Отступление длилось почти месяц, и только к концу августа окруженцы наконец смогли пробиться через линию фронта.
«А может быть, и зря мы так к своим ломились, — думал Истомин, лёжа на нарах в бараке фильтрационного лагеря, куда для проверки поместили всех, кто смог вырваться из немецкого котла. — Нет, не то чтобы здесь было особенно плохо. Ну да, не курорт, конечно, но хоть поспать можно нормально и крыша какая-никакая над головой имеется, кормят к тому же регулярно. Но тем не менее держать здесь, в фильтрационном лагере такую массу народа боеспособных обстрелянных бойцов. А не лучше ли было нам в тылу у немцев остаться и партизанить начать? Дали бы мы им жару. Но почему-то на сей счёт у командования было своё особое мнение, к своим и всё тут. Вот и сидим теперь без толку за колючкой и причём проверяющие как назло особенно не торопятся. Что же, их тоже можно понять всех проверят по-быстрому, а что дальше делать? Ещё и самих на фронт отправят, а оно им, тыловикам, надо? Вот резины и тянут».
— Лаптев, на допрос, — разнеслось по бараку.
— Наконец-то.
Истомин слез с нар и направился к выходу. Как это ни странно, но вызов на допрос его даже обрадовал, но не потому что он страстно желал пообщаться со следователем, вовсе нет. Дело тут было в другом. За всё время нахождения в фильтрационном лагере его допросили всего один раз, да и то как-то уж больно вяло, что ли, ну если сравнить с рассказами других, таких же, как он. Тех по полной крутили, на мелочах пытались поймать, искали в показаниях нестыковки. А его – так нет, поговорили по душам мягенько, сфотографировали зачем то и как бы забыли. Странно, если не сказать больше, — страшновато как-то в неопределённости жить. То ли верят, то ли нет.
— Кого из этих людей вы знаете, гражданин Лаптев? – следователь выложил на стол четыре фотографии.
— Вот этого – Фёдор Иванович Рублёв, кассир госбанка, мы вместе с ним восемь килограммов золота через линию фронта доставили. — Истомин указал на крайнюю справа фотокарточку.
— Совершенно верно, и он тоже вас опознал, так что… — стальные нотки в голосе следователя исчезли, — поздравляю вас, товарищ Лаптев, с успешным прохождением проверки. Вы свободны.
— Есть, — Истомин встал по стойке смирно и отдал честь. — Разрешите идти?
— Идите.
Вторая часть фильтрационного лагеря, куда тут же перевели Истомина как прошедшего проверку, мало чем отличалась от той, в которой он находился последнее время. Всё те же бараки и колючая проволока, но статус у проверенных был уже другой. Нет, не арестанты они теперь, а бойцы – бойцы Красной армии, и не иначе. Вот почему находиться здесь было намного приятнее как с психологической, так и с бытовой точки зрения. Лучше кормили, выдали новую, хотя и малость бу, форму. Ну почти запасной полк.
«Ладно, всё хорошо, что хорошо кончается, — подумал Истомин, глядя сквозь забор на своих ещё не отфильтрованных однополчан. — Уж если они под меня так глубоко копали, что аж до опознания со стороны Рублёва дело дошло, то, будем надеяться, что и все остальные так же нормально проверку пройдут, потому как вышли мы из окружения не поодиночке, а всем скопом, за две сотни человек наберётся. Так что счастливо вам, ребята, как и мне, проверку пройти, а пока у меня своя дорога, а у вас своя».
Прошла ещё неделя и проверка наконец закончилась. «Вот и отлично, — думал Истомин, собирая вещмешок. — Хватит в тылу болтаться, и так почти месяц здесь просидели, на фронт пора. Немец-то под Москвой уже. Сводки одна другой страшнее. Ну ничего, нас тут целый батальон, немного, конечно, в масштабах фронта – капля по сути, но и она, как известно, камень точит. Так что вперёд, на передовую». И, набросив на плечи лямки вещмешка, он направился к выходу из барака.
Перед отправкой был митинг, который Истомин запомнил на всю жизнь, потому что именно там, у ворот фильтрационного лагеря, он, штабс-ротмистр Истомин, русский офицер и дворянин под именем Василия Андреевича Лаптева получил свою первую советскую награду – орден Красной Звезды. Сначала всё шло как обычно выступили вновь назначенный командир и комиссар. Лагерная администрация своё слово сказала. Так и так, проверку вы, товарищи, прошли и теперь снова нормальные советские граждане, ну и тому подобное и так далее. Если разобраться, в какой-то мере даже скучно. «Скорей бы конец, — думал Истомин, слушая очередного оратора, — а то вечер уже, а нам ещё до станции с десяток километров топать, а если мы тут замитингуемся, то наверняка под дождём, что само по себе не есть гуд. Ага, вроде всё, похоже, закончили».
— Ефрейтор Лаптев, выйти из строя! — как гром среди ясного неба неожиданно прозвучала команда.
«Я-то им ещё зачем?» – мелькнул у Истомина вопрос.
Но вопрос вопросом, а команды военный человек, и не просто военный, а кадровый офицер, коим и являлся штабс-ротмистр Истомин, выполняет, как известно, во многом на рефлексах. Вот и теперь ноги сами доставили его к трибуне. Что дальше? А дальше…
— Товарищи, — торжественным тоном произнёс комиссар. — Вы все прошли проверку и, как я уже сказал ранее, родина вам верит, но и не только верит, а вознаграждает каждого по заслугам. Перед вами, товарищи, стоит человек, — короткий взгляд в сторону Истомина, — совершивший подвиг. Ефрейтор Лаптев, неоднократно рискуя жизнью, доставил через линию фронта особо важные государственные ценности, за что и был удостоен высокой правительственной награды – ордена Красной Звезды.
И с этими словами комиссар прикрепил на грудь Истомина серебристую звёздочку с красными эмалевыми лучами.
— Слушай, Вася, а там правда целых полпуда золота было? – в который раз приставали к Истомину соседи по теплушке.
— Нет, не полпуда, а всего лишь восемь килограммов драгметалла в слитках, — улыбался Истомин, — мелочь, в общем-то, в довоенных ценах примерно на…
Резкий скрип тормозов и грохот бомбовых разрывов, слившись в один звук, прервали разговор на самом интересном месте. Ещё взрыв. Вагон резко тряхнуло и стало кренить набок. Сидевший у выхода сержант Яблоков резким движением сдвинул дверь и, крикнув «За мной!», — выпрыгнул наружу. Остальных уговаривать не пришлось, и они последовали за сержантом.
«Всё, конец эшелону, — подытожил Истомин, оглядев то, что осталось от состава. Паровоз прямым попаданием на куски, три вагона сошли с рельсов, путь повреждён. — Ну ничего, до фронта рукой подать, к обеду дойдём. Ой, а с рукой что и почему так тихо» Он вдруг внезапно почувствовал, что по левому рукаву тонкой струйкой стекает кровь, а уши перестали воспринимать окружающие звуки. «Должно быть, осколком зацепило, — мелькнула мысль, — а уши…» Но тут перед глазами всё поплыло, Истомин потерял сознание.
«Где это я? Почему нары в теплушке такие мягкие и зачем одеяло выдали? А, ну да, нас же по дороге бомбили, и меня, похоже». Истомин, окончательно придя в себя, обшарил взглядом пространство. Комната со светло-синими стенами и белым потолком, он на кровати. Палата госпиталя. В памяти мгновенно возникли события прошедшего дня. Теплушка, авиа налёт, разбитый прямым попаданием бомбы паровоз, струйка крови, текущая по левой руке, отсутствие звуков. Дальше чёрный провал. «Стоп, уши, — Истомин прислушался, — а, нет, всё слышу, стало быть, слух нормальный. Рука? Рука, похоже, тоже – пальцы работают. Предплечье забинтовано, но не в гипсе, а значит, только слегка зацепило. Легко отделался. Прошлое ранение на той ещё, Германской, то есть Империалистической войне, было куда тяжелее. Чуть осколок в печень не угодил, а тут ну максимум пара недель. Интересно, а кто рядом? – Истомин, приподняв голову с подушки, огляделся по сторонам. Палата на три койки. — Ох ты, да здесь свои, с нашей теплушки, а рядом сержант Яблоков лежит, причём почему-то на животе. Не иначе как в спину ранен».
Очевидно, почувствовав на себе чужой взгляд, Яблоков открыл глаза.
— А, Вася пришёл в себя, ну, добрый вечер, — поприветствовал он Истомина.
— И тебе того же, командир, — Истомин улыбнулся. — Тебя что, в спину?
— В спину, в спину, — вздохнул Яблоков, — и, похоже, я своё отвоевал. Осколком позвоночник зацепило, ног почти не чувствую.
— Да, серьёзно, — Истомин на некоторое время замолчал, пытаясь подобрать слова.
Не повезло командиру, считай, инвалид, или..
— Так не чувствуешь, или почти не чувствуешь?
— Ну, слегка ощущения есть, а что? – насторожился Яблоков.
— А то, товарищ сержант, — назидательным тоном произнёс Истомин, — что если хоть что-то ощущаешь, значит, ходить будешь обязательно. Не сразу, конечно, после долгой тренировки, но на ноги встанешь точно, даю гарантию. Пример есть.
И Истомин рассказал Яблокову придуманную на ходу историю о человеке, с которым случилась аналогичная ситуация, но только на Империалистической. Да, конечно, это в какой-то мере была ложь во спасение, но с другой стороны – дать человеку надежду – тоже немаловажно. А кроме того, метод ментальной тренировки в этой придуманной истории был реальным. Его Истомин почерпнул ещё во время учёбы в кадетском корпусе у одного из преподавателей, который в молодости путешествовал по Тибету и был знаком со многими приёмами восточной медицины.
— Ну, спасибо, Вася, — оживился Яблоков, — а то я уж думал, что всё, до конца жизни без ног ползать буду, а мне ведь всего двадцать два. Ты сам-то как?
— А, нормально, уши слышат, рука, считай, целая. Сколько, кстати, я «отдыхал»
— Да ну часа так… — Яблоков на мгновение задумался, — четыре, не больше. Врач, кстати, сказал, что ещё контузия у тебя.
— Это точно, — согласился Истомин, — голова как не моя, будто на качелях перекатался. А сосед наш так же, как и я по контузии? Без сознания?
— Хуже, — голос Яблокова дрогнул. — После наркоза осколок из груди вынули и обе ноги ниже колен, так что…
Но тут дверь открылась, в палату вошёл врач в сопровождении медсестры. «Так, вечерний обход, — понял Истомин, — ладно, поговорим позже, впереди ещё много времени».
Лечение, как и предполагал Истомин, продлилось две недели и было ничем не примечательным, кроме одного он поймал диверсанта. Да, да, самого настоящего диверсанта, пытавшегося отравить систему водоснабжения госпиталя. А дело вышло так. За день до выписки Истомина как выздоравливающего отрядили на охрану территории. В общем, обычная практика по причине отсутствия штатной охраны, для комплектации которой просто не было свободных людей. Все здоровые и способные держать оружие – на фронте. Кто в армии, кто в ополчение ушёл, так что… А без часовых никак нельзя. Москва – город прифронтовой, не тыл глубокий, вот и выкручивалось госпитальное начальство, как могло, выздоравливающих на охрану ставя.
«Да, не повезло мне со временем», — в который раз думал Истомин, пытаясь отогнать одолевающую его сонливость. Со второй половины ночи до утра на посту стоять оно самое то, иными словами, хуже некуда. Как говорят моряки, собачья вахта или просто «собака». А сейчас она самая «собака» и есть четыре утра – самый сонный час – и темнота хоть глаз выколи. Светомаскировка от авиа налётов, фронт-то рядом. Хотя сегодня бомбить вряд ли будут, погода не та, ветрено и облака, но тем не менее.
«Стоп, непорядок», — мелькнувший в окне первого этажа тоненький лучик света переключил мысли Истомина на иное направление. Кто-то светомаскировочную штору закрыл неплотно, предупредить надо, с этим строго. Он уже направился было в сторону центрального входа, чтобы сообщить об увиденном дежурной медсестре, как вдруг его внимание привлекла едва заметная тень, мелькнувшая возле водоналивной ёмкости, из которой в госпиталь подавалась вода. Истомин на мгновение замер. Может, показалось? Мало ли что в темноте привидеться может, особенно в четыре утра. Но тут в прогале между облаков появилась луна, и в её неярком серебристом свете, стал дольно хорошо различим силуэт человека, карабкающегося по металлическим скобам, приваренным к стенкам ёмкости. Не показалось. Истомин вскинул винтовку. Выстрел. Человек пошатнулся и рухнул на землю. Истомин, передёрнув затвор, кинулся к нему. Только бы при падении не убился, четыре метра всё-таки, он же живой нужен. Это же наверняка диверсант. Но нет, подстреленный им человек глухо стонал, лёжа на животе. Левой он зажимал простреленное бедро, а правой копался в кармане шинели.
«А-а-а, больно», — взвыл раненый, когда Истомин, навалившись сверху, заломил ему руки за спину.
«Так, что в кармане? Ох ты, как интересно, ТТ с взведённым курком. Точно, диверсант. Вовремя я его скрутил, — подумал Истомин, — а то бы он запросто мог стрельбу открыть. Ну что же, будем считать, что сегодняшняя ночь прошла удачно, не зря «собаку» отстоял».
— Ну как, всё правильно?
— Да, всё.
— Тогда пиши с моих слов записано верно, мною прочитано и подпись.
Особист, а вернее оперативник из контрразведки НКВД, пододвинул к Истомину чернильницу.
— Вот и отлично, — опер довольно улыбнулся. — Считай, дело готово. А «крестничек»-то твой, раскололся уже. Его, видите ли, немцы послали водонасосную станцию отравить, чтобы по всей округе мор пошёл, а там охраны полно. Ну так он вокруг да около пару дней потоптался, понял, что не выйдет и решил на госпитале отыграться. Где охрана-то вроде послабее. Теперь вот «соловьём» поёт, думает, за то, что он всю свою группу сдал, ему вышку скостят. Зря надеется, уж кому-кому, а ему при любом раскладе вышка ярче любого маяка светит.
— Серьёзная «птица»? – поинтересовался Истомин.
— Ещё какая, — сверкнул глазами оперативник. — Три судимости, последняя за разбой, плюс побег с этапа. Я за этим… ещё в смоленском УГРО гонялся. Ну а как немцы к городу подошли, так и разошлись наши дорожки. Я в ополчение на передовую, а он, выходит, тоже, но к немцам. Уж и не думал, что свидимся, меня же после ранения в контрразведку определили. А оно вон как вышло. Ладно, всё, свободен.
— Есть.
Истомин встал и отдал честь. Он был безмерно доволен случившимся, ибо сегодняшней ночью ему удалось спасти многие десятки, а может быть, и сотни человеческих жизней.
Обстановка в госпитале после всего произошедшего мало-помалу входила в свою колею, но Истомина это практически уже не касалось, меньше чем через сутки он отбыл на фронт.