О том, что голос у меня не самый обыкновенный, я догадывался и прежде. В один из первых дней сентября мы спели на ранчо несколько песен в дырочку Мишиного двухкассетника, потом слушали запись, узнавая себя и остальных. Я различал голоса так ясно, будто видел посуду на столе. Голос Марины – хрустальный бокал, Миши – чуть покосившийся на бок кофейник, Тани – электрический прибор наподобие тостера. Светы Шульц – ваза с абрикосовым джемом, Олега – сойдёт, пожалуй, за гранёный стакан… А где же мой?! Я растерянно шарил мысленным взором по скатерти, пока не сообразил, что мой голос – это стол.

И вот теперь, едва я даже не спел, а лишь осторожно, пробуя и примериваясь, выдохнул начальные звуки в микрофон, как этот стол, брыкаясь всеми четырьмя ногами, полетел из гулкого угла мне точно в голову. Будто я очутился в кино, посреди какой-то салунной драки… Машинально сделал движение уклониться и, конечно, сбился и замолчал на середине первой строки.

– Да всё нормально, – сказал за спиной Василий Васильевич, – поиграй ещё, привыкни.

Я отвернулся от микрофона и, стараясь забыть о нём, тронул струны. Медиатор я пока не чувствовал, играл пальцами, как привык на акустике, но даже так ощущения от электрогитары были потрясающими! Те же струны, тот же гриф, разве что чуть более узкий, а звук – другой, настоящий, как по радио или на кассете. Словно это не я играю и, стоит только подумать, как и запоётся само собой:

Нет… Это, пожалуй, не запоётся. Для начала что-нибудь попроще:

Если честно, то репетировал я, с прицелом на Новый Год, вот эту песню:

которую пел под свою гитару не одну сотню раз, но в этом подвале с тусклыми лампочками под потолком и бетонными стенами в потёках разноцветных красок голос, хоть тресни, ругался с музыкой сильнее, чем все туманы мира со всеми дождями и грозами. Когда же Василий Васильевич добавил к моим аккордам звуки бас-гитары, я сбился окончательно и позорно, прямо на глазах сидевшей за барабанами Тани и всех остальных.

– Ладно, отдохни пока, – сказал учитель. – Марина Викторовна, ваш выход!

Марина, как ни странно, не настаивала на репертуаре современных рок-групп. Я сначала удивился, а затем предположил, что она думает так же, как и я. Песни современных рок-групп слишком крепко и кровно связаны с исполнителями и авторами – это ведь, как правило, одни и те же люди. Хорошая эстрадная песня, тот же «Снег» или «Королева красоты», – как выпущенная на волю птица, поймать её и вновь отпустить может любой, были бы способности. А рок-песня – скорее одежда её создателя или даже часть тела. Где-нибудь во дворе ещё можно тихонько спеть «Белый снег, серый лёд», но громогласно, со сцены? Всё равно что оторвать и приставить себе чужую руку.

Мы сошлись на том, что надо сочинять своё, оригинальное, а пока его нет – учиться на нейтральной лирике.

подыгрывая себе на «Ямахе», запела Марина, и выходило у неё куда лучше, чем только что у меня. Она тоже смутилась, когда на припеве вступил с басом Василий Васильевич, но взяла себя в руки и со второй попытки добралась до конца.

– Молодец, неплохо, – похвалил Василий. – Теперь я с «Жёлтым ангелом», и ты, Таня, подключайся, а то сейчас уснёшь. Помнишь, как играть?

Таня с готовностью пробарабанила несколько тактов.

– Поехали вступление! – скомандовал Василий.

Но едва они зазвучали вместе, как тут же всё разладилось.

– Стоп, Таня. И вы все, ребята. Вы думаете, мы тут играем? Нет, мы все друг друга слушаем! Понимаете? Я не играю, я слушаю тебя, Таня, и ты не играешь, а слушаешь меня. И вы тоже слушаете друг друга и нас, а мы – вас. Тогда будет хорошо. Давай ещё раз.

И вновь получилось что-то невразумительное.

– Нет, – сказал Василий, – ты уж не вся превращайся в одно большое ухо. Руки и ноги оставь, чтобы слушать меня, а играть всё-таки своё, понимаешь?

– Так точно, – ответила Таня.

– Мы с тобой фундамент всей конструкции, без нас развалится. Дубль третий, вперёд!

Теперь у них стало получаться, это уловил даже я. Очень узнаваемое, настоящее танго. Василий Васильевич, большой любитель Вертинского, сам в эти минуты напоминал его – не в гриме Пьеро, вообще не на сцене, а фотографию времён санитарного поезда, с медицинским крестом на рукаве. Голос был пониже и без картавинки. И, что меня совершенно изумило, он мог петь под бас-гитару. Она ведь играет не такую музыку, под которую поют, какую-то совсем другую… Однако он мог. Дождавшись приглашающего кивка, я заиграл свою партию и, кажется, ничего не испортил, а следом и Марина.

– Есть контакт! – сказал Василий в крохотной паузе между фразами и продолжал:

– Все поняли, как должно быть? – спросил он, допев.

Мы закивали.

– Предлагаю на этом закончить, чтобы сохранить ощущение, и завтра увидеться вновь. Всё будет хорошо, не переживайте, я так же начинал в восьмом классе.

Мы вышли на свет, вздыхая и расправляя плечи. Кажется, не только я, но и девушки оставили в подвале больше сил, чем за целый день на винограднике. Хорошее ощущение у меня сохранилось, но была в нём какая-то чёрная дыра, куда постепенно проваливалось всё. На полпути к ранчо вспомнил: ведь сам-то со своим номером облажался как никогда до сих пор! Войдя в дом, взял гитару Игоря Маринченко и, держа её на коленях, стал без звука обозначать аккорды. Петь не хотелось вовсе, я не мог забыть этот летающий стол.

– Да всё нормально, не переживай, – сказала Марина.

– Почему у меня ни хрена не вышло? У вас вышло, у меня нет.

– У тебя машина другой мощности, – ответила она, тронув своё горло. – Труднее совладать.

– Я что-то совсем не верю в эти истории. Жили ребята, решили по приколу побренчать, вдруг стали популярны, заработали сто миллионов, за тридцать лет не выучили нот…

– На первом этаже есть комната, – подхватила Таня, – в ней сидят разочарованные балбесы, которые думали, что они «Битлз»…

Тут мы рассмеялись, а следом Марина и все, кто ещё подошёл.

На следующую репетицию я собирался с твёрдым намерением отказаться от участия в ансамбле, если и теперь ничего не получится. А в том, что не получится, был почти уверен и весь как-то внутренне закаменел, чтобы прежде времени не издёргать себя мрачными мыслями. В подвал подтянулись зрители: наша неизменная компания плюс беременная жена Василия, школьная библиотекарша Лиза Владимировна. Бедняга, ей-то за что такие муки!.. Я играл вступительные аккорды «Снега» с чувством, похожим на обречённость, но удивительным, непостижимым образом оказался готов к тому, что услышу из мониторов. Звук подчинился мне, я допел свой номер, споткнувшись по дороге от силы раза три. «Можешь, когда есть настроение», – похвалил Василий. Девушки тоже выглядели увереннее вчерашнего, и на улицу мы выходили весело и шумно.

Шёл, между прочим, второй день каникул, и запоздавшая в этом году осень не придумала другого времени, чтобы навалиться на город всеми своими тучами. Город мгновенно съёжился, стал почти карманным, потемнели будто присевшие дома, исчезли переменчивые узоры света и тени, размылись в туманной мути очертания парка. Заметно похолодало, и, как обычно в такие дни, мне казалось, что за пределами Солнечного – только пустота до самого океана, только летящий оттуда ветер, дождь, тревожный запах водорослей и отдалённый рёв прибоя.

Мы пришли на ранчо, включили в доме свет и занавесили окна, хоть на улице было ещё довольно светло. Миша с братом и Олег устроились в дальней комнате играть в подкидного. Таня, Марина и Оля, решив поставить чайник, отправили меня на колонку за водой. Вернувшись с полной канистрой, я ожидал какой-нибудь награды: щелчка, взгляда, шуточки – мало ли какой, ждал и, наверное, дождался бы, но тут дверь без стука распахнулась, и мы увидели на крыльце Вику, старшую из двух близняшек. «На целых десять минут, – говорила она, – а Алёнка мелочь пузатая…» Сейчас Вика была одна, в лёгкой рубашке, уже намокшей. Не заходя в комнату, она жестами и словами вызвала нас к себе:

– Скорее давайте, девчонки! И ты, Саня, тоже!..

Мы с Таней и Мариной быстро переобулись и поспешили за ней. Метрах в сорока от нашего участка возле забора стояла младшая близняшка Алёна, а рядом, в наброшенной на плечи Викиной розовой куртке, сидела Лена Гончаренко. Эта неожиданность была для меня как удар поддых. Что случилось, почему?! После недавнего занятия информатикой я не видел Лену, но разговаривал по телефону в воскресенье, то есть позавчера: сказала, что уже здорова, после каникул и праздников выйдет в школу, и ни в словах её, ни в звуке голоса не было и намёка на то, что вот так сбежит, заплутает в садоводстве, будет сидеть на каком-то пеньке… Те уроды, о которых говорила Оксана, не должны её достать, с нынешней защитой. Но ведь сбежала?

Все эти мысли промелькнули за секунду, не больше, потому что в следующий миг я увидел, что это не Лена, а её мама, Надежда. И понял, что здесь-то ничего странного нет. Когда мы говорили с Леной, я не спрашивал, хочет ли она домой, не скучает ли: не моё дело, нечего лезть в душу. А что чувствовала Надежда? Эту мысль я гнал от себя, догадываясь, что ничего хорошего. Вот теперь убедился.

Немудрено, что я их перепутал. В свои тридцать три Надежда выглядела почти девочкой, несмотря на вдовство, двух непростых детей и материальный достаток, вряд ли годный для самой непритязательной жизни. Внешне была необычайно похожа на дочь: тот же рост за метр семьдесят, та же лёгкость и золотистые волосы, лишь глаза светлее, с голубым оттенком. Сейчас они были абсолютно пусты, я впервые видел такой взгляд – без капли выражения, и слёзы, переливаясь через край, катились по лицу на розовую куртку. Близняшки, перебивая одна другую, рассказывали, что шли на ранчо и вдруг увидели: сидит в летнем сарафанчике, ни на что не отзывается, не встаёт… Таня, указав на неё взглядом, тронула меня за плечо, но я и сам догадался наклониться и поднять Надежду на руки. Она крупно дрожала и, кажется, не понимала, где она и что происходит.

