Таня, притопывая и окутываясь белыми облачками, напевала:

А вот прошла, вся в синем, стюардесса, как принцесса…

– Ты бы хотела стать стюардессой? – спросил я.

– Я же мелкая, три сантиметра не дотягиваю до стандарта или пять.

– А лётчиком?

– Военным когда-то в детстве. А сейчас выбрала медицину, и не сбивай меня.

Я пожал плечами и, чтобы уж совсем не сбивать, запел сам:

– Тихо ты, херувим! – подтолкнула меня локтем Таня. – Едиот ахронот, застудишь драгоценный голос.

– Тем лучше, появится суровая хрипотца.

И продолжал:

– Ну и проникай, если от страха невтерпёж. Я уж как-нибудь обойдусь.

– Неужели тебе совсем не страшно?

– Не-ет. А тебе?

– Не то чтобы страшно, но как-то не верится, что эти великаны могут летать. Когда снизу видишь, ладно, а вот вблизи…

– Ай, не журись, отроче, как-нибудь взлетим и сядем. И ещё бы очень хотела прыгнуть с парашютом, – мечтательно протянула Таня и рассмеялась: – Не сегодня, конечно! Сегодня больше всего хочу в Питер, тебе повезло.

И вновь толкнула меня в бок. Мы стояли в ожидании посадки, оба в брюках, куртках и вязаных шапках; Танина – перламутрово-голубая, пуховая, надвинутая почти до бровей, придавала ей очень девичий и очень готовый к полёту вид. Через плечо висели сумки: у каждого – чай в термосе, бутерброды, тёплый свитер, носки. Кроме того, в Таниной сумке лежала «Лейка», в моей – отцовский «Зенит», тетрадь, которую не открывал целый месяц, и перчатки. У нас стоял морозец, не такой крепкий, чтобы заставить меня надеть перчатки, но по пути в аэропорт мы хрустнули не одним тонким панцирем на обмелевшей луже, в Питере же утром было минус восемнадцать и всё по-взрослому. Остальные вещи были сданы в багаж, мамы и папы простились с нами, высказав последние напутствия, и Ту-154 ждал на лётном поле.

Взошли по трапу, отыскали наши места.

– Дам посмотреть, если будешь хорошо себя вести, – обещала Таня, заняв кресло у иллюминатора, сняла шапку, расчесалась, не глядя в зеркальце, и вынула из сумки путеводитель. – Спорим, я знаю Ленинград лучше тебя? Кто построил Зимний дворец?

– Растрелли Бартоломео Франческо, – ответил я. Уж это знал не только от Михаила Задорнова.

– А Строгановский дворец?

– Тоже Растрелли, – ответил я наугад.

– А дворец Белосельских-Белозерских?

– Наверное, кто-то другой… Ринальди?

– Андрей Иванович Штакеншнейдер, – сказала Таня, не заглядывая в книгу, – а теперь найди что-нибудь и спроси меня.

Я нашёл Петропавловский собор, и Таня без запинки ответила:

– Доменико Трезини. Я готовилась, что ты думал.

У неё в руках появилась карта, глянцево блестящая и на сгибах слегка потёртая.

– Покажи, как поедем из аэропорта?

– Вот Московский проспект, свернём на Ленинский, Народного ополчения, а там уже рядом.

– Здорово!

– Разве? Окраинами, вдали от знаменитых мест.

– Всё равно классно, знаменитые места не убегут, доберёмся до них!..

Таня, привстав, сняла куртку. Пока мы разговаривали, самолёт тронулся, вырулил на полосу, замер. К нам подошла девушка, светлыми волосами и тёмно-синей формой напомнившая Надю Игнатович, предложила леденцы и с улыбкой велела пристегнуться. От конфет мы не отказались, свою я, по обыкновению, немедленно раскусил. Что ожидать в ближайшие минуты, оба знали: я путешествовал в Питер и обратно чуть ли не с рождения, а Таня летом долетела через Москву до Иркутска, это вам не с крыши на чердак. Когда самолёт рванул, с каждым мигом набирая скорость, вдавил нас в кресла, приподнял нос и наконец оторвался от бетона всей массой, наши руки встретились, Таня подалась ко мне, я наклонился, и она несколько раз прижалась мятными губами к моей щеке.

– Сашка! – с какими-то новыми оттенками прозвучал её голос. – Спасибо, это всё ты придумал!..

Вскоре наш подъём сгладился, стал едва заметным, как шум прибоя в тихий день. Я протянул Тане тетрадь, Таня открыла, стала читать, то улыбаясь, то хмурясь, и я, даже не глядя на страницы, понимал, где она сейчас находится. Она не отвлекалась ни на чай в термосе, ни на бездонное небо, затопившее иллюминатор, и, когда я провёл пальцем по её колену, будто не заметила.

– Интересно, вообще супер! – сказала она, дойдя до места, где меня временно, как очень надеялся, покинуло воображение. – Я не льщу тебе! – продолжала Таня. – Настоящая книга, я и забыла, что твоим почерком и вообще от руки. У них есть какие-то реальные прототипы или ты всё выдумал?

– Сами выдумались, я даже не знал, что они сделают в следующую минуту.

– И долго писал?

– Недели три, по часу-полтора в день. Очень быстро и почти не исправлял, как будто всё видел перед собой. И мне ничего не мешало, мог прерваться на полуслове, вынести мусор, почистить картошку, поужинать и дальше писать. Потом они стали очень много разговаривать, вместо действия – сплошной диалог по нескольку страниц без перерыва. Потом ушли.

– Но обещали вернуться?

– По-английски ушли. Верю, что так же и придут.

– И предки этой девочки, Насти… Бр-р-р! Тоже сами выдумались?

– Возникли на ровном месте. Может, это мой подсознательный страх вырасти в похожего родителя? Выпускаю и таким образом освобождаюсь?..

– Наверное. Знаешь, чего на мой взгляд не хватает? – спросила Таня. – Я думаю, Олег должен их увидеть. Соседи ведь, не надо подстраивать какие-то особенные обстоятельства? Настина матушка зашла познакомиться под каким-нибудь предлогом, любопытно ей, он увидел… И поразился, какая она благовоспитанная святоша, просто патока сочится изо всех пор! Знала я такую ещё в Новоозёрном, жила в соседнем доме. Дочка у неё – моя одноклассница, Ира Крупенина. Одно время Ира ходила ко мне в гости чуть ли не каждый день, ну я только рада, мы дружили. Некоторые наши домашние разговоры она слышала. Мама такая: «Танька! откуда я знаю, что тебе надеть! Полный шкаф вещей, ты мне голову морочишь! Возьми что-нибудь и свободна! И хлеба купи!..» Я иду довольная как слон, Ирка смотрит, и такая тоска в глазах… Я тогда не понимала почему. Однажды мы бесились, она спряталась за занавеской и нечаянно уронила карниз с одного конца. Как она перепугалась, чуть не до обморока! Я успокаивала, а она за меня боялась. Понятно, что не выдам, и она думала, меня будут бить.

– Мерила по своей семье.

– Точно. А когда я встречала её маму где-нибудь, – Таня усмехнулась, – халва сироповна карамелькина. И все: какая милая, какая милая… Вот такие дела. – И, помедлив, добавила: – Ещё меня поражало, вообще казалось диким, что она, живя у моря, совершенно не умела плавать, даже по-собачьи.

Мы ненадолго замолкли, обратили внимание на бутерброды и чай, да ещё стюардесса предложила изумительно вкусный сок и пирожные. Тетрадка так и оставалась у Тани, а я уже думал, как воплотить её идею. Конечно, Таня права, молодец, догадалась, такой контраст необходим. Но если сделать просто, как на выставке: вот дамочка показана одним глазами, тут же подробно – другими, – наверное, это будет грубый приём? В прошлом веке он был бы хорош, а сейчас нужен один какой-нибудь жест, звук голоса, мимолётное слово: «маслице», «водичка», – на которое Олег не обратит большого внимания, а читатель вздрогнет…

Я встретился взглядом с Таней, она подмигнула.

– Я бы хотела сказать, как представляю дальнейшее. Можно?

– Спрашиваешь.

