СЛЕДЫ ЗАПЕКШЕЙСЯ КРОВИ
1
Пасмурное и холодное зимнее небо нависло над Батаком. На улицах редко показываются прохожие. Трактиры и кофейни посещают только жандармы и полицейские. И не потому, что в селе не стало людей, наоборот — всех, даже тех, кто работал в лесу, согнали в село. С тех пор как появился капитан Динев, ни один человек не имеет права выйти из села. Скотина дохнет с голоду, потому что жители Батака с незапамятных времен привыкли держать сено на сеновалах возле покинутых лесопилен в горах или в кошарах на голых холмах Илиджика. В лесах над Петровской грядой появились волки. Их неистовый вой по ночам не дает покоя. Охрипших от лая собак невозможно удержать на привязи.
По утрам Чолаковы и Чаушевы озабоченно ищут волчьи следы, но натыкаются только на следы жандармских постов и засад. Нет, не отвыкли жители Батака от крепкой ракии и красного вина. Но в эти страшные зимние вечера 1944 года они редко появляются в кофейнях и трактирах. Предпочитают оставаться у себя дома.
Капитан в одиночестве наслаждается охватившим весь Батак страхом и оцепенением. Это усиливает в нем обманчивое чувство, что он держит в руках здешних горцев.
Агенты капитана выявили людей, связанных с партизанами, и некоторые из них уже попали, к нему в руки.
В конце января забрали Васила Пелева, перевозившего осенью из пловдивских сел в Батакские горы продукты для партизанского отряда. Через два-три дня схватили и других. Их сразу же увезли в Брацигово. Среди них был и Алексий Климентов.
Полицейские располагали сведениями, что Климентов — один из руководителей коммунистов. Поэтому-то они и хотели любой ценой заставить его заговорить. Климентова так избивали, что превратили его тело в кровавое месиво. Не оставили ни одного ногтя на пальцах, ни одной целой, несломанной кости — словно пропустили между мельничными жерновами. Но он не промолвил ни слова. 8 февраля Климентова вместе с несколькими помощниками партизан из Козарско вывели из камеры и расстреляли за селом. Трупы бросили в снегу на съедение волкам и лисицам.
Не все арестованные упорно молчали и уносили свою тайну в могилу — кое-кто не выдержал. 12 февраля схватили Тоско Ганева, Петру Джамбазову и вместе с ними еще нескольких коммунистов и помощников партизан.
В штабе 2-й Фракийской дивизии остались довольны капитаном Диневым.
— Начал ты хорошо, — похвалил какой-то генерал капитана. — Продолжай в том же духе…
Лет десять назад, когда капитан получил первое офицерское звание, царь, вручая ему именные часы, сказал:
— Мои враги — это и враги Болгарии. Помните об этом.
Капитан не забыл слов царя, сказанных в большом зале военного училища с его высокими потолками, украшенными лепкой с позолотой.
— Клянусь быть беспощадным с ними! — ответил он, не догадываясь, что у Болгарии нет большего врага, чем сам царь, объявляющий своих друзей — ее друзьями, а своих врагов — ее врагами.
В Батаке капитан разместил свой штаб в помещении школы, стоявшей на берегу Старой реки. Сам занял кабинет директора, а агенты — соседние классные комнаты. Арестованных держали в подвале.
16 февраля из Пещеры приходит приказ произвести дополнительные аресты. Капитан удаляется в директорский кабинет, чтобы лучше обдумать, как действовать. Кто-то стучит в дверь.
— Входите!
Это звучит не как разрешение, а как приказ.
— Господин капитан, здешний один пришел… Просит впустить, — докладывает вестовой. — Говорит, по важному делу.
Капитан небрежно разваливается на стуле и барабанит пальцами по письменному столу. Но когда в комнату входит молодой черноглазый мужчина, Динев вздрагивает и невольно отдергивает руку.
— А, это ты! — говорит он нарочито небрежно. — Что тебя привело сюда?..
Посетитель снимает кепку и приближается. Расстегнув пальто, достает какой-то документ.
— Несколько дней назад я получил документ на право заниматься ремеслом. Открываю портняжную мастерскую.
— Это лучше, чем участвовать в коммунистических заговорах… — перебивает его капитан. — Ремесленнику нечего делать среди разбойников.
Молодой батакчанин отводит глаза. Его руки, сжимающие кепку, становятся влажными.
— И мой брат в тюрьме, господин капитан, но никакой он не разбойник. А что касается меня… то вы убедились, что я подобными делами не занимаюсь. Потому и велели меня выпустить… — Парень как-то криво улыбается.
Капитан встает и отодвигает стул. Потом машинально одергивает китель и застегивает высокий воротник. На нем светло-зеленая форма, сшитая у хорошего мастера. В ней этот страшный человек выглядит элегантным и даже красивым.
— Я тебя выпустил, но, кажется, сделал это напрасно. Батак еще узнает меня…
Слова капитана звучат холодно, как холодна и его угроза.
Другой бы побледнел, испугался, а этот парень смотрит на офицера так, словно тот не сказал ничего особенного. Только слегка сжатые губы выдают внутреннее напряжение. «Среднего роста, с открытым лицом, волосы каштановые, одет со вкусом, бросается в глаза врожденная интеллигентность… — мысленно обобщает свои впечатления капитан. — Мои люди правы: он наверняка в руководстве молодежного подполья».
— Зачем ты пришел ко мне? — спрашивает капитан. — Решил открыть портняжную мастерскую — ну и открывай себе на здоровье!
— У меня ни материалов, ни приклада, господин капитан, — отвечает проситель. — Решил съездить в Пловдив. Прошу выдать пропуск…
Капитана изумляет не столько сама просьба, сколько явная уверенность парня в том, что она вполне естественна и будет удовлетворена. «Прекрасно владеет собой», — отмечает Динев еще одну черту характера этого человека.
— Хорошо. Ты его получишь. — И капитан приказывает вестовому подготовить пропуск на имя Трендафила Ангелова Балинова из села Батак.
Балинов получает пропуск и не торопясь спускается по лестнице. Капитан видит через окно своего кабинета, как тот останавливается во дворе, поднимает воротник и все так же не спеша проходит мимо часового у ворот.
— Вестовой! — кричит капитан. — Гыделева ко мне! Быстро!
В комнату входит рослый светловолосый человек в расстегнутом однобортном пиджаке, из-под которого видна рукоятка вальтера.
— Балинов решил ускользнуть от нас. Взял пропуск до Пловдива… Вон он там, на мосту! Следить за ним! Не спускать с него глаз!
Балинов заходит к сапожнику рядом со старой церковью и задерживается там минут на десять. Оттуда он выходит вместе с Илией Яневым. Они почти ровесники. Балинов выше ростом, и у него более тонкие черты лица. Их давно связывает крепкая дружба и риск подпольной работы. Люди привыкли видеть их вместе, и то, что они встретились у сапожника, не вызывает никаких подозрений. Не является их встреча неожиданностью и для следующих за ними по пятам агентов капитана Динева, поскольку они многое знают о каждом из них. Только одно интересует теперь капитана: что замышляют, что обсуждают его жертвы в оставшееся им время?
