Осенние листья, кружась в своем печальном танце, опускались на землю точно так же, как они делали это и восемьсот, и даже восемь тысяч лет назад. Ребята в задумчивости брели по аллее, устланной пёстрым, разноцветным ковром. Листья шуршали под ногами, словно нашёптывали: «Смотрите, как мы шикарно умираем, без шума, с еле слышным шорохом…»

Аня подняла красно-жёлтый кленовый лист и повертела его в руках:

— Надо же, как удивительно все в природе. Создавать такую красоту и каждый год без всякого сожаления смешивать её с землей! А художники пишут всё новые картины, даже не приближающиеся по совершенству к этому листу, но бережно хранят их, и кто-то умничает, изобретая названия для новых направлений: примитивизм, кубизм, абстракционизм…

— Анют, ты интересно философствуешь, — сказал Саша, — только почему-то всегда очень грустно.

— И вовсе это не грустно. Просто я не люблю авангардную живопись двадцатого века, а современной, если честно, вообще не знаю. Я классику люблю. И никогда не понимала, зачем искажать формы, подменяя их своей странной фантазией? Бери мольберт и рисуй, что видишь. Лучше, чем природа, всё равно не сотворишь. Знаете, как отличить гениальную картину от обычной?

— Как? — спросил Саша.

— «Та картина гениальна, которую не нужно объяснять». Так один великий живописец сказал.

— Ну, это немножко о другом, — заметил Ваня. — Есть фраза короче: «Все гениальное просто». И, между прочим, абстракционизм — тоже простая штука. За что я и люблю его. Вот помню на одной выставке большое полотно. Очень точное, приятное глазу сочетание красок, плавные формы, какие-то знаки, а в углу — человеческий глаз. И название соответствующее — «Фантазия №21». Отличное украшение для стены где-нибудь в офисе! Глядя на неё, каждый будет думать о своем.

— Да никто не против, — согласился Саша, — только не надо сравнивать этих художников с Шишкиным или Леонардо. Твой абстракционист, может быть, и талант, но он сколько на свою композицию потратил? День? Два? А великие мастера над одной картиной иногда годами работали. «Явление Христа народу» Александра Иванова — сорок лет упорного труда! Вот это шедевр! А Микеланджело! Свод Сикстинской капеллы сколько расписывал?

— Точно не скажу, но помню, что несколько лет, — ответила Аня. — Мы с мамой недавно в Риме были. Потрясающая фреска, и конечно, её надо видеть там, в храме. Репродукции такого впечатления не производят.

— Какие из них считаются самыми знаменитыми? «Страшный суд» и «Сотворение Адама»? — проявил эрудицию Ваня.

— «Сотворение Адама» — это вообще восторг! — сказала Аня, поднимая глаза к небу и вспоминая свою встречу с шедевром. — Бог-отец с ангелами в полете, и тело Адама на земле, совсем как живое, кажется, он сейчас проснется, поднимется и тоже полетит…. А ещё помню фреску «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи. Это мы уже в Милане видели, в церкви Санта Мария. Он её тоже не один год писал. И нам экскурсовод любопытную историю рассказал. Я её почему-то очень хорошо запомнила. Вам интересно, ребята?

— Конечно, расскажи, Ань, — попросил Саша, украдкой взглянув на часы.

Так уж получалось, когда они переставали спешить, нервничать, ломать голову над безвыходной ситуацией, все проблемы отступали сами собой, никто не следил за ними, ничто не угрожало, и возникала иллюзия, что можно и дальше жить, как прежде, как всегда. Саша лучше других понимал, насколько хрупка эта иллюзия, Аня, наоборот, как девушка, сильнее была подвержена эмоциям, и представлялось просто жестоким напоминать ей о всяких неприятностях в такую минуту.

— Леонардо писал свою фреску не в самой церкви, а в трапезной, по соседству. Работа была уже почти закончена. Но вдруг художник практически остановился, и заказчик — приор церкви потерял терпение. Он пошёл жаловаться на Леонардо к правителю Милана, герцогу Моро. Тот вызвал живописца и спрашивает, в чем дело. Леонардо отвечает, мол, дописать осталось только две головы — самого Христа и предателя Иуды. «Воображения не хватает, — посетовал он, — одинаково сложно создать и божественно прекрасный образ и омерзительный, в котором запечатлелась бы вся низость рода человеческого». Леонардо просил ещё немного времени, чтобы поискать эти образы среди людей. «А если приору невтерпёж, — добавил он, — готов писать голову Иуды с него». После этого приор оставил Леонардо в покое. А надо сказать, что Христа он уже почти написал. Как-то слушая хор в церкви, глянул на одного из певчих и прямо ахнул: «Христос! Правда, слишком молод и безмятежен». Но пригласил певчего в мастерскую и сделал эскизы. С тех пор прошло много времени. И вот после разговора с герцогом Леонардо вспомнил про певчего и решил найти его. «Наверное, тот возмужал, — думал художник, — и лицо уже не такое безмятежное. Будет именно тот образ, который я ищу». Но певчий пропал куда-то. И Леонардо решил заняться Иудой. Он долго бродил по бедным кварталам, и, наконец нашёл. Человек валялся в канаве, пьяный, грязный, оборванный, он был ещё молод, но выглядел ужасно. «Настоящий Иуда», — решил великий художник и велел доставить несчастного к себе. И написал с него тот образ, который известен сегодня всему миру. А, уже прощаясь и благодаря за деньги, натурщик вдруг остановился перед незаконченной фреской и сказал: «А ведь я уже видел это». «Когда?» — удивился Леонардо. «Не помню. Года три назад или больше. Я пел тогда в хоре, и какой-то художник писал с меня Христа».