– Значит, так… Смотри, сам разрешил. Настя поступила на следующий год, легко и без лишних переживаний. Учится, вечерами работает. Угадай кем? Репетитором, занимается с детьми математикой. Дети её обожают, а мальчишки, знаешь, стыдятся перед ней выглядеть чайниками и стараются вдвойне. Ну и гуляет на полную, дискотеки, вечеринки, поклонники, само собой. Студенты, обязательно дядька лет так… много, на иностранной тачке, но она его не любит. Может, немножко увлечена, но не хочет, чтобы он из-за неё бросил семью, и от подарков отказывается. Домой приезжала. Целых два раза, на первых каникулах и на вторых, дальше совсем закрутилась. Олегу пишет, но не часто и так, формально: привет, у меня всё хорошо, пока… Он тоже пишет, иногда присылает фотографии, чтобы она видела, как он взрослеет, чаще – рисунки, он же будет художником. Этого, конечно, мало. Но вот однажды весной он прилетает на экскурсию в Ленинград со своим десятым классом. Наверное, уже в Санкт-Петербург. Написал заранее, договорились о встрече. Отпросился у классного руководителя или кто там главный: хочу провести один день с родственниками, – или просто сбежал. Встретились, а он такой красавец и богатырь, она увидела его чистый, преданный взгляд, всё поняла… Дальше остаётся немного подождать, он после школы едет в Питер, и хэппи-энд. Вот такая история. Нравится?

– Ужасно нравится, – сказал я, – но бывает ли так?

– Откуда я знаю, как бывает, мне же не тридцать лет. Я думаю, хорошо бы так получилось… Но это не приказ, ты слушать слушай, а пиши по-своему. Кстати, когда закончишь, куда-нибудь собираешься послать?

– Вот. Как только встаёт этот вопрос – значит, пора им, – я взглядом указал на тетрадь, – от меня отдохнуть. Когда пишу, вообще об этом не думаю.

– Искусство ради искусства?

– Или ради тренировки. Чтобы, когда буду писать что-то серьёзное, уже понимал, как это делается.

– Мне кажется, это тоже серьёзно, – сказала Таня. – Снижаемся, Сашка, чувствуешь?! Всё, почти прилетели!..

Дедушка Сергей Васильевич Александров дожидался нас в многолюдном пулковском терминале. С лета не изменился, не постарел: те же чуть прищуренные тёмно-карие глаза, седая шевелюра, коротко подстриженные усы. Ростом он был невысок – наверное, поменьше Тани, – очень бодр и подвижен.

– Здорово, летун! – сказал он и уколол меня усами. – А вы, значит, та самая Татьяна?

Таня кивнула, пожимая его ладонь:

– Здравствуйте.

– Ручка-то у вас крепкая! – с явным удовольствием сказал дедушка.

– Да я вообще не слабенькая, – скромно ответила Таня.

– Это точно, – заверил я, – подъёмы переворотом крутит только так.

– Молодец, хорошую невесту нашёл. Будет держать как положено и за что надо.

Здесь я промолчал, а Таня только улыбнулась.

– Думаешь, я поверю, что можно привезти девчонку, с которой не хочется вместе лететь? Эх ты, тихушник! – заключил дедушка. – Ладно, идёмте.

Таня глядела на него почти благоговейно. Всё, что о нём знал, я давно рассказал ей: прошёл войну от рядового штрафбата в Заполярье до старшего лейтенанта, командира мотострелковой роты на озере Балатон. Награды не уместятся на груди, пять орденов и четырнадцать медалей. После войны учился в Горном институте, работал и продолжает работать в свои шестьдесят девять, не каждый день, а когда позовут, но зовут часто. Голосом может покрыть целый сектор на стадионе Кирова – понятно в кого у меня такая труба, но мне до этой мощи командовать и командовать. Умеет ориентироваться в любом буреломном лесу без компаса и даже без солнца, полными корзинами собирает белые и какие угодно грибы. Иногда у него болит голова, несколько дней, даже неделю подряд – последствия фронтовых контузий, летом на месяц ездит в санаторий, каждые два или три года ложится в госпиталь, но зимой, как вот сейчас, непременно энергичен и полон сил.

Мы получили багаж, вышли. Мороз покусывал щёки. Дедушка остановил такси; водитель, мгновенно проникшийся к нему тем же весёлым почтением, что и Таня, ловко разместил в багажнике её элегантный чемодан на колёсиках, мой футбольный баул и рюкзак с сухим пайком. Мы с Таней сели на заднее сиденье. По пути она, не скрывая любопытства, разглядывала улицы, то приникая к своему окну, то чуть ли не ложась на мои колени. Я тоже смотрел, пытаясь найти следы запустения и упадка, но серые новостройки тридцатилетней давности примерно одинаковы всегда и везде. Сегодня они выглядели даже наряднее, чем помнилось, – благодаря Тане, чей локоть я то и дело ощущал сквозь наши одежды, светлому облачному дню, молодому снегу, остаткам новогодних гирлянд в витринах…

Приехали. Дедушка на моей памяти никогда не пользовался лифтом; он и сейчас, опередив нас, проворно взошёл на третий этаж и достал из кармана ключ. Что будет дальше, я более или менее представлял. «Танечка, вы такая худенькая!.. Как же вы уроки-то учите целыми днями?.. Давайте я подложу вот этого…» «Спасибо, Марина Григорьевна, очень вкусно, но мне столько не одолеть…» Но, прежде чем ожидания сбылись, Таня минут на двадцать закрылась в ванной и вышла такая свежая и благоухающая, что пример оказался заразительным и для меня. Прилети я один – наверное, умыл бы только руки да лицо.

– Действительно, совсем другой вкус, – сказала Таня, отпив глоток чая, и обернулась к бабушке: – Саша говорил ещё осенью, что здесь не такой чай, как у нас, – а затем ко мне: – Помнишь?

– Конечно.

– У нас очень хорошая вода, – объяснила бабушка, – но всё-таки я беспокоюсь, Танечка, вы так мало пообедали…

– Что вы, спасибо, всё прекрасно, замечательно, просто во мне уже места нет. Может, погуляю, тогда появится…

После обеда я расположился в гостиной, разобрал привезённые брюки, трусы и рубашки, кое-что повесил в шкаф. Затем пошёл на кухню заварить новый чай и в коридоре встретился с Таней. «Загляни ко мне в комнату», – жестом показала она.

– Ну вот, я устроилась, спасибо вам, – сказала Таня, когда я вошёл. Следов её обустройства в комнате почти не было: у стены стоял закрытый чемодан, на батарее сушились белые носочки, на спинке стула лежал цветной лоскут.

– Тебе-то хоть удобно? – спросила Таня. – Выгнала в большую комнату, а она проходная, и телевизор там…

– Удобнее не бывает. Там занавеска на проволоке, задёрнул, если надо, – и всё.

– Тогда хорошо.

– Красивая маечка, – кивнул я на спинку стула.

– Это платье! – строго сказала Таня. – Не знаю, зачем взяла. Наверное, вам показаться, мистер.

Платье? Однако… Значит, эта серьёзная вещь может быть не только лёгкой – по сути, общая фраза, штамп, – но и такой маленькой, что сложить несколько раз – и уместится на ладони. Надетое на Таню, прикоснётся к её телу и лишь одно укроет его от меня – это ведь почти то же, что ничего… И как всё изменилось за небольшое время! Недавно был у неё в гостях, и вот мы уже в другом краю репетируем будущее, в котором каждый день станет таким, как сегодня. Удивительная жизнь! Всегда будет рядом Таня, её лицо, голос, платья на спинке стула…

Конечно, в тот миг я не думал такими словами. Разобрался в ощущениях позднее и понял, что они не просто смешались, а словно бы образовали химический состав, по действию схожий с лишней кружкой самодельного вина. Ничего подобного не чувствовал Олег из моей тетрадки: то ли воображение беднее реальности, то ли он ещё молод и Настя пока не значит для него столько, сколько Таня – для меня.

– Классно здесь!.. – сказала Таня. Она стояла ко мне спиной, в обыкновенных тренировочных брюках и футболке навыпуск, и смотрела в окно. Я подошёл, обнял её и заглянул через плечо. Красоты нашего спального района, знакомые с дошкольных лет. Прямо под окнами – парковка, тротуар и большой заснеженный газон с гигантской берёзой, зимой похожей на голую мачту. Слева – улица, широкая, как залив. Справа – мелкие хозяйственные постройки, словно катера и баркасы, впаянные в лёд недалеко от панельной девятиэтажной громадины. Впереди – торговый центр, этакий обшарпанный дебаркадер высотой до наших окон, заслоняющий нижние этажи точечной башни с антеннами на крыше…

– Невский отсюда не виден, – сообщил я Тане на ухо, тронув его губами.

