Туда же окольной дорогой шагала пехота и полковые службы: разведка, связь, саперы, РМО, ремрота.

Весь полк.

Нас ожидал праздник жизни, торжество духа над плотью, Песнь Песней и мечта любого солдата — забег на три километра в составе подразделения.

Плоский кусок пустыни широким языком перебрался через бетонку и ровный как стол лег в предгорье. «Столешница» из песка и гравия вела от забора нашего полка аккурат к модулям армейских «комендачей» до которых было километра полтора. Неподалеку от «комендачей» было вкопано сооружение из железной трубы и трех арматурин, под углом приваренных к основанию трубы — тригопункт. К этому тригопункту уже направлялся замполит Плехов, для того, чтобы следить за тем, как самые умные будут срезать дистанцию.

Правила игры были просты. По утренней прохладе подразделениям полка предстояло совершить небольшой променад по живописной местности: слева — красивые такие, высокие горы, справа — не менее красивая пустыня. Норматив — двенадцать минут. Старт засекается по первому, финиш отсекается по последнему. Подразделение, пробежавшее хуже всех, в качестве утешительного приза получает почетное право всю неделю чистить четыре полковых туалета.

До следующего кросса.

Кроссы устраивались по воскресеньям, а сегодня как раз оно и было — «красный день календаря». Если бы вчера вечером в наряд заступил я, то сегодня бы вместо меня бежал Полтава. Но хохлов трудно обмануть. Мордву — проще. Вот и стоял я теперь в передней шеренге взвода: невыспавшийся и замерзший.

В этих воскресных кроссах был заложен тайный философский, даже сакральный смысл. Офицеры — не няньки, чтобы стоять у солдата над душой, наблюдая, соизволил ли он сделать зарядку? Да не делай! Иди и кури на спортгородке. Никто тебе слова не скажет. Но если персонально из-за тебя, из-за того, что ты сдох на кроссе, подразделение всю неделю будет нюхать сортирную вонь, то твои же боевые товарищи в наглядной форме объяснят тебе, что курение — вред, что тебе нужно больше внимания уделять физической подготовке и вообще необходимо бросить курить.

Пока бегать не научишься.

Синяки и шишки скоро пройдут, а любовь к спорту — останется.

Из всего полка, кроме караула и суточного наряда, по воскресеньям не бегали только три человека — командир, начальник штаба и замполит. Тот самый Плехов, который дошел, наконец до тригопункта и поднял руку, показывая, что можно начинать гандикап. Возле старта стояли Дружинин, Сафронов и писаренок с тетрадкой. Командир полка наблюдал, чтобы на старт выходили все, не взирая на чины и должности, начальник штаба по секундомеру давал старт, выстраивал следующее подразделение и через минуту после предыдущего запускал и его. Финиш отсекался без отключения секундомера: просто от результатов предыдущего подразделения отнималась минута, у следующего — две и так далее. Писаренок заносил все результаты в расчерченную таблицу и через полчаса после начала забегов становились известны счастливчики, чьих заботливых рук ожидали обосранные верзальни.

Пожалуй, кроме командования полка, караула и суточного наряда не бежало сейчас только одно подразделение — полковой оркестр. Заметив взмах Плехова, маленький дирижер тоже сделал взмах и оркестр заиграл попурри… из Beatles!

Ей Богу! Я чуть не рухнул!

Сами собой подпевали губы знакомому мотиву. Светлая музыка и чистые слова песни никак не ложились на то, что я видел вокруг себя. Незатейливое повествование о нежной, но несчастной любви вырывалось из духовых инструментов и разлеталось вокруг, улетало к Плехову, к кишлаку Ханабад и летело дальше, к горам, чтобы улегшись у подножья, затихнуть и умереть там, как умерла девушка о которой сложена песня. Неуместно и ненужно, как фокстрот на кладбище, звучала грустная песня о любви — среди диких гор, бескрайних песков и хмурых солдат. Что-то одно тут было лишнее — то ли пейзаж, то ли Мишель.

Припев «Йестердея»

прозвучал трагической кульминацией Реквиема.

Слушая знакомую и красивую музыку, я вдруг понял, что не хочу служить в армии.

Я не хочу дезертировать, тем более — перебегать на сторону противника, но и стоять тут, возле старта, между горами и пустыней, ждать своей очереди на старт и мерзнуть в строю — я тоже не хочу. Я вообще не люблю строй — он мне в учебке надоел на всю жизнь. Человек рожден не в строю и не для строя. В живой природе из всех животных лучше всего строем получается ходить у баранов: куда один — туда и все. А я не хочу быть бараном!

Я — личность!

Уникальная в своем роде и неповторимая во Вселенной.

Я не хочу через сутки летать в наряды, не хочу с умным видом выслушивать излияния ограниченного колхозника Кравцова, не хочу мести палатку и каптерку, не хочу мыть ложки и кружки за весь взвод, не хочу по ночам стоять под грибком вместо дебила, вся заслуга которого только в том, что он пришел в военкомат на полгода раньше меня.

Я совершенно точно не хотел служить и злорадно наблюдал как на старте выстраивается управление полка. Пузатые майоры и дородные прапорщики топтались возле черты, ожидая взмаха Сафронова.

«Вот бы кому сортиры чистить — этим пузанам! Наели себе загривки в штабе. Посмотрим теперь: как вы бегать умеете?».

