Как мне не помнить своего отца! Я был тогда уже не маленький. Помню из того времени много такого, чего никому бы не пожелал: плач совы, свист пуль и запекшуюся кровь.

Помнишь его глаза? Огромные, черные, строгие, под нависшими густыми бровями. Несмотря на кажущуюся суровость, в них таилась огромная доброта, и они излучали ее, как два маленьких солнца. Даже когда он сердился, они все равно не переставали быть добрыми. А уж если переставали — такое иногда бывало, — он становился неузнаваемым, суровым, неукротимым — горы своротит.

Когда начали строить наш дом, я еще был совсем маленький. Собрались дядья и друзья, чтобы помочь заложить фундамент. Вместе с ними пришла и мама. Ты же знаешь ее — худощавая, невысокого роста, но очень выносливая. Мужчины пришли с кирками, лопатами, а она с мотыгой. Борька тогда еще младенцем был. Батя подвешивал люльку к дикой сливе, и его укладывали в нее спать. Только когда он очень плакал, мама брала его на руки, большой шалью привязывала к себе на спину и снова принималась копать, а Борька покачивался у нее за спиной.

Я тогда любил играть в войну. Обматывал себя веревкой и воображал, что это тяжелый кожаный пояс, а подвешенные к нему деревянные кинжалы и пистолеты — посеребренные сабли и черногорские многозарядные револьверы. Я много слышал о Левском и Ботеве. Голова моя была забита разными историями о гайдуках, повстанцах и сражениях с башибузуками.

Пока взрослые копали котлован под фундамент, я вертелся у них под ногами, носил воду, бегал то за одним, то за другим и все это превращал в игру. Попросит батя воды, я подаю ему кувшин и приговариваю: «Пей, воевода!» Он засмеется, и солнца в его глазах вспыхивают еще ярче. Примется выкорчевывать своей киркой какой-нибудь особенно крепкий корень, а я тут же представляю себе, что он рубит янычар. И котлован, который рыли, превращался в страшную пропасть, похожую на ту, что зияет под Милевой скалой.

Так незаметно летело время, пока однажды вечером не явились полицейские. На закате небо над горой Арапчал окрасилось в кроваво-красный цвет. Я всегда любил смотреть на небо: и когда оно было чистым, голубым, и когда хмурилось. Но этот кроваво-красный закат запомнился мне на всю жизнь.

Полицейские были не из нашей деревни. Должно быть, пришли то ли из Лыджене, то ли из Пазарджика. Командовал ими высокий и полный человек. Пистолет в его ручищах казался совсем маленьким, игрушечным. Но эта штука из вороненой стали не была игрушкой.

Полицейские окружили яму. Отец работал на дне и не заметил их. Начальник свистнул, и батя поднял голову.

— Кончай работу!

— А ты что — меня нанимал? — спокойно ответил отец и снова взмахнул киркой.

— Ты арестован… Вылезай!

Не знал я тогда, что значит быть арестованным. Думал, это какая-то игра. Но двое полицейских спустились в яму и связали отцу руки. Посмотрел я ему в глаза — а от двух солнц и следа не осталось. Глубокие морщины сошлись на переносице. А жилы на шее вздулись и стали похожи на веревки. На лице выступил пот.

Полицейские стали подталкивать его прикладами. Поднялся невообразимый шум. Борька, спавший в люльке, проснулся и заплакал. Стал собираться народ.

Отца отвели в общинное управление. Мама послала вслед полицейским проклятия и тяжело опустилась на валун. Борька перестал реветь и замолк в своей люльке. Те, кто пришел посмотреть, в чем дело, разошлись. Вокруг нас стало тихо, и все словно помертвело. Кроваво-красный закат над Арапчалом начал темнеть. А небо потеряло свою прозрачность, и откуда-то потянуло ледяным холодом.

Совсем сбитый с толку, я прислонился к забору дядиного дома и смотрел вдоль улицы — туда, где исчезли батя и полицейские. Меня охватила какая-то безнадежность, щемящее чувство одиночества. И так захотелось заплакать… Я сдержался тогда, и именно тогда кончилось мое детство. Кончились игры, которые я сам для себя придумывал…

Под арестом отца продержали не очень долго: он вернулся дней через десять побледневший, небритый. И ступал как-то неуверенно. Как только перешагнул через порог, я бросился ему на шею. Он гладил своей шершавой ладонью меня по голове. Какой-то комок застрял в горле, и я разревелся. Когда его арестовали — и слезы не уронил, а теперь вот не выдержал.

— Ну, ну, Гошо, будь молодцом! Разве воеводу так встречают? — сказал мне батя. — Какой же из тебя комит получится, если ты слезы льешь!..