– Всё равно же он есть! Идём, Сашка, а то уже неприлично, что о нас подумают… Давай прогуляемся на воздухе.

Снова мороз, игольчатый ветер. Небо прояснилось, на розоватый снег легли синие тени – наши тени, длинные, как на ходулях, и суженные по закону перспективы к головам. Таня расчехлила фотоаппарат: на юге мы таких чудес не видывали. Из-за угла девятиэтажки высыпала компания, не догулявшая Новый год, послышались крики, топот, взлетела и распустилась бледной астрой ракета. Ещё несколько кадров. Мы обошли дом, поглядели на детей, строивших во дворе подобие иглу, затем направились в книжный магазин. Таня купила увесистый том Булгакова – «Белая гвардия» и «Мастер и Маргарита» под одной обложкой; я – сборник стихов Гумилёва и «На берегах Невы» Ирины Одоевцевой. Не знаю, как в продовольственных магазинах, проверить не успел, но в книжном выбор здесь был куда богаче нашего.

– Тань, идём, покажу каток, – позвал я. – Представляешь, я очень давно катался тут не на роликах, а на самых настоящих коньках. Мои детские коньки лежат на антресолях. Может, тебе подойдут?

– Может, и подойдут, но хороша я в них буду. Как известное животное…

– А в этой школе учился в первом классе, когда отец был в академии, а потом снова уехали в Крым…

Каток был завоёван хоккеистами, по дворам разносились яростные возгласы и стук клюшек. Когда мы двинулись дальше, стало темнеть. Добрались до Проспекта Ветеранов, посмотрели, как почти бесшумно замер у остановки троллейбус, гармошками сложил двери, люди поднялись в мягко освещённый салон. Уехали, подкатил автобус. И, не тормозя, пролетали машины: «Жигули», «Мерседес», а следом не иначе японка с хитрыми раскосыми фарами…

На обратном пути мы встретили ту же компанию, пускавшую ракеты, и взрывы теперь были многоцветными, пышными, космическими.

– Попробую, вдруг что выйдет, – сказала Таня, прицеливаясь из «Лейки». – А потом идём смотреть телевизор? Хочу дождаться ваших легендарных шестисот секунд.

– Сколько мы гуляем? У нас за это время половину города бы прошли.

– Тоже об этом подумала. Здесь, наверное, меньше одной тысячной…

А утром, ещё затемно, мы вошли в стремительно-призрачный троллейбус. Захваченный Таниным настроением, я сам видел дорогу к метро как будто впервые, хотя уж эти-то несколько остановок знал наизусть. Названия улиц напоминали о нашем городке, почти все – в честь военных героев: партизана, маршала, генерала, солдата…

– Есть и подводник, но до него не доехали, – сказал я и подал Тане руку, помогая сойти на обледенелый асфальт.

– Ничего страшного, – отозвалась она, – спасибо, Сашка, идём скорее, хочу в метро.

В метро, когда мы бросили пятаки в турникет и вошли, Таня огляделась почти разочарованно, не найдя эскалатора, но я пообещал, что на станции прибытия он точно будет.

– Чувствую, вниз идём, к центру Земли! – сказала она мне на ухо в самом начале пути. Медленный спуск продолжался до «Технологического института», где мы перешли на другую ветку, и дальше, до самой «Петроградской».

– Теперь твоя душенька довольна? – спросил я, когда ступенчатая лента медленно и неотвратимо понесла нас вверх.

– Сбылась мечта идиота, но пока лишь одна, – ответила Таня и, развернувшись против движения, посмотрела в глубину, похожую на муравьиный ход.

– Осторожнее, – придержал я её за талию. Таня только улыбнулась и провела пальцами по моему лицу.

– Всё, поворачивайся, приехали.

То, что ни один путеводитель не сравнится с живой картиной, стало ясно уже на площади Льва Толстого. Едва увидев дом Розенштейна с его шестиугольными башнями и канканом оконных проёмов, Таня остановилась, приготовила к бою фотоаппарат и вновь стала понемногу двигаться, но не в нужную нам сторону, а взад-вперёд, ища лучшую точку для съёмки. Глядя на неё, и я достал из футляра «Зенит». Такими темпами дорога к Первому Медицинскому институту заняла у нас не три минуты, а добрых двадцать, но всё-таки мы добрались и вошли на территорию. Таня, сверившись с картой, разыскала административный корпус и перед дверями повесила на меня «Лейку»:

– Не скучай, не мёрзни, я быстро!

При восьми градусах не замёрзнешь, особенно когда такое любопытство греет изнутри. По первому впечатлению этот институт был значительно больше всего нашего посёлка вместе с госпиталем. Целый город в городе! Или даже страна в городе, – решил я, глядя на двух высоких, тонких, с кофейно-шоколадными лицами, африканок. Они напомнили сенегальских красавиц из книги Владимира Корочанцева «Бой тамтамов будит мечту», только те, на цветной фотографии, были обнажены выше пояса – и страшно признаться, сколько доставили волнующих минут! – эти же проплыли мимо, закутанные в пальто, шапки, шарфы, зато улыбнулись моему «здравствуйте» и ответили по-русски, блеснув идеальными зубами. Надо понимать, они и живут где-то здесь недалеко, будущие авиценны, гиппократы, парацельсы.

Вскоре из дверей выскочила Таня, сказала на ходу: «Ещё немного, ещё чуть-чуть!» – и понеслась в соседний корпус. Разогнавшись, она так лихо прокатилась по тёмному ледяному языку, что несколько парней, куривших неподалёку, разом, как по команде, повернули головы. Таня, будьте уверены, заметила это движение, я так и представил её хитрющий взгляд… «А ты меня к кому-нибудь ревнуешь? – спросила на осенних каникулах. – Непорядок, надо срочно дать тебе повод…» Не то чтобы я сейчас приревновал её к завтрашним светилам, да и вряд ли назовёшь это ревностью, – просто осознал каким-то морозным озарением, насколько веселее, труднее и увлекательнее будет её жизнь по сравнению с нашей, как легко она может заполнить все мысли, чувства, не оставив места для прошлого. Но ты уж, Танюха, не сдавайся один год, какой-то маленький год, а там я приеду и снова буду в настоящем…

Курильщики ушли, и я сам, придерживая на груди два фотоаппарата, проехал по ледяному языку.

– Ты живой, бедняга? – спросила Таня минут через пятнадцать, подойдя с неожиданной стороны.

– В порядке, – и в подтверждение коснулся её щеки.

– Всё узнала, всё достала. Требования, вопросы, список литературы, летом ещё успею отзаниматься на подготовительных курсах. И, знаешь, все такие приветливые, как будто на самом деле рады, что ещё одна козявка хочет к ним поступить.

– Я бы тоже радовался.

– Сань, ты как будто расстроен?

– Вовсе нет. Может, эта козявка станет новым Павловым.

– Хотела бы… А ты не переживай, скоро приедешь, покажи лучше самый-самый главный университет.

– Пешком пойдём?

– Конечно.

И мы двинулись – по Каменноостровскому до Петропавловской крепости, прошли её насквозь, и Таня на полпути перезарядила фотоаппарат.

– Тридцать шесть кадров как с куста. А будь моя воля, уже бы сделала триста шестьдесят.

Вышли к Биржевому мосту, перебрались на Стрелку. Лёд на Неве был непрочным даже на взгляд, с длинными промоинами посередине.

– Раньше было не так, – сказала Таня, – на льду устраивали ярмарки, гулянья, пускали конку по рельсам и даже трамвай.

– В путеводителе прочитала?

– Да. Думаешь, врут?

– Не врут, моя прабабушка, мама бабушки, ездила в этом трамвае.

– А ты её застал?

– Застал, но не помню, салага был, два года с небольшим.

Таня сверилась с картой:

– А вот Институт русской литературы, Пушкинский дом.

– Тот самый? «Имя Пушкинского дома в Академии наук»?..