Откуда я был знаком с ней?.. Не скажу, что прямо уж знаком. Четыре года назад, в конце августа, только приехав в Солнечное, я познакомился с ровесниками во дворе и первым делом узнал от них, что самое интересное место городка – это гостиница, где живут командированные и родители матросов, приезжающие повидать сыновей. Мы бегали к гостинице, чтобы взглянуть на посланцев большой земли: это было и развлечением, и возможностью получить сувенир, и, самое главное, – доказательством того, что за границами нашей маленькой, почти герметично запаянной жизни есть другая, более интересная и богатая событиями. Мы как бы приобщались к ней. Гости проходили мимо, весёлые и свободные, их ждала дорога, ветер пел им песню странствий, и я мечтал когда-нибудь вот так же отправиться в путь. Да не один я, все мечтали, обступая гостя плотным кольцом. Мечты обламывала светловолосая горничная. Она выглядывала из окна второго этажа и в самый разгар получения значков или жвачки кричала что-то вроде:

– А ну разошлись, беспризорники! Кому сказала?!

– Надежда Петровна, – задирая голову, отвечал добродушный матросский отец, а иногда и просто: – Надя, – или даже так: – Наденька, да что вы волнуетесь? От меня не убудет, а ребятам радость.

– Не знаете вы этих ребят, – возражала Наденька, – они с вас последнюю рубашку снимут!

– Наденька! – вскоре кричали мы. – Идите сюда, мы с вас последнюю рубашку снимем!

Не знаю, кто как, но я понимал эту фразу буквально. Надя была одета по форме: в тёмно-синюю юбку, такой же китель поверх той самой голубой рубашки, чёрные лаковые туфли и синий с белым околышем, сдвинутый чуть набок берет – в общем, найдётся что снять.

Строгая Наденька выходила на крыльцо, и мы кидались врассыпную. Влад Балашов однажды зазевался, она поймала его за шиворот и увела в гостиницу с собой. Вернулся он минут через пять, цветом лица напоминая переспелый до трещин малиновый помидор «бычье сердце», и в ответ на все вопросы твердил:

– Я ничего не сказал!

– А что она хотела?

– Ничего не сказал.

– Да что она спросила?

– Зачем… зачем мы это делаем.

– И ты не сказал?

– Нет.

– Ну молодец! Прямо пионер-герой!..

Вскоре он утверждал, что попался нарочно, из чистого любопытства, и, кажется, сам себе верил. А я бы хотел попасться, да смелости не находил. И не видел ничего удивительного в том, что наши приставания к гостям вполовину не так интересны, когда вместо Нади в окно глядит её сменщица, кряжистая брюнетка с сонными глазами и заметными прежде глаз кавалерийскими усиками.

Удивительно всё изменилось за четыре года! От этой мысли на миг закружилась голова – раньше так бывало, когда входил в незнакомое место, на корабль или на городской новогодний утренник в театре, не представляя, чего ждать. А теперь… Страшно подумать, я уже здоровенный лось чуть выше Надежды ростом и без малейшего напряжения держу её, почти невесомую, на руках.

На полпути нас встретили ребята, которых испуганная Оля отправила вдогонку, и близняшки уже гораздо спокойнее повторили рассказ. Я внёс Надежду в дом и, выполняя распоряжения Тани и Марины, уложил на кровать в дальней комнате. Девушки остались хлопотать, я вышел с тяжёлым чувством соучастия в некрасивом деле. Не сегодня, раньше. И не я его затеял, это полностью идея Оксаны, но ведь она была права. Я бы не смог вмешаться в её план, но и не хотел вмешиваться, совершенно не хотел: так, как жила Лена, действительно жить нельзя. Всё казалось верным, а вышло чёрт знает что.

Эта мысль была основной, но где-то в глубине, как мальки, стайкой носились другие. Как сошлись Таня с Мариной за время виноградных работ, и не скажешь, кто у них главный. Прежде Марина больше дружила с Олей Елагиной и очень явно главенствовала, а здесь, по крайней мере с виду, полное равноправие. Марина почти бросила воевать со мной и, когда я опозорился на первой репетиции, поддержала, как настоящий друг. А Таня обратила всё в смех, как лучший друг…

Из-за стены время от времени доносились голоса девушек, но слов было не разобрать. Я не особо и вслушивался. Выглянула Марина, сказала, что всё в порядке, и, захватив большую кружку чаю, вновь скрылась в дальней комнате. На нашей половине беседа не складывалась, все думали о чём-то своём и, дождавшись повторного заверения, что всё будет хорошо, потихоньку стали расходиться. За окном стемнело. Миша вполголоса сказал брату, что в любом случае собирался ночевать здесь. Появилась нахмуренная Таня, мы с ней вышли во двор и медленно двинулись в сторону посёлка.

– Что там? – спросил я. Таня пожала плечами:

– Она сейчас не объяснит. Хоть не вырывается, не бежит незнамо куда, и то хорошо.

– А так тоже бывает?

– Так бывает сначала, а потом наступает вот это.

– Замёрзшая была, – сказал я. – Чувствовал, как дрожит.

– Руки и ноги просто ледяные, мы надели всё тёплое, что было. Из-за чего так?.. Какой-то сильный стресс…

– Я, кажется, знаю.

Мы остановились недалеко от места, где сегодня увидели Надежду, и я рассказал почти всё, начиная от появления в классе Лены и до нашего с ней воскресного телефонного разговора. Умолчал только об уроках бокса и гитары и об этой своевольной трещине, которая то исчезала, то вновь открывалась.

Таня взглянула не слишком добро.

– И сколько бы ты ещё молчал?

– Таня, – сказал я, – мы же с тобой чуть больше месяца общаемся, а сколько я живу. Со временем всё расскажу, просто ещё не успел.

– Ты уже о многом рассказал, но об этом нет. Почему?

– Наверное, это для меня не так важно.

– А что важно?

– Ну… Грин гораздо важнее.

– Он не учится с тобой в одном классе, – возразила Таня, – и ты у него в гостях не бываешь. И у него не такие ноги.

– Твои лучше всех.

– Я знаю. Быстрее уж точно.

Развернулась и пошла прочь, но не очень торопливо, я в несколько шагов настиг её и мягко взял за плечи.

– Тань…

– Если бы я захотела, ни за что бы не догнал, – сердито сказала она.

– Верю, – ответил я и придвинулся так близко, что коснулся губами волос, пахнущих шоколадным шампунем. – Но и ты поверь, пожалуйста…

– Ты правда о ней не думаешь? И не хочешь её?

– Нет, конечно! – ответил я совершенно искренне, потому что в тот миг действительно ни о ком другом не думал. – Зачем мне кто-то, когда я тебя люблю?

Вырвалось. Был уверен, что не скажу это в ближайшие полгода и даже больше. Буду провожать в Питер, и вот тогда, в аэропорту или на вокзале, в последнюю минуту, когда посторонних уже попросят удалиться, может быть… И не сдержался. Сама Таня, земля под нами, окружающие фонари, заборы, дома, почти все с тёмными окнами, на миг уподобились не карусели, а скорее ялтинскому аттракциону «Осьминог», который вращает вас одновременно в тридцати плоскостях и трёх пространствах.

Таня, вздохнув, погладила мою руку.

– Я, наверное, тоже тебя люблю, – сказала очень серьёзно, повернулась лицом и, секунду помедлив, обняла меня за шею. – Если б не любила, так бы не дёргалась, правда? Прости истеричку.

Шёпотом рассмеялась, и я тоже. Холодный рукав её куртки касался моей щеки, но даже сквозь него я чувствовал тепло. Мы поцеловались и, выпустив друг друга, двинулись дальше, потом остановились и вновь поцеловались. И каждый раз утихавший было аттракцион пускался в новую пляску.

– Вот дурная голова! – сказала, наконец, Таня. – Иду, забыла обо всём, размечталась… Я же собиралась остаться, – и кивнула в сторону ранчо.

– Из-за Надежды?

– Да, волнуюсь за неё. Неадекватная реакция, тебе не кажется? Ну, живёт Ленка у подруги, но все живы, здоровы, с чего так убиваться?

– Не знаю. Буду не мамой, но хотя бы папой, тогда скажу.

– И почему именно сегодня? Очень странно это. Лучше было бы маму позвать прямо сейчас, но ладно. Если что, утром позову.

– А Лене сказать, как думаешь?

– А ты как думаешь?

– Скажу Полине Сергеевне, – решил я.

– Хорошо.

– Провожу тебя?

– Не, Саня, спасибо, сама доберусь. Ты лучше, как придёшь, позвони мне домой и скажи, что я осталась на ранчо, у нас интересная богословская беседа, договорились?

– Сделаю, – пообещал я и для начала сделал маленький шаг вперёд, хоть мы и так стояли ближе друг к другу, чем на дискотеке под ветром перемен. Необыкновенно мягкими были её губы. Впрочем, наверное, не мягче большинства других, но я ведь помнил твёрдый взгляд, твёрдые ладони, и вдруг такой ошеломительный контраст! И очень хорошо, как-то неправдоподобно хорошо она умела целоваться, я осознал это на полпути домой, когда голова, полетав над мокрыми улицами, вернулась на привычное место. Кто-нибудь спросит, что я там мог по-настоящему оценить – без образования, без опыта? Но ведь иногда они и не нужны, есть какое-то другое, изначальное знание. Поставьте пластинку Марии Каллас – любой скажет, что она поёт божественно, даже если он не музыкант и не отличит на слух мажор от минора. Или покажите кому угодно, хоть миклухо-маклаевскому папуасу Смольный собор…

Виктория Александровна Карева к известию от дочери отнеслась спокойно: «Привет блаженному Августину, желаю сойтись во мнениях». Я даже позавидовал их умению понимать друг друга на лету, а точнее – самой тональности отношений. Сам бы никогда не отправил домой такое послание, потому что жизнь – вещь серьёзная, всяким хиханькам и хаханькам в ней не место и думать надо не о богословских беседах, а о более важных делах… Ну да ладно.

