

Когда руководство решило эсбиста Комара не брать, передо мной поставили задачу дождаться появления Хмурого, который, по информации Сухаря, находился на подходе. Так оно и вышло. Хмурый вскоре прибыл к Комару на хату постоя. Он успел отрастить бородку, вел себя настороженно и в то же время без тревоги. Во всяком случае, мне так показалось. Однако после встречи с эсбистом Хмурый, было видно, занервничал.

Предполагалось, после встречи с Комаром он покинет Яворов, за городом собирались его арестовать. Но у того оказался свой постой в отдельном домике, где его поджидала связная. Она ему открыла дверь.

Решили подождать и выяснить, что они намерены делать дальше. И хорошо, что помедлили, иначе бы могли насторожить и спугнуть Комара.

Хмурый задерживался в Яворове, и когда он в третий раз покинул свой постой, наши напарники решили, что тот снова направится к эсбисту, идет прежней дорогой, и очень-то присматривать за ним не стали. Тут-то и произошел казус: Хмурый исчез, не доходя постоя Комара.

Надо было срочно действовать: брать связную и выяснять, куда направился ее сожитель. Карпенко остался караулить во дворе, неподалеку от двери, а я через сарай проник в сени, в прихожку, двигался осторожнейшим образом, да свалил таз со стены. Сразу распахнулась дверь из комнаты, и передо мной предстала в одной мужской рубашке нараспашку связная — женщина крупная, мощная — это я могу засвидетельствовать.

Испугавшись меня в первое мгновение, она сразу поняла, в чем дело и кто я, и рванула дверь на себя, но я уже подставил локоть и ногу, ухватил ее… Что дальше происходило, пока я одолел ее и связал — веревка для такого случая со мной была, — описать невозможно. Я же еще молодой парень, давало знать смущение — обнаженная женщина бьется в руках. Ну а когда она меня за горло схватила — удушить нацелилась, — тут уж, извините, пришлось изловчиться без деликатности.

Теперь смех берет, как вспомню… Накрыл ее одеялом, позвал Карпенко, перенесли, связанную, в дальнюю комнату, подальше от двери. Но она так и не сказала, куда пошел Хмурый, наверное, в самом деле не знала. Однако сообщила, что на постой тот вернется. Пришел он лишь на другой день, потрепав нам своим отсутствием нервы. От нас уйти ему на этот раз не удалось.

 

21

Воскресный базар в Торчине славился на всю Волынь. На подводах, арбах, верхами, а больше пешком сюда стекались не только со всей округи, но и с таких дальних мест, как из-под Горохова и даже Турийска. Издалека везли и вели крупную живность. Не случайно ходила шутка: «Торчин что Торгсин».

Неудивительно, до обеда в Торчине, особенно вокруг базарной площади, где неподалеку размещался райотдел МГБ во главе с майором Тарасовым, в воскресенье было ни пройти, ни проехать. Потому, наверное, мало кто обратил внимание на шестерых невзрачных всадников, обшарпанных и помятых, без седел и с веревочными уздечками, с трудом пробирающихся по обочине дороги вслед за вырвавшимся вперед, будто стесняющимся своего войска, довольно ладным, даже ухарски молодцеватым, их вожаком.

На людной дороге на них не обращали внимания. А тут на сравнительно тихой «административной» улице к верховым стали присматриваться с удивлением. А бравый, уверенный вид вожака, наверное, еще больше подогревал возникающий интерес.

— Подтяни-ись! — протяжно скомандовал он, будто за ним шла сотня, и пришпорил каблуками серого, рвущегося на резвый ход коня. Вскоре всадники свернули за угол дома к подъезду — входу в райотдел МГБ.

Не дожидаясь, пока спешится «войско», вожак вбежал на крыльцо и скрылся за дверью.

— Из областного управления!.. — энергично произнес он, проходя мимо копавшегося в тумбочке сержанта.