– Как бы да, но Академия наук в другом месте, вот что странно.

– Может, он во времена Блока был в Академии наук, а теперь здесь?

– Наверное… Обалдеть, Сашка! Сойти с ума, ты такой счастливый, всё это видел и знаешь!

Щёки у неё так и горели на балтийском ветру. Южанка, прирождённая и потомственная!..

– Теперь и ты знаешь, – сказал я.

– Так мне сколько лет и я впервые вижу, а ты всегда знал. И как тебе после этого живётся в Солнечном?

– У нас тоже нормально и Севастополь рядом. Не замёрзла, Тань?

– Нет, мне даже жарко. Одета как вчера, а сегодня теплее.

– В Солнечном можно жить, во Фронтах, думаю, было бы нелегко… Менделеевская линия, если не путаю?

– Да, – кивнула Таня.

– Вот Двенадцать коллегий, главное здание нашего университета уже, кажется, не имени товарища Жданова. Летом загляну туда и всё возьму, как ты сегодня.

– Представляю, как тут здорово летом.

– А немного впереди увидим памятник.

– Хочу памятник.

– Вот он. Сейчас обойдём и посмотрим в лицо.

– Постой. Менделеевская линия, а памятник Ломоносову?

– Верно. «Муму» Тургенев написал, а памятник… Ты не устала ходить?

– Да я сутки могу ходить без перерыва, а здесь вообще неделю. Здравствуйте, дядя Миша, Михал Васильевич, позвольте сохранить вас для истории!..

– И к Зимнему?

– Давай.

С Дворцового моста нас чуть не сдуло на хрупкий лёд, но мы всё же остановились и сменили плёнку: первая катушка закончилась у меня, у Тани – вторая. Снимали мы разное: Таня – архитектуру, я – в основном Таню на фоне прекрасной архитектуры. Линия дворцов, Адмиралтейство, купол Исаакия; с другой стороны – василеостровское учёное царство, а правее и дальше – крепостные стены, золотой шпиль… Не понравилось мне только здание Академии наук.

– Как-то стандартно, что ли… В другом городе, может, и было бы нормально. Но я привык, что Питер – это фантазия, вдохновение, у каждого дома своё лицо. А так могу и я нарисовать: длинный брусок, сверху треугольник, впереди колонны, только мне будет скучно.

– Поживу здесь – может, и я стану такая же привередливая, но вряд ли…

Шутки шутками, но это был первый всплеск моей нелюбви к классицизму, в дальнейшем она росла, и чем более строгий классицизм я видел – тем сильнее чувствовал неприязнь. Касаюсь только архитектуры, судить о которой могу как обыкновенный зритель: нравится или нет. Люблю барокко, модерн в полном их разнообразии, считаю, что Спас-на-Крови прекрасно вписался в городской ансамбль, уважаю конструктивизм, а если о чём-то жалею – так больше всего о том, что в Петербурге нет настоящей готики. Ясно, почему нет настоящей, причины объективны, но хоть бы что-нибудь стилизованное построить, один большой собор наподобие Миланского…

Не было его нигде, в том числе и на Дворцовой площади, зато был Зимний дворец, сверкавший под безоблачным небом оттенками изумруда и бирюзы. Многие находят этот цвет холодным и ядовитым, – рассказывал я Тане ещё до путешествия, – и мне порой так кажется, но только на расстоянии, когда вспоминаю. А стоит увидеть наяву: нет же, всё гармонично и здорово. Потом, когда уеду, вновь подумаю, что зелёный дворец – нехорошо, и опять убежусь… убеждусь… в общем, уверюсь в обратном при новой встрече. Наверное, пастельный растреллиевский тон смотрелся бы всё-таки лучше, но нам, с монохромной плёнкой в фотоаппаратах, разницы по большому счёту не было. Главное – светлые колонны, как и задумал создатель, потому что иначе дворец выглядит совсем другим. Однажды я не признал его на картине начала века, в сплошной терракотовой расцветке: видел что-то знакомое, но что именно – понял далеко не сразу…

Мы не забыли арку Главного штаба и Александровскую колонну, а затем, чуть ли не впервые за всю прогулку, обратили внимание на людей. Площадь была оживлённой: не меньше сотни мужчин и женщин, в основном взрослых, но кто-то на вид и немногим старше наших лет, стояли плотной группой между колонной и дворцом, время от времени чуть нестройным хором произнося: «Достоинство! Честь! Свобода!» – вокруг клубились любопытные, и довольно много граждан спокойно проходили мимо.

– Постой, Сашка, дай сниму тебя, – сказала Таня. – Стой вот здесь, не напрягайся, не выпучивай глаза, просто смотри.

Отойдя на несколько метров, прицелилась и сфотографировала меня, а затем взмахом руки подозвала парня в джинсовой куртке с меховым воротником, стоявшего невдалеке:

– Молодой человек! Извините, можно вас на минутку?

Он подошёл, всем видом давая понять, что можно.

– Снимите, пожалуйста, нас вдвоём. Вот сюда встаньте, на моё место, и просто нажмите, хорошо?

Отдала ему «Лейку» и, подбежав ко мне, стала рядом. Худощавый длинноносый парень навёл на нас объектив.

– Ещё два раза! – словами и жестом показала Таня после первого нажатия кнопки. – Спасибо!

– А вы не боялись, что убегу с вашим инструментом? – спросил парень, возвращая камеру.

Мы переглянулись.

– Нет, мы доверяем людям, – сказал я.

– Да и от нас не убежите, – весело добавила Таня.

– Да, пожалуй, – признал тот, совершенно не выглядя разочарованным.

– А за что они выступают? – кивнул я на митингующих.

– Народный фронт… За демократические выборы или против Славы КПСС. Сейчас узнаем.

Он направился к ним и, пристроившись рядом, крикнул:

– Коммунисты тормоза, мы им выколем глаза!

Наши с Таней глаза одновременно округлились, руки взлетели к губам…

– Без экстремизма, пожалуйста! – обернувшись, строго выговорил парню интеллигентный мужчина.

– Всё-всё, понял, извините, – ответил тот с видом раскаяния и вернулся к нам:

– Так и есть.

– Ну вы даёте! – только и сказала Таня. Он пожал плечами:

– Молодость, горячая кровь… Простительно. Можете и вы что-нибудь сказать.

– Что? – спросил я.

– Что хотите, – он поднял указательный палец, – только без экстремизма.

– Ладно. – Я ослабил ворот куртки и проревел так, что в сотне метров, возле штаба Гвардейского корпуса, оглянулись прохожие: – Каждой двери по косяку!!!

– Эй, вы что! – испугался парень. – Микрофон, что ли, прячете?..

Таня в голос расхохоталась.

– Да ну вас!.. Идёмте скорее, тут полно переодетой милиции.

И быстро пошёл к арке Главного штаба, мы – следом. Таня, сдвинув брови, на ходу сказала:

– Выключи микрофон!

Под аркой стояла небольшая толпа и бородач в расстёгнутом пуховике, не боясь мороза, пел а капелла нежнейшим тенором:

Мы сфотографировали его, затем увидели над головами небесное окно и застыли, запрокинув лица. Провожатый терпеливо ждал.

– Будем знакомы, – сказал он, дослушав песню, – Всеволод.

– Очень приятно, – и мы назвали себя.

– Вы приезжие?

– Заметно, да? Дремучие провинциалы? – спросила Таня.

– Нет, просто в речи слышно что-то такое…

– Мы из Крыма на каникулы, потом обратно.

– Так вы школьники? А что после?

– Приедем сюда учиться, – сказала Таня, – а вы?

– Может, будем на ты? Я уже учусь. В универ пролетел как фанера над болотом, пошёл в техникум, чтобы отсрочка была. Летом буду снова поступать, на журналистику.

За разговором мы по улице Герцена – Всеволод заверил, что скоро она вновь станет Большой Морской, – вылетели на Невский, перескочили его и, не сбавляя хода, помчались в сторону Гостиного двора.

– Как у вас татары, возвращаются? – спросил Всеволод.

– Постепенно, – ответил я, – пока ещё не массово, но скоро, по слухам, будут.