Уж не решила ли Виктория Александровна, что Таня остаётся на ночь у меня? – подумал я, закончив разговор. Сейчас, наверное, улыбается: ну-ну, конспираторы… А, может, и специально сделала так, чтобы я вообразил себя мистером Марплом, а сама прекрасно знает, что никакой Тани у меня нет?.. Или вовсе ничего не имела в виду, я и без подсказок навыдумываю что угодно? Это было вероятнее всего.

Но ведь то, что сказала Таня, я не выдумал! Это было на самом деле. Дома кружились, её губы касались моих – всё наяву… Как там в книге? «Медведица метнулась и упала в море. Звёзды припали к садам и запутались в чёрных ветвях. Перекрёстки шумели ветром. Хатидже вздрагивала и перебирала мои пальцы». Конечно, Таня – это Хатидже, и никакая Наташа мне не нужна, я не такой болван, как этот Максимов!

Вдруг сойду с ума от этого вечера? – вспыхнула мысль. – Или уже схожу?.. С одной стороны, интересно, с другой – кому тогда буду нужен?

Взял с полки, как якорь нормальности, дочитанную летом книгу. «Страшная буря рвалась и свистела между колёсами вагонов по столбам из-за угла станции… „Зачем я еду? – повторил он, глядя ей прямо в глаза. – Вы знаете, я еду для того, чтобы быть там, где вы, – сказал он, – я не могу иначе“. И в это время, как бы одолев препятствия, ветер засыпал снег с крыши вагона, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза». У нас не было ни паровоза, ни романтической бури – был только дождь и уже закончился, когда выходили из дома. Мне на голову, а Тане на рукав с крыши капнуло водой, хорошо так капнуло, не меньше стакана, и чуть пар не пошёл, что неудивительно с моей-то фамилией и Таниным апрельским зодиаком. Больше такого дождя в моей жизни, вероятно, не будет… Я разом пролистнул три сотни страниц. «Всё это случилось в одно время: мальчик подбежал к голубю и, улыбаясь, взглянул на Левина; голубь затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между дрожащими в воздухе пылинками снега, а из окошка пахнуло духом печёного хлеба и выставились сайки. Всё это вместе было так необычайно хорошо, что Левин засмеялся и заплакал от радости».

Смеялись, плакали, не сходили ни с какого ума. Я поставил книгу обратно.

В дверь постучала мама:

– Саша, ты ужинать идёшь?

– Сейчас, только позвоню ещё одному человеку.

Вспомнил, к счастью.

Трубку взял папа Оксаны, и я попросил его позвать к телефону Полину Сергеевну.

– Добрый вечер, Саша. Тебе, наверное, Лена нужна? – спросила Полина Сергеевна. – Так она уже спит, сейчас рано ложится.

– Нет, хорошо, что спит, мне именно вы. Такая история произошла, хотел бы посоветоваться…

И рассказал, как девочки из одиннадцатого класса увидели Надежду в дачном посёлке, в каком она была состоянии, что она сейчас в доме одного друга и, возможно, завтра придётся звать врача… Полина Сергеевна взволновалась:

– Что же с ней такое? Вчера была совершенно нормальная, только грустная…

– Так вы общаетесь? – удивился я.

– Разумеется, ты же не думаешь, что мы вот так украли чужого ребёнка? Мы на связи, пытаемся решить вопрос. Пока Лена у нас, я говорю Надежде Петровне: ничего страшного, вы нам ничего не должны. И жалко её… Мы с нашим папой хлопочем в исполкоме, чтобы им дали двухкомнатную квартиру, но ведь главная проблема – очень трудный брат?

– Я с ним поговорю, если что, – пообещал я.

– Только без кулаков, пожалуйста, всегда лучше словами.

– А Лена знает, что вы на связи? – спросил я.

– Догадывается, наверное. Я пыталась об этом заговорить, но она как-то вся зажимается сразу, уходит в себя… Рано ещё, думаю, не отошла.

– А я думаю, говорить ей о том, что сегодня было, или нет?.. Что посоветуете?

– Если обойдётся, дай бог, конечно, тогда не скажу. А если… в общем, Саша, я надеюсь, что всё будет хорошо, но ты мне в любом случае позвони, как выяснится. Обязательно, в любое время. Первым делом, как узнаешь, звони мне, договорились?

– Конечно, – заверил я.

Поужинал, вернулся в комнату с чашкой чаю и стал представлять, как однажды Таня придёт ко мне на ночь и мы сделаем не шаг друг к другу, а, может быть, разом все оставшиеся шаги. Надо только, чтобы отцовское суточное дежурство по части наложилось на мамино дежурство по инженерной службе. Но календарь подсказывал, что это произойдёт не скоро, до февраля ни одного совпадения. Ну, если постараться, успеем и после уроков, а родители застанут нас за игрой в шахматы… Закрыл глаза, вспомнил Таню перед нашим недавним купанием, стоящую на гладких камнях, в одних трусиках, ко мне спиной. Не скажу, что видел много античных богинь и замечательных картин эпохи Возрождения – правда, те красавицы полноваты на современный вкус, – но живых девушек на пляже встречал таких, что любая Венера или Таис Афинская обзавидовались бы. Но Таня выделялась даже среди них, – я был уверен, что это правда, не просто хочу так думать. Выделялась не столько гармонией, сколько ощущением её мимолётности: вот сейчас повернётся, шагнёт – и всё исчезнет, от гармонии не останется следа, и я мысленно приближался, чтобы удержать её… Была у Тани особенность – более широкие и прямые плечи, чем у обыкновенной тоненькой девушки среднего роста, и при некоторых движениях казалось, что они готовы разлететься ещё сильнее, нарушить цельность облика – однако не разлетались, чувствовали границу. Зато какая осанка, ни сутулости, ни сколиоза, как красиво сужается книзу спина, какие две ямочки над ягодицами! Обернётся, протянет руки…

Я захотел переплавить эти мечтания во что-нибудь реальное, сочинить песню для нашего ансамбля. Но, похоже, я мог бы это сделать, только валяя дурака и не подозревая, что пишу песню, а стоит взяться всерьёз, тут же все образы и темы разбегаются по углам: пустота, тишина, унылость… Наверное, время не пришло. Два года назад Иосиф Бродский получил Нобелевскую премию. Узнал я об этом, как и о существовании самого Бродского, прошлой осенью, когда прочитал его стихи и стенограмму судебного процесса. Завистники судили его за тунеядство и выслали из страны. «А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?» – спросил судья. Бродский ответил: «Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?» Мне особенно запомнилось это «без вызова». Может, и я когда-нибудь, так же спокойно и зная себе цену, скажу нечто подобное… А примерно через месяц после стенограммы я увидел его интервью. «Когда вы начали писать?» – спросил журналист. «Лет в восемнадцать – девятнадцать».

Значит, у меня есть запас.

Стишками мы баловались с Мексиканцем, Серёгой Изуриным, когда сидели за одной партой, но что это были за стишки!.. Буриме, то есть сочинительство на заданные рифмы, оказалось неинтересным. Писать по очереди, не видя предыдущей строки или видя одно последнее слово, было глупо и вмиг надоело. Остановились на том, чтобы писать по очереди и видеть всё. Сидим на алгебре, вдруг мне в голову приходит начало. «Послушай, друг, ты день за днём», – пишу на листе и передаю Серёге, зная, как бы хотел продолжать, но ответ получаю неожиданный: «Меня не уважаешь». Ладно, будь по-твоему. Пишу своё: «Совсем каким-то злобарём», – невольно подсказывая продолжение, и оно впрямь почти такое, как я думал: «Вообще меня считаешь». Несколько минут молча угораем над этим злобарём, подслушанным мною где-то в Питере. Ольга Павловна выводит на доске уравнения, кого-то распекает за недоученный урок, а мы на галёрке перекидываемся: «Так говорил один ковбой» – «Другому в поздний час» – «Когда созвездья над землёй» – «Играют чёртов джаз» – «А тот ему сказал в ответ» – «Послушай, друг любезный» – «Где нас с тобой сегодня нет» – «Валялся конь железный» – «На нём зелёное пальто» – «И чёрные штаны»… Чем дальше, тем разнузданнее получается, и к перемене набегает десять четверостиший отборного бреда с погонями, драками и стрельбой.

Если к этому подобрать аккорды, смягчить некоторые словесные обороты и сделать Песню о Двух Ковбоях? – подумал я. Ерунда, конечно, и Марина вряд ли одобрит, ей подавай высокую гражданственность. Но всё-таки?.. Листок с оригиналом был у Серёги, нарисовавшего иллюстрацию, если только Серёга не запустил его из окна, но я помнил всё наизусть. Сел за стол, быстро воспроизвёл ковбоев и едва потянулся к гитаре, чтобы наметить мелодию, как в дверь снова постучали. Мама принесла телефон, я услышал в трубке лучший на свете голос и мгновенно перелетел мыслями в дачный квартал, в затихший дождь, кружение домов и фонарей…

– Сань, извини, если поздно. Ты ещё не спишь?

– Даже не собираюсь, – ответил я, – Танечка, а ты откуда?

– Из дома, – объяснила Таня. – В общем, она ни на что не реагирует, руки-ноги не согреть никак, пульс еле прощупывается, да я ещё так спать захотела после эмоциональной встряски… Не стала надеяться на себя, отправила Мишку за мамой. Мама пришла, посмотрела и отправила меня к телефону звонить в госпиталь, вызывать машину. Наверное, уже едут, я вызвала.

– Мне подойти?

– Да нет, спасибо, там больше и я не нужна. Мама проедет с ней, отдаст дежурной бригаде, а потом на машине домой.

– А что случилось, она поняла?

– То же, что и я: сильный стресс, шоковая реакция. Я вообще подумала… нет, это не по телефону. А ты звонил Полине Сергеевне?

– Да. Оказывается, они разговаривают и вчера Полина Сергеевна никаких странностей не замечала.

– Что могли, мы сделали, Саша, всё будет хорошо. Ладно, до завтра. Целую.

– А я тебя два раза. И три.

Мы помолчали несколько секунд, и вновь я ощутил подобие неловкости.