А они говорят о партизанском знамени, расшитом дочерьми старого помощника партизан деда Тодора Банчева и их подругами. (Это знамя так и не попало к партизанам — его сожгли. Но после 9 сентября было сделано новое — его поместили в небольшом батакском музее, посещение которого сейчас вызывает помимо других чувств ощущение какой-то неловкости: чересчур уж он скромен для подвига батакчан.)
— Я его спрятал среди штабелей дров, но мне показалось, что это ненадежное место, — объясняет своему товарищу Илия Янев. — Позавчера я зарыл его в саду и набросал сверху снега, чтобы не осталось следов.
— Хорошо сделал, молодец, — одобряет Балинов. — Опоздали мы… Не смогли вовремя отправить… Если положение станет еще более опасным, сожги его. И при первой возможности уходи в лес.
— В капкан нас загнали, Дафчо! — говорит Илия. — И блокада, и снег, и волки… Постарайся ускользнуть с этим пропуском…
Балинов грустно улыбается:
— Как-то не верится, чтобы меня выпустили даже с пропуском… Они играют со мной, как кошка с мышкой. Разве ты не видишь, что за нами идут по пятам…
Они заходят к Милушу — кондитеру — выпить по кружке бузы и молча расстаются. Улицы по-прежнему безлюдны. Из лавки доносится передаваемый по радио фашистский марш. Музыка то и дело прерывается из-за помех, и поэтому кажется, что передатчик захлебывается.
2
Приближается комендантский час. Вот-вот наступит ночь — одна из тех ночей, которые заставили батакчан поверить в воскресение из мертвых Барутанлии и его орд. Из здания гимназии расходятся в разных направлениях жандармские и полицейские патрули.
Комендантский час еще не наступил. Со стороны фабрики слышится скрип телеги. Впереди идет дед Еньо, а по обе стороны сыновья Петр и Димитр и внук Митко. Они ездили на лесопильню за обрезками досок, чтобы было чем поддерживать огонь в печи. Зима стоит холодная, и дров требуется много. А в лес никого не пускают.
Около дома на них набрасывается человек десять полицейских. Двое из них хватают Петра за руки, другие нацеливают свои винтовки на деда Еньо и Димитра.
Дед Еньо не понимает, что происходит, но вдруг бросается на полицейских, забыв, что он уже старик. Его бьют прикладами по спине; пошатнувшись, он делает еще два-три шага и падает. Руки его продолжают сжиматься в кулаки от злости, что не может помочь сыну.
— Что вы делаете? — кричит он полицейским. — Зачем вы его схватили?..
— Молчи, старик!.. Зачем душегуба произвел на свет?
— Это он-то душегуб?!
— Батя, не надо! — вмешивается Петр. — Я коммунист и коммунистом умру… Ни слова им из меня не вырвать.
Он велит сыну заботиться о дедушке Еньо и передать матери: «Чему быть, того не миновать!»
Ни полицейские, ни мальчик не поняли тогда смысла этих слов. Только потом выяснилось, что имел в виду Петр: в доме хранились продукты для партизан, которые должны были прийти за ними.
Таков был Петр Янев. Знал, что его ожидает, но и перед лицом смертельной опасности думал о товарищах. Он обладал острым крестьянским умом и рано понял многие истины. Взгляды его как коммуниста сформировались еще в окопах первой мировой войны. Тогда и началась его непримиримая борьба со старостами, полицейскими и другими представителями власти. Из всех столкновений с ними он выходил сильнее прежнего. Петр стал одним из наиболее уважаемых людей в Батаке. В 1921—1923 годах крестьяне избирали его в общину советником от коммунистов. В 1928 году с Ангелом Чаушевым, Николой Чолаковым и другими коммунистами он создал ячейку Болгарской рабочей партии в селе, а позже стал секретарем партийной организации в Батаке.
Я его запомнил с тех пор, когда он несколько раз приходил на встречу с партизанами в 1943 году. Крупный человек, лицо с резко выступающими скулами и опущенными книзу усами. Решительный, твердый характер… Обычно он ходил без шапки, в расстегнутой на груди рубашке и всегда с каким-нибудь лесным цветком в петлице.
3
Через несколько часов после ареста Петра Янева один из грузовиков карательного отряда, объехав старинную церковь — свидетельницу ужасов страшной резни в Батаке, остановился перед домом Балиновых. Жандармы, выскочив из кузова машины, прижимались к стенам домов или же исчезали в темноте соседних дворов. Агенты Черного капитана стали колотить в дубовые ворота дома Балиновых. Залаяли собаки. В комнате наверху заплакал ребенок. Зажглась лампа. Послышались чьи-то шаги, кто-то выглянул с балкона.
— Открывайте! Полиция!.. — крикнул Гыделев.
Жандармы ворвались во двор. Гыделев так толкнул деда Ангела Балинова, что старик отлетел к старой яблоне. Рядом с ним встал жандарм с примкнутым к винтовке штыком. Несколько жандармов бросились по лестнице на второй этаж, другие начали рыться в амбарах и хлеву. Наверху, на чердаке, схватились Трендафил и полицейский. Оба с шумом покатились на пол. Закричали женщины, дети… Дед Ангел сорвал накинутую на плечи шубу и бросился к лестнице, но его схватили. Когда старик обернулся, он увидел, что к его груди приставлен штык.
В воротах показался капитан, одетый в белый кожух, с фуражкой на голове. Небрежно осмотрел двор, амбар и остановился перед дедом Ангелом.
— В такие ночи человеку бы дома сидеть, спать в теплой постели, а мы мерзнем на улице, по чужим дворам… А что поделаешь? Служба…
Деду Ангелу хорошо известна эта служба. Всюду, где ступит их нога, льются слезы и кровь. Ему хочется закричать, чтобы все село услышало. Но он знает, что это не поможет, и лишь стискивает зубы.
По лестнице стаскивают связанного Дафчо — с непокрытой головой, в белой рубашке и резиновых постолах на босу ногу. Его мать, бабка Катерина, растолкала жандармов и набросила сыну на плечи пальто. Из комнат вышли его сестра, жена старшего брата и ребятишки. Братьев не было дома: двоих забрали в армию, а третьего упрятали в тюрьму.
Дед Ангел молча обеими руками притягивает к себе сына. Дафчо чувствует, что старик держится изо всех сил, чтобы не выдать своей слабости. Он хорошо знает своего отца, помнит, как тот говорил: жизнь и так тяжела — войны, несправедливость, нищета, голод… и у каждого свое горе, поэтому, если не можешь человеку помочь, то по крайней мере не терзай его своим горем…
Трендафила ведут к воротам.
— Дядя, возвращайся! — кричит племянник.
Ребенку исполнилось пять лет. К шести годам он поймет, что оттуда, куда увели его дядю, возврата нет…
Трендафил оборачивается и грустно улыбается:
— Уведите детей… Это зрелище не для них.
