Мы вернулись в Солнечное и назавтра пошли в школу. Вернулась и Оксана Ткаченко, теперь она вновь сидела со мной за третьей партой.

– Ты стала какая-то другая, – заметил я на перемене, – будто мыслями далеко…

– То же самое могу сказать о тебе. И ещё о ком-то. Помнишь, Саша, я говорила по телефону, что однажды с ней познакомилась?

– Помню.

– Почти пять лет назад. Мама и папа вместе со мной поехали в Евпаторию к друзьям отмечать День Победы. Было довольно много гостей, в том числе Танины родители с Таней. Они тогда жили не здесь, мы впервые увиделись. Мне одиннадцать, уже тёлочка в миниатюре, с формами, все дела. Таня на год старше, на вид совершенный ребёнок. Кроме нас – мальчик, примерно ровесник, и девочка лет пятнадцати. Взрослые сели праздновать, нас отправили в отдельную комнату: идите поиграйте. Мы с Танькой разговариваем, старшая девочка скучает, мальчик вообще демонстративно презирает девчонок… Потом стал меня обижать. Может, таким образом выказывал симпатию, не знаю, было неприятно. Таня говорит: «Не трогай её». Он как не слышит. Она продолжает: «Не трогай, сейчас дам, будет больно!» Он такой растопырился: «Ну дай, дай!..» Что ты думаешь? В следующее мгновение полетел кувырком! – Оксана рассмеялась, и я тоже, представив картину. – Вскочил, бросился к ней и снова полетел, – рассказывала дальше Оксана, – и к выходу, а Таня ему: «Беги жалуйся, девчонка тебя побила». Я прямо вижу, у него шарики в голове закрутились, заработали… Отошёл от двери, дальше был как шёлковый. А осенью мы с Таней встретились в нашей школе, не подружились как-то особенно, но отношения добрые. Она ещё повзрослела, красивая, такие глаза неземные. Будь я парнем, даже не знаю, предпочла бы её или Ленку… Вижу, Саня, всё решил. Может, и правильно, вы равные, идёте рядом. Лена всё-таки ведомая, это не каждому интересно…

Мне показалось, Оксана была немного обижена. За время, что она провела в Москве, Лена сблизилась с девочками из «верхней» компании, особенно с Олей Виеру, и теперь словно разрывалась между прежней и новыми подругами, – но те звали к себе, тормошили, тянули за руки, Оксане доставался виноватый взгляд. А бегать ни за кем она не станет, будьте уверены. Только под конец учебного дня недоразумение разрешилось, и в гардеробе Лена заплакала на плече Оксаны, успокоилась, улыбнулась – всё это в течение минуты, – а затем они вместе пошли домой. Жили они теперь в одном подъезде: сразу после Нового года Надежда получила там двухкомнатную квартиру.

О чём могла знать или догадываться Оксана? О лекарствах из госпиталя – знала, как и все, о нервном срыве Надежды – тоже; но, кажется, не имела понятия о его истинной причине. Думала, что он случился от беспокойства за беглого сына, как я понял из дальнейших разговоров. И замечательно.

В один из ближайших дней я встретил брата Лены, ничуть не укрощённого севастопольским распределителем. Эта страница биографии скорее добавила роковых и грозных красок его образу. Может быть, дома он вёл себя прилично и оставил в покое сестру, но безответные ребята были и в восьмых-девятых классах. Одного из них, спокойного, умного Германа Думбадзе, он повалил наземь возле стены на заднем дворе и так сжимал его пальцы, что бедняга извивался и едва не всхлипывал. Куртка его была расстёгнута, рубашка вылезла из брюк. Выглядело это всё непристойно.

Когда в сентябре на пришкольном участке нечто подобное, но ещё хуже, творила с Леной кошмарная, членистоногая Кондратюк, я был в пяти шагах от того, чтобы остановить её, но всё-таки прошёл мимо. Сейчас, приняв мой тяжёлый пендель, Игнатович выпустил руку Германа и обернулся. Не давая опомниться, я схватил его за плечи и толкнул к стене. Он вякнул что-то угрожающее, но тут же прикусил язык – струсил, уродец, закрылся предплечьями и выглядывал из-за блока, точно леший из дупла. Эта внезапная робость только сильнее разъярила меня. Чуть помедлил, прислушался: злой, просто бешеный, но голова трезвая, руки не дрожат. И хорошо. Просунул кисть сквозь глухую защиту и, толкнув пальцами в лоб, крепко приложил его затылком к оштукатуренному кирпичу. Повторил дважды. «Отпустите, дяденька, больше не буду!» – умолял его взгляд, но я не верил и далеко не был удовлетворён, костяшки кулаков чесались, требуя работы.

Отступил на полшага и сказал наугад:

– Выкладывай живо.

И не ошибся: он выгреб из кармана несколько монет. Я зажал их в левой руке, а правой двинул ему чуть ниже солнечного сплетения – от души, чтобы донести привет сквозь куртку. Может, и перестарался: Игнатович хватанул воздух ртом, выпучил глаза и стал опускаться на корточки.

– Встать! – рявкнул я, потащил его вверх за шиворот и, кое-как разогнув, съездил сбоку в челюсть, прежде чем он вновь осел. Опрокинул ударом колена в плечо и лишь тогда заметил ошарашенное лицо сидящего на мёрзлой земле Думбадзе. Кажется, он пытался встать, но поскользнулся. Я протянул руку и одним рывком поднял его в полный рост, будто выдернул утопающего. Герман был чуть выше меня и, вопреки фамилии, русоволос и сероглаз.

– Идём, – сказал я, вернув ему деньги, – если ещё тронет, сразу говори мне.

– А… как же…

– О нём, что ли, волнуешься? Не бойся, очухается. Подожди минуту. – Я отряхнул его с боков и сзади несколькими взмахами ладони. – Теперь идём.

От изумления он даже не сказал спасибо, но я не огорчился. Зная свой характер, предполагал в недалёком будущем сожаление, муки совести, но день заканчивался, а на душе было светло, и чувство такое, словно я не Игнатовичу, а себе вломил за прошлое недостойное поведение и теперь от него свободен. Подайте скорее Метца, подайте Землякова!.. Впрочем, это я загнул. Метца, Землякова, Лысенко и ещё нескольких видных мафиози в школе больше не было, их родителей срочно и без лишнего шума перевели в другие части: кого-то – на Север, кого-то – на Дальний Восток.

Таня приболела и несколько дней не появлялась на уроках и в подвале. Сама виновата, – чуть охрипшим, но бодрым голосом рассказывала по телефону, – решила, что крымская зима после питерской – почти лето, и бегала по магазинам в курточке на футболочку. Но это в какой-то степени к лучшему: не торопясь проявила плёнки, разобрала привезённые книги, многое успела прочитать…

– И как тебе? – спросил я.

– Интересно! Сегодня изучала строение и функции печени в подробностях, от картинок разыгрался аппетит… А за окном знаешь что происходит? Лебеди в бухте ломают лёд. Представь, вылезли всей стаей, ходят, переваливаются на коротких лапах. Нашли слабое место, собрались толпой и качаются, пока не треснет!.. – Посмеявшись и несколько раз кашлянув, она продолжала: – Сань, завтра буду уже не заразная, приходи в три часа, хорошо? Ужасно соскучилась…

И на следующий день, едва я показался в её комнате, повисла на мне, обхватив руками и ногами.

– Не стряхнёшь, и не думай! Помнишь, я говорила, это невозможно?

– Даже не собираюсь, – ответил я, – и пробовать не стану, сидите на здоровье.

– Ай, Саня, раздавишь… Ну что ты делаешь?

Таня притворялась: раздавить упругую часть её тела, стиснутую моими ладонями, не смог бы и первый силач на Земле. Уступая просьбе, я на миг отпустил её, затем вновь прижал к себе, и вскоре от этой пульсации над ухом раздались тихие стоны пополам со смешками. Я уже понимал, что физический контакт, напряжение и сопротивление жизненно необходимы Тане, и всегда был рад помочь, но удивлялся, как легко эта забавная возня вызывает ощущения совсем иного характера. Не только у неё, у меня ещё и больше…

– Сашка, так рада тебя видеть!.. – шептала Таня, стягивая через голову кофту вместе с майкой. Путалась в рукавах; я не то помогал, не то мешал и хотел подумать о чём-нибудь постороннем, только бы отвлечься и не истратить пыл раньше времени, но о чём подумать? Не о чем совершенно, голова пустая и до жути счастливая… Она ещё не перестала восторженно звенеть, когда мы вместе сбегали в ванную; затем Таня, стоя в одних трусиках перед зеркалом, говорила, что временами нравится себе, – а какой невзрачной казалась ещё год-другой назад, особенно рядом с Маринкой. «А сейчас нравлюсь, просто удивительно, удивительно…» – повторяла, и я смотрел, находя приметы, не замеченные раньше. Так получилось, что в Питере, кроме первого раза, видел её больше ночью, в сумраке, да и не столько видел, сколько чувствовал руками и губами, – а теперь, при дневном свете, ясно различил тонкий вертикальный шрам на боку, от рёбер до верха правой ягодицы.

