Я счастливый и радостный побежал к себе во взвод.

Айбак! Всего-навсего — Айбак. В Айбаке стоял второй противотанковый взвод и, если комбат решил отправить меня туда в ссылку, то о лучшем мне и мечтать не надо. Айбак находится черт те где и туда комбат каждый день ездить не станет. А мне сейчас больше всего на свете хотелось не попадаться Баценкову на глаза до конца службы.

— Поедешь башенным, — приказал комбат, садясь на бэтээр, — заряди пулеметы и разверни башню вправо.

Я вскочил в люк и пролез под башню. Пулеметы я видел в первый раз в жизни.

— Откинь крышку у ПКТ и вставь ленту, — подсказал водитель, повернувшись ко мне.

Я нажал на кнопку в торце меньшего пулемета: крышка отскочила вверх и открыла гнездо, куда следовало положить первый патрон ленты. Я потянул из коробки ленту и вложил патрон в гнездо.

— Теперь захлопывай крышку и передерни затвор, — подсказывал водила.

Я так и сделал. Теперь оставалось только зарядить большой пулемет и развернуть башню.

— А КПВТ как заряжать?

— А ну его на хрен, — махнул водила, — разряжать его потом запаришься. Разворачивай башню. Электроспуск не включай.

Я развернул башню, поставил ее на стопор, чтоб не вертелась на ходу, и вылез через задний люк на броню. Бэтээр тронулся. В хвост к нему пристроился еще один, и пара покатила из полка.

Мы были в чужой и враждебной стране, куда нас никто, кроме афганского правительства не приглашал. Обезьянье правительство в Кабуле, наверное, посоветовалось не со всеми обезьянами, потому что аборигены стреляли и по колоннам, и по отдельным машинам, и вообще всякими пакостями демонстрировали нам свою неприязнь. То дорогу заминируют, то позицию обстреляют. Словом, не давали скучать Ограниченному контингенту, всячески разнообразя его досуг. А обстрелять машину — одно удовольствие. Засел подлец-душман на скале, что нависает над дорогой, пристроил гранатомётик на плечо, прицелился, собака, нажал на спуск — и полетела граната с пламенным приветом к экипажу. И что самое обидное — безнаказанно! Скала крутая — хоть овчарок пускай! Скала крутая — не вскарабкаешься, а если и хватит ловкости залезть, то пока ты там будешь искать удобные уступчики, на которые можно поставить хоть край башмака, пока ты будешь перебирать напряженными пальцами камни, которые сыпятся у тебя из-под рук, пока ты раздирая брюхо и набивая себе синяки болтающимся на плече автоматом доберешься до того места, где лихой гранатометчик из соседнего кишлака устроил себе место для засады, то моджахед пешечком и налегке уйдет восвояси и через несколько километров вы встретите мирного дехканина, который с самого утра потом поливал свою землю, обрабатывая ее для будущего урожая. Ничего он не видел, ничего он не слышал и гранатомета у него при себе вы не найдете. Не он стрелял — и все тут. И это еще самый легкий случай. Потому что, люди грамотные, которые воюют уже не первый год, и засады организуют правильные. Подобьют машину, подождут, пока товарищи из других экипажей поспешат на помощь подбитой машине — и давай из пулеметов в упор со скалы поливать. И нет никакого спасения для шурави. Как в тире перехлопают их духи кинжальным огнем. А чтоб советские солдаты не расползались по местности, то сбоку дороги душманы не позабудут заботливо воткнуть несколько мин-растяжек. Наступил сапог на невидимую сталистую проволочку — и ухнул взрыв, укладывая десяток пацанов в выгоревших хэбэшках на раскаленную каменистую землю.

Поэтому, передвижение по Афгану осуществлялось «парами». Подбили одну машину — пересаживаемся на другую и бежим. За подбитой после вернемся, если ее духи по колесикам не раскатают.

Зато — все живы. А это — главное.

Пара от полка доехала до бетонки, наш бэтээр качнулся, будто нюхал носом воздух, и повернул направо.