– Пока, – сказала наконец Таня и положила трубку. А я набрал номер Полины Сергеевны, рассказал ей всё и пообещал связать с Викторией Александровной напрямую.

Утром, пока взгляд спросонья не привык к окружающему миру и был обращён скорее внутрь, я видел в голове некий трёхслойный пейзаж. Сверху – солнце и ясное небо такой синевы, какую найдёшь только на открытке с видом Ленинграда или Севастополя. Это Таня, – понял я, – и всё то, что мы друг другу сказали, и что будет впереди до самого конца и дальше. Внизу – тёмный провал, как будто никогда не знавший света. Надежда, – вспомнил я, – она сейчас в госпитале, надо будет навестить или хотя бы передать добрые слова. И вдруг мы всё-таки виноваты в том, что произошло?.. А посередине болталась какая-то серенькая ерунда, и вглядываться в неё было отчего-то стыдно, но я всё же заставил себя и понял, что это песня о ковбоях. Бред, настоящий бред! Непонятно, что мог найти в ней вчера. Никому не буду показывать и сам постараюсь забыть.

И не показал. Репетиция ансамбля, третья по счёту, прошла легче прежних, дело заметно стронулось, или просто на фоне жалкого первого дня любое, даже ползком, движение вперёд казалось мне стартом «Бурана». Сегодня Василий сыграл нам и раздал на листочках три новые песни.

– Наследство от нашей школьной группы, мой одноклассник написал.

– А где он сейчас? – спросила Таня.

– Инженер-теплотехник в Харькове.

– Может, это вы написали? – поинтересовалась Марина, разве что не подмигнув.

– Нет, что вы, у меня никогда не получалось, – открестился Василий, но как-то не очень убедительно.

– А как называлась ваша группа?

– «Депо». Расшифровывайте как хотите: дешёвые понты, деревянные поленья…

– Деловые попуасы, – предложила Таня.

«Детские поллюции», – пришло мне в голову, но я благоразумно смолчал.

– Я пробовала сочинить песню, – сказала вдруг Таня.

– И что вышло? – спросили мы. Таня махнула рукой:

– Ерунда, какие-то девичьи слёзы и сопли.

– Я тоже пробовала, – призналась Марина, – вышла сердитая детская чепуха. Написала Игорю в систему, он что-нибудь придумает для нас. На праздники отпустят домой; надеюсь, к этому времени…

– А я даже не пытался, – сказал я, – потому что и так знаю, что выйдет.

– Я ещё постараюсь, – обещала Таня, – завтра уезжаю в Евпаторию на два дня, к бабушке с дедушкой. Может быть, там придёт вдохновение.

– Как же мы без тебя?

– Ну я не нарочно… Обещаю ничего не забыть и вернуться в полной готовности.

После репетиции Таня вынула из сумочки катушку плёнки, и девушки стали её разглядывать. Подозвали и нас: всё прилично, скрывать нечего. Даже в маленьких окошечках, с чёрными зубами и кожей темнее волос, Марина была узнаваема и, как всегда, прекрасна, но для меня гораздо прекраснее оказались последние кадры с такой же негативной Таней.

– Поменялись местами, и Марина щёлкнула, – объяснила Таня на улице, когда мы остались вдвоём, – она сама предложила, я-то не собиралась, лохматая, ненакрашенная, à la naturelle.

– Напечатаешь мне один натюрель? – спросил я. – Ванну, какао с чаем…

– Попробую.

– Мой отец раньше фотографировал и печатал, я смотрел, но в технологию не вникал. А потом у него как-то пропал интерес. «Зенит» дома лежит, уже года два, наверное, не доставали из шкафа.

– Так попроси, пусть даст поснимать, если тебе интересно. Я покажу, что и как…

Мы направлялись в госпиталь – мимо выселок, сквозь пёструю, разноголосо гудящую на ветру лесополосу; дальше на пути стоял Муравейник – поросший степными травами холм тридцатиметровой высоты. Летом по утрам на нём тренировались десантники, брали штурмом в чистом рукопашном бою, даже без учебного оружия, и то и дело, сгруппировавшись, как колобки, кувыркались с вершины поодиночке и целыми группами, заставляя зрителей ахать, – но я не припомню, чтобы хоть один серьёзно пострадал. Вскочил, отряхнулся – и снова наверх. А в остальное время здесь играла в десантников поселковая ребятня.

– Мне доводилось оттуда летать, – сказала Таня, кивнув на холм.

– А уж как мне доводилось! – ответил я. – Но самому лететь не страшно, гораздо проще, чем смотреть на других.

– Мама не видела… «Ты же девочка, а не Мишка Квакин, а-а-а!..»

– Мне кажется, она сама была такая. Правда?

Таня кивнула, добавив:

– Почаще бы вспоминала об этом… Хотя нет, я несправедлива. Она только в шутку ворчит, а так у нас прекрасные отношения. Даже удивительно, с моими-то заскоками, подростковыми и не только…

Мы могли обойти Муравейник по шоссе с дальней от залива стороны, могли по старой памяти взять его в лоб. Это было интереснее, уж больно красивый вид на посёлок и залив с кораблями открывался с холма. Но дожди… Забраться-то можно, только измажешься весь как чёрт. На обыкновенной прогулке это бы нас не остановило, но сейчас было самое время почувствовать себя нормальными героями.

Разговор перекинулся на Надежду и то, что произошло вчера. Таня рассказала, что так бывает, когда случается событие, которое наша психика не может принять, отталкивает его и кричит: этого не было! этого не может быть! – пока не израсходует все силы, и тогда наступает оцепенение, защитная реакция, чтобы не повредиться умом.

– Ты вчера говорила, что о чём-то сразу подумала, но это не по телефону, – напомнил я.

– Ой, Саш, не хочу пока об этом. Вдруг ошиблась? Извини, ладно?

– Да не за что извинять, – ответил я, и Таня пожала мне руку.

Обойдя холм, мы круто свернули к берегу и минуты через две, вдоль белого, расписанного красными крестиками госпитального забора, дошагали до проходной. «Привет, Славка», – сказала Таня дежурному матросу, он заулыбался, поздоровался в ответ и, ни о чём не спросив, пустил нас на территорию. Здесь было почти безлюдно, только возле склада санитары, лениво препираясь, выгружали из «РАФика» большие коробки, а рядом подметали дорогу несколько больных в синей пижаме, у одного из-под куртки выглядывала загипсованная рука. Я остался в скверике с деревянными скамейками вокруг фонтана в виде чаши со змеёй, а Таня отправилась на разведку в главный корпус и вернулась минут через десять.

– Вроде ненадолго уходила, но уже принесла лекарственный дух, – сказал я, коснувшись её волос.

– Не нравится?

– Нравится, конечно.

– То ли ещё будет… В общем, Саня, я поговорила с мамой. Надежда пришла в себя, но пока ещё слабая, сейчас спит, тревожить не надо. Я передала самые лучшие пожелания от всех нас, но, думаю, она просто не вспомнит. Ни нас, ни как попала на ранчо, ни вообще что там было. Психолог с ней поработает, всё будет хорошо.

Успокоенные, мы двинулись обратно и, теперь уже не сговариваясь, сошли с обочины на тропу, ведущую к Муравейнику.

– Видела в коридоре Лену и Полину Сергеевну, – вспомнила Таня, карабкаясь в гору.

– И что? – спросил я.

– Поздоровалась.

– А брата Лены не видела? Знаешь его?

– Не видела, – ответила Таня, и дальше стало не до разговоров. Только наверху, переведя дыхание, я сказал:

– Здесь хорошо спасаться от цунами. Вон мой дом виден, как раз успею добежать.

– Мой не виден, – отозвалась Таня и, отвернувшись, стала разглядывать госпитальные строения, расположенные изысканным, каким-то венецианским узором. Некоторое время мы молчали.

– Лена красивая, – сказала наконец Таня, – необычная такая, что-то негритянское в лице и светлая кожа. Понимаю, почему она тебе нравится.

– С чего ты взяла?

– А скажешь, нет? – спросила она

Я подошёл и обнял её за талию.

– Танечка, ну что ты выдумываешь?

– Не нравится, что ли?

Я, на миг задумался, собирая верные слова.

– Девочка как девочка. Нет, Тань, я же не буду говорить, что все, кроме тебя, противны, видеть не могу, тошнит от них и так далее. Просто есть ты и остальные. Тебя люблю, рядом с тобой жизнь преображается. А другие?.. Хорошо к ним отношусь. Вот Марина красивая, ты ведь о ней не спрашиваешь? Таня… – и сжал руки довольно крепко.

– Сломаешь, – сказала она, – останутся от меня винтики и дощечки.

– Не веришь?

Таня отвлеклась от госпиталя и, обернувшись ко мне, подставила губы. Это было сильнее вчерашнего, некоторое время холм, город, залив с кораблями просто не существовали. Таня вздохнула так глубоко, как не дышала и взбираясь сюда, поднялась чуть выше и, раскрыв куртку, прижала к груди мою голову. Необыкновенно милые, но уж больно твёрдые чашки под тонкой водолазкой не мешали мне слышать, как бьётся её сердце. Честное, отважное, самое прекрасное… Я скорее сдохну, чем огорчу его.

– Верю, Сашка, – прошептала Таня.

Чуть позже, когда мы отошли друг от друга на шаг и удивлённо посмотрели вниз: как не рухнули только что, не укатились к подножию? – она спросила:

– А ты меня к кому-нибудь ревнуешь?

– А надо?

– Мы не в Одессе, чтобы отвечать вопросом на вопрос.

– Таки да… То есть, нет. Кажется, ни к кому.

– Непорядок, – покачала она головой, – надо срочно дать тебе повод.

– К кому же?

– Подумаю на досуге. Ладно, идём, мне ещё надо собраться к завтрашнему и напечатать, – она приподняла сумочку, где лежала плёнка.

Мы побежали вниз, то и дело оступаясь, скользя и ловя друг друга за руку. Не упали, – думал я, – и здесь не упадём, и, даже будь эта гора ледяная, всё равно никогда не упадём!..

В последний день каникул я заглянул к Тане перед репетицией ансамбля и застал её в непривычном раздражении.

– Что-то потянуло снова перечитать «Апофегей», – сердито сказала она, – и без слёз опять не обошлось. Как дурочка!

