Пришло письмо от Оксаны Ткаченко. Я перечитывал его на литературе одним глазом, а другим косился в окно, где по дорожке вокруг футбольного поля бегали одиннадцатиклассники. Парни – три километра, девочки – два. На следующем уроке то же самое предстояло нам, я настраивался и очень хотел верить, что испытание будет таким же лёгким, как видится с третьего этажа сквозь двойные стёкла: ни хриплого дыхания, ни пота, ни иголок в боку, только вечное движение под действием неведомых сил.

В письмо была вложена цветная фотография: Оксана вместе с девочкой наших лет, тёмненькой, с чуть раскосыми северными глазами; обе в ярких свитерах под расстёгнутыми курточками, обе улыбаются на фоне Собора Покрова. Я помнил, как Оксана читала стихотворение Дмитрия Кедрина:

Читала в мае на концерте самодеятельности, – я слушал, смотрел и думал, что другой такой девчонки нет на всей Земле…

На обороте фотографии была карандашная строка:

Саше с приветом от А. и О.!

Чуть ниже – две подписи и дата.

Одиннадцатый класс бежал. Вперёд со старта вышел Куба – длинноногий, длиннорукий, в спортивном костюме, как и в любой школьной одежде, казавшийся разболтанным и почти хилым. Насколько это впечатление ошибочно, можно было понять, когда он стоял напротив, даже не утруждаясь боксёрскими ритуалами, опустив руки; по едва заметному смещению центра тяжести, по изменившемуся взгляду я угадывал начало атаки, уклонялся и в следующий миг осознавал, что кулак прилетел и замер в сантиметрах от подбородка совсем не с той стороны, откуда я ждал.

Привет, Саша! – начиналось письмо Оксаны. – Наконец-то пишу, как обещала, а то уже было неловко столько времени молчать. Но я привыкала, это непросто. Я и раньше бывала в Москве и знала, что она огромная, но насколько огромная, доходит только сейчас. В школе, где учусь, четыре десятых класса и три одиннадцатых, представляешь! И таких школ в районе много. Я в 10-м А. Класс сильный. Я опасалась, что буду отставать, но нет, держусь на уровне. Только по английскому немного слабее, потому что наша Н. В. (Валентиновна) всё время больна. Тут есть компьютеры…

Метрах в пяти за Володей держались трое. Обманчиво хрупкая Таня едва касалась земли. Миша, весь плотный и основательный, выглядел не очень-то приспособленным для бега, однако не отставал, заметно чаще других перебирая ногами. Сверху было полное впечатление, что он катится под уклон. Широкоплечий и худощавый Олег бежал серьёзно, будто контрольную решал. Серьёзность эта была заметна даже со спины.

Я очень подружилась с Алисой, вместе гуляем по городу, она замечательная, очень весёлая, – продолжала Оксана. – Я пригласила её в гости на лето. А вообще тут все спокойные. У нас один раз пройдёшь по коридору – увидишь четыре драки. А здесь чуть ли не парами ходят под руку. Характер стойкий, нордический. Алиса предупреждала, в школе есть хулиганы. Я думала, разберёмся как-нибудь. А пришла: где хулиганы, какие?! Я даже искала их, заглядывала под лестницы, интересно было посмотреть. Может, она считает хулиганством, если кто-то кому-то поклонился не до земли?..

Пятым бежал Вадим Карапетов, за ним – Марина Маринченко и близняшки Вика с Алёной. Остальные растянулись по дорожке, и лидеры постепенно съедали отстающих. В то мгновение, когда Таня, Миша и Олег обгоняли на круг Свету Шульц, она захромала и, сойдя с дистанции, скрылась от взгляда за кустами сирени, где стояли скамейки. Туда же заскочил и Вадим, но почти сразу выбежал и понёсся дальше.

Наш класс, как я поняла, не очень дружный, – читал я письмо. – В основном все учатся и ходят сами по себе. Есть довольно симпатичные ребята. Как там ваши дела? Лена ещё болеет, я знаю. Ты молодец, что помогаешь ей, передаёшь задания. Она очень рада, хоть и не говорит тебе, стесняется (это я по секрету, не выдавай). Напиши, как живут остальные. Жду ответа, пока! Телефон, на всякий случай (мне разрешили сказать): ***-**-**.

Вадим, поднажав, догнал Мишу с Олегом, а Таня оторвалась от них и в несколько прыжков поравнялась с Кубой. Так, нога в ногу, они закончили круг, и Таня, победно вскинув руки, остановилась. Парни уходили на третий километр, девочки одна за другой набегали на финиш и собирались возле скамеек, частично выходя из поля зрения. Но Таня не выходила – стояла ко мне лицом, с довольной улыбкой, будто и не было позади этих восьми кругов.

Звонить в Москву с переговорного пункта стоило времени и, главное, денег. Но был некоторый шанс дозвониться из дома по военным каналам связи. Мы иногда соединялись таким образом с ленинградскими бабушкой и дедушкой; главное условие здесь – не наглеть.

– Можно попробовать, – сказала на мой вопрос Светлана, – позвони мне на работу в четыре часа. Я «ласточка», свяжусь с «беркутом», попрошу набрать городской. Если получится, минут десять у вас будет.

– Спасибо! С меня пять кило винограда.

– Да брось, Саша. Сколько раз я от вас говорила, и вообще.

И вот теперь я сидел на деревянном полу возле телефона, стоящего на диване, и, прижимая к уху трубку, ждал. Трубка соединяла меня с большим осенним лесом. Почему-то я представлял именно северный российский лес, где гостил последний раз ещё младшим школьником, этакий шишкинский бор – просторный, светлый, с грибным ароматом. Невидимые руки тянулись друг другу навстречу, искали друг друга, ворошили опавшие иголки, хватались за тонкие веточки, и те с сухим треском подламывались. Я ждал – и почувствовал мгновение, когда руки крепко и надёжно сомкнулись.

– Алло! – сказал в трубке девичий голос.

«Алло, алло, алло…» – прозвучало медленно затихающее эхо.

– Здравствуйте, – ответил я.

«Асти, асти, асти…» – это я, что ли, так рычу?!

– …слышу! – вклинился в моё эхо девичий голос и пробудил собственное эхо, слившееся с остатками моего в причудливый дуэт. Потом раздался щелчок и всё стихло, и в тишине растаял воображаемый лес. «Разъединили?» – подумал я, но на всякий случай произнёс:

– Здравствуйте. Позовите, пожалуйста, Оксану.

– Сейчас! – ответила Алиса – я сразу понял, что это она, – ответила так чисто и близко, будто не было ни трубки, ни полутора тысяч километров между нами. Оксану она подозвала, вероятно, жестом, состроив очень хитрую гримасу, потому что первые слова Оксаны звучали пополам со смехом:

– Я слушаю.

– Оксана, привет, это Саша.

– Здравствуй! – ответила она, – ты откуда звонишь? – и вновь тихо прыснула.

– Из дома, через «ласточку». У нас десять минут.

– Тогда рассказывай скорее, как дела.

Я стал рассказывать, что Наталья Валентиновна снова на больничном, я в её отсутствие читаю «Morning Star» со словарём, но всё равно чёрт ногу сломит в этих tenses, их придумали враги человечества; что днём погода почти летняя, но по утрам всё холоднее; что мы с одиннадцатиклассниками решили создать ансамбль, только барабанов не было, и, чтобы купить их, мы тремя парами по очереди ездим убирать виноград…

– Это интересно, – заметила Оксана.

– Ещё как. Две недели отработали, а установку-то купили без нас, сегодня привезли. И мы ведь догадывались, что так и будет.

– Зачем тогда работали?