Мы рассказали о поселении, которое возводилось на голом холме неподалёку от Фронтов. Прежние жители с детьми и внуками, не знавшими Крыма, возвращались в Урманкой – так или, на русский лад, Урманка раньше называлось село, – и, получив землю, строились согласованно и дружно. Мы видели их работу: сначала – две шеренги фундаментов вдоль дороги, канавы для труб; чуть позже – на одинаковую высоту поднявшиеся кирпичные стены, а недавно, в конце осени, – почти готовая двухэтажная асфальтовая улица с магазином, высаженными фруктовыми деревьями, и размеченное пространство для будущих улиц.

– Нет, я не понимаю, как это можно! – разгорячился Всеволод. – Взять и выгнать целый народ чёрт знает куда, хотите – живите, хотите – подыхайте!..

– Свинство, конечно, – ответил я, – но вообще в Крыму под конец войны было меньше людей, чем сейчас в одном Севастополе или Симферополе, на выбор, и немцы постарались больше нас. Кто их звал, таких гостей?

– Немцы немцами, а свою голову тоже надо иметь, – ответил Всеволод. – Вы-то не против того, чтобы они вернулись?

– Нет, – сказала Таня, – пусть едут на здоровье, места хватит.

– Любезно изволите согласиться.

– Ну а что нам делать, на колени встать? – серьёзно сказала Таня. – Мы же лично никого не выгоняли.

– Сын за отца не отвечает?

– И отцы не выгоняли, они ходят в море на боевых кораблях. Мы совсем упали в ваших глазах, да? Ниже ватерлинии?

– Нет, почему, – ответил Всеволод, – разные мнения имеют право на жизнь. Может, я о вас напишу заметку: интересная встреча на Невском…

– Это пожалуйста.

– А вот здесь, у Гостиного двора, – продолжал Всеволод, снова входя в роль экскурсовода, – можно купить самиздат, да-да, и независимую прессу.

– А такая есть? – спросил я.

– В основном из Прибалтики, там больше свободы. Создают кооператив при университете, выпускают газету, печатают в типографии горкома партии материалы против партии. Мы пока так не умеем…

Купили у парня студенческого вида несколько номеров «Тартуского курьера» и пошли дальше, уже не торопясь. Таня вновь поменяла плёнку.

– Чувствую, половина запаса улетит за один день…

Дошли до Фонтанки – стало быть, прогремели по трём мостам, хоть на мосты они были не слишком похожи: никакого, даже символического, горба, или я просто не заметил. На третьем, Аничковом, Таня зависла у клодтовских укротителей и не тронулась дальше, пока не сохранила для истории всех.

– А вот здесь было знаете что? – остановился Всеволод возле углового дома и веско продолжил: – «Сайгончик» тут был. «Я знаю каждую собаку под „Сайгоном“, я оборачиваюсь на свист… – произнёс он речитативом, вероятно, какую-то цитату. – Кто здесь ты, а кто здесь я, кто здесь бог, а кто свинья?..» Закрыли, демоны, а так бы выпили кофе в великом месте… Но ладно, в другое место сходим, недалеко. Угощаю.

Мы стали протестовать: сами богаты, осенью заработали на винограднике. Заработанных денег оставалось немного, но на две внеплановые чашки должно было хватить.

В кафе Всеволод пустился рассказывать о рок-клубе, о звёздах, с которыми здоровается за руку, – не знаю, сочинял или нет, но выходило увлекательно. Мы признались, что сами немного играем.

– Это интересно. Можете оставить телефон? – спросил он.

Я замялся: был бы телефон моим, тогда пожалуйста, но так…

– Ладно, запишите мой, – и Всеволод продиктовал семь цифр. – Найдёте время до отъезда – звякните…

– Постараемся, – сказала Таня.

В метро я взял Таню за руку, ощутил ответное пожатие. «Всё-таки притомилась», – сказала она, и до конечной станции мы ехали молча. Вышли в потёмках: странное состояние, вроде бы день, но немного и ночь. Летом бывает наоборот, – говорил я ещё в Солнечном, а сейчас подумал: хорошо бы это лето опоздало, заблудилось где-нибудь… Или нет, не надо опаздывать, пусть лучше следующий за ним год летит как пуля.

– Знаешь, что я вспомнила? – сказала Таня, когда мы сели в троллейбус. – Играю однажды в комнате, совсем маленькая, вижу календарь, часы. Какое-то число – например, пятое декабря тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Какой-то день – скажем, воскресенье. Время – ну, половина третьего. И вот смотрю и понимаю: завтра будет полтретьего, послезавтра. Воскресенье пройдёт, но через неделю новое. И пятое число через месяц, и декабрь через год. А семьдесят восьмой год закончится – и всё! больше никогда вообще его не будет. Меня это так потрясло! Даже игру оставила, что там было, больница с куклами, скорее всего…

– С мамой не поделилась? – спросил я.

– Кажется, нет. Я бы и слов не нашла, чтобы это выразить, да и вообще детское внимание легко перескакивает. Увлеклась чем-то другим, а это открытие выплыло только сейчас откуда-то из глубины. – И, немного помолчав, добавила: – Наверное, от голода. Ужасно хочу есть, быка бы съела, да ещё твоя бабушка так замечательно готовит!..

Бабушка волновалась, отчего нас долго нет, и, наконец дождавшись, явила всё своё искусство. Мы с Таней, чистые, одетые по-домашнему, приговорили борщ, умяли котлеты с гречневой кашей и крымскими маринованными помидорами, выпили чай, закусив ещё не остывшим печеньем. Дедушка был занят: взял на дом работу, чертил у себя в комнате, это надолго, – мы поздоровались с ним и больше не беспокоили. Бабушка, накормив нас, собралась и ушла в соседний дом к Софье Николаевне.

Надо хотя бы вкратце изложить эту грустную историю. Софью Николаевну, бездетную вдову, полгода назад разбил инсульт; к счастью, если можно так сказать, это случилось во дворе, прохожие успели вызвать скорую. Пролежав несколько месяцев в больнице, Николаевна вернулась домой совсем беспомощная. К ней ходили сиделки, медсестра и каждый день навещали подруги, разговаривали, помогали восстановиться. В последнее время она уже садилась, отвечала на вопросы и немного рисовала левой рукой.

– Хорошо, что ей лучше, – сказала Таня. – Саш, зайди, пожалуйста, ко мне в комнату. Минут через десять…

– Вот и показалась.

Таня крутанулась на цыпочках, её платье мелькнуло перед глазами. То самое, что я видел вчера, – очень летнее, асимметричное, с подчёркнутой талией, глубоким вырезом на спине. Её горячую кожу я ощутил ладонями, когда мы шагнули друг к другу так близко, как ещё не были, и пальцами, губами, всем телом понял раньше, чем головой, что продолжение неизбежно. Избегать его я не думал, но повод для страха имел. Однажды декабрьским вечером, прохладным и на удивление звёздным, мы, как всегда, заплутали в парке, моя рука забралась Тане под свитер, нашла её грудь без любых, даже самых тонких препятствий, и едва ли не через мгновение я вскипел и перелился через край. Не знаю, заметила ли Таня. Очень надеялся, что нет. После того случая я тренировался, крутил его в памяти, стараясь в точности пережить и продержаться как можно дольше, и добился некоторых успехов, но насколько острее всё оказалось наяву!.. И насколько проще было целоваться, зная, что через десять минут разойдёмся по домам.

Явно предвидя опасность, Таня выскользнула и повернулась спиной:

– Сделай, что ты хочешь.

Отвёл в сторону её волосы, поцеловал затылок, попробовал обнажить хотя бы плечи… Чёрт его знает… держится не пойми на чём.

– Не торопись, Сашенька, – прошептала Таня, – никуда не убегу.

И скинула платье одним движением. Под ним были белые в горошек трусики, и только временным помрачением разума я мог объяснить то, что не заметил, как они исчезли; может быть, и сам руку приложил… Мою одежду тоже куда-то унесло. Даже в январе на её теле виднелись следы от купальника, светлые, хоть и не молочной белизны. Живот, вопреки стараниям бабушки, был впалым, под тонкой кожей проступали нижние рёбра и две сближающиеся книзу полоски мускулов с ложбинкой посередине. Продолговатый, будто сдавленный с боков пупок, и внизу треугольник коротких тёмно-русых волос. Сами собой не вырастут так аккуратно, наверное, ухаживает, подстригает…

Таня жестом поманила меня и с ногами забралась на диван. Я коснулся губами её груди, небольшой, дерзко приподнятой. Таня прерывисто вздохнула, погладила меня по голове. Ножницами ровняет в ванной. Так же старательно, как и стучит в барабаны… Осмелев, я вытянул руку и обрисовал треугольник пальцами, спустился ниже, куда указывал острый конец. Таня тихо ахнула и, достав откуда-то, протянула мне резиновое кольцо:

– Надень. Знаешь как? Теперь иди сюда.

