Декабрь 1241 года. Лангедок

Отдохнув немного, Анри, Пьер и Мигель двинулись дальше. К вечеру добрались до Вильфранш-де-Ларагуэ. Однако в город заезжать не стали: наверняка во все населённые пункты уже отправлены депеши с описанием их внешности. Оставив стены города позади, заночевать решили неподалёку от Авиньонского замка. Никто из них даже предположить не мог, что меньше, чем через полгода, двое из них вернутся сюда.

Ночь прошла без приключений, чего и следовало ожидать. В это время года вообще мало кто покидал свои дома. Все предпочитали отсиживаться в тёплых жилищах. Бродяг же и разбойников на земле господина Альфаро можно было не опасаться.

Как только рассвело, оседлали коней и продолжили путь.

— Может быть, сделаем крюк и заедем в деревню недалеко от Пруллианского монастыря? — предложил Мигель.

— Там живёт мой дядя. Раздобудем еды, корм для лошадей…

— Нет, малыш, — покачал головой Анри. — Во-первых, мы потеряем время, во-вторых, твой дядя может, не моргнув глазом, сообщить о нас местным властям. Сейчас нельзя быть уверенным ни в ком. И потом, у меня вызывает отвращение всё, что связано с доминиканцами. Я даже к стенам этого Пруллианского монастыря не подойду.

Пожалуй, последнее заявление Анри было наиболее сильным аргументом. Ненависть к инквизиторам бурлила в нём с вулканической силой. А ведь именно с Пруллианского монастыря и началось формирование братства доминиканцев.

Доминик (Доминго де Гусман) основал этот монастырь в 1206 году. Тогда ещё общества доминиканцев не существовало, и сам будущий глава ордена был всего лишь простым проповедником. Он происходил из богатого кастильского дома д'Аца. Его мать принадлежала к старокастильской знати, а отец, Фелисио де Гусман, комендант крепости на границе мавританской Испании, вёл род от прославленных вестготских рыцарей. Благодаря настояниям матери, в шесть лет Доминик был отправлен в духовную школу изучать богословие под руководством своего дяди-священника. Позднее он продолжил обучение в университете в Паленсии. Закончив учёбу, вернулся домой. Епископ благоволил Доминику, считая его очень способным и вместе с тем скромным человеком. Особенно он проникся к нему после того, как в стране случился неурожай. Сочувствуя голодающим, Доминик раздал всё, что имел, и тем подал пример другим. Епископ, отдавая должное молодому священнику, сделал его каноником и определил в только что созданное августинское братство. В монастыре его вскоре избрали приором. Однако, обладая энергией и красноречием, Доминик видел своё призвание в проповеди. И случай указала ему место, где народ нуждался в его слове. Во всяком случае, так казалось Доминику.

Это произошло в 1202 году. Молодому монаху случилось проезжать по землям Лангедока через Тулузу в свите дона Диего, епископа кастильского города Озмы. Дон Диего, по поручению короля Леона Альфонса VIII, направлялся в Скандинавию с дипломатической миссией — сватать невесту сыну короля, Фердинанду. В этот первый проезд через Лангедок Доминика поразило количество еретически настроенных граждан. Альбигойство здесь процветало до такой степени, что многие знатные вельможи в открытую проповедовали катаризм. Сам граф Тулузский Раймонд VI не скрывал своего покровительства ереси, хотя, опасаясь католической Церкви, не смел высказываться прямо. Однако те поступки, которые он совершал, воочию свидетельствовали против него. К примеру, в церковь он водил своего шута, который, кривляясь и гримасничая, подпевал священнику. И даже ещё хуже: стоя спиной к алтарю, шут благословлял народ. Это ли не настоящее кощунство над истинной верой? Что, в таком случае, можно было ждать от его подданных? Порой граф во всеуслышание обличал корыстолюбие цистерцианских монахов, заявляя, что сам он хотел бы походить на альбигойских проповедников. Говорили, что граф выслушивал молитвы катаров и сам принимал у них благословения. Все знали, что своего сына он хотел отдать на воспитание альбигойским архиереям. Его друзья — виконты Безьерские, графы де Фуа и другие — также были приверженцами катаризма.