– Потому что интересно, – объяснил я. – А со следующей недели вся школа, кроме мелких, будет ездить на виноград, так что мы допашем свой месяц. Будем приезжать на автобусе вместе со всеми, там незаметно отделяться…

– Ясно. А с кем ты в паре?

– С Таней.

– Подожди… С Танюхой? Из одиннадцатого?

– С ней.

– А ты случайно не влип? – с подозрением спросила Оксана. – Ну-ка, Санёк, признавайся…

– Наверное, да, – не стал отпираться я. – А почему ты спрашиваешь?

Оксана рассмеялась в голос:

– Поздравляю! Что в тебе люблю, так это честность. Просто я её немного знаю, был один случай познакомиться, тебя тоже… Вот и подумала, представила вас рядом. Значит, у Ленки нет шансов… Ладно, никому не скажу, не бойся. Время заканчивается, Саня, пиши-звони. До встречи!

Я рассказывал Тане, что в не столь далёком детстве, всего-то несколько лет назад, всем приключенческим книгам на свете предпочитал томики из серии «Пламенные революционеры». Небольшие, почти карманного формата, очень качественные и приятные на вид, они и внутри были полны очарования. Сами фамилии героев – Кржижановский, Лепешинский, Эссен и другие столь же звучные – говорили об их незаурядности, и, если в это общество попадал какой-нибудь Мартов, таинственный отблеск озарял его, превращая отчасти в Цедербаума. Знаю, знаю, что на самом деле наоборот. Но ведь так – интереснее, правда?

Таня была согласна. Она тоже читала некоторые из этих книг, например «Любовь к электричеству», которой не было у нас. Но я не просил дать её мне, а Таня не стремилась познакомиться с моими. Их время прошло, мы понимали это без ностальгии, вполне разделяя убеждение, что лучше бы для людей и для самих себя господин Ульянов состоялся как адвокат, а Джугашвили молился и писал стихи. Убеждение это ещё не стало официальным, шестая статья Конституции трещала под натиском сверху и снизу, но пока не сдавалась; секретари горкомов и райкомов, подобные Чистякову из «Апофегея», делали вид, что управляют жизнью, а кто-то, возможно, искренне в это верил; поэмы «Лонжюмо» и «Братская ГЭС» входили в школьную программу; дети, всегда готовые к борьбе за дело, вертелись под ногами в красных галстуках. Было интересно глядеть на эти пережитки свысока, со снисходительной усмешкой свободного, всё понимающего человека. С одной стороны, какая-никакая фронда, протест. С другой стороны – абсолютная безопасность. Однако не все глядели с усмешкой. Марина, к примеру, – с самым настоящим гневом. Она, как рыболов, била гарпуном значительно глубже отметки «1917». Послушать её, так и всё русское искусство скопировано с западных образцов, и в войне двенадцатого года победил генерал Мороз, и за реформы Петра заплачена неразумная цена, и Минин с Пожарским – сомнительные фигуры, не говоря уж об Иване Сусанине, Иван Грозный – маньяк, Александр Невский – двойной агент на службе Орды. Возвращаясь в двадцатый век, она доказывала, что Великая Отечественная велась бездарно, полководцы заваливали врага трупами плохо вооружённых крестьян, которым легче было погибнуть, чем так по-скотски жить… Но когда один товарищ, который был нам не товарищ и даже не заимел никакого прозвища, ответил Марине, что вообще не стоило напрягаться, сдались бы в сорок первом и жили припеваючи, – бог мой, каким презрительным взглядом она его наградила! Я предпочёл бы десять раз получить по морде, чем удостоиться такого взгляда. Но Маринка была права: коснуться этой морды противно даже кулаком.

Так было сейчас, а несколько лет назад я читал о пламенных революционерах. Мне нравилось настроение этих книг. Нравились люди, объединённые благородной мечтой – построить счастливую жизнь для всех. Мечта могла быть и другой: скажем, открыть новые земли. Главное – она была, и какие заманчивые опасности встречали героев на пути к ней! Окружающий мир не хотел счастливой жизни, был тёмен и враждебен. Противостоять этой темноте, идти плечом к плечу, не оглядываясь, жертвуя многими благами, дорожа каждым человеком из своей команды – что может быть лучше? А сколько причин для счастья! Самолётов нет, телефонов нет, надежды на почту никакой, и вдруг кто-то едва знакомый передаёт вам полустёртую шифрованную записку, добиравшуюся кружным путём через Париж и Красноярск, – записку от товарища, который давно не выходил на связь, и кто знает, жив ли вообще, – а вот, оказывается, жив, скоро приедет и, как прежде, станет плечом к плечу. Сколько испытаний вы прошли! Знали все питерские подворотни, в самую тёмную ночь отрывались проходными дворами от слежки, оставляли в дураках любого фараона. Беглым взглядом считали цветочные горшки на подоконнике: не провалена ли явка, – нет, не провалена, ждут. А какие споры вели, забывая о сне, – всё о том же, о будущем счастье! Но вот беда, среди вас был провокатор. Арест, одиночная камера, ожидание суда. Ваше заключительное слово о будущем счастье прогремит на всю страну, но это позже. Сейчас вы сидите в одиночке, обдумывая речь, а известия с воли передаёт, приходя на свидания под видом невесты, юная студентка, живущая той же высокой мечтой. Чистое, прелестное создание! Она поедет с вами в ссылку, уже настоящей невестой, и там, в сибирской дали, в компании самых верных друзей, вы сыграете очень скромную и очень весёлую свадьбу. Кто-то сбежит, проедет всю страну: на оленьих упряжках, переодевшись якутским погонщиком, на пароходе под видом кочегара, по железной дороге – пассажиром первого класса до границы и дальше, и ничего не подозревающие сыщики, пьющие водку в соседнем купе, до нитки продуются ему в карты. Вы дождётесь помилования, обманув жандармов притворным раскаянием, и тоже уедете в Европу. И там, в Цюрихе, Женеве или на Капри…

Как я жалел, что родился слишком поздно и никогда не испытаю эту жизнь на себе! Во-первых, счастье для всех уже готово. Может быть, не полностью готово, но главное сделано, остаются скучные мелочи. Я мог с удовольствием представить, как строю дом, заливаю фундамент, кладу кирпич, но мысль о штукатурке и обоях была невыносимо скучна. Вот так же и со всеобщим счастьем. Ха-ха! Здесь мы смеялись, понимая, какой же дом на самом деле оказался построен. Но это сейчас, а тогда… И новые земли открыты, думал я, и вряд ли осталось что-то интересное, кроме военных кораблей, но и их обаяние тускнело. Никто сразу не становится командиром, а жизнь матроса далеко не радостна: сплошное подчинение, ни шага по собственной воле. И тюремные главы, игравшие значительную роль в судьбе революционеров, были в наше время неуместны. Я представлял, как огорчатся родители, окажись я вдруг за решёткой. Книжные родители гордились мужеством детей, в крайнем случае ничего не знали об их участи. Мои гордиться не будут! Да и сам я, какими бы перелётными ни были мои ранние годы, слышал порой на улице рассказы о том, что за дивное место – современная тюрьма.

Получилось так, что несколько лет я жил без мечты, сам понимал это и не знал, откуда её взять. Только недавно она зашевелилась, просыпаясь. Первый толчок ей дал наш будущий ансамбль. Общие репетиции пока не начались, но Василий Васильевич учил Таню барабанить, запираясь с ней в подвале после уроков, и она говорила, что дело идёт, он доволен; я уже знал наизусть песни – отпечатанные на машинке стихи с написанными от руки аккордами. Мы ждали, со дня на день ждали того дня, когда впервые соберёмся вместе. Вторым и, пожалуй, более сильным импульсом стали Танины «Романтики». Я перечитывал их третий, четвёртый раз, – даже не перечитывал, просто нырял в них, растворялся и возникал заново, но внутри книги был уже не вполне собой.