И легла на спину. Я пошёл, но притормозил на половине дороги, опасаясь сделать больно.

– Смелее, – сказала Таня и, когда я послушался, вздрогнула и тихо застонала.

Всё продолжалось недолго – наверное, меньше, чем я расспрашивал после, хорошо ли ей было, понравилось ли.

– Прекрасно было, замечательно, – повторяла Таня и гладила меня по голове, – лучший день в моей жизни…

Наконец я поверил, и она, чуть отстранившись, продолжала:

– Прости, что динамила тебя там. Знала, что если позову домой… то прощай, моя невинность. Не такое уж богатство, но, когда ты придумал лететь в Питер, захотела, чтобы это произошло здесь. Маленький каприз. Не сердишься?

– Нет, конечно, – ответил я, – Танечка, разве могу на тебя сердиться?..

– Спасибо. – Она поцеловала меня, поднялась и быстро сложила расстеленное на диване полотенце. – Сейчас накину что-нибудь, сбегаю в ванную, потом ты.

Приведя себя в порядок, я вытряхнул в удивительную трубу на лестнице мусорное ведро, затем на кухне обследовал холодильник и приготовил чай с лимоном. Налил и Тане, но она разговаривала с дедушкой в гостиной, и такими увлечёнными оба выглядели, что я не стал мешать. Выпил две чашки и открыл в Таниной комнате – да-да, так уже называл её: Танина комната, – Ирину Одоевцеву. Но какое там чтение! Перед глазами стояла Таня. Мы теперь совсем родные, так будет всегда. Возможно, когда-нибудь я привыкну к этой мысли, вновь смогу нормально читать, учиться, жить, но сейчас и на книжных страницах видел Танино лицо, и волшебный треугольник, и лишь где-то внизу время от времени проступали бледные строки:

И таяли, не оставляя следа.

Вскоре пришла бабушка с хорошей вестью: Софья Николаевна впервые встала и сделала несколько шагов. И это, понял я, конечно, благодаря Тане…

Ночью, когда все успокоились, я вылез из постели, прокрался по коридору и, тихо постучав, приоткрыл дверь:

– Тань, можно к тебе?

– Заходи, – шёпотом ответила она.

Приставать я не хотел: не совсем был тёмный, знал, что первый раз – для девушки травма и надо подождать. Встал на колени рядом с диваном, обнял Таню. Она откинула одеяло:

– Забирайся, Сашка… Только утром вернись обратно, часов в восемь, хорошо?

– Вернусь, но лучше бы остаться.

– Надо. Давай поставим будильник на всякий случай…

Изначально Таня собиралась навестить все медицинские вузы города, но первый же, куда заглянула, так пленил её, что о других теперь не было и речи. А времени до отлёта оставалось предостаточно. С утра мы вновь поехали на Дворцовую, но, поглядев на очередь в Эрмитаж, отложили его на когда-нибудь и пешком дошли до Русского музея. Там провели несколько часов – и, что удивительно, дольше, чем у картин Айвазовского, задержались у Левитана: подходили, отступали, глядя, как бесформенные цветные пятна преображаются, складываются в неизвестные и знакомые по учебникам пейзажи, как они вновь притягивают, пока ты сам не растворишься в них, превратясь в облачное небо, тропинку в лесу, вечернее озеро. После музея отправились в кинотеатр «Спартак»; вспомнить фильм труднее, чем книгу, которую хоть сейчас можно взять с полки, но, кажется, смотрели «Любимца Нового Орлеана» с голосистым Марио Ланца, похожим на огромного жизнерадостного карапуза.

На следующий день поехали в Дом Книги, нашли необходимую Тане литературу. Вечером Таня примерила мои детские коньки, найденные на антресолях, и сказала, что почти в самый раз. Утром на катке я взял напрокат пару снегурок сорок четвёртого размера. «На красных лапках гусь тяжёлый…» – вспомнил некстати, прежде чем ступить на лёд, мы переглянулись… Не удивлюсь, если ещё весной посетители катка вспоминали двух клоунов, которые давились смехом, шатались, выписывали непредсказуемые зигзаги от борта к борту, лишь чудом не падая и не тормозя о соседей. Может быть, кто-то даже решил, что они это делают нарочно.

А когда вернулись домой, на глаза попался лист из блокнота с записанным телефоном Всеволода, питерского знакомого.

– Ты, Сашка, не приревновал тогда? – спросила Таня.

– А надо было?

– Мы не в Одессе.

– Почему ты так решила?

– И не в Солнечном.

– Я, по-твоему, должен ревновать ко всем встречным?

– И даже не на Брайтоне.

– Не ревновал, – признался я, – но, кажется, он перед тобой выделывался.

– Ещё как, но он не в моём вкусе.

– Почему?

Таня открыла блокнот и взяла карандаш:

– Смотри, вот я рисую твои глаза. Левый, правый, – вышло в натуральную величину и довольно похоже, – а между ними расстояние, примерно равное длине одного глаза, как и должно быть. А у него – обратил внимание? Оно гораздо меньше, вот где-то так, – нарисовала она чуть ниже новую пару. – Мне такое лицо не может понравиться, хоть парень он, кажется, хороший.

– А если бы могло?

– Придралась бы к чему-нибудь другому, подбородок мелковат…

– А если б не нашла к чему?

– Чтобы я не нашла? Не уважаешь?

В общем, мы решили позвонить. Трубку сняла женщина и, выслушав меня, громко сказала: «Сева, к телефону!»

– Алло, – раздался голос Всеволода. – А, это вы, привет! Я почему-то думал, что если кто позвонит, то скорее Татьяна.

– Он думал, ты позвонишь, – шепнул я Тане.

– Сейчас бегу, аж ветер свистит!.. Привет аборигенам!

Все трое рассмеялись.

– Как долго вы ещё здесь? – спросил Всеволод.

– Послезавтра улетаем.

– Я сейчас ухожу, застали почти в дверях. Давайте, если хотите, часам к пяти подъезжайте по адресу: тринадцатая Красноармейская, – дальше я записал на листе дом и квартиру, – знаете, как добраться?

– Найдём по карте.

– Ближайшее метро – «Технологический институт» или «Балтийская», примерно одинаково. Думаю, будет интересно. Там много звонков, жмите второй сверху; если я не успею к этому времени, кодовое слово: «Ёзель».

– Заинтриговал, – сказала Таня, вернувшись в комнату, – я бы съездила.

Танина комната превратилась у нас в подобие штаба заговорщиков. Я принёс рюкзак, достал из него литровую нержавеющую флягу, полную самодельного мускатного вина, отвинтил крышку, понюхал…

– Чувствую, пригодится, – сказал Тане.

– Когда брал, уже чувствовал? – спросила она. Я пожал плечами:

– Наверное, предвидел встречу с интересными людьми. Кстати, до Болтов можем доехать на электричке, ещё один местный ништяк для коллекции.

– Питерский воздух действует? На глазах превращаешься в хиппаря.

– Нужен хайр.

– Федотов тебе покажет хайр. «Р-распущенные!..» – сказала Таня.

– «Иди сюда, бар-рмалей!..» – ответил я.

Иван Захарович Федотов, наш военрук, отставной капитан второго ранга, добрейший и способный при случае заменить учителя в любом классе по любому предмету, обладал лишь одним недостатком – полным, совершенно иррациональным неприятием внешних сторон неформальности.

