Каждое село встречало своих партизан — только Батаку некого было встречать. Целый день мы простояли на шоссе неподалеку от села с цветами в руках. Все надеялись, что, может быть, хоть кто-нибудь остался в живых.
Вернулись домой только с наступлением темноты. Некоторые повесили на воротах черный траурный креп. Мама и тетя Недялка спорили: как, говорят, хоронить их, может, они живые. И отправились вместе с другими женщинами расспрашивать в Пещере, Брацигово, Лыджене и других местах.
Ожидая их возвращения, бабушка Вана которую ночь подряд не смыкала глаз. Она сидела на стуле и в каждом шорохе пыталась распознать шаги отца и дяди. В своей морщинистой руке она сжимала большую золотую монету.
— Я ее отдам, — объявила она, — в награду за добрую весть тому, кто первым скажет, что наши герои живы…
На третий день мама и тетя вернулись. Бабушка встала, в глазах ее застыл вопрос.
Мама не знала, что ей сказать. Она хотела, чтобы та сама поняла ее без лишних слов, но бабушка произнесла:
— Да скажи хоть что-нибудь, обмани на худой колец!
Мама ответила:
— Теперь уж без обмана… Нигде никого нет…
Бабушка Вана привалилась к стене, ее не успели поддержать, и она соскользнула на пол. Мама нагнулась над ней, приподняла голову, но бабушка была уже мертва. Я вскрикнул и выскочил во двор. Убежал в сад, бросился на траву и разрыдался…
…Все началось в тот сентябрьский день 1941 года, когда над Батаком раздались первые выстрелы.
Однажды утром мой друг Гошо Гарабитов вызвал меня из дому и предложил пойти на лесопилку за деревянными планками. Из них мы делали клетки для голубей и деревянные мечи. Я захватил кусок хлеба, выкатил тележку на четырех колесиках, и мы пошли вдоль реки.
Проскользнули между штабелями бревен и досок, сваленных у лесопилки, но сторож нас заметил.
— Вот я вас сейчас! — закричал он.
Тогда мы побежали к селу, тележки подпрыгивали за нами. Запыхавшись, мы остановились и спрятались в саду. Затеяли какую-то игру и не заметили, откуда появились полицейские. Их вел Мерджан. Он дал мне подзатыльник, обругал за что-то моего отца, и полицейские пошли дальше, к лесопилке.
Я вернулся домой, хотел пожаловаться на Мерджана, но заметил, что отец чем-то раздражен. В комнате находился и мой брат Георгий, ученик Пещерской гимназии. Они не обратили на меня никакого внимания и продолжали свой разговор. К моему удивлению, они говорили о полицейских. Георгий только что видел их перед домом Стоимена и слышал, что они хотят арестовать Тодора Коларова.
— Они пошли на лесопилку, — вмешался я.
Отец положил сигарету в пепельницу.
— Когда ты их видел?
— Только что… Мы с Гошо Гарабитовым играли в саду недалеко от лесопилки… Они прошли мимо сада.
— А-а-ах! Тодор, наверно, на лесопилке. Они его схватят!.. — проговорил отец, стукнув кулаком по колену.
Он немного подумал, а потом велел моему брату пойти в кофейню.
— Там меня ждут твой дядя Илия, Никола и Георгий Чолаковы. Скажи им, чтобы зашли ко мне.
Через десять минут они пришли и начали оживленно разговаривать. На меня никто не обращал внимания, словно я не существовал. Немного погодя Никола Чолаков повернулся к брату и сказал:
— Беги к Георгию Ванчеву. Скажи ему, что полиция хочет арестовать Тодора Коларова. Мы пойдем туда же, на лесопилку. Пусть Георгий нас догоняет…
Щелкнули предохранители пистолетов. Никола Чолаков сунул в карман гранату, и они пошли. Мама и тетя Недялка догадались, что происходит, и собрались идти за ними, но дядя Илия остановил их.
— Оставайтесь здесь! — строго приказал он. — Кто-то должен остаться и присмотреть за детьми…
Дядя Илия пошел вслед за отцом и Чолаковыми.
Тетя Недялка ушла в свою комнату. Мама присела к столу, косынка сползла ей на плечи, она хотела ее поправить, но руки бессильно опустились на колени.
Я ничего не понимал, но общая тревога передалась и мне. Мои глаза наполнились слезами. Мама привлекла меня к себе, вытерла лицо, потом сразу поднялась.