Не был и Максимовым, главным героем. Его склонность к фразам, одну из которых Таня прочитала вечером по телефону, почти непрерывная взвинченность, надрыв, изрядно приправленный самолюбованием – всё это претило мне, да и внешне он виделся похожим на Пашку Метца. Может быть, дело во времени? – думал я. – Десятые годы, надвигается война, вот-вот грянет, сметёт всех, и надо успеть как можно больше почувствовать и сказать? Это отчасти оправдывало героя. Но главная притягательная сила заключалась не в нём самом, а в торопливой, захлёбывающейся жизни. Она увлекала сильнее революционных приключений. На первый взгляд в ней было всё то же самое: компания друзей, ежеминутный вызов приличным людям с их заботой о благополучии, шумные застолья в дешёвых кабаках, скитания, подруги, готовые разделить все радости и беды… Впрочем, это общее место. Подруги, с которыми вы сами готовы разделить все радости и беды, – это, как я понял, даже более важно. О таких девушках великий поэт написал бы совсем другую песню, не повторяя, как заведённый, тридцать раз: «ты спеши, ты спеши», – а хоть намекнув, что время от времени стоило бы ради них и самому поспешить.

Дух моря и творчества наполнял «Романтиков». Открыть их было то же самое, что распахнуть окно. За ним густела июльская жара, дул пронизывающий ветер и с горизонта надвигался шторм, клубились лиловые тучи, сверкали молнии. Впустить это всё в свою жизнь и написать такую книгу, чтобы для будущих читателей она была как распахнутое окно, – вот настоящее дело, а не какое-то общее счастье, вместо которого всё равно получится чёрт знает что.

И когда в третьей части начиналась война, совсем не похожая на живительную грозу, – унылые будни, дождь, грязь, разграбленные местечки, человеческие и лошадиные трупы вдоль дорог, гниющие раны, холера и тиф, – уже никаких преград не было между мной и главным героем. Я тащился с санитарным поездом по изуродованной земле, целыми сутками, не зная отдыха, мыл и перевязывал, слышал отдалённый грохот орудий, сознавал всю нелепость и бессмыслицу происходящего, терял близких, временами чувствуя, что жизнь вот-вот раздавит нас. И мне же придавали бесконечную силу воспоминания о другой жизни и мысли о том, как мало я сделал в ней и как много ещё надо успеть…

Говорил ли я Тане об этом? Пока молчал. Лучше и не говорить ничего, просто написать что-нибудь такое, что скажет само за себя. Так и сделаю. Она будет первой, кому дам прочитать. Она не засмеётся, даже если напишу полный вздор.

И, конечно, две девушки Максимова стали для меня откровением. Непохожие ни в чём, но одинаково прекрасные. Интересно, бывают ли другие у романтических авторов?.. Но я верил: они действительно прекрасны. Хатидже и Наташа. А Таня?.. – просто не мог не подумать я. – К которой из них ближе Таня? Если судить по её внезапным импульсивным поступкам – наверное, к Наташе? Нет, вряд ли. Таня едва ли способна вырвать из рук книгу, в которую вложено чужое письмо, например письмо Оксаны Ткаченко, и бросить в море. Когда мы купались, она сказала, что отвечает за меня, потому что, видите ли, старше. Это черта Хатидже. Но та заявила герою, что уйдёт от него, если он бросит писать, бросит думать и расти как человек. Неужели Таня может сделать то же самое?..

«Стоп! – говорил тут во мне какой-то ворчливый скептик старше моих лет минимум втрое. – Чтобы от кого-то уйти, надо сначала к нему прийти, а ты уверен, что она придёт? Мало ли с кем интересно болтать по пути домой? Не уверен – вот и не лети впереди самолёта».

Но если бы я хоть когда-нибудь прислушивался к своему внутреннему скептику!..

Окончание виноградных работ мы праздновали на дискотеке. Тёплая погода задержалась в этом году надолго, и под конец октября, одетые по-летнему, мы собрались на открытой танцплощадке. Располагалась она позади старого Дома Офицеров, в центре маленького, почти одичавшего старого парка. Круглая, покрытая гладким, блестящим ярче любого паркета, камнем, окружённая серебристыми ивами, ветви которых почти скрывали забор и ракушку эстрады, субботним вечером она притягивала старшеклассников, получивших увольнительную матросов, молодых лейтенантов и мичманов, машинисток и телефонисток. Весной одна из них, высокая девушка лет двадцати, приникла ко мне всем телом в медленном танце, обвила руками шею и откровенно веселилась, чувствуя смущение партнёра и кое-что ещё, а ушла с дискотеки под ручку с Чернышом, тогдашним десятиклассником, который отсмущался своё, кажется, ещё в октябрятах. Заглядывали на площадку и семейные пары. Здесь все были равны под присмотром усиленного патруля. Здесь знакомились, прощались, договаривались, разрешали споры. Иной раз компания дружно вываливала за калитку и возвращалась минут через двадцать, покачиваясь, как на волнах. Пока не шумят и не падают – ничего страшного, пусть качаются. Бывало так, что несколько человек подходили к кому-то и почти ласково трогали за плечо: выйдем, побеседуем. Они уходили с видом лучших друзей и приходили с видом лучших друзей, а что было там – это не наше дело.

Вот только музыка год от года вырождалась. Чего стоила, например, модная в этом сезоне песня, где в конце припева повторяется слово «Эльдорадо», а слышится, как ни настраивай уши: «Эй, зараза!» – но эта зараза хотя бы смешная, от других и того не дождёшься. Одни лишь медленные темы не сдавались, возвышаясь авианосцами над этой утлой эскадрой. Звучал и «Отель Калифорния», если хорошо попросить диск-жокея, и «Мой друг художник и поэт», а уж Wind of Change с его знаменитым свистящим вступлением под гитарный перебор – каждую субботу непременно.

Мы с Таней танцевали под ветер перемен, стоя друг от друга сантиметрах в пяти, может быть, в десяти, но уж никак не дальше пятнадцати. Танины руки лежали на моих плечах, я легко держал её за гибкую талию с переливающимися в такт шагам мускулами. Шаг на левую ногу – импульс в мою левую ладонь, шаг на правую – его зеркальное отражение. Огни фонарей искрились в Таниных глазах, сегодня подведённых стрелками и оттого как бы незнакомых. Непривычно убранные волосы открывали высокую шею. И в этом тёмно-синем платье, которое сейчас казалось почти чёрным, я прежде её не видел.

Кое-что я не мог понять. Мы вместе работаем, я провожаю Таню домой – и ведь больше ничего; даже в школе, встречаясь на переменах, едва заметно киваем и расходимся. Но вот на дискотеке заиграл медляк, а я где-то в стороне, бывает. Таню пригласит Миша, Куба или кто-то другой из наших, это запросто, – а в конце мелодии обязательно подведёт ко мне и сдаст с рук на руки, всем видом говоря: «где пропадал, румынский тормоз? В другой раз не теряй своё сокровище». Были и другие признаки, по которым я догадывался, что друзья смотрят на нас почти так же, как на Свету Шульц с Вадимом. С чего бы, интересно? У них-то всё решено, они после школы подают заявление в загс и лишь потом документы в институт, а мы?.. Очень, очень это было странно.

– «У Светы Соколовой день рожденья, ей сегодня тридцать лет…» – тихо пропела Таня по пути домой. – Дурацкая песня, но… Как подумаешь, и нам будет тридцать лет. Не страшно?

– Нет, – ответил я, – даже не могу представить, если честно, не хватает фантазии.

– Мне, наверное, тоже, – сказала Таня, – а может, и правда не будет?