Тарасов только что пришел к себе в кабинет, доставал из сейфа папки с бумагами, когда распахнулась дверь и порог переступил бравый незнакомец с плеткой на запястье, лихо и с подпрыжкой щелкнул каблуками, небрежно вскинул два пальца под заломленную папаху, создавая видимость официальности, и раздельно доложил:

— Майор Тарасов! Главарь районных, как вы называете, банд Угар, по крещению Лука Скоба, явился с хлопцами сдаваться в безпеку с повинной. — Он прошел к столу и положил на него вынутый из кобуры наган. Добавил серьезно и деловито: — Все, отвоевал, так и доложите Василию Васильевичу.

— Ну, здравствуй, Лука, я тебя почти таким и представлял, — подошел к нему Тарасов и насмешливо поправил: — Не отвоевал ты, а отбегался, отстрелялся из-за угла, отпрятался. А с кем мы воевали, ты сам знаешь. Где твои бандиты?

Угар прокашлялся — не по нутру пришлось замечание, обходительных Киричука с Чуриным вспомнил, но раздумывать некогда было, ответил:

— Гляньте в окно, у подъезда спешились.

— Чего же глядеть, пошли, заводи их во двор… — указал рукой на дверь Тарасов.

Сержант раскрыл ворота, и пестрое воинство Угара с неказистыми лошадьми кучно вплыло во двор. Оглядывая неровный строй, на правом фланге которого встал вожак, Тарасов спросил:

— Добровольно все явились с повинной?

— Да!.. А как же! — ответили ему разноголосо, и, видать, по неслышной команде Угара все положили на землю перед собой обрезы, пистолеты, палаши, ножи и даже отвертку.

Во двор вышли несколько сотрудников — кого это там начальник привечает? Одному из них тот предложил переписать вышедших с повинной бандитов, потребовав пометить адреса, куда собираются отправиться разоружившиеся.

— Как куда отправимся? Вы разве нас не арестуете? — спросил Угар.

— Пока нет, разбираться будем с каждым. Давайте отправляйтесь по домам, отдохните от трудов неправедных, а завтра утром… Нет, завтра не годится, послезавтра к девяти утра чтоб как один собрались тут же. Если есть такие, кому некуда идти, пусть останутся. Задача ясна?

— Ясна, — задумчиво протянул Угар. — Все тутошние. Мне тоже есть куда идти, прибьют только, боюсь. Мне теперь самое надежное — за решеткой.

— Посоветуемся с Василием Васильевичем… Если хотите, можете поехать сейчас со мной в Луцк.

Угар живо кивнул головой.

Слушая не в первый раз наставления Бучи о том, как переходить польскую границу через «окно», с кем там прежде всего встретиться для дальнейшего продвижения, Сухарь и вникал в тонкости советов, и размышлял о нем самом — сорокалетием бандеровце.

Расхаживая по комнате на втором этаже, Антон Тимофеевич раздумывал о Буче потому, что оставались считанные минуты их напарничества. Сейчас он уйдет с беспокойным Пал Палычем на вокзал, чтобы отправиться в свой опасный путь, а это значит — больше никогда не увидится с ним. Его, наверное, вскоре арестуют, как и Пал Палыча после содействия Сухарю в переходе границы.

…Шевчук с Карпенко вышли на платформу, когда поезд остановился и Сухарь с Пал Палычем стали подыматься в вагон. Чуть в стороне они увидели прогуливающегося Павла Бучу. Он дождался, пока в окне появился друже Молоток, который вскинул открытую ладонь, прощаясь, что означало: все нормально!

Поезд в Жвирке стоял всего несколько минут, и ожидания отправления не было. Когда дернулись вагоны и поезд пошел, Шевчук с Карпенко нацелили свое внимание на человека в темном полупальто и сапогах, энергично шагавшего по платформе, и пошли за ним. Они дали ему выйти из здания станции, позволили пройти еще немного, благо свернул он поближе к чекистской машине, и с двух сторон крепко взяли его под руки.

— Не шуметь, Буча! — тихо, со спокойной властностью произнес Александр Агафонович. — Вы арестованы! В машину!

…Вечером, едва стемнело, Шевчук с Карпенко постучались в дом к Владе Львовне. Дверь им открыла дочь. Уступив дорогу и ни о чем не спрашивая, она крикнула:

— Мама! Пришли!

Карпенко задержался запереть дверь, а Шевчук живо скользнул в просторную комнату на первом этаже и столкнулся лицом к лицу с хозяйкой.