— Незачем нам здесь оставаться! — сказала она тете. — Пойдем за ними следом, как будто мы в сад собрались.
Наш сад находился поблизости от того места, где похоронены погибшие во время восстания. Мама и тетя взяли с собой мешки, и мы втроем вышли из дому.
Отца и Георгия Чолакова мы увидели за сеновалом на краю села. Они рассердились, заметив нас. Георгий Чолаков замахал пистолетом, требуя, чтобы мы вернулись домой.
Мама и тетя спрятались в саду, я — с ними. Они были очень озабочены и, казалось, даже забыли обо мне.
Только мы вошли в сад, как на дороге с лесопилки показались полицейские. Тодор Коларов шел впереди них. Георгий Чолаков появился из-за стены старого сеновала и что-то им сказал. Полицейские схватились за свои пистолеты. Раздалось несколько выстрелов. Это стрелял мой отец. Мерджан уткнулся лицом в землю. Один полицейский опустился на колени и поднял руки. Но старший из них выхватил свой пистолет и прицелился в наших. Чолаков набросился на него, схватил за руку и вывернул ее за спину, но и сам лишился возможности стрелять. Они сцепились в схватке. Полицейский орал благим матом. Чолаков крикнул что-то моему отцу. Отец вскочил и бросился ему на помощь. Прозвучали еще два-три выстрела, и старший полицейский свалился на землю. Вскоре после этого прибежали дядя Илия, Никола Чолаков и Петр Марджев. Они собрались вместе и ушли в горы…
Мы оставались в саду ни живы ни мертвы. У меня по подбородку потекла кровь: я прикусил себе язык. Мама обняла меня и запричитала:
— Ой-ой-ой! Батюшки, что же они наделали!.. Ох, что же они натворили…
Садами мы вернулись домой. Бабушка Вана встретила нас на крыльце. В переднике она держала початки кукурузы.
— Где Ангел и Илия?.. Кто это там стрелял? — спросила она.
Мама и тетя Недялка решили не говорить ей всю правду. Из всех нас бабушка особенно любила отца и дядю Илию — своих внуков. Она была дочерью Ивана Божина, одного из руководителей восстания против турок, пережила батакскую резню и смерть всех своих близких. С нами, как нам казалось, она держала себя строго и сурово.
Но разве можно такое скрыть! Бабушка отнеслась к новости довольно спокойно.
— Раз они их прикончили, так, значит, надо было… — сказала она. — Ангел и Илия — крепкие мужики, лес для них что дом родной… На этом же месте их дед Иван порубил несколько человек из шайки Барутанлии. Они тогда пришли как послы от турок, а сами замышляли похитить Ивана…
Осенью я впервые пошел в школу. Нам попалась хорошая учительница, умная и добрая. Я и сейчас вежливо с ней раскланиваюсь.
Однажды утром перед школой меня повстречали двое ребят из старших классов. Один из них, племянник Мерджана, толкнул меня плечом и ударил своей сумкой по ногам. Не знаю, чем он ее набил, но она оказалась очень тяжелой. От удара у меня потемнело в глазах. Я наклонился, чтобы снять башмак, но второй мальчишка схватил меня за рукав и начал ругаться:
— Ты чего толкаешься, партизанское отродье!..
У меня ныла нога. От боли я не мог перевести дух.
— Подними сумку! — сказал дружок мерджановского племянника.
Они ждали, чтобы я подал им сумку, и наслаждались тем унижением, которому меня подвергали. А я весь дрожал, потому что — это я себе могу только сейчас объяснить — унижение труднее перенести, чем физическую боль. Мне так хотелось схватить какой-нибудь камень и разделаться с обидчиками.
— Не подниму! Сами поднимайте…
Мерджановский племянник с маленькими, как у хорька, глазами сделал знак приятелю. Тот схватил меня и снова потребовал, чтобы я поднял сумку.
— Не подниму!
Они пригрозили, что сбросят меня в Старую реку: туда надо бросать всех коммунистов.
Я продолжал сопротивляться. И мне бы несдобровать, если бы не появилась наша учительница. Она сразу поняла, что дело неладно, и поспешила мне на помощь.
— Вы что к нему пристали? Вы же старше, стыдитесь! — отчитала она их и увела меня с собой.