– А я вчера вечером решил один вопрос, – похвастался я. – Несколько лет не знал ответа и вдруг нашёл. Эврика.

– Какой вопрос?

– Связан с «Золотым телёнком». Помнишь, когда Остап добыл миллион, он встретил на вокзале Шуру, дал ему пятьдесят тысяч?

– Помню, а тот дурень так глупо их потерял.

– А что было потом? Остап приехал в Черноморск, встретил Адама Козлевича…

– И что? – спросила Таня.

– Как что? Почему он Адаму не дал пятьдесят тысяч, а только маслопроводный шланг для «Антилопы»?

– Действительно… Странно.

– Не то слово. Я, помню, всех взрослых замучил: почему? Было ужасно обидно за Адама, разве он не заслужил? Или Бендер стал жадным?

– Да вроде, не должен, – подумав, сказала Таня, – а что говорили взрослые?

– Никто не мог ответить. А вчера я понял.

– Что?

– Он на самом деле дал ему пятьдесят тысяч. А может, и сто, просто авторы об этом не написали.

– Почему?

– Над ними висела идеология, надо было показать невозможность богатого частника в советской стране, а если он всё-таки возможен, об этом умолчать. Ведь Адам бы нашёл деньгам применение? Не потерял, как Шура?

– Думаю, не потерял.

– А вот об этом писать нельзя. Пусть живёт с деньгами и со шлангом, а напишем только про шланг. Похоже на правду?

– Наверное. А что-нибудь ещё такое замечал?

– Так, по мелочи. Скажем, когда Остап приходит к Корейко второй раз, уже с папкой, и всю ночь уламывает. И утром тот говорит: «Когда вы в первый раз ко мне пришли под видом милиционера, я принял вас за мелкого жулика». Ты в это веришь? Смотри: он ведь должен понять, что против него действует целая шайка. Минимум три человека. Двое отобрали деньги, третий принёс. А сколько ещё? Хотя бы попытаться выяснить он должен? С его-то осторожностью.

Таня кивнула.

– Думаю, тут возможны два варианта, – продолжал я, увлекаясь. – Либо он сразу исчезает и появляется в другом месте, либо Остап с друзьями однажды исчезают и нигде больше не появляются. Но просто сидеть на попе ровно? Не может этого быть, потому что не может быть никогда.

– Тебе бы детективы писать, – смеясь, сказала Таня. – Как-то мы опять незаметно пришли… Если хочешь, зайдём ко мне. Предков пока нет, ушли к друзьям на день рождения до двенадцати часов.

– Точно придут?

– Да. Мама – врач, помнишь? Её могут в любое время вызвать на операцию, так что она звонила в госпиталь: буду по такому-то адресу, такой телефон, в полночь карета превратится в дыню и я вернусь домой.

– В тыкву?

– Ну дыня же вкуснее, мы её съедим.

Мы поднялись на четвёртый этаж. Войдя в Танину прихожую, я огляделся с почти неприличным изумлением.

– Что-то не так? – спросила Таня.

– Наоборот, всё так. Кажется, у нас одинаковые квартиры.

Таня пожала плечами:

– Вторая улица строителей, дом… чёрт, не помню, какой. Давай проверим, подойдёт ли твой ключ.

Мой ключ не подошёл, и Таня, сказав, что ирония судьбы отменяется и Нового Года не будет, упорхнула в свою комнату. За минуту, пока я умывал руки и лицо, она переоделась в домашние серые брюки и тельняшку без рукавов. Потом она хлопотала на кухне, а я сидел в её комнате, на краешке застеленной синим пледом кровати. Комната была похожа на мою, такой же величины, но девичья, с очень светлыми обоями и люстрой в форме тюльпана. И пыль тут вытирали, без сомнения, чаще одного раза в месяц, и на письменном столе не было ни единой отметины от ножа, и на подоконнике стояли в горшках высокий кактус и что-то пышно кудрявое. На кровати лежала заграничная коробка из-под колготок; с картинки глядела, как бы говоря «Ах!» на вдохе, золотоволосая девушка с удивительно блестящими ногами, обнажённая выше пояса, но успевшая прикрыть пёстрым веером грудь…

Сквозь затянутый сеткой тёмный проём открытой форточки доносились голоса с дикого пляжа: там веселилась какая-то большая компания, то и дело заводя песню о Джеймсе Кеннеди. Задавали тон два нетрезвых голоса, несомненно знающих дело, но двигалось оно нехотя и, казалось, вот-вот заглохнет, – и вдруг, кое-как доползая до припева, все подбирались, преображались и звучали грозно и слаженно, почти как краснознамённый хор:

Затем раздавался смех: знай, мол, наших! – и после недолгого затишья снова вступали два неугомонных голоса: «Шторм на море и туман!..»

– Вот торопливая балда, – сказала Таня, едва не бросив на стол поднос с двумя чашками чаю, и взяла с кровати коробку. – Вы уже познакомились, да? Похожа?

И приняла позу блестящей девушки, так же, немного врозь пятками, поставив ноги и закрывшись воображаемым веером, только «Ах!» вышел иронически преувеличенным, вряд ли годным для рекламы.

– Ты лучше, – искренне сказал я, – но, чтобы окончательно убедиться, нужен такой же костюм.

– Ой, можно подумать, не видел, – ответила она и, закинув коробку в шкаф, села рядом. Наверное, впервые за всё время наших разговоров я почувствовал неловкость, будто мы дошли до какой-то стены, и что делать дальше?..

Выручили гуляки с дикого пляжа, вновь грянувшие свой припев. Мы послушали и рассмеялись.

– В детстве мне очень нравилась одна песня, – вспомнил я, – даже не то что нравилась, просто магически действовала. Как слышал её по радио, забывал обо всём, думал: вырасту, куплю пластинку и буду слушать без конца.

– Купил? – спросила Таня.

– Подобрал на гитаре.

– А что за песня?

– Может, знаешь. Там вначале оркестр играет так. Скрипки: па-а-а-а-а-а-ам… Тудум! Пам, пам, пам…

– Короче, – сказала Таня и на миг прикусила губу.

– А поёт довольно низкий женский голос:

– А, знаю, – кивнула Таня, – мне тоже нравится. Маринка бы на нас посмотрела, как…

– Знаешь, так помогай, повторяй последнее слово.

– Конечно. У меня голос как у павлина из мультика. «Спой, светик, не стыдись!..»

– Спой, Танчик…

– Что? Какой танчик? Я, по-твоему, сорок тонн?

– Маленький, сорок килограммов.

– Пятьдесят три, у меня кость тяжёлая. Ладно, только ради вас. Попробую, начинай.

Я вновь спел первую строку.

– «Зимо-о-о-ю», – повторила Таня.

Я продолжал:

– «О мо-о-о-ре», – подхватила Таня.

– Дальше вместе на два голоса. Я вот так:

– А ты вот так: «Вспомним мы, как волны…» Нет, слушай, нужна гитара, без неё не уверен, что правильно показываю.

– Да я, вроде, поняла, – сказала Таня, – но как это можно – набегать сонно?

– И правда…

– Если бы я сонно набегала на финиш, об меня бы все спотыкались. Сонно можно наползать… Или просто валяться, вот так.

И откинулась на спину, разбросав руки острыми углами, как на египетском барельефе, и приоткрыв рот. Но тут же поднялась, мы ещё посмеялись, и вновь эта неловкость… Не знаю, чувствовала ли её Таня. Я чувствовал.

– Вот, вспомнила, – сказала она:

– Когда слышала в детстве «уже не что-то там», – продолжала она, – в первую секунду всегда удивлялась: у какого Жени?

– Или у какой?

– Нет, в моём представлении Женя всё-таки мальчик.