Мы сказали бабушке и дедушке, что хотим погулять по ночному городу – и правда, в четыре часа вовсю темнело, – собрались и, перекидываясь разнообразными федотовскими словечками, вышли. Пока дожидались электрички, стемнело совсем, так что мрак растворял не только зрительные образы, но словно бы и звуки, и ослепительный прожектор с длинным хвостом бледно-жёлтых окон, подлетевший к платформе, не помешал нам разговаривать вполголоса. Вошли, сели; вагон был почти безлюден, и Таня, в обществе обычно сдержанная, положила голову мне на плечо. Тронулись. Двойные удары колёс на стыках, летящие навстречу фонари, хриплый голос из динамиков, объявляющий станции… Я бы сутки так ехал, но дорога до Балтийского вокзала была коротка, а пешком от вокзала до цели – и того меньше.

Нашли нужный дом, парадную. Этаж был третий, но насколько выше он оказался нашего третьего: лестничные пролёты длиннее раза в полтора! Тёмная металлическая дверь с нарисованным размашистыми белыми мазками городским видом: закруглённая колоннада, то ли Питер, то ли Рим, частично переходящая на стену. Я нажал вторую сверху кнопку и не услышал звонка. Первые секунды за дверью ничего не происходило: ни шагов, ни вопроса, глазок не потемнел, – и вдруг щёлкнул замок, колонны бесшумно разомкнулись. На пороге стоял высокий мужчина лет, наверное, под тридцать.

– Здравствуйте, – сказал я, – а Всеволод здесь?

– Нет пока.

– Кодовое слово: Ёзель.

– Прошу. – Хозяин, посторонившись, впустил нас в коридор и, пока мы разувались и вешали куртки, объяснил: – Ёзель, чтобы вы знали, – это я, потому что с добрым утром, тётя Хая.

– Ай-ай-ай, – кивнула Таня.

– Вижу: в теме. Здесь ванная, а будете готовы – заходите сюда, – кивнул он на одну из дверей, которых в сумрачный коридор выглядывало не меньше десятка. По первому впечатлению, квартира была огромна: настоящая питерская коммуналка, о которых я много слышал и читал, с паркетом и высоченными потолками, небогатая, но чистая. И почему-то при таких размерах было бы нелегко вообразить здесь километровую очередь в туалет.

Только войдя в комнату, мы вспомнили, что надо представиться.

– Очень приятно, я Станислав по паспорту, но где бы его найти, – огляделся Ёзель по сторонам.

В комнате было гораздо светлее: под потолком сияла роскошная, почти музейная люстра. Сама комната превосходила размерами, особенно длиной, нашу гостиную и вдобавок имела подобие второго этажа, занимавшего примерно треть площади и отгороженного тёмной занавеской. Наверх вела деревянная лесенка, а внизу не только мы, но и рослый хозяин мог бы гулять, не пригибая головы. Но больше этих полатей и даже больше старого беккеровского пианино внимание притягивала стена, сплошь покрытая рисунками и фотографиями: были здесь виды разных городов, горы, море; я заметил даже крымский пейзаж с Аю-Дагом, а рядом – набросанный карандашом или углём портрет ослепительной красавицы в теннисной повязке на волосах. В одной лишь повязке, а нарисована девушка была почти по пояс. Наши с Таней взгляды остановились на ней одновременно.

– Вот вам и ай-ай-ай, – сказал Станислав.

Он усадил нас на низенькую банкетку или козетку, а сам так и стоял посреди комнаты, всем обликом необычайно гармонируя с ней: костлявый, темноволосый, слегка небритый и лохматый, в просторных тёмных брюках и тропической рубашке с коротким рукавом.

– Чем бы вас занять пока? – продолжал он, – хотите почитать?

Достал из антикварного шкафа громадный том, положил на журнальный столик перед нами. Я открыл: ничего ж себе, стихи, да какие! Машинописные страницы, проложенные папиросной бумагой… Таня, едва касаясь, перелистнула несколько и остановилась на самом длинном:

– Нравится? – спросил Станислав, когда мы дочитали.

– Очень, – синхронно сказали мы.

– Мой родной дядя за эти сборники лежал в психушке пятнадцать лет назад, такие дела…

Интересно, – задумался я, прочитав новое стихотворение, – смогу ли сам когда-нибудь написать хоть несколько строк – чтобы их перепечатывали, хранили, показывали гостям? Или, может быть, одного писания мало, нужна ещё биография?..

Таня подтолкнула меня плечом:

– Что, Сашка, мечтаешь?

На верхнем этаже кто-то заворочался и чихнул.

– Не обращайте внимания, – сказал Станислав, – встаёт, отсыпался после смены… Серёга, вылезаешь?!

– Да, – отозвались с полатей.

– Здесь новая леди, оденься предварительно.

– Окей!

Вскоре по лестнице спустился босой парень в чёрной майке и армейских камуфляжных штанах, с перекинутым через плечо полотенцем, учтиво поздоровался и, обув шлёпанцы, вышел.

– Больше там никого, – сказал хозяин, и мы продолжали читать.

Не прошло и минуты, как в дверь постучали и сразу распахнули во всю ширь.

– Ста-ас! – протяжно сказала вошедшая девушка – та самая, с портрета. – Я не поняла-а, ты хоть кофе сделаешь гостям?

– Тебя ждём, мастер, – ответил Стас.

– Мастер… ты бы ещё сто лет ждал! Привет, ребята. Ася. Сейчас всё организую.

Была она в шотландской юбке и такой же рубашке, как у Станислава, завязанной узлом выше талии. На вид едва ли старше двадцати, не меньше меня ростом. Тёмно-каштановые кудри, белая кожа с веснушками, огромные карие глаза. Она вышла, хлопнув дверью, и Станислав подмигнул вслед. Мы проглотили ещё несколько стихотворений – и вновь, уже без стука, появилась Ася.

– Ста-ас! – я подумал, что это, возможно, и есть основная интонация их разговоров. – К телефону!

Стас медлил, посмеиваясь.

– У меня убежит! – повысила голос Ася.

– Иду, иду… – Станислав поднялся с явно показушной неохотой.

– Иду!.. – передразнила она и, схватившись за голову, исчезла.

Мы с Таней недолго оставались одни. Вернулся умытый, причёсанный Сергей, следом Ася принесла дымящийся кофейник, чашки и блюдо с бутербродами на подносе. То, что кофе очень хорош, понял даже я, и вряд ли какой-нибудь другой запах на свете лучше подошёл бы к этой комнате. Таня закрыла книгу, сдвинула на край стола. Ася, хозяйничая, наклонилась… нет, я этого не видел. Не видел и всё. Хотя художник, кажется, преувеличил…

– Как насчёт? – спросил Сергей, поставив на стол бутылку коньяка. Девушки согласились на чайную ложку в кофе, я – на столовую и сразу вынул из сумки флягу крымского привета. Сергей отвинтил крышку, поглядел и сказал:

– Чувствую, круто, но подождём, пока соберутся, тогда заценим.

Станислав, получивший кофе с коньяком, как показалось, в равном соотношении, сел в кресло, Ася примостилась на подлокотнике. Едва мы сделали несколько глотков, откуда-то сверху зазвучала мелодия:

Я не сразу понял, что это звонок: кто-то на лестничной площадке давил вторую сверху кнопку. Ася, сердито поджав губы, отдала чашку Стасу, встала и вышла.

Ввалилась целая компания – две девушки, два парня. Пока они здоровались, знакомились с нами и рассаживались, Ася приготовила второй кофейник. Все гости были наших лет или постарше, но моложе Станислава; всё, кроме Аси, обращались к нему на вы, а он – ко всем, кроме Тани, на ты.

– Это Сева звонил, – сказал он, глядя на нас с Таней, – интересовался, пришли вы или нет. Сказал, там у себя играете музыку.

– Немного.

– Ты на чём? – спросил он меня.

– На гитаре.

Ненадолго воцарилось молчание, прерванное гневным возгласом Аси:

– Ничего не может без меня!

Вскочив с подлокотника, она вылетела из комнаты. До сих пор я удивлялся, почему гляжу на это, скрывая ухмылку, почему такое отношение Стаса не вызывает ни капли внутреннего протеста, – и вдруг, не иначе после напитка, сообразил: они не всерьёз. Стас как будто бесит её, она делает вид, что злится, – это похоже на игру. Хотя причина могла быть и иной. Ася, протянув мне двенадцатиструнную гитару, задержалась напротив: колени вместе, стопы вместе, а икры друг дружки не касаются, между ними сплошной просвет – неужели поэтому мне её не жаль?..