Дед Ангел остается на том месте, где из его объятий вырвали сына. Стоит не шелохнувшись, словно врос в землю, в эту черную батакскую землю. На этой земле он в молодости поставил красивый двухэтажный дом с широкими карнизами, большими комнатами и балконом. Он построил его фасадом на юг, чтобы с балкона видеть горы Семералан и Карлык. Для балок и досок подбирал стройные ели и смолистые сосны в Суоджаке и Дженевре — он знал толк в дереве… Теперь пусто и мрачно станет в доме.
Но не только его дом постигло несчастье. В эту зловещую ночь жандармы увели Димитра Хаджиева, Илию Янева, Димитра Цурева и многих других. Их втолкнули в грузовик и повезли в штаб карательного отряда в Брацигово.
4
Еще до рассвета грузовик с арестованными остановился во дворе брациговской школы. Вокруг него толпятся жандармы. Скрипят железные крюки — шофер открывает задний борт грузовика и, отойдя в сторонку, закуривает.
— Слезайте!.. По одному!
Голос офицера, отдавшего приказ, кажется сонным и утомленным. В эти часы только бы спать! Не характер самой службы, а то, что она создает много неудобств, — вот что удручает его.
Арестованные нерешительно топчутся у борта грузовика и с тревогой осматривают незнакомое место. Брезентовый верх машины хлопает на ветру. При тусклом зимнем рассвете даже деревья во дворе едва виднеются. Перед входом в массивное здание вышагивает часовой. Никто не решается первым спрыгнуть на землю…
— Вам что, хлеб-соль преподнести? — кричит полицейский, прозванный Нетопырем. Он прославился своей жестокостью. Полушубок на нем топорщится, нос приплюснут, глаза — как у хищной птицы или летучей мыши. Потому ему и дали такое прозвище.
— А что! Куда нам торопиться? — отвечает Петр Янев.
Сначала уводят Митко Хаджиева и запирают в комнате на первом этаже. Остальных Нетопырь ведет по цементной лестнице на второй этаж. Они проходят мимо нескольких дверей и останавливаются перед комнатой с окнами во двор. В ней уже четыре дня держат взаперти Тоско Ганева и бабку Петру Джамбазову.
Новых арестантов заталкивают внутрь, приказав лечь на голые доски, не двигаться и не разговаривать между собой. У двери в комнате остается унтер-офицер. Он стоит молча и не спускает глаз с арестованных. Вот он снимает с плеча винтовку, надевает на нее штык и снова берет «на плечо». И ни слова! Знай сопит да вытирает рукавом широкий нос.
В комнате — Тоско, бабка Петра и арестованные в эту ночь. Мучительная встреча на рассвете. Мигающая лампа под потолком бросает на всех тусклый свет. И тяжелое, леденящее кровь молчание, более страшное, чем все пережитое Тоско и бабкой Петрой в этом аду. На них сосредоточиваются взгляды вновь прибывших. Как глухонемые, они без слов, взглядом спрашивают друг друга: «Кто не выдержал? По чьей милости попали мы сюда?»
Бабка Петра задыхается от кашля. Она приподнимается, вздыхает всей грудью и, осмотревшись кругом, осторожно, чтобы не заметил унтер-офицер, шепчет:
— Тоско!.. — и ищет его глазами.
Тот лежит у самого окна. Он не слышит бабку Петру, потому что она произнесла его имя лишь едва заметным движением посиневших губ. Он чувствует убийственную тяжесть тишины, в которой его товарищи задают друг другу один и тот же безмолвный вопрос и сами отвечают себе, бросая взгляд на него. В их глазах он читает суровое осуждение…
Тоско встает, прислоняется к стене и сжимает ладонями голову. Он стоит, замерев, пока его не толкают. Когда же он опускает руки, его заострившееся лицо кажется безжизненным, серым и старым. Голубые глаза будто утонули в огромных черных кругах.
Наступает пасмурное утро, которое не несет узникам никаких надежд. К самому окну тянутся голые, покрытые инеем ветви старого вяза.
Все отдал бы Тоско, лишь бы вернуть теплые, преданные взгляды товарищей, делавшие его счастливым и сильным… Сейчас они не сделали бы его счастливым, но могли бы спасти от убийственного одиночества среди своих. Если бы он сам и товарищи знали, что незадолго до его ареста один торговец из Батака тайно посетил командира карательного отряда в Брацигово! Перед этим Тоско потребовал у торговца 50 тысяч левов для партизан, и тот отсчитал ему их в обмен на расписку, а потом ценой предательства искупил свой «грех» перед властью.
Долгое время после 9 сентября предателю удавалось пользоваться этой распиской как доказательством своего участия в вооруженной борьбе. Он пользовался ею и дрожал от страха. Через некоторое время страх привел его в Пловдив, где он надеялся как-то затеряться и успокоить больную совесть. Но и там он не нашел покоя от мучивших его кошмаров. И раскрытое только в 1961 году преступление столкнуло оставшихся в живых с человеком, чья моральная и физическая деградация сделала возмездие бессмысленным. Такие люди, подобно деду Выльо — предателю Бенковского, умирают ненаказанными, но зато презираемыми потомками.
Тоско нес большую ответственность, являясь секретарем подпольной партийной организации в Батаке в тот период, когда человеческая жизнь стоила ровно столько, сколько бутылка сливовой водки на угощение убийцам. Дни и ночи он посвящал самоотверженной и крайне опасной работе. И никто из его товарищей, сваливших на него в брациговской школе невыносимую тяжесть вины за провал, не знал, что его самого предали и что полиция, прежде чем его арестовать, узнала многое об его опасных связях.
Часто спрашиваю себя: а если бы знали тогда все это, так же ли строго осудили его? Этот вопрос я недавно задал бабке Петре Джамбазовой и еще нескольким товарищам, вместе с Тоско пережившим те кровавые ночи, но дождавшимся счастливого дня 9 сентября.
Мы долго разговаривали и горячо спорили, но в конце концов я все же понял, что даже сейчас они не могут и не хотят его оправдать. Мне хотелось упрекнуть их в несправедливости, но я промолчал. Нельзя забывать, что дело, которому посвятили себя Тоско и его товарищи, подчинялось суровым законам конспирации. А Тоско действительно нарушил эти законы. Я понимал это. И все те мысль о его участи обжигает меня острой болью.
В тот день, когда начали допрашивать Тоско, в Брацигово приехала его жена со своими родителями. Возможно, она умоляла его признаться во всем, наивно веря, что это спасет его — отца ее будущего ребенка. Десять лет спустя она вышла замуж второй раз. Я узнал, что она отдала дочь, родившуюся после смерти Тоско, на воспитание чужим людям.
Недавно ко мне пришла девушка, только что окончившая университет. Это была дочь Тоско. Я заговорил об ее отце, она сразу так и загорелась. Не зная отца, она помнила о нем, гордилась им и ждала от других уважения к его памяти. Я вполне ее понимаю. Понимаю восторженное преклонение дочери перед отцом, заполняющее пустоту, созданную другими людьми.