Месяц в Афгане, а ведь это — только первый мой выезд из полка. Полковые писаря, повара и комендачи за все два года ни разу не высовывают носа из полка и нисколько не страдают от этого. Но я-то — нормальный пацан! Не для того я приехал в Афган, чтобы палатку караулить. Поэтому, настроение у меня зашкаливало от восторга. Слева — пустыня, справа — полк, парк, склад ГСМ, уже знакомая мне дорога на полигон и бесконечная гряда гор, нависшая над полком и загораживающая горизонт. В голову пришли строки, которые я, кажется, уже где-то слышал:

Я, правда, был не до конца уверен, что в стихотворении шла речь именно об Айбаке, а не о другом населенном пункте, но это нимало не омрачало моего настроения. Зато пришла другая мысль: комбат не приказал взять мне личных вещей — только два автомата. Значит, меня не переводят в Айбак и я все еще остаюсь во втором взводе связи. Из этого можно сделать вывод, что Баценков на мне крест не поставил и у меня остается хоть маленький, но шанс на реабилитацию. В карантине тоже все началось с губы, а закончилось — благодарностью перед строем.

«Ничего! Мы еще себя проявим».

Слева показался город без небоскребов — Ташкурган. И тут же дорога ныряла в узкое ущелье. Две огромных вертикальных скалы сжимали бетонку с двух сторон как тиски. Почти отвесные кручи уходили метров на полтораста вверх. Я обмер: если с этой верхотуры, рассчитав время и скорость нашего движения, скинуть что-нибудь тяжелое, то это тяжелое проломит наш бэтээр как кувалда — спичечный коробок. Но на смену тревожной мысли пришла мысль успокаивающая:

«А с другой стороны, если скинуть гранату, то она разорвется, не успев долететь до нас: слишком высоко. Она пролетит метров сорок-шестьдесят и рванет. Нам не достанется даже осколков, потому, что наш бэтээр проедет за эти четыре секунды семьдесят метров. Они просто не долетят до него. За ущельем справа от дороги был вкопан танк и оборудована позиция. Наискосок и через дорогу от танка к горам лепился кишлак — подобие дагестанского аила. Маленькие глиняные домики висели на скале как ласточкины гнезда.

«И зачем тут люди живут?», — подумал я.

Через несколько минут Баценков повернулся ко мне и показал рукой вправо:

— Шахский дворец.

Я посмотрел туда, куда указывал комбат и метрах в двухстах от дороги увидел небольшое озерцо, с заросшими камышом берегами. Над озерцом стоял белый двухэтажный дом. Красота дома никак не вязалось с убогостью «ласточкиных гнезд», которые я только что увидел.

— Он тут со своими одалисками парился, — пояснил комбат, — а теперь тут стоит наша восьмая рота.

«Искупаться бы», — позавидовал я восьмой роте.

Так и шла бетонка до самого Айбака: горы справа, горы слева. Они то приближались, то удалялись, будто преследовали нашу пару, но никуда не пропадали. Через час наконец мы въехали в Айбак.

Для сердца русского тут ничего не сливалось: обычный пыльный кишлак, заросший абрикосами и яблонями за пыльными дувалами. На окраине стояла позиция и большой склад боеприпасов. Возле комбата тут же возник старлей — командир взвода.

— К бою, — ровным голосом сказал комбат и посмотрел на часы, засекая время.

— Взвод, к бою! — проорал старлей и из землянки один за другим стали вылетать солдаты в бронежилетах и касках с автоматами наперевес.

Мне никогда еще не приходилось отрабатывать норматив «к бою» на позициях, так как я служил в полку. Наблюдать за этим было забавно. Кто-то, по виду дух, одел броник задом наперед, кто-то держал в руке автомат без магазина, словом — веселуха, негорюйка и несуразица, как и всё в нашей армии.

Пошли доклады из окопов:

— Рядовой Пупкин к бою готов.

— Сержант Жопкин к бою готов.

Получив последний доклад, старлей доложил комбату:

— Товарищ капитан, второй противотанковый взвод к бою готов.

Баценков снова посмотрел на часы:

— Вы опоздали на восемь секунд, старший лейтенант. Отбой.

Лучше бы им было не опаздывать. Расслабившись вдали от начальства, ребята стали забивать на службу, за что и поплатились. Не успели они поставить автоматы в пирамиду, как Баценков так же негромко скомандовал:

— К бою.

— Взвод, к бою! — продублировал команду взводный.