— Что вам угодно? — требовательно спросила она, вскинув голову.

— Совсем немного, Влада. Вам требуется одеться, на дворе холодно, и отправиться с нами. Мы из управления госбезопасности. Вот ордер на ваш арест. И на мужа… А дочь отпустим. Побеседовать с ней надо.

Поезд шел неровно, с долгими остановками, — опаздывал. Пал Палыч нервничал. Сухарь смотрел на него с непониманием, не сразу сообразив: для перехода границы время рассчитывается четко. А им от станции Смолицы, где они выйдут, еще три часа ходу к намеченному пункту, рассвет бы не застал.

— Сидите спокойно, чего дергаетесь, — тихонько сделал замечание Антон Тимофеевич своему сопровождающему и снова уставился в окно, как будто наглядеться не мог на лесистые холмы.

Правда, за окном сейчас текла речка Солония, неширокая, но шустрая, по берегу которой против течения прямиком попадешь в Польшу. А Сухарю хотелось туда ясе, куда текла речка, — прямиком на восток, в Полтаву, к жене, к детям.

Мысленно Антон Тимофеевич снова обратился к своему дому, который не просто отдаляется от него, а вот-вот отгородится чужеродной землей, неизвестно когда и свидятся вновь. Перед долгим расставанием ему захотелось положенного всем людям человеческого прощания на дорожку, чтобы, как принято исстари, минуту посидеть с близкими. Перед глазами Сухаря предстала обиженно опустившая подбородок его благодушная, степенная Таня, всегда провожавшая его с молчаливой тревогой.

Жена подошла к нему, собираясь что-то сказать… А он услышал вдруг голос Пал Палыча:

— Нам пора, Антон Тимофеевич. — Тот подхватил кошелку с провизией. Поторопил: — Стоянка тут короткая.

«Короткая, как точка… — мелькнуло у Сухаря, а потом подумалось: — Мне длинная-то ни к чему. Меня дома ждут».

Прошли годы…

Киричук пригласил бывшего оуновца Петра Харитоновича Сорочинского в управление КГБ Донецкой области, чтобы дать ответ на его заявление.

Он вошел в кабинет приемной, сутуло горбясь и шаркая ногами, устремившись глазами на сидящего за столом Киричука.

— Проходите, садитесь, — предложил Василий Васильевич, успев отметить про себя, как сильно изменился, постарел этот белоголовый одряхлевший человек, у которого прежними остались лишь потный отвислый нос да подрагивающие желваки на серых скулах.

— Спасибо, Василий Васильевич, — мягко откликнулся тот, все еще разглядывая чекиста.

— Я тоже не помолодел, — между прочим подметил Киричук, раскрыв папку с заявлением Сорочинского. Добавил: — В отставке, но еще тружусь. — И перешел на официальный тон: — Прочитали мы ваше заявление, Петр Харитонович. Скажу сразу, не по назначению вы обратились со своей просьбой. Справок мы не даем, на жительство не устраиваем. У КГБ совершенно иные функции. Вам следует обратиться по своему вопросу в местные органы Советской власти, в тот сельсовет или райисполком, где находится ваша Луговка.

— Значит, не можете подтвердить, — упавшим голосом заключил Сорочинский.

— Что подтвердить-то, Петр Харитонович? Подумайте сами, что? Где вы участвовали в поиске и разгроме оуновских банд? Не припомню такого.

— А банды Гнома на Волыни? Схрон указал, постой у Сморчка в Луцке…

Киричук отрицательно покачал головой.

— Преувеличиваете, Петр Харитонович, — сказал он строго.

— Я не думал, что у вас такая память, — буркнул себе под нос посетитель и добавил: — Можно бы учесть, как мы с братом Миколой порушили банду Гнома.

— Насколько я знаю, вы убежали от брата в сложный, смертельный момент, забыв о названной вами банде, — не оставил шансов к возражению Киричук. — Мы вас, помнится, на третьи сутки отыскали.