Папа Иннокентий III, пытаясь подавить ересь, посылал в Лангедок одного легата за другим, однако те не имели успеха в проповеднической деятельности. Над ними смеялись, их презирали, открыто высказывали своё неуважение. И тому были причины. Роскошь, в которой жили католические священники, и их нравственное разложение достигли максимального предела. О святости жизни духовных пастырей уже давно никто не слышал. Настоятель везонской обители в отчаянии сетовал в письмах:

«Монахи покидают своё прежнее платье и ходят по улицам одетыми по новой моде; мясо они едят, когда хотят Самые неприличные раздоры совершаются в монастырях при избраниях. Так, я знаю монастырь, в котором правят четыре аббата. Цистерианцы ещё чем-нибудь заслуживают похвалу, они расточают большие милостыни, изучают церковное песнопение, творят много добрых дел. Но и они искусны силой и хитростью присваивать себе имущество и доходы других орденов. Епископы же требуют от приходов большие взятки, а места продают за деньги. Они не дают даром церквей священнослужителям, а прежде требуют подарков, потому те и стригут своих прихожан, как торговцы овец. Последствия бывают ещё ужаснее, когда священники подают пастве пример безнравственной жизни.

Всё преисполнилось пороков, и, как видно из слов приора, побудительная причина заключается в безнравственной жизни духовенства».

Конечно, не все духовные лица забыли о своём предназначении, но отдельные примеры праведности и богобоязненности терялись на общем фоне безнравственного поведения священнослужителей. Католическая Церковь находилась в страшном унижении. Иннокентий III принимал все меры для обуздания этого зла: лишал сана, отлучал, наказывал. Посылал легатов проповедовать в Лангедок, надеясь на их силу слова. Он выбирал лучших из лучших, но результат был неутешительным. Ересь в Лангедоке настолько сильно пустила корни, что простые увещевания не действовали.

Доминик, проезжая через альбигойские земли, ясно сформулировал причину неудач католических проповедников: «Вы путешествуете с целыми обозами мулов, везёте наряды и яства, — с чего бы еретики стали верить вашим поучениям! Они и без того ищут предлоги для обличения разврата духовных лиц, а особенно монахов. „Посмотрите, — скажут они, — как эти пышные люди поучают о Спасителе, который ходил босым, послушайте, как эти богачи презирают бедных“. Если вы хотите что-нибудь сделать, то прежде всего бросьте ваш суетный блеск, ступайте босыми, поучайте собственным примером».

Именно во время этого первого проезда через Тулузу у Доминика родилась идея о создании нового ордена, который боролся бы с ересью посредством проповеди. Не имея возможности задержаться здесь, он всё же заставил говорить о себе. Рассказывали, что в одну ночь он сумел обратить в католичество закоренелого еретика, у которого им пришлось остановиться.

Возвращаясь обратно, Доминик и дон Диего встретились в Монпелье с папскими легатами, среди которых был и Пётр де Кастельно (тот самый, убийство которого в 1208 году послужило поводом к развязыванию альбигойской войны). Легаты посетовали на бесполезность их святой миссии. Тогда епископ дон Диего посоветовал им вспомнить, как проповедовали апостолы — ходили пешие, питались милостыней и не блистали царским блеском. Более того, он заявил, что вместе со своим спутником, приором Домиником, покажет пример легатам.

Следуя своему обещанию, епископ распустил свиту и слуг и остался без всяких средств к существованию. С таким же энтузиазмом принял лишения и Доминик. Босые, истекая кровью от острых камней, питаясь милостыней, они ходили из города в город, неустанно проповедуя. Порой дон Диего терял силу духа, тоскуя о своём аббатстве, о сытной еде, хорошей одежде, тепле. Но Доминик подбадривал спутника, искренне веря в важность этой миссии. Рвение Доминика росло, он самозабвенно проповедовал, участвовал в диспутах с еретиками. О нём стали слагать легенды. Говорили, будто на одном диспуте с катарами он изложил свои доводы на бумаге. Еретики попытались сжечь документ, три раза бросали в огонь, но бумага не воспламенялась.

Дон Диего, видя, каким успехом пользуется его спутник, решил оставить Лангедок и вернуться в своё аббатство, полностью возложив миссию на Доминика. Епископ был не так молод, и все лишения и невзгоды пагубно отразились на его здоровье. Он умер в дороге, так и не добравшись до своей родины.

Доминик же успешно проповедовал. Где бы он ни появлялся, католичество торжествовало. Многие еретики, внимая слову Доминика, переходили в лоно католической Церкви.