И снова из землянки, как тараканы из-под обоев, посыпались солдаты. На этот раз они уложились в норматив, но было поздно проявлять геройство — пошли вводные. Два часа Баценков лечил их от безделья, гоняя под солнышком. То духи нападали справа, то наседали слева. Каждый раз взвод мужественно отбивал атаки воображаемого противника. Но коварству врагов не было предела. Они то травили газами, то сбрасывали на головы защитников позиции атомную бомбу, то насылали на них свою авиацию, которой у душманов отродясь не было.

Мы с водителем устроились в тенечке и лениво покуривали, наблюдая за игрой в войнушку. У меня в груди родилось и росло то приятное чувство, которое накатывает на солдата, наблюдающего за тем, как дрючат не его.

«Ну и правильно», — без тихого злорадства, но и без сочувствия к истребителям танков подумал я, — «не хрен расслабляться. Пригрелись здесь, понимаешь…».

— Отбой, — скомандовал Баценков и, обращаясь уже к нам, сказал, — поехали, а то на обед опоздаем.

Пара взревела движками, водилы стали выруливать на выезд с позиции. Комбат повернулся в сторону оставшегося стоять одиноко командира взвода и подвел итог учений:

— Говно твой взвод, старший лейтенант. Вешайся.

«Знакомое пожелание», — удовлетворенно подметил я про себя.

Через час мы были в полку, вечером я принял дежурство по взводу и «за время моего дежурства происшествие не случилось».

Скукотища!

Зато на другой день…

На другой день я стал делать деньги и даже разбогател.

В Афгане торгуется или выменивается всё на всё. На доллары, на чеки, но чаще — на афошки. Афгани — это такой кусок резаной бумаги, не представляющей для гражданина великой страны никакой ценности и имеющий хождение только в этом взбудораженном диком и ядовитом муравейнике под названием Афганистан. А очень просто: берешь кирпич — и несешь его к афганцу. Считай, пять афошек заработал. Взял банку стеклянную, которых на помойке гора валяется, отнес, продал — получи десять афошек. А за две — двадцать. Хоть десять — все возьмут, если не надорвешься их таскать. Ящик снарядный — тридцать афошек. С руками оторвут. В стране, где за срубленное дерево отрубают руку, я сам видел дуканы, в которых торгуют деревом на вес. И в уголочке — наши пустые снарядные ящики.

Это сейчас афганцы зажрались. Даже обменный курс упал: за чек дают только двадцать пять афгани. А деды рассказывали, что их деды говорили, что было время, когда за лом металлический обыкновенный, вроде того, которым мы копали канаву около умывальника, так вот за этот лом афганцы предлагали целый джинсовый костюм. А курс тогда был — один к тридцати.

Но долго уже стоит в Афгане наш Контингент, забивая товарами окрестные дуканы. Афганцы обрастают жиром, наглеют и роняют цены. Вот уже и советская стеклянная банка упала до десяти афошек…

Только банки, ящики и прочая лабуда — это для лентяев и неудачников. Для нормальных пацанов двадцать афошек — не деньги. Нормальные пацаны за деньги считают только сотенные афошки, с лысой башкой Амина на банкноте. Извольте — четыре чека или двенадцать рублей. Тот же советский «чирик», полновесный красный червонец с лысым профилем Ленина, на который можно вечер виснуть в кабаке. На банках и ящиках такие деньги не поднимешь.

Запаришься.

Сегодня я с утра был свободен. Порядок в палатке и в каптерке наведен, завтрак кончился, до обеда далеко. Нурика посадили вместо Золотого на БТР водителем и он вместе с Тихоном ушуршал в парк. Золотого комбат с глаз долой перевел в Айбак. Женек пошел в гости к хозвзводу. Черпаки скучились в каптерке. Дежурным стоял Полтава, а мне до шести часов вечера, до того момента, когда Полтава передаст мне штык-нож и повязку, делать было совершенно нечего. Я пошел в полковой магазин, чтобы купить пару пачек югославских карамелек и пачку «Дракона», но возле дверей был встречен Аскером.

— Ты куда?

Глупее вопроса трудно придумать: куда идет человек, открывающий дверь магазина?

— В туалет. Ссать хочу. Не видно?

— Дело есть, — с самым серьезным видом сказал Аскер.

— Может, я пока куплю себе то, за чем шел?

— Не надо, — решительно отговорил меня мой товарищ по губе, — потом еще больше купишь. Пойдем.

— Куда? — я не хотел уходить от магазина.