— А я ведь кроме отбытого наказания честно трудился, Василий Васильевич, — уклонился от неприятного напоминания Сорочинский. — Все годы после освобождения в шахтах уголек долбил. Сколько его с моих рук на-гора-то ушло — не счесть. Потому пенсию повышенную государство мне дало, как благодарность за нелегкий непрерывный труд.

— Поздравляю, Петр Харитонович! — искренне вырвалось у Киричука. — Так это же очень убедительный аргумент для ваших односельчан. В Луговке надо было показать документ. Честный труд очень много значит. Советская власть, не помня старых грехов, по заслугам обеспечила вашу старость.

Вскочив со стула, Сорочинский трясущимися руками достал паспорт, пенсионное удостоверение, сбивчиво говоря:

— Честный… Я показывал, говорил!.. Как не сказать, похвалился, цифру пенсии на вид выставил, а он на меня с палкой, еле увернулся.

— Кто с палкой?

— Никита, сосед в Луговке. Орать начал: «Бандит он был… А пенсию поболее моей дали…»

— Значит, вы не в обиде на Советскую власть? — захотелось Киричуку услышать подтверждение от бывшего оуновца.

— Кто же говорит… Я, Василий Васильевич, потому и в Луговку свою захотел… вроде совсем во всем себя в правах утвердить. Сидит вот тут непрощение какое-то, — постучал он кулаком по груди. — Думал, поможете, а торговаться, выходит, не на что.

— С Советской властью торговаться захотели?! — порывисто упрекнул Киричук.

— Да не торговаться… Шахтером же работал, среди настоящих трудяг жил, всякая старая шелуха послетала, — отмахнулся Сорочинский.

— Что вам далась эта Луговка? Не забудут вам старых грехов ни дети, ни внуки пострадавших от оуновцев.

— Я то ж думаю, Василий Васильевич.

— Вы женаты? Семья-то есть? Дети? — вдруг захотелось узнать Василию Васильевичу, приметившему и застиранный, неглаженый воротничок выгоревшей зеленоватой рубахи, и скомканный кусок темной тряпицы вместо носового платка.

— Женат, как же… был. Первая к полюбовнику ушла, а от этой… ну, последней, сам убег, ей домашний бесплатный батрак нужен был, мало в саду-огороде, так она меня к стиральной машине хотела приспособить… и храп не терпела, в коридоре топчан мне сама наладила. Мнила из себя, фельдшер-недоучка, неуважение выказывала… А детей нет, где же там наживешь!

— Где ваш брат Микола с женой Марией? Что с ними стало?

— Микола в Тернополь уехал, пока Мария на казенных харчах сидела, боялся мести лесных братов. Да кому он нужен был! Давно не пишем… Мария-то, поди, жива. Порода у них такая живучая. Артистка, одним словом, — махнул он рукой, уходя.

«Совсем одинок. Это ужасно в его годы», — подумалось Киричуку. Мысли его само собой переключились на соратников, с которыми шел нелегкими и такими прекрасными дорогами жизни. Не стало Михаила Степановича Попереки, работавшего в последнее время начальником Управления внутренних дел Донецкого облисполкома, и Антона Тимофеевича Сухаря. В городе Смела Черкасской области давно живет Анатолий Яковлевич Чурин. Он ежегодно бывает в Луцке у дочери, встречается с живущим там Николаем Константиновичем Кромским, полковником в отставке.

Недавно Чурин сообщил Василию Васильевичу о том, что виделся в Луцке с Лукой Матвеевичем Скобой, носившим оуновскую кличку Угар. Он стал хорошим портным, давно на пенсии, но продолжает работать. О бандитском прошлом вспоминает без охоты. Говорит: «Недоразвитый был. Но лихой».

Идет время… Недавно донецкие чекисты отметили семидесятилетие Киричука. Откликнулись друзья, соратники и ученики из далекой Ферганы, Ленинграда, Москвы…

«Мир может быть всегда спокоен,

Имея рыцарей таких…»

Эти слова из адресованного ему в связи с юбилеем приветствия Василий Васильевич соотнес прежде всего со своими товарищами, с которыми делил чекистские будни. Как делал это всегда, с тех самых пор, когда двадцатилетним юношей стал сотрудником органов, обеспечивающих государственную безопасность Отечества.