Начался урок, а я никак не мог успокоиться. Учительница приколола к черной доске картинку с кукушкой и начала что-то объяснять. Мы изучали букву «к». Я смотрел на птицу, изо всех сил старался слушать, но не мог сосредоточиться, на глаза наворачивались слезы. Учительница подошла ко мне и спросила:
— Ты кукушку когда-нибудь видел?
Она хотела меня отвлечь от тяжелых мыслей. Я встал и опустил голову.
— Слышал, как она кукует? Что ты можешь сказать о ней? — повторила учительница вопрос.
Другие дети смотрели на меня и ждали, а я стоял с опущенной головой и молчал. Дети оживились. Позади меня кто-то хихикнул. И я вспылил:
— Кукушка кукует — смерть Гитлера чует.
Я выпалил это одним духом, словно опасался, что кто-то может меня перебить, а потом снова замолчал и опустил голову. Почему я это сделал? Теперь-то я понимаю, что это скорее всего была своеобразная реакция на нанесенную мне обиду.
Учительница не промолвила ни слова. Она дала мне знак сесть и продолжала урок. Похоже, что она хотела сразу же переключить внимание ребят на что-то другое, чтобы мои слова не произвели впечатления на остальных. Потом она зашла к маме и сказала:
— Поговорите с сыном, тетя Невяна. Он еще маленький и многого не понимает. Может накликать беду…
Из-за этого происшествия в классе у нас в доме разыгрался целый скандал. Мама меня ругала, а бабушка защищала.
Наряду со взрослыми и мы, дети, постепенно научились хранить тайну. На наших глазах происходило много такого, о чем — мы знали — нельзя нигде проговориться.
Я страшно переживал, что не могу видеться с отцом. Без него и дяди наш большой дом казался пустым и мрачным, как амбар. Вечерами мы расходились по комнатам молчаливые и подавленные. Мамины заботы и тревоги передавались и нам. Когда я думал об отце, у меня сжималось сердце. Иногда я запирался в комнате, чтобы меня не видели, и давал волю слезам, стараясь отвлечься, часто рылся в книгах. У отца была неплохая библиотека. Он собирал ее на протяжении многих лет. «Война и мир», «Братья Карамазовы», «Собор Парижской богоматери»… Я читал заглавия книг, и мне казалось, что отец стоит рядом со мной, говорит мне что-то…
Раньше я не обращал внимания на почтовые марки, собранные отцом в нескольких толстых тетрадях. Сейчас же часами рассматривал их с благоговением, не смея даже прикоснуться к ним.
Однажды вечером я заметил, что мама и тетя Недялка собирают узелки, чтобы отправиться в лес. Я забрался под одеяло, но не смог уснуть. К полуночи разразился ливень. Небо над горой освещали яркие вспышки молний, в окна барабанили струи дождя. Во дворе у соседей скулила собака.
Мама и тетя вернулись на рассвете. Я встретил их в коридоре над лестницей.
— Почему ты не спишь? Отправляйся в постель! — рассердилась мама.
Я ничего не сказал в ответ и продолжал стоять. Она знала, в чем дело: уже много раз я просил ее взять меня с собой.
— Иди спать, сынок… — сказала она уже более ласково. — Ты еще мал. Не выдержишь…
— Если в следующий раз не возьмете меня, я все равно пойду за вами! Или убегу в лес и сам разыщу его!
В моем голосе прозвучала неожиданная твердость. Я заметил, что маму это испугало. Она сняла с головы мокрую косынку и бросила на стул. У ног ее натекла лужа дождевой воды. Мне стало жаль мать. Я прижался к ней, а она, вздохнув, сказала:
— С твоим отцом и с тобой мне не сладить… И он хочет тебя видеть…
Через несколько дней мы отправились на поле, что под Петровой грядой. Вместе с нами пошли тетя Недялка и ее сын Станчо, мой ровесник. Целый день мы копали картошку и набрали двадцать мешков. Большую часть мешков оттащили в лес и припрятали между молодыми елями и соснами — для партизан. На поле осталось всего пять-шесть мешков. После обеда пришла телега и увезла их в село, а мы спустились к Яневой мельнице и пошли по противоположному склону.