Вновь подошедшие девочки расспрашивали Таню о Крыме, восхищались её загаром – это зимой, обалдеть, какой же он летом?! – и густыми от природы ресницами. Маленькая звонкоголосая Лера даже потрогала их и, когда по стаканам разлили наше самопальное вино, выпила с Таней на брудершафт.

Сергей, спросив, на чём играет Таня, достал из-за шкафа высокий расписной барабан. «Личный подарок Фиделя», – сказал он очень серьёзно. Таня улыбнулась, пробежала по нему пальцами; Ася взяла на пианино ноту ля, я подстроил гитару. Начали мы со «Снега», который доставил мне столько мучений на первой репетиции, затем двинулись дальше, взглядами договариваясь о следующей песне. Ася стала подыгрывать на слух в джазовом, рваном ритме.

– Когда вы улетаете? – спросил в паузе Станислав.

– Послезавтра.

– Жаль, тут рядом хорошее кафе, поэты читают стихи, народ валом… Там бы спели.

Снова зазвучала тётя Хая, и Ася привстала было с табуретки, но Стас, потрепав её по голове, пошёл открывать сам. Явился Всеволод и с ходу, завидев нас, рассказал, как встретил двух чудиков на Дворцовой. Мы ещё поиграли, потом гитару взял Сергей и запел что-то неистовое:

Дальнейшее было не вполне разборчиво благодаря шквальному темпу и не лучшей Серёгиной дикции, но для того, чтобы создать настроение, слова оказались не очень и нужны, хватало напора и энергии. Когда же во втором или третьем куплете вспыхнуло отчётливое:

в голове сложилась картина: вот мы сидим, горсть вольнодумцев с полным шкафом запрещённых книг, свободным разговором, нелитованными песнями, а за окном тридцать седьмой год, у парадной остановилась зловещая решётчатая машина, хлопнула дверь, по лестнице грохочут сапоги – понятно по чьи души, все остальные квартиры пусты, но мы просто так не сдадимся, хозяин раздаст парабеллумы и ТТ…

Тут и правда позвонили, но вместо врагов пришли ещё несколько молодых людей.

– А я бы спела в кафе, – сказала Таня, – ладно, приедем в другой раз – попробуем…

Девочки, и Лера больше всех, осаждали Таню вопросами, но далеко не на каждый она могла ответить.

– Лисья бухта? А что это, где? Не была, я и не знаю никакой Лисьей бухты, – говорила она, качая головой, – даже не слышала, теперь поинтересуюсь…

Я тоже не знал Лисьей бухты и не видел, ходят там голыми или нет, поэтому сказал:

– Много раз замечал, что жители Крыма знают пляжные и курортные места хуже тех, кто ездит отдыхать.

– Отдыхать? – спросил Станислав. Он стоял, покачиваясь, но глядел и говорил твёрдо. – В Крым – отдыхать? Вам что, карты мало? Найдите любое место: Сочи, Ницца… Гавана, блин, и марш туда отдыхать. Красное море, Белое, всё к вашим услугам. Но Крым и отдых – более пошлого сочетания не найдёте, хоть переройте нахрен лопатой весь словарь Ожегова. Суровая каменная земля, солёная, сколько надо пахать, чтобы вырастить виноград… ну сами знаете лучше меня. А степи? Летом сухо, осенью шторма, зимой никому на целом свете не нужны к чертям – какой там отдых? Это место для работы. Трудной, сосредоточенной работы прежде всего над собой. Для творчества, как это ни глупо звучит. Сколько имён, от Пушкина до Ахматовой и Волошина, вся культура создавалась в Петербурге и Крыму. Много бы они сделали, лёжа кверху пузом?.. Правда, солнце? – спросил он Асю.

Она, потянувшись к его уху, что-то шепнула.

– Больше не буду, ты права как Розенталь, – ответил он и удалился в тень второго этажа.

Вскоре там собралась почти вся компания и зазвучала английская речь. Я прислушался: Станислав и гости обсуждали какой-то современный фильм, то ли «Курьера», то ли «Плюмбума».

– Do you understand? – спросил он, уловив моё внимание.

– A little… I don’t speak English very good, – ответил я.

– Ясно, по-буржуйски каши не сварим, давай по-нашему. Что непонятно больше всего?

– Грамматика, особенно времена. Так вроде нормально, но как услышу Present perfect, уши сами закрываются и пропадает всё желание. Настоящее завершённое, как это может быть? Не врублюсь.

– Ещё одна жертва школьного преподавания, – сказал Станислав. – Никак не может быть.

– Кто это всё придумал?..

– Я скажу кто. Это придумали люди, которые очень плохо знали английский. Возможно, хуже, чем ты. Зато они прекрасно знали латынь и описали непонятный для себя язык по типу латыни. Натянули на него латинскую грамматику, которая совсем ему не нужна, потому что язык – германский, то есть варварский, примитивный, никакой грамматики там, по сути, нет. Есть очень малые средства, с помощью которых ты выражаешь мысль, как тебе надо. Примерно так: я хотеть вы чтобы быть мой жена, – обернулся он к Асе.

– Посмотрим, что завтра скажешь, на свежую голову, – ответила она.

К нам подсела Таня, но не вмешивалась в разговор, а с огромным интересом слушала.

– Переводи буквально, чтобы понять логику языка, – продолжал Станислав. – Это просто, потому что, я уже сказал, средства там очень бедны. Нет чисто служебных слов, например, которые только выражают грамматическую категорию. Они обязательно что-то значат. Как по-английски «я буду копать»?

– I shall…

– Dig, – подсказала Таня.

– I shall dig – это не просто «я буду копать», а «буду копать, как велит судьба». А I will dig – «буду копать, как мне угодно». Вам, конечно, говорят, что shall – обязательно с первым лицом, а will – со вторым и третьим?

– Говорят.

– Брешут. Какой смысл хочешь передать, так и говори. Видишь, нет пустых слов. Или to be. To – частица перед глаголом, которая обозначает инфинитив?

Мы кивнули.

– Хрена лысого. Это когда предлог, когда союз, по смыслу схожий с нашим «чтобы». И так далее.

– А present perfect? – спросил я.

– Да нет никакого present perfect на самом деле. Have – тоже не служебный глагол, он употребляется в прямом смысле. Вы же в курсе, что капиталисты всё имеют? Я имею дом, имею мечту, имею тётю, в конце концов. Это понятно?

– Да.

– А можно иметь не просто тётю, а иметь её в каком-то состоянии. Скажем, в навещённом. Это состояние выражается пассивным причастием или, как мы говорим, страдательным. Если неправильный глагол, то крайний правый столбик. Drink – drank – drunk, нам нужен drunk. А если правильный, совсем просто. Переведите: я имею свою тётю навещённой.

– I have my aunt visited, – сказала Таня.

– А теперь переставьте слова, как привычнее, и всех делов. Имею – конкретно сейчас, в момент разговора, поэтому его зовут настоящим. Ферштейн?

– Да, спасибо.

– Смотрите с точки зрения смысла, а таблицами времён можете растопить костёр.

И Станислав вернулся к разговору о фильме.

– Это кажется, мы не имеем своих бабушку и дедушку позвоненными, – сказал я.

– А сколько времени? – спросила Таня. – Без четверти десять, mamma mia!..

Спросив разрешения у хозяина, мы помчались к телефону. Трубку снял дедушка, он не имел свой голос обеспокоенным и подсказал расписание электричек. Мы обменялись адресами со всеми, кто имел нас желанными, попрощались, оделись и, торопясь, выбежали в город.

Погода изменилась за несколько часов. Сыпал мелкий колючий снег, и ветер то кружил его под ногами, гоняя бешеные воронки по улице, то выстреливал сухими языками в лицо, заставляя жмуриться и поднимать воротник.

– Тань, у тебя сколько осталось плёнки? – спросил я на ходу.

– Половина катушки в камере и одна целая.

– Завтра сходим ещё в одно место? Встанешь там, будешь медленно поворачиваться и считать мосты. Как насчитаешь семь, загадывай желание. Круто?

– Потрясающе. И ты знаешь, что я загадаю.

– Может быть, догадываюсь?

– Знаешь, Саня, не притворяйся. – Таня остановилась и крепко, изо всех сил, обняла меня. – Знаешь, знаешь, знаешь, всё ты знаешь…