– Несмотря на Тимура и его команду? А я помню… блин, только что помнил!.. – я невероятным усилием схватил за хвост почти ускользнувшую мысль и, преодолевая сопротивление, потянул на поверхность. – Ага, вот оно:

– Слышала?

– Давно когда-то.

– Я тоже давно. В моих ушах последнее «в» терялось, и я слышал: «К барьеру вели под лицо».

– Это как?

– Не знаю, но я не удивлялся. Можно ведь ходить под руку? Значит, можно и под лицо, примерно вот так, – я взял себя всей пятернёй за нижнюю челюсть. – И ещё это было как-то загадочно связано со словом «заподлицо».

Таня смеялась. Многие книжные герои, тот же бунинский Арсеньев – как ни странно, беседовать об этом было возможно только с книжными героями, – рассказывали мне впоследствии, как хороша девушка в минуты её уныния и какую ревность непонятно к кому, чуть ли не злость и желание немедленно вернуть уныние и тоску вызывает её смех. Я удивлялся, думая: не тех вы девушек встречали! – и в тот миг, дома у Тани, хотел бы вспомнить ещё что-нибудь забавное, но всё-таки был слишком напряжён, чтобы настроиться на нужную волну.

– Я, кстати, прочитала Грина, – сказала Таня и, взяв со стола знакомый том, вновь села на кровать, – большое спасибо за книгу. И первым делом «Возвращённый ад». Чем он так тебе понравился?

– Не то чтобы понравился, скорее расстроил.

– Чем?

– Да как бы сказать… Я хочу быть таким, как этот Галиен Марк был сначала, вот, – я нашёл нужную страницу: – «Не было вещи и факта, о которых я думал бы непосредственно: все, что я видел, чувствовал или обсуждал, – состояло в тесной, кропотливой связи с бесчисленностью мировых явлений, брошенных сознанию по рельсам ассоциации. Короче говоря, я был непрерывно в состоянии мучительного философского размышления…» Хочу вот так посмотреть на мир, это интересно, – продолжал я, – а я простой, каким он стал после дуэли. Я бы тоже мог написать такой рассказ, – перелистнул несколько страниц: – «За окном лежит белый снег. За ним тянутся желтые, серые и коричневые дома. По снегу прошла дама, молодая и красиво одетая, оставив на белизне снега маленькие частые следы, вытянутые по прямой линии…» Это скучно. Почему я такой?

Я не думал, что выскажу это хоть кому-нибудь, ещё минуту назад не представлял. Само вылетело. Таня смотрела так, что я не мог описать её взгляд одним словом: в нём была одновременно вся мировая скорбь и всё веселье, запертое в клетку самообладания.

– Как мы всё-таки неправильно сами себя видим, – наконец произнесла она. – Ты уж такой непростой, Саня, поверь, рядом с тобой даже Мишка простоват.

– Правда, что ли?

– Ненавижу врать, а тебе тем более не буду. И мне очень жаль, что они расстались, – кивнула на книгу.

– Не расстались они, – возразил я.

– Думаешь?

– Он убедил её, что стал прежним, и она не ушла.

– Буду верить, спасибо, – сказала Таня, коснувшись моей руки, и, помолчав секунду, продолжила невинным тоном: – На четвёртом этаже есть комната. У комнаты деревянный пол и стеклянное окно, а напротив него белая дверь с жёлтой ручкой. У стены стоит письменный стол… – она задрожала вся, но справилась, – и кровать. У неё четыре ноги. Внизу. А наверху два малолетних придурка…

Не удержалась и прыснула, а следом и я. В замочной скважине заворочался ключ: вернулись Танины предки. Таня встала, оглянулась на меня и рухнула на кровать, заливаясь во весь голос.

Очень скоро к нам постучали.

– Да-да!.. – сказала Таня, на миг приподняв голову. В комнату заглянула Танина мама, Виктория Александровна, темноволосая, худощавая и стремительная. Я знал её в лицо, здоровался на улице, и сейчас, хоть был не очень-то способен к внятной речи, собрался и сказал:

– Здрасте.

Вышло примерно как у Фрунзика в «Мимино».

– Здравствуйте, – ответила она с интонацией настоящей донны Розы, очень современной донны Розы в облегающих джинсах и яркой футболке навыпуск.

– Это Саша… – кое-как выдавила Таня и разразилась таким хохотом, что кровать завибрировала, как мотоцикл.

– Штанишки-то сухие? – с медицинской прямотой спросила Виктория Александровна.

– Ну ма-а-ам!..

– Да у вас, я вижу, всё серьёзно, – сказала мама, закрывая дверь.

Только через несколько минут мы сели и, глядя друг в друга как в зеркало, утёрли глаза.

– Она не подумает, что мы?.. – шёпотом спросил я и, подняв два пальца к губам, изобразил затяжку.

Таня покачала головой:

– Во-первых, знает, что я это делать не буду. Во-вторых, доктор, неужели не отличит это от простой истерики? На четвёртом этаже есть комната… – и вновь упала, головой мне на плечо, и, медленно успокаиваясь, прошептала: – Нет, на сегодня хватит…

Мы с Таниными родителями пили на кухне чай с дыней. Таня представила меня как «того самого парня, который на зимних каникулах съездит в Питер и всё узнает о медицинских вузах».

– А не поздно браться за ум? – спросила Виктория Александровна.

– Я его и не выпускала никогда, – ответила Таня, взяв за руль воображаемую «Яву», и несколько раз газанула, при каждом движении подмигивая правым глазом и приподнимая уголок рта.

– Да он тебя и не спрашивает, сам убегает. Ладно. Значит, окончательно решила в Питер.

Таня кивнула.

– Одобряю, – преувеличенно командирским басом сказал Андрей Викторович, – там Собчак, он красивый.

– Папа!.. Если бы он мне нравился, я бы поступала на юридический.

– А серьёзно, так скоро везде начнётся кавардак, – продолжал папа, – а где-то уже идёт. Ко мне вон матросы приходят в последнее время, каждого третьего надо откармливать, чтобы хоть как-то служил, особенно кто из сельской местности. Читать и писать пока умеют, но что будет дальше?

– Это странно, – сказал я, – они же выращивают еду.

– Всё течёт мимо них туда, где есть деньги. И от денег им тоже ничего не обламывается. Мы ещё не чувствуем, страна худо-бедно думает о защитниках. Но это год остался, максимум два, а потом только в больших городах и можно будет прожить. Тоже не фонтан, но, в крайнем случае, таксистом подработаешь или домашним учителем, если есть голова. Даже не знаю, можно ли будет в нашем Ельце.

– Я вас перетяну к себе, – обещала Таня, – и Машку со всем её колхозом.

Виктория Александровна спросила и меня, кем хочу стать, какие планы на будущее. Я честно ответил, что пока не решил, слишком многое интересно. С Нового Года начну выбирать.

– Нового Года не будет, забыл? – сказала Таня, толкнув меня коленом под столом.

– Почему? – спросила мама.

– Шутка. Не хочу резать оливье.

– Не хочешь – заставим, – сдвинув брови, пригрозил папа.

Чуть позже, когда мы разошлись по комнатам, Таня сказала, что этот разговор они вели, очевидно, для меня, между собой всё обсуждали не раз, только про Собчака папа выдумал сегодня.

– Но это ерунда, он мне совершенно не нравится.

– Почему?

– Да голос какой-то… Я люблю низкие, как из пещеры: у-у-у!..

Опять возникла неловкость. Я представил её уже не стеной, а чем-то вроде огромной мишени, лежащей на полу; мы ходим друг за другом по внешнему её кольцу, а надо бы – к центру. Не обязательно дойти прямо сейчас, но хоть один шаг… Иначе можем никогда его не сделать. Я понял, что и Таня чувствует нечто подобное, когда она без слов принесла телефон. «Остаюсь ночевать у друга», – предупредил я отца. «У кого?» «Из одиннадцатого». Этого было достаточно: родители знали, что ребята там правильные и влияют на меня хорошо.