Видя плоды своих трудов, проповедник со всё большим энтузиазмом мечтал создать новое братство, где проповедь стояла бы во главе угла. Однако, прежде чем просить папу Иннокентия III утвердить общину, Доминик решил основать небольшой монастырь, где все его идеи можно будет воплотить в миниатюре. И вот, в 1206 году, недалеко от Монреаля, на земле тулузского епископата открылся Пруллианский монастырь. Туда поместили одиннадцать девиц известных фамилий, девять из которых воспитывались в альбигойской вере. Учащимся запрещено было покидать монастырь. Им преподавали богословие, делая основной упор на обучение проповеди, владению даром слова. В свободное время им предписано было работать.

Вслед за Пруллианским монастырём открылись и другие мужские и женские школы в разных местностях Лангедока. В них учились полемике, искусству обращения еретиков в истинную веру. Братья и ученики ходили в белых и серых рясах, и жили исключительно милостыней.

Иннокентий III был в восторге от монастырей и принял их под своё высокое покровительство. И если бы не война, разразившаяся в Лангедоке в 1209 году, общество доминиканцев наверняка получило бы официальный статус ордена. Но теперь папе было не до создания новых общин.

Доминик энергично агитировал провансальцев записываться в Христово воинство, хотя для себя выбрал оружием против еретиков не меч, а слово. Война затянулась надолго, и мечту о создании нового ордена Доминику пришлось на время забыть. Только в 1216 году уже новый папа, Гонорий III, официально разрешил создание ордена проповедников, который позже стали называть орденом доминиканцев, по имени его основателя. И первой их обителью стал дом Петра Челлани в Тулузе. Однако Пруллианский монастырь по праву считали прародителем всех доминиканских монастырей.

Идея Мигеля отклониться от прямого пути успеха не имела.

— Чем дольше мы будем петлять, тем больше вероятность, что наткнёмся на крестоносцев, посланных за нами в погоню, — сказал Пьер. — Надо двигаться вперёд. Недалеко от аббатства Вальс есть несколько тихих деревень. Попробуем там добыть еды. А к Пруллианскому монастырю нам лучше не приближаться.

Ехали с большой осторожностью, избегая больших дорог. Гористая местность давала возможность укрыться в случае опасности. Недалеко от аббатства, например, им попался конный отряд крестоносцев, и если бы не ближайшее ущелье, их обязательно обнаружили бы.

К полудню добрались до реки Хере. Двигаясь вдоль неё, вскоре дошли до небольшой деревни, соседствующей с аббатством Вальс. Заезжать в деревню не стали, послали Мигеля, дав ему денег. Тот быстро вернулся. Хлеб, солёное мясо и кувшин лёгкого вина — всё, что удалось ему добыть.

Путники расположились на отдых.

— Крестоносцы заезжали в деревню, — сообщил он. — На рынке все об этом говорят. А потом направились дальше, в Мирепуа. Но вряд ли остановятся там надолго. Они стараются обходить стороной владения барона Пьера Роже Мирепуа.

— Мой отец был дружен с бароном, — сказал не без гордости Анри. — Говорят, их род происходит от богини луны Белиссене. Всех Мирепуа так и называют — «сыновья луны». Я бывал в замке барона. Мне тогда было лет шесть или семь. Помню, однажды поднялся на самую верхнюю башню, чтобы осмотреть окрестности. Внизу там простирается огромная плодородная равнина, на сочных лугах пасутся стада, а вдалеке виднеется величественный горный пик Святого Варфоломея. По его склонам стекают кристально чистые воды Херса. Эту красивейшую вершину пиренейских гор ещё называют «Горой Преображения». И я видел это преображение своими глазами. Когда зашло солнце, пик окрасился в золотистый цвет, а потом, когда над всей долиной опустилась ночь, Святой Варфоломей ещё долго оставался золотым в закатных лучах. Красота необыкновенная. Был бы я трубадуром, сложил бы песню об этом чуде.

— Красиво вы говорите, сеньор Анри, — восхищённо произнёс Мигель.

— Красиво? Вот послушай, малыш, что значит красиво.

Неожиданно Пьер перебил его, продолжив:

И оба рассмеялись.

— Я тоже выучу красивые песни трубадуров, — сказал Мигель.

— Будешь петь их прекрасным дамам, — поддержал его Анри.

— Конечно. Когда я вырасту, у меня будет дама сердца. Как у настоящего рыцаря. А у вас, сеньор Анри, есть дама сердца?

— Ну — у… — озадаченно протянул тот и задумался.