К моему удивлению, управление полка, потрясая животиками, довольно бодренько ушло со старта. На их место встала разведрота. За ней пристраивалась рота связи. Каждую минуту Сафронов махал рукой, отправляя на дистанцию очередную партию легкоатлетов. Через пять минут настала очередь второго батальона. Управление полка в это время уже добегало до Плехова. Как Чапай — впереди, на лихом коне — комбат побежал вместе с разведвзводом. Второй взвод связи выстроился на линии.

— Бежим кучно, — Михайлов подпрыгивал на фланге.

— Марш! — махнул Сафронов.

Все побежали — и я побежал.

Эти дяденьки в Министерстве Обороны, которые в своих кабинетах разрабатывают армейские нормативы, все-таки в чем-то неправы. Норматив для бега на три километра — двенадцать минут. Пусть так, не буду спорить. Но этот норматив рассчитывался на стадионах военных городков на асфальтовом покрытии. По песочку-то бежать тяжелее. Ноги утопают и проскальзывают. Шаг получается не такой широкий, приходится частить. Следовательно, быстрее устаешь. Навстречу нам уже несся передовой разомревший бенетон управления: раскрасневшиеся, не смотря на холод, взрослые мужики, поблескивая капельками пота, пыхтя набегали на финиш. Метрах в двухстах за ними, держа строй, бежала полковая разведка.

В учебке мы бегали кроссы ежедневно и не один раз в день. Привычка к нагрузкам была, но последний месяц я вел довольно праздную жизнь, поэтому, первые метров двести дались мне с трудом. Ноги вязли и пробуксовывали в песке. Только метров через триста, после того, как мимо нас пробежала разведка, мне удалось, наконец, взять свой темп. Ну, так-то, конечно ничего — бежать: красивые горы — слева, изумительная пустыня — справа, восхитительный Плехов впереди и замечательные сослуживцы вокруг. Вот только что-то уставать я стал с отвычки. Мы обежали тригопункт и Плехова, мысленно радуясь, что полдела сделано.

— Пять-двадцать, — посмотрел на часы Михайлов, — поднажми, мужики!

Мне показалось, что обратный путь как будто идет чуть-чуть в горку. Или это просто усталость? Я оглянулся на одновзводников и с удивлением для себя открыл, что выгляжу, пожалуй, свежее всех. У меня даже дыхание еще не сбилось. Остальные бежали, распахнув рты, а сзади всех бежал Кравцов. На своих коротковатых ножках он не отставал от взвода только из самолюбия. Зло стиснув зубы он вовсю работал руками и ногами, стараясь догнать предпоследнего. Вот и финиш — метров триста. Взвод начал ускоряться, набегая на него.

— Одиннадцать-тридцать шесть, — махнул Сафронов и писарчук внес эти цифры в нашу графу.

Мне было интересно узнать: за сколько пробежали пузаны из управления? Я глянул писарю через плечо и чуть не поперхнулся — эти взрослые дядьки пробежали на десять секунд быстрее нас!

Вот это пузаны!

Да, пожалуй, не стоит судить о человеке по внешнему виду. Дяденьки сегодня показали класс.

Однако, я согрелся от бега. Настроение заметно поднялось: горы не казались уже такими же мрачными, как четверть часа назад, а пустыня не была такой унылой. Кажется, даже стало посветлей и пришла теплая мысль, что туалеты чистить придется не нашему взводу. Начала финишировать пехота. Старослужащие под руки волокли отстающих молодых на финиш, потому, что время будет отсекаться именно по ним.

— Давай-давай-давай! — подбадривали пехотные деды пехотных духов, чуть не неся их на руках.

Победила ремрота.

Она пробежала хуже всех. Остальные вздохнули счастливо и облегченно: на следующую неделю туалеты обрели своих новых хозяев.

Настроение поднялось, но все равно служить от этого сильнее не захотелось.

Совсем не хотелось служить сегодня!

Сегодня — у меня был день рождения. Сегодня с утра мне исполнилось девятнадцать лет.

В палатке я взял метлу и пошел убирать курилку: руками новорожденного девятнадцатилетнего именинника. Уже с самого утра я не заметил ни плюшек, ни тортов, а вонючие бычки-окурки, как ни напрягай фантазию, нисколько не напоминали праздничные свечи. Настроение, которое, было, поднялось после пробежки, соответственно упало. В душе было такое чувство, что сегодня меня непременно должны похоронить.

Без воинских почестей.

Аппетита никакого не было. Я поел без воодушевления и мне стала неприятна веселая болтовня за столом, которую вели Женек, Тихон и Нурик. По случаю воскресенья не было намечено никаких работ и я отправился в палатку дожидаться вечернего фильма. Я не знал куда мне деть эти десять часов до фильма и двенадцать до отбоя. Пойти к Рыжему? У него своих забот полно. Завалиться к Щербаничам? Они дежурят на узле связи и освободятся только после обеда. В парке мне делать было нечего, в каптерку меня не пустят.

Вдобавок, настроение поганое — хоть застрелись!

Так ключи от оружейки не у меня, а у Полтавы, да и глупо это — стреляться за каких-то полтора года до дембеля. Тут уж до черпачества рукой подать осталось. Какой смысл стреляться? Не смешно это.

Я вспомнил как год назад мы сидели за праздничным столом у меня дома. Матушка наставила всяких вкусностей, расставила бутылки с вином и водочкой. Пришли родственники. Наевшись-напившись все пели песни. Тот день рождения не был особо веселым: все понимали, что в семье вырос рекрут, которого через несколько месяцев забреют в армию. А вот два года назад, когда мне исполнилось семнадцать, мы с пацанами из технаря…

— Чего ты расселся? Тебе делать нечего?

