Раннее развитие Кантемира. – Заиконоспасская академия. – Кантемир и Ломоносов. – Академик Гросс. – Характерный анекдот. – Самостоятельность Кантемира. – Лишение его отцовского наследства. – Прокопович и Кантемир. – Их союз

26 октября 1719 года на дворе знаменитого Заиконоспасского монастыря был большой, торжественный съезд; в церкви происходила страшная давка; десятилетний Преображенский солдат, светлейший князь Антиох Дмитриевич Кантемир должен был произнести на греческом языке похвальное слово святому великомученику Дмитрию Фессалийскому в присутствии Петра I.

Все биографы нашего сатирика отмечают этот факт, как бы придавая ему существенное значение в смысле раннего развития Кантемира. При этом, однако, упускается из виду, что пятью годами раньше князь Дмитрий ездил в Петербург вместе с семилетним сыном Сергеем и что этот ребенок в день Пасхи произнес в присутствии того же Петра слово на греческом языке, за что ему сделан был значительный подарок, и он был определен в Преображенский полк. Таким образом, оказывается, что семилетний Сергей Кантемир превзошел по раннему развитию своего младшего брата, а между тем на всю свою жизнь остался заурядным человеком.

Нам кажется, что если говорить о раннем развитии Кантемира (а о нем нельзя не говорить, потому что оно действительно составляет в своем роде поразительный факт), то лучше уж начинать с первого печатного произведения, с первой его рукописи, отданной в типографию в 1726 году, т. е. когда ему было всего семнадцать лет, и озаглавленной «Симфония на Псалтирь». Но и в этом труде самостоятельности еще мало видно. Во-первых, это труд чисто механический, свидетельствующий разве только о начитанности Кантемира в псалмах, или, как он сам выразился, «трудок сей прилежности паче, неже устроумия указанием есть»; во-вторых, как мы уже отметили, преподаватель Ильинский составил такой же указатель для Четвероевангелия, а значит, молодой Кантемир в этом отношении последовал только его примеру, работал под его руководством, и даже предисловие к первому печатному труду носит слишком явные следы манеры и стиля Ильинского, чтобы его можно было приписать нашему сатирику.

Однако не подлежит никакому сомнению, что уже во время составления этого труда Кантемир в умственном отношении и даже в наблюдательности превзошел не только своих сверстников, но и большинство образованных людей того времени. В «Симфонии» трудно отыскать признаки этого необычайного развития умственных способностей и наблюдательности. Но если принять во внимание, что всего несколько лет спустя он начал писать свои сатиры, которые принесли ему славу, то мы вынуждены будем признать, что тщательное образование, полученное Антиохом Кантемиром, его близкое знакомство с Россией и русским народом как следствие его путешествий и жизни в деревне соединились в нем с совершенно необыкновенными умственными способностями и что все это вместе дало ранний, но пышный цветок на ниве нашего родного слова, нашей гражданственности и просвещенного нашего патриотизма.