– Посмотри фотографии, Санька, я скоро вернусь, – сказала Таня и вышла, оставив на кровати две коробки, тёмно-красную и тёмно-зелёную, обе размером с большой энциклопедический словарь.

Я сел на пол, как привык дома, открыл их и стал выкладывать содержимое двумя стопками на покрывало. Чуть не утонул в морских видах, но выплыл, чуть не заблудился в горных, но вышел точно к нашему ранчо, где встретил даже себя самого и не в первый миг узнал: вместо пухловатого юнца, которого обычно видел на снимках и терпеть не мог, всегда норовил увернуться от объектива, вместо ребёнка с тёмным пухом под носом и на щеках предстал перед собой каким-то героем вестерна с квадратными плечами, загорелой скуластой физиономией и пудовыми кулачищами. Может, я теперь и правда такой? Ведь Марина и все остальные выглядели почти как наяву, а небольшую разницу можно было объяснить преображающей силой искусства…

– Не скучал? – спросила вернувшаяся Таня, и по едва уловимой перемене в мелодии голоса я понял, что она уже сделала тот самый шаг. Она вошла в махровом халате чуть ниже колен, перетянутом в талии и с удивительным рисунком: на бежевом фоне разбросаны газетные заголовки, многоцветные, разнообразные по шрифту и местами понятные: Cacao Matin вверх ногами на рукаве или очень крупное Nessun Militarismo сзади чуть ниже пояса.

– Замечательные снимки, я по ним путешествую.

– Сама проявляла, печатала, – сказала Таня и, глядя в полированную дверцу шкафа, стала расчёсывать влажные волосы.

– Какой у тебя шампунь? – спросил я, потянув носом.

– Шоколадный.

– Такой разве бывает?

– Где-то бывает. Да везде, кроме нас. Когда папа уходит в Средиземку, я прошу, как в сказке: привези мне цветочек аленький, ну и ещё что-нибудь. Он привозит. Это вам, парням, лишь бы что-то было, а нам надо всё хорошее.

– Откуда знаешь о нас? – спросил я.

– Догадываюсь.

Таня, присев на корточки позади меня, надавила на плечи ладонями. Я продолжал рассматривать фотографии, и через несколько минут Таня указала на одну из них – с праздничной севастопольской улицей:

– А вот эту напечатали во «Флаге Родины» и ещё две другие. Минутку…

И достала из ящика стола три номера газеты. В одном на последней странице был этот снимок, в другом – стая зимующих в Яхтенной бухте лебедей, освещённая закатным солнцем, в третьем – мальчик лет десяти и маленькая девочка с напряжённым ожиданием на лице, он держит её за руку, оба в полной матросской форме.

– «Юная смена. Автор – Т. Карева», – шёпотом прочитал я.

– Как большая, – важно сказала Таня.

– Молодец. Ты их туда посылала?

– Да если бы. Кто будет смотреть, если просто пошлю? Редактор лечился у мамы, общаются до сих пор.

– А в школе не показываешь.

– Собиралась несколько раз, уже думала взять, но нужен какой-то повод, а если просто принесу, нате смотрите, получится будто хвастаюсь.

– Детьми?

– Фотографиями, – ответила она, дав мне лёгкий подзатыльник, – это же не мои дети.

– А чьи?

– Машкины, Серёга и Ксения. Ему сейчас одиннадцать, ей четыре с небольшим.

– Трудно поверить.

Таня, пожав плечами, открыла ещё одну коробку, где сверху лежало доказательство: снимок Маши с детьми.

– Вообще да, слишком хорошенькая и с каждым разом всё лучше. Если вдруг третий будет, даже не знаю, в кого превратится, крылышки отрастит. И Катя, она сейчас в Иркутске, летом родила сына. Назвали Андреем в честь папы, – Таня взглядом указала на стену, за которой была комната родителей, – так что я уже трижды тётя Таня, прошу уважать.

– Скучаешь?

– Ещё как, некого и поколотить… Что смеёшься? Знаешь, какая я была уже в девять, десять лет? Если запрыгну, обхвачу руками-ногами, не стряхнёшь!.. Они меня называли «маленькая шимпанзе». Мы на самом деле очень сильно дружим, я за них готова прыгнуть в окно или в огонь, если будет надо. Что не мешает друг друга доводить, когда встречаемся. Двоюродные – опасные соседи, как в «Войне и мире».

– А они по чьей линии?

– Дочки старшей сестры моего папы. Родом все из Ельца, папа учился в Севастополе, в Черноморском высшем военно-морском училище. Мама из Евпатории, училась в симферопольском меде. Познакомились на танцах. Романтично…

Мы ещё долго разговаривали. Я умылся в ванной, мизинцем почистил зубы и, на цыпочках прокравшись обратно в комнату, рассказал о своей семье и о том, что ударение в моей фамилии, и в исходном варианте, и в обрусевшем, точно падает на первый слог, но я так часто слышу его на втором, что уже и не возражаю. Таня ответила, что так говорят те, кому белый медведь ходил по ушам. Я похвастался, что у меня тоже есть двоюродная сестра, живущая на Дальнем Востоке, – мы виделись в очень ранние годы и, по словам взрослых, так яростно и беспричинно дрались, что нас приходилось разгонять по отдельным вольерам. Таня, перебирая снимки, вспоминала историю самых интересных, показала и себя на фото из госпиталя, в белом халате и шапочке с крестом, а ростом медсестра была чуть меньше стула. Постепенно все фотографии вернулись в коробки, коробки перешли на стол. Мы то и дело путали слова, но лень было смеяться. Таня погасила свет, забралась на кровать, легла поверх покрывала и, сказав, что голова высохла и надо уснуть хотя бы на два часа, чтобы днём не быть дохлой мухой, поманила меня к себе. Я растянулся на спине, и Таня, достав откуда-то ещё один плед, накинула на нас обоих, погладила меня по щеке и закрыла глаза.

Не в ту ночь, но в одну из следующих мне приснилась полная ерунда. Во сне мы с Таней ругались, я не знал причины и не разбирал произносимых нами слов. Помнил только взаимное желание задеть друг друга как можно больнее. Таня задевала меня, я старался не показать виду и сам бросал, вероятно, очень обидные гадости. Не знаю, чувствовала ли она что-нибудь: внешне стояла как скала, все мои стрелы отлетали от неё бесследно. И тогда я выдал то, что разобрал очень хорошо. «Думаешь, ты мне так нравишься? – сказал я. – Не думай, мне на самом деле нравится Маша, а с тобой общаюсь только потому, что знаешь её. Не могу прикоснуться к ней напрямую, так делаю это через тебя, вот и всё». Не уверен в дословности, сгоряча так гладко не скажешь и во сне, но смысл был такой, а задел ли её, неизвестно, потому что я тут же проснулся с этой речью в голове. Какой ужас! – была первая мысль, – хорошо, что не наяву. Но если это правда? – была мысль вторая. Если действительно, как дурак, влюбился в женщину вдвое старше, замужнюю и с двумя детьми, которую видел раз в жизни? Но ведь тогда я не знал, кто она такая. А если бы знал? Или, скажем… – я быстро отнял от тридцати одиннадцать и ещё год, – если бы ей было восемнадцать?.. А если бы Мишель Пфайффер было восемнадцать! Мало ли что «если бы». Если бы Вера Холодная перелетела в наши дни? Или Мета с планеты Пирр, поразившая мой воображение в первый год жизни в Солнечном?..