Это Гена Авакиви. Дед с нашего взвода. Позапрошлогодний день рождения улетел из моих воспоминаний в позапрошлый год и я вернулся в год одна тысяча девятьсот восемьдесят пятый в палатку второго взвода связи, где я и попался на глаза дедушке Гене.

— Сигарету мне принеси. Быстро! Жареную!

Сигареты найти было не проблема: в каптерке их лежали целые стопки. Каждый курящий получал восемнадцать пачек «Охотничьих». «Гибель на болоте», как их звали. Они не делились на «свои» или «чужие». Просто лежали все в одном месте и каждый мог взять новую пачку, если успел докурить старую. Одна такая синяя пачка, с вылетающими из камышей утками на картинке, была у меня в кармане. «Жареную» — на Генином языке означало «прикуренную». Спичек ни у него, ни у меня не было. Я вышел на переднюю линейку. Под грибком стоял Нурик.

— У тебя спичек нет? — спросил я у него.

Нурик издал языком звук «цх», что означало: «спичек у меня нет».

— Живей, душара! — исходился в палатке криком Гена.

Я подошел к дневальному минбанды, но и у него тоже не было спичек. Я, наверное, еще долго бы ходил по батальону в поисках огня, распаляя гневливого деда, но Нурик из чувства духовской солидарности достал из кармана трассер и молча протянул мне. Зайдя за палатку, я нашел подходящий булыжник, выгрыз пулю, высыпав порох вставил ее обратно в гильзу ударил по ней булыжником. Тут же с шипением брызнули искры — праздничный фейерверк в честь моего девятнадцатилетия. Я прикурил и отнес дымящуюся сигарету Гене.

— Ты где ходишь, урод? — вместо благодарности спросил он у меня, — я тебя, урода, тут час ждать должен?

— Я не урод, — негромко возразил я.

— Чего-о-о?! А ну, повтори, урод, что ты сказал?

— Я — не урод, — повторил я.

— Да я тебя!.. — Гена запнулся о мой взгляд, — свободен.

Он лег на свою койку, дымя принесенной мной сигаретой, а я вышел в курилку.

Если Кравцов был похож на бочонок с пивом, то Гена Авакиви был похож на молочного поросенка. Невысокого роста, плотненький, крепко сбитый, на редкость чистоплотный, он был альбиносом. К его белой коже почти не приставал загар и он был не коричневый, как все остальные пацаны и офицеры в полку, а розовый, как двухмесячный поросенок. Сквозь реденькие коротко стриженые бесцветные волосики проглядывала розовая кожа черепа, а белесые ресницы на вечно красных веках придавали ему окончательное сходство с парнокопытным. Когда он хлопал своими ресницами я все время невольно ожидал: когда он захрюкает?

«Эх, Гена, Гена», — горько думал я про себя, — «попался бы ты мне, дружок, на дискотеке в парке. Или где-нибудь в безлюдном тихом месте. Я бы тебя научил сигареты жарить. Это тут, в Афгане ты — дед. А на гражданке ты — ноль. Слесарь-ремонтник. Петеушник. Встретиться бы нам с тобой после моего дембеля. Поговорить бы душевно. Службу вспомнить. Я бы тебе всю твою свинячью харю в противогаз превратил. По всей голове твоей, поросячей, шишек бы наставил на память».

День прошел бездарно, если не считать за достижение обед, на который не пришло половина полка. К вечеру мысли и предвкушение всего полка переключились на фильм, который должны были показать после ужина, поэтому на вечерний прием пищи пожаловали все, даже дембеля: все равно из палатки выходить, так за одним уж разом и поесть. Пусть это даже будет «толстолобик в томате».

Настроение было — хуже некуда. Вечером я снова принял у Полтавы дежурство для того, чтобы через сутки сдать его Кравцову, и сидел, уткнувшись носом в свою тарелку, ковырял в ней и не видел, что я ем. Женек, заметив мой похоронный настрой, прервал свою болтовню с Тихоном и Нуриком:

— Ты чего такой? — спросил он у меня.

Все за столом повернулись ко мне. Хорошо, что за нашим столом сидели только духи, а то внимание дедов и черпаков было сейчас невыносимо.

— Ничего, — буркнул я, продолжая ковырять ложкой в тарелке.

— Да ладно тебе: «ничего», — не унимался Женек, — весь день сегодня ходишь весь не в себе.

— Слушай, Кулик, отвали, а? — попросил я, стараясь не распаляться и держать себя в руках.

— Из дома что-нибудь плохое получил?

— Ничего я не получал!

— Тише, пацаны, — встрял Тихон, — тут что-то серьезное. Тебя, Сэмэн, чурбаны где-нибудь подловили?

— Нет.

— Девушка бросила?

— Нет.

— Михайлов на тебя наехал?

— Нет.

— Эти? — Тихон кивнул головой на «старший» стол.

— Нет.

— Тогда какого хрена ты такой ндравный сидишь?! — не выдержал Тихон.

— Пацаны, — вздохнул я, — у меня сегодня — день рождения.

— Так кого хрена ты молчишь весь день?! — чуть не закричал Женек.

Кулик повернулся к «старшему» столу и сообщил старослужащим:

— Полтава, у нас у пацана день рождения!

— Да ну! — «старший» стол повернулся к нам, — у кого?

