Двух красавцев-жеребцов сирийских кровей вывели с корабля и запрягли в богато украшенную колесницу. Кони стучали копытами и встряхивали гривами. Им не терпелось размять затёкшие мышцы. Долгое путешествие на корабле в тесном деннике было весьма тяжёлым для них испытанием. Джедхор и Апуи взошли на колесницу. Хозяин взял в руки поводья и, взмахнув золотой плетью, направил лошадей к большому городу, что стоял на возвышенности.

Город располагался на правом берегу Нила и был окружён высокими стенами, с множеством каменных входов. Он носил название Опет, что означало «святилище». Позднее Гомер назовёт его стовратными Фивами. А в более древние времена, когда он ещё не был столицей и назывался Уасет, как IV Ном Верхнего Египта, на территории которого располагался. Затем, в эпоху Нового царства сделался столицей Египта и получил громкое и достойное имя — Опет. Здесь возвышались два огромных храмовых комплекса в честь главного бога Та-Кемет — Амона-Ра.

Опет был поделён на две части: Опет Амона и Южный Опет. В Южном Опете Аменхотеп III, отец Эхнатона, приказал возвести огромный храмовый комплекс, посвящённый Амону-Ра на месте маленького полуразрушенного храма Амона. А в Опете Амона стоял древний храмовый комплекс Амона, построенный ещё Тутмосом III. Оба комплекса, старый и новый, были соединены между собой аллеей сфинксов, по обеим сторонам которой стояли официальные здания и дворцы, окружённые пышными садами.

Вообще, отец Эхнатона очень активно занимался строительством, особенно здесь, в Фивах. Он превратил столицу в цветущий сад с множеством деревьев и цветов, среди которых возвышались дворцы, храмы и золотые обелиски.

На противоположной стороне Нила, на левом его берегу, расположилась Долина царей и Долина цариц, где нашли успокоение бывшие властители Великой Та-Кемет. Там же, на левом берегу, раскинулся ещё один город, окружённый огромной кирпичной стеной, высота которой составляла около двадцати метров, а ширина у основания — около пятнадцати. Стена почти полностью скрывала всё, что было за ней. Этот город выглядел как неприступная крепость. За мощными воротами находились три царских дворца, построенные Аменхотепом III. Свою резиденцию он приказал возвести к югу от своего же огромного заупокойного храма. Один из дворцов принадлежал его царственной супруге Ти, матери Эхнатона. И у других членов семьи были свои дворцы и дома. Роскошные виллы визиря, царского казначея и главного управляющего стояли чуть поодаль. Резиденцию Аменхотепа III обрамлял пышный сад, где росли пальмы, платаны, ивы, акации, гранаты, многие другие деревья. Тут же раскинулось живописное озеро, поражающее размерами: ведь это был пруд, вырытый по приказу владыки для его супруги Ти. Всего за пятнадцать дней строители сотворили настоящее чудо: три тысячи семьсот локтей в длину и семьсот в ширину. Работы велись во время разлива Нила, и глубокий канал соединял озеро с рекой, а высокие плотины удерживали в нём воду. Аменхотеп III, чтобы доставить удовольствие великой царственной жене Ти, объявил праздник по окончании работ. Большая процессия двинулась к озеру, и после официальной церемонии открытия Аменхотеп III и Ти взошли на великолепную барку под названием «Отблеск Атона», построенную специально для царицы, и торжественно поплыли. По берегу за баркой следовали музыканты и танцоры с весёлыми песнями и танцами. Событие это Аменхотеп III решил сделать ежегодным, объявив, что отныне все жители Великой Та-Кемет 4 октября будут отмечать праздник Озера, непременным атрибутом которого станут пир и развлечения.

Аменхотеп III почитал солнечного бога Атона. Вот почему барка, подаренная Ти, носила его имя. Да и царица около своего дворца поставила небольшой храм в честь Атона, который тогда ещё не мог сравниться с Амоном. Скромные храмы, посвящённые ему, разительно отличались по красоте, убранству и величию от огромных храмовых комплексов Амона. Однако царская чета явно благоволила Атону, и не случайно именно его Эхнатон, сын Ти выбрал в итоге для поклонения.

Недалеко от новой резиденции Аменхотепа III высился величественный заупокойный храм, выстроенный по приказу владыки, где поклонялись бы властителю и после его смерти. Сам Аменхотеп III называл храм «вечной крепостью, владением вечности». Это сооружение было также великолепно, как и новый дворец. К главным воротам вела аллея из каменных изваяний бога Анубиса в виде шакалов. Перед самим заупокойным храмом гордо восседали две гигантские статуи правителя, высеченные из цельных глыб песчаника. Позже греки назвали их колоссами Мемнона — так они величали Аменхотепа III. Высокие двери храма на бронзовых петлях были изготовлены из дорогого ливанского кедра, отделаны листовой бронзой, по которой выбили огромную фигуру Амона, украшенную золотом и серебром. Внутри храма также возвышались статуи Амона, стелы и обелиски из драгоценных металлов, инкрустированные сверкающими камнями. На одной из стел Аменхотеп III повелел сделать надпись: «Владыка Двух Земель возвёл этот храм, чтобы он существовал миллионы лет, и я знаю, он переживёт всё, что бы ни случилось».