– Когда он её ударил?

Она кивнула.

– Представила себя на её месте?

– Нет, – ответила Таня, – со стороны представила, так гораздо жальче. А ты бы мог ударить женщину?

– Допустим, у неё в руке нож, – осторожно произнёс я, – и, если не ударю, она меня это самое… Тогда придётся и, скорее всего, без раздумий.

– Не, я не такой жёсткий случай имею в виду. Просто в жизни, что-то не то сказала или не тому, изменила, может, как-то подставила, мало ли… И вот ты узнал.

– Лариску Осадчую в пятом классе можно было считать женщиной? – осторожно спросил я.

– Ну-у, вам видней… А кто это? Я и не знаю.

– Летом уехала, а в весной мы – значит, я, двое ребят и девочка – побили её.

– За что?

– Стучала с каким-то прямо сладострастием. Кто куда посмотрел, что неприличное сказал, кому дал списать – всё становилось известно там, – я взглянул на потолок. – Или на контрольной как зашипит: «Изурин, хватит!» – а Павловна не разберётся: «Изурин, сдай тетрадь, два!» А он не делал ничего. Мы терпели-терпели, потом остались после уроков, когда она дежурила, и… Я дал в плечо и затрещину не шуточную.

– И не наябедничала?

– Побоялась народного самоуправления. В шестом классе, тем более старше, так бы уже не сделали.

– Ладно, не оправдывайся, этот грех я вам отпускаю, – сказала Таня. – Но если как здесь – помнишь, в книге?

Я помнил. Герой повести Юрия Полякова, молодой аспирант-историк Валера Чистяков, всё круче сворачивал с научной дороги на партийно-номенклатурную и первое время воспринимал это как игру, такую опасную и заманчивую детскую игру со спичками, но постепенно и как-то незаметно для себя увлёкся. Происходило это в конце семидесятых, то есть лет десять или чуть больше десяти назад. «Тому назад», как обыкновенно пишут в книгах; я никогда не понимал, что значит это «тому», но, раз положено, пусть будет. И вот однажды в Берлине, на конференции дружественных историков, где Валера руководил советской делегацией, а в её составе была Валерина невеста Надя, он произнёс тост за историческую науку, сметающую стены и преграды между народами. Шёл заключительный банкет, и Валера, разгорячённый пивом и шнапсом, просто не заметил, что его слова, при наличии в городе известной стены, звучат довольно-таки двусмысленно. Он понял это уже дома, когда на сборище институтского партийного комитета поднялся человек, которого Валера считал другом, спросил, правда ли, что товарищ Чистяков на банкете призывал разрушить берлинскую стену, и все посмотрели на Валеру так, «как смотрят на ошмётки человека, раздавленного поездом».

Ну и, казалось бы, что может быть лучше? Из парткома выкинут, никаких больше идиотских сборищ, занимайся наукой, как и мечтал, и ни один прокуренный старикан, коммунистическая шишка, не будет орать на тебя, как на салагу. Но Валера уже отравлен, он не может просто так вернуться в прежнюю жизнь. Гардеробщик уважительно подаёт пальто да ещё обмахивает щёточкой – а скоро всё узнает, снова будет швырять, и это кажется самым обидным. Великая сила художественной подробности. Из отдельной комнаты в аспирантской общаге выселят обратно в конуру, и все будут считать неудачником: упустил такой шанс… Вечером он в пьяных слезах жаловался Наде, не очень-то прислушиваясь к её разумным доводам. «Ты же талантливый, а все эти партийные игры – для бездарностей», – убеждала она, а Валера вдруг спросил: откуда, откуда он узнал про стену? Не Надю спросил, скорее судьбу. «Ты только не сердись, но это я ему сказала, – ответила Надя, – в шутку. Я же не знала, что он подлец». Вот здесь-то Валера и ударил её по лицу и навсегда потерял, а вместе с ней – последнюю надежду вырваться из номенклатурного гадюшника. А какой был роман, какие встречи, разговоры…

– Ты бы мог на его месте ударить? – спросила Таня. Я аж передёрнулся от этой мысли, как автоматный затвор.

– Нет, конечно! Даже такого желания не возникло бы, уверен.

– А что бы сказал?

Я помедлил, стараясь как можно более точно представить себя на месте несчастного Валеры.

– Мне было бы неприятно, – сказал, наконец. – Оказывается, ты, Надя, за моей спиной обо мне сплетничала. Смеялись, наверное, вдвоём над глупым Чистяковым. А если бы он не был подлец, я бы и не узнал никогда. Может, ты и с подружками меня обсуждаешь, где там родинка, пардон, на каком месте, а я и не знаю… Неприятно.

– В общем, резонно, – признала Таня, – а как же с карьерой?

– Да и пёс с ней, – искренне ответил я.

– И это не повод, чтобы ударить?

– Думаю, это повод позлиться два часа и забыть.

– Сашка, я тебя обожаю! – воскликнула Таня и, подбежав на цыпочках, поцеловала меня в щёку. – Она, конечно, скажет: ах, я была неправа! – Таня прижала руки к сердцу, – прости, я больше так не буду!.. Ты тут же растаешь, мир, дружба… В общем, не всё так плохо на этом свете. Сейчас, минутку… Переоденусь и пойдём.

Дела в ансамбле не просто двигались на лад, перемена за время каникул произошла качественная. Всё-таки ансамбль должен быть содружеством равных, – думал я с самого начала и ни с кем не делился этой мыслью лишь потому, что считал её очевидной. У нас же получилось так, что с первой встречи один оказался значительно равнее прочих, и дело тут не в статусе учителя, а просто в опыте и умении. Это было неизбежно, я понимал, однако не мог избавиться от разочарования. Играть хреново – надеюсь, поправимая беда, но вот чувствовать себя в подвале тем же школьником, вызванным к доске…

Что-то переломилось в тот день, когда вернулась из Евпатории Таня. Василий оставил менторский тон, всё больше увлекался и распоясывался; мы, конечно, обращались к нему на вы и по имени-отчеству, но в остальном разница стиралась на глазах. Сегодня, когда мы всё отыграли, он пустился в воспоминания. Легко нам сейчас живётся, – говорил Василий, старчески покряхтывая, – пообещал директору на словах, что не будет никакого панк-рока, и достаточно. А в его годы была обязательная квота патриотических песен. Вот пока не отыграешь «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца», за своё не возьмёшься. А своё надо было литовать в нескольких инстанциях, где сидят злобные пердуны. Зато какими героями, ломающими систему, они чувствовали себя, когда удавалось протащить в концерт, ближе к финалу, что-то нелитованное! Эх, нам, молодым, не понять…

– Жаль, что мы так поздно этим занялись, – сказала Таня по пути домой. – В следующем полугодии нажму на учёбу, для остального будет мало времени.

– Но хоть сколько-то будет? – спросил я.

– Посмотрим. Вот слетаешь в Питер, привезёшь, наверное, какой-нибудь материал для поступающих…

– Так я не полечу, – грустно произнёс я.

– Почему?

– Думал сразу после Нового года, а ты его отменила, так что всё, – я развёл руками, – Питер обойдётся без меня.

– Э, нет! Я ради такого дела опять его введу. Слушай: мы, императрица всей… всея Галактики, повелеваем: Новому году быть! Ну как?

– Теперь придётся лететь.

– Придётся, – передразнила она, – а что, не хочешь?

– Знаешь, что я вспомнил? Вот это, очень характерным голосом:

– Помню, и что?

– Что такое merci beaucoup, я у взрослых спросил, а что такое «расшепнём» – нет. И так понятно: расскажем шёпотом. А «не расшепнём» – значит, будем кричать.

– В логике не откажешь. А я в детстве от тёти Ксении, Машиной и Катиной мамы, услышала выражение «тютелька в тютельку» и представила её перед зеркалом. Смотрит на себя: вот, значит, так всё и есть, тётенька в тётеньку.

– А я, когда слышал песню из другого кино:

там часто повторяется: кавота, кавота, и я думал, кавот – это зверь такой вроде бегемота, очень редкий, из Красной книги, иначе неинтересно ждать.

– А я слышала это:

и не понимала: что за варена, какой у неё круг?

– Может, варёный круг?

Таня, пожав плечами, спела:

Мы вошли под арку, соединяющую дома. Все арки в нашем городе были ветреные, но эта – чемпион: не знаю по какой причине именно здесь круглый год задувал такой сквозняк, что не каждый мог пробить его насквозь футбольным мячом или проехать на велосипеде. Несколько лет назад это было одним из наших любимых спортивных испытаний…

Наклонились вперёд и маленькими шагами, нарочно медля, прошли аэродинамическую трубу до середины. И здесь-то я остановился, пронзённый до пят внезапной мыслью.

– Таня!.. – сказал я, перекрывая гул и свист, – слушай…

– Что? – спросила она серьёзно, тоже что-то почувствовав. Я шагнул ближе, чтобы ветер не разнёс слова по всему посёлку, и спросил:

– Ты бы хотела полететь со мной?

– А можно?

– Я почему-то уверен, что твои родители отпустят. Надо поговорить с моими и с бабушкой, дедушкой. Билет ещё не взяли, на днях собираемся.

– Где я остановлюсь?

– Квартира трёхкомнатная, ты можешь в маленькой комнате, а я перекантуюсь в гостиной как-нибудь…

Под ногами с визгом и хохотом то ли пролетела, то ли прокатилась по ветру компания малышни. Мы поглядели им вдогонку, и в следующий миг Таня обхватила меня за шею.

– Санечка! Неужели правда? Фантастика! Спасибо тебе!..

– Подожди, Тань, – сказал я, чувствуя, как целый табун мурашек бежит по спине от её слов и прикосновения губ, – может, ещё и не получится.

– Да какая разница, получится или нет! Сейчас не выйдет, летом всё равно приеду. Главное ведь – желание, правда?