Но, возвращаясь к первым проблескам литературной деятельности Кантемира, мы должны отметить, что в том же 1726 году, когда отдана была его «Симфония» с посвящением Екатерине I в типографию, он перевел с французского «Некое итальянское письмо, содержащее утешное критическое описание Парижа и французов». Неизвестно, по собственному ли побуждению он принялся за этот перевод, оставшийся ненапечатанным. Он сам говорил, что сделал этот выбор для упражнения во французском и славяно-российском языках. Но если выбор сделан им действительно самостоятельно, то переведенная им книга имеет несомненное биографическое значение. Дело в том, что в ней осмеиваются французские нравы, с которыми до известной степени были знакомы и образованные русские того времени или, по крайней мере, сам Кантемир и его семья. Если он, составляя «Симфонию», имел в виду удовлетворить потребности более удобного отыскания текстов святого Писания, т. е. практической цели, то, очевидно, переводя критическое описание Парижа, он давал волю собственной потребности осмеивать то, что было в людях ненормального или смешного. В этом отношении выбор Кантемира интересен, как интересно и то, что он три года спустя, т. е. в том году, когда написана была его первая сатира, перевел единственный сохранившийся до нашего времени философский разговор ученика Сократа, Кебеса, озаглавленный «Картина» и по содержанию своему составляющий рассуждение о целях человеческой жизни. В этой «Таблице Кевика философа» выражены взгляды на жизнь, во многом соответствующие философским взглядам, которых придерживался в течение всей своей жизни сам сатирик. Характерно, что в предисловии к этой книге 20-летний автор говорит, что «если бы люди прилежно словам философа внимать хотели, могли бы жить гораздо покойнее», что это побудило автора «издать на нашем языке сей древней премудрости остаток» и что он «нарочно прилежал писать сколько можно простее, чтобы всем вразумительно». Отсюда видно, что уже в ранней молодости Кантемир озабочен был мыслью о всевозможном распространении знаний как самой верной основы человеческого благополучия, и, кроме того, что уже тогда в нем выработалось убеждение, которым он руководствовался во всей своей дальнейшей деятельности, именно, что легче всего упомянутая цель может быть достигнута путем распространения правильных взглядов на нравственность и осмеяние человеческих слабостей. Отсюда и то расположение к нравственной философии, которое угасло в нем лишь с жизнью.

Тут мы должны упомянуть еще об одном из учителей Кантемира, имевшем наряду с вышеуказанными несомненно значительное влияние на сатирика. Говоря о познаниях, которые получил Кантемир в детстве, мы не упомянули о том, что он некоторое время состоял учеником знаменитой Заиконоспасской академии. Мы не упомянули об этом, потому что не могли собрать точных сведений, сколько времени, собственно, он обучался в этом рассаднике русской образованности, которому и Ломоносов обязан своим первоначальным образованием. Но мы не можем себе представить, чтобы оно продолжалось долго, отчасти потому, что Кантемир уже очень рано расстался с этой академией, а во-вторых, и потому, что склад его ума принял во многом совершенно иное направление, чем у Ломоносова. Оба они ставили науку чрезвычайно высоко, но и в отношении к науке наблюдается между ними большое различие. Ломоносов преклонялся перед нею; для него не было высшего наслаждения в жизни, как воспринимать ее и работать в этом направлении. Кантемир же смотрел на науку больше с утилитарной точки зрения: он искал в ней указания, как бы осчастливить людей, а вместе с тем его гораздо больше, чем Ломоносова, занимала действительность. Отсюда и глубокое различие в чисто литературных трудах обоих писателей: в одах Ломоносова русская действительность отражается весьма слабо; Кантемировы же сатиры являются первой попыткой воспроизвести русскую действительность в художественной форме. Оба они были лириками, но лиризму Ломоносова свойствен пафос, восторженное преклонение пред высшими благами человеческого духа; лиризму же Кантемира свойственна умная, добрая по существу, хотя подчас едкая по форме насмешка. При тождественности их основного стремления, направленного к обеспечению блага отечества, они должны были бы прийти к схожей литературной деятельности, если бы в молодости и в детстве подчинены были схожим влияниям. Но они совершенно разошлись в этом отношении, и поэтому мы не можем утверждать, что пребывание Кантемира в Заиконоспасском училище отразилось на нем сколько-нибудь сильно. Даже влияние Ильинского, ученика того же училища, оказалось в этом отношении слабо. Его трескучие фразы могли, путем постепенного совершенствования, дать в результате нечто вроде ломоносовских од; но у Кантемира они отразились лишь в произведениях, посвященных прославлению сильных мира сего, – в тех произведениях, в которых сам сатирик себя спрашивает:

Как же, не похлебствовав, составить песнь красну?