Итак, левый берег Нила со времён Аменхотепа III стал не только местом, где хоронили владык и знатных вельмож, но и главной резиденцией правителей. Эхнатон, вступив на трон, тоже жил на левом берегу в роскошном отцовском дворце до того момента, как переехал в новую столицу Ахет-Атон. Многие вельможи, в том числе и молодой Джедхор, вынуждены были покинуть родные дома на правом берегу и перебраться на левый поближе к резиденции Эхнатона. Но всё же большинство жителей Фив предпочитали оставаться на правом. Только особо приближённые к царской чете жили на одном берегу с ними.

По-настоящему многолюдным левый берег Нила становился. во время проходивших по несколько недель празднеств, посвящённых мёртвым. Наиболее радостным был сам День мёртвых. К некрополям съезжались не только фараоны и вельможи, но и обычные жители, которые несли умершим пищу, цветы и записки с просьбами. Они верили, что мёртвые помогут их бедам и несчастьям, если как следует попросить их. Вечером, когда солнце садилось и наступали сумерки, люди спешили к своим домам, чтобы успеть зажечь масляные лампы. Они прикрепляли их у входных дверей, и весь город сверкал огнями. Лампы горели всю ночь, потому что в это время люди ждали встреч с душами мёртвых, которым разрешалось именно в эту ночь навестить родных и провести остаток праздника вместе. Фонари должны были освещать душам дорогу назад, в Царство мёртвых.

Нефертити и Эхнатон в самом начале царствования, когда ещё жили в своём дворце на левом берегу, тоже принимали в этом участие. Собственно, они всегда были главными действующими лицами на всех религиозных праздниках. Царствующую чету жрецы несли на тронах во главе шествия, высоко подняв над головами людей. Гордо восседая над суетящейся впереди толпой, Эхнатон и Нефертити являли собой живые воплощения богов.

Владыка и его жена направлялись в семейный погребальный храм, отдавали почести умершим, приносили жертвы и воскуривали благовония. Потом вся процессия двигалась обратно.

Так проходили праздники в столице.

Джедхор, являясь членом свиты Нефертити, конечно же, принимал участие в каждом из них. И помнил все подробности, даже самые незначительные. Но одно событие он до сих пор не мог объяснить. Как-то во время шествия Нефертити спускалась с царских носилок и вдруг обронила кольцо, которое, соскользнув с её тонких пальцев, покатилось к ногам Джедхора. Джедхор поднял украшение и хотел, было, передать служанке, чтобы та надела его на палец госпожи, но Нефертити, указав на Джедхора, позволила ему самому надеть кольцо на царственный палец. Это было проявлением высочайшей милости. Ведь никому не дозволено было прикасаться к божественному телу владык, конечно, кроме их личных слуг. Весь двор долго обсуждал это событие. «Зачем она так поступила? А что, если уронила кольцо нарочно?.. Какой-то младший советник посмел дотронуться до руки божественной владычицы!» — перешёптывались вельможи. И действительно, в то время Джедхор был ещё не настолько приближен к Нефертити. Разумеется, он уже не был простым писцом, (Нефертити иногда выслушивала его советы), но он и не являлся тогда её главным приближённым. Почему именно ему царица оказала столь высокую милость? Джедхор не раз задавал себе этот вопрос. Возможно, уже в то время Нефертити разглядела в нём верного и честного человека, который не предаст её в трудную минуту и впоследствии сможет стать её советником… Скорее всего, это был знак: «Я оказываю тебе величайшую милость в присутствии своего народа, и ты должен отплатить мне преданностью». Кто даст ответ, так ли это?..

Когда Тутанхамон и Анхесенамон переехали в Фивы, они, конечно, поселились во дворце на левом берегу Нила. Но после смерти Тутанхамона Анхесенамон перебралась на правый берег в не менее роскошный дворец. Это было необходимо, так как ей ежедневно приходилось возносить молитвы в храмах Амона об упокоении души её супруга. Она должна была присутствовать на всех храмовых церемониях, связанных с ритуалом погребения. И только за два дня до похорон молодая вдова обратно переедет в свой дворец на левом берегу. Туда привезут уже забальзамированную мумию Тутанхамона. В первый день Анхесенамон, сидя в ногах мумии, как бы исполняя роль Исиды у тела Осириса, будет оплакивать усопшего фараона, читая молитвы, посвящённые воскрешению. А на второй день похоронная процессия двинется в усыпальницу Тутанхамона, расположенную в центре царского некрополя в Долине царей.

Колесница с двумя ездоками неспешно ехала по направлению к главным воротам столицы Та-Кемет.

Справа и слева от дороги простирались непаханые поля, разделённые на участки, — большие квадраты, между которыми были прорыты оросительные каналы. Они задерживали часть воды паводка, чтобы подавать её на поля по мере необходимости. Каждому земледельцу принадлежал участок земли. Границы полей были отмечены камнями, и считалось преступлением, если кто-то передвигал межевые камни. Поля, расположенные ближе к Нилу, были самыми урожайными — при разливе на них попадало больше плодородного ила и воды. Поля, находившиеся на высоких местах, были менее урожайными, так как разлив реки доходил до них не каждый год. Город и близлежащие деревни были построены на самых высоких местах, чтобы их не смыло разлившимися водами.

Сейчас половодье только началось, и все жители Та-Кемет ждали полного разлива, когда река принесёт на их поля плодородный ил. Тогда после спада вод, можно будет обрабатывать и засевать землю.

Дорога, по которой ехали Джедхор и Апуи, была достаточно ровной, так как совсем недавно земледельцы рыли и укрепляли каналы по обеим её сторонам и выкопанную землю клали на дорогу. В результате образовалась приподнятая дамба, которую не размывало в период паводка. Так делали всегда. Таким способом одновременно содержались в порядке и дороги, и каналы.

Слуги, следовавшие за колесницей, несли на себе корзины и сундуки, поэтому вскоре отстали. За сирийскими жеребцами не угнаться, а с тяжёлой ношей — тем более. Джедхор и Апуи уже проехали поля. Дорога постепенно уводила их наверх к высокому холму, на котором расположился город. По обеим сторонам дороги уже росли финиковые пальмы да густые заросли тамариска и акаций. Недалеко от стен города виднелись маленькие деревушки, где жили бедняки, занимающиеся обработкой полей. Через эти поселения проходили более мелкие дороги, они вливались в главную, ведущую к центральным воротам столицы.

Джедхор, придерживая ретивых лошадей, с удовольствием созерцал местный пейзаж. Он не был в этих местах с тех пор, как покинул Фивы вместе с Нефертити и Эхнатоном.

— А здесь всё по-прежнему, — улыбнувшись, сказал он Апуи. — Ничего не изменилось. Кажется, что я и не уезжал отсюда…

Джедхор очень любил город, в котором родился и вырос. В столице у него было небольшое поместье. Когда-то он не захотел обменять его на более роскошное в другом городе, ближе к Меннеферу. Управлял этим поместьем его родственник, и Джедхор был вполне доволен положением дел. Имение не приносило большого дохода, но расставаться с ним не хотелось. И сейчас он ехал именно туда, в свой родной дом, который оставался единственной нитью, соединяющей его с безмятежным детством и прекрасной юностью. В столице жили его родственники, он не видел их уже много лет, и друзья — с ними он играл в детстве. Здесь он встретил свою первую и единственную любовь… От нахлынувших воспоминаний сердце Джедхора сжалось так сильно, что стало трудно дышать, голос дрогнул, и на глаза навернулись слёзы.

— «От взгляда её я хмелею,

В речах её — черпаю силу,

Такую прекрасную, милую,

Как нежная, белая лилия…», — вспоминал Джедхор стихи, сочинённые им для своей юной возлюбленной.

Апуи молчал, искоса поглядывая на своего господина.

— «Подобной тебе я не видел.

Твоею красой очарован.

Твой стан, словно гибкая ива,

А волосы чёрны, как ночи…», — продолжал Джедхор увлечённо.

Юная красавица, покорившая сердце молодого Джедхора, из-за которой он не спал ночами, вглядываясь в звёздное небо и пытаясь увидеть божий знак, указывающий путь к сердцу девушки, впоследствии стала его женой. Будучи неженатыми, они прогуливались здесь, среди благодатной тени финиковых пальм и тамарисков, держась за руки и болтая о всяких пустяках, казавшихся им тогда очень важными. Джедхор по ночам сочинял стихи для своей возлюбленной, а затем во время прогулки вдохновенно читал их ей…

Вдруг с боковой дороги послышался шум. Джедхор отвлёкся от воспоминаний и прислушался. Ехали колесницы. Он попытался разглядеть приближающихся людей, но густые заросли тамариска мешали рассмотреть всадников. Чтобы избежать столкновения на перекрёстке, Джедхор щёлкнул кнутом, подгоняя лошадей, и те, тряхнув головой, ускорили бег, благополучно миновав опасный участок.

Апуи, обернувшись, увидел, как две колесницы выехали с боковой дороги и, свернув на главную, последовали за ними.

— Почему они так гонят? — удивился Апуи. — Надо прижаться ближе к краю: как бы они не сбили нас.

— Дорога широкая, — успокоил его Джедхор. — Тут впору ехать трём колесницам вряд.

Апуи настороженно следил за всадниками. Недоброе предчувствие завладело им.

— Подгони лошадей, господин, — сказал он Джедхору, — что-то не нравится мне всё это.

— Да успокойся, Апуи, — улыбнулся Джедхор, — они, скорее всего, торопятся куда-то. Может, у них…

— Гони!!! — вдруг крикнул Апуи, прервав хозяина на полуслове.

— Да что с тобой? — занервничал Джедхор и тоже обернулся назад.

В колесницах, ехавших сзади, рядом с возничими стояли воины… с поднятыми луками. Их стрелы были направлены на Джедхора и Апуи.

— Что они делают? — в ужасе произнёс Джедхор и, с силой дёрнув поводья, погнал лошадей вперёд.

Колесница Джедхора неслась по главной дороге. Тучи пыли, поднятые колёсами и копытами лошадей, скрывали Джедхора и его слугу от взора преследователей. Но лучники не отставали, их возничие нещадно хлестали своих коней плетьми, пытаясь догнать первую колесницу, однако расстояние между ними не сокращалось. Скакуны Джедхора не уступали в силе и мощи лошадям противника. Воины уже выпустили по несколько стрел, но всё было тщетно. Каждый раз, натягивая свои тугие луки и пытаясь разглядеть в клубах пыли Джедхора и его слугу, они стреляли почти наугад. Ни одна стрела не попала в цель. Вернее всего — догнать колесницу и, поравнявшись с ней, уничтожить преследуемых.

Но и до города оставалось совсем немного. Джедхор с надеждой смотрел вперёд и гнал лошадей, что было сил. «Если бы нам удалось домчаться до главных ворот! — с надеждой думал он. — Тогда мы спасены. Главные ворота охраняют стражи, мы будем уже под их защитой…»

Апуи нервно дёргал амулет, висевший на шее. Лицо его покрылось красными пятнами, на лбу выступил пот. Про себя он молился всем богам и просил о великой милости — спасти их жизни.

Джедхор гнал лошадей, пытаясь оторваться от преследователей. Густая пыль туманила глаза и, забивая нос, не давала дышать, но Джедхор как будто не замечал этого. Он крепко держал поводья и, то и дело, взмахивая плетью, подгонял резвых сирийских жеребцов. Однако через некоторое время кони Джедхора стали уставать. Долгий путь по реке в тесном деннике, без разминки, не пошёл им на пользу. Внезапный быстрый бег очень утомил их, дыхание стало тяжёлым, бока взмокли, изо рта капала пена. «Ещё немного, — подумал Джедхор, — кони, не выдержав, падут, и тогда…», — он на мгновение закрыл глаза, в ужасе представив себе этот трагический исход. «О, Великие, могущественные боги, владыки неба, земли и вод! Услышьте мои молитвы! Будьте щитом моим! Дайте силу моим коням!» — молился Джедхор, думая только о том, как бы дотянуть до стен города.

Расстояние между колесницей Джедхора и преследователями неумолимо сокращалось. Лучники, вновь натянув тетиву, выпустили стрелы, одна из которых со свистом пронеслась над ухом Джедхора, но тот лишь крепче сжал поводья и, стиснув зубы, продолжал гнать лошадей к спасительным воротам. Страх за свою жизнь куда-то исчез, в ушах — лишь топот копыт, в глазах — только город, только ворота…

Апуи, бросив взгляд на Джедхора, не узнал его: каменное лицо, плотно сжатые губы и широко раскрытые глаза, смотрящие в одну точку. Слуга никогда прежде не видел своего господина таким. Казалось, Джедхор впал в оцепенение. В его глазах не было ни страха, ни надежды — в них не было ничего . Одной рукой Джедхор крепко сжимал поводья, да с такой силой, что костяшки пальцев побелели от напряжения, в другой он держал плеть, которая с ужасающей монотонной яростью опускалась на спины лошадей. Запылённое лицо было скорее похоже на маску…

Ещё одна стрела пронеслась совсем рядом, задев плечо Апуи. Слуга схватился за раненое место, из которого потекла кровь, но не издал ни звука, чтобы не отвлекать Джедхора, а только зажмурился и прикусил губу. Сквозь полуприкрытые веки и серую пелену пыли Апуи уже различал лица воинов, приблизившихся настолько, что стрелы могли почти беспрепятственно настичь его и Джедхора. Воины вновь невозмутимо натянули тетиву своих луков и, прицелившись, готовы были выпустить смертоносные стрелы…