Мимо прошла женщина, одной рукой держа улетающие волосы, другой – развевающуюся сумку, и, кажется, покосилась в нашу сторону неодобрительно. Мы засмеялись, встали к ветру грудью и, растопырив руки, балансируя на весу, навалились на него так, что ещё чуть-чуть – и можно было упасть; Таня вдобавок изобразила «ласточку» и держалась непонятно каким чудом и, когда в сквозняке случился мгновенный перебой – с наветренной стороны мимо арки проехал грузовик, – скакнула вперёд на одной ноге и вновь непостижимо устояла. Весь остаток пути мы разговаривали о чём угодно, только не о возможном путешествии, будто могли спугнуть его преждевременной болтовнёй. Только возле своей парадной Таня вспомнила о нём:

– Извини, Саш, домой не приглашаю, я сегодня плохой собеседник. Буду сидеть и мечтать, спасибо ещё раз!

По пути домой я вынул из почтового ящика второе письмо Оксаны Ткаченко. Кроме самого письма, в конверт была вложена открытка с цветной фотографией молоденькой девушки в джинсах и рубашке, с микрофоном в руке, и записка с одним только вопросом: «Правда, похожа?!!» У девушки были продолговатые, бесстрашно распахнутые глаза, густая чёлка, прямой нос и мягкие губы в сочетании с чётко обрисованными скулами, а в целом она выглядела как уличный сорванец на границе взросления, – уже не полезет без раздумий на соседскую яблоню, а спросит себя, поступают ли так настоящие леди, и лишь затем полезет. Я вынул из стопки Таниных фотографий новенький портрет: и правда много общего. Françoise Hardy – было написано на открытке. Француженка, – догадался я, – наверное, Франсуаза. Харди?.. У них, вроде, H не читается. Значит, Арди. Должно быть, певица, – понял Штирлиц, – надо будет узнать подробнее…

Но это сделаю позже, а сейчас я решил написать что-нибудь прозаическое. Решал я это и вчера, даже просидел минут двадцать перед открытой тетрадью и отложил, так и не коснувшись её карандашом, взял книгу. Почитаю для вдохновения, вдруг поможет… Книга была толстенная, с жутко неудобным названием: «А. П. Чехов в воспоминаниях современников», – попробуйте-ка произнести это тройное «в» на стыках, если вы не заикаетесь от холода. Я уже прочитал значительную часть, но почему-то с середины, а вчера наугад открыл первые главы – с воспоминаниями братьев, Александра и Михаила, – и очень скоро встретил такое событие:

…где-то в степи, в чьём-то имении, А. П., будучи ещё гимназистом, стоял у одинокого колодца и глядел на своё изображение в воду. Пришла девочка лет пятнадцати за водой. Она так пленила собой будущего писателя, что он тут же обнял её и стал целовать. Затем оба они ещё долго простояли у колодца и смотрели молча в воду. Ему не хотелось уходить, а она совсем позабыла о своей воде. Об этом Чехов, уже будучи большим писателем, рассказывал Суворину, когда оба они разговорились на тему о параллельности токов и о любви с первого взгляда.

Стиль, насколько я мог судить, был так себе, взять хотя бы четырежды повторённую воду… Впрочем, моё ли дело придираться к стилю? – опомнился я, – неизвестно, что бы сам натворил. Но тема была интересна необычайно! Параллельность токов, любовь с первого взгляда – об этом стоит написать. Героем, разумеется, буду я, а девочка… Я стал воображать нашу встречу в степи. Колодец не нужен, не один я читал эти воспоминания. Просто сидим на траве, разговариваем. О чём? Придумаю позже. Солнце клонится к закату. Выгоревшие волосы, босые ноги. Поднимаемся, идём, взявшись за руки. Полынный ветер треплет лёгкое светлое платье. Куда идём? На берег, обрывистый и каменистый, но у самой воды блестит узкая песчаная полоса. Спускаемся: я впереди, она следом, осторожно, держась за мою ладонь. Шагнув на песок, снимаю её с камня, нежные руки лежат на моих плечах, грудь сквозь тонкую ткань касается лица, и никаких твёрдых чашек. Ставлю рядом, бретелька падает с плеча…

И здесь я остановился, поняв, что эта выдуманная девочка совсем не похожа на Таню.

Она не была ничьей копией, но всё-таки… черты Маши, Таниной двоюродной сестры, различались в ней больше остальных, а маленькие босые ноги, видимо, достались от Светланы, моей соседки с пятого этажа. Я попытался вернуться и переиграть всю историю с правильной героиней, но воображение не стерпело такого насилия над собой, взбунтовалось и замолкло.

И сразу появился вопрос: а зачем я всё это пишу? Когда говорило воображение, такие мелочи меня не занимали, я был как Портос: дерусь, потому что дерусь. Каждое написанное предложение само по себе являлось целью. А теперь задумался, что буду делать с написанным? Не посылать же в журнал? Рано ещё…

Так ничего и не решив, закрыл тетрадь и вернулся к воспоминаниям о Чехове.

Сегодня тоже обратился к ним, дочитал заметки Лидии Авиловой – и навсегда принял её сторону в заочном споре, кого же по-настоящему любил Чехов: Авилову или всё-таки Лику Мизинову, – затем вернулся к главе, написанной Буниным. Она была для меня словно намагничена, я не мог понять отчего: такие же буквы, слова, никаких изысков, наоборот всё довольно строго и без прикрас, а впечатление – особенное, иное. Эти страницы два года назад стали моей первой встречей с Буниным, я не знал тогда ни «Жизни Арсеньева» – название слышал, но соотносил его с автором «Дерсу Узала», – ни «Тёмных аллей», «Тени птицы», тем более стихотворений, и до «Господина из Сан-Франциско» мы в школе ещё не добрались…

Были здесь утешительные для меня строки:

Один писатель жаловался: «До слез стыдно, как слабо, плохо начал я писать!»

– Ах, что вы, что вы! – воскликнул он. – Это же чудесно – плохо начать! Поймите же, что, если у начинающего писателя сразу выходит все честь честью, ему крышка, пиши пропало!

И горячо стал доказывать, что рано и быстро созревают только люди способные, то есть не оригинальные, таланта, в сущности, лишенные, потому что способность равняется уменью приспособляться и «живет она легко», а талант мучится, ища проявления себя.

Но сейчас мне открылись другие:

Говоря о нем, даже талантливые люди порой берут неверный тон. Например, Елпатьевский: «Я встречал у Чехова людей добрых и мягких, нетребовательных и неповелительных, и его влекло к таким людям. Его всегда влекли к себе тихие долины с их мглой, туманными мечтами и тихими слезами…» Короленко характеризует его талант такими жалкими словами, как «простота и задушевность», приписывает ему «печаль о призраках». Одна из самых лучших статей о нем принадлежит Шестову, который называет его беспощаднейшим талантом.

Моим любимым рассказом Чехова был и до сих пор остаётся «Дом с мезонином». Время от времени увлекаюсь другими, думаю, что они лучше, но неизменно возвращаюсь в этот дом. Я уже тогда чувствовал, что он гораздо сложнее школьной схемы, которую нам преподносят: мечтательный художник, поэтически беспомощная Женя-Мисюсь, приземлённая Лида из вредности губит чужое счастье в промежутке между земскими выборами и диктовкой о вороне с кусочком сыра… Это было бы просто, как песня о соколе. Я не сомневался, что на самом деле художник влюблён в обеих, в Женю и Лиду разом. Он и впервые увидел их вместе, и, думая об одной, всякий раз перелетает мыслями на другую, они для него – словно два отражения несуществующей совершенной девушки. И он нравится обеим – оттого-то Лида дерзит ему и не может остановиться. Вот, например, Марина ко мне равнодушна и остановилась легко, а Лида не может и злится, в первую очередь, на себя. А художник ни разу о ней плохо не подумал, даже сгоряча не обозвал каким-нибудь сухарём, и дело тут не в одном лишь воспитании… Конечно, он выбрал Женю, доверчивую и по-детски расположенную к нему, но возможно ли это – разделить идеальную девушку пополам и быть счастливым с одной половиной? Не взвоешь ли от тоски по другой, недоступной? И, может быть, Лида, так властно ломающая чужие судьбы, на самом-то деле всё понимает и уберегает всех от куда больших разочарований?.. Неоднозначно, как сама жизнь, и правда беспощадно.

Вот бы и мне написать что-нибудь такое, чтобы меня назвали беспощаднейшим талантом! Но что? Я, наверное, впервые так ясно понял, что сказать мне пока нечего, и даже приуныл. Но пришёл в себя довольно быстро: сейчас нечего, но ведь рано или поздно будет что? Несомненно будет, и, пока это время не пришло, надо тренироваться, чтобы встретить его в полной готовности. Надо писать о том, что знаю, – а я ведь что-то уже знаю? Ну хоть что-нибудь?..

Сначала я подумал о том, что не люблю и чего в моём произведении не будет. Не люблю целенаправленные сюжеты, когда всё действие подчинено единственной задаче: найти убийцу, клад, поссорить одну парочку, помирить другую, спасти человечество, объяснить, почему мы все так живём. Такие истории, на мой взгляд, слишком явно сфабрикованы, подобны кроссвордам. Есть, конечно, исключения: «Эра милосердия», похождения великого комбинатора, где ловят и ищут, но этим далеко не ограничиваются. Но я ничего равноценного пока не напишу. И вообще, может быть, так получится один раз в жизни.

Что ещё не люблю? Закрученные интриги, нагромождения страстей, откровенные попытки развлечь и удержать внимание. Такие книги похожи на раскрашенные погремушки, которыми авторы трясут перед носом читателя-младенца. Не люблю случайно перехваченные письма и подслушанные разговоры, из которых узнаётся что-то важное. Не люблю безупречных героев с модными причёсками и лысых злодеев, равно как и наоборот. Не люблю назидания с моралью. Недолюбливаю роковых неотразимых красавиц. И просто ненавижу, не переношу на каком-то органическом уровне «говорящие» имена. Не наш человек – непременно какой-нибудь Чужанин, хороший парень – Жаркий… Или может ли хоть кто-то приличный носить фамилию Грацианский? Вмиг узнаешь негодяя с вражеским душком, лощёного и самодовольного. Интерес к книге убит на три четверти, как линкор на клетчатой бумаге, и следующий столь же очевидный персонаж отправляет его ко дну.

Страшилки, ужастики? Слово «триллер», замечу в скобках, было не в большом ходу. Чуть раньше, вероятно, они могли бы быть интересны, но я уже читал опубликованные фрагменты дневника Анны Гуреевой, долго читал, по абзацу в день, больше было не выдержать, и после этой невыдуманной повести все потуги напугать расставленными в определённом порядке буквами имели в моих глазах очень жалкий вид.