Я хотел придти в палатку, заварить чай, угостить Полтаву и дневальных чаем с конфетами и не торопясь попить ароматный напиток, лениво перелистывая журнальчик или газетку.

— Пойдем, пойдем, — Аскер взял меня за локоть, — сказал же: дело. Только автомат возьми.

«Нормальное дело! Нормальное такое дельце, если на него надо идти с автоматом».

— А кулаками не отобьемся? — с тревогой спросил я, подумав, что на Аскера насели чурки и нужно помочь товарищу восстановить статус-кво.

— Отобьемся. Но с автоматом — убедительней.

— А, ну тогда понятно.

Мне не было понятно абсолютно ничего.

— Встречаемся через пять минут возле палаток пятой роты, — уточнил Аскер.

Придя к себе, я с самым невинным видом попросил у Полтавы ключи от оружейки. Он кинул их мне и я взял оттуда свой автомат, но магазин на всякий случай спрятал в карман галифе. Если меня кто-нибудь спросит: «зачем взял автомат?», я очень просто отвечу: «да почистить!».

Да и не спросит никто: эка невидаль — солдат с автоматом! «Караул! Держите его!». Гораздо более удивительней было бы, если бы я прогуливался не с автоматом, а без штанов.

Я подошел к пятой роте. Возле грибка с дневальным меня ждал Аскер. Свой автомат он закинул за спину, а подмышками у него было две трехлитровых оцинкованных банки. Одну из них он передал мне:

— Держи. Твоя доля.

Ага! Нормально он придумал.

Урод!

Я, вместо того, чтобы в тени палатки пить чай с моими любимыми малиновыми конфетками и листать журналы с красивыми и смелыми девчонками, должен таскать за ним эти консервы?! В них полведра! И автомат в придачу.

— Пойдем, пойдем, — Аскер снова потянул меня за рукав, — нечего тут маячить.

Мы вышли за КПП и пошлёпали в сторону бетонки Хайратон-Кабул.

— Ну, — не выдержал я, — а дальше что?

— Не ссы. Пойдем, — притуплял мою бдительность Аскер.

Мы вышли на трассу.

Мимо нас в ту и в другую сторону проезжали автомобили, главным образом — советские, но попав по ленд-лизу в руки афганских товарищей, они были размалеваны картинками, кистями и надписями до полной неузнаваемости.

— Не то, — вздыхал Аскер, каждый раз, когда бывшая советская модель проносилась мимо, — не то…

Он поставил обе банки ближе к середине трассы и сам стал метрах в пяти позади них. Наконец, со стороны Ташкургана показался пикап — бело-оранжевая «Тойота».

Аскер решительно преградил ей путь.

«Тойота» взвизгнула тормозами и остановилась в метре от банок. Из кабины вылез бородатый афганец лет сорока.

— Хубасти! — обратился к нему Аскер, приветствуя аборигена с самым мрачным видом: он, кажется, нашел свою жертву и живым ее выпускать не собирался.

«Трибунал!», — подумал я, — «Как пить дать — трибунал. Шесть лет. Не меньше».

— Бахурасти! — ответно улыбнулся бородатый, — Чи аст, командор?

— Жир! — уверенно предложил Аскер, — Две банки.

Он поставил ногу на одну из банок, давая понять, что хозяин обеих — он, и торг следует вести с ним одним.

— О! Жир — хуб! — восхищенно засуетился афганец, — Жир — харащё! Сколка?

— Пятьсот. За каждую, — уточнил Аскер.

Цена была приемлемая для обеих сторон. Трехлитровая банка жира так и стоила — пятьсот афошек. Поэтому, бородатый афганец восторженно зацокал языком, радуясь такой удаче — жир посреди дороги. И даже не надо идти за ним на базар. Добро само в руки приплыло. Он на наших глазах отсчитал десять красных бумажек с лысым Амином, но не отдал их, а держа в кулаке, нагнулся к той банке, которая была свободна от ноги Аскера. Через минуту он поднялся с таким разочарованным видом, будто мы его обманули в самых светлых ожиданиях:

— Нис жир, командор! Капюста, — пояснил он Аскеру причину своего разочарования.

Аскер стоял на своем:

— Жир!

— Нис жир, командор! Капюста, — для убедительности своих слов абориген даже поднял банку с бетонки и стал тыкать маркировкой в лицо Аскера.