5
…Бабку Петру вводят в комнату для допросов и предлагают сесть.
— Неужто ты не поняла, где находишься? До каких пор ты будешь прикидываться? Если скажешь, где партизаны, получишь кучу денег. А если не скажешь — заработаешь пулю в лоб…
Бабка Петра стоит, сложив руки на животе.
— Кабы знала, сказала бы. Но только ничего я не знаю.
— Знаешь, бабка, знаешь. И ты нам все скажешь…
В семье бабки Петры не нашлось бы человека, который не был бы причастен к опасной деятельности батакских коммунистов. Ее зять, Атанас Кынев, ушел к партизанам еще в начале 1943 года. Около их дома на окраине села постоянно устраивались засады, поэтому Атанасу и другим партизанам всегда приходилось останавливаться в доме ее брата — Георгия Ванчева. Там она и встречалась с ними, получала задание и передавала им то, что приготовила для отряда.
В последний раз партизаны приходили за несколько дней до ее ареста. Вместе с Георгием Чолаковым в село пришли Атанас Кынев и Илия Чаушев. Глубокий снег и блокада изолировали отряд, партизаны голодали, и этим троим предстояло доставить отряду продукты.
Каждую ночь они обходили все дома в селе. Собрали продукты, одежду и оружие. На третью ночь только зашли к Ванчеву в дом, как на улице остановились грузовики. Послышались команды. Георгий Чолаков и его товарищи схватились за винтовки. Злата, невестка бабки Петры, посмотрела в окно и ахнула: улица была полна жандармов. Что делать?
Жандармы были заняты перетаскиванием каких-то вещей в здание школы, а дом Ванчева находился рядом с мостом через Старую реку — всего в десяти метрах от школьного двора. Их разделяла только улица.
— Единственное спасение на сеновале, — сказал Георгий Чолаков. — Он под самым носом у часового. Там нас никто не станет искать…
Георгий Ванчев, хозяин дома, вышел на улицу посмотреть, что происходит. Над Карлыком небо начало бледнеть, но Батак все еще тонул в ночном мраке. Жандармы ушли в здание школы. На улице остались только посты: один перед входом в школу и другой на мосту, напротив дома Ванчева. Георгий вернулся и сообщил:
— Шагу ступить нельзя. Постовые сразу же заметят… Надо придумать что-нибудь.
— Дайте женскую одежду! — предложил Георгий Чолаков.
Злата вытащила из сундука все, что нашла там, но этого не хватило на всех.
— Снимай с себя! — улыбнулся Чолаков. — Иногда, Злата, и сукман может жизнь спасти…
Они переоделись в женское платье, надели фартуки, платки на голову. Один взял ведро, другой котелок, а третий лохань. Ванчев вышел на улицу, издали кивнул часовому и вошел в хлев.
— Злата! Злата!.. Дай-ка мне котелок! — крикнул он оттуда.
Атанас Кынев спрятал винтовку под сукман, положил пистолет в котелок и пошел. Минут через десять туда перебрался Илия Чаушев, а после него и Георгий Чолаков. В хлеву они переоделись в свою одежду, оттуда перебрались на сеновал и зарылись глубоко в сено. Сукманы забрала бабка Петра. Женщины раза два-три ходили в хлев и возвращались обратно. Часовые, стоявшие на посту, не обращали внимания на их суетню.
Часов в девять-десять утра несколько жандармов направились к сеновалу, распахнули дверь и стали сбрасывать вниз сено — оно им понадобилось для тюфяков. Бабка Мария, мать Златы, вышла на улицу и закричала:
— Да что же это вы! Все сено, что ли, заберете? Хватит с вас! У нас скотина сдохнет с голоду!
Из здания гимназии вышел капитан. Старуха обратилась к нему:
— Скажите им, господин офицер, чтобы не брали больше. Нам и так сена не хватит. Пусть возьмут у соседей…
Жандармы спустились с сеновала и направились в соседние дворы. Злата закрыла двери, а бабка Петра повесила на них замок.
После обеда они отнесли в хлев еду. Отнесли ее в котелке, прикрыв сверху картошкой и отрубями для коровы. Передали котелок Георгию Чолакову…
Когда арестовали бабку Петру, партизаны все еще скрывались на сеновале. Риск, конечно, был очень велик, но никак не удавалось выбраться оттуда. Только на третий день, в сумерках, они решились покинуть свое убежище. Злата сварила ведро картошки, высыпала на большое блюдо. Ее муж Георгий Ванчев пошел будто бы угостить незваных «соседей». Жандармы, находившиеся во дворе гимназии, сразу же набросились на еду, однако часовые не покинули своих постов. И хотя было опасно, но ждать больше стало невозможно. Снова переодевшись в сукманы Златы, партизаны выбрались из хлева и перешли в более безопасное место…
Бабку Петру вызывают на допрос. Она не знает, что партизаны уже выбрались из дома Ванчева, но если бы и знала, все равно молчала бы.
Бьют ее чем попало: палками, резиновыми шлангами, шомполами. Она поднимает руки, чтобы прикрыть голову. В конце концов у нее перед глазами начинают плыть круги, и она без чувств валится на пол.
Ее обливают водой и усаживают на стул. И снова задают вопросы. Нетопырь поднимает с полу свалившуюся косынку, обкручивает ее вокруг шеи женщины и начинает ее душить. Бабка Петра задыхается, изо рта хлещет кровь…
Ей дают прийти в себя. Потом снова задают те же вопросы: где партизаны, кто их снабжает продуктами и поддерживает. Ей обещают, что никто не узнает о том, что она скажет…
Наступает полночь. Бабка Петра уже едва дышит. В лице — ни кровинки. Голова в тумане. И вот Нетопырь вынимает пистолет.
— Если не скажешь, где партизаны, тебе крышка!
В ответ ни слова. Раздается выстрел. Нетопырь умышленно промахивается, потому что бабка Петра им нужна живая. Ее волокут в камеру к другим арестованным и бросают.
6
Вводят Трендафила, и Нетопырь идет доложить командиру карательного отряда подполковнику Яневу, что все готово для допроса. Подполковник является вместе со своим адъютантом, молодым подпоручиком с русыми усиками, усаживается за стол; адъютант набрасывает ему на плечи шинель.
— Нам известно, что вы руководитель бунтарски настроенной молодежи в Батаке. Хочу услышать от вас имена…
Трендафил внимательно смотрит на подполковника. Перед ним лицо с большим круглым лбом, коротким мясистым носом и пустыми глазами. Взгляд Трендафила задерживается на этих глазах. Лицо подполковника покрывается багровыми пятнами.
— Вас привели сюда, чтобы вы говорили, а не обменивались со мной взглядами… Не принуждайте нас прибегать к другим способам…
— Я готов говорить, господин подполковник, но… мне нечего сказать, — отвечает Трендафил.
Нетопырь стоит рядом с ним, готовый в любую минуту ударить арестованного. Трендафил инстинктивно сжимается. Подполковник делает Нетопырю знак: «Нет». Агент сует руки в карманы.
