Декабрь 1241 года. Лангедок. Город Тулуза

Рауль де Брюи подошёл к окну и отдёрнул занавеску. На пепельно-сером небосклоне таяло ночное светило. Скоро новый день. Что принесёт он?

Всю ночь Рауль не смыкал глаз. Отправив сына в Монсегюр, он молился, чтобы тот благополучно добрался до места. Там Пьер будет под защитой. Крепкие стены замка вынесут любую осаду, если таковая случится.

Монсегюр располагался на крутой высокой скале среди пиренейских отрогов и был практически неприступен. Его можно было назвать государством в государстве, последним приютом для альбигойцев, гонимых католической церковью. Здесь еретики жили свободно, открыто совершая свои службы, слушая поучения известного во всём Лангедоке епископа катаров Бертрана Мартена. Владел Монсегюром Раймонд Перелья, покровитель еретиков. Второй ключевой фигурой в крепости был барон Пьер Роже Мирепуа — жёсткий и воинственный человек, безжалостный к своим врагам. Когда римский папа объявил Лангедок рассадником ереси и бросил полчища крестоносцев на свободный юг, провозгласив при этом, что «имущество и земли по суду праведному будут отданы тем, кто возьмёт на себя труд искоренения еретиков», барон Мирепуа был в первых рядах защитников и отчаянно сражался за свободу родного края. Когда же юг оказался под властью французов и церковных фанатиков, он не прекратил борьбу, участвуя в партизанском движении. Он считал себя вассалом виконтов Безьерских и не признавал над собой более ничьей власти. Даже тот факт, что виконты Безьерские находились в изгнании после поражения в альбигойской войне и их земли уже не принадлежали им, его не смущал. Подчиняться «французским разбойникам» — так он называл новых хозяев южных земель — барон не собирался. Он ненавидел французов, отнявших у свободного юга независимость. Ещё больше он ненавидел инквизиторов и монахов-доминиканцев. Были случаи, когда Пьер Роже Мирепуа, собрав людей, нападал на домены епископов и аббатов. Инквизиторы, в свою очередь, считали барона мятежником, разбойником с большой дороги, ярым еретиком и ненавидели его так же люто, как и Бертрана Мартена. Они были бы рады покончить с Мирепуа, но неприступные стены замка надёжно защищали его и всех тех, кто находился рядом с ним.

Рауль де Брюи имел тесную связь как с Бертраном Мартеном, так и с бароном Мирепуа. Принимая учение катаров, он, тем не менее, был всего лишь простым верующим. Стать «совершенным», то есть получить наивысшую степень посвящения, Рауль не торопился, считая себя не готовым к принятию аскезы. Сейчас ему позволялось многое. Он мог жениться, носить оружие и совершать поступки, неприемлемые для высшего посвящённого. Жизнь же «совершенного» можно было назвать аскетическим подвигом. Они давали обеты целомудрия и нищеты, отрекались от семейных и родственных уз, должны были терпеливо сносить раны и смерть, не поднимая руки в свою защиту. В кодексе «совершенных» запрещалось убивать и проливать кровь не только людей, но и всех животных, кроме гадов (катары считали их вместилищем демонов). Принятие мясной пищи являлось тем же смертным грехом. Совершенный катар скорее умер бы от голода, нежели позволил бы себе вкусить мяса. Четыре раза в год они соблюдали великие сорокадневные посты, три раза в неделю не ели ничего, кроме хлеба и воды. Ведя действительно праведный образ жизни, «совершенные» в глазах простых горожан пользовались безграничным уважением. Они поучали, утешали, наставляли. И одновременно упрекали католицизм за блеск богослужений, театральность обрядов, непомерное богатство служителей Бога, указывая на их корыстолюбие и жадность. Они достаточно жёстко обличали нынешнюю Церковь, называя её великой блудницей, не имеющей права называться христианской. И падение, по их словам, началось со времени папы Сильвестра, которого катары считали Антихристом. Сами же они не признавали пышности, не имели церквей и сходились на молитву везде, где было удобно: в доме, в лесу, на полях. Они не молились на иконы или статуи, говоря при этом, что Христос был прислан освободить людей от идолопоклонства. Молиться на крест, символ распятия Спасителя, они вообще считали кощунством.

Из двух основных книг, почитаемых христианами — «Ветхого Завета» и «Нового Завета», — они принимали только последний, ссылаясь на то, что Бог Иегова, явившийся Моисею, не несёт любви, что он грозен и мстителен. Иегова проклинает, а Бог благословляет. Катары особенно отмечали те места в «Ветхом Завете», где говорится о гневе Иеговы. «И я вражду положу между тобою и между женою и между семенем твоим…». «Разве это может сказать Бог? — спрашивали они.