Была у него одна красотка в Тулузе, дочь местного трактирщика, с которой он предавался любовным утехам втихаря от её отца. Ему даже иногда казалось, что он любит её. Но чтобы назвать дамой сердца… Нет! Это было бы просто смешно, если бы он, отпрыск благородного рода, посвящал ей песни, хранил верность, совершал ради неё подвиги и оставался преданным до конца своих дней. Вот прекрасная Изольда, дочь знатного вельможи из Каркассона — другое дело. Он встретил её на приёме у барона де Вердюн, куда был приглашён вместе с отцом. Ему даже удалось обменяться с ней любезностями. Неземная красота Изольды покорила его сразу. Он готов был сочинять для неё поэмы, сразиться с целой армией рыцарей, лишь бы она проявила к нему благосклонность. Но эта встреча, увы, оказалась единственной. Изольды он больше не видел. Говорили, что отец увёз её в Арагон, подальше от этой безумной войны в Лангедоке. Быть может, там красавицу уже сосватал какой-нибудь достойный граф или барон. Но её прекрасный облик, конечно, никогда не сотрётся из его памяти.

— Есть ли у меня дама сердца? — переспросил Анри, вздохнув. — Скорее нет, чем да, друг Мигель.

— Как такое может быть? — удивился парень. — Дама сердца или есть, или её нет.

Анри задумчиво пожал плечами.

— Многих война разлучила.

— А у вас, сеньор Пьер?

— Пока не обзавёлся. Но всё ещё впереди.

Мигель понимающе закивал.

— Сеньор Анри, вот вы рассказывали о замке Мирепуа, а я слышал, что раньше, очень давно, на этом месте был Лунный город. Странное название.

— Да. Много лет назад его построили финикийцы. Они добывали золото и серебро где-то у Пиренейских гор. Может быть, поэтому его так назвали. А теперь это место носит название Мирепуа.В реке Хере много рыбы. И на гербе барона тоже изображена рыба, а ещё башни и луна, напоминающая о богине Беллисене, откуда ведёт род барон. Рыбы на гербе — это могучие воды Херса, а башни — рыцарская власть.

Анри рассуждал бы и дальше, но Пьер прервал его, объявив со всей решительностью:

— В Мирепуа мы не пойдём. Туда направились крестоносцы. Лучше двинемся прямо на юг. Вы доберётесь до замка Рокафиссада, а оттуда и до Монсегюра рукой подать. А я вас оставлю. Сверну в Фуа.

Пьер как можно скорее хотел покинуть новых знакомых, хотя, сказать по правде, они начинали ему нравиться всё больше и больше. Но путешествовать с ними было опасно. И боялся он не за себя. Он вёз важное письмо в Монсегюр. Конечно, ни в какое Фуа он заезжать не станет, просто сделает небольшой крюк в сторону города. Дойдёт до реки Арьеж, дальше проследует вдоль неё до Тарасконы, спустится чуть ниже, а оттуда уже в Монсегюр. Эта дорога более или менее безопасна — горная местность, где много пещер и гротов. В случае чего пойдёт ещё ниже по реке до замка Лордат, где начинается долина Сабарте. Одни пещеры Орнольяк чего стоят! Есть где спрятаться, да и запутать следы легко.

— Жаль, что нам придётся расстаться, — прервал его размышления Анри.

— У каждого своя дорога, — ответил Пьер. — Может, ещё увидимся.

Путники приближались к Долине вязов, к тому месту, где их пути должны были разойтись. Уже начинало смеркаться. Там, впереди, открывался удивительный, завораживающий пейзаж. Пиренейские горы ярко выделялись на фоне зеркального неба. Заходящие лучи солнца окрашивали их снежные вершины в розовый цвет, низкие облака придавали зыбкость, делая похожими на мираж.

— Горы велики. И загадочно молчаливы, как всё великое, — не удержался Пьер. — Я люблю горы. Когда смотришь на них, в душе разливается покой.

Анри пристально всматривался вдаль.

— Посмотрите, — сказал он, — хребты кажутся бесконечными, будто сливаются с горизонтом. За первой линией видны новые, уже не такие чёткие, за ними — ещё туманнее. И так — пока видит глаз, пока не появится сомнение, а горы ли это?

— Мне матушка рассказывала, что в горах живёт птица счастья. — Мигель загадочно улыбнулся. — Теперь я понимаю, что она просто не может жить в другом месте.

Пьер нехотя придержал своего коня.

— Здесь мне придётся покинуть вас.