— Позовите Гыделева! — приказывает Янев.
Входит тот рослый русоволосый человек, который накануне весь день следовал за Трендафилом по пятам, и кладет на стол какую-то папку.
— В этой папке все улики против вас. Но и вам самому есть что рассказать…
Подполковник выходит. Жандармы связывают Трендафила, просовывают под согнутые колени шест, кладут на два раздвинутых стула и начинают бить резиновыми шлангами по ступням ног. Каждый удар отдается в сердце острой болью. Они бьют его до крови — им нужны имена членов РМС.
Трендафил молчит. Ему надо во что бы то ни стало молчать, а его мучителям — во что бы то ни стало развязать ему язык. Они бьют его в пах, грудь, бьют куда попало. Трендафил как труп лежит на полу, а они все бьют и бьют. Залитое кровью тело становится тяжелым и бесчувственным. Люди и предметы теряют свою реальность, ему кажется, что он погружается в какую-то глубокую бездну. Не теряют реальности только вопросы агентов. Они поддерживают в нем истощенное сознание, возвращают к прошлому.
…Все началось в один из майских дней 1934 года. Дафчо пошел с приятелем прогуляться до Нещеровой водяной мельницы. Возле мельницы на камне сидел Георгий Чолаков и читал газету. Немного погодя, словно сговорившись, пришли еще ребята. У молодежи кровь бурлит в жилах, вот ребята и устроили веселую возню около глубокой запруды. Монотонно тарахтела мельница, с реки доносился гул.
Георгий Чолаков свернул газету и направился к молодежи.
— Это вы на пасху подрались с сыном нашего богатея? — спросил он у двоих из ребят.
Парни смутились, но признались, что именно они затеяли эту драку.
— А за что вы его били?
Оказалось, что драка началась из-за какого-то пустяка.
— А я было подумал, что это у вас классовая ненависть… — Чолаков усмехнулся. — Я считаю, что если мужчина дерется, то уж должен знать за что…
Ребята смутно догадывались, что в словах Чолакова скрывается какой-то намек, но толком не поняли какой. Чолаков был старше их лет на десять. Он жил вместе с одним из своих братьев. Они не были бедняками, но по селу шла упорная молва, что оба коммунисты. И именно это заставляло ребят как-то затихать при встрече с ним. Чолаков осмотрелся вокруг и продолжал:
— Почему вы даже не пытаетесь разобраться в жизни? Живете обособленно друг от друга… Хорошие ребята, а деретесь из-за пустяков. В Советском Союзе молодежь совсем другая.
Ребята чувствовали, что должно произойти что-то важное, и это наполняло их каким-то тревожным ожиданием.
— И у нас есть такая молодежь. Она создала свою боевую организацию — Рабочий молодежный союз. Этот союз проводит работу во многих городах и селах… Почему бы и в Батаке не создать организацию РМС? Полиции, конечно, это не понравится…
Ребята задумались. И в самом деле — почему?
С Нещеровой мельницы Трендафил вернулся членом руководства организации РМС в Батаке. Он тогда долго всматривался в воду глубокой запруды. Ветер доносил запах весенних полевых цветов и влажного мха. На камнях порога вода пенилась, во все стороны разлетались брызги, сверкавшие, как искры. Глядя на эти переливающиеся искры воды, Дафчо понял, что так же, как оживает капля в лучах солнца, так и человек становится человеком только тогда, когда в его душе зажжется огонь…
Не прошло и недели после рождения престолонаследника князя Симеона Тырновского, как в Батак прибыл областной начальник, чтобы выступить с большой речью перед населением. Староста и другие представители местных властей встретили его на околице и провели по главной улице, чтобы люди видели, как они запросто беседуют с таким важным человеком. Потом они зашли в здание общинного правления. Приезжий намеревался говорить о великом событии в жизни царствующего дома — рождении наследника престола, а коммунисты в Батаке готовили демонстрацию протеста против дороговизны и ограничения политических свобод. Каждому коммунисту и ремсисту поручили обойти по нескольку домов.
Люди выходили из домов, магазинов, трактиров. Улицы сразу же загудели. Около столярных мастерских уже оформился головной отряд демонстрации. Из мастерской выносили приготовленные плакаты и транспаранты. В демонстрации участвовали и школьники.
Перед гостиницей «Болгария» полицейские преградили им путь. Они размахивали пистолетами и грозились, что будут стрелять. Но народ не уступал. Полицейские начали стрелять над головами демонстрантов, бить их нагайками. Началась паника. Школьники стали разбегаться. Тогда Трендафил вырвался вперед, свалил на землю первого попавшегося полицейского и поднял одни из брошенных плакатов, на котором алыми буквами было написано:
«Раньше мы умирали в борьбе за освобождение от турецкого ига, а теперь — в борьбе за кусок хлеба!»
Вокруг Трендафила собрались товарищи, они оттеснили полицейских и двинулись вперед.
Никогда еще в Батаке не собиралось вместе так много народу. Гул Старой реки не мог перекрыть голосов протеста. Староста с балкона общинного управления призывал к порядку и спокойствию, говорил, что каждый, кто пойдет за коммунистами, будет жестоко наказан. Но никто не слушал его угроз. Областной начальник, прибывший, чтобы поздравить батакчан с рождением престолонаследника, стоял рядом со старостой бледными растерянный. Он попытался произнести несколько слов, но из толпы послышалось:
— Не надо речей! Хотим хлеба!..
— Долой бесправие!..
Оратор быстро скрылся в помещении общины, и в селе его больше не видели.
…Началась война. В болгарском издании «Сигнала» публиковались фотоснимки колонн пленных красноармейцев. С киноэкранов неслись оглушительные звуки гитлеровских маршей. Кое-кто украсил отвороты своих пиджаков значками «Виктория» — символом гитлеровской победы. Над Батаком прогремели выстрелы. Братья Чолаковы и Чаушевы застрелили нескольких полицейских и освободили арестованного коммуниста Тодора Коларова. После этого все они ушли в горы. В село наехало много полицейских и сыщиков. Начались аресты. Ребята немного оробели: а вдруг арестованные не выдержат?..
Трендафил Балинов, зная, что сомнение в стойкости товарищей действует как яд, собрал ремсистов.
— За наших не беспокойтесь. Люди они крепкие, выдержат. Если меня схватят, и я буду молчать. Если с вами такое случится, на все их вопросы ответ один: «Не знаю», «Не видел». Мы же мужчины! Того, кто проговорится, ждет смерть. И его, и других…
Молодежь снова обрела уверенность. Один из парней работал на почте и подслушивал разговоры старосты с Пещерой и Пловдивом. Другие следили за передвижением полицейских. Третьи распространяли слухи, что подпольщики перешли границу.
Прошло месяца два, и сомнения окончательно уступили место уверенности. Хотелось взяться за более ответственные дела.
— Не торопитесь! Надо все делать разумно. Как и подобает мужчинам, — сдерживал их Трендафил.