В его же сатирах, эпиграммах и разных других стихотворениях трезвость мысли берет всегда верх над громкою фразою, а подчас даже доводит нашего сатирика, как и впоследствии Салтыкова, до таких реальных выражений, которые и в разговорной речи подчас неудобны. Когда сердце преисполнено едкой горечи, когда душа глубоко возмущена, эстетическая фраза не приходит на ум.

Таким образом, влияние Заиконоспасского училища на Кантемира не могло быть значительным. К тому же достоверно известно, что уже на четырнадцатом году жизни Антиох Кантемир тотчас после смерти отца, т. е. после того, как он вместе с ним совершил путешествие через всю Россию в Персию, обратился к Петру с собственноручным прошением, в котором ходатайствовал о разрешении ему отправиться за границу для завершения своего образования. Насколько известно, это прошение не было удовлетворено. Во всяком случае, Кантемир остался в России. Предполагают, что Петр, занятый тогда мыслью об основании в Петербурге Академии наук, намеревался воспользоваться блестящими способностями молодого Кантемира, чтобы придать своему новому учреждению больше блеска. И мы видим, что тотчас после открытия Академии при Екатерине I наш сатирик является ее учеником. К крайнему прискорбию, и относительно занятий Кантемира в Академии сохранились лишь весьма скудные сведения. Известно только, что он занимался у Бернулли высшей математикой (к математике он всегда питал пристрастие), у Больфингера – физикой, у Беера – историей, у Гросса – нравоучительной философией. Известно, кроме того, что из всех академиков Кантемир с особенным уважением относился к Гроссу и занимался его предметом с особенной любовью. Вообще, пристрастие к этике он сохранил навсегда и впоследствии охотно писал на этические темы и переводил авторов, сочинения которых обнаруживали наиболее глубокие мысли нравственно-философского характера; так, и сатиры его исполнены подобного рода мыслями. Следовательно, и тут мы видим, что уже в молодости, как и в течение всей своей жизни, Кантемир, главным образом, интересовался тем, как стать полезным обществу, и даже сам прямо сознавался, что любит этику именно по этой причине. Нельзя сомневаться, что в этом отношении академик Гросс имел влияние на сатирика. Он сам признавал, что лекции первых русских академиков принесли ему большую пользу. Академики удивлялись его способностям и выбрали его членом Академии, рассчитывая, что он со временем займет пост ее президента. С точки зрения интересов научной словесности нельзя не пожалеть, что эта надежда не сбылась. Сам Кантемир, как мы еще увидим, до конца жизни надеялся, что ему удастся послужить на этом посту отечественной науке. Но когда эта надежда была ближе всего к осуществлению, смерть преждевременно прекратила дни нашего первого писателя, и в то время как Кантемир исправлял, в сущности, чуждые ему дипломатические обязанности, только что возникшая Академия влачила довольно жалкое существование, ставя всевозможные препоны первому нашему замечательному ученому Ломоносову.

Пребывание. Кантемира в Академии наук принесло ему, однако, большую пользу. Он слушал в ней лекции по математике, истории и этике ученых, вооруженных истинными знаниями, стоявших на высоте тогдашней науки; в славяно-греческом же училище главными предметами были каноническое и гражданское право, грамматика, пиитика, риторика, философия и богословие. Конечно, и эти предметы, если бы они преподавались иначе, могли бы сослужить свою службу. Но риторика сводилась к изучению чисто механических литературных приемов, к набору громких слов и фраз, к уснащению речи мифологическими терминами; логика была не чем иным как набором силлогизмов, совершенно не пригодным к жизни; в психологии ломали голову над такими вопросами: человек ли женщина и отчего у нее не растет борода? В физике обсуждались вопросы: росли ли в раю розы без шипов, существует ли доныне рай и каким он был при Адаме и Еве? Заиконоспасская академия, конечно, была учебным заведением, представлявшим собою, по мысли такого просвещенного деятеля, каким был Симеон Полоцкий, большой шаг вперед на пути нашего просвещения. Но в руках неискусных преподавателей, живших старыми традициями, она не принесла той пользы, какой ожидал от нее знаменитый основатель. Если из нее вышли такие светила родной науки и родного слова, как Кантемир и Ломоносов, то Россия этим обязана не столько ей, сколько духу времени, торжеству которого так много содействовал Петр, великий преобразователь русской земли.