По маркировке действительно было видно, что в банках нет никакого жира и туда наложена самая кислая капуста в мире, просто банки одинаковые.

Но маркировка-то — разная! И афганец, накопивший денег на «Тойоту» был не глупее паровоза, чтобы в этом не разбираться. Наверняка — какой-нибудь торгаш средней руки.

Аскер оставался непреклонен:

— Да я тебе точно говорю — жир!

Афганец с грустью во взгляде посмотрел на Аскера, потом на банки и пошел открывать дверцу кабины.

— Нис жир, командор, — вздохнул он напоследок.

Наивный!

Он не знал, в какие цепкие лапы он попал.

— Тебе, обезьяна сказано, что — жир! Значит — жир. А не веришь… — Аскер сдернул автомат с плеча, передернул затвор и всадил по пуле в передние колеса «Тойоты».

С сипением из простреленных баллонов стал выходить воздух, а афганец, молитвенно заламывая руки побежал от машины обратно к Аскеру:

— Хуб, командор. Хуб. Жир!

Дошло, наконец, до обезьяны, что два младших сержанта Советской Армии с ним тут не шутки шутят, а жир ему продают. Сказано — жир, значит — жир! И не хрен на маркировку пялиться.

«Тойота» заметно просела вперед, отклячив зад на спущенных баллонах. Аскер задумчиво посмотрел на задние, еще целые, колеса и как-то нехорошо он на них посмотрел.

Да мне и самому было неприятно смотреть на раненый автомобиль: стоит, некрасиво накренившись вперед. Надо бы его подровнять…

Но не с насосом же возиться?

До бородатого афганца стало доходить, что все может окончиться не так счастливо для него, как оно началось, потому, что он поспешил белозубо улыбнуться и стал совать отсчитанные деньги Аскеру.

— Жир, командор, — суетливо уверял он Аскера, что тот не вздумал волноваться, — жир!

— Ну, то-то же, — смягчился Аскер.

На этом инцидент можно было бы считать исчерпанным, но меня задело, что меня не пригласили принять участие в торгах и я стоял тут только в роли статиста.

— Сколько он тебе дал? — спросил я у Аскера.

— Сколько? — Аскер пересчитал бумажки, — тыщу и дал.

— А сколько патронов ты истратил, чтобы его убедить?

— Сколько… — подумал Аскер, — два.

— А наше государство не разорится, если мы на каждую обезьяну будем по два патрона тратить?

— Верно, — согласился со мной Аскер.

Я подошел к афганцу и, не зная языка, показал сначала на ствол автомата Аскера, потом на пробитые колеса «Тойоты», и после этого выставил ему под нос два пальца.

Абориген понял, что придется возместить еще и моральный ущерб и молча протянул мне две красных бумажки с Амином.

— Свободен, — милостиво разрешил Аскер и мы зашагали обратно в полк.

Когда мы отошли от ограбленного аборигена метров на сто, я спросил Аскера:

— Ты зачем разбойничаешь? Если бы я знал, что ты собираешься грабить афганцев — ни за что бы с тобой не пошел!

Я был сильно возмущен и обижен на него за то, что он не сказал сразу: куда и для чего мы идем.

— А ты?! — возмутился в свою очередь Аскер, — если бы я знал, что ты станешь выжимать из них последнее!.. Никогда бы тебя с собой не взял!

И кто из нас был прав?

Мой друг — капитан Скубиев

Приближалась «стодневка» — сто дней до увольнения в запас очередного призыва солдат срочной службы. Праздник этот, если не всенародный, то общесолдатский — точно. Через сто дней деды станут дембелями, черпаки — дедами, а мы, духи — черпаками! Вот это-то и вселяло восторг в наш призыв: вот он — берег. Уже совсем скоро долетим. Сколько уже отлётано? Девятый месяц летаем…

Я не знал, что делать, с добытым на трассе сокровищем. Целых шестьсот афошек! Это моя двухмесячная зарплата младшего сержанта Сухопутных Войск — командира отделения связи. Нет, при желании ими, конечно, можно распорядиться… Но как на это посмотрит старший призыв? И как на это посмотрит призыв свой? Рядовые получают свои девять-двадцать, за верную службу Родине с риском для жизни, а я махану у всех на глазах двадцать четыре чека на свои прихоти? И не свинья ли я после этого буду? И вместятся ли в шестьсот афошек все мои прихоти? А если я хочу, чтоб возле палатки стоял шезлонг под матерчатым зонтиком? И в этом бы шезлонге, прячась от солнца под зонтиком, я бы лениво потягивал через соломинку коктейли пряные…

Проку в афошках я не видел никакого: если бы я был водителем или башенным и выезжал из полка в составе пары, то в любом кишлаке, в любом придорожном дукане я, конечно, мог бы купить что-нибудь ценное. А какой от них толк в полку, где в магазине остродефицитные товары продаются совершенно свободно. За чеки.