— У Сэмэна!

— А чего же он молчал?

— Надо отметить!

— Саня, — Полтава повернулся к Кравцову, — мы чего-нибудь придумать можем?

Кравцов сделал ладонью жест «будьте уверены»:

— Я у разведки спрошу и у хозвзвода должно быть. Они ставили.

— Если что — застроим хлебозавод, — подытожил Каховский.

В этот вечер доблестный второй взвод связи на фильм не пошел. Замечательная кинолента из жизни отважных пограничников осталась нами не отсмотрена.

Черпаки принесли полтермоса браги, Каховский достал пару палочек чарса. В минбанде попросили на вечер гитару. Духам по случаю рождения однопризывника налили по кружке и выдали один косяк на всех, который мы и убили в курилке. Настроение поднялось — выше некуда. У меня действительно получился — День Рождения! Какой еще к черту фильм? Я на этих пограничников на Шайбе насмотрелся. А вот отметить с коллективом…

Я от души бил по струнам,

Подхватывали соратники и дружно хлопали меня по плечу.

Это был не только лучший в моей жизни День Рождения, это был один из лучших дней в моей жизни. В тот вечер стерлись все сословные границы, разделявшие духов и старослужащих. В палатке гуляла хорошая и дружная компания пацанов, спаянных между собой на жизнь и на смерть. Никто не знал: сколько кому осталось жить и плевать нам на это было! Духи были веселые и пьяные, деды — не трезвее духов и, обнявшись, все вместе горланили:

Комбат и ложки

1985 год. Декабрь. Ташкурган. Провинция Саманган, ДРА.

Так и покатила моя служба дальше.

Через день — в наряд. Вечером сдаю штык-нож и повязку Кравцову, на следующий вечер принимаю их обратно для того, чтобы через сутки сдать Полтаве.

И в этом я не видел какой-то особой несправедливости: весной Полтава уйдет на дембель, вместо него во взвод придет молодой сержант. Вот тогда он станет через сутки летать дежурным. Через год уволится Кравцов, тогда тот сержант станет ходить в наряды в свою очередь через раз А пока — мне положено.

Ни Полтава, ни Кравцов от своего производства в сержанты не выиграли ничего, кроме призрачного счастья блеснуть лычками перед девчонками на гражданке. Только сколько ты станешь дома в форме ходить? День? Два? Если придурок из бедной семьи, то неделю. А сержантскую лямку надо тянуть каждый день: Полтаве шесть месяцев, Кравцову — год, а мне вообще — и горизонта не видать. Вот только рядовые деды в наряды дневальными не ходят, а Полтава встает раз в четыре дня. Черпаков во взводе девять и, если бы Кравцов не лез в начальство, то в наряды бы ходил в два раза реже, как рядовой своего призыва.

А дедовщина…

Ну, какая же это дедовщина — через сутки ходить в наряд? И что в этом наряде тяжелого: три раза сходить в столовую на заготовку да пару раз в сутки доложить дежурному по полку о том, что происшествий не случилось, а остальное время сидеть в палатке. Спать ночью нельзя? Пиши письма на родину — утром поспишь. Не переломишься в таком наряде. Зато днем тебя ни на занятия, ни на кроссы не дергают.

Лафа!

Если втянуться, то в такой службе можно найти даже некоторые приятности, которых не может быть вне наряда. Через день мы с Рыжим вставали рядом на разводе, через несколько часов, уже после отбоя, сталкивались в штабе у дежурного по полку, а потом шли друг к другу в гости — на чай. Все пацаны спят, умаявшись за день. Хоть из пушки над ухом стреляй — не пошевелятся. Ну и где еще можно спокойно поговорить как не в наряде? Вскипятили на печке пару кружек, разогрели кашу из сухпая, разложили хлебцы — эх, какая беседа получается! Душевная… Неторопливая… До утра далеко, торопиться некуда, а следующего дневального под грибок еще только через час будить.

О многом можно переговорить…

Спокойно и не торопясь.

Даже бакшиши бывали в нашей духовской жизни. На ночном докладе у дежурного Барабаш навис надо мной всей своей массой и угрюмо так пробасил:

— Зайди ко мне в палатку после доклада.

Когда приглашают таким тоном, ничего хорошего от приглашения, кроме плахи с топором, ждать не приходится. На ватных ногах я приковылял в шестую роту и увидел Барабаша за столом дежурного по роте, распивающего чаи со своим призывом.

— Вот, — Барабаш подвинул ко мне бакшиш, — это тебе. Твоя доля.

В бакшише были три пачки югославских карамелек, две пачки французского печенья «Принц Альберт», банка сгущенки и блок «Явы». Для меня это было целое сокровище.

— А за что? — задал я глупый вопрос.

— Ну, ты же играл нам на гитаре. Если позовем, еще поиграешь?

— Да не вопрос, мужики!

— Ну, вот и бери.

— А откуда у вас?

— А, — лениво пояснил один из дедов, — пустыню сегодня чесали. Среди барханов обнаружили вот такой склад. Там этого барахла было два КАМАЗа. Наверное, кто-то из прапоров решил духам продать. Ну, мы и конфисковали.

— Иди, дежурь, — отпустил меня Барабаш.