Однажды парень, работавший на почте, сообщил, что поп помог его начальнику купить вальтер с двумя коробками патронов к нему. Начальник почты сам хвастался своей покупкой. Трендафил рассмеялся, запустил пятерню в волосы и сказал:
— Ты молодец! Пистолет будет наш! Твоему начальнику не удастся сделать ни одного выстрела.
Вечером двое ремсистов подкараулили начальника почты. Что они с ним делали, о чем говорили — неизвестно, но тот перепугался и отдал пистолет вместе с патронами.
В Батаке организовались первые боевые группы. Из партизанского отряда пришли Георгий Чолаков, комиссар Георгий Кацаров и еще двое или трое партизан. Начались ночные встречи, полные романтики и риска. На лесной поляне при лунном свете слышались тихие слова присяги. Ребята давали клятву и целовали оружие, холодно поблескивавшее при лунном свете. Это напоминало времена гайдуков и настраивало Трендафила и его товарищей на романтический лад.
Дафчо понимал, как ценно то, что он делает, и все-таки постоянно просился в отряд. В последний раз он настаивал на этом на встрече с партизанами в Совете. Из его родного села здесь кроме него были Тоско и Димитр Хаджиев. Командир отряда — Дед — и Тоско поддержали просьбу Дафчо, но Георгий Чолаков и еще кое-кто возразили. Отряду необходимо было иметь в селе таких людей, как Дафчо: он поддерживал связь с Пещерой, Дорково, Брацигово и другими населенными пунктами. Вот почему было особенно важно, чтобы Дафчо оставался на месте.
— Он же мужчина, сам понимает, что здесь он нужнее, — подытожил разговор Георгий Чолаков. — Потерпит еще несколько месяцев. Партизанская жизнь от него не уйдет…
Трендафил любил называть своих товарищей мужчинами и всегда требовал от них, чтобы они работали «по-мужски». Поэтому Георгий Чолаков не обращался к нему, как к другим, по имени, а использовал это гордое слово — «мужчина».
…Все это в прошлом. Сейчас Дафчо в руках полиции, которая требует от него «всего-навсего» назвать членов организации.
У Дафчо голова гудит от непрекращающегося шума реки, и этот гул возвращает его к глубокой запруде у Нещеровой мельницы. Из всех слов в его сознании сохранилось только «не знаю».
Наконец Дафчо втаскивают в камеру, где находятся другие арестованные, а он продолжает шептать:
— Не знаю… Не знаю…
7
Допросы продолжаются и в следующие дни и ночи. Арестованных выводят для очных ставок то поодиночке, то по нескольку человек вместе и подвергают все более жестоким пыткам. Израненных, окровавленных, их оставляют в покое только тогда, когда в Батак приходят партизаны, чтобы забрать приготовленные для них продукты. Начинается трагедия разгрома. Признания арестованных уже, не имеют никакого значения. Зачем они нужны? Дичь сама идет к охотникам — подполковнику Яневу и Черному капитану.
Капитан узнает от предателей, когда придут партизаны и в чьих домах приготовлены продукты. Вечером 21 февраля он выводит своих людей из помещения школы и устраивает засаду около указанных предателями домов.
Партизаны появляются около полуночи и стучатся в окно дома Петра Янева. На их стук откликается его жена — тетка Николина. Пока они разговаривают, жандармы из засады открывают огонь. Партизаны отступают, так и не взяв с собой ни крошки.
Капитан ведет свою роту по следам, оставленным партизанами на снегу, а его агенты приступают к новым арестам. К утру помещения школы и столярного училища до отказа забиты мужчинами и женщинами, стариками и детьми. Дом Петра Янева подожжен.
Как только партизаны отступили, полиция тотчас же арестовала деда Еньо, тетку Николину, детей и семью ее деверя — всех до единого. По всему селу снуют усиленные жандармские патрули. На мостах, около домов партизан, на дорогах, ведущих в Ракитово и Пещеру, выставлены сильные полицейские и армейские посты. Откуда-то с Петровского перевала доносится рев моторов грузовиков. К полудню со стороны Тырновицы показывается капитан со своей ротой. Один из унтер-офицеров несет в руках отрезанную голову Георгия Чолакова.
В брациговской школе двое жандармов ведут Митко Хаджиева на допрос. Адъютант командира карательного отряда приказывает погасить в коридоре все лампы. Кроме него в комнате для допросов находятся Нетопырь и еще один агент. Все пьяны. Нетопырь показывает Хаджиеву некролог с его именем. Полицейские забавляются. Живой человек читает сообщение о своей смерти!
— Ты, оказывается, самый главный помощник партизан, а посылаешь нас за тридевять земель искать прошлогодний снег, чтобы нас там всех прикончили…
Адъютант ударяет его по лицу раз, другой. Нетопырь хватает Митко за волосы, а один из агентов начинает бить его буковой дубинкой. Митко валят на пол и связывают. К ушам подводят электропровода и пускают через голову ток. Какое-то время он стонет, потом затихает. Адъютант наклоняется над ним и машет перед его глазами рукой.
— Если подох, отвезем его к Выче в сбросим в ущелье, — говорит Нетопырь.
Зовут санитара, чтобы тот сделал Митко укол. Хаджиев приходит в себя. Его усаживают на стул и снова приступают к допросу:
— С кем у тебя связи в Пещере и Пловдиве? Где вы встречались?
Хаджиев не в силах пошевелить языком. К его ушам снова подводят провода и запускают электромотор. Голова дергается и безжизненно падает на грудь. Митко теряет сознание. Из ушей течет кровь. Его тащат по коридору и бросают на цементном полу лазарета.
А Нетопырь отправляется за новой жертвой. Войдя к арестованным, он встает под лампой и начинает шарить глазами по комнате. Арестованные, прикинувшись спящими, внимательно следят за каждым его движением. Нетопырь чешет подбородок:
— Кто тут лесник — Хаджиев, что ли? Ага! Он уже в морге. А один из Пещеры — в Выче… Погодите, вы у нас все разговоритесь!
Нетопырь уводит с собой Илию Янева — друга Трендафила. У него допытываются, где знамя. Палачам стало известно, что девушки, вышивавшие знамя, передали его Илие.
— Все равно найдем, если даже оно у тебя в животе запрятано! — вертит головой Нетопырь. — Кишки выпущу, но найду!..
Илия знает: не в знамени дело, а в людях, поддерживающих связь с отрядом. Если он признается насчет знамени, то придется сказать и об остальном. Поэтому Илия отрицает все. Адъютант, замахнувшись, изо всех сил ударяет его кулаком в лицо. Илия, пошатнувшись, падает. Нос у него разбит, глаза заплыли, налились кровью. Илия прислоняется к стене, земля из-под ног куда-то уходит.
— Кому ты его передал?..
Илия не отвечает.
— Спрятал куда-нибудь? Куда?
— Ничего не знаю. Если бы оно было у меня, вы бы его нашли…
Его ударяют рукояткой пистолета по голове, и он падает ничком. И сознание больше к нему не возвращается.