Все честно награбленное я отдал Полтаве. Пусть деды порадуются. Мне же устроили День Рождения? Свой призыв меня тоже поддержал. Только Нурик не одобрил:

— Мог бы сотку оставить. Я бы за нее в четвертой роте кило чарса взял.

Куда нам кило? Тут от одного косяка на четверых улетаешь на несколько часов. А с кило нас вообще не найдут. Да и не последние это афошки: вон она трасса — рядом с полком. А вон — автоматы в оружейке. А на складе полным полно квашеной капусты.

В благодарность ли за бакшиш, по иным ли соображениям, но Полтава в день, когда я был свободен от дежурства, подошел ко мне и объявил:

— Собирайся. Мы едем в Мазари затовариваться. Поедешь с нами. Получай автомат и захвати автомат Скубиева.

Мне показалось странным, что начальник штаба батальона будет сопровождать дедов в их походах по дуканам, но очень скоро все разъяснилось: пара выезжает в Мазари на патруль. Старший пары — капитан Скубиев, а деды просто решили воспользоваться моментом и, находясь в городе, потратить все наличные афошки на продукты для праздничного ночного стола. Я залез в первый бэтээр на место башенного, зарядил ПКТ, развернул башню и вылез из люка. Деды сели на задний, старшим которого поехал старший лейтенант Калиниченко — и пара поехала. Впереди меня, свесив ноги в командирский люк, сидел капитан Скубиев, а вокруг были диковинные и дикие места. Горы позади полка на зиму покрылись снегом. Днем снег подтаивал, за ночь снова нарастал, поэтому вершины гор были покрыты белоснежным ледяным панцирем, который брызгал во все стороны миллионами солнечных зайчиков. Бэтээр доехал до трассы и повернул налево. Слева бесконечной чередой потянулись полыхающие солнечным огнем горы, прекрасные в своей непорочной белизне. Солнечные зайчики, игриво перебегая от вершины к вершине весело сопровождали нас. Если сейчас с этих гор за нами велось наблюдение, то блики оптики сливались с блеском снежных вершин и вычислить наблюдателя было невозможно. Унылая зимняя пустыня справа перекатывала пучки саксаула и уходила своими барханами на север, к Хайратону и Амударье, за которыми был Союз. Навстречу нам то и дело попадались бурубухайки, своей живописностью не уступающие заснеженным горам.

Представьте себе мотороллер «Муравей», на который сверху поставили металлический гараж без крыши. Это — кузов, в котором хозяин мотороллера перевозит грузы, чаще всего вперемешку с людьми и баранами. «Муравей» сипит, кряхтит, чихает и плачет, но везет груз превышающий все допустимые паспортные нагрузки раз в восемь. Не удовлетворившись одной только вместительностью и грузоподъемностью своей конструкции, хозяин непременно разукрасит свой кузов вдоль и поперек. Прямо по металлическим листам идут витиеватые надписи арабской вязью, намалеваны какие-то полуголые девицы на берегу озера — то ли гурии, то ли русалки — поверх всей этой красоты навешаны помпончики, кисти, висюльки, колокольчики и прочие финтифлюшки.

Представьте себе всю эту мешанину самого махрового дурновкусия и пошлейшего китча и вы получите только приблизительное представление об афганских бурубухайках. Но вам никогда в жизни не удастся постичь секрет почему они едут? Маленький механизм на четырех колесах, придавленный сверху непомерно огромным кузовом из-под которого не рассмотреть водителя, очень часто не имеет не только капота, но и мотора: сначала идет радиатор с медной пробкой, дальше ничего нет, потом — сразу руль и над всем этим нависает кузов, в котором колготятся человек двадцать пассажиров. Как весь этот караван-сарай на колесах способен передвигаться без гужевой тяги — уму непостижимо!