Я немедленно позвал Рыжего на чаепитие. Заваривая чай и раскладывая угощение я как бы ненароком обронил о том, что связь — это все-таки королевские войска, а разведка — хотя тоже люди — но все же малость недотягивает. Вот и бакшиши обламываются не разведке, а связи. И штаб батальона не в разведке, а в связи. И вообще…

Похрустывая печеньем Рыжий только супился. А что тут скажешь? Нечем крыть, все — так: и штаб, и бакшиш. И даже чай. Он у меня был не из сухпая, а из магазина. Получив первую получку я разорился и купил пачку настоящего китайского «Дракона»: горького, но вкусного и ароматного чая. Одна кружка крепкого — и всю ночь ходишь бодренький и свежий. Я и своему призыву его заваривал. Просыпается человек — вареный, вялый, недовольный мной и жизнью… Три глотка «Дракона» и летит под грибок свеженький и бодрый. В ту ночь все духи, вставая на пост и меняясь с него, получали свою долю из моего бакшиша. А деды с черпаками… У них своя свадьба. Пусть спят. Не их это праздник. Не стоит их будить. У духов и так в жизни мало радостей.

Недели через две после возвращения полка я стал полноценным сержантом второго взвода связи. Тянул наряды, летал в каптерке и столовой, убирал в палатке.

Как все. Будто всю жизнь тут служил и не было никакой учебки.

В моем призыве было пять человек. Если всю работу поделить на пятерых, то каждому достается не так много. И времени тебе хватит на все, если научишься правильно планировать свой день.

Был, правда один момент… Не совсем приятный, а совсем даже неприятный.

Один раз после отбоя Полтава решил постираться. Он налил в стальной термос, в котором обычно стирались, воды, насыпал порошка, утопил в нем свое белье, поставил на печку и бросил мне, укрываясь одеялом:

— Ночью постираешь.

— Са-ня, — обломил я своего дедушку, — я не буду стирать твое белье.

Все в палатке затихли, ожидая, какую кару Полтава решит обрушить на голову взбурнувшего духа.

— Ну, тогда сними, как закипит, и разбуди меня.

Полтава повернулся на бок и уснул.

Все разочарованно загудели и тоже легли, лишенные зрелища корриды.

Ночью я разбудил Полтаву и тот понес горячий термос с бельем в солдатский умывальник, а утром в палатке щеголял в белоснежных зимних кальсонах перед взводом.

Гена Авакиви — тот еще урод — кинул мне свою хэбэшку:

— Подошьешь.

Генина хэбэшка, отлетев от меня как мяч от стенки, полетела на его кровать, а я получил из Гениных поросячьих рук два раза по соплям.

И всё!

Сопли я тут же утер, но больше ко мне никто не обращался с просьбами-приказами постирать, подшить или погладить. И не было тут никакого моего героизма или особенной смелости. Я просто прикинул, что во взводе всего четыре деда и, если я получу по сусалам только четыре раза, то на ближайшие полгода буду избавлен от ненужной и унизительной работы по бытовому обслуживанию дедов.

Перед этой дилеммой — получить в рыло или не поднимая скандала постирать чужое — сталкивается каждый дух. И каждый дух сам для себя решает что ему выбрать: подвергнуться физическому насилию со стороны старослужащих или начинать обстирывать, начищать и подшивать. Разумеется, никто не хочет получать по морде. Кому это приятно? Разве что — боксерам. Но те, хоть на ринге сдачи дать могут. А обуревшему духу на дедушку, который будет его «воспитывать», руки поднимать никак нельзя. Он должен стоять и с христианским смирением принимать на себя пинки и удары. Ну, а кто к этому не готов, кто готовится в будущей гражданской жизни стать знаменитым артистом и в жизни военной бережет свое лицо для будущих поклонниц, то — милости просим: у дедов всегда найдется, что постирать или почистить. Тот, кто боится получить лишний раз по морде, выбирает для себя лакейско-холуйское положение при старослужащих и осваивает новую воинскую специальность, постоянно повышая квалификацию, продвигаясь от стирки хэбэ все ниже — к белью и, неизменно заканчивая в скором времени вонючими носками и сраными трусами.

Идти по этому «мирному», но стрёмному пути я не желал, предпочитая угодливости физическую расправу. Больше никто и никогда не просил меня о мелких услугах такого рода. А то, что Гена выписал мне в торец, то это — пустяки: даже кровь не пошла. Не в первый раз.

В тот день в самом начале декабря, когда я в глазах своего комбата упал в нравственную пропасть, ничего не предвещало моего бесславного падения. Небо с утра как всегда было ясное и самые проницательные авгуры не смогли бы прочитать по полету птиц над помойкой, что к их сплоченной стае скоро примкнет еще один помойник-губарь. Бодро и бдительно я, отдежурив ночь, утром лег отдыхать и был разбужен голодным дневальным: время подходило к обеду и пора было идти на заготовку. В палатке к этому времени закончилось офицерское собрание и офицеры вставали с кроватей и двигали к выходу. В палатке остались только офицеры управления батальона. Я продрал глаза и мыслями своими унесся в столовую, поэтому не заметил, что у офицеров непривычно серьезные лица и они, по-видимому, собирались у нас в палатке не ордена друг другу раздавать, а решали какие-то большие вопросы, которые, судя по их лицам они так и не решили. Мне до этого не было никакого дела.

«В конце концов, не я командую батальоном. Мое дело — взвод накормить».

Я глянул на часы:

«Блин! Десять минут до обеда! Мое место — возле штаба!».