— Любопытная история, — сказал Саша.

— А вот и эпилог к ней, — сказала Аня, — Иуда на фреске получился просто великолепно. Настоящее воплощение предательства. А голова Христа так и считается незаконченной.

— Да… — протянул Ваня, — настоящую картину написать — не стакан воды выпить.

— Об этом я и говорю! — с жаром подхватила Аня. — Новые художники разучились работать, они уже не в состоянии «обскакать» великих мастеров, таких как Рембрандт или Айвазовский, вот и стали выдумывать новые формы.

— А Сальвадор Дали? — вспомнил Ваня. — Его картины меня просто завораживают. И вообще я люблю сюрреализм. Макса Эрнста, например, с его немыслимой лесной чащей. Или эти потрясающие губы над горизонтом у Мана Рея… Нет, Ань, нельзя восхищаешься одними только работами старинных мастеров.

— А я этого и не говорила. Мне нравятся многие настоящие художники и двадцатого века, и среди современников, возможно, есть очень талантливые личности. Только, по-моему, с каждым десятилетием их становится всё меньше и меньше. А халтурщиков — всё больше.

— Думаю, это не совсем так, — усмехнулся Ваня. — Просто у халтурщиков есть хорошие спонсоры, которые их раскручивают, а талантливым живописцам не везёт. — Потом добавил: — А Саша сейчас скажет, что ты опять мрачно философствуешь.

— Нет, я другое скажу, — откликнулся Саша. — Мне кажется, они не халтурщики, сегодняшние художники. Они как раз профессионалы, возможно, покруче тех, что были сто лет назад. И работать они умеют. Просто эпоха сменилась. Я тут читал одну статью об общем кризисе культуры, там не только о живописи — с музыкой, литературой, кино — все то же самое. Так вот, в наше время яркие индивидуальности не востребованы. Всем нужна узнаваемость, повторяемость, и по-настоящему популярны лишь сериалы, сиквелы, приквелы, ремейки, ремиксы и так далее. Это очень похоже на правду.

— К сожалению, да, — кивнула Аня. — А Сальвадор Дали мне как раз нравится. Говорят, его картины — это не видение мира, а ощущение его, погружение в бездну подсознания. Может, я не всё понимаю. Но какая техника, какая мощная фантазия! Великий мастер! Все эти животные, вылезающие друг из друга, слоны на тонких ножках, растекающиеся часы… Вот Дали как раз имел право достраивать природу.

Ваня наморщил лоб, вспоминая что-то, и, наконец, изрёк:

— Тень не созданных созданий колыхается во тьме,

Словно лопасти латаний на эмалевой стене…

— Очень похоже, — сказала Аня. — Кто это написал?

— Валерий Брюсов, они почти современники.

— И всё равно реализм мне ближе, — упрямо повторила Аня, как обычно, норовя оставить последнее слово за собой.

Они уже вышли из перехода на Арбатскую площадь, и теперь тут было по-настоящему шумно, а в метро и вовсе не поговоришь.

— Вот что, реалисты, — изрёк Саша. — Пора вернуться с небес на землю.

— Мне надо в институт, — сказала Аня. — У нас опять важные лекции.

— Ну, что, Вань, и мы погрызём гранит науки? — сказал Саша.

— Ты, главное, «Фаэтон» случайно не сгрызи. И давайте так: сразу после учёбы — созвонимся, — попросил Ваня.

— А если с кем-то из нас что-нибудь случится? — спросила Аня удивительно по-деловому. В её голосе не то что страха, даже тревоги не было слышно.

— Мы все на связи, — сказал Саша. — Аккумуляторы проверьте и чтобы деньги у всех были на счету.

— Конечно, — согласился Ваня. — Но если честно, мне кажется, что мы им не нужны по одиночке. И потом, этот Александр Петрович, по-моему, очень крепко завязан во всей истории. Думаю, пока он не позвонит, ничего больше не произойдёт.

— Это ещё почему? — удивилась Аня.

— Объяснить не смогу, — пожал плечами Ваня. — Так, интуиция.