Это, должно быть, происходило в октябре, потому что лес уже сменил свой летний наряд. Среди елей Тырновицы светились пожелтевшие березы и покрасневшие дикие черешни. Орешник в низинах уже сбросил листву. Над деревьями струился прозрачный и чистый, круживший голову воздух. В лесу тетя Недялка остановила нас, оглянулась и сказала:
— Идите по дороге на Соватю и напевайте: «Скажи мне, сестра, где же Караджа, где моя верная дружина?..» Не надо торопиться, а то за вами не поспеешь…
Мы вышли на поляну с большой одинокой елью. Ее корни выбились из земли на поверхность. Мы подошли к ней и стали собирать продолговатые шишки. Станчо продолжал петь и призывать Караджу.
Вдруг кто-то зашумел в лесу. Станчо замолк. Мама и тетя Недялка тоже замерли на месте. На тропинке за нами стоял незнакомый мужчина лет тридцати. Бросались в глаза курчавые волосы, мягкие черты лица, темные глаза. Таких глаз я больше никогда не встречал. На человеке были брюки гольф и ботинки на толстой подошве, как у туристов.
— Это же Петр! Петр Велев!.. — узнали его мама и тетя и сразу успокоились.
Это был первый партизан, которого я видел, но никакого оружия при нем я не заметил. Он отвел нас в отряд.
Когда я встретил отца, сердце у меня застучало. Да и он разволновался. Крепко-крепко обнял меня на радостях.
Потом партизаны поднялись на вершину, а дядя Илия, тетя, Станчо, мы с мамой и отцом остались у родника. Мама вынула из мешка хлеб и сало, расстелила на траве большой платок и предложила всем поесть. Но никто не притронулся к еде. До еды ли было! Мы не могли наговориться и насмотреться друг на друга…
Сейчас я сам уже отец, понимаю, что это такое — отцовская любовь, и негодую, когда вижу, что есть сыновья, которые не способны ценить ее…
Через несколько часов нам предстояло расстаться. Все собрались под одинокой елью на полянке и сфотографировались. Меня и Станчо отвели в сторонку. Очевидно, не хотели подвергать нас риску. Эти снимки теперь в музее.
Однажды весенним вечером отец, дядя и еще двое партизан пришли к нам домой. Уже стемнело, но фонари на улицах еще не горели — это было незадолго до комендантского часа. Кто-то постучал в окошко кухни. Мама вышла посмотреть, кто стучит, и я побежал за ней. Во дворе, прислонившись к стене, стоял человек.
— Ш-ш-ш! Это я… Гого Ванчев! — заговорил человек. — Погасите лампы!
Мы впустили Ванчева в дом. В руке он держал наган.
— Нет ли в доме чужих людей? У вас все спокойно? Тогда пусть Виктор пойдет в сад к памятнику. Там его ждут… И пусть приведет сюда людей…
Мама хотела отправиться сама, но Ванчев настоял на том, чтобы непременно пошел я: ребенок меньше привлечет к себе внимание.
Группа дожидалась меня в тени деревьев. Отец узнал меня издали и окликнул. Я бросился к нему, ощутил знакомый запах табака, потерся о его колючую бороду; несмотря на темноту, заметил, что он похудел и постарел. Рука нащупала на пиджаке веточку цветущей яблони… Вот это неожиданность! Впрочем, нет. Он умел ценить прекрасное. Дома мы храним тетрадь с его стихами. Помнится, что в стенгазете отряда помещали некоторые из них.
— Довольно, брат! Пойдем, пока не расставлены засады, — сказал дядя Илия и слегка хлопнул меня по спине.
Партизаны оставили свои рюкзаки у окраины села, оружие спрятали под одеждой и проскользнули к нам и дом. Рюкзаки потом принесли мама и тетя Недялка.
На следующий день отец послал меня в магазин Янева купить кое-что из еды. Это было в субботу, под вечер. Я шел вниз по нашей крутой улице, а душа моя пела. Пела потому, что отец находился дома, а может быть, потому, что я исполнял поручение партизан. По всему Батаку разносился запах цветущих плодовых деревьев. Ветер обдавал меня какой-то неспокойной теплотой, будоражившей кровь. С нижней улицы долетали звуки гайды и крики гостей, гулявших на свадьбе.
Я купил что нужно и пошел за газетами. На площади перед столярным училищем отплясывали буйное хоро. Замыкали хоро несколько ребят моего возраста. Вокруг толпился народ: в те годы страданий и мук было много, а радости мало, и люди соскучились по веселью. Вдруг кто-то взял меня за плечо. Я обернулся и едва не ахнул: за спиной у меня стояли поп Делев и полицейский.