8
В Брацигово арестованных продержали две недели. Теперь их на грузовиках возвращают в Батак.
Ясный день. Над селом сверкает яркое солнце, снег блестит, слепя глаза. Около здания школы довольно много людей. Они стоят бледные, молчаливые, кое-кто вытирает слезы.
Грузовики останавливаются перед зданием школы, и арестованным тотчас же все становится понятным. Каратели возвращаются из леса с еще одной отрезанной головой — партизана из Батака Петра Вранчева. Самодовольный унтер-офицер несет ее на шесте, в кровь стекает ему на шинель.
Арестованных заталкивают по двадцать человек в каждую комнату. Мужчин отдельно от женщин и детей. И так же, как в Брацигово, в каждой комнате днем и ночью стоит на посту часовой.
Следующей ночью на допрос вызывают Петра Янева. В коридоре он встречается со своей женой. Она обмирает, бледнеет как полотно, в молчаливом оцепенении смотрит на него, а он стоит перед нею со связанными руками, с почерневшим, изможденным лицом. Один ус у него вырван, и над губой чернеет запекшаяся кровь.
— А-а-а, да что же они с тобой сделали!
Это не слова, а стон.
— А ну тихо! — угрожающе рявкает жандарм.
— Ничего. Будем живы — не помрем, — отвечает жене Петр. — Что с детьми, со стариками?..
Тетка Николина колеблется.
— Все здесь… И отец, и мать, и дети, и деверь с женой… Арестовали нас в ту же ночь…
— Значит, в доме никого? А кто присмотрит за скотиной?..
Как сказать ему, что дома больше нет, что на его месте теперь груда пепла?..
«Черный капитан» подходит и прислушивается к разговору. Он постукивает нагайкой по сапогу и смеется:
— Впервые слышу, чтобы коммунист заботился о частной собственности!..
Кровь бросается Петру в голову, у него сводит лицо. Капитан поворачивается к тетке Николине:
— Если кто и останется из твоего рода, то ему придется начинать с пустого места… Уведите их!
И их уводят: его в комнату для допросов, а ее в подвал.
Наступает ночь. Потом снова рассвет. Чьи-то руки протягивают бабке Петре отрезанную голову. Лицо наклонившегося над ней человека расплывается в тумане. Когда туман рассеивается, она понимает, что перед нею вовсе не кошмарное видение.
— Полюбуйся на своего зятька. Вот он, Атанас Кынев! Правда, он не весь тут, но нам хватит и головы!
Бабка Петра, покачиваясь, беззвучно оплакивает того, чья почерневшая голова лежит сейчас у нее на коленях. Господи, да люди ли они? Разве люди охотятся за головами своих братьев? И разве можно про них сказать: «Они не ведают, что творят!»
Подходят другие жандармы. Один из них запихивает сигарету в рот Атанасу Кыневу. Издевательства продолжаются и после его смерти. Бабка Петра стискивает зубы и проклинает час, когда родилась…
…Трендафил продолжает молчать. Нет, он не потянет за собой других. Капитан зол на жандармов за то, что они не могут развязать арестованному язык. Уже все перепробовали, остается лишь одно средство. Капитан Динев приказывает привести бабку Катерину — мать Дафчо. С дрожью в сердце входит она в кабинет. В руках держит узелок с бельем. Дед Ангел велел ей взять с собой белье — на случай, ежели сыну придется помереть.
Дафчо останавливается на пороге и пытается улыбнуться. Но это лишь подобие улыбки — просто от боли у него слегка дрожат уголки губ. Под правым глазом у Дафчо огромная ссадина, щека превратилась в сплошной синяк. Пальто висит на нем как на вешалке. Бабка Катерина хочет броситься к сыну, но ноги у нее подкашиваются, и она остается стоять на месте с протянутыми к сыну руками. Острая боль пронзает ей сердце.
Трендафил подходит к ней, и она хватает его за плечи, чувствуя, что вот-вот разрыдается и закричит.
— Что же это будет, сынок? — едва шепчет она.
— Не знаю, мама… А о брате не тревожься. Раз его уже перевели в тюрьму, значит, самое страшное миновало…
Капитан сердито кашляет и отходит к письменному столу. Берет толстую папку и потрясает ею:
— Тут о нем собран достаточный материал, чтобы без суда повесить… Ему может помочь только одно: полное признание…
Глаза бабки Катерины наполняются ужасом. Она в растерянности поворачивается к сыну и, вздохнув, прижимается лицом к его ладони.
— Чем плакать многим матерям, лучше пусть плачет одна… — шепчет Трендафил.
Капитан приказывает, чтобы его снова связали и увели…
9
Дом Яневых превращен в груду пепла и головешек. Приходит черед домов Чаушевых, Клинчевых и Пелевых. Март на дворе. Уже расстреляны все схваченные партизаны. Сотни батакчан — мужчин, женщин, детей и стариков — высланы в различные края страны. Димитра Хаджиева и Димитра Цурева увезли в Пловдив, а оттуда в Фердинандово. Палачи надеются через них раскрыть связи отряда с Пловдивом и пловдивскими селами. Позже, в начале апреля, их вместе с четырьмя коммунистами из Пазарджика поведут на расстрел. Димитр Хаджиев и еще один приговоренный к расстрелу сумеют в последний момент развязать себе руки и бежать. Цурева и остальных расстреляют из автоматов и зароют в лесу у Фердинандово.
Арестованных в Батаке переводят в помещение столярного училища. В помещении школы остается только жандармская рота капитана Динева.
17 марта капитан звонит по телефону командиру карательного отряда в Брацигово и докладывает, что все дела в Батаке закончены:
— В список под кодовым названием «Автомат» включено семь человек. Кроме известных руководителей Рабочей партии и РМС я включил в него Димитра Клинчева, тридцати четырех лет, работавшего в лесничестве. Он принимал в своем доме Георгия Чолакова, Илию Чаушева и других подпольщиков. Регулярно снабжал их продуктами и одеждой. Арестован в прошлом месяце двадцать второго числа. Включил также Тодора Чаушева, сорока шести лет, работника лесничества, коммуниста. Он давал приют подпольщикам, в том числе вышеупомянутым. Снабжал их продуктами, одеждой и оружием. Отдал им свою печку. Арестован моими агентами в прошлом месяце двадцать второго числа. Включил и Ивана Зафиркова, тридцати четырех лет, возчика в хозяйстве «Тырновица». Возил партизанам соль, муку, одежду и прочее. Арестован в прошлом месяце двадцать пятого числа…
Подполковник задает несколько дополнительных вопросов и приказывает, чтобы в операции участвовали только проверенные люди и чтобы капитан лично руководил ее проведением.
В ночь на 18 марта около полуночи арестованные, находившиеся в помещении столярного училища, просыпаются от топота сапог на лестнице и в коридорах. Часовой, стоявший на посту в коридоре, громко спрашивает пароль.
— «Дунай»! — отвечает чей-то голос и приказывает открыть учительскую, в которой содержатся двадцать семь человек.