Как бы то ни было, мы видим, что Кантемир везде, где ему представляется случай приобрести новые знания, пользуется им с увлечением, и притом не только воспринимает знания, но старается их переработать самостоятельно для достижения тех целей, которые выдвигаются самой жизнью. Усидчивость в труде, прилежание характеризуют его столько же, как и стремление быть полезным обществу, в котором он живет. С другой стороны, он решительно отвергает, несмотря на тихий свой нрав, на мягкость характера, все то, что представляется ему бесполезным, не соответствующим внутреннему его настроению, его стремлениям. В этом отношении довольно характерен известный анекдот о том, как малолетний Кантемир заснул на карауле перед дверью почивальни государыни. Должно быть, этот анекдот относится к тому времени, когда Петр обратил особенное внимание на Кантемира вследствие чтения им в его присутствии слова в Заиконоспасском монастыре. Кантемир уже раньше был зачислен солдатом в Преображенский полк, столь любезный сердцу Петра. Пораженный способностями будущего сатирика Петр пожелал, чтобы он деятельнее занялся военной службою и изучал военные науки. И вот результатом этого желания было, между прочим, то, что ребенка в мундире поставили на карауле у дверей спальни императрицы. Отец Кантемира по прошествии некоторого времени пожелал убедиться, добросовестно ли сын исполняет возложенную на него обязанность, и, к своему ужасу, застает его погруженным в глубокий сон. Князь Дмитрий вспылил и будто бы хотел убить его на месте, но подошел Петр и спас жизнь ребенка, хотя в то же время признал, что он, по-видимому, к военной службе малоспособен. Анекдот этот, как все анекдоты, страдает, конечно, сильным преувеличением. Нельзя думать, что такой любящий отец, как князь Дмитрий, мог убить своего ребенка за такую, в сущности, ничтожную провинность. Он, вероятно, только пригрозил ему, а Петр вступился за него. Однако несомненно, что после этого случая юного Антиоха освободили от военных наук и от военной службы, и хотя он продолжал числиться в полку и даже постепенно дослужился до офицерских чинов, но, по-видимому, его служебные обязанности в этом отношении ограничивались стоянием на карауле во дворце, и он имел полный досуг предаваться литературным и научным своим занятиям. В этом отношении очень характерны его заметки в календаре за 1728 год. Из них мы узнаем, что Кантемир во время коронации Петра II пожалован в подпоручики, что он часто стоял на карауле и в то же время ревностно занимался литературой, потому что в календаре то и дело указываются разные книги, которые Кантемир прочел или собирался прочитать, с обозначением даже лиц, у которых он надеялся получить ту или другую книгу. Кажется, ни одно сколько-нибудь заслуживающее внимания сочинение того времени не ускользало от зоркого глаза девятнадцатилетнего юноши. Его в одинаковой степени занимают книги, касающиеся России, мемуары, исторические монографии, классическая древность, философские и естественноисторические книги. Словом, видишь, что молодой Кантемир стоит, по роду чтения и выбора книг, на высоте тогдашней образованности. Вероятно, не только у нас, в России, но даже и на Западе в то время было мало людей, с таким рвением предававшихся литературным занятиям и так зорко следивших за всеми литературными явлениями. Но заметки календаря Кантемира интересны еще и в другом отношении. За исключением, быть может, разных событий дня, касающихся придворной жизни, ум молодого Кантемира занят единственно более или менее серьезными вопросами; разные же увлечения, столь свойственные молодости, не играют никакой роли в его жизни. Он отмечает заглавия книг, которые прочитал или собирается прочесть, меткие выражения, преимущественно народные, семейные события, значительные явления в природе (он делает, например, рисунок солнечного затмения); единственные же отметки, касающиеся обыденной жизни, свидетельствуют разве о том, что наш сатирик, несмотря на необходимость бывать постоянно во дворце, был чрезвычайно экономен. Эта черта очень гармонирует с его общим нравственным обликом и пришлась кстати, когда ему впоследствии в Лондоне и Париже приходилось быть представителем такого государства, как Россия, и получать чрезвычайно скудное содержание, не располагая сколько-нибудь значительным собственным состоянием. Существенно для характеристики Кантемира и то, что эта черта вряд ли могла развиться в родительском доме, который был поставлен на очень широкую ногу, в особенности с тех пор, как шестидесятилетний князь Дмитрий вступил во второй брак с княжной Трубецкою, дочерью Ивана Юрьевича Трубецкого, жившего во все время шведских войн в Швеции пленником и сроднившегося там с европейскою образованностью и с жизнью западной интеллигенции. Княжна Настасья Ивановна была замечательная красавица, и в угоду ей князь Дмитрий Кантемир сбрил бороду, сбросил свой полуазиатский костюм, переселился окончательно в Петербург и зажил здесь великосветской жизнью, правда, ненадолго, потому что брак его состоялся в 1719 году, а три года спустя он уже отправился в персидский поход. Но трехлетняя жизнь в Петербурге с ее роскошью, забавами, вечерами, казалось, должна была произвести впечатление на Антиоха, соблазнить и увлечь его; на самом же деле она внушила ему только нерасположение к роскоши и богатству, к светским удовольствиям и увлечениям. Быть может, в этом отношении на него подействовало и то обстоятельство, что горячо любимый отец, не перестававший, правда, деятельно заботиться о воспитании своих детей, под конец своей жизни проявил такую слабость, разыгрывал роль ревнивца, нарушил все свои привычки и вообще во многом утратил тот вид внешнего достоинства, который более всего соответствовал чувствам его сына. Несмотря на молодые годы, он при своей наблюдательности не мог не заметить перемены, происшедшей в отце, и эта перемена пусть не поколебала чувства любви к нему, но, по-видимому, внушила ему нерасположение ко всему, чем она обусловливалась, и притом не столько к личности его мачехи, сколько к суетности той жизни, которую она привыкла вести.