Внезапно подул холодный ветер, закатные лучи солнца исчезли за тёмно-серой тучей, возникшей словно ниоткуда, и вся очаровательная таинственность фантастического пейзажа растворилась в сумерках.

— Наверно, опять будет дождь, — поёжившись, сказал Анри. И вдруг с отчаянием добавил: — Проклятая зима! Проклятые люди! Проклятая страна!

Он остановил коня и спрыгнул на землю. Мигель, оставшийся в седле, испуганно глядел на своего покровителя.

Пьер натянул поводья и тоже спешился. Подойдя к Анри, он тихо произнёс, так, чтобы не услышал мальчик:

— Отчаяние — это страх без надежды. Ты должен быть сильным, чтобы выжить. Мне всегда так говорил мой отец.

— Ты не понимаешь! — вскричал Анри. — Я готов убивать инквизиторов! Ненавижу их! Они отняли у меня всё: семью, дом, имя. В своей стране я вынужден скрываться, убегать. Вот и ты не доверяешь мне, я вижу!

Он вытащил меч из ножен и в отчаянии произнёс:

— Клянусь! Я объявляю им войну, этим дьяволам в рясах! Буду биться с ними любым оружием: на копьях, на мечах, на ножах. Пешим или на коне…

— Ты слишком горяч, — перебил его Пьер. — Напрасно ты думаешь, что я не понимаю тебя. Возможно, меня ждёт похожая участь.

— Тогда пойдём со мной! Мы соберём людей, мы победим это зло!

Пьер опустил голову. Сейчас ему было трудно смотреть в глаза Анри.

— Не могу. Но я уверен, что пути наши пересекутся, и очень скоро.

Ему хотелось добавить, что они встретятся в Монсегюре, но он вовремя осёкся.

— Ну что ж, воля твоя. Значит, мы остаёмся вдвоём, — сухо произнёс Анри. Он улыбнулся Мигелю, но улыбка вышла грустной. — Не могу скрыть сожаления, что расстаюсь с вновь обретённым другом. Но, значит, так угодно Богу. Может быть, свидимся ещё. Прощай!

Он сел на коня и, пришпорив его, поскакал вперёд.

По дороге в Фуа Пьер нагнал какого-то крестьянина с сыном, ехавших не спеша на телеге. Перекинувшись с ними парой слов, он узнал, что крестьяне везут в город свой товар — молоко, яйца, хлеб, — чтобы завтра с утра продать это всё на рынке. Встреча была кстати. Пьер купил у них кувшин молока, большую краюху хлеба и, пожелав им удачной торговли, свернул на боковую дорогу.

Благополучно миновав город Фуа, он выехал к реке Арьеж. Солнце совсем село за горизонт. Двигаться дальше в темноте по каменистой дороге было опасно. И Пьер решил заночевать в одном из гротов. Усталость накатила сразу. Стоило ему закрыть глаза, как он мгновенно провалился в небытие.

Сквозь сон ему чудилось тихое ржание коня. Затем что-то острое упёрлось в грудь.

— Пикнешь, и я проткну тебя насквозь, — прохрипел чей-то голос.

Пьер открыл глаза. Над ним нависала грузная фигура крестоносца.

— За твою голову инквизиторы дадут нам много золота.

Неужели это конец? Пьер попытался схватиться за меч, но незнакомец придавил ногой его руку.

— Не пытайся, — пробасил он.

Пьер почувствовал, что острый клинок ещё сильнее вонзился в грудь, и тёплая струйка крови растеклась под рубахой.

— Что, не ждал? — ухмыльнулся крестоносец. — Мы узнали тебя по лошади. Чубарых не так много в наших краях. А особенно таких. Где твой приятель? — он выжидательно помолчал. — Молчишь? Ничего, и его поймаем.

Из темноты показался ещё один крестоносец.

— Возьми у него оружие, — приказал было первый, но в этот момент у входа в грот неожиданно раздались крики и звон мечей.

Вырвав меч из руки Пьера, крестоносец бросился на шум. В этот момент в проёме показалась чья-то фигура. Короткий удар — и крестоносец повалился на землю.

Началась отчаянная схватка, но кто с кем сражается, Пьер сообразить не мог. Повинуясь внутреннему инстинкту, он быстро вскочил, ринулся к лежащему крестоносцу и схватил свой меч. Ещё два воина ворвались в грот. Звон оружия, отражаясь от стен, сотрясал тишину, повторялся многократным эхом. Блеск стали, как короткие вспышки молнии, прорезал сумрак пещеры.