Заполошный, я выскочил из палатки и рысцой полетел в штаб, на бегу застегивая ремень и пуговицы. На полпути я вспомнил, что забыл самое главное. Дело в том, что в столовой не выдавали ложек. На каждом столе стопкой стояли тарелки, на краю стола — кружки с компотом, казанки с первым и вторым, а ложек не было. Каждое подразделение брало их на операцию и забывало возвращать, поэтому начальник столовой раздал все ложки по подразделениям, чуть ли не поименно, и на этом вопрос был закрыт. Дежурные по роте, идя на заготовку, брали с собой лотки с ложками своей роты и дневальные раскладывали их по столам, присматривая, чтобы соседи не прихватили себе их на «про запас». С полпути я повернул обратно в палатку к вящему возмущению сержантов-дежурных, которые пришли к штабу заблаговременно. Уже и дежурный по полку вышел на улицу, чтобы вести в столовую заготовщиков, а сержант первого годя службы не соизволил придти на сбор к сроку.

— Давай быстрей!

— Тебя одного ждем!

— Бегом! — неслись мне в спину крики разгневанных дежурных.

И в самом деле: деды и черпаки стоят и ждут одного единственного духа.

Не порядок!

Я влетел в свою палатку с горящим взглядом, который прожектором высвечивал то место на полке, где лежали несчастные ложки, по рассеянности оставленные мной сиротливо лежать на своем обычном месте. Не замечая преград я рванул к ним, как вшивый в парилку…

…И споткнулся о чью-то ногу.

Шутка мне не понравилась: меня одного возле штаба ждут полтора десятка человек во главе с капитаном-дежурным! У меня может остаться без обеда целый взвод! Меня за это, разумеется, никто не похвалит, а со мной тут шутки шутят!

Я проследил взглядом куда уходила нога: кроссовка с синеньким скромным носочком уходила под брючину «эксперементалки», которую солдатам не выдавали. В эксперементалках ходили только офицеры и прапорщики, а солдаты ходили в хэбэ прямого покроя, у которых были брюки-бананы, а по случаю зимы все были переодеты в такое же точно галифе, какое носят в Союзе.

«Дурные у шакалов шутки», — зло подумал я, продолжая переводить взгляд на шутника.

Выше брюк шла куртка, на плечах которой были воткнуты капитанские звездочки. Из ворота эксперементалки выходила крепкая шея, которую венчала голова комбата.

Я замер и осмотрелся: в проходе между кроватями стояли офицеры управления и смотрели на меня с недоуменно-скорбным видом, будто я заявился к ним на похороны с бутылкой шампанского.

— Юноша, вы что, не видите, что стоят офицеры? — сдерживая себя в рамках воинской вежливости и почти ласково спросил меня Баценков.

— Виноват, товарищ капитан, — подумав секунду, промямлил я.

— Виноватых бьют. И плакать не дают, — мрачно заметил Скубиев.

«Подавился бы ты, товарищ капитан, своей мудростью и своими тупыми поговорками. Меня люди ждут!», — тепло подумал я о начальнике штаба.

— Может быть вы, юноша, соизволите испросить разрешения пройти, раз вам так приспичило? — все еще вежливо поинтересовался Баценков.

Мое счетно-решающее устройство сопоставило слова комбата с наблюдаемой обстановкой и речевой аппарат выдал:

— Да! Точно! Разрешите пройти?

Даже стало как-то легче на душе. Как все оказалось просто: нужно было всего навсего попросить у старшего по званию разрешения!

— А вас не учили в учебном подразделении, что при обращении к старшему, военнослужащий должен отдать честь, прежде, чем обратиться? — продолжал пытать меня Баценков.

— Чего? — не понял я куда он клонит.

— Копыто к черепу приложи, прежде, чем хавальник раскрывать, — совсем невежливо подсказал Скубиев.

— А-а! Это? — сообразил я и «приложил копыто» куда было указано.

Вот только с отданием чести у меня дела обстояли «не ах!».

Нет, в учебке на занятиях по строевой подготовке у меня никаких проблем с этим не было. Там, я делал все так, как того от меня и требовал устав: плечо с туловищем образовывало угол в девяносто градусов, хоть с транспортиром проверяй, предплечье направляло кисть точно в висок, ладонь была прямая, пальцы собраны вместе, большой палец — прижат к ладони. Бери и используй меня в качестве учебного пособия для новобранцев. Но, придя в войска, я пошел дальше в изучении тонкостей строевой подготовки. Я стал сопоставлять уже известные и совершенствовать возможные способы отдания воинской чести.

За образец я взял известную фотографию дедушки Ленина, на которой он приветствует красноармейцев, уходящих на Гражданскую войну. Ладонь Вождя пролетариата была повернута на зрителя, так, будто прощаясь он махал, махал, но устал и приложил уставшую руку к кепочке. В целом Основоположник выглядел придурковато, что и требовалось для меня. Но слепо копировать манеры усопшего главы государства, значит полностью пренебрегать своими собственными способностями. Репетируя перед зеркалом, я повторил жест Ильича, только ладонь повернул вперед тыльной стороной. Я зафиксировал такое положение и оценил: получилось неплохо. А если поджать два нижних пальца, то было похоже, что я имитирую самоубийство из пистолета. Но все равно еще было много от плакатного бойца. Тогда я прижал правый локоть к туловищу. Получилось совсем неплохо: парализованный инвалид поддерживал шатающуюся на параличной шее голову. Но прямая ладонь все еще выдавала мое знакомство с уставным образцом. Подумав немного, я сложил пальцы щепотью и в таком виде приложил их к виску. Вышло то, что надо: со стороны могло показаться, что я страдаю мигренью и втираю в висок нюхательную соль или в период обострения шизофрении разговариваю сам с собой по воображаемому телефону. В общем — полный придурок, зато какой форс!