Словом, мы видим, что уже в ранней молодости Кантемир не подчинялся внешним влияниям, а напротив, начал жить вполне определенной внутренней жизнью и старался устроить внешнюю жизнь свою так, чтобы дать наиболее полное удовлетворение стремлениям своей богато одаренной души. Это пришлось ему очень кстати, потому что он уже в таком возрасте, когда другие еще всецело подчиняются окружающим их условиям, воспринимают, а не действуют, был вынужден силой обстоятельств действовать более или менее самостоятельно. Тринадцати лет от роду он, как мы видели, лишился отца. Трудно составить себе по сохранившимся отрывочным сведениям суждение о том, насколько мачеха заботилась о своих пасынках. Но впоследствии отношения Антиоха и Марии с мачехой были не особенно дружелюбны, и поэтому надо полагать, что она далеко не относилась так заботливо и любовно к Антиоху, как его мать. Тотчас после смерти отца Кантемир обращается с собственноручным прошением к Петру, ходатайствуя, чтобы его отпустили за границу для завершения образования. Но, как мы указывали, ему пришлось остаться в России, и он вскоре был вовлечен в водоворот тогдашних бурных политических событий, придворных интриг, неумеренной, страстной борьбы влияний и лиц. Ему был дан повод, мало того, он был заинтересован в том, чтобы принять участие в этой борьбе, – заинтересован, во-первых, горячим стремлением принести посильную пользу своему приемному отечеству и, во-вторых, как лицо, жестоко пострадавшее от несправедливостей временщиков. Когда умерла Екатерина I, Кантемиру было всего семнадцать лет. Шел третий год после смерти Петра Великого и уже второе царствование – царствование ребенка. Недаром Кантемир составил следующую «эпиграмму» по поводу коронации Петра II:

Действительно, нужна была «крепкая помощь», чтобы этот ребенок мог сколько-нибудь сносно управлять великой страной после такого царствования, каким было царствование его великого деда, совершенно преобразившего Россию, в значительной степени расшатавшего устои, на которых она раньше покоилась, и заменившего их новыми, внушавшими многим сомнения и чувствительно отражавшимися на интересах правящих и управляемых. Надо было питать большое доверие к установленному Петром государственному строю, чтобы оставаться ему верным при тех замешательствах, при том безотрадном положении, в котором очутилась Россия после его смерти. Это безотрадное положение дел, на котором мы не станем останавливаться, потому что оно всем известно из истории, отразилось самым чувствительным образом, между прочим, и на материальных интересах Кантемира. Ребенок, возведенный на престол, подчиняясь влиянию Долгоруких, проявил вдруг большую самостоятельность. Он сверг несносную опеку всесильного временщика Меншикова, управлявшего Россией, – этой «недостроенной машиной», как выражался сам знаменитый временщик, – только отчасти в духе Петра, но, собственно, соблюдая больше свои личные интересы, чем интересы государственные. Всем было тяжело под этим управлением: тяжело было и народу, и тем, кто желал им править для удовлетворения личных выгод, и представителям старины среди духовенства и боярства, и людям, дорожившим реформами Петра, и самому малолетнему царю, равно как и его товарищу Ивану Долгорукому, «этому гостю, досадному и страшному, который на лошадях, окруженный драгунами, часто по всему городу необычным стремлением как бы изумленный скакал и врывался по ночам в честные домы». Петру II и его сверстнику опека Меншикова была слишком стеснительна, и в один прекрасный день он решительно провозгласил: «Я покажу, кто император – я или Меншиков». И грозный временщик лишился награбленного им громадного состояния в 100 тысяч крестьянских душ и умер на пустынных берегах Оби. Но его вскоре заменил другой временщик, которого некоторые историки силятся выставить просвещенным деятелем, но который, в сущности, даже не сочувствовал начинаниям Петра, а в корыстолюбии, может быть, даже превзошел Меншикова. Это был князь Дмитрий Михайлович Голицын, человек образованный, знакомый с несколькими европейскими языками, собравший обширную библиотеку в своей подмосковной деревне, в знаменитом селе Архангельском, и тем не менее приверженный старине, симпатизировавший злосчастному царевичу Алексею и запятнавший себя необычайным корыстолюбием. От этого корыстолюбия сильно пострадал и наш сатирик. Дочь князя Голицына вышла замуж за брата Антиоха, князя Константина Кантемира, и этого было достаточно, чтобы, вопреки завещанию отца, князя Дмитрия, выразившего совершенно ясное желание, чтобы единственным его наследником, ввиду закона о майорате, изданного Петром Великим, был назначен тот из его сыновей, который сделает наибольшие успехи в науках, причем он прямо указывал на Антиоха как на самого способного и наиболее обещающего, – чтобы, вопреки этому завещанию, все состояние бывшего молдавского господаря было предоставлено зятю Голицына, Константину Кантемиру. Покойный господарь доверил Петру исполнение своего завещания, но душеприказчиком оказался не Петр, а князь Голицын, и наш сатирик из богатого человека, владельца состояния в 10 тысяч душ, превратился в бедного офицера, жившего исключительно на свое офицерское жалованье.