— Бог — это воплощение любви». Они ссылались на важнейшую заповедь Христа: «Сие заповедую вам, да любите друг друга», «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою». Ветхозаветный Бог, наславший всемирный потоп, разрушивший Содом и Гоморру, уничтоживший Иерихон, давший законы возмездия, истребляющий беспощадно врагов, не может быть Богом, говорили катары. Иегова, согласно «Ветхому Завету», постоянно грозит, что уничтожит врагов своих, что за грехи отцов покарает детей до третьего и четвёртого колена. «Но разве может истинный Бог нести зло? — возмущались катары. — Бога нельзя бояться, потому что Бог несёт любовь, кротость, миролюбие и прощение».

Альбигойцы верили в Бога доброго, светлого, но, видя, сколь несовершенен мир, сколь жестоки и вероломны люди, они приписывали создание всего живого, включая и человека, другому существу — Люциферу. Лишь душа — творение доброго Бога Света. Катары презирали смертное тело, считая, что в него, как в тюрьму, заключён дух. Но если человек будет вести праведный образ жизни, то его светлая часть, то есть душа, победит в этой борьбе. Многих катары увлекали своей геройской твёрдостью перед лицом инквизиции, стойкостью перед жестокими пытками, жаждой умереть за свою веру. Искусство и умение еретиков пропагандировать своё учение, убедительно и красочно рассказывать о зле, заразившем нынешних пастырей, о порче, которую те внесли в христианское учение, вызывало бурю негодования со стороны католической церкви. Бороться с еретиками убеждением оказалось не так-то просто, а учитывая праведную жизнь, которую они вели, почти невозможно. Катары соответствовали всем принципам своего учения. Люди тянулись к ним и, видя распущенность нравов католического духовенства, всё больше и больше отдалялись от господствующей религии. Трубадуры высмеивали попов, открыто сочиняя памфлеты. Да и между самими католиками составилось убеждение, что «совершать таинство Евхаристии некому, так как достойных лиц для того не имеется». Только аскетическое подвижничество и праведная жизнь католических прелатов могли вернуть отступников в лоно церкви. Был, правда, ещё один способ — сила оружия. Его в конечном счёте и избрали.

Крестовый поход против ереси, затеянный тридцать лет назад Римской Церковью и ввергнувший Лангедок в пучину мрака и бесконечной войны, в конечном итоге принёс свои плоды. Петля папского надзора всё сильнее и сильнее сдавливала шею некогда независимого южного края. Ни о какой свободе вероисповедания не могло быть и речи. Ненависть к катарам и вообще нетерпимость ко всему некатолическому достигла наивысшего предела. Не мирной проповедью, не увещеванием, а силой и мечом устанавливалась вера христианская. Гонимые катары с печалью говорили, что Бога милосердного, утешающего и всепрощающего Римская Церковь превратила в безжалостного и карающего, забыв слова Иисуса о необходимости прощать заблудших не семь, а «седмижды семьдесят раз», защищать веру не убивая, а умирая за неё, не жестокостью, а терпением.

Единственным местом, где катары могли укрыться от своих гонителей, были неприступные пиренейские горы, на вершинах которых расположились такие цитадели, как Монсегюр, Рокафиссада или Керибюс. Тех же еретиков, кто остался жить на завоёванных французами землях, ждала известная участь: смерть на костре или пожизненное покаяние.

Рауль прошёлся по комнате. Ему было зябко и неуютно. Может, это от нахлынувших мыслей? Усевшись в глубокое кресло перед камином и закутавшись в медвежью шкуру, он стал смотреть на огонь. Языки пламени закручивались вверх причудливыми хвостами, разбрасывая вокруг золотистые искры. Огонь навевал грустные мысли. Рауль попытался переключиться на воспоминания о юности, но всё равно возвращался к настоящему, ибо всё, ради чего он жил, происходило здесь и сейчас. В сердце безраздельно царствовало сострадание к истерзанной родине.

Он вдруг вспомнил о яблоне, что росла в саду. Он сам её сажал ещё мальчиком. «Этой осенью её срубили, она высохла, потому что была стара… Как я».

Ему было жаль эту яблоню. Садовник тогда сказал: «Всё, что становится бесполезным, следует предавать огню». Яблоню разрубили и сожгли. И вместе с ней как будто сожгли всё лучшее, что было в его жизни.

В дверь постучали.

Рауль, погружённый в свои думы, не шелохнулся. К чему суета? Он знал, кто эти ранние гости.

Стук раздался сильнее и настойчивей. Послышались шаркающие шаги слуги и его сонный недовольный голос:

— Кого это в такую рань принесло?

Но уже через минуту, забыв про сон, он стоял перед хозяином возбуждённый, с округлившимися от страха глазами.

— Господин, там… там… — его голос дрожал, выдавая крайний испуг.