Четверо офицеров разглядывали меня как коренного обитателя дурдома, по недосмотру санитаров, оказавшегося за воротами лечебницы.

— Отдай честь как положено, — закипал комбат.

Из мальчишеского упрямства я снова приложил щепоть к виску, как и в первый раз.

— Будем делать по разделениям. Делай раз… — у Баценкова еще хватало терпения проводить со мной внеплановое занятие.

По команде «раз» правая рука отводилась в сторону под прямым углом к туловищу. По команде «два» ладонь переворачивалась вверх. По команде «три» рука сгибалась в локте и получалось то самое, чего требовал устав. Все это я знал, но еще лучше я знал другое: сейчас дежурный по полку уже ведет заготовщиков в столовую, а меня среди них нет. Мой взвод остается без мяса и сахара, а значит после обеда меня ждет суровый и прямой мужской разговор с сослуживцами. Черт с ними, с этими ложками! Мне бы успеть хотя бы мясо получить, а там…

— Ну, ладно, товарищ капитан, — прервал я педагогические этюды Баценкова, — мне пора на заготовку.

Я развернулся и пошел из палатки.

Дойти до двери я не успел, потому что неведомая сила подхватила меня за плечи, развернула и, ударив лопатками о твердое, прижала к деревянной обшивке палатки. Лицо Баценкова приблизилось к моему, руки держали меня за грудки.

— Владимир Васильевич, Владимир Васильевич! — Скубиев повис на плечах у комбата, — только руки к солдату не приложи!

Я даже не успел испугаться: комбат отнял от меня руки, брезгливо встряхнул ими и переводя дыхание сказал:

— Пять суток. Начальник штаба, пиши арестную записку. Чтобы это «оно», — Баценков махнул пальцем в мою сторону, — через десять минут сидело на губе. Пока я тут комбат, «оно» с губы вылезать не должно. Я не желаю видеть «это» в своем батальоне.

Скубиев подошел ко мне:

— СкидавАй ремень, — и уже в открытую дверь позвал, — Эй, кто там? Один — сюда.

Влетел растерянный Полтава и доложил переводя взгляд с Баценкова на Скубиева:

— Товарищ капитан, второй взвод связи в соответствии с распорядком дня строится на обед.

— Возьми, — Скубиев протянул Полтаве мой ремень с прицепленным штык-ножом, — примешь дежурство.

Полтава недоуменно взял ремень, штык-нож и повязку, спросил меня глазами: «что случилось?», но я лишь пожал плечами.

Через пять минут Скубиев вводил меня во внутренний дворик караулки в сопровождении начкара и выводного. Выводным сегодня стоял Барабаш.

— За что тебя? — спросил он, когда офицеры ушли.

Я честно, рассказал ему историю с ложками. Из этой истории я сделал только один вывод — «сегодня я остался без обеда».

— Да, — грустно вздохнул мой наставник, — лихо ты службу начинаешь. Месяц в полку, а уже второй раз на губу залетел. Не стоило тебе так с комбатом. Бац — не тот человек, который позволит… Да и не заслужил он… Дурак ты. Иди, думай.

Поставив мне диагноз, Барабаш открыл дверь уже знакомой мне сержантской камеры и пропустил меня внутрь. Уже закрывая за мной, Барабаш сказал:

— Если бы на комбата дернулся какой-нибудь чурбан, я бы ему всю голову расколотил. А ты… Ты теперь сиди и думай, как тебе в батальоне жить дальше.

В камере на голом бетонном полу уже лежали два сержанта. Один высокий, худощавый, с татарским типом лица и круглой стриженой головой. Другой — маленький, узкоглазый, но со светлыми кудрявыми волосами.

— Откуда? Где служишь? — спросил меня маленький.

Высокий отнесся ко мне индифферентно.

— Второй батальон, второй взвод связи.

— Как зовут?

— Андрей.

— Сколько служишь?

— Только с КАМАЗа.

— Садись, — подвинулся маленький, будто в камере было мало места, — я сам только с КАМАЗа. Аскер.

Аскер протянул мне руку для знакомства и я пожал ее.

— А ты, чмо, двигайся к двери. Тут пацаны сидеть будут, — скомандовал он высокому.

Тот нехотя отодвинулся к двери.

— За что ты его? — поинтересовался я у Аскера.

— Это — Сиглер. Чмо. Два раза уже, козел, убегал.

— Куда?!

Мне показалось диким странным, что кому-то в голову может придти сумасшедшая мысль убежать из полка. Куда?! В Союзе — вышел на дорогу и беги куда хочешь, особенно, если ты в гражданской одежде. А тут куда бежать? Ну, дойдешь ты через пустыню до Хайратона. А на советский берег как попасть? Мост охраняется, а по Амударье катер с пулеметом ходит. Да и оба берега Амударьи огорожены колючей проволокой с контрольно-следовой полосой. Погранцы тебя заловят и впаяют срок за незаконное пересечение государственной границы. А в родной части тебе еще трибунал влепит за дезертирство. Как не крути, а меньше семи лет за такой побег тебе не дадут.

— К духам, — просто пояснил Аскер цель маршрутов беглеца-Сиглера.

