1

У других детей были отцы — это счастливые дети, а мой отец сидел в тюрьме.

Вечерами мать укладывала меня рядом с собой, чтобы я скорее уснула, а сама часто плакала по ночам. С тех пор, когда я слышу ночью плач женщины, места себе не нахожу.

Дедушка Коста и бабушка, отправляясь по каким-нибудь делам, зачастую забывали, зачем пошли. Дедушка говорил, что страдания разъедают ум человека. Бабушка тяжело вздыхала:

— Опустел наш дом…

Кроме сына — моего отца, у них не было больше детей.

— Как это опустел? — спрашивала я. — Разве он пустой? А Султа, а я?..

Султа — наша старая рыжая кошка с белой подпалиной на лбу. Она всегда вертелась около меня. Как только утром мама вставала, кошка тут же вспрыгивала ко мне на постель и забиралась под одеяло.

Бабушка часто отсылала меня во двор, чтобы остаться одной, и начинала причитать по отцу.

Однажды я играла с Султой на лестнице. Во дворе появился какой-то человек с перепачканным маслом и сажей лицом, очевидно пришедший прямо с вокзала.

— Уж не ты ли и есть Фаничка? — спросил он.

— Я!

Он заглянул в окно, чтобы посмотреть, нет ли кого-нибудь еще в доме.

— Все там! — указала я рукой на парники с рассадой клубники.

Дедушка, увидев пришельца, отложил мотыгу и пригласил человека в дом. Поставил на стол бутылку со сливовой водкой, а мама развернула принесенный гостем сверток.

Отец прислал мне корзиночку из лыка. Он сам ее сделал и раскрасил в желтый, красный и синий цвета. В корзиночке лежали детские домашние туфли, тоже из лыка, с мартеницей. До этого никто мне не дарил мартениц. Я приколола ее к кофте и помчалась на улицу, чтобы всем рассказать об отцовских подарках, напомнить всему свету, что и у меня есть отец.

Нам разрешили свидание с отцом. Мы сели в телегу, и дедушка Коста повез нас в Пловдив. Стояли уже погожие весенние дни. На полях работали крестьяне. Они пахали, высаживали рассаду помидоров и перца, готовили землю для посева риса. Над вербами вдоль реки Марицы летали аисты.

В городе мы свернули в какие-то улочки, мощенные булыжником, и доехали до двухэтажного желтого здания с широкими воротами. Перед ним стоял полицейский с винтовкой в руке. Дедушка остановил телегу и слез, чтобы привязать коня к только что подрезанному тутовому дереву. Мама стала поправлять косынку и неспокойно оглядываться вокруг, делая вид, что все окружающее не имеет к ней прямого отношения. Я сидела в телеге, а беспокойство мамы и молчание дедушки немного пугали меня.

Мы взяли наши узелки и пошли к широким воротам. Дедушка показал полицейскому какую-то записку. Пройдя по туннелю под зданием, мы оказались в полутемной комнате. Надзиратель перерыл наши узелки, и только после этого нас ввели в комнату для свиданий с заключенными.

Отец стоял за железной решеткой. Он улыбнулся мне и подмигнул.

— Как ты выросла, Фаничка!.. Надеюсь, ты держишься молодцом?

Я не знала, что ответить. Мне очень хотелось дотронуться до отца, но руки не доставали до него. У меня перехватило дыхание.

— Не грусти. Я скоро вернусь… — сказал мне отец.

Я расплакалась. Он схватился за решетку, и улыбка его сразу исчезла. Он сказал что-то, чего я не поняла. Потом дедушка и мама стали ему рассказывать о сельских делах.

Надзиратель сказал, что нам пора уходить, но я не могла пошевелиться. Вырвавшись из рук мамы и обливаясь слезами, я крепко вцепилась в решетку. Слезы мешали мне видеть отца. Мама вытерла мне глаза, и я увидела отца, побледневшего и молчаливого, словно рассеченного решеткой на квадраты…

Через год ли, через два ли — уже и не помню — мы снова поехали на свидание. Вошли в желтое здание дирекции тюрьмы. С верхнего этажа спустился пожилой, одетый в штатское человек и остановился перед дедушкой.