Мета ненадолго отвлекла моё внимание. Она непохожа ни на кого из наших земных девушек, но скорее – благодаря воспитанию на неукротимой планете. А если бы росла среди нас? Уверен, тогда больше всех напоминала бы Таню. Спасибо вам, мистер Гарри Гаррисон.

«Неукротимая планета»!.. Как было её не вспомнить. Прочитав эту книгу, я сам решил заделаться хоть немного пиррянином, стал отжиматься не меньше трёхсот раз в день, взялся за гири в спортзале и обнаружил способность подбрасывать двадцать четыре килограмма в сальто и ловить. Неплохо для двенадцати лет. Однажды за этим упражнением попал на глаза старшеклассникам: девушки зааплодировали, а кавалеры чуть позже встретили на лестнице и сказали, чтобы не воображал себя очень крутым. Я порядком струсил, но это была первая реакция, следом бы точно взыграл дух противоречия и неизвестно, что бы в конце концов победило, не возьми меня под покровительство самый могучий и, как бывает, добродушный парень с выразительной фамилией Попович. На двухпудовые гири я так и не перешёл: отговорили взрослые, напугав, что от этой забавы останусь коротышкой. А попытки выкинуть в кости любую сумму на заказ, как делал хлипкий, но умный, сто раз избежавший верной смерти и всех спасший герой, кончились полным крахом.

Но всё же… Я вернулся мыслями к недавнему сну. Откуда он взялся? Было ли хоть что-то в жизни, что могло его вызвать? Если, конечно, жизнь хоть как-то связана со сном. Может быть, и нет. Одно недоразумение у нас недавно случилось, но такое мелкое, что я и думать о нём забыл в тот же вечер. Как-то в разговоре Таня обмолвилась, что никогда не играла в настольный теннис. Я загорелся научить её, подарил самую новую из своих ракеток и потянул в Дом Офицеров, где можно было найти свободный стол. Таня чуть-чуть упиралась, ворчала, что не хочет выглядеть неумехой, но всерьёз не возражала. Стол нашёлся, я быстро показал, как держать ракетку, подавать, куда бить, и мы стали перекидываться шариком. Очень скоро Таня начала возвращать всё, что я посылал, так что наши розыгрыши могли продолжаться ударов сто. Конечно, я действовал не в полную силу, было бы слишком сурово так обходиться с новичком, – но через пару вечеров Таня освоилась у стола, разгромила довольно сильную Ленку Чернову и выросла в равного соперника мне. И вот я уже не думал поддаваться, глядя, как она летает от угла к углу и бьёт неуловимо, почти без замаха, и серые глаза сверкают разбойничьим восторгом. Мы играли до двадцати одного, и после взятого мною мяча кто-то спросил, какой счёт.

– Шестнадцать – четырнадцать, – ответил я.

– Четырнадцать – шестнадцать, мои подачи, – уточнила Таня и тихо, как бы озвучивая мысль для самой себя, добавила: – Будет девятнадцать – шестнадцать.

Вот это меня и зацепило. Как будто напротив неё пустое место, с которым можно не считаться! Я, кажется, разозлился и действительно продул её подачи едва не всухую, довёл дело до больше-меньше, взял партию с превеликим трудом и по пути на ранчо ещё не до конца успокоился, хоть и старался держаться невозмутимо.

– Что с тобой? – спросила наконец Таня.

– Да ничего, – ответил я, – почему ты спрашиваешь?

– Вижу. Нет, если не хочешь говорить, то и не надо, я же не настаиваю…

Понятно, что я тут же всё сказал.

– Как будто меня там не было вообще, – так я закончил, – а я там был, между прочим, и мог тебе помешать.

– Саня… – она остановилась, повернувшись ко мне лицом. – Прости, пожалуйста. Я не хотела тебя обижать. Дело не в тебе. Я не считаю тебя пустым местом, просто увлекаюсь игрой. Да будь там даже чемпион мира, я бы всё равно так подумала. Больше не буду.

Она говорила здраво. После такого ответа я уже не понимал, на что, собственно, взъелся и почему Таня не может быть уверена в себе. Посмеялись и забыли, и больше никаких, даже самых отдалённых, намёков на ссору между нами не было. Откуда же взялся этот сон, после которого я будто вернулся в недавнее прошлое и весь остаток ночи чувствовал себя виноватым, против воли вспоминая пляжную красотку и держа у горла раскалённый клинок из божественного или дьявольского, кто знает, сплава её силы и беззащитности? Или, может быть, – подумал я перед самым будильником, – может быть… вовсе не Машу имел в виду, когда говорил о ней?

– Я ничего не понимаю в информатике, – грустно сказала Лена. – Что это за рапира такая, кто её придумал…

– Наши старшие братья, – ответил я вовсе не остроумно. На другое в тот миг был едва ли способен – с таким-то чувством, будто в солнечное сплетение ударился снежок и от него разбегаются прохладные круги. Не надо бы продолжать… Но нет. Я продолжил: – Братья из Новосибирска. Давай зайду, попробую что-то подсказать? Можно? Когда будет удобно?..

Кажется, голос не выдал. Положив трубку, я обругал себя, но обмануть не сумел: радуюсь где-то там, в глубине. Будто… договорился о свидании. Наверное, это потому что редко видимся, – подумал, – а ходила бы в школу каждый день, так и не замечал бы? Нет, не убедительно.

Лена Гончаренко болела уже месяц и неделю – а, по-моему, скорее отдыхала от нас и от нового общества, такого дикого и неприветливого, чем болела всерьёз. Она, как прежде, жила в комнате Оксаны, улетевшей в Москву. Я звонил, передавал домашние задания, несколько раз заходил после уроков, чтобы объяснить непонятное. Лена выглядела свежо, прыщики на лице исчезли без следа, только время от времени кашляла, отворачиваясь и закрываясь ладонью.

«Значит, у Ленки нет шансов», – сказала по телефону Оксана. Наверное, в шутку, но всё равно неприятно, когда у кого-то нет шансов и это связано с тобой. А теперь в моей памяти смысл этих слов как-то разросся. Нет шансов не только на то, что Оксана имела в виду, но и на счастливую жизнь, удачу, хороших друзей – короче, на всё. И это – тоже из-за меня, и я понимал, что не могу изменить предсказание. А хотел бы изменить? Хотел бы, только не знал как.

К моему изумлению, даже стыду, я видел Лену теми же глазами, что и первого сентября, когда она, так внезапно появившись в классе, в коротком синем платье стояла у доски. И чувство было то же, отдельное от всех других. Я представлял его как трещину в чём-то прежде цельном, за ней виднелась чуть туманная, залитая лунным светом даль, оттуда сквозило лёгким, острым, будоражащим ветром… Где она возникла? Я был увлечён Оксаной, теперь ясно это понимал. Это увлечение могло превратиться во что-то настоящее: не хватило малости, одного её шага навстречу или, может быть, одного взгляда, – но оно было тем самым монолитом. Он раскололся в первый учебный день, как знаменитый Гром-камень. Лена не помешала Оксане и не слилась с ней, я никогда не представлял их вместе, а скорее так: днём одну, вечером другую. Днём – вечером… И ночью. А затем оказалась рядом Таня и вытеснила Оксану мгновенно и необратимо. Я теперь вспоминал её как соседку по парте, хорошую знакомую, даже подругу, но без капли волнения, без высохшего следа от капли. Был уверен, что, если вдруг она, вернувшись, сделает тот самый шаг, я ровно настолько отодвинусь: сама виновата. И в том, что подаренный ею катер не годился для плавания, тоже видел знак. Таня, только лишь Таня. А трещина осталась, чёрт её возьми. На том же самом месте.