– Откуда это? – спросил, поцеловав его. Таня улыбнулась:

– Ерунда. Берег обвалился, съехала вниз и оцарапалась.

– Ничего себе… И какая высота?

– Метра два, наверное. Ещё на коленке, видишь? Другой случай, неудачный прыжок.

– А мои шрамы почти все на левой руке, – сказал я.

– Почему?

– Правша. Вырезал корабли из деревяшек, нож иногда соскакивал, чиркал по левой… в общем, ей не везло.

– И вот здесь, – сказала Таня, раздвинув волосы надо лбом. – Совсем глупо: ехала на велосипеде, колесо в яму на полном ходу – и рыбкой через руль, да ещё двухколёсный друг на меня сверху. Хорошо, без сотрясения… Руку сломала, но срослась как новенькая.

– Когда?!

– В седьмом классе весной. Ходила в гипсе, не помнишь?

– Нет…

– Если бы ты ходил с перевязанной головой, тоже бы не заметила.

– А вообще без головы?

– Тогда может быть.

– Я сейчас без головы.

– Немножко оставь, ладно? Чтобы поступить и учиться. Ради меня, если сам не хочешь.

– Хочу.

– Значит, не теряй всю голову. Сейчас сварю кофе, настоящий, как у Аси, только без этого, – прикоснулась к горлу, – понимаешь? Надо одеться, Саня, Санечка, пусти…

Потом, с чашками в руках, мы глядели в окно на Яхтенную бухту. Каждую зиму здесь останавливалась одна и та же стая шипунов, год от года более многочисленная. Некоторым, прилетавшим не первый раз, мы дали имена: самый большой, с чёрной отметиной на шее, лебедь звался Петровичем, его подруга – Машкой… В позапрошлом январе ударил необычно сильный мороз, бухту можно было перейти с берега на берег по льду, и мы вместо школьных занятий разбивали его, носили пленников в котельную, где в пустом зале они отогревались и пережидали непогоду, а двое повредивших крылья жили в Солнечном целый год до возвращения стаи. Нынешняя зима была милосерднее, огромные птицы сами расчищали пространство, и в качестве дружеской помощи яхт-клубовцы ежедневно обходили место зимовки на четырёхвёсельном яле, превращённом в ледокол. Послезавтра, если не ошибаюсь, моя очередь…

– Ты уже смотрел? – спросила Таня. Я обернулся и увидел у неё в руках пришедший сегодня первый номер «Юности» с абстрактным рисунком на обложке.

– Не успел пока.

– Я ведь купилась. – Таня раскрыла журнал и, найдя страницу, актёрским голосом произнесла: – «Всякий знает в центре Симферополя, среди его сумасшедших архитектурных экспрессий, дерзкий в своей простоте, похожий на очиненный карандаш, небоскрёб газеты „Русский Курьер“». Ты знаешь?

Я покачал головой.

– А я сначала задумалась, где могла его видеть?.. Потом въехала, что это альтернативная история. Ну, как будто большевики не взяли Крым и он превратился в самостоятельное государство под боком у Союза, невероятно процветающее. Только стала читать, перед твоим приходом.

И мы, сидя на кровати, продолжили читать вдвоём. Андрей Лучников, сорокашестилетний холостяк, издатель «Русского курьера», проснулся на верхнем этаже небоскрёба, поговорил по телефону с отцом, сел в спортивную машину диковинной марки и в сплошном автомобильном потоке двинулся по многоэтажным транспортным развязкам и высотным фриуэям. Free way – свободный путь, бесплатный, – мысленно перевёл я. Удивительные слова об экономическом буме ранних сороковых… Войны, что ли, не было совсем? А впрочем, в параллельной истории может делаться что угодно. Я обнял Таню за плечи, но она вся была там, на страницах. Невиданные картины сказочно благополучного Крыма, надо же такое выдумать! – а герой словно недоволен, чувствует вину перед огромной, угрюмой страной на севере… Вот он доехал, увидел отца и сына, где-то долго пропадавшего, – дед и внук поразительно похожи друг на друга и, кажется, имеют больше общего между собой, чем все отцы и дети. Сын привёз двух девушек, они плавают голышом в бассейне… Семейный обед с приглашённым гостем сменяется серьёзным, жёстким разговором. Твоей политикой недовольны влиятельные люди, – объясняет гость, – готовится покушение… Я почувствовал, как неторопливо и мощно взводится пружина, набирая энергию, которой хватит до конца и дальше, за границы романа; нечто подобное есть в одной хорошей книге, где Анна, приехав мирить с женой непутёвого брата, встречает на вокзале судьбу в лице Вронского, или в другой, где Ипполит Матвеевич, направляясь в Старгород за тёщиными сокровищами, неотвратимо движется навстречу великому комбинатору… Они едут, преследуя важную цель, – к ней-то пружина и крепится, хотя раскрутиться может совсем в другую сторону. А мой Олег зачем приехал в новый город? – подумал я. – Перевели служить родителей – это не зачем, а почему. Но тут же нашёл оправдание: те герои взрослые, а ему двенадцать, какая в эти годы может быть цель? Причины вполне достаточно.

А девчонки появились не просто так: одна из них, Кристина, склоняется в темноте над Андреем, блестят хулиганские глаза… Постельная сцена, обстоятельно-детальная, как спортивный репортаж, украшенный сравнениями и метафорами. Это, как я понял через несколько лет, мы видели ещё не полный авторский вариант. Таня, сидящая рядом, фыркнула; я ощутил, как она возвращается в комнату. «Что такое?» – спросил движением бровей. Таня, кивнув на страницы, скорчила гримасу, которую можно было перевести как «фи».

– Девушка, вы стали ханжой?

– Упаси боже, не в этом дело. Просто… ну помнишь, я прочитала по телефону отрывок, а ты сказал, что автор хочет выражаться гладко и красиво там, где это не нужно? Вот здесь это в сто раз более заметно. И в тысячу раз более неуместно. Где угодно, только не здесь.

Наверное, она была права.

– Саш, когда у твоих ребят дойдёт понимаешь до чего, а дойдёт обязательно, и не спорь, – Таня подтолкнула меня, – пожалуйста, обойдись без наглых солдат-захватчиков… и особенно без эдиповых заморочек. Обещаешь?

– Торжественно.

– Что торжественно?

– Клянусь.

– Тогда я спокойна, искусство на верном пути.

– И в надёжных руках, – добавил я, притянув её к себе. – Тань, кто босиком после болезни?

– Тот я. Да не холодно, топят же.

– Проверю. Правда тёплые…

– Как всегда.

– Но всё-таки надень носки, пожалуйста. Или дай мне, сам надену.

– Ладно, уговорил. Заботливый…

А потом мы вновь погружались в душевные терзания Лучникова, вместе с ним колеся по фантастическому Южному берегу. Хотел бы я жить в таком Крыму? Точного ответа пока не знал, но… попробовал бы с удовольствием. И Таня сказала, что не против, совсем не против, особенно после того как встретила на последней странице собственное имя. Там возникла Татьяна – вероятно, главная любовь героя, с которой он расстался по какой-то причине и вновь случайно встретился. «Он смотрел на её плащ, туго перетянутый в талии, на милый пук выцветших волос, небрежно схваченный на затылке, на загорелое красивое лицо и лучики морщинок, идущие к уху, будто вожжи к лошади». Здесь уж я поморщился: автор несомненно хотел представить свою Таню трепетной ланью, но одним сравнением зачем-то превратил в кобылу. Конечно, тоже благородное, красивое животное, но всё-таки… Да и морщинки к уху, если точно представить, идут скорее как вожжи от лошади к седоку.

Тут мы посмотрели на часы: не так много времени оставалось до репетиции. Таня, попросив обождать несколько минут, поставила в магнитофон кассету, нажала клавишу воспроизведения. Зазвучала приятная, ритмичная музыка. Нежнейший женский голос: девушка скорее не пела, а говорила полушёпотом, будто приглашая в спальню. Впечатление было, что она тратит на звук едва ли четверть набранного воздуха, остальное – на то, чтобы лёгким дыханием щекотать микрофон. Ему, должно быть, приятно… Голос был знаком, я недавно слышал по радио другую песню в её исполнении, но не с начала и не до конца, поэтому не знал имени.

– Кто это? – спросил я.

– Твоя Франсуаза Арди.

– Почему моя?

– Ну ваша с Оксанкой. Нравится?

– Очень мило, но по фотографии представлял её не такой, более хлёсткой, что ли…

– Я тоже, – кивнула Таня, – романтично, но немного анемично. Всё-таки самой важной и близкой французской певицей для нас была и остаётся Эдит Пиаф.

И внезапно пропела на одном дыхании:

Мгновенно переполнив комнату через край.

– Ох ничего ж себе! Тань, надо повторить это там, – кивнул я в направлении школы.

– Я же не знаю язык, это какая-то белиберда, похожая на слова.

– Ни за что бы не догадался. А если выучить?

– Подумаю. Давай собираться, пойдём.