— Это вы к Георгию Кацарову? — спросил он. — Никаких свиданий… Поезжайте восвояси!

Дедушка Коста положил узелок на пол.

— Да как же так мы вернемся и не увидим его? Да что вы за люди!..

Штатский побагровел и так закричал, что у меня в глазах потемнело.

— А ты на меня не ори. Я тебе не батрак! — возразил ему дедушка. — Я на двух войнах воевал, а ты небось и пороха-то не нюхал…

— Ты воевал, а твой сын продает и тебя, и Болгарию…

Дедушка весь будто ощетинился. Он был сухопарый, но жилистый, крепкий старик. Мастерил самые добротные бочки в округе. Он сжал кулаки и потряс ими.

— Мой сын — настоящий человек, а вот ваша власть прогнила и зачервивела…

Так в тот раз мы и не увидели отца. Нам отказали в свидании потому, что отец прикрепил красный флаг к тюремной трубе.

2

Я еще не ходила в школу, когда отец вернулся из тюрьмы. Увидев отца в окно, я пустилась бегом, чтобы первой встретить его. Он вошел во двор, положил перед бочарней какой-то узел и остановился под старой грушей. Я бросилась ему на шею… Прикосновение к его лицу меня словно обожгло, а его глаза показались мне такими глубокими, как омуты на реке.

Наконец мы вошли в дом. Дедушка Коста поздоровался с отцом и больше ничего не сказал. Делал вид, что сердится. Молчал, а хитрющие глаза так и ощупывали взглядом папу.

А отец стоял посреди комнаты и держал меня за руку.

— У тебя жена и ребенок… Подумай об этом! Я уже стар, и некому о них заботиться… — проговорил наконец дедушка.

Отец ничего не ответил. Со двора примчалась мама, а за нею и бабушка. Бабушка бросилась отцу на грудь, он наклонился и поцеловал ее, потом обнял маму.

Через какое-то время за отцом снова пришли полицейские. Дедушка открыл ворота, и они ворвались во двор. Один встал под грушей, а двое с пистолетами в руках вошли в дом. Я закричала.

— Что вам надо? — спросил отец.

Полицейские показали ему листовки и небольшой плакат, а на плакате — рабочий с поднятым кулаком. Оказывается, такие плакаты расклеили на здании станции Кричим, в Полатово и других селах.

— Если меня не отпустят, забирай детей и уходи к своим, — сказал он маме и вышел.

Тогда еще была жива моя маленькая сестренка. Слабенькая, она часто болела и умерла перед самой войной. Динко и Бойка родились после нее.

Отца арестовывали еще несколько раз, но до тюрьмы дело не доходило.

Однажды, закончив работы в поле, мы собрались идти домой, но отец не пошел с нами.

— Отправляйтесь одни, — сказал он. — У меня есть кое-какие дела…

Мы пошли домой. Сели ужинать. На дворе уже смеркалось. Вдруг за селом раздались выстрелы. Дедушка Коста открыл окно и прислушался. В соседних дворах надрывались от лая собаки. Послышались какие-то голоса, а потом сразу все стихло.

Словно что-то встало у всех в горле — так никто и не притронулся к ужину. Мама убрала тарелки и вышла во двор. Дедушка погладил меня по голове и вздохнул:

— Не к добру это…

Я уснула, так и не узнав, когда отец вернулся домой.

От первых лет моего пребывания в школе у меня сохранилось чувство обиды: дети все время нападали на меня за то, что у меня отец безбожник, что он против царя. Многие сторонились меня.

Однажды поздно вечером отец вернулся из Пловдива. Бросил пальто на постель и вышел во двор. Он носил черное пальто из домотканой материи с круглым воротником. Я взяла пальто, чтобы положить на спинку стула, но во внутреннем кармане зашуршали какие-то бумаги. Я залезла в карман и нащупала маленькую газету «Работническо дело». На первой странице крупными черными буквами было написано имя Кочо Цветарова. Я прочла сообщение о его гибели и заплакала. Отец вернулся в комнату, отобрал у меня газету и отчитал за то, что лажу по его карманам.

— Так, значит, дядя Кочо убит? — спросила я.

Отец не ответил.

Кочо Цветаров часто приходил к нам в гости. С его дочерьми мы работали в саду. Старшая, Сийка, только что была помолвлена, а младшей, Доре, исполнилось столько же лет, сколько и мне. Вместе с ней мы ходили в лес по ягоды.

С этого дня меня охватил страх за отца. Я поняла, что случившееся с дядей Кочо грозит и ему.

3

Когда немцы вступили в Болгарию, я заканчивала седьмой класс. На дворе уже было тепло. С вершин Родопских гор к нам на равнину неслись белые облака, но, не достигнув Марицы, они таяли и растворялись к небесной синеве. От распаханной земли поднимался пар, пахло черноземом и навозом. Начались работы в парниках. Дедушка Коста с отцом обтесывали колышки, а мама с бабушкой высаживали рассаду помидоров. Я помогала им и прислушивалась к чириканью воробьев, усыпавших ветви верб у реки. На работу вышли все жители села.

В полдень на шоссе загрохотало множество грузовиков. Старая крестьянка из Цалапицы по меже подошла к нам и закричала:

— Немцы идут!.. Такие красномордые, сытые, одетые во все новое.

Соседи побросали мотыги и пошли к шоссе. Пошла было и я, но отец меня одернул:

— Не смей ходить! Накажу!

На следующий день учительница пришла в класс без журнала.

— Сегодня у нас не будет занятий, — сказала она. — Директор приказал, чтобы мы пошли к Ортахану встречать немцев.

Все сразу зашумели — дети есть дети. Мы даже обрадовались тому, что не будет занятий. Учительница вышла из класса, мы гурьбой вывалились вслед за ней. Я даже и не вспомнила о том, что наказывал мне отец. Но когда мы построились и гомон смолк, я растерялась, вышла из строя. Учительница с удивлением посмотрела на меня, и я выпалила:

— Отец не велел мне ходить!

Учительница поняла меня. Она была добрая, знала моего отца и поэтому ничего не сказала. Но мои подружки тут же загалдели:

— Да он же тебя не увидит! Как он узнает?

Я заколебалась. Меня терзало любопытство не меньше, чем их; к тому же мне не хотелось расставаться с классом. И я пошла вместе со всеми.

У Ортахана собралось много народу. Пришел староста Кричима. Он сообщил, что прибудет какой-то немецкий генерал и остановится тут, чтобы встретиться с населением.

— Нужны цветы! Да побольше! — объявил староста.

Один из полицейских помчался на велосипеде искать в парниках розы.

Мы выстроились вдоль дороги и стали ждать генерала. Грузовики с грохотом проносились мимо нас. Ни один не остановился. Собравшиеся зашумели. Наша учительница предложила разойтись, но директор не разрешил:

— Он скоро приедет… Не может не приехать! Немцы — народ пунктуальный…

К полудню на дороге появилась колонна из десятка легковых машин — огромных, на высоких шасси. В середине колонны двигалась красивая черная машина. С переднего сиденья соскочил молодой офицер в фуражке с высокой тульей и быстро распахнул заднюю дверцу. Из нее вышел генерал — высокий розовощекий человек. Он встал во весь рост у машины, посмотрел на нас и в знак приветствия помахал рукой.

Староста Кричима и другие наши «видные» люди подошли к нему. Генерал медленно натянул на руку мягкую лайковую перчатку и поздоровался с ними. Директор подал нам знак крикнуть «ура». Гость в сопровождении двух-трех офицеров направился к нам. Директор подошел ко мне и ткнул мне в руки букет:

— Преподнеси цветы!

Я отдернула руку, но директор сжал мне локоть и повел вперед. Немец протянул руку к цветам. Рядом с ним я сама себе показалась совсем маленькой. Кто-то преподнес ему ящик яблок. Генерал заговорил, а один из штатских начал переводить его слова, но я ничего не слышала…

Когда мы возвращались в село, я встретила деда Начо — приятеля моего дедушки.

— Давно вы у нас не были, — сказала я ему. — Идемте к нам сейчас, отец обрадуется.

Я надеялась, что в его присутствии меня, может быть, и минует кара. Он согласился и пошел со мной.

Мы вошли во двор. Отец положил топор рядом с целой кучей заготовленных колышков и встал у стены. Дед Начо поздоровался. Поздоровалась и я, но отец мне не ответил. Лицо у него было будто каменное, шея побагровела. Бабушка показалась на лестнице, вид у нее был подавленный. Дедушка Коста подозвал гостя к себе и повел его к парнику. Оставив портфель на лестнице, я пошла мыть руки, но почувствовала, что ноги меня не слушаются.

— Иди сюда! — послышался голос отца, и я замерла на месте. — Выбери себе розгу!

Перед ним валялась целая куча веток — он втыкая, их в грядки и подвязывал к ним рассаду перца.

— Папа, я не виновата!

— Иди сюда!

Он сам выбрал хворостину, и она просвистела в воздухе и больно впилась мне в спину. Я стиснула зубы, чтобы не закричать.

— Это тебе за генерала!.. А это — чтобы урок пошел впрок… — Бросив хворостину, он сказал: — Ведь я же тебя предупреждал, чтобы ты не ходила туда!

Я молчала. Да и что я могла ответить?

Ни бабушка, ни мама не защитили меня. Не помогло и то, что к нам в гости пришел дед Начо.

4

В феврале 1942 года в Кричиме начались аресты. Несколько коммунистов ушли в горы. Бориса Стамболиева, молодого кудрявого парня, забрали в полицию. Я знала его по фабрике «Алка». Летом мы ходили туда на поденную работу. Он всегда хорошо одевался, ходил в красном джемпере.

Не прошло и трех дней, как разнеслась весть о том, что Стамболиев выломал решетку в окне полицейской камеры и сбежал.

Вечером над селом разразилась буря. Порывами ветра обломило огромный сук у старой груши, и он рухнул на лестницу. Со стороны цыганского квартала послышались крики женщин и детей.

Кто-то тихо постучал в окно. От такого стука у человека замирает сердце. Перепуганная мама посмотрела на меня. Мы с нею в доме оставались одни — ждали отца и дедушку, а бабушка спала на верхнем этаже. Мама открыла дверь. В комнату вошел человек в пастушьей бурке. Капюшон закрывал его лицо.

— Фаничка, дай мне воды! — сказал мужчина.

Я подала ему кружку. Мужчина напился и снял наконец капюшон. И только тогда я узнала в нем Стамболиева. На поясе под буркой у него висели граната и пистолет.

Он спросил, где отец. Мать предложила ему посидеть подождать его.

Отец вернулся незадолго до полуночи. Вместе со Стамболиевым они перешли в другую комнату и о чем-то долго разговаривали. Потом отец собрался в дорогу, и они оба вышли.

Вернулись только через два-три дня. Вместе с ними пришел еще один человек, на вид примерно лет пятидесяти. У него было плоское лицо, изрытое оспой. Голос его звучал хрипло, и говорил он невнятно, но выразительный взгляд помогал понять смысл его слов. Он был подвижным человеком, но в то же время каким-то неловким. Такими обычно бывают люди, у которых короткие руки и короткое туловище. Его ноги в обмотках чем-то напоминали вросшие в землю пни.

Как выяснилось, родом он из Крыстевичей и звать его Георгий Ликин — Дед. Прибыл из Советского Союза на подводной лодке, чтобы принять участие в организации партизанского движения в Болгарии. Большинство его товарищей, высадившихся вместе с ним на берег, погибли еще в первых стычках с полицией. А он с оставшимися в живых двинулся к Панагюрским горам. Около Сливена их обнаружили, и они снова вели неравный бой. Остались в живых только Дед и еще один человек. Наконец он добрался до Стрелчи и установил связь с местными коммунистами. Вместе с двумя другими подпольщиками он провел зиму в землянке, вырытой неподалеку от села, а в марте отец и Стамболиев привели его в наш край.

Сколько пробыли у нас Дед и Борис Стамболиев, я уже не помню. Однажды ночью отец проводил их, и они ушли в горы.

Как-то вскоре, незадолго до рассвета, отец оделся потеплее, взял узелок с едой и ушел в заброшенный охотничий шалаш. Там он провел дней двадцать. За все это время он приходил домой в неделю не более одного-двух раз, причем буквально на минутку — только чтобы переодеться и забрать продукты. Людям мы говорили, что он уехал на заработки.

В конце марта его пришли искать из общины. Заместитель старосты вошел во двор, остановился у лестницы и спросил:

— А где Георгий? Староста разыскивает его. Какие-то там нелады с налогами.

— Нет его, — сказала мама. — Когда вернется, я ему скажу.

Заместитель старосты не торопился уходить. Глаза его так и шарили по бочарне и верхнему этажу дома.

Мама поняла его игру.

— О каких это еще налогах вспомнил староста? Да мы уже все заплатили, — сказала она, чтобы поставить его в неловкое положение.

Посетитель пожал плечами:

— А я почем знаю…

Стало ясно, что отца разыскивают не из-за налогов. Просто хотели узнать, где он, чтобы схватить его. Но отец решил им не даваться, поэтому-то он и ушел в горы.

На следующий день из Пловдива на мотоциклах приехали полицейские и агенты. Они окружили наш дом, ворвались внутрь и перевернули все вверх дном. Один из них — низенького роста, с брюшком — отвел дедушку в сторону и начал его допрашивать. О чем только он его не спрашивал! Дедушка на первые вопросы ответил, а потом заупрямился. Тот задает вопросы, а дедушка молчит.

Полицейский встал и резко оттолкнул стул:

— У тебя боевые ордена! А вырастил разбойника!

Закончив обыск, полицейские ушли. Увели с собой на допрос дедушку Косту и маму, а около нашего дома собралась целая толпа зевак — чуть ли не весь наш квартал.

С тех пор, как только в селе слышался звук мотора, мы вместе с Динко и Бойкой замирали от страха. А они приезжали каждый месяц или через месяц. Однажды ворота оказались открытыми, и полицейские въехали прямо во двор. Куры бросились врассыпную, Динко и Бойка разревелись. Один из полицейских чуть не наехал на Динко — нарочно, чтобы напугать мальчугана. Тот отскочил, упал. Из носа у него потекла кровь.

5

В мае отец впервые спустился с гор и явился домой. Вместе с ним пришли еще двое партизан. Две ночи провели они у нас в большой комнате на втором этаже, но от постелей отказались. Попросили, чтобы принесли им рогожки, которыми укрываем рассаду помидоров. На третью ночь ушли.

Они ушли, а бабушка поднялась наверх, упала на рогожки и заплакала.

От всех переживаний с ней вскоре случился удар, и ее парализовало. Прожила бабушка после этого меньше месяца и умерла, а ей ведь еще не исполнилось и пятидесяти пяти лет. Мы тяжело переживали ее смерть.

В другой раз к нам в дом пришло пятеро или шестеро партизан. Мы принесли им те же рогожки, и они улеглись прямо на полу. Утром я отнесла им таз с водой, чтобы они умылись.

— Вытащи из сундука полотенца и простыни, — сказал отец. — И сшейте из них рубашки, портянки и небольшие мешки…

Я ушла в другую комнату и стала рыться в сундуке. Мать пошла к отцу.

— Мне бы не хотелось трогать это белье, — сказала она ему. — Это же приданое Фани.

Отец рассмеялся:

— Когда дело дойдет до свадьбы, приданое мы ей соберем за один день…

Несколько дней мы ухаживали за нашими гостями. Перестирали им белье. Мама сшила для них больше двадцати рубашек, приготовила много портянок и других вещей. По ночам отец выходил в село, встречался с кем-то и возвращался домой.

6

Осенью 1943 года арестовали дедушку Косту и увезли в областное управление полиции. Они там дознались, что в селе он один из главных помощников партизанского отряда. Деда долго мучили, но он так им ничего и не сказал. Его выпустили, но не разрешили вернуться в село, а сослали куда-то в Северную Болгарию.

Когда его арестовали, и нас выгнали из дому. Опечатали все двери, а ночью выставили около дома полицейские засады. Нас приютил у себя мой дядя.

Через неделю после этого отец спустился с гор вместе с пятью партизанами и направился к дому. Ночи стояли темные, дождь лил не переставая. Над холмами вокруг села совсем низко клубились облака. Село погрузилось во мрак и казалось вымершим.

Партизаны пересекли поле и вошли в село. Отец шагал впереди, а остальные следовали за ним в двадцати шагах. Он двигался медленно, после каждого шага оглядывался и прислушивался. Когда подошли к нашему двору, отец остановился в тени покореженного бурями вяза. У самого перекрестка показались силуэты двух людей. Один из них шел прямо на отца.

— Руки вверх! — крикнул отец.

Человек поднял руки. Отец отобрал у него оружие. Оказалось, что это наш односельчанин. Его вместе с другими жителями села заставили патрулировать около нашего дома. Он предупредил отца, чтобы тот больше не приходил домой, потому что поблизости полицейские устраивают засады.

От него отец узнал, что дедушку арестовали, а нас выгнали.

Потом через дядю мы получили письмо.

«…Подлый и жестокий враг не пожалел и вас. Он вас преследует, доводит до слез, но слезы не минуют и врагов, — ободрял нас отец. — Будьте горды тем, что вы участвуете в борьбе, которую оценят будущие поколения».

Как полиция узнала об этом, я до сих пор не пойму. Но из-за этого письма арестовали дядю, избили до полусмерти и тоже выслали из родного села.

В праздник святого духа в нашем селе устраивались большие гулянья. В этот летний день в поле не встретишь ни души. Принарядившиеся крестьяне собирались на лугу между селом и станцией Кричим. Люди рады были случаю забыть о своем горе и повеселиться. Приходило много жителей и из соседних сел. Но в тот год в праздник святого духа случилось такое, что потрясло всех.

На рассвете село всполошилось от взрывов гранат. В роще около Марины застрочили пулеметы и автоматы. Я вскочила с постели и увидела, что мама стоит перед открытым окном и плачет. Она повернулась ко мне, но глаза ее как будто не замечали меня. Косы обвили ее шею.

— Убили его! — с трудом произнесла она.

Накануне вечером она встречалась с отцом в саду около дядиного дома. Выяснилось, что вместе с ним пришли и другие партизаны. Днем они должны были укрыться в роще около Марицы.

Утром все говорили о перестрелке в роще. Разнесся слух, что кого-то из партизан схватили, а большинство убили.

К полудню нашу маму было не узнать — она на глазах поседела. Мама не плакала, ни с кем не разговаривала. Динко и Бойка все время крутились около нее.

Страшнее всего была неизвестность. Откуда-то издалека доносилась жалобная мелодия волынки и монотонная дробь барабанов. В доме стало невозможно дышать, нам просто не хватало воздуха.

Я не могла и не хотела поверить, что отец убит, и настояла на том, чтобы выйти и разузнать, что же произошло.

Оделась и пошла на гулянье. Между лотками сновали веселые парни, а среди них и сын одного из сельских богатеев. Решила выведать у него.

— А какой фейерверк устроили в честь праздника! — сказала я.

Парень ответил:

— Стреляли из-за партизан. В роще их обнаружили…

— Выдумки, — возразила я.

— Ничего себе выдумки! Убитые все еще лежат в роще. Одного схватили живым. Все они не из нашего села…

Вокруг меня все поплыло — и люди, и лотки, и деревья. Может, и правда?.. Значит, отца там не было? Я старалась не выдать своего волнения. Парень так и не понял, что у меня на душе.

Я незаметно улизнула и побежала домой. Бежала изо всех сил. Хотелось как можно скорее успокоить маму, Динко и Бойку.

Потом мы узнали, что незадолго до перестрелки в роще отец вместе с несколькими товарищами ушел на какую-то встречу в село Мало-Конаре. Это и спасло его тогда от гибели.

7

Поздно осенью нам разрешили вернуться в свой дом. Освободили и дедушку Косту. Мы еще не успели устроиться, как пришел отец с двумя партизанами.

Они немного отдохнули и поели. Товарищи отца настаивали на том, чтобы скорее уходить, но он не торопился. Мы вышли в коридор, и отец заговорил со мной:

— Времена настали суровые… Со мной все может случиться. Поэтому я хочу, чтобы ты была твердой и рассудительной. Несчастье может произойти и с дедом, и с матерью. Тебе придется позаботиться о Динко и Бойке. Они ведь совсем еще дети.

Я хотела что-то сказать, но он перебил меня:

— Мне очень жаль, что тебе не удастся продолжить свое образование… Но эта беда поправимая. Победа уже недалеко. Тогда и наверстаешь упущенное.

Мы стояли в темноте, отец говорил медленно, обдумывая каждое слово. Было слышно, как он дышит.

В его словах я никогда еще не чувствовала столько тревоги и заботы о нас. Это меня привело в замешательство. Но в то же время я испытывала гордость оттого, что отец разговаривал со мной как со взрослой.

Отец очень переменился, даже внешне. В его густых волосах появились серебристые пряди, а лицо избороздили глубокие морщины.

8

В середине января через станцию Кричим проехали грузовики с войсками и жандармерией. В Козарско и других селах начались аресты. В конце января у нас в селе стали рассказывать, что через Козарско, Пештеру и другие населенные пункты проезжал грузовик с насаженной на кол головой партизана. Об убитом говорили, что он человек, видно, крупного сложения, у него кудрявые волосы, лицо с широкими скулами. Люди рассказывали об этом, а у нас сердце обливалось кровью…

Осенью, когда отряд ушел в Батакские горы, отец остался руководить боевыми группами около Пловдива и Кричима. После Нового года он встретился с командующим Третьей оперативной зоной Методием Шаторовым и секретарем окружного комитета партии. После этого сразу вернулся в Кричимскую партизанскую группу.

23 и 24 января полиция произвела массовые аресты в селе Жребичко. В это время дул теплый ветер, глубокий снег стал рыхлым и мягким. Вечером в землянку пришел Борис Стамболиев и доложил об арестах. Тогда решили выбраться из этих мест.

Утром группа покинула землянку. Последний в цепочке партизан тащил за собой связку терновника, заметая следы на снегу. Когда они поднялись на вершину Валчан и посмотрели вниз, то увидели, что вся гора почернела от мундиров полицейских и жандармов. Те открыли огонь из пулеметов.

Кругом все было покрыто глубоким снегом, и лишь на самом хребте чернела земля. Партизаны рассредоточились и направились туда. Но преследователи обогнала их и встретили на вершине огнем из пулеметов.

Части партизан удалось перебраться через хребет на другую сторону горы, но отец шел последним. У самой вершины он свалился на свою котомку и простонал:

— Ну, со мной кончено…

— Что с тобой? Куда тебя ранило? — крикнул Борис Стамболиев — он находился на некотором расстоянии от отца и приблизиться к нему никак не мог. Пулемет не переставая обстреливал этот участок, срезая с деревьев ветки, падавшие на снег.

— Уходи! Мне уже нельзя помочь… — проговорил отец, и голова его безжизненно упала в снег.

Через два дня товарищи пришли на это место похоронить его.

9

Наступило 9 сентября. Вместе со всеми мы с цветами пошли встречать партизан. В наших сердцах все еще теплилась искра надежды на то, что, возможно, отец жив. После боя около села Жребичко его товарищи не решались сказать нам правду. Распространился слух, что он остался жив и налаживает связь с югославскими партизанами.

Партизаны приехали на грузовике. Один из них взобрался на кабину грузовика, поднял руку, и народ сразу же смолк.

— Братья! За нашу свободу погибли лучшие из нас… Почтим же память Георгия Кацарова…

Я пошатнулась. Цветы выпали из рук. Называли и другие имена, но я уже ничего не слышала. Кто-то подхватил маму под руки и повел домой…

Когда Фаня рассказывала мне о последнем походе отца на вершину Валчан, она уже была замужем и имела детей.

Со времени этого трагического похода прошло много лет, но она, все еще боясь страшного смысла слов, так и не решилась рассказать мне о том, в каком состоянии товарищи отца нашли его: он лежал босой, обезглавленный, с растерзанной грудью. Это я узнал уже от других.

Мы смотрели в глаза друг другу и видели в них выражение острой, непроходящей боли. Для нее Георгий Кацаров был отцом, для меня — товарищем и наставником, с которым я провел в отряде имени Антона Иванова полтора года. Да, это время требовало сильных, в чьих жилах текла не водица, а настоящая кровь, ценою которой только и можно было добыть свободу.