Битва была короткой. Двое крестоносцев были повержены, остальные — кажется, тоже двое — бежали.

Пьер опустился на землю и вытер пот рукавом сюрко. Подняв взгляд на своего спасителя, он тихо произнёс:

— Как ты здесь оказался, Анри?

— Ты не хочешь поблагодарить меня? — усмехнулся тот, присаживаясь рядом.

Пьер положил свою руку на руку Анри и сказал:

— Ты спас мне жизнь. Знай, что теперь у тебя есть верный друг. Можешь рассчитывать на меня и на мой меч.

— Ты тоже рисковал ради меня жизнью, — ответил Анри.

— Значит, мы больше чем друзья, мы — братья.

— И клятва верности скрепит наш союз.

Они встали, скрестили мечи и, глядя друг другу в глаза, торжественно произнесли слова клятвы:

«Клянусь охранять нашу дружбу от предательства. Твой враг — мой враг. Твой друг — мой друг. Клянусь, когда бы ни понадобился своему брату, приду на зов незамедлительно».

Теперь, когда слова были сказаны, каждый из них обрёл душевное спокойствие, будто именно этих слов не хватало им, чтобы до конца поверить друг другу. Испытывая в душе одиночество, они нуждались в такой дружбе, только признаться в этом себе считали слабостью. Однако судьба, как бы они ей не противились, медленно, но верно сближала их сердца.

Убрав мечи в ножны, они вышли из грота. Надо было быстрее уходить отсюда. Сбежавшие крестоносцы могли привести подмогу.

— А где Мигель? — взволнованно спросил Пьер, озираясь по сторонам.

— Я оставил его недалеко отсюда. В одном тихом месте. Иди за мной, я покажу. Крестоносцы туда не доберутся.

Пьер взял коня под уздцы, и они двинулись в путь.

— Скажи мне, Анри, как ты оказался здесь? — спросил Пьер.

— Когда наши пути разошлись, я подумал, что был недостаточно учтив с тобой. Не пожелал тебе доброго пути… Мигель тоже расстроился. Он ведь так с тобой и не простился.

— Ты лихо пришпорил коня…

— Знаю, моя горячность иногда оказывает мне плохую услугу. Но, подумай, если бы так не вышло, — расплылся в улыбке Анри, — я бы не удостоился чести спасти тебя, мой друг.

— И всё же, почему ты сразу не обнаружил себя? Следил за мной?

Пьер искоса взглянул на приятеля.

— Не обижайся, друг. Мы нагнали тебя только возле Фуа. Так обрадовались, когда увидели твою фигуру на горизонте. Поверь, никакой тайной мысли у нас тогда в голове не было. Хотели догнать тебя, но одно обстоятельство смутило нас. Ты почему-то свернул с дороги, что ведёт в город, и поехал обходным путём. Меня это удивило. Признаюсь, любопытство взяло верх, и мы с Мигелем решили немного проследить за тобой.

Пьер недовольно сдвинул брови.

— Это не делает честь рыцарю.

— Тогда я не думал о рыцарской чести, мне было больно, что ты обманул меня. Я сам был честен с тобой.

Пьер вздохнул.

— Я не был уверен, что могу довериться тебе. Но об этом после. Что было дальше?

— Мы ехали за тобой, а потом остановились на холме, решая, повернуть обратно или дальше продолжить слежку. Вся местность была перед нами как на ладони. Правда, солнце уже почти село, однако у Мигеля хорошие глаза, как у ястреба. Он заметил всадников. Крестоносцев. Они выехали из городских ворот и двинулись тем же путём, что и ты. Нам это показалось странным. Кто это на ночь глядя, да в такую погоду, выбирается из тёплого дома? Мы поехали следом, держась на приличном расстоянии, чтобы не обнаружить себя. Крестоносцы явно выслеживали кого-то: разъезжались, осматривали окрестности. Когда увидели тебя, все дружно двинулись следом. И, хочу заметить, с большой осторожностью, ловко прячась за скалами. Похоже, они не собирались нападать сразу, выжидали удобный момент. А может, думали, что ты приведёшь их в какое-нибудь тайное место, где прячутся сообщники.

— Я не понимаю, откуда они узнали, — удивлённо проговорил Пьер. — В город я не заезжал…

— И для меня это загадка, — развёл руками Анри.

— Хотя постой… — Пьер нахмурился. — По дороге я встретил крестьян, даже купил у них еды.