Казалось бы, такой вопиющий факт должен был озлобить Антиоха, заставить его принять деятельное участие в борьбе тогдашних партий или, по крайней мере, навсегда осудить тот государственный строй, при котором подобное насилие могло иметь место. Но на самом деле это важнейшее. событие в личной жизни Кантемира не отразилось ни на его образе мыслей, ни на его чувствах. Он, несомненно, принял к сердцу нанесенную ему несправедливость, но, быть может, больше с точки зрения интересов семьи, чем своих собственных. Поскольку впоследствии, когда возникла надежда на возвращение отцовского наследия, наш сатирик писал: «Злоба людская очень сильна: братья, пожалуй, могут подумать, что я, высказывая свои соображения, стремлюсь только к тому, чтобы закрепить за собою одним отцовские вотчины или, по крайней мере, сделаться посредником в дележе и назначить каждому что мне вздумается. Чтобы рассеять столь несправедливое предположение, я заявляю и обязуюсь предоставить вам (т. е. сестре и братьям) разделить землю на равные доли и назначить мне часть по жребию». Так относился Кантемир к своим родственникам в конце жизни, а его переписка с сестрою Марией свидетельствует о том, что таковы были его чувства и раньше. Из его же действий в конце двадцатых годов ясно видно, что учиненная несправедливость не столько его озлобила, сколько опечалила, и преимущественно потому, что недостаток материальных средств лишал его возможности осуществить свою мечту, т. е. отправиться, согласно воле, выраженной отцом, «в знатные городы и иные христианские страны» для завершения своего образования. Мечта его в конце концов осуществилась, но, вследствие недостатка материальных средств, при условиях, далеко не благоприятствовавших его возвышенным намерениям.

Насколько же значительно было его участие в тогдашних событиях, другими словами, к какой партии он примкнул и в каком направлении действовал? Чтобы уяснить себе этот вопрос, решение которого не может не бросить яркого света на нравственные качества Кантемира, мы должны принять во внимание, что тогдашние партии состояли из людей, меньше дороживших, как выражался наш сатирик, «общею пользой, чем собственною». По большей части они боролись только ради «собственной пользы». После падения Меншикова главными действующими лицами в стране были Долгорукие и князь Дмитрий Голицын. О Долгоруких и говорить нечего. Что же касается Голицына, то он, несмотря на свое образование, как мы уже заметили, был сторонником прав боярства, которым русские цари, начиная с Ивана III и кончая Петром, нанесли такие сильные удары. Следовательно, в деятельности этого временщика, насколько она обусловливалась не личными выгодами, а политическим принципом, проявилось недружелюбное отношение к реформам Петра с их табелью о рангах, этим последним решительным ударом, нанесенным боярству. Великий наш преобразователь, дорожа общею пользою, признал основным правом на государственный почет, вместо родовитости, образование и заслуги. Сам Меншиков – враг, под которого подкапывалось боярство, – вышел из народа и с боярством не имел ничего общего.

Князь Голицын и при Петре дружил с царевичем Алексеем, а когда последний умер, стал возлагать большие надежды на его сына. Надежды эти заключались в том, чтобы упразднить реформы и восстановить допетровские порядки, поскольку они благоприятствовали аристократии и сдерживали демократическую волну.