В комнату входит высокий человек с худым смуглым лицом, прозванный Хищником, а с ним пять-шесть жандармов. Часовой, стоявший на посту в комнате, отходит в сторону и испуганно смотрит на вошедших.
— Трендафил Балинов, Тоско Ганев и Петр Янев, одевайтесь! — приказывает агент.
Названные по именам понимают, что это конец. Понимают и остальные. Наступает страшная тишина, нарушаемая только писком мышей под полом. Мыши так громко пищат и скребутся, что арестованным кажется, будто они вот-вот вцепятся им в горло.
Петр Янев стягивает онучи. Тоско тоже готов. Все встают и молча прощаются. Трендафил протягивает свою обглоданную авторучку стоящему рядом парню:
— Возьми! Человек должен оставить хоть что-нибудь на память о себе…
Осужденных выводят в коридор и связывают. Из другой комнаты Хищник вызывает Илию Янева, Чаушева, Димитра Клинчева и Зафиркова. Илия тянется за полушубком, висящим на гвозде в углу комнаты. Пытается обуться, но распухшие от побоев ноги не влезают в обувь. Кто-то из товарищей подает ему свои ботинки. Илия не смотрит кто, не до того ему. Собираются и остальные.
Среди арестованных находится и Димитр, сын Петра Янева. Отцу разрешают проститься с ним.
— Скажи матери и деду, чтобы не убивались… Да постарайтесь с братом дом восстановить. И не разлетайтесь по белу свету…
Голос его звучит глуховато, но глаза у него сухие.
Их отводят к школе. Там вталкивают в грузовики и везут к Циговой лесопилке.
Улицы Батака безлюдны. Перед школой выставлены почерневшие головы убитых партизан. На пепелищах сожженных домов торчат обуглившиеся балки. От семей и целых родов, давших не одно поколение борцов за свободу, теперь остались лишь немощные старики, осиротевшие дети и вдовы. Старая река по-прежнему омывает обильно политые кровью берега, теряясь где-то среди зарослей ивняка. Глубокий снег засыпал следы, оставленные партизанским отрядом во время его последнего похода.
10
Год назад я побывал в Батаке. Встретились мы с Димитром Яневым, бабкой Петрой Джамбазовой, Димитром Хаджиевым и еще с десятком человек и в который раз повели разговор о прошлом. А разве можно обойти молчанием прошлое, когда здесь все напоминает о нем? И каменная церквушка — этот трагический пантеон, оставшийся после первой и второй бойни в Батаке, и траурный креп, который вот уже четверть века свисает и долго еще будет свисать над многими воротами, и неизменные черные косынки на головах женщин. Трагические события оставили у многих батакчан горькие воспоминания о насильственно отнятой молодости и глубоких следах запекшейся крови…
Димитр Янев тогда рассказал:
— Ребят уже расстреляли, а моя жена и мать Трендафила ничего не знали, собрали узелки и отправились туда, в столярное училище, чтобы отнести им поесть. Их вернули домой, так и не приняв передачу. К полудню по селу разнесся слух, что наших убили… Пришли ко мне старики — Ангел Балинов и Ангел Зафирков. Мы уговорились на следующий день пойти похоронить убитых… Отправились еще до рассвета, чтобы нас не заметили люди капитана. Поднялись на Петрову гряду и остановились, осматриваемся. Я говорю деду Ангелу: «А может, верно, что их в Брацигово увезли?.. Ты бы вернулся, а то тебе не под силу…» Ему тогда уже было за семьдесят. Он две войны пережил, на фронте был. В балканскую от холеры чуть не помер, а в первую мировую его несколько раз ранили. Но старик он был крепкий. В дороге все старался не отставать от нас. Устал, конечно. Когда я сказал ему, чтобы он вернулся, он помолчал, погладил усы, полушубок расстегнул и говорит: «Сейчас не время жалеть друг друга, Димитр. Наши сыновья погибают… Такая мука мне душу сдавила, не знаю, как выдержу…»
Рассвело. С болота поднимался туман. На горе стонали под ветром вековые ели. С перевала спустились мы к болоту и пошли по глубокой колее, оставленной грузовиком… Перед Циговой лесопилкой колея свернула налево. В сотне метров от шоссе, невдалеке от того места, где оно сворачивает в лес, колеса грузовика, очевидно, забуксовали и оставили глубокие следы, заполнившиеся водой. От этого места колея сворачивала обратно. Смотрим — снег вокруг утоптан множеством сапог и ветер пустой коробкой из-под сигарет играет. Рядом стреляные гильзы поблескивают… Пуще грома потрясли нас эти проклятые гильзы. Дед Ангел покачнулся, будто земля у него под ногами заходила, и ухватился за плечо Зафиркова. Поднял я одну гильзу, верчу в руках и не замечаю, как по лицу у меня слезы катятся. «Страшное совершилось… — сказал дед Зафирков. — Они где-то здесь…» Мы пошли через лес к оврагу по следам на снегу. Следы были от сапог и резиновых постолов, а среди них и кровавые следы босых ног. В падинке мы наткнулись на резиновый постол с оторванным ремешком; вместо стельки — старая окровавленная газета. Так мы дошли до поваленной бурей ели. Снег вокруг нее был утоптан и обрызган кровью…
Бай Димитр замолчал, перевел дух. И мы молчим, не решаемся взглянуть друг другу в глаза, как будто виноваты в том, что остались в живых. А он, схватившись за край столешницы и дергая головой, продолжал:
— Мы разошлись в разные стороны. Не сделали и десяти шагов, как Ангел Зафирков наткнулся на кепку сына. Потом стали попадаться клочья одежды… Сыновей своих нашли внизу, на дне оврага. Иван Зафирков лежал на спине в белой рубашке, с босыми израненными ногами. Рядом лежал ничком Петр Янев. Неподалеку от него с вытянутой рукой и откинутой головой — Тоско Ганев, тут же Тодор Чаушев. Чуть выше — рядышком — Димитр Клинчев и Трендафил Балинов, а еще выше — наш Илия… Я ли покачнулся, деревья ли закачались, земля ли — не знаю. Только чувствую, что вот-вот упаду. А опереться не на кого — у всех, как у меня, сердце обливается кровью… Кое-как собрались мы с силами, прибрали мертвых, покрыли их ветками и поплелись обратно в Батак. Около перевала повстречались нам старик из Ракитова с внуком. Он сошел с дорожки, чтобы уступить нам путь, а внук не пожелал залезать в глубокий снег. Мы поздоровались и пошли дальше. «Не видишь разве, что горе сломило этих людей?.. Почему дорогу им не уступил?» — набросился старик на парнишку.
Расстрелянных похоронили позже. К тому времени снег на открытых полянах уже сошел, но земля еще не оттаяла и оставалась голой… Полиция разрешила забрать трупы из оврага, но не позволила перенести их на сельское кладбище. Зарыли их в разных местах. Не догадались земляки похоронить их вместе, как держались они вместе при жизни и в смерти.