Фантастика? После Ефремова, Стругацких, Гаррисона?..

Но всё же были произведения, придраться к которым я не мог и в то же время не испытывал перед ними страха. В них во всех мне виделось нечто общее. Трилогия Льва Толстого, «Капитанская дочка» и повести Белкина, «Степь», те же «Романтики», выученные почти наизусть. Дворовые рассказы Юрия Нагибина, чьих героев – Лайму, Ивана, Вовку Ковбоя, непобедимого Арсенова и других – недавно видел глазами рассказчика, восторженного младшего соседа, а теперь мог бы стать их приятелем. «Смок Беллью», конечно: преодоление всего на свете, авантюризм и невозможное в нашей стране – а, может быть, дело и не в стране? – едва ли возможное в наше время чувство, что ты полный хозяин себе и своему золотому песку…

И ещё довольно много. Я пока не мог выразить словами, что их объединяет. Позже добрался до мысли, что там сначала появляется человек, начинает жить, из этой жизни без усилий возникает сюжет, сами собой рождаются идеи, но ни в коем случае не наоборот.

В тот же вечер я увидел своего героя. Он будто выпрыгнул откуда-то на стол и оказался моим ровесником. Только переехал в новый город… Нет, даже младше меня, но это и хорошо – интереснее будет. Ему интереснее: многое из того, что известно мне, почувствует впервые. А когда дорастёт до моих сегодняшних лет, станет ясно, что из него получится.

Открывая тетрадь, я уже знал, что героя будут звать Олегом. Его тёзка из одиннадцатого класса был здесь ни при чём, – просто звучит хорошо, энергично и не нуждается в утомительном разнообразии, как, например, Александр, Саша, Саня, Шура… Я взял карандаш и, торопясь, пока не ушла мысль, написал, что первый город в своей жизни Олег помнил отрывками. Помнил тенистую аллею, где учился ездить на велосипеде, – с каждым разом уезжал всё дальше, дальше, меньше боялся упасть, вот и повернул, не упираясь ногой в землю. Помнил соседского пацана, ровесника, – не лицо и не слова, а невероятно громкий визг, острые, как стекло, зубы, каменную выдержку: он не плакал, даже если толкнуть его наземь и пройтись как по газону. Помнил голые загорелые спины на пляже, через которые хочется прыгать, но нельзя. Огромную камбалу на обеденном столе, мороженое, ветер, метущий по улицам горячую пыль, другие смутные видения, и не всегда понятно, было так на самом деле, приснилось или выдумал.

Второй город сохранился прекрасно, связно, во многих подробностях, не хватало лишь одного – первого впечатления, мгновенной картины, которая жила бы в памяти, просвечивая сквозь все дальнейшие открытия. Олег понял это в день знакомства с третьим городом.

Переехали быстро и деловито. Однажды вечером под конец августа мама, вернувшись со службы, сказала, что их с папой переводят в новую часть. Назавтра она вместе с Олегом сходила в школу, забрала его документы. Классную руководительницу и многих учителей он не встретил, но администрация была в сборе. «Удачи на новом месте, будем помнить друг о друге хорошее», – сказала напоследок завуч Марья Сергеевна по прозвищу «Извините меня» и чуть ли не впервые на его памяти улыбнулась: «Точно будем?» Олег кивнул с искренним согласием, подумав, что хорошего, наверное, о нём можно вспомнить не так и много. Учился почти без троек, однажды выиграл весенний кросс, написал сочинение, которое отправили куда-то на конкурс, но что с ним дальше стало, неизвестно… Вот, пожалуй, и всё хорошее. Плохого было больше: несколько драк на заднем дворе, синяки, окровавленные носы. Матерные перебранки, подслушанные кем-то из учителей, запущенная в туалете жутко дымная ракета из фольги, начинённая целлулоидом от теннисного шарика. Прогулы, два разбитых стекла, вечные жалобы девчонок, им даже повод не нужен. Смешки над самой Марьей Сергеевной, которая на каждой линейке произносила долгие речи, кипятясь и поминутно выпаливая грозное «извините меня»… Да в общем ничего ужасного, если разобраться, не лучше и не хуже остальных.

В тот же день Олег увиделся в Доме офицеров с Жекой Старковым, сыграл в настольный теннис и обещал написать из нового города, а если удастся, и позвонить при первой возможности. Андрей Щербина пока не вернулся из Ростова. Жаль, не попрощались… Но ладно, в конце концов, не на Марс уезжаю, – подумал Олег, – ещё встретимся.

Вечером он помогал папе складывать книги в большие коробки, заклеивать их липкой бумажной лентой. Мама собирала посуду, оставляя лишь самое необходимое на ближайший день, и ставила на специальный поддон горшки с цветами. Закончив с ними, слепила и отправила в духовку яблочный пирог. А следующим утром возле подъезда остановился бортовой «ЗиЛ» с контейнером, пришли матросы, наполнили квартиру запахом ваксы и тройного одеколона и вместе с папой принялись разбирать и выносить мебель. Олег помогал, стараясь не путаться под ногами, тащил по лестнице то стул, то велосипед «Орлёнок», подавал их стоящим в кузове. Он лишь теперь заметил, что матросы, которые прежде казались не пожилыми, но уж точно взрослыми, на самом деле мало отличаются от старшеклассников из его школы, так же толкаются плечами, так же изображают испуг, будто бы машина внезапно тронулась, чтобы вправду напугать того, кто стоит к ней спиной. Только в присутствии папы они как-то стихали, и дело, как догадался Олег, было не в том, что папа – их командир, а как раз наоборот. Они ещё не привыкли к тому, что он больше не командир, и, наверное, впервые видели его в обыкновенных гражданских брюках, рубашке и кроссовках.

Ещё Олег обратил внимание, какая тяжёлая вещь – книги. Когда несколько штук лежит в портфеле, то и не чувствуешь, а снести со второго этажа и поднять в кузов целую коробку – даже для двоих крепких парней задача непростая. А двое таких, как он, наверное, и не справились бы.

Конечно, их работа собрала вокруг любопытную толпу, и, когда вещи уехали, Олег ещё долго рассказывал, что теперь будет жить в другом месте, возле самого моря, всего в двадцати километрах от города, где когда-то родился. Поднявшись, наконец, к себе, он встретил матросов, очень весёлых и раскрасневшихся. Их голоса гулко отзывались в опустевших комнатах. «Не жалко уезжать?» – спросила мама. Олег покачал головой, с трудом узнавая квартиру. Лишь по прямоугольным силуэтам, сохранившим первозданный цвет обоев на пожелтевшем фоне, можно было определить, где раньше стоял шкаф, где книжная полка. Ему представилось на миг, что и город за стенами исчез, такие же тени остались от улиц, от парка, школы, от магазинов и даже от соседей по двору, которые только что развешивали уши. Вот только с собой ничего этого не возьмёшь… «Не жалко», – сказал Олег, хотя в носу всё-таки защипало. Но он не показал вида, а тут ещё мама дала кусок пирога, налила в кружку чай, и матросы подарили на память восьмикратный флотский бинокль.

Так, с биноклем на груди и рюкзаком за плечами, Олег через день и вышел из автобуса на конечной остановке своего нового города…

Хорошо Тане, – думал я, – ничего не боится. Я был не такой и приступал к неизбежному разговору с опаской.

– Мама, – осторожно сказал я, – есть предложение. Даже, скорее, просьба. Одна девочка из одиннадцатого класса хочет после школы поступать на врача в Питере.

– Молодец, пусть поступает. И что?

– Я на каникулах туда полечу. Можно, и она со мной слетает, только ради дела, посмотреть медицинские вузы, взять проспекты, если есть? Если, конечно, бабушка с дедушкой будут не против…

– Ещё чего не хватало, – предсказуемо ответила мама, – отвечать за постороннюю девочку?

– За кого отвечать, зачем? Она взрослая, старше меня на полтора года и с паспортом.

– Не выдумывай. Где она хоть остановится?

– Три комнаты. Остановится там, где я обычно живу, а я в большой.

– Даже не мечтай.

– Но почему нет-то? Почему ты любую новую мысль сразу принимаешь в штыки? Что мешает сделать человеку доброе дело?

– А ты знаешь, как там сейчас живут? – сказала мама. – Это мы здесь, как в оазисе. Наверное, последний год. Разговоры ходят такие, что скоро будем с вечера занимать очередь за продуктами и всю ночь бегать отмечаться. Бросит нас родина на произвол судьбы.

– И о какой защите она мечтает, если так обращаться с защитниками?

– Будут другие заботы, не развалиться бы с гражданской войной, а вы, друзья, выживайте как хотите. А там уже все брошены, полки в магазинах пустые, на улицах темно. Можно подумать, ты не знаешь, на другой планете живёшь. И ещё хочешь кого-то везти…

– Значит, лететь одному мне – это нормально, да? А вдвоём с небольшой девочкой мы превратимся в саранчу и за пять дней объедим весь город, так, что ли?

– Не в том дело. Ты свой. А чужие в такое время…

– Спасибо, – сказал я, – мне теперь очень приятно лететь, зная, что там людям нечего есть и я отберу последнее.

– Не преувеличивай. И ещё раз говорю, ты свой.

– Да какая разница, свой или нет. Думаешь, её родители отправят с пустыми руками? Мы и сами возьмём сухой паёк.

– Какой паёк?

– Картошки килограммов десять, яблоки, несколько банок тушёнки. Кефаль копчёную. Положу в наш рюкзак.

– Чтобы всё провоняло рыбой?

– Упакуем в полиэтиленовый мешок.

– Испортится.

– Не успеет. Ну пожалуйста, не уводи разговор в детали. Возьмём что-нибудь другое, главное – возьмём.

– Откуда?

– Деньги заработали на винограднике. Скоро заплатят.

– Не выдумывай.

– Хорошо, тогда и я никуда не полечу. Буду сидеть в Солнечном до посинения, если ты не можешь даже прислушаться к маленькой просьбе. Всё.

Хлопнув за собой дверью комнаты, я понял, что разговор ушёл не туда. В конце концов, Таня готова к отказу и не обидится, а цель у поездки практическая – разведать обстановку, – и как же я разведаю, сидя за этим столом? Чёрт, думать надо было, а не выступать.