— Понятно. Крестоносцы, видно, проверяют всех, кто въезжает в город, расспрашивают, не встречали ли кого на дороге. Крестьяне и рассказали о тебе.

— О моём коне, — вспомнил Пьер. — Крестоносец сказал, что узнал меня по лошади.

— Да. Твой конь заметный. Может, оставишь его?

— Ты что! Чтобы я бросил Ворчуна! Ни за какие сокровища. Это мой друг.

— Ну, как знаешь.

— Значит, крестоносцы следили за мной, а вы с Мигелем за ними?

— Я приказал Мигелю спрятаться. Он хотел идти со мной, но я не позволил. Мало ли что. Отчаянный мальчишка. Оставил с ним коня, а сам последовал за крестоносцами. Дальше ты знаешь, что случилось.

Они ненадолго замолчали. Затем Анри осторожно спросил:

— А теперь расскажи мне, Пьер, почему ты не пошёл в Фуа? Куда на самом деле ты держишь путь?

— В Монсегюр.

Анри обиженно отвернулся, не проронив ни слова.

— Я не мог идти с тобой, — объяснил Пьер. — Это было опасно. У меня важное письмо для Бертрана Мартена. Я должен непременно доставить его.

Анри резко остановился.

— Письмо самому Бертрану Мартену? Ты не шутишь?

Пьер показал послание.

Во взгляде Анри отразилась вся палитра чувств: от удивления до искреннего уважения. Он понимающе кивнул. Это многое объясняло. Анри на минуту представил, как бы он сам вёл себя, если бы вёз такое важное послание. Вряд ли бы рискнул стать попутчиком беглого еретика. А случай в деревне, когда он убил инквизитора? Пьер пришёл ему на помощь, хотя мог благополучно удрать, и рыцарская честь не пострадала бы. Доставить важное письмо или ввязаться в драку, разве можно это сравнивать? Такие мысли промелькнули в голове Анри в одно мгновенье. И ещё одно он понял: надо благодарить судьбу, что она свела его с Пьером и дала возможность обрести в его лице верного, надёжного друга.

— Я рад, что мы теперь доверяем друг другу, — сказал Анри.

Добравшись до пещеры, где прятался Мигель, друзья устроили совет. Решили держать направление к замку Рокафиссада, а оттуда — прямо в Монсегюр.

Луна светила ярко, и путники не стали ждать утра, незамедлительно отправившись в путь. Дорога шла по ущелью, усеянному валунами и глыбами. Двигались с большой осторожностью, ведя коней под уздцы.

Замок они увидели издалека. Он стоял на высоком утёсе и казался неприступным даже для птиц. Молчаливый и таинственный, он притягивал и одновременно внушал трепет — холодные блики луны загадочным узором расплёскивались по зубцам крепостных стен, тонкий туман поднимался из глубины ущелья, окутывая, словно прозрачной вуалью, неприступную цитадель.

Рокафиссада (что в переводе означает менгир, вертикально стоящий камень) принадлежал Раймонду де Перелье, водившему давнюю дружбу с Пьером Роже Мирепуа. Помимо Рокафиссады Перелье принадлежал и Монсегюр. Эти два замка словно «смотрели» друг на друга и в случае необходимости могли обмениваться световыми сигналами, дабы успешнее отражать врага. Жена Перельи, Корба де Лангар, была отъявленной еретичкой, исповедовала катаризм и приняла высшую степень посвящения. Их дочь, Эсклармонда, воспитывалась катарами, поселившимся во главе с Бертраном Мартеном в Монсегюре.

— Я бы не отказался погостить в Рокафиссаде, — мечтательно произнёс Анри. — Говорят, у сеньора Перельи красавица дочь Эсклармонда. Ей уже лет четырнадцать или пятнадцать. Невеста на выданье.

— А ты знаешь, что она калека? Ходит с трудом, — сказал Пьер.

— Нет, не знал. А я уж посвататься хотел.

— Жаль девушку. Кстати, она живёт не в Рокафиссаде, а в Монсегюре. Предана вере катаров. Так что познакомиться с ней ты сможешь.

— Не знаю, так ли уж я этого теперь хочу.

— Тебя смутило, что она калека? — укоризненно спросил Пьер.

— А тебя бы не смутило?

— Честно говоря, не знаю. Может быть, и нет.

— Дивлюсь я на тебя, Пьер. Сколько времени мы уже вместе, а я до сих пор до конца так и не понял тебя. Что ты за человек?