— Что, интересно? — спросил поп. — Может, тоже попляшешь? Смотри, другие ребята…
— Да нет, неохота мне плясать, — ответил я.
Поп протянул мне кусок марципана. Я отказался. В селе попа не любили. Однажды зимой я видел, как он стрелял из двустволки по воробьям, чтобы не клевали его суджук. Все село знало, что он жестокий человек. Поп давно следил за отцом и его товарищами.
— Когда твой отец приходил в прошлый раз, он, кажется, принес тебе губную гармошку? — спросил поп.
У меня бешено забилось сердце, а в горле застрял ком. Я испугался. Неужели они пронюхали о приходе отца и его товарищей? Сверток в моей руке начал дрожать.
— Он не приходил домой, — ответил я. — Никто его не видел и ничего не слышал о нем.
Полицейский позвал меня с собой, обещая дать шоколаду, но я отказался и поспешил домой. С трудом сдерживал себя, чтобы не побежать. На душе было тревожно. Я рассказал отцу, что случилось там, на площади, и он решил, что надо уходить…
Тогда я видел отца в последний раз.
Несколько дней спустя у нас произвели тщательный обыск. Явились посреди ночи. Перевернули постели, вспороли матрацы. Один полицейский, схватив маму за косы, потащил ее по лестнице на чердак.
Тетя Недялка с детьми жила в другой половине дома, и нас разделял только коридор. Когда маму затолкали на чердак, я бросился к Станчо и Ленке, но вслед за мной вошел тот самый полицейский, которого я встретил тогда вместе с попом Делевым на площади. И опять он задал тот же вопрос — о губной гармошке.
— Где эта твоя музыка? — спросил он. — Научился ты играть на ней?
Только после 9 сентября мы поняли, почему они все об этой гармошке расспрашивали. Когда партизаны напали на Кьошку, отец задержал одного егеря из свиты царя. У него отобрали одежду и оружие. Егерь потом сказал полицейским, что один из партизан передал отцу губную гармошку.
Я ничего не ответил тогда на вопрос полицейского.
На рассвете нас увели в столярное училище. Привели и других арестованных. Потом нас посадили на какие-то длинные машины и отвезли в полицейское управление в Пещеру. Затолкали в подвал. Там мы встретились с моим братом Георгием. Его арестовали в гимназии в Пещере и отвели в полицию раньше нас. Тогда я увидел и Димитра Чолакова. Его провели по коридору с завязанными глазами и скрученными руками. С уголков его губ стекала кровь. Я вскрикнул. Бай Димитр понял, что здесь есть люди.
— Воды… Воды… — простонал он. — Дайте мне воды.
Его втолкнули в одну из камер в конце коридора.
Вечером нас погрузили в товарные вагоны и отвезли в Пловдив. На площади перед вокзалом стояло с десяток полицейских.
Нас собралось около трехсот человек — стариков, женщин и детей. Нашу растянувшуюся колонну повели по широкому безлюдному бульвару. Мама, измученная переживаниями, едва передвигала одеревеневшие ноги. Я старался ее поддерживать; брат нес шерстяные одеяла и немного еды, которую удалось прихватить из Пещеры.
Всех арестованных привели в здание областного полицейского управления. Мы спустились по лестнице вниз, и нас затолкали в помещение, где хранился уголь для отопления. В нос ударил затхлый запах. По полу сновали крысы. В конце коридора под тусклой лампой стоял усатый полицейский. Он настолько почернел от угольной пыли, что черты его лица были почти неразличимы.
В здании полицейского управления мы провели несколько дней. В подвал набилось столько людей, что приходилось стоять вплотную друг к другу; воздуха не хватало. Ночью я просыпался весь в поту от кошмарных снов и с трудом приходил в себя. Одна старушка из Розово посоветовала маме, когда выйдем на свободу, позвать какую-нибудь знахарку, чтобы заговорила меня от испуга.
На пятый или шестой день, сейчас точно не помню, пришли полицейский офицер и два агента. Они вытащили список и начали вызывать арестованных по фамилиям:
— Иван Янев, Стойчо Геров, Благо Пенев!..
Названные откликались и выстраивались перед офицером. Кроме двух немощных стариков среди них оказались и совсем дети. Мы не знали, зачем их вызывают. Мама держала меня за локоть и после каждого имени сильнее прижимала к себе, словно надеялась этим удержать меня рядом.