С другой стороны, я уже не мог представить, как полечу и что буду там делать один… Чтобы хоть немного отвлечься, я вновь раскрыл тетрадь и с удивлением отметил, что воображение по-прежнему со мной и готово двигаться дальше. На чём остановились? Итак, Олег вышел из автобуса на конечной остановке своего нового города. «Через месяц приехали бы на машине», – говорил папа. Он уже несколько лет стоял в очереди на «Жигули», недавно получил права. Олегу самому не терпелось: выучил правила движения, мог, даже разбуженный посреди ночи, сказать, где какая педаль. Скорее бы за городом, на пустой трассе, взяться за руль, проехать для начала хоть сотню метров!.. Но в первый день, проходя мимо рынка, уже в ранний час полного дынями и персиками, Олег подумал, что сегодня лучше так. На машине подъехали бы к самому дому и ничего не увидели, а сейчас им овладела жажда впечатлений. Разглядеть как можно больше всего, почувствовать, запомнить – и непременно за один раз…

Дорогу от вокзала домой я срисовал с нашего городка, по которому достаточно гулял в воспоминаниях, и приводить её здесь не буду. Я подвёл Олега и его родителей к нашему подъезду, поднялся с ними на третий этаж, но на площадке свернул в другую сторону. Когда я сам только приехал в Солнечное, меня удивили арки между домами и совершенно поразили застеклённые галереи, соединяющие дома над арками. Я тут же придумал, что по этим галереям можно бегать из одного дома в другой и вообще там есть параллельное пространство, не пересекающееся с обыкновенным жильём, и только избранные знают, как туда попасть… На деле всё оказалось куда прозаичнее. Каждый этаж этих галерей делился глухими перегородками на четыре части, каждая из частей была дополнительной комнатой торцевой квартиры. Именно в такую квартиру с аппендиксом захотели вселиться герои.

Аппендикс был закрыт на ключ; там хранились вещи прежних хозяев, временно улетевших на Север. В остальном квартира напоминала ту, из которой выехали: квадратная прихожая, просторная кухня, раздельные ванная с туалетом, большая комната для родителей, поменьше – для Олега. Такой же крашенный светло-коричневым пол из плотно подогнанных досок, двери со вставками из матового стекла, даже рисунок обоев похож: бледные листья и гроздья винограда.

Были отличия, и главное среди них – балкон. Мама говорила: «лоджия», но это слово ещё не стало для Олега своим, да и звучало как-то по-девчоночьи. Но, как ни назови, таких огромных балконов он прежде не видел – будто продолжение его комнаты за стеной, состоящей больше из стекла, чем из бетона, четыре на два метра, наполовину встроенный в дом, наполовину выступающий наружу. На балкон можно было выйти как из комнаты Олега, так и из родительской, но папа с мамой туда не спешили, а Олег немедленно вышел, как на капитанский мостик, взялся за перила, посмотрел на молодой парк с низкими деревьями и бирюзовое море, ближе к берегу вспененное белыми гривами. Линия берега напротив дома изгибалась буквой S: её ближнее полукружие представляло собой небольшую бухту с более тёмной, чем в открытом море, водой; дальнее – песчаный мыс, заслоняющий её от штормов. Вся латинская буква была сплошным пляжем, и справа, где она переходила в ровную линию, а пляж продолжался, в море виднелась цепочка оранжевых буйков. Людей было немного: компания из восьми человек, встав на мысу довольно широким кругом, перекидывалась мячом и никому не мешала. Кто-то купался и заплывал за буйки, но это было так далеко, что даже в бинокль Олег различил только похожие одна на другую головы со слипшимися волосами.

А затем из-за штаба – ступенчатой белой башни, выраставшей будто из самой воды правее пляжа, – вынырнул корабль! Хищный, угловатый, острый, со светло-серой передней половиной и почти чёрной задней, он деловито шёл своей дорогой, отбрасывая на волны зыбкую тень, и никому не угрожал, но Олег услышал звуки духового оркестра, пушечный гром, увидел облака порохового дыма, поднёс к глазам бинокль и смотрел, смотрел не отрываясь… В его прежнем городе были батареи ПВО, флотский командный пункт связи, целый военный аэродром. Не было только моря и кораблей.

Проводив корабль, Олег сошёл в каюты. Он ещё не чувствовал себя дома. Для этого надо было, по крайней мере, чтобы приехали вещи, а комнаты пустовали: обедать придётся на подоконнике, спать на надувном матрасе… Но это кочевое состояние было по-своему интересным, и жажда впечатлений от него только разгоралась. Мама вынимала из чемодана привезённую на первое время посуду. Олег, отпросившись погулять, раздумывал, брать ли с собой бинокль. Почти уже взял, но в последний миг вернулся-таки в комнату и оставил драгоценный прибор в рюкзаке.

Обошёл свой двор, оказавшийся пустым, и замер на границе соседнего, откуда звучали ребячьи голоса. Больше десяти человек – может быть, и все двадцать – играли там в знакомую игру «Али-Баба». Взявшись за руки двумя цепочками, одна напротив другой, хором вызывали кого-то из противников, он с разбегу налетал на неприятельскую цепь и, если удавалось прорвать её, забирал с собой одного из тех, чьи руки разошлись. Если же цепь выдерживала – сам переходил в неё.

На мгновение Олег заколебался: подойти, попроситься в игру? Или пока интереснее со стороны?

– …Михайлову сюда! – грянула одна из цепочек. Другая расступилась; высокая рыжая девчонка в синих шортах и белой майке, на вид ровесница Олега или чуть старше, побежала, мелькая длинными ногами, под нарастающий одобрительный крик, налетела на сомкнутые руки, перегнулась через них, повисла, но разъединить не смогла. Одни голоса разочарованно выдохнули, другие восторженно заорали.

Олег представил, как она повиснет на его руке, станет рядом… Надо подойти! Он шагнул к игрокам, но тут произошла неожиданность – прежде всего, для автора. Это совершенно не вязалось с моим опытом, но я просто увидел, как худой белобрысый парень, выйдя из подъезда, взял Олега за плечо:

– Ты что тут делаешь?

– А тебе зачем?

– Что ты здесь стоишь?

– А что, нельзя?

– Сейчас покажу, что можно, а что нельзя.

– Покажи, смельчак!..

Это напоминало сцену из «Приключений Тома Сойера». Обменявшись десятком подобных реплик, противники сошлись, но злости, необходимой для того чтобы махать кулаками, ни у кого из них не было. Они схватили друг друга за что придётся и, дёргая в разные стороны, пытались опрокинуть. Олег был чуть выше и не сомневался, что победит, но внезапно его ноги подлетели в воздух. Перевернувшись, он рухнул на бок, мигом вскочил, кинулся на белобрысого и стал гнуть его за шею. Тот не поддался, а затем, вынув откуда-то из-за спины свою руку, с силой отодвинул голову Олега и свалил его подножкой. Теперь Олег поднимался медленно, сознавая обречённость, и не столько нападал на соперника, сколько из гордости что-то изображал. Белобрысый поглядел на него с видом скуки, будто нехотя шагнул за спину и, потянув назад, подбил колени.

– Ну ты всё понял? – спросил он, даже не запыхавшись. – Понял, я спрашиваю? Или нет?

Олег молчал. Ничто на всей Земле не заставило бы его ответить «да».

– Смотри у меня, – сказал белобрысый и исчез, точно его и не было, за углом пятиэтажки.

Да уж, в роли Тома выступил не Олег. Он встал, огляделся: видел ли кто-нибудь его провал? Кажется, никто. Игра во дворе продолжалась, теперь какой-то низенький крепыш помчался на цепь и не только разорвал её, но и уронил кого-то наземь. Рыжую Михайлову, кого же ещё. Она встала, отряхнулась, смеясь чуть ли не громче всех, и победитель за руку повёл её, как пленницу, в свою команду.

Да ну её вообще! Лицо горело, и от желания играть не осталось следа. Не так он представлял первый день в новом городе…

– Ты не спишь? – спросила из-за двери мама. Оказывается, она стучалась ко мне, желая поговорить. Я торопливо сунул тетрадку в ящик стола и ответил, что просто задумался.

– Саша, – сказала мама, войдя в комнату, – в общем, мы с отцом посоветовались… Девушка хоть нормальная?

– Какая разница?

– Как это какая? Если хорошая, может, мы бы и согласились. Её-то родители отпустят?

– Отпустят, но у меня уже нет настроения лететь.

– Тебе надо, иначе бабушка с дедушкой огорчатся. Я ещё, кстати, не знаю, как они на это посмотрят.

– Да дедушка меня каждый раз спрашивает, когда же я познакомлюсь с хорошей барышней. Вот, скажу, познакомился. Моя подружка.

– Это он шутит. Но всё-таки она серьёзная?

– А ты как думаешь? Будет несерьёзная поступать на врача, тем более в Питере?

– И у неё там никого нет?

– Никого. Но в институтах есть общаги, если ты об этом.

– Я не об этом, а о том, что она, может быть, авантюристка.

– Совсем без авантюризма скучно.

– Надо думать не о том, чтобы было не скучно…

– Ой, не начинай, пожалуйста. Надо, надо… Любой разговор сведёшь к нравоучению.

– Ты её родителей знаешь?

– Мама работает в госпитале, анестезиолог.

– Так это наследственная тяга. Интересно, где мама училась.

– В Симферополе.

– Почему бы и дочке туда не поступить?

Я пожал плечами:

– Вот хочет в Ленинград. Запретить, что ли?

– А папа?

– Старпом на большом противолодочном. Андрей Викторович Карев, капитан второго ранга.

– Наверное, отец знает, спрошу. Ты выйди к нему, расскажи сам.

– Хорошо, сейчас.

– Фотография хоть есть? Может, я её видела?

– Есть, – я достал из сборника воспоминаний о Чехове заложенную между страницами Франсуазу.

– Хватит, я серьёзно.

– И я серьёзно. Очень похожа, вот смотри, – и показал уже Танины портреты.

– А, знакомое лицо, встречала. Вроде, спокойная девушка, положительная…

– Положительнее не бывает, – честно подтвердил я.