— Инквизиторы, — спокойно произнёс Рауль, даже не повернувшись в его сторону.

Слуга быстро-быстро закивал.

— Они… пришли за вами, — еле слышно прошептал он.

Рауль молчал, всё так же глядя на огонь.

В комнату вбежал жена. Лицо её было заплакано. Под глазами — тёмные круги. Она, как и Рауль, всю ночь не сомкнула глаз.

— Господи всемогущий, — взмолилась она, — помоги нам. Не дай погибнуть.

Рауль повернул голову к жене и как можно ласковее произнёс:

— Успокойся, дорогая, не надо плакать. Всё во власти божьей. Спаситель терпел худшие муки…

Он не успел договорить. Сзади раздался грозный голос:

— Властью, данной нам, мы призываем Рауля де Брюи на святой суд инквизиции. Собирайся.

Жена обессилено упала в кресло, закрыв лицо руками.

Рауль молча встал и направился к выходу.

Как странно, когда твой город становится чужим для тебя. Это ощущение невозможно передать словами. Его можно только почувствовать.

Рауль де Брюи шёл в сопровождении инквизитора и стражи по улицам Тулузы. Нет, никаких новых построек не появилось, разрушений тоже не было. Просто это уже был действительно не его город. Рауль смотрел на улицы, дома, ранних прохожих глазами странника, оценивая настоящее и будущее, понимая, что всё лучшее Тулузы уже позади.

Впереди в предрассветных сумерках виднелся тёмный силуэт Нарбоннского замка, расположенного на восточной окраине. Приближаясь к нему, Рауль чувствовал, что на душе становится холодно и одиноко. Однако не сам замок вызывал у него мрачные чувства, а примостившееся к нему со стороны реки Гаронны здание, над воротами которого было выбито: DOMUS INQVISITIONIS. В этом помещении, которое ещё совсем недавно занимал доминиканский монастырь, теперь помещался «Дом инквизиции». Монахи переместились в более просторное здание, передав своё обиталище инквизиционному трибуналу. Но и они были тут не первыми хозяевами.

До появления монахов здесь было шумно и весело. Гремела музыка, устраивались праздники и представления, трубадуры упражнялись в мастерстве слога. Рауль помнил те времена, он часто бывал приглашён на пышные празднества, которые устраивал у себя владелец дома, его приятель, богатый тулузец Пётр Челлани.

И кто бы тогда мог подумать, что Челлани, весельчак, любитель развлечений и рыцарских турниров, всего через несколько лет станет первым инквизитором Тулузы! Что тот самый дом, где шумели светские пиры, он отдаст монахам-доминиканцам, а ещё через два года над входом появится вот эта надпись — «Дом инквизиции». И суд в нём будет вершить не кто иной как Челлани, призывая к ответу своих друзей, тех, с кем прежде сидел за одним столом.

Середину фриза на доме украшал герб доминиканского ордена — пальма и звезда на бело-чёрном фоне. Он появился там вскоре после встречи, изменившей всю жизнь Челлани. Монах Доминик, яростный борец против ереси, обладавший недюжинным красноречием и увлекавший в те времена сотни людей своей проповедью и личным примером, научил Челлани любить то, что прежде было неведомо, и возненавидеть то, что прежде любил. Скромный, готовый на любые жертвы ради католической веры, Доминик подвергал себя тяжёлому изнурению, носил вериги и власяницы. Ходили слухи, что он исцелял любые болезни, своими молитвами ставил на ноги умирающих. Были и те, кто утверждал, что он, подобно Христу, мог воскрешать мёртвых. Как было не поверить такому человеку? Расставшись со своим имуществом, подарив дом ордену, Челлани смело пошёл за проповедником.

Поначалу доминиканское братство имело мирные, не воинственные цели. Проповедь была их единственным способом вовлечения народа в лоно истинной веры. И вряд ли тогда кто-то мог предположить, что почти тотчас после смерти знаменитого Доминика орден резко изменит свой характер, что из его рядов станут выходить беспощадные и жестокие инквизиторы и что само слово «доминиканец» будет наводить ужас на каждого жителя Лангедока.

Знал ли Пётр Челлани, что, сделавшись нищенствующим доминиканцем, он приобретёт гораздо больше, чем деньги, от которых отказался? Папское полномочие сделало его судьёй и вершителем человеческих судеб. Даже граф Раймонд VII, государь Тулузы, при дворе которого Челлани служил в былые времена, вынужден был унижаться перед бывшим слугой.