— Виктор Чаушев, Станчо Чаушев… — вызвал офицер.
Мама вздрогнула. Ее пальцы отпустили мой локоть. Я встал, поцеловал ее, обнял брата и пошел. Тогда старушка из Розово завизжала:
— Не отдавайте его! Их убьют!
Матери только этого не хватало. Она всплеснула руками и со стоном свалилась на пол. Мой брат и еще две-три женщины принялись ее успокаивать, кто-то подал воды. Она пришла в себя, когда нас уже увели…
А волнение оказалось напрасным — ничего с нами не случилось. Нас вывели на улицу и велели идти по домам.
Мама и брат вернулись из-под ареста только осенью. К концу года в Батак прибыла жандармская рота и блокировала дороги и мосты. Из леса согнали в село всех людей и скот. Начались аресты помощников партизан и их близких.
Однажды февральской ночью пришли партизаны. В селе завязалась перестрелка. На следующий день выяснилось, что они приходили за продуктами, и жандармы капитана Динева поджидали их у домов именно тех людей, кто помогал партизанам. По селу разнесся слух, что будут поджигать дома партизан и их помощников. В тот же вечер сожгли дома семьи Яневых. В любой момент могли сжечь и наш, поэтому мама решила перенести часть вещей к соседям.
— Не накликай и на наш дом беду, Невена, — сказала одна из соседок. — Капитан весь наш род изничтожит за такие дела…
Мама вернулась приунывшей, но плохого о соседях не сказала, только опустилась без сил на сундук.
В те дни я думал только об одном: как спасти книги, альбомы с почтовыми марками и еще кое-что из вещей отца? И в конце концов придумал: сложил их в жестяные бидоны из-под керосина и однажды вечером, когда никто не видел, зарыл их во дворе. До сих пор храню эти книги и альбомы как святыню. Каждое прикосновение к пожелтевшим страницам — безмолвная встреча с отцом.
Наш дом подожгли 26 февраля. Около полуночи к нам ворвался целый взвод жандармов во главе с капитаном, и нас, полуодетых, вытолкали на улицу. В наброшенном на плечи старом белом покрывале бабушка Вана стояла среди нас как библейская святая. Только библейского смирения ей не хватало.
— Турки меня чуть не зарубили саблями, поджигали дом, но я их пережила! — крикнула она капитану я закатала рукав. — Видишь этот шрам? Это след от турецкого ятагана… И вот дождалась: теперь мой дом поджигают болгары!
— Молчи, старая! — огрызнулся капитан, видно, для того, чтобы показать свою власть.
Нас повели в школу. От холода у меня окоченели руки и ноги. Тут около нашего дома началась стрельба. Потом село задрожало от взрыва гранат. Над верхней улицей заколыхалось зарево пожара. Может, поэтому я вдруг перестал чувствовать холод. На Климентовом мосту бабушка Вана остановилась, обернулась назад и сказала:
— Дома можно построить, но жизнь не возвратишь… Молитесь, чтобы остались в живых Ангел и Илия…
Нас заперли в школе. Она была уже набита до отказа, но каждую ночь хватали и привозили новых арестованных. Капитан видел, что людей уже некуда девать, и решил отпустить детей. Он собрал нас в комнате директора, где устроил себе кабинет, внимательно посмотрел на каждого, расспросил о том о сем и сказал, что теперь мы свободны.
— Каждый день будете приходить сюда и регистрироваться, — приказал он. — Кто не придет, того посажу на электрический стул… Как паук сгорит…
Я и сейчас недоумеваю, зачем мы, дети, каждый день ходили регистрироваться? Куда мы могли деться, что могли сделать?
На следующий день из села выслали всех арестованных стариков, женщин и детей постарше. Разбросали их по разным глухим селам.
А по пятам партизанского отряда шла многотысячная армия жандармов. В Катранджийском ущелье, у Камеры, на вершине Еклен и вдоль берегов Вычи наши отцы предпринимали отчаянные попытки вырваться из кольца окружения, чтобы добраться до оттаявшей земли, которая скрыла бы их следы. И не проходило дня, чтобы мы не узнавали о новых расстрелах, о гибели то одного, то другого.
Когда я вспоминаю об этих событиях, не могу сдержать слез. Прошлое осталось во мне и жжет душу…