Я отпустил отца, и он склонился над Борькой. Смотрел на него, смотрел, а потом обернулся ко мне:

— Сходи к Ангелу Казакину и скажи ему, чтобы вечером, как стемнеет, приходил к нам. Но скажи так, чтобы никто не услышал!

Я выскочил из дому и помчался к дяде Ангелу. Добежав до общинного управления, у входа увидел полицейского. И сразу сообразил, почему никто не должен слышать, что я скажу Ангелу Казакину, и почему он должен прийти, только когда стемнеет. Мне захотелось вернуться обратно, но я не вернулся. Знал — если вернусь, батя скажет: «У тебя заячье сердце. Не годишься ты ни в воеводы, ни в комиты».

Вечером у нас дома собрались Ангел Казакин, Георгий Туданов и другие. Мама что-то делала во дворе. Борька спал в люльке. Батя похлопал меня по плечу и велел ложиться спать. Я разделся, лег, но не заснул. Понял, что отец и его товарищи собрались для каких-то тайных дел, и это прогнало сон. Я был возбужден, меня охватило неосознанное чувство гордости за батю, мать и за самого себя.

А мама все не возвращалась со двора. Борька спал в люльке, а я ворочался под одеялом, так и не сомкнув глаз. Почему батя не позвал ни родных братьев, ни других родственников? Значит, эти люди, которые сейчас у нас в доме, ему ближе? А если полиция нагрянет?!

Мне стало страшно от этой мысли. Я вскочил с постели, быстро оделся и открыл дверь в комнату, где собрались взрослые. Они прервали разговор и уставились на меня.

— Почему ты встал? — строго спросил отец. — Я же тебе велел ложиться… — Голос его звучал сердито. Брови над переносицей сомкнулись.

Остальные молча поглядывали на отца и на меня. Я смутился, но все-таки продолжал стоять на пороге. Подбородок у меня начал дрожать.

— Попить, что ли, захотелось? — спросил батя уже более ласково и потянулся за кувшином с водой.

— Нет. Я не хочу пить.

— Тогда в чем же дело?

— А вдруг полицейские придут? — выпалил я. — Я выйду во двор и буду караулить.

Все громко рассмеялись. Я еще больше смутился, но упрямо стоял на своем.

— Почему вы смеетесь? Я пойду во двор…

Тогда батя подошел ко мне, обнял и поцеловал. Раньше он никогда не целовал меня.

— Нет, Гошо… Ты еще маленький. Придет и твое время, — сказал он. — Пока твоя помощь не нужна. Иди спи!

Только тогда я догадался, почему мама все еще суетится во дворе. Полицейские не смогли бы нагрянуть незаметно, пока она была там. Я пошел спать.

Когда Гитлер напал на Советский Союз, мне исполнилось приблизительно четырнадцать лет. В начале сентября братья Чолаковы, Чаушевы и еще двое из нашего села убили в Батаке нескольких полицейских и скрылись в горах. С тех пор отец целыми ночами где-то пропадал и очень редко приходил домой. Два-три раза к заметил, что он возвращался после вторых и даже третьих петухов. Так и шла жизнь, пока не настал тот февральский день 1942 года, когда и он ушел в горы…

Кончился последний урок. Раздался звонок, мы вскочили с парт, готовые вот-вот сорваться с места. Я вскинул на плечо сумку с учебниками и тетрадями, подождал, пока выйдет учитель, и выпрыгнул через окно прямо в снежный сугроб.

У нашего дома я заметил человек десять полицейских. Они направлялись к общинному управлению. С ними шли и двое штатских в черных макинтошах и шляпах. Чем-то они напомнили мне гробовщиков.

Мама дожидалась меня во дворе. Она схватила меня за руку и быстро увела в дом, потом плотно прикрыла дверь и, наклонившись ко мне, быстро заговорила:

— Приходили полицейские. Ищут отца… Беги в лес — предупреди его…

Полицейские уже дважды приходили за отцом. А он еще накануне ушел в лес. На сей раз их было много, и они окружили не только наш дом, но и соседние улицы…

— Скажи ему, сынок, что дело серьезное! — продолжала мать с волнением в голосе. — Пусть совсем домой не возвращается…

Я пустился бегом через село и вскоре почувствовал колющую боль в левом боку, да такую сильную, что слезы из глаз брызнули. Когда потом взбирался на холм, чуть сердце из груди не выскочило.

Остановился я, когда добежал до холмов. Шоссе показалось безлюдным, мертвым. Пришлось ждать долго. От холода у меня закоченело тело.

Наконец на шоссе показался отец с двумя лесорубами из Ракитово. Заметив меня, удивился. Нарочно отстал от них, будто бы поправить обувь, и знаком подозвал к себе.

— Зачем ты пришел сюда? Что-нибудь случилось?

— Тебя разыскивает полиция! — выпалил я. — Мама сказала, чтобы ты совсем домой не возвращался… — Я пытался не показать своего страха.

(С тех пор как мы узнали, что отец убит, мама все корила себя за эти слова, они казались ей теперь такими зловещими: ведь это последние слова, которые она передала ему. Надо было сказать что-нибудь другое, пожелать благополучного возвращения.)

Не знаю, ждал ли отец, что его станет искать полиция, но услышанное его не смутило. Только лоб наморщил — задумался.

Он молчал, потирая ладонью загрубевшее от холодного ветра лицо, а я глаз с него не сводил. Мне вдруг захотелось спрятать голову у него на груди и не отрываться, но я не дал воли своему порыву.

Он велел мне вернуться в село, разузнать, арестовали ли кого-нибудь, и принести ему продуктов и его походные ботинки — он купил их еще осенью, но ни разу не надевал.

— Вечером принесешь все на луг в Николчице, — сказал он. — Только смотри в оба, чтобы никто не увидел, куда ты направляешься.

К вечеру мама приготовила котомку с хлебом и салом, туда же уложила шерстяные носки. Я надел отцовы ботинки поверх своих резиновых тапочек и по глухим и темным улицам направился к занесенной снегом ниве. Отец ждал меня у межи. Совсем замерзший, он хлопал ладонью о ладонь и постукивал ногами, чтобы согреться. Я подал ему котомку и сказал:

— Арестованы Ангел Казакин и Ангел Марин. Говорят, что в Батаке многих арестовали.

Он стал расспрашивать о доме, матери, о Борьке. Чувствовалось, что отец беспокоится за нашу судьбу.

Отец надел ботинки, мы поговорили еще немного, и он обнял меня. Подержал в своих крепких объятиях и молча отпустил. Ему было трудно говорить…

Ветер усиливался. С хребта доносилось поскрипывание сосен. На небе показались редкие звезды, бледные и одинокие, как осенние цветы. Ветер заметал следы в глубоком снегу.

Потом потянулись два долгих, очень долгих года. Они мало чем отличались от других, но нам показались бесконечными. Много тягот и горя свалилось тогда на нас.

Однажды весенним вечером батя вместе с одним партизаном должен был прийти в село, чтобы встретиться со связным. Они шли через поле. Там, где дорога проходила по дну оврага, их поджидали полицейские и полевой сторож. Мы услышали только эхо двух-трех выстрелов, донесшихся до села. Мне показалось, что на нас движется какая-то лавина, которая все сметает на своем пути и вот-вот нас раздавит. За ночь в доме никто глаз не сомкнул, никто словом не обмолвился.

На следующий день выяснилось, что произошло. Сидевшие в засаде крикнули: «Стой! Руки вверх!» Но не успели они глазом моргнуть, как батя одним рывком оказался перед ними и наставил на них пистолет. Они бросили ружья и подняли руки. Сторожа батя простил, а полицейский получил по заслугам, потому что ему давно было пора расплатиться за свои дела.

Дни шли за днями — суровые, тревожные, и с каждым днем тревога все росла. Зимой у нас в селе разместилась рота жандармов. Чтобы ввести людей в заблуждение, их называли самокатчиками. Жителям запретили выходить из села. То же самое было и в Батаке, Лыджене, Брацигово.

И именно в это время отец вместе со Стефаном Добревым и Георгием Шулевым перебрался в наши края, чтобы установить связь с селом. Мама сразу ожила, начала носить продукты и теплые вещи для партизан кому-то из односельчан. Вот почему я догадался, что батя где-то поблизости от нашего села.

В это время жандармы начали операцию против отряда имени Антона Иванова. Террор из Батака перекинулся в наше село, начались аресты. Среди арестованных оказался и человек, знавший, где скрывается отец. Его избивали, пытали электрическим током, и он не выдержал…

8 марта на рассвете карательная рота окружила небольшую партизанскую землянку над рекой. На рассвете батя вышел зачем-то из землянки, и его обостренный слух сразу же уловил подозрительный шум. Он пристально вгляделся в чуть брезжившую утреннюю дымку и оцепенел: со всех сторон к ним подползали жандармы.

Отец не растерялся, крикнул Стефану и Георгию, что они окружены, и первые выстрелы его карабина разорвали лесную тишину. В ответ застрочили пулеметы и автомат.

Отец подался немного в сторону — к деревьям на крутом склоне. Перебрался через овраг и только подумал, что вырвался из окружения, как прямо перед ним появился молодой офицер в новенькой шинели, перетянутой ремнем с блестящей латунной пряжкой. Пока отец бежал, тот стоял, укрывшись за стволом дерева.

Офицер поднял винтовку, прицелился и нажал на спуск. Винтовка дала осечку, потому что была смазана чересчур толстым слоем масла. Выстрелил и батя, но неудачно. Офицер быстро перезарядил винтовку, и ее черное дуло снова уставилось в отца, но выстрел снова не получился. Тогда отец прикончил офицера. Схватил его винтовку, упавшую в снег, и бросился дальше.

Вслед за ним вырвался из окружения и Георгий. А Стефан Добрев, выбегая из землянки, споткнулся и покатился по крутому склону. Жандармы схватили его. Позднее его расстреляли в Дорковских горах…

Весна в тот год наступила поздно. Даже 1 и 2 мая шел снег. Лес помрачнел, стало тягостно смотреть на него, он навевал горестные думы. В этом снегу под Арапчалом погибла отважная партизанка Вела Пеева.

Через несколько дней после этого к нам в дом заявился офицер из карательного отряда, выбритый, надушенный, ухмыляющийся. Он не торопился заговорить и только крутил на пальце какую-то цепочку. Полицейский или жандарм не приходят в дом с добром. Мама смотрела на него ни жива ни мертва. А меня только что выпустили из-под ареста. Продержали три-четыре дня — от побоев живого места не осталось. Мама испугалась, что опять меня уведут.

— Вы должны пойти с нами! — наконец проговорил офицер.

— Зачем я вам понадобилась? — спросила она.

— У Чепино мы наткнулись на труп партизана. Хотим установить его личность. Похож на вашего мужа…

Меня словно сбросили в глубокую пропасть. Виски сдавило от маминого крика, а в горле застрял какой-то ком.

— Не пойду! — заявила мама.

— Тогда пусть пойдет свекор или деверь…

Появились родственники и начали ее уговаривать. Я, кажется, стал приходить в себя, в голове мелькнула мысль, что, возможно, это не батя, и я стал уговаривать маму пойти.

О смерти отца раньше всех узнали наши сельские богатеи. Они послали своих людей, чтобы те убедились, что это действительно его труп. Мама застала их там.

Батя лежал на лугу около Главеева моста. Одна рука была сломана и прижата к телу. Лицо было трудно узнать…

— Это он? — спросили агенты.

Мама разрыдалась.

— Есть у него какие-нибудь особые приметы?

— На правой ноге шрам — когда-то укусила собака…

Тело повернули и увидели шрам. Один из фашистских холуев вытащил нож и ухватился за волосы отца…

Нет! Об этом я не в силах говорить!.. Завязывая мешок со своей «добычей», головорез тогда буркнул: «Его мы больше всего боялись. Теперь он не страшен…»

Во второй половине дня голову отца выставили на площади. Мать, как только вернулась, решила увести нас из села, чтобы я ничего не увидел и чтобы со мной чего-нибудь не случилось из-за этого. Она думала отвести нас к родственникам в Батак.

Так она предполагала, но не сумела меня удержать. Она и не заметила, как я перелез в соседний двор и побежал на площадь.

Возле трактира, по ту сторону площади, стояло человек пять-шесть. Из трактира доносились пьяные голоса фашистских подонков.

Издали лицо бати мне показалось черным, высушенным. Я не мог разглядеть его как следует. У меня сильно застучало в висках…

Вернулся я домой как в бреду. Начался озноб. Меня уложили, накрыли одеялами, но лихорадка не проходила.

К полуночи я потерял сознание… Сколько пролежал в забытьи — не знаю. Очнулся от сильного запаха уксуса. Увидел склонившуюся надо мной мать. Она положила мне на лоб платок, смоченный в уксусе.

На рассвете меня стало поташнивать. Лихорадка снова усилилась, и я опять потерял сознание. Откуда-то издалека до меня смутно донесся мамин голос:

— Ничего, сынок! Крепись… Отец у тебя был настоящий мужчина. Они отрезали ему голову, потому что боялись его, даже мертвого…

Погасли батины глаза, погасли для меня два солнца. Я пытался представить себе их, но мне это никак не удавалось. Пришел я в себя едва к полудню следующего дня…

Этот рассказ Георгия, сына Николы Божанова из Ракитово, я записал давно, когда готовил к печати книгу «Родопские партизаны». Кое-что из записанного тогда вошло в книгу, а кое-что из рассказанного Георгием осталось в виде записей. Сейчас я снова возвращаюсь к ним. Это долг перед всеми детьми, рано повзрослевшими, принявшими на свои хрупкие плечи бремя тревог и мук, которые могли бы сломить и закаленного человека, но дети вынесли их не хуже взрослых.

Георгий — один из них. Его отец погиб 21 апреля 1944 года в тяжелом бою с жандармами, темной ночью подкараулившими нас около Главеева моста. Нас было шестеро, а вооруженных до зубов врагов около двадцати. Почти час мы вели бой и заставили врага отступить.

Тогда я поверил, что люди действительно могут встречать смерть с песней, глядя ей прямо в глаза, потому что верят в великое дело!