К заднему бэтээру пристроился в хвост грузовик-«Мерседес», не решаясь обогнать. Вместо кузова на нем стояло нечто размером с железнодорожный вагон и «это» тоже все было размалевано и обвешано цацками и побрякушками. Было видно, что водитель «Мерседеса» страдает за рулем, желая побыстрее добраться до места, но боится надавить на газ — это было чревато последствиями. Так он и продолжал ехать за нами, в качестве эскорта.

Показалась развилка: от прямой дороги на Мазари-Шариф под прямым углом вправо уходила дорога на Хайратон и Термез. Счастливчики те, кто в свой срок уезжает по этой дороге!.. Дорога на Хайратон начиналась от вагончиков «комендачей». У них тут тоже была оборудована позиция — Фреза. На перекрестке стоял солдат с автоматом, в каске, бронежилете и белых крагах ВАИ. Рядом с солдатом стояли две обезьяны царандоя в серых шерстяных комбинезонах и в цилиндрических фесках того фасона, который в СССР дозволяется носить только заключенным. За их спины были закинуты акаэмы с железными рожками. Все это со стороны должно было выглядеть так, что советский воин несет службу по охране перекрестка совместно с афганскими товарищами. Или даже так: советский воин из Ограниченного контингента только помогает своим афганским братьям по оружию нести службу, а сам вроде как и не при чем.

То, что «братья-мусульмане» побросают свои автоматы при первом же выстреле и бросятся наутек, можно было не сомневаться: достаточно только посмотреть на их бравый вид, чтобы понять — такие воевать не будут.

Вскоре за Фрезой через дорогу раскинулась большая деревянная арка, выкрашенная зеленой облупившейся краской. И тоже — мода, что ли у них такая? — вверху арки был герб Афганистана, а вправо и влево от него шли надписи на арабском тоже перевитые цветами и висюльками.

Мы въезжали в Мазари-Шариф.

Главная улица, как главная улица любого афганского города или кишлака, была составлена из дуканов, тесно поставленных друг к другу. Бедные и убогие на окраине они становились все богаче и солиднее по мере продвижения к центру. Через полкилометра на смену глиняным сарайчикам пришли широкие и богатые дуканы с размалеванными вывесками. Можно, конечно было посчитать их за знаменитый восточный колорит, но на мой взгляд человека, совсем недавно оторванного от цивилизации, все эти дуканы, даже самые богатые и все, чем в них торговали — это убогость, выставленная на продажу. Возле одного из них, пластами друг на друге были наложены бордовые ковры. Тут же, рядом, на вынесенной на улицу скамейке, которую хозяин использовал вместо прилавка, была разложена всякая мелочь, совершенно ненужная в обиходе, но которую мешками покупали на дембель: ручки с часами, наручные часы с несколькими мелодиями, ногтегрызки на длинных цепочках, открытки с индийскими красавицами. В самом дукане штабелями были разложены банки Si-Si и блоки сигарет: импортные «Марльборо» и «Море» перемежались с нашим «Ростовом». Возле соков и сигарет лежала уже совершенная рухлядь, место корой было в утильсырье.

Выехав на небольшую площадь пара остановилась. С заднего бэтээра прибежал Полтава и не поднимаясь на броню спросил:

— Товарищ капитан, а мы мечеть сегодня посмотрим?

— Там видно будет, — неопределенно пообещал Скубиев.

— Ну, товарищ капитан…

— Отвяжись, Полтава! Вон, смотри лучше, чтобы у тебя фару не открутили.

В самом деле: оба бэтээра окружили человек двадцать чумазых смуглых ребятишек, от полутораметровых до совсем маленьких. Все они протягивали свои ручонки к пацанам, сидящим на броне и наперебой галдели на непонятном языке, из которого я понял только два слова: — Командор, командор! — и — Бакшиш, бакшиш!

Включив логику я составил первую фразу на местном тарабарском языке:

— Командор, дай бакшиш.

Двое самых расторопных действительно пристроились с отверткой к задней фаре.

— Гена, у вас фару тырят, — предупредил я Авакиви.

Гена посмотрел в сторону кормы. Воришки поняли, что их разоблачили, но откручивать фару не перестали, а только шустрее заработали отверткой. Гена в шутку навел на них автомат и тут бачата выдали фразу, от которой я чуть не свалился под колеса бэтээра. