Не хочу уходить от упоминаний о людях, которых позже, в семидесятых годах, стали называть «диссидентами». Хотя, как я уже об этом говорил выше, при Хрущеве и в начале «правления» Брежнева публичные проявления несогласия с политикой властей были явлениями исключительными и в международной пропаганде против СССР использовались крайне редко. Это было, видимо, связано с тем, что тональность и общий ход десталинизации убеждали Запад, что речь идет об ораторских упражнениях, а не о серьезных стремлениях к демократизации жизни советского общества. Контрпропаганда перенесла прицел на внешнюю политику.
Но уже во времена хрущевской «оттепели» американские политические стратеги начали предпринимать попытки перенести игру на наше поле, приступив к созданию «организованного движения сопротивления».
В этом деле ЦРУ заручилось поддержкой одной из самых квалифицированных разведок мира— израильской Моссад. С помощью еврейских диссидентов из Советского Союза, Польши и Венгрии Моссад создала в Центральной Европе активную сеть, по каналам которой передавалась информация, нелегально переправлялись люди и т. д.
Уильям Кейси — директор ЦРУ, член правительства США, Совета национальной безопасности и Рабочей группы по национальной безопасности — писал: «Я считаю, что в наше время очень важно понять, насколько нужны разведка, тайные операции и организованное движение сопротивления… Их успешность подсказывает нам использование диссидентов против мощных центров и тоталитарных правительств» (цитируется по книге П.Швейцера «Победа». Минск, 1995. С.43).
Все это вписывалось в более позднюю доктрину Рейгана— план поддержки антикоммунистических выступлений во всем мире…
Писателя Александра Солженицына следует отнести к самой серьезной категории врагов режима. Всемирно известным он стал после того, как ему в 1970 году в Стокгольме была присуждена Нобелевская премия по литературе. В своих работах он обличал сталинские трудовые лагеря. Однако свое отношение к Советской власти, пожалуй, наиболее открыто он высказал в своем стихотворном произведении «Пир победителей», полном нескрываемой ненависти к советскому строю. В нем Солженицын объявил выдумкой подвиги Александра Матросова, Зои Космодемьянской, Олега Кошевого. Разнес «в пух и прах» весь командный состав армии.
Я тогда посоветовал собрать писателей Москвы и почитать им выдержки из этой книги. Но К. Симонов и А. Твардовский возражали: «То, что из рук КГБ, мы читать не будем». И ушли от этого вопроса. Хотя эту поэму, насколько мне известно, Симонов и Твардовский видели и даже помогали ее редактировать. По нашим материалам, Солженицына раза два приглашал генеральный прокурор и предупреждал, что он нарушает существующие законы и может быть привлечен к судебной ответственности.
Во время Великой Отечественной войны Солженицын был на фронте в рядах Красной Армии и не проявил себя как настоящий патриот. В напряженной обстановке, какой является война, совершенно ясно, что власти вводят строгую цензуру и карают за проявления безответственности. В 1945 году Солженицын был арестован за пораженческие настроения и за то, что в своих письмах расхваливал немецкую армию и немецкую технику. Поэтому, я считаю, был Солженицын осужден совершенно логично и с полным основанием. Другое дело, в каких условиях он оказался. Однако нельзя забывать, что жестокость и беспощадность лагерей позже были подвергнуты осуждению со стороны самой партии.
В те дни, когда постепенно открывались ворота лагерей, высшему партийному руководству в Москве было ясно, что все то страшное, что пришлось пережить заключенным в этих лагерях, найдет свое отражение во многих областях, и в сфере культуры тоже. И так же хорошо руководство страны понимало, что если все эти чувства открыто не будут высказаны, то они, так или иначе, все равно выйдут на поверхность, но подпольно и в намного более напряженных обстоятельствах.
Что касается Солженицына, то вначале внимание общественности привлекла его небольшая повесть под названием
«Один день Ивана Денисовича». В 1962 году она была опубликована в журнале «Новый мир». Реакцию на ее появление решительно нельзя было считать однозначной.
Повесть Солженицына увидела свет, по моему мнению, благодаря Алексею Аджубею. Это он рекомендовал рукопись своему тестю Хрущеву, а позже и журналу «Новый мир».
В предисловии к повести писатель Александр Твардовский сравнивал Солженицына с Л.Н. Толстым, чем подлил масла в огонь развернувшихся вокруг повести споров.
Особенно коробило советского читателя той поры употребление в этой повести лагерного жаргона и нецензурных слов. Толстой всегда считался вершиной классической прозы, и сравнение с ним Солженицына представлялось преувеличенным и неприятно воспринималось даже теми, кто считал саму публикацию повести большим шагом вперед.
«Один день Ивана Денисовича» был даже выдвинут на соискание Ленинской премии. Это известие вызвало новый взрыв споров. Через пару дней в «Правде» появилось уточнение, где говорилось, что предыдущая статья была лишь частью литературной дискуссии, а вовсе не окончательно принятым решением.
К решению по повести Солженицына я как председатель КГБ никакого отношения тогда не имел. И вообще такая тема, как лагерный язык и лагерный быт, меня совсем не интересовала. Все эти слова я каждый день читал в получаемой почте, так как мне постоянно приходилось заниматься жалобами и реабилитациями, поэтому и книгу Солженицына я воспринял не столько как литературу, сколько как политический акт. Да, в прошлом происходило такое, что не должно повториться, и теперь было самое время разобраться со всем этим открыто.
Тем не менее, с точки зрения нашей работы публикация повести Солженицына породила ряд новых проблем. Людской гнев обернулся не против тех, кто был во всем виноват, не против наших предшественников, а против нас, хотя именно мы старались исправить старые ошибки и не делать новых. Конечно, подобные размышления никому из нас не поднимали настроения, но я оставался в стороне и ждал, как отреагирует Политбюро.
КГБ в суждениях Солженицына всегда представлялся неисправимым злом, и виноватыми были одни только чекисты. Даже прежде всего чекисты.
Понятно, что никто в правительстве не был заинтересован в том, чтобы Солженицын обосновался в Москве, где он постоянно притягивал и будоражил иностранцев, а потому местом жительства ему была определена Рязань, откуда родом была его жена.
Несмотря на это, Солженицын тайно жил и работал у известного советского музыканта Мстислава Ростроповича — на даче, находившейся недалеко от столицы, — и временами наезжал в Москву.
КГБ было хорошо известно о месте, его пребывания, но его никто с этой дачи насильно не выгонял и не требовал, чтобы он непременно переехал в Рязань. Зачем, спрашивается, нам самим организовывать дополнительные скандалы, обострять положение и делать к тому же нашим противникам дополнительную рекламу?
Сверх того мы получили бы еще один конфликт с Ростроповичем и его женой, певицей Галиной Вишневской, что тоже было нежелательно. Ни Солженицына, ни, например, академика Сахарова мы не хотели сталкивать лбами с КГБ. В стране есть генеральный прокурор, и ему прежде всего положено защищать государственные интересы, следить за строгим соблюдением законов, призывать к порядку нарушителей.
Как оказалось, не случайно именно Ростропович и Вишневская приютили Солженицына. Вскоре они и сами покинули родину, а позже Вишневская выпустила книгу, в которой густо полила грязью людей, которым многим была обязана…
Если же сегодня сам Солженицын, вернувшийся в Россию после двадцатилетней вынужденной эмиграции, утверждает, что из его дела в архиве КГБ исчезли десятки и даже сотни томов, то я это воспринимаю как стремление раздуть значимость собственной персоны. Уж очень редко из архивов КГБ что-либо исчезало! Да и маловероятно, что дело Солженицына могло разрастись до таких невероятных размеров.
КГБ примерно знал, над чем Солженицын работает. Публикации на Западе тех или иных его работ далеко не всегда были для нас полной неожиданностью. Но все же он находил новые каналы для пересылки своих рукописей на Запад.
Я снова повторяю, что до мая 1967 года имя Солженицына еще не было в мире широко известно, как это произошло позже, и мы со своей стороны никогда не стремились его популярность приумножать. Поэтому не конфисковывали его рукописей сразу же после их создания, не прибегали к прямым насильственным действиям.
Я не сомневаюсь, что история когда-нибудь по справедливости оценит и дело физика-атомщика Андрея Сахарова и его уход в оппозицию против советского строя. Это был очень необычный путь, и начинался он в лабораториях, где проводились советские ядерные исследования, находившиеся под контролем Берии.
Сахаров принадлежал к той наиболее охраняемой сфере, к тому богатству, которым располагала советская наука на первых этапах «холодной войны». Так же, как его западные коллеги, Андрей Сахаров позже осознал всю разрушительную силу атомного оружия и его способность уничтожить жизнь на всей планете. Человек тонкий, высокий специалист в своей области, он представлял страшные последствия своего труда для человечества.
Но ракеты с атомным зарядом в шестидесятые годы уже смотрели в небо на обоих полушариях, а вопрос о том, выживет ли человечество, зависел не только от одной стороны.
Однако некоторые вещи Сахаров воспринимал слишком прямолинейно и начал требовать от Кремля намного больше, чем от всех остальных ядерных держав.
Хрущева искренне удивляла его позиция: «С одной стороны, Сахаров трижды принимает звание Героя Социалистического Труда, а с другой — выступает против того, что сотворил. Он создал бомбу, так пусть признает свою долю ответственности, а не сваливает все на остальных!»
В первые годы правления Брежнева конфликт не носил чрезвычайно острой формы. Открытым противником режима Сахаров стал, по моему мнению, под влиянием своей второй супруги — Елены Боннэр.
Однако это уже было время, когда я следил за московскими событиями издалека.
Е. Боннэр умело подогревала и направляла обостренные чувства А. Сахарова. Для Запада он стал прославленным «защитником прав человека» и непримиримым противником Советского Союза.
Стоявшая рядом с ученым Боннэр беспардонно оценивала (что, собственно, делает и по сей день) так называемую большую политику и главных действующих лиц, хотя представление о ходе мировых событий, об исторических и политических взаимосвязях имеет не бог весть какое глубокое. Но для международной печати, радио и телевидения она была и остается женой Сахарова, и этого оказалось достаточно, чтобы предоставлять ей такое же эфирное время или место на газетной странице, как и высокопоставленным государственным деятелям.
Из своего скромного исходного политического багажа, используя стопроцентно престиж Андрея Сахарова, она сумела извлечь, пожалуй, максимум возможной прибыли…
О психиатрических больницах в Советском Союзе в семидесятые годы в мировой печати писалось не раз, и многие западные пропагандисты обвиняли в злоупотреблении ими Юрия Андропова.
Я далек от того, чтобы оправдывать те случаи, когда больными признавались совершенно здоровые люди. Однако мало кто, занимаясь политизированием всего этого дела, задумывался над его более широким контекстом.
В Советском Союзе очень не хватало больниц для лечения душевнобольных. Во время своего пребывания на посту председателя КГБ я дважды специальными записками обращал внимание руководителей ЦК КПСС и Совета Министров СССР на то, что лечение психических больных находится в стране в весьма запущенном состоянии и что следует этим серьезно заняться и решить этот вопрос. К тому же из-за такого положения нам приходилось иметь дело не только со случаями, когда психические больные угрожали жизни людей, но и с настоящими маньяками из их среды. Такие безумцы в состоянии убить своих родных и близких, даже детей.
Не меня одного тревожило подобное положение. Министр здравоохранения также неоднократно обращался к руководству страны с подобными просьбами и предложениями. Однако в итоге все заканчивалось отписками или же малозначительными мерами. Объясняли это нехваткой денежных и материальных средств.
Единственным моим спорным «политико-психиатрическим» делом за шесть лет в КГБ стало дело генерала Григоренко.
В Великую Отечественную войну Григоренко воевал, а после нее преподавал в военной академии. Там он выступил с резкой критикой деятельности КПСС и ее руководителей. Особенно досталось Хрущеву.
К его наказанию в то время КГБ не имел отношения. Наказали его по военной линии, направив служить в Уссурийск, на Дальний Восток, где он занимал должность в штабе одной из армий.
Все это произошло после XX съезда Коммунистической партии Советского Союза. В Москве Григоренко появился снова уже в шестидесятые годы, став пенсионером.
Посчитав себя обиженным, он демонстративно пошел работать грузчиком в один из магазинов города, иногда появляясь там в генеральском мундире. Это привлекло внимание западных журналистов, постоянно искавших хоть что-нибудь «жареное». Они и сделали из него героя-борца.
Первый раз Григоренко арестовали в момент распространения антисоветских листовок. В это дело были вовлечены и его сыновья. В соответствии с действовавшими тогда советскими законами было заведено на него дело. Он мог получить до семи лет тюрьмы.
Следствие вели следователи КГБ. Прокуратура осуществляла прокурорский надзор за ведением дела в соответствии с законом.
В ходе следствия Григоренко был обследован психиатрами, и те сделали вывод о его психической неполноценности. Когда ко мне пришел с этим заключением мой заместитель Банникову распорядился, чтобы были собраны медицинские светила в области психиатрии. Но и они вынесли такое же заключение о состоянии здоровья Григоренко. Всевозможные спекуляции в этом вопросе, раздутые западной прессой и нашими средствами массовой информации относительно давления КГБ на врачей, категорически отвергаю.
Незадолго до моего ухода из органов КГБ я еще раз столкнулся с именем генерала Григоренко. Речь шла о лишении его генеральского звания. Уже будучи на Украине, я узнал, что он оказался на Западе и там закончил свой жизненный путь…
Занимались мы и потомками Якира, Свердлова. Помню, что даже сын бывшего редактора «Правды» Румянцева, внук дипломата Литвинова, тоже участвовал в разных похождениях.
Это было время, когда на площади Маяковского у памятника поэту проходили всякие сборища. Место было бойкое, горячее. Потом сборища переместились к памятнику Пушкина. Участников, конечно, контролировали. Но их не хватали, не сажали, не судили, не давали статью.
Профилактические и воспитательные беседы с ними проводил начальник Московского управления КГБ Светличный. Я рекомендовал ему быть пожестче: тут или ты убедишь, или убедят тебя.
Одного мы «выслали». Был такой «писатель» Тарсис. Он исписывал целые тома-книжищи и посылал их Суслову. Тот пересылал их мне.
Тарсис жил на Беговой и каждый день или через день собирал пресс-конференции, давал интервью. А он такие антисоветские вещи в своих книгах писал, такую антисоветчину нес на пресс-конференциях!.. Тогда для иностранцев это было редкостью, вот они и слетались к нему, как мухи на мед.
Это теперь, к сожалению, никого не удивишь, когда свою Родину грязью поливают все кому не лень!
Когда Тарсиса пригласили в Голландию, мы ему открыли границу, но закрыли въезд обратно. Так он там и остался. Жил потом в Афинах. Как-то показывали его по телевидению, как он сидел и вязал не то носки, не то чулки.
Здесь его признали душевнобольным, и он действительно был таким. Потом и на Западе в этом убедились…
Перечень тех, к кому позже стали применять понятия «диссиденты» или «внутренняя эмиграция», был бы не полным без упоминания двух, не слишком в то время известных писателей — Синявского и Даниэля.
В сентябре 1965 года я и генеральный прокурор СССР Руденко докладывали ЦК КПСС о ходе предварительного следствия по делу Синявского и Даниэля. В своей записке мы сообщали, что в период 1956–1963 годов один под псевдонимом Абрам Терц, другой— Николай Аржак написали и по нелегальному каналу передали за границу ряд произведений антисоветского, клеветнического содержания, порочащих советский государственный и общественный строй. К ним относятся, в частности, повесть Аржака «Говорит Москва», сборник рассказов и повестей Терца «Фантастические повести» («Суд идет», «Гололедица», «Любимов»). Произведения эти нелегально были пересланы ими за границу через Замойскую-Пельтье (дочь бывшего французского военно-морского атташе в Москве) и широко публиковались в США, Англии, Франции, Италии и ФРГ.
«Труды» Синявского и Даниэля щедро оплачивались иностранными издательствами и широко распространялись авторами среди своего окружения в Москве. В то же время они не предпринимали никаких попыток опубликовать их в Советском Союзе.
Авторство Синявского и Даниэля было подтверждено экспертизой, проведенной Главным управлением по охране военных и государственных тайн Комитета по печати при Совете Министров СССР, и свидетелями.
В ходе следствия был установлен еще один автор антисоветских произведений — Ремизов, который проходил как свидетель.
С согласия Секретариата ЦК КПСС КГБ и отдел культуры ЦК информировали писательскую общественность Москвы и Ленинграда, партийные организации Института мировой литературы им. Горького и Отделения литературы и языка АН СССР о существе дела Синявского и Даниэля.
В ходе обмена мнениями в среде партийного и писательского актива было единодушно поддержано решение КГБ о привлечении Синявского и Даниэля к уголовной ответственности. Многие высказались за проведение судебного процесса и публикацию материалов процесса в печати.
Мы учли эти пожелания. КГБ предложил рассмотреть дело Синявского и Даниэля в открытом судебном заседании Верховного суда РСФСР и приступил к подготовке соответствующих публикаций совместно с отделом культуры ЦК и Союзом писателей СССР.
Судебный процесс мы предлагали провести с участием общественного обвинителя из числа литераторов. Кандидатуру должен был назвать Союз писателей.
На нашу записку одобрительно ответили завотделом культуры ЦК КПСС В. Шауро, заместитель завотделом пропаганды и агитации ЦК КПСС А.Н. Яковлев и заместитель завотделом административных органов ЦК КПСС Н. Савушкин. Они создали специальную пресс-группу (Мелентьев, Ситников, Беляев, Кузнецов, Волков и от КГБ— Бобков) для подготовки официальных сообщений и просмотра корреспонденции о ходе судебного процесса.
Порядок приглашения на судебный процесс представителей трудящихся, партийно-советского актива, писателей и журналистов обеспечивал МГК КПСС. Репортажи своих корреспондентов из зала суда и официальные сообщения ТАСС о ходе судебного процесса ежедневно публиковались в газетах «Известия» и «Литературная газета». АПН совместно с КГБ была поручена подготовка соответствующих статей о процессе для опубликования за рубежом.
Иностранные корреспонденты на процесс не допускались.
Синявский и Даниэль были осуждены на пять и семь лет тюремного заключения соответственно.
Этот процесс является единственным спорным случаем жестких действий против инакомыслящих, когда КГБ под моим руководством отказался от профилактики с помощью убеждения и разъяснения, воздав им должное по закону.
В январе 1967 года я и Руденко направили в ЦК КПСС еще одну записку. В ней отмечалось, в частности, что начиная с декабря 1965 года в Москве состоялись выступления в защиту Синявского и Даниэля и памяти жертв сталинизма. Участники требовали пересмотра законов, отдельных статей Уголовного кодекса, освобождения из-под стражи задержанных органами КГБ распространителей антисоветских документов.
Действия участников сборищ не носили случайного характера. Они инспирировались и готовились людьми, которые задались целью опорочить советский строй. В их числе были Вольпин, Якир, Гинзбург и другие. Неблаговидную роль в этом деле играли Снегов, Генри, Петровский, Балтер, Косте-рин, Некрич, Чуковская, а также некоторые ученые и деятели культуры, подписавшие ряд сомнительных документов.
Эта группа в количестве 35–40 человек изготовляла и распространяла антисоветскую литературу и проводила манифестации. Она была связана с зарубежной антисоветской организацией НТС, лидеры которой направляли прямые инструкции отдельным членам этой группы.
КГБ и Прокуратура применяли к этим лицам меры предупредительно-профилактического характера, проводили с ними беседы, воздействовали на них по месту работы и через общественные организации. Но они своей деятельности не прекращали.
В связи с этим Прокуратурой СССР и КГБ были привлечены к уголовной ответственности: Гинзбург, Галансков, Добровольский, Лашкова, Радзиевский, Кушев, Хаустов, Буковский, Делоне и Габай.
Считая, что привлечение к уголовной ответственности указанных лиц вызовет определенную реакцию внутри страны и за рубежом, мы предложили поручить отделам пропаганды ЦК и МГК КПСС провести разъяснительную работу, особенно среди студенческой молодежи. Со своей стороны КГБ также принимал в этом участие.
ЦК ответил на эту записку поручением М. Суслову, А. Пельше и В. Семичастному продумать связанные с этим вопросы, в частности вопрос об ответственности авторов за передачу рукописей для издания за границу. Я уже не успел этим заняться…
Имена диссидентов поглотила история, а все дело с сегодняшней точки зрения можно оценивать по-разному.
Что касается меня, то я защищал интересы и действовавшие законы страны, в полезности которых для общества был убежден.