В ком же нашли себе защитника петровские реформы? К чести нашего духовенства, в руках которого сосредоточивалось тогда все народное образование – надежнейший и самый обильный источник фактического обновления России, – именно оно выдвинуло из своих рядов деятеля, который был столпом русского просвещения в смутное время, наставшее после Петра. Если между первым русским светским писателем и незабвенной памяти Феофаном Прокоповичем установились самые близкие, дружественные отношения с первых же шагов сатирика на литературном поприще, если их связала судьба, если они сплотились и действовали как один человек, если умудренный житейским опытом деятель сразу с поспешностью протянул руку помощи юноше, только что вступавшему в жизнь, и отнесся к нему, как равный к равному, как к товарищу по оружию и духовному собрату, то это несомненно был знаменательный момент в истории русского просвещения – момент, когда светская наука принимала в наследство плодотворную задачу, завещанную ей всей прошлой просветительной деятельностью нашего духовенства. Кантемиру негде было искать себе покровителей среди влиятельных политических деятелей, как в той среде, которая до тех пор одна лишь заботилась об успехах просвещения, и поэтому нам представляется очень мелким соображение, высказываемое некоторыми биографами нашего сатирика, будто бы Кантемира привела к Прокоповичу несправедливость, учиненная над ним временщиком Голицыным. Голицын и Прокопович, правда, никогда не могли быть друзьями, потому что их политические принципы диаметрально расходились и потому еще, что Прокопович всеми фибрами своего существа был человеком идеи, а Голицын был им только отчасти, в мере, соответствовавшей его личным интересам. Они не могли быть друзьями – это несомненно; но столь же несомненно, что не вражда к Голицыну, а нечто совершенно иное свело Кантемира с Прокоповичем. Когда наш сатирик, со страстным рвением занимавшийся науками, отдыхая от караульной службы, излил в тиши кабинета свою гражданскую скорбь на бумаге, жалуясь на печальное состояние общества, и когда его стихи, его первая сатира попала в руки Феофана, тот немедленно выразил свой восторг стихами, и из глубины души у него вылились знаменитые строфы:

строфы, в которых он прославляет Кантемира за то, что тот «пером смелым мечет порок явный на нелюбящих ученой дружины», и пророчит:

Другой же просвещенный пастырь нашей церкви, воодушевленный теми же чувствами, как и Прокопович, приветствовал ту же сатиру восторженными латинскими стихами, в которых встречается следующая строфа: «Пусть невежда, чуждый всего священного и коснеющий в своем неведении, порицает мудрого; пусть празднолюбец, гордящийся своею блестящею одеждою, издевается над познаниями, приобретенными неусыпным трудом; пусть сластолюбивый богач, бедный среди куч золота, изрыгает хулы на просвещение, – все это развеваешь ты, как ветром, своим стихотворением и научаешь ценить достоинство наук. Как же музам тебя, увенчанного мудростью, не назвать оплотом и украшением, приятным Богу?»

На этой широкой почве уважения к науке и состоялся союз между лучшими представителями нашей церкви и первым светским писателем в современном значении этого слова. Маститый пастырь, верный помощник Петра, протянул руку двадцатилетнему гвардейскому подпоручику и признал его силой плодотворной, равноправной: их соединяло служение тем просветительным идеям, выразителем которых был в такой высокой степени недавно почивший царь, над священным делом которого начали уже торжествовать враги науки, враги обновления России в духе европейской цивилизации – противники «ученой дружины». С этого момента и начинается видная роль нашего сатирика в делах отечественной гражданственности. Антиоху Кантемиру выпала великая честь представлять собою крепкое звено, соединяющее, на почве просвещения и литературы, древнюю Русь с новой; он сильною рукою указал всей нашей литературе истинный ее путь. Прав был Жуковский, утверждая, что Кантемир по форме принадлежит к стихотворцам старинным, а по искусству, и не только по искусству, а по всему содержанию своих произведений, к «самым образованным, к новейшим». Если мы сделаем усилие над собою и отрешимся от впечатления, которое производит на нас устаревшая, несколько архаическая форма творений Кантемира, то мы должны будем признать, что они знаменуют собою исполинский шаг вперед для данного времени и по содержанию до сих пор еще отличаются замечательной свежестью, что над многими его мыслями нам и теперь еще не мешает серьезно призадуматься. Кантемир ясно предвидел, по какому пути пойдет Россия и ее литература, и поставил первые вехи в этом направлении, установил их сразу так твердо, что, несмотря на все усилия, никому не удалось их опрокинуть.

Но об этом речь впереди, при общей оценке того, что сделано Кантемиром. Теперь же мы приступим к характеристике его деятельности на рубеже двадцатых и тридцатых годов – этого важнейшего момента в жизни, когда еще не достигший совершеннолетия Кантемир, несмотря на свой тихий и скромный нрав, сразу обратил на себя общее внимание и выступил родоначальником новой русской литературы.