Это вообще не лезло ни в какие рамки: убегать к противнику! Я повнимательнее посмотрел на перебежчика. Ничего в нем особенного не было. Никаких подлых или предательских ужимок. Пацан, как пацан. На татарина похож. Так мало ли кто на кого похож? Я сам на русского не похож, хотя — русский. Аскер — тоже ни на кого не похож, потому, что не бывает белокурых чурбанов.

— Ты кто по национальности? — спросил я его.

— Казах, — не без гордости за свой народ ответил Аскер.

— А чего такой светлый?

— Мать русская, — пояснил Аскер.

— Тогда ты не казах.

— А кто? Русский что ли? — обиделся мой новый товарищ.

— Ты не русский, но и не казах, — пояснил я непонятливому, — ты метис.

— Что ты врешь?! Нет такой национальности. Я все национальности знаю: русские, казахи, узбеки, туркмены, уйгуры, каракалпаки, киргизы. Нет такой национальности — метис. Поэтому я — казах.

— Ну, казах — так казах, — не стал спорить я, — а ты где служишь?

— В одном батальоне с тобой. В пятой роте. А это чмо — в комендачах. Он, урод, даже на операции не ходит.

Так как на губу обед приносят позднее всех, то голодным я не остался. А после обеда пришел начгуб и чтобы мы не оплыли жиром заставил нас заниматься строевой подготовкой. Мы втроем стали ходить по квадрату, топая ногами, изображая строевой шаг. Кроме нас на губе никто больше не сидел. Выводному Барабашу надоело смотреть на наши выкрутасы и он отправил Сиглера чистить туалет, а нам с Аскером выдал по метелке:

— Не хрен фигней страдать. Лучше дворик подметите.

Двор — не гектар, а туалет — не дворец. Через полчаса все было подметено и почищено. Барабаш дал нам полпачки сигарет на всех и до развода разрешил нам курить не в камере, а в подметенном дворике губы.

Вечером пришел новый караул — минометчики. После ужина нам вручили два больших термоса и стопку тарелок для того, чтобы мы отмыли их от остатков картофельного пюре. Я уже взял тряпку, но у Аскера был другой подход к разделению обязанностей.

— А ну, мой один, чмо! — наступал он на Сиглера.

Сиглер не ожидал такой агрессии, отступал под натиском маленького казаха и вяло протестовал:

— Я не чмо. Я — черпак. Мне не положено.

— А ну, урод!.. — хрипел Аскер.

Сиглер покорно взял тряпку и стал в одиночестве чистить термос. Мы с Аскером сели на крыльцо губы и закурили. Аскер ревниво наблюдал, чтобы Сиглер не филонил и попутно поучал меня:

— Ты не работай. Ты заставь работать чмыря. Ты ему свою злость покажи.

— А если у меня нет на него злости?

— Это не важно. Ты разозлись и покажи. Кто злее — тот и победил.

Я внимательно посмотрел на Аскера: он явно был не богатырь. Я не люблю драться, но если бы у меня с ним что-то завязалось, то победитель был бы известен заранее: я и выше, и тяжелее, и руки у меня длиннее. Я бы его отработал на длинной и средней дистанции, а он не смог бы даже попасть по мне. И, если бы в Сиглере был хотя бы грамм мужского характера, то он вместо того, чтобы сейчас мыть грязный термос, одел бы его тут же Аскеру на голову и натянул до пояса.

— Я не хочу злиться. Я хочу остаться самим собой, — заявил я Аскеру.

На ночь нам выдали все те же деревянные окованные по краям щиты и, укладываясь рядом с Аскером, я размышлял о его жизненной позиции — «показывать злость».

А зачем ее показывать? На силу всегда найдется другая сила, а на злого всегда найдется еще более злобный. А на ум? Если на умного найдется еще более умный, то два умных человека всегда сумеют договориться друг с другом. Так не лучше ли развивать в себе не злобность как у бойцовой собаки, а интеллект? Хотя, в армии, я уже успел заметить, не любят «шибко умных». Тогда на ком она держится? На «рексах»? Вообще, любая система для того, чтобы существовать хоть какое-то продолжительное время должна включать в себя известное количество людей именно умных, а не злобных. Я, может быть, не самая крепкая опора Армии, но уж точно покрепче злого Аскера. Хотя, я — связь. Самый умный род войск. Элита. А он — пехота. Ему простительно.

Я заснул за своими размышлениями, так и не докопавшись до истины. Рядом со мной уютно сопел Аскер, а в ногах ворочался Сиглер. Утром нас ждала помойка как основной и неизменный фронт работ для губарей.

У меня, все-таки есть дар провидца. Не успели мы утром позавтракать, как пришел начгуб, выдал нам три штыковых лопаты и повел нас туда, где за столовой в тошнотворной вони кружились над контейнерами птицы — грузить пищевые отходы. Мы не успели еще выйди из дворика караулки, как в калитку вошел… комбат. Вот уж кого я хотел сейчас меньше всего видеть! Я уже давно понял и осознал, что вчера нагрубил ему самым дерзким и глупым образом, мне было стыдно за себя и я опустил голову, рассматривая асфальт.

— Я забираю этого младшего сержанта.

Я еще надеялся, что «этот младший сержант» может быть Аскер, но комбат указывал на меня.

«Боже! Что он еще для меня придумал? Мало ему, что я на губе, так он…», — я не успел додумать страшную догадку о своей незавидной участи, потому что Баценков обращался уже ко мне.

— Получай автомат. Мой тоже захвати. По два магазина к каждому. Поедешь со мной в Айбак.