В 1235 году Петра Челлани назначили главным инквизитором Тулузы. Он быстро вошёл во вкус, расправляясь с еретиками, но тут из Рима прибыл Раймонд VII. Желая прекратить волнения, всё чаще вспыхивавшие в городе из-за безмерной жестокости инквизиции, граф обратился к папскому легату с просьбой удалить Челлани из Тулузы. Он ссылался на то, что вышеупомянутый инквизитор затаил на него личную обиду. Челлани перенаправили в Керси, а на его место прибыл уже известный Вильгельм Арнальди, также выходец из доминиканского ордена. Но он оказался не лучше Челлани и с тем же упорством принялся уничтожать еретиков и подозреваемых в ереси. Тогда, шесть лет назад, народ, ещё не привыкший к унижению, смог выдворить Арнальди из Тулузы и даже изгнать из города доминиканцев, поселившихся в бывшем доме Челлани. Гордость тулузцев ещё не была сломлена. Напротив, своё решение выдворить ненавистных монахов они обставили со всей помпезностью. Под звуки набата герольды проехали по всем улицам и от имени консулов и графского наместника объявили, что впредь всякие связи с доминиканским монастырём воспрещаются. Запрещено было давать монахам милостыню и даже продавать им что-либо. За малейшую дерзость их разрешалось бить. Доминиканцам ничего другого не оставалось, как оставить город. Вместе с Вильгельмом Арнальди они покинули Тулузу.

Но это изгнание не прошло бесследно ни для графа Тулузского, ни для его подданных. Папский легат, получив бумагу от Арнальди, где с возмущением описывалось его унижение, не приминул сообщить обо всём папе Григорию IX, указав при этом в письме, что оскорбление, нанесённое службе святого следствия, проходило с молчаливого согласия графа Тулузского Раймонда VII. Для верности он послал в Рим епископа Тулузы, чтобы тот в подробностях рассказал о произошедших событиях. До ушей папы дошли слухи и о бесчинствах в Нарбонне, где с доминиканцами обошлись ещё хуже, чем в Тулузе: напали на монастырь, захватили книги инквизиции и сожгли их. Как и в первом случае, последовало обвинение в адрес графа о сочувствии к нарбоннским еретикам.

Папа негодовал.

«Мы не можем обойти молчанием все эти злодеяния против веры», — написал он графу. Вслед за письмом последовало и наказание: Раймонд VII был отлучён от Церкви. Каждое воскресенье это отлучение читалось во всех церквях Лангедока при звоне колоколов и погашенных свечах, а самого графа принудили ехать в Святую землю, дабы там он искупил грехи.

Другого граф и не ожидал. Это было не первое отлучение. С тех пор, как крестоносцы вторглись в Лангедок (а прошло уже порядка тридцати лет), Раймонд и его отец не единожды предавались анафеме. Крестоносцы отобрали их владения и вынудили (как, впрочем, и других знатных вельмож Лангедока) вести бесконечную борьбу за возвращение своих же собственных земель. Такая негласная война расценивалась Римом как отступничество от веры. В самом деле, как смеет граф и его сын, эти потворщики ереси, пригревшие в своих владениях ненавистных катаров, вальденсов и других иноверцев, этих демонов зла, смущающих умы праведных католиков, воевать против Христова воинства? Отлучение следовало за отлучением. Даже на смертном одре отец Раймонда VII не получил прощения, хотя искренне желал Святого Причастия. Он умер, будучи отлучённым, и не был предан земле.

Граф Тулузский не только попал под двойное проклятие (помимо папы, его отлучили архиепископ нарбоннский и инквизитор Арнальди), но ещё и оказался преградой на пути у французского короля Людовика IX, желавшего закрепить за собой завоёванный юг. Сделав все, чтобы отправить Раймонда за море, в Святую землю, его влиятельные недруги сразу поставили управлять тулузскими землями брата французского короля, Альфонса. Однако граф не собирался бросать Тулузу. Всеми правдами и неправдами он откладывал принудительную поездку в Святую землю. Папа был разгневан. Раймонд же, чтобы на время загасить пожар недовольства римской курии, сделал попытку примирения с изгнанными доминиканцами и Арнальди. Он поехал для переговоров в Каркассон, где обосновались инквизитор и монахи. Выслушав графа, изгнанники выговорили себе неприкосновенность, права и беспрепятственное возвращение в свой монастырь.

И вернулись — как полноправные вершители судеб тулузцев. Это был конец свободы и независимости. В помощь Арнальди назначили Стефана, такого же ярого противника ереси, а Челлани избрали приором доминиканского монастыря в Тулузе, благодаря чему он сохранил своё влияние на инквизицию.

Раймонд, казалось, смирился с печальной участью Тулузы. Да, в отличие от своих предков, он не был столь решительным и твёрдым по отношению к врагам. Даже французский король Людовик не видел в нём опасности. Однако в этом спокойном, даже мягком человеке, измученным долгой борьбой, закипала настоящая буря ненависти к завоевателям и гонителям его подданных — инквизиторам.