После новогодних концертов аппаратура нашей группы вернулась в подвал. Снова выйти оттуда ей предстояло восьмого марта – может быть, в Дом Офицеров, а девятого мая – скорее всего, прокатиться в Севастополь. Для этих гастролей мы взялись учить «Майский вальс» Игоря Лученка. Все поводы были замечательные, правильные, но я уже не раз убеждался, что больше ценю спонтанность. Пусть остаются формальные предлоги, но ведь они довольно редки, и насколько интереснее выступить просто потому, что сегодня есть настроение и обещали прийти друзья! Василий Васильевич разговаривал с директором Евгенией Максимовной насчёт открытых репетиций – один или два раза в неделю, в подвале, со свободным входом для всех желающих. Если разрешит, – заверил он нас, – попробуем в одну из ближайших пятниц.

Василий старался не подавать виду, что нервничает, но почти бросил рассказывать музыкальные анекдоты и вечерами сразу убегал домой. Даже я чувствовал, что жена на восьмом месяце – это очень, очень серьёзно, а Таня с Мариной втихомолку жалели его и в открытую успокаивали. Сейчас ему стало вроде бы легче: из Харькова приехала мама Лизы Владимировны, молодая энергичная пенсионерка, и взяла на себя часть хозяйственных забот. Но, с другой стороны, Лиза, понимая, как важен для него ансамбль, сама напоминала о репетициях и просила не волноваться, а любезная тёща была далека от этих тонкостей и всё явственнее начинала ворчать.

– Давайте споём для неё песню, – предложил я на днях, – вот эту:

– Подхалимаж, говорите? – задумался Василий. – А петь придётся мне… Что ж делать, попробуем.

Тогда же записал с моего голоса мелодию, подобрал аккорды, и сегодня мы впервые играли тёщу вместе. До конца так и не дошли, но в каждой новой попытке кололись чуть позже предыдущей. В последний раз кое-как дотерпели до слов:

И грохнули таким хохотом, что я перепутал лады, а Таня чуть не выпала из-за установки.

– Чего ржёте?! – спросил Василий, но тут не удержался сам. – Ладно, надежда есть, – продолжил, махнув рукой, – маленькая, но хоть так…

У нас появилась ещё одна забота: найти и воспитать клавишника, который на будущий год заменил бы Марину, и, возможно, гитариста, способного играть соло. Музыкальная школа в городке действовала несколько лет до моего приезда, потом закрывалась, а последние два года вновь работали классы фортепиано и аккордеона, но занимались там малыши. Надеяться нам приходилось на самоучек или на тех, кто научился чему-либо раньше, до Солнечного. На следующее утро, в самом начале второго урока, репродуктор в классе проснулся, откашлялся и голосом Тани объявил, что сегодня в три часа в актовом зале состоится прослушивание музыкантов во второй состав ансамбля. Об этом же извещали объявления, приколотые нами к стендам на всех этажах и в столовой. В назначенное время мы сидели на первом ряду: Таня, Марина, я, Андрей Тарасов, а также попутчики – Оля Елагина и Серёга Изурин. Эти двое очень подружились с виноградных времён, хоть, кажется, и не так близко, как мы с Таней.

Играть в ансамбле захотели четыре девочки. Марина, взяв на себя роль распорядителя, по одной провожала их на сцену, усаживала за пианино. Нам понравилась Кира Садовых из девятого «Б», невысокая кудрявая блондиночка с аквамариновыми глазами, замечательно сыгравшая вальс Арама Хачатуряна и песню «Земля, где так много разлук». Изурин потребовал «Мурку» – Кира улыбнулась, выдала «Мурку» и немедленно была приглашена к половине восьмого в подвал. А когда уже думали расходиться, в дверь постучали, на пороге остановилась Майя Думбадзе, одноклассница Андрея и младшая на год сестра Германа. «Заходи смелее», – показали мы жестами. Майя вошла и, помявшись, тихо спросила, нужен ли нам скрипач. Мы переглянулись. Четыре песни Вертинского, два романса на стихи Виктории… Как не подумали раньше?

– Скрипач нужен! Показывай.

– У меня скрипка дома. Если бы я знала вчера… Могу сбегать.

– Знаешь что, приходи сразу в подвал к половине восьмого, там и послушаем, – сказала Марина.

Вечером в подвале Майя без запинки сыграла несколько песен из нашего репертуара.

– У нас была соседка с музыкальным училищем, – рассказала она, – работала машинисткой, больше негде. Но музыку не хотела бросать и вот два года меня учила, потом уехала. Я уже дальше сама…

Обе новые участницы были довольны и смущены. Майя, кстати, имела куда более характерный облик, нежели брат: смуглое лицо, нос с горбинкой, жгучие тёмные глаза, только волосы – светло-каштановые, волнистые и пышные. Кажется, она не бросала на меня никаких особенных взглядов, не выделяла из всех – отсюда я сделал вывод, что Герман не рассказал ей о происшествии на заднем дворе. И правильно, я бы на его месте сам помалкивал.

На Танин адрес, предназначенное нам обоим, пришло письмо от Всеволода, ленинградского знакомого. Кроме тетрадного листа, из пухлого конверта мы вынули сложенный и хитро склеенный по краю номер свободной прибалтийской газеты. «Склеил, чтобы было понятно, вскрывали письмо или нет, – объяснял Всеволод в постскриптуме, – а то многие жалуются на перлюстрацию». Нам жаловаться не приходилось: газета и конверт выглядели нетронутыми. В письме Сева ответил на вопросы, которые не слышал, но предугадал. Станислав – бывший военный переводчик, уволенный из рядов за раздолбайский характер и чинонепочитание. Лет ему оказалось не под тридцать, а уже тридцать пять. Свободно владея многими языками, на гражданке он устроился в кооператив, занимающийся подготовкой к поступлению в вузы. Все, кого мы видели в тот вечер, – его нынешние и бывшие ученики, кроме Аси, она – соседка по квартире, влюблённая в него с детства. Да и Стас без неё жить не может, хоть и выделывается, – писал Всеволод, – а вот причём здесь Ёзель и тётя Хая – тайна, покрытая жутью. Кто пытался разгадать, тот теперь хромой и заикается… Самая правдоподобная версия – то, что она поднимает хай во время его похождений и ругается нешуточно.

В конце Сева предупредил, что следующее письмо пришлёт мне, чтобы никому не было обидно.

Мы быстро сочинили ответ, добавили несколько фотографий – нашли чем питерца удивить, питерскими снимками – но, возможно, в них был какой-то свежий взгляд на привычные для него картины, а посылать виды нашего городка не рискнули, он закрытый и засекреченный, вдруг письмо действительно где-нибудь проверят?.. Наклеили на конверт марку с лестницей Графской пристани и в тот же день отправили.

– Мне ещё Лера написала, – сказала Таня по дороге с почты, – персонально мне, но и тебе горячий привет. «Приезжайте обязательно, белые ночи, гулять до утра, Пушкин, Павловск», – и, вздохнув, закончила: – Мне-то этим летом будет не до гулянья… как и осенью, впрочем, и зимой, и весной, если поступлю.

– Поступишь.

– Надеюсь. Мама рассказывала, на первом курсе главное желание было – спать, в любом месте, в любой позе, в любое время суток. И не до фотографий будет совсем. Надо как-то нагуляться, наиграться и нащёлкаться про запас…

Я не без зависти отметил, что в письмо мы вложили главным образом фотографии, сделанные Таней, и для школьной выставки отобрали их же, – разница в качестве снимков была потрясающей. То, что одно и то же здание у Тани помещается в кадр целиком, а у меня выходит обрезанным, объяснялось более широким углом её объектива, но почему на моём снимке оно перекошено и так развёрнуто, что самое интересное прячется за некстати выпирающими углами, а у Тани, стоявшей рядом, выглядит как модель на подиуме, – было совершенно непонятно. Но дело даже не в этом. Три года назад я, не последний в классе шахматист, сыграл несколько партий с дядей Александром; после десяти-пятнадцати ходов у нас было примерно поровну фигур на доске, но как отличалось расположение! Фигуры дяди – все гармонично связаны, прикрывают друг дружку и выглядят разумными, только подумаешь напасть на одну – мгновенно получишь двукратный, троекратный ответ. Такое же впечатление было у меня сейчас от Таниных фотографий. Моя позиция – случайная, рыхлая, уязвимая в центре и на флангах, глаза бы не видели, и такими же выглядели мои снимки. «Опыт, только опыт, – объяснила Таня, – я шестой год не расстаюсь с камерой. Зато ничего не могу внятно написать, сочинения выжимаю из себя по букве».

Некоторые её кадры были особенно интересны – там, не пытаясь охватить целый дом, Таня обращала внимание на подробности: крупный план львиной морды на фасаде, окно с деревянной рамой, несколько звеньев обледенелой цепи, извилистая, как река, трещина в штукатурке… Мне оставалось только удивляться, почему сам прошёл мимо.