— Я сам себя иногда не понимаю, — ответил тот и погрузился в задумчивость.

Каменистая дорога вилась между скал и ущелий. Замок Рокафиссада уже остался позади. А впереди, на фоне светлеющего предрассветного неба возвышалась гора, настолько высокая, что облака окутывали её вершину. Это был Монсегюр.

На месте этого замка прежде была крепость вестготов, которую частично разрушили арабы и франки в завоевательных войнах. Развалины стали местом собраний катаров-проповедников. В 1204 году трое из них попросили Раймонда де Перелью, хозяина этой земли, возвести новый замок на вершине горы. Перелья поручил строительство знаменитому архитектору Арно де Бакаллариа. Задумывался замок как храм Совершенных.

Крепостная стена, окружающая Монсегюр, была выстроена в форме пятиугольника, что имело особое значение для катаров. Пентаграмма олицетворяла символ бесконечности и совершенства, символизировала человека не простого, а совершенного, который в неё идеально выписывался. Замок был сориентирован по сторонам света, основные его постройки располагались по двум осям. Одна ось была направлена на точку зимнего солнцестояния, а другая — на летнее солнцестояние.

Строительство завершилось в 1209 году. Замок Монсегюр не предназначался для военных действий, катарская община тогда крепко стояла на ногах и никто из совершенных не мог даже предположить, что на них начнётся настоящая охота. Однако именно в этот год папа римский объявил крестовый поход против еретиков. Полчища крестоносцев ринулись освобождать Лангедок от скверны, а заодно и грабить богатый юг.

Цитадель пришлось укреплять. Сделать из него настоящую твердыню не представлялось возможным. Для этого понадобилась бы его полная перестройка, а на это не было ни средств, ни времени.

Со стороны Монсегюр казался мощной крепостью, но на деле неприступным его можно было назвать с большой натяжкой. Ворота замка не имели специальных укреплений — ни подъёмного моста, ни подъёмной решётки. К тому же они были невероятно огромны. Их ширина составляла примерно два метра, а высота — около трёх. Для укреплённых крепостей это являлось большим недостатком. Такие ворота несложно было пробить тараном или камнемётной машиной. Над ними не было башен для лучников, защищающих вход в замок. Крепостная стена невысокая, всего три с половиной метра, тогда как в оборонительных крепостях высота стен достигала пяти и более метров. Донжон слишком низкий, к тому же далеко выступающий над стеной, что делало его уязвимым для камнемётных машин. Единственным преимуществом (решающим, перекрывающим все недостатки) было месторасположение замка. Он стоял на вершине обрывистой скалы, такой высокой, что, казалось, она подпирала небо. Подобраться к Монсегюру незаметно было практически невозможно. К нему вела единственная дорога, которую при необходимости можно было защитить.

Чтобы овладеть цитаделью, нужны были большие силы или долгая осада. Это понимали все, включая и завоевателей-французов.

Годы с 1239-го по 1241-й оказались трудными для новых хозяев южных земель. То там, то здесь вспыхивали восстания — прежние владельцы всё ещё пытались возвратить себе родовые владения. Граф Раймонд Тулузский затеял борьбу с баронам Прованса, даже захватил несколько замков. Он восстанавливал своих подданных против французов, чем вызывал недовольство Церкви и французского короля. Тренкавель, последний виконт Безьерский, лишившийся в результате войны всех своих земель, после одиннадцати лет изгнания вдруг появился и поднял восстание. С быстротой молнии он вернул почти все владения, прежде принадлежавшие его отцу. Торжеством его стало завоевание Каркассона. Однако триумф был недолгим. Из Франции прибыла армия под начальством Жана Бомона и оттеснила виконта к Монреалю. Тренкавель бежал в Каталонию, бросив своих подданных на произвол судьбы.

Все силы французов были направлены на установление порядка в главных городах Лангедока: Тулузы, Каркассона, Нарбонны. Организовать поход на неприступные высокогорные цитадели сейчас было затруднительно. Искоса они поглядывали в сторону Пиренейских гор, где на скалистых утёсах высились крепости их врагов — Керибюс, Рокафиссада, Монсегюр. Последний особенно раздражал завоевателей. В Монсегюр стекались беглые еретики и гонимые, всем здесь оказывали покровительство и давали приют. Раздражала французов и зловредная агитация из Монсегюра. Однако они надеялись, даже были уверены, что скоро это гнездо ереси, это государство в государстве будет ими раздавлено и разрушено до основания. Что час расплаты уже близок.