Я не всегда ощущал её. Когда мы с Таней перекидывались шутками, оказываясь рядом на винограднике, или разговаривали, держась за руки, по пути к её дому на Морской, трещины не было и в помине. Я проверял, осторожно нажимал воображением на это место, как в детстве языком на новенький, ещё непривычный зуб, – нет, и правда нет! Не дурак же я, чтобы на что-то променять это чувство душевной близости и одновременно свободы. Как они могут сочетаться, я не представлял, но ведь сочетались, ничуть не мешая друг другу. И после расставания чувствовал свободу и недоумение: неужели можно допустить хоть что-то иное, кроме этих умных тёмно-серых глаз, горячих рук, звонкой и быстрой речи? Теперь и не будет иного, никогда не будет! После ночи, проведённой в Таниной комнате, этого настроения хватило на несколько дней, но они прошли – и, пожалуйста, всё вернулось: знакомая трещина, лунная даль, озноб от ночного ветра…

В мыслях я очень мало беседовал с Леной, не обсуждал прочитанные книги, не делился планами на будущее. Я представлял её удивительные при светлых волосах зелёно-карие глаза, чистую, нежную линию подбородка и шеи. Вспоминал удары её кулаков по моим ладоням – очень старательный, крупный дождь. Рисовал в мыслях её необыкновенные ноги, однажды навестившие мой диван. Отматывал плёнку в начало сентября и выбирал подходящий случай, чтобы всё-таки явиться спасителем. Иногда фантазия била совсем далеко, забрасывая нас в Питер: я показывал Эрмитаж и Петергоф, мы ходили по знакомым мне разводным мостам и достоевским дворам, которые до сих пор я не видел, но знал, что они есть. Лена, смертельно уставшая от ходьбы и впечатлений, едва стоящая на своих невозможных ногах, была, тем не менее, рада заглянуть ещё в одно прославленное место на другом конце города, и лицо её сияло такой благодарностью и готовностью на всё… А иногда и Питер был не нужен, чтобы случайно встретить её на серебряном пляже. Губы совсем близко, чувствую на щеке дыхание… А что потом?

Здесь воображение, как правило, заканчивалось, и я напоминал себе продавца фруктов, который, глядя на девушку перед прилавком, называет новую и новую цену: «Десять рублей. Семь. Четыре! Рубль!!» – и, вытерев руку о халат, вновь равнодушно произносит: «Десять рублей». Есть такой анекдот.

Настроение колебалось между семью и четырьмя, когда мы с Леной начали урок. Она заметно отставала почти по всем предметам, что неудивительно: её прежняя школа была куда слабее нашей. За время болезни подтянулась, но трудно шла информатика, о которой никто в Весёловке, кажется, и не слышал. У нас тоже не всё было разумно: писать программы без компьютеров, не имея возможности даже увидеть на дисплее Hello world, – довольно странное занятие. Почему не было компьютеров, я не знаю. Военная часть могла приобрести нам хоть десять «Агатов», но если до сих пор не пошевелилась – значит, был в этом некий умысел. Возможно, адмиралы нашей школы боялись, что мы, получив в распоряжение ЭВМ, тут же станем делать на них что-то антиправительственное… Но я чувствовал, что в дальнейшем информатика пригодится, и смирился с нашими теоретическими уроками, помня, как ещё лет десять назад сидел на стуле, вертя перед собой игрушечный руль, – и верил, что действительно еду, и это было интересно. Вот и сейчас надо так же: верить и давить на газ.

Я поделился этой мыслью с Леной, она улыбнулась. В комнату постучалась Полина Сергеевна и, приоткрыв дверь, сказала:

– Ребята, я выйду часа на полтора, вы тут сами посидите, хорошо?

– Да, конечно, – ответила Лена.

Когда мы остались вдвоём, я подумал вслух:

– Кажется, Полина Сергеевна рада, что ты здесь. Так бы, наверное, скучала. Неожиданная пустота…

– Может быть, – кивнула Лена.

– Динка точно рада, – сказал я, погладив серенькую кошку Оксаны, запрыгнувшую на стол, – есть с кем поиграть.

– Да, она любит… – И после секундной паузы Лена тихо добавила: – Мне было так неловко первое время.

– Но сейчас привыкла?

– Наверное. Так благодарна, вообще… Не забуду никогда.

Мы продолжали. До программ Лене было ещё далеко, она переводила лёгкие алгебраические задачи на язык алгоритмов. Сидя за столом, прикусывала карандаш, мягко барабанила пальцами по лакированной доске, хмурилась, принималась быстро писать, всё стирала и вновь думала. Я заглядывал в тетрадь, касаясь то плеча Лены подбородком, то щекой – перетянутых красной резинкой волос.

– Не мешаю?

Лена покачала головой. Я не чувствовал в ней желания отстраниться, как, впрочем, и обратного. Отодвинулся сам и увидел её всю – в голубой блузе-толстовке, рубчатых серых колготках и белых шерстяных носках. И вновь заглянул в тетрадь.

– Помнишь двоечку? – спросил я, наконец. – Попробуй изложить её алгоритмом. Лучше графически.

Лена справилась довольно легко.

– Молодец.

– Я повторяю иногда, – сказала она.

– Давай на практике? Небольшая физкультурная пауза.

– Хорошо, – ответила она, поднимаясь.

Я выставил ладони:

– Тогда поехали. Сначала медленно…

В этот раз её удары напоминали скорее град, чем дождь. Вспоминала, мои руки подтвердят. Быстрее, быстрее, не забывай доворачивать… Потом она чуть закашлялась и сказала:

– Сейчас пройдёт… минутку… Уже гораздо лучше, чем было.

Съела таблетку пектусина, глотнула воды из пиалы, стоящей на столе и, обернувшись ко мне, вновь подняла кулаки к подбородку.

– Но знаешь, – пересказал я то, что слышал от Кубы, – на тренировках по мешку, а я у тебя сейчас в роли мешка, можно показывать чудеса. Когда перед тобой настоящий человек, которому надо сделать больно, а он ещё может в ответ, это совсем другая психология. Ты представь, что я серьёзный враг, и ударь как следует.

– Ну, я не знаю… – замялась она.

– Попробуй.

И, чтобы подразнить, слегка уклонился и кончиками пальцев задел её бок. Лена поёжилась.

– Не стесняйся, давай.

Повторил, ещё раз… Всю науку Лена тут же забыла, её ответное движение напомнило взмах крыла бабочки. Дальше она только сжималась, отступала, тихо айкала и, коснувшись лопатками стены, в один миг напряглась и затвердела.

– Не надо, – прошептала она, почти не размыкая губ, – пожалуйста…

И так взглянула на дверь, что я подумал: неудобно именно здесь.

– Хорошо, извини, – сказал я. – Ты не обиделась?

Она покачала головой.

– Работаем дальше?

– Да, – ответила Лена, садясь за стол.

Когда вернулась Полина Сергеевна, мы решали задачи с таким видом, будто ничем другим и не занимались, и стрелка моего душевного барометра, так и не пройдя верхней точки, кое-как отползала вниз. А, уже собираясь уходить, я обратил внимание на стопку «Юностей», лежащих на тумбочке; мы все выписывали и читали примерно одно и то же.

– Читаешь? – спросил я.

– Иногда. Здесь много всего…

– Не знаешь, с чего лучше начать?

Лена кивнула. «Она кивнула своей головой», – как я однажды перевёл фразу из какой-то английской повести, которую взялся читать со словарём, но бросил после нескольких страниц.

– Можно, я подскажу?

И, получив разрешение, быстро нашёл два прошлогодних номера: с рассказами Владимира Набокова, к первому из которых, «Пильграму», подступался несколько раз, пока не распробовал, но уж потом меня было не оттянуть, и «Воспоминаниями» Надежды Мандельштам.