Но всё-таки четыре моих работы пригодились для выставки. Придумал её Демьян Филиппович, Танин классный руководитель. На стене возле дверей актового зала висел большой застеклённый стенд – для детских рисунков, стенгазет, отпечатанных на машинке писем выпускников. Один писал из города, где учился в институте, другой – из армии, а Роман Синицын, чей выпускной год совпал с моим первым в этой школе, – даже из Афганистана. Его письмо запомнилось нелепой и от этого ещё более трагической опечаткой: «солдат бежит, пырг в ямку, а там мина». К счастью, он вернулся невредимым чуть больше года назад и ныне работал на Севастопольском морском заводе.

Теперь весь стенд занимали фотографии. Автором значилась одна Таня, от своих прав я отказался легко и сам вместе с другими останавливался, смотрел как будто впервые, восхищённо качал головой. Не знаю, обманул ли кого-нибудь этим представлением и было ли хоть кому-то до него дело.

Всеволод исполнил обещание и в следующем письме прислал газету с заметкой о нас и фотографией наших довольных лиц на фоне Зимнего дворца. Конечно, это была не «Смена» – популярнейшая молодёжная газета, не путайте с одноимённым журналом, – и не «Ленинградская правда». Распечатанный на ротаторе листок: стихи самодеятельных поэтов, объявления о знакомствах, анонсы рок-концертов и на последней странице – небольшое эссе под названием «Преображающая сила». Обладал ею Питер, а объектом приложения были залётные провинциалы вроде нас.

Первая встреча на площади, охваченной многолюдным митингом, – живописал Всеволод, – изумлённые глаза двух молодых севастопольцев, наивные суждения, в которых ветер перемен как бы заблудился среди кирпичных зданий прошлого и с трудом ищет путь на свободу. Впечатление здоровья, неиспорченности, душевной чистоты и крепкой дружбы…

Мы с Таней переглянулись: хорошенькие дела, неужели вправду такие телята? И если здания прошлого кирпичные, то каковы же здания настоящего? Картонные, что ли?..

Новая встреча, не прошло и недели, – продолжал Сева, – и как же разительно изменились гости! Будто каждый прожитый тут день стал для них месяцем. Если раньше их легко было представить на какой-нибудь советской демонстрации, то теперь – скорее на «среде» Вячеслава Иванова или в «Бродячей собаке»… И, самое главное, – заключал он, – сразу видно, как преобразились их отношения за считанные дни. Это уже не дружба, а нечто иное и значительно большее. И, если кто-то посторонний захочет подбить клинья к черноморской красавице – у него и прежде было бы немного шансов, а теперь и вовсе нет.

– Как думаешь, под «кем-то» он имеет в виду себя? – спросил я.

– Мне всё равно, – ответила Таня, пожав плечами.

Весь этот и следующий вечер мы, как собачки, по пятам преследовали старшую близняшку Викторию, прося разрешения отправить её стихи Всеволоду, чтобы он показал их в редакции этого листка. Не хочешь в «Юность» или «Огонёк» – ладно, но уж здесь тебя никто не съест!.. Вика долго отнекивалась, но в конце концов махнула рукой: чёрт с вами, отправляйте.

А на просьбы написать что-нибудь новое для нас она отвечала: «Ребята, я так не могу по заказу. Это вообще не зависит от меня. Придёт что-нибудь – напишу обязательно».

После своих прозаических опытов я хорошо её понимал.

Через несколько дней я открыл тетрадь со своей повестью и вернулся к заскучавшим без автора героям. Написал встречу Олега и Настиной матушки, занявшую страницы полторы, дальше герои вновь стали много разговаривать и дело застопорилось. В поисках вдохновения обратился к Таниному семитомнику и после первого тома, состоящего из «Романтиков», «Блистающих облаков», «Кара-Бугаза» и «Колхиды», попросил домой четвёртый и пятый – «Повесть о жизни». И довольно скоро встретил главы, посвящённые необыкновенному писателю.

Я читал:

В рассказе «Король» всё было непривычно для нас. Не только люди и мотивы их поступков, но и неожиданные положения, неведомый быт, энергичный и живописный диалог. В этом рассказе существовала жизнь, ничем не отличавшаяся от гротеска. В каждой мелочи был заметен пронзительный глаз писателя. И вдруг, как неожиданный удар солнца в окно, в текст вторгался какой-нибудь изысканный отрывок или напев фразы, похожей на перевод с французского, – напев размеренный и пышный.

Об Исааке Бабеле я слышал и раньше, но до сих пор он стоял примерно двадцатым в очереди писателей, с которыми необходимо познакомиться. После такой рекомендации, конечно, мигом вскочил на первое место. Очень скоро у меня сложилось впечатление, что автор «Повести о жизни» влюблён в него, как в девушку. А сам Исаак Эммануилович, судя по этим же главам, любил себя, как тысяча Нарциссов, но ведь гению простительно! Гений может даже пожаловаться на отсутствие воображения – да кто поверит? Сочтут за чудачество вроде суворовского кукареку.

Зато сколько интересного и нового я узнал о литературе на этих нескольких страницах. Раньше и понятия не имел о такой работе над стилем: «работаю, как мул», «как галерник, прикованный на всю жизнь к веслу», «как землекоп, как грабарь, которому в одиночку нужно срыть до основания Казбек», «плачу от усталости», «болят все кровеносные сосуды». Ничего себе, это перед листом бумаги-то!.. Десятикратно переписывать рассказы, каждый раз избавляясь от лишних слов: оказывается, язык искусно прячет их, стараясь нас перехитрить. Проверять свежесть и точность каждого образа, сравнения… В рассказе «Любка Казак» пятнадцать страниц – вот вам папка в сто страниц со всеми вариантами Любки, и, кажется, последний ещё можно сократить.

Как будто в компанию праздных гуляк, любителей что-то пописывать, куда мечтал затесаться и я, вошёл серьёзный, матёрый профессионал, одним взглядом расставил всех по местам и между делом дал бесценные уроки. Я захотел немедленно прочитать всё, что сотворил этот чудо-писатель. Его книг не было ни в школьной библиотеке, ни в поселковом магазине, и только в Севастополе я купил пахнущий свежей краской, в обложке цвета томатного сока, том под названием «Пробуждение».

Не утерпел, стал читать в автобусе по пути домой. Начал, естественно, с рассказа «Король». Но что это?.. Если бы кто-то незнакомый увидел меня в начале поездки и в конце – думаю, не узнал бы, так вытянулось лицо. Это и есть великий Бабель? Это и есть «жизнь, ничем не отличавшаяся от гротеска»? Это вообще жизнь? Или набор ярко и грубо размалёванных фанерных кукол, со скрипом передвигаемых авторской рукой? К чему это всё написано? Кажется, весь рассказ – лишь к тому, чтобы ввернуть шикарную фразу «Беня знает за облаву». У героев нет ни мыслей, ни души, одни лишь инстинкты. Не только Белый Клык – даже бедная Фру-Фру гораздо больше человек, чем эти бутафорские налётчики!

Рассказ «Любка Казак» я вовсе не дочитал: лень разбираться, кто куда поехал, что кому сказал, если эти персонажи ничего не говорят лично тебе. Это могло бы сойти за занимательную этнографию, если бы было хоть немного занимательно.

Может быть, дело как раз в отсутствии воображения? Только не у меня. Я вернулся к «Повести о жизни».

– У меня нет воображения, – упрямо повторил он. – Я говорю это совершенно серьёзно. Я не умею выдумывать. Я должен знать всё до последней прожилки, иначе я ничего не смогу написать.

– Но у вас же литая проза, – сказал я. – Как вы добиваетесь этого?

– Только стилем, – ответил Бабель и засмеялся… – Всё дело в языке и стиле. Это я как будто умею делать. Но вы понимаете, что это же не сущность искусства, а только добротный, может быть, даже драгоценный строительный материал для него.

Что-то он сам о себе знал. Может быть, именно то, что без этой малости как ни старайся, каким стилем ни разукрашивай, – выйдет в лучшем случае полицейский протокол.

А хвалёный стиль? Так ли он хорош? Если выразить моё ощущение одним словом, этот стиль – деланный, как бывает деланная улыбка. От него разит трудовым потом. Да и просто физически неприятно читать книгу, где каждая фраза поглядывает на себя в зеркало, поигрывает мускулами, а некоторые даже снимают штаны.

Но ведь Паустовский восхищался, вся литературная Одесса, если ему верить, смотрела в рот?.. Я испытал одесские рассказы на Тане – она вернула через несколько дней с заключением: «Местами интересно и забавно». И даже в её речи с тех пор появились некоторые характерные выражения, а моя критика была, на её взгляд, чересчур строга. Родители приняли эти рассказы спокойно. Я оказался один против всех и сделал самый логичный вывод. Ничего не понимаю, вижу белое чёрным. А раз такой дальтоник – значит, и самому не стоит писать. Может быть, до тех времён, когда что-то пойму. А может, и вообще. Поживу, поучусь, посмотрю на мир, там будет видно.

Спрятал тетрадь поглубже в стол и постарался забыть о ней.

Впоследствии я неоднократно видел, как что-либо новое, с чем не встречался прежде, вызывает у человека мгновенное и часто сильное отторжение, но спустя время становится любимым. Бывало так и со мной, но не в тот раз. Бабеля я не полюбил до сих пор – стал к нему равнодушен, могу прочитать рассказ-другой, удивляясь давнему возмущению. Хочет писать так – и на здоровье, а ты пиши по-своему, всего-то и делов-пирогов.

Надо было больше верить в себя, думаю сейчас. Глядишь – и вся жизнь повернулась бы иначе… Но как вышло, так и вышло, что теперь гадать.

Зимой и весной того года случались дни, даже часы, которые сохранились в памяти целиком, до каждого слова и взгляда. Это время видится мне теперь цепочкой островов, а между ними – прыжок, ещё прыжок, сквозь пустоту, темноту, тишину.

В те дни, когда приходил свежий номер «Юности», мы с Таней читали продолжение «Острова Крыма». Уже понимали, куда всё катится: самовлюблённый балбес Лучников сдаст прекрасный остров Советам, даже если придётся ради этого пожертвовать сыном, отцом, друзьями, собой. Неизбежно сдаст. И всё-таки надеялись: вдруг его кто-нибудь образумит? Хотя бы Татьяна Лунина. Таня так полюбила её, что считала чуть ли не подругой и была готова простить всё что угодно, любой загул. Даже корыстному приключению с миллионером: «…как брал её этот старик, как он сначала её раздел и трогал все её места, неторопливо и задумчиво, а потом вдруг совсем по-молодому очень крепко сжал и взял её…» – даже этому нашла оправдание и поспорила с Мариной, осуждавшей подобные номера. Каждая осталась при своём, но доводы Тани, вспомнившей и «Яму», и Сонечку Мармеладову, и Nolite judicare et non judicabimine, в моих глазах были куда убедительнее железного знания как надо. Но, возможно, дело было в том, что это – доводы Тани.

Ещё один остров: открытые репетиции нашего ансамбля. Первая состоялась двадцать третьего февраля. Всё было как всегда, мы по нескольку раз начинали каждую песню, прерывались, повторяли с любого места, но теперь всю прежде скрытую работу видели человек пятнадцать – в основном девочки из восьмых-девятых классов. Под конец, когда мы поймали настрой, они даже стали пританцовывать. То, что затея удалась, я понял в следующую пятницу, когда народу в подвал пришло вдвое больше.

Восьмого марта мы впервые выступили в Доме Офицеров. Полный зал, новые песни, в том числе «Тёща», – а настоящая тёща сидела в четвёртом ряду, покатываясь со смеху вместе с Лизой Владимировной. После концерта мы неделю репетировали без Василия и бас-гитары, несколько дней он не появлялся в школе и, наконец придя, доложил: «Глеб Васильевич, пятьдесят два сантиметра, три с половиной кило!»

На весенних каникулах мы съездили в Севастополь на военно-спортивную игру. Соревновались районами – четыре огромные сборные. Наш район, Нахимовский, побеждал в игре все последние годы. Каждому из нас достался какой-то один вид, мне – перетягивание каната. Меня выбрали капитаном команды, вошли в неё парни из пригородных сёл – атлеты, знакомые с крестьянским трудом и горными тропами. Мы выдернули соперников, как гнилую репку, и до вечера смотрели, как другие бегают, подтягиваются и стреляют.

Ночевали всей толпой в какой-то заброшенной казарме с рядами двухъярусных кроватей, шатким полом, треснувшими окнами, без отопления, а до лета было далеко. Никто не спал, все собирались то в одном, то в другом углу, без конца ходили в гости, знакомились, пели под гитары что придётся, угощали друг друга привезёнными втихаря напитками. Утром позавтракали у полевых кухонь, выстроились колоннами и вновь пошагали на стадион.

Таня в этот раз поднимала туловище из положения лёжа. Первые восемь девушек легли на доски, соединили руки за головой. Я держал Таню за щиколотки. Она начала размеренно, поначалу отставая от некоторых, но уже на третьем десятке догнала, на четвёртом вышла вперёд. Ещё десять – и самые торопливые стали сходить, новые кидались в бой и не выдерживали. Кто-то одолел сотню подъёмов, более крепкие – полторы. Таню остановили на четырёхстах, сказав, что всё ясно и судьи тоже хотят отдохнуть.

– Так нечестно, они робота привезли! – раздались голоса в стане противников. – Юные техники и натуралисты!

– Давайте её сюда! мы проверим, это человек или где!..

Было много шуточек, а «робот» стоял необыкновенно довольный, и текло с неё в десять ручьёв. «Идём», – тронула её за плечо Марина. Душ организаторы не предусмотрели, но мы как-то выкручивались, поливали друг друга из вёдер: сначала прекрасная половина, затем ужасная.

– Что бы я хотела сказать в эту грустную минуту? – поднялась из-за стола Таня три недели спустя. Её день рождения пришёлся на воскресенье, и мы чуть ли не впервые устроили настоящий праздник с подарками, утыканным свечами тортом, и Танины папа с мамой ушли к соседям, оставив квартиру на разгром. – Разве кому-то интересно, что бы я хотела сказать? – продолжала Таня. – Что на моём месте должна сказать каждая приличная… гм… девушка? Никогда не думала, что доживу до столь преклонных лет… Лучше умереть молодой, чем влачить безрадостные годы… Но вот дожила и не знаю, что теперь делать… Как быть?..

– Это не страшно, – сказала Оля Елагина, – я уже полгода как дожила.

– А я всегда хотела дожить! Ура! Да здравствует спокойная старость!..

В моей голове с полудня звучала мелодия, я не мог вспомнить, где её слышал, кто её сочинил, пока не догадался, что, кроме меня, – некому. Не слишком оригинальная, минорная, в духе городских романсов, но скорее приятная, чем нет. Я несколько раз ловил себя на том, что насвистываю, а теперь, под праздничный шум, возникали слова. Пока не мои, обрывки чужих стихов – то, что профессионалы называют «рыбой». Привет, мой дядя самых честных правил, он уважать себя заставил, когда не в шутку занемог, японский бог… Его пример другим наука, но боже мой какая скука, с больным сидеть и день и ночь, ни шагу прочь… Недолгая пауза и опять. Скажи, мой добрый дядя ведь недаром, Москва спалённая пожаром, была французу отдана, как ночь темна… Ведь были схватки боевые, да говорят ещё какие, гулял там некогда и я, привет друзья… Я поднимал бокалы, произносил запутанные тосты – где только научился? – разговаривал со всеми одновременно и думал, явятся ли на смену этим словам настоящие. Вдали полоска дымного рассвета, моя счастливая планета, куда уходишь от меня при свете дня?.. При раскалённом, белом свете остановить волну и ветер и этот парус на бегу я не могу…

Стол отодвинули в угол, включили музыку. Медленная композиция. Таня, одетая кинозвездой прошлых лет: брюки с высокой талией, свободная рубашка. Уже совсем никакого расстояния между нами. Слушая внутреннюю мелодию, я сбился с ритма раз, другой. Таня вопросительно посмотрела в глаза.

– Вроде, песня сочиняется, – признался я.

– Покажешь потом?

Я кивнул. Но слова больше в голову не приходили.

– Ты меня заразил, – сказала Таня через пару дней. – Смотри, под голубыми небесами, великолепными коврами, блестя на солнце снег лежит, и лес дрожит… Прозрачный дуб один чернеет…

– Лес?

– Ну он уже дрожит… Чего ты ржёшь?!

– Представил. И что-то где-то зеленеет?

– Луна как бледное пятно, глядит в окно. Вот, не собьёте.

И мы продолжали. Шепни мне то единственное слово, когда-нибудь увижу снова я этот берег и прибой… К утру кое-что получилось. Песню мы назвали «Остров Крым» и успели до конца учебного года отрепетировать и несколько раз спеть. А вскоре дочитали роман в журнале «Юность». Всё закончилось примерно так, как и думали: танки, выстрелы, огонь. Но могучие советские лётчики в решающий миг всё-таки пустили ракету мимо, позволив младшему Лучникову с женой, новорождённым сыном и парой друзей бежать.

– Мне больше всего жаль, что Танечка погибла, – сказала Таня. – Точно буду сегодня реветь…

– Она не погибла, – сказал я.

– Как это? «Он взял горсть этой земли, в которой, конечно, были и осколки Эллады, поднял глаза и увидел рядом другую могилу, чёрный мраморный крест и выбитое на нём имя покойной – Татьяна Лунина», – вслух прочитала Таня.

– Хорошо, имя мы видели. А тело?

– Думаешь… там пусто внутри?

– Кристину видели, Татьяну нет. Я просто уверен, что она замела следы таким образом, а сама уехала с этим Фредом в Новую Зеландию, забрала детей и живёт там до сих пор.

– Хорошо, если так, – улыбнулась Таня, – спасибо, тоже буду верить… С лёгким сердцем пойду на экзамены.

Экзамены приближались к ней двумя волнами: школьной и вступительной. Между ними была передышка – выпускной вечер, прогулка на штабном катере. На катер, кроме выпускников, контрабандой проникли их младшие братья и сёстры, а также и мы с Мексиканцем. Рулевой взял курс в открытое море, берег ненадолго пропал из виду. Мы вышли на палубу – может быть, последний раз все вместе? Кажется, только доросли до того, чтобы построить собственный остров Крым лучше книжного, ещё непонятно было, что в нём может появиться, но очертания уже проступали. А что теперь?..

Теперь Таня приехала в Ленинград вместе с мамой и поселилась не у нас, а в снятой комнате на Каменноостровском проспекте. На время экзаменов мама жёстко ограничила её общение со мной – пятнадцать минут в день по телефону. Для того чтобы держать меня в курсе событий, этого было достаточно.

– Я поступила! Зачислили! – услышал я в день последнего экзамена.

– Поздравляю! Я и не сомневался.

– И уже получила место в общежитии. Это мама заглянула, поговорила с кем надо… Теперь Саня, пока ты не уехал обратно, я ваша навек!

А потом я возвратился в Солнечное и, как ни удивительно это звучало, в первое осеннее утро проснулся одиннадцатиклассником. Мои друзья, прежде носившие это имя, разлетелись. Марина прошла по конкурсу в Киевский Политехнический институт, Оля Елагина, поступавшая с ней за компанию, не прошла и зацепилась за техникум радиоэлектроники. Близняшки Вика и Алёна теперь учились в Ростовском пединституте, Наташа Касымова – в Симферопольском училище культуры. Вадим Карапетов, Миша Тарасов и Володя-Куба, единственный из всех, до конца сохранивший прозвище, стали курсантами СВВМИУ. Света Шульц, чтобы быть поближе к Вадиму, поступила в Севастопольский приборостроительный институт, Олег Коломоец – в Николаевский кораблестроительный. Вот такие дела.

Учителя говорили, что этот выпуск – сильнейший на их памяти, но куда более поразительно то, что каждый из ребят – личность, яркая, своенравная и неповторимая. Обыкновенно таких бывало двое-трое, много четверо на класс, но чтобы больше половины!.. Средняя температура нашего класса была значительно ниже и ещё упала, когда в октябре вновь улетела в Москву Оксана Ткаченко.

Она писала мне примерно раз в месяц, Танины одноклассники – кто так же, кто чаще, Таня – порою дважды на неделе. Её письма были переполнены рассказами об учёбе. Какие там к чёрту гулянья, какие дискотеки, когда анатомия, учебником такой толщины можно если не убить, то крепко оглушить, а ещё химия, высшая математика и куча всего, плюс хотят посылать на какой-то межинститутский кросс, угораздило пробежать на физкультуре в полную силу, знай – так притворилась бы черепахой!.. Даже по почерку, и уж подавно по обилию восклицательных знаков, было видно, как увлекает её новая жизнь. Иногда концы строк начинали ползти вниз, но потом выравнивались. Я спросил, есть ли известия от Всеволода – он со второго раза не поступил в университет и давно не писал, – Таня ответила, что недавно столкнулись в метро, проводил до института, сказал по дороге, что родители уезжают в Нью-Йорк и увозят его с собой. Уже на днях должны. Что касается Станислава, у него по-прежнему собираются ученики, надо бы найти время заглянуть, но где найдёшь это время… «А зимой увидишь сюрприз, – обещала Таня, – даже не спрашивай, лучше прилетай на каникулах!» – и с того письма до самых каникул не прислала ни одной своей фотографии.

Я спрашивал, как им живётся в нелёгкие дни, – Таня отвечала, что ей нормально, а вот курящим наступает полный оверкиль. Табака нет совершенно, народ собирает бычки, некоторые деловые товарищи даже продают их литровыми банками, представляешь картину!.. Я представлял с большим трудом: хоть и читал об этом занятии в «Повести о жизни», но чтобы в наши дни…

Нелёгкие дни наконец докатились до нашего городка. Мы увидели пустые полки в магазинах – нет то хлеба, то гречки, то разом хлеба, сахара и чего-нибудь ещё; познали очереди за мясом, которые надо занимать с вечера и ночью бегать отмечаться. Владельцы огородов стали переходить на натуральное хозяйство: если раньше копали грядки скорее для разнообразия и утоления тяги к земле, то с минувшего лета цели были практическими, предприимчивые офицеры и мичмана из крестьян строили теплицы, заводили кур и поговаривали о свинтусах.

Все эти трудности пока что мало касались младшего поколения. Я довольно-таки беззаботно учился и после октябрьских праздников, то есть ближе к середине ноября, получил паспорт. Вместе со мной в Севастополь поехали Сергей Анатольевич Изурин, который был старше на два месяца, но долго раскачивался – неинтересно просто съездить и получить, вот если бы украсть или найти на затонувшем корабле, да ещё под строгим запретом, здесь он был бы первый, – и, к нашей радости, Ирина Гурамовна Татрова и Елена Константиновна Чернова. В школе эти предводительницы разных кланов на моей памяти не враждовали, но и не разговаривали, здоровались небрежными кивками, но, едва оказались на свободе, стали болтать и смеяться, как хорошие подруги. Посмеяться было над чем – такие плоские, застывшие, с диким взглядом, физиономии глядели с новеньких разворотов. «Ну и рожа у тебя, Шарапов», – дежурно произнёс Мексиканец.

Налюбовавшись на себя и друг на друга, пошли гулять, купили семикопеечных ливерных пирожков и кваса, на площади Лазарева я увидел знакомые лица и вспомнил: военно-спортивная игра. Парни тоже узнали нас. «Как там ваша с гидравлическим прессом?» – был чуть ли не первый вопрос. Я с удовольствием рассказал, обещал передать привет. Продолжили встречу во дворах и в чьей-то квартире, с гитарой и самодельным вином. Возвращались в сумерках, на Графской пристани вместо катера, идущего к Северной бухте, сели в инкерманский и не сразу спохватились: давно уже надо причалить, а мы идём, идём – моряки не говорят «плывём», – и берег какой-то странный… Восторг был неописуемый. Сошли в Голландии, до нужного пирса добрались на рабочем теплоходике, полном докеров и слесарей. Наша одиссея, изложенная в красках, имела успех, и портреты, по словам попутчиков, были вовсе не страшные. Выбежав на площадь генерала Захарова, узнали, что последний бесплатный автобус до Солнечного, который должен был уйти двадцать минут назад, на полчаса задержался из-за поломки, свободных мест осталось два. Мы с Серёгой взяли девчонок на руки, мне досталась Чернова – или, может быть, я достался ей, откуда посмотреть… Счастливчики! В тот вечер казалось, так будет всегда.

Теперь расскажу о том, что однажды произошло на репетиции «Подвала». Ансамбль жил и чувствовал себя прекрасно. Ударными теперь заведовал Андрей Тарасов, клавишами – Кира Садовых, она же взяла все женские вокальные партии. Постепенно я привык к её голосу и по-своему расставленным акцентам. Темпераментная скрипка Майи Думбадзе вывела наше звучание на какую-то новую высоту, особенно нравились её переливы юному Глебу, которого Лиза Владимировна привозила на репетиции; он даже, к всеобщему удовольствию, подпевал. К тому же Майя оказалась прекрасным импровизатором. Вот только «Остров Крым» я почему-то не мог петь без Тани, никто другой за него не брался, и мы превратили его в инструментальную композицию, где солировала скрипка.

Как и в прошлом году, вечером в пятницу подвал был открыт для всех. Приходили не только старшие – и до чего забавно смотрелись шести-семиклассницы в нарядных платьях, с накрашенными губами, радостно и чуть ревниво глядящие вокруг и друг на дружку: тоже маленькие дамы в поисках внимания! Однажды в середине декабря наша «верхняя» девчоночья команда привела с собой Лену Гончаренко, ранее в подвале не бывавшую. Так неожиданно было увидеть в толпе золотистую голову и нежную линию шеи, словно всегда подсвеченную контражуром, что я чуть не сбился с темпа. Играли мы что-то философское, не располагающее к танцам, но следующая мелодия была полегче, и народ двинулся в центр. Лена стеснялась. Девочки вывели её под руки, поставили в круг, Оля Виеру взглядом сказала: повторяй, – слегка выставила бедро, подняла как бы вытесненную бедром руку. Два раза в одну сторону, два – в другую… Лена осторожно повторила. Теперь выше, – показала Оля, – не бойся, вытяни к потолку и повернись… Лена повернулась. А теперь в два раза быстрее и не прямо, как палку проглотила, а голова – синхронно с бёдрами, и вверх другую руку, а эту – вбок… Лена повторила, в одну сторону, другую, и следующую минуту или больше танцевала раскованно, самозабвенно и выглядела так, точно в подвале вспыхнула сверхновая звезда! Это заметил не один я: все подруги остановились, не скрывая восхищения, и Лена будто опомнилась, закрыла лицо и кинулась к выходу. Кто бы её отпустил!.. Девочки вернули Лену в круг, но, как ни уговаривали продолжать, она лишь качала головой и мелко-мелко пятилась к стене. Потом мы заиграли медленное, Лену пригласил Герман Думбадзе – к слову, один из девчоночьих любимцев, – но она и тут не ожила, деревянно переступала с ноги на ногу, стоя от него едва ли не в полуметре. Чуда словно и не было. Приснилось?..

В ближайший понедельник, не прошло и часа, как я вернулся из школы, позвонили в дверь. Я заглянул в глазок и… нет, кажется, не ошибся. Открыл: на площадке и правда стояла Лена.

– Прошу, – сказал я, – такому гостю рад всегда.

– Я ненадолго, – почти прошептала Лена в прихожей, – в общем…

Я осторожно расстегнул верхнюю пуговицу её пальто. Вторую Лена расстегнула сама, следом – снова я и опять она. Наконец я снял пальто, повесил на крючок, наполовину засунул в рукав пушистый шарф.

– Уезжаю, – сказала Лена. – Хочу попрощаться…

– Когда?

– Завтра ближе к вечеру… В школу, наверное, уже не приду.

– Куда?

Лена промолчала. Повинуясь какому-то слепому, идущему наугад и на ощупь желанию, я присел и развязал шнурки её ботинок, Лена вышагнула из них. Тапки… где же вы? Ладно, дома тепло.

Распрямился, взглядом показал на дверь своей комнаты:

– Заходи, сейчас поставлю чайник.

Кивнула, глядя мне в глаза, но не двинулась. Почти с меня ростом, меньше сантиметра на три… Мгновение мы стояли, едва не касаясь друг друга, затем я осторожно привлёк её к себе, и Лена, уткнувшись носом в мою шею, разревелась.

Тот же лёгкий запах корицы, что и в первый день, когда она прошла мимо, больше года назад…

– Ленка… Ну перестань, что ты, в самом деле… – шептал я вздор, а она только всхлипывала. Стал целовать солёные щёки, нос, уголки глаз, перескочил на губы, ошалев от собственной смелости, и она ответила. По-настоящему ответила, я не ожидал. Когда мы сделали паузу, Лена уже не плакала. Приподнял её, внёс в комнату, мы продолжили поцелуй, и вскоре мне показалось, что Лена не очень твёрдо стоит на ногах. Недолго держал её почти на весу, усадил на диван и оказался перед ней на коленях.

– Куда уезжаешь?

Конечно, не знает о Тане, а я не скажу, не могу сказать…

Лена, переводя дыхание, подёргала воротник полосатого свитера.

– Жарко, – сказал я, – можешь снять, не бойся.

– Не боюсь.

Лена, выворачивая наизнанку, потянула свитер за подол. Надетая под ним голубая футболка тоже поехала вверх, я придержал и оправил. Потом наши губы снова встретились и не вмиг разомкнулись.

– Куда уезжаешь? – повторил я, открыв глаза.

– В Калининград, на Балтийское море.

– А почему? Надолго?

– Мама выходит замуж, он там служит. Анатолий. Взрослый, тридцать восемь лет. Два года назад приезжал в командировку, жил в гостинице, влюбился, позвал к себе. Я тогда не здесь жила, точно не знаю, как было… Мама сомневалась, не могла решиться. А потом, когда это, ну…

Я молчал, стараясь даже взглядом не дать понять, что понимаю. И так ясно.

– В общем, он как-то узнал, приехал ещё раз, выбил опять командировку, так ведь просто сюда не попадёшь… и сказал: буду ждать сколько надо, хоть двадцать лет. Как надумаешь, дай знать. И вот… надумала.

– Счастлива?

– Не то слово, прямо вся расцвела.

– Брат тоже с вами?

Лена кивнула:

– Анатолий хочет устроить его в суворовское училище после девятого.

Эта идея мне не понравилась: станет командиром, чему научит солдат? Ещё найдёт как прикарманить их скромное жалованье. Конечно, на одного такого трое наших, из одиннадцатого, но кто бы поручился, что через несколько лет соотношение не перевернётся?

– Он сейчас тихий, весь год ни одного скандала…

Мы чуть помолчали.

– Лена, ты когда-нибудь занималась танцами? – вспомнил я.

– Что ты, какие танцы в Веселовке.

– Или в Весёловке? Куда ударение ставить?

– Мы говорили на о, Ве-се-ло́вка… Какие танцы, даже на дискотеку не ходила, в комнате воображала, когда никто не видел. А тебе понравилось, да?

– Ещё как!

– Хочешь, попробую сейчас? Только настроюсь…

– Музыку?

– Нет, я про себя напеваю.

Я поднёс к губам её ладонь, может быть, напрасно, если «настроиться» для неё значило: представить себя одной. Выпустил, когда Лена поднялась, и с минуту почти не дышал. «Нет, что-то не получается», – вздохнула она, едва переступив, и я подхватил её на руки, покружился на месте и осторожно усадил к себе на колени.

– Ленка, у тебя талант. Едешь в город больше Севастополя, займись непременно…

То ли хотел сказать? Прервал себя на полуфразе, обнял её, прижался лицом. Что же происходит? Давно отпустил, даже не мечтал о ней, выбрал другую… Чёртов автор «Романтиков», он всё выдумал! Писал бы своих вороватых котов на резиновой лодке!.. И Грин заодно.

Лена, едва касаясь, гладила меня по голове.

– Саша, – сказала она, – помнишь, я говорила, девочка учила меня играть на гитаре?

– Помню.

– Не девочка.

Я взглянул, приподняв брови.

– Мальчик. Играл почти как ты и пел. Голос, конечно, потоньше…

– Твой мальчик?

– Бывший… Я хотела остаться с ним, не ехать сюда. И он хотел, чтобы я осталась… но ему не разрешили.

– И что у вас теперь?

– Ничего, – покачала она головой, – больше не виделись. Прислали несколько писем, и… Нет, ты не думай, что я…

«…прошусь остаться с тобой», – мысленно договорил я. Честное слово, была минута, когда не знал, как бы к этому отнёсся. Хотя мне тоже никто не разрешит.

– Не думаю.

– Просто не люблю обманывать, не хочу уезжать с неправдой. Ты будешь писать?

– Буду.

– Я тоже, обязательно.

И вновь заплакала. Я стал целовать её шею и, подняв футболку и лифчик, – грудь, маленькую, меньше Таниной, такую накроет не то что моя рука, даже лапка Оли Виеру… Лена сжимала мой затылок, лохматила волосы, вздрагивала, прерывисто дышала. Соски, по цвету почти не отличимые от тела, формой напоминали верхушки очень крупных, круглых виноградин. Всё тело было мягче, нежнее Таниного, но умело и напрягаться, и твердеть. Ладонь скользила по ногам, обтянутым тонкими шерстяными рейтузами, замирала под самый конец пути, отступала и вновь начинала подъём… Кажется, я упустил мгновение для последнего шага; в какой-то миг, не уловленный мною, Лена почти перестала отзываться на прикосновения и постепенно затихла.

– Мне пора, Саш… спасибо. Надо ещё к Ольге зайти, она ничего не знает.

К той самой Ольге, которая сегодня на перемене не выпускала Лену из-за парты, и Лена, приподнимаясь и падая обратно на стул, со смехом умоляла: «О-оля!.. Ну О-оля, перестань…» – и я был бы не против на несколько минут оказаться Олей, понять, зачем она так делает и что чувствует. Если, конечно, это можно понять.

– Давай всё-таки чаю напоследок? – предложил я.

– С лимоном? – улыбнулась Лена.

– Со сливовым вареньем.

– Тогда давай…

Мы отыграли декабрьские концерты, встретили Новый год. Лишённый своей компании, в кои веки раз я просидел новогоднюю ночь дома, выслушал обращение к народу свеженького нобелеата, отведал селёдки под шубой, оливье, посмотрел «Голубой огонёк». И третьего числа вместе с мамой улетел в Питер.

С Таней всё обговорили заранее. В назначенный час я ждал её между башнями дома Розенштейна. Опоздав минут на двадцать, она кометой вылетела из-за угла. Вязаная шапочка, куртка, джинсы, рюкзак за спиной и сияющие даже в потёмках серые глаза, единственные в мире, сказочно удлинённые… Я рванулся навстречу: хоть на несколько шагов сократить ожидание. Таня, секунду помедлив, как когда-то – в воду с моих же плеч, кинулась мне на шею.

– Рада тебя видеть, Сашка!.. Прости, никак было раньше не освободиться, – прошептала она, когда мы смогли говорить. Я смог даже настолько, чтобы продекламировать Сашу Чёрного:

Таня подхватила:

И, сняв перчатку, сунула пальцы мне за шиворот. Горячие, как всегда, но я потешно съёжился и застучал зубами. Таня рассмеялась на всю площадь Льва Толстого. Я продолжал:

– Ой, Саня, ты не представляешь, как мне ещё далеко и до студента, и до птичек-венеричек… и шизофреничек. Пока – только отдельные косточки…

Это да, латинские названия косточек она перечисляла в письмах: так, мол, лучше запоминаются.

– …может, они когда-то и были студентом, но очень-очень давно.

– Или ты на каблуках, или выросла? – спросил я, внимательнее поглядев.

– Странно, что заметил, сам-то вырос больше.

– На два сантиметра. Метр семьдесят восемь.

– Я на один, метр шестьдесят восемь. Но ты ещё, наверное, вытянешься, а я – всё, теперь только в ширину.

– Не надо в ширину.

– Ага, девчонки хотят по мне изучать анатомию, а ты: не на-адо!..

– Завидуют.

– Чему? У нас такие лапочки есть, и стройные, и гладенькие, если бы ты видел, но нет, не покажу.

– Главное, чтобы мальчишки не хотели по тебе изучать анатомию и природоведение.

– Тоже мне Отелло! – фыркнула Таня, и мы, взявшись за руки, наконец-то тронулись.

– До утра, хорошо, Тань?

– Конечно, – просто сказала она и через несколько шагов добавила: – Не сочти за наглость, я бы и не хотела на ночь глядя ехать от тебя на «Пионерскую»… Ха, помнишь когда-то: метро, метро, хочу в метро!.. Вот так всё меняется.

И продолжала:

– Я приготовилась завтра ехать на пары, но это будет рано. В шесть сорок пять подъём, в семь сорок пять – на выход, труба зовёт.

В голове у меня, как испорченная пластинка, завертелись строки:

отчего-то на мотив заставки «Полевой почты „Юности“». Одёрнул себя: не накаркай, передача – для солдат.

– Провожу тебя? Хотя бы до «Петроградской».

– Бедный Сашка… Даже на каникулах не дают выспаться.

– Сон для слабаков, я бы рядом с тобой вообще не спал.

– Не-е, на своих каникулах буду вставать не раньше двенадцати. Такие у меня сейчас мечты.

В вестибюле метро Таня сняла шапку.

– Это и есть сюрприз, верно? – спросил я.

Открытый лоб, ни следа прежней чёлки, от этого всё лицо – серьёзнее и строже, но ещё осталось былое сходство с Франсуазой.

– Нравится?

– Ужасно нравится. Непривычно.

– Догадайся, кто сделал? Лерка, представляешь!

– Она ещё и парикмахер?

– Любитель, ужасно талантливый. Звала моделью на конкурс парикмахерского искусства, я бы пошла, но время, время, кто же мне его родит. Сама не умею…

Наконец добрались домой. В гостиной теперь остановилась мама, а мы – в той комнате, которую год назад я называл Таниной. Уже никому не приходило в голову что-то изображать, одним – притворяться друзьями, другим – делать вид, что верят. Таню встретили с радостью и не мучили долгими разговорами. «Совсем взрослая стала», – заметила мама. «Говорят, взрослым становишься, когда нравятся оливки, а мне всегда нравились, так что даже не знаю…» Чуть позже я с торжественным видом открыл обещанную в письме высокую греческую банку, продев кончик мизинца в жестяное кольцо. Таня разобрала увесистый пакет гостинцев от Виктории Александровны, особенно хороши оказались домашние песочные коврижки. Я попробовал только одну. «Угощу подруг завтра, – сказала Таня, – моей соседке по комнате перед Новым Годом привозили мёд с собственной пасеки, вообще не такой, как в магазине. Пили с ним чай, представляешь как здорово?..» – и, прикрыв ладонью рот, зевнула. Она бодрилась, но ближе к ночи в одно мгновение словно выключилась. Лёжа в постели, совсем раздетая, ещё листала здоровенный анатомический кирпич, таким и правда можно покалечить, а я закончил массаж её спины – как волшебно сужается к талии, гладил бы и гладил! – и разогревал ноги, готовясь взяться за них крепче.

Удивительно, я совсем не чувствовал уколов совести. Если помнил о Лене, о прощании с ней, – то отстранённо, будто видел нас обоих в кино, и ни её письмо, полученное в конце декабря, ни моё, отправленное на следующий день, ничего не меняли.

– Скоро выходные, Саш… – пробормотала Таня, – воскресенье и новый праздник, Христос воскре…

– Родился, – подсказал я, но она уже не слышала. Единственная, никого другого не может быть! Хоть бы утро подольше не наступало…

Будильник Таня поставила на без четверти семь. Закрыв глаза, я нарисовал в воображении циферблат с огромными стрелками, застывшими на шесть-пятнадцать, запрограммировал себя проснуться и минута в минуту словно подскочил. Так быстро, как только мог, одолел в ванной извечное утреннее неудобство, умылся и выбежал на кухню. Когда Таня, радостная и готовая к долгому дню, села за обеденный стол, её ждали горячая яичница с помидорами и болгарским перцем из замороженных летних запасов, нарезанный хлеб и закипающий кофейник.

– Вечером опять ко мне, – напомнил я по дороге в институт.

– Могут задержать… Если полчаса меня не будет, поезжай домой, сама доберусь.

– Час.

– Ладно. Эх, в общаге меня забудут…

– Ничего страшного. Танечка, ты лучшая на свете.

– Ты тоже. Всё, Сашуля, мне пора, чао! До вечера.

– Но пасаран. Худых и мускулистых студентов тебе.

Вернулся домой. «Завтракать не буду, – сказал маме, – спасибо, мы уже… Впрочем, можно через час. И пойду шататься с фотоаппаратом». Вошёл в комнату. Десять часов, Танька учится вовсю. Завёл будильник на одиннадцать. Оставила, рассеянная!.. Нет, не трусики, тетрадь на столе. Каюсь, я приоткрыл: разворот исписан химическими формулами. Углерод, кислород, татьяний… Мысленно пожелал, чтобы эта тетрадка ей сегодня не понадобилась, рухнул на диван и, кажется, ещё в падении уснул.

В январе была неделя, когда казалось, что время идёт на второй круг. На каникулы в Солнечное собрались почти все одиннадцатиклассники: так, не добавляя «бывшие», я называл друзей и будто становился с ними вровень. Даже курсанты, о чьей жизни мы прежде узнавали только из писем, приехали в увольнение. Прилетела Таня и выполнить обещание спать до двенадцати не смогла. «До десяти кое-как терплю, и всё, тянет на подвиги!» – говорила она по дороге в подвал, на ходу вспоминая ударные партии: больше полугода не видела установки, микрофона. Ничего не забыла, ни одного движения, ни одной ноты. В пятницу мы устроили открытую репетицию в первом составе плюс, конечно, скрипачка Майя. Среди гостей я, к изумлению, увидел рыжую соседку Светлану, – взрослые заглядывали в подвал с октября, но она до сих пор не бывала, да и представить её здесь я не мог. На следующий день, позвонив мне домой, она попросила разрешения спеть с нами что-нибудь красивое. Сюрприз для мужа с дочкой, как я понял. Голос у Светы был джазовый, с большим диапазоном, вроде Эллы Фитцджеральд. Выбрали песню «Двое»:

Она оказалась неожиданно трудной, но мы всё-таки выучили и сыграли – уже после того как студенты разъехались по своим новым городам. Именно эти два события окончательно дали мне понять, что никакого второго круга у времени не будет. Превращайся в камень, Саня, в камень, выпущенный из катапульты!..

Что можно вспомнить о последнем школьном полугодии? Оксана Ткаченко вернулась из Москвы таинственно-хитрая или хитро-таинственная. Влюбилась там? – подумал я сразу и не ошибся. До сих пор, когда слышу разговоры о невозможности дружбы между девушкой и парнем, вспоминаю Оксану и наши с ней отношения в эти месяцы. Не было у вас, господа, таких друзей и таких подруг!

Мы с Таней всё так же часто отсылали друг другу письма и не повторялись, каждый раз отыскивая новые, новые темы. То, что их находила она, было не удивительно, но ведь как-то и я умудрялся. Очень скоро письма, разложенные стопками, заняли целый ящик моего стола: кроме Таниной, самой высокой и быстро растущей, – от всех одиннадцатиклассников и от Лены Гончаренко. Она была в порядке, в новой школе приняли хорошо, не сравнить с нашим зверинцем. Брат вёл себя смирно – зарабатывал характеристику для суворовского училища, да и побаивался отчима: нрав у Анатолия, как я понял, был крутой, и рука потяжелее некоторых. С Леной мы переписывались в сдержанном, немного шутливом тоне, словно договорившись не упоминать внезапное прощание. Но как она решилась прийти! Я представлял, чего это стоило, какой смелости надо было набраться! И вот – ни слова, ни малого намёка, только иногда мелькнёт сожаление о том, что нельзя вернуться, переиграть, вновь почувствовать её так близко; мелькнёт, даже выскочит на лист, но я мигом скомкаю и напишу новый, шутливо-сдержанный… Ладно, я знал на опыте, что от этих мыслей не останется следа, когда будет рядом настоящая, неунывающая Таня.

Что ещё? Замена в «Подвале» мне нашлась сама – девятиклассник Лёша Фридман, чьи пальцы были тоньше моих и умели бегать по грифу куда проворнее.

Весной у нас наконец-то открылся компьютерный класс. Я успел поиграть в тетрис и увидеть на дисплее «Здравствуй, мир», написанный собственными руками. Учёба? Учёбы как таковой в эти полгода не было – одно лишь повторение пройдённого, подготовка к будущим испытаниям. Последний звонок, выпускные экзамены, вручение аттестатов, прогулка на штабном катере… Всё как у других, и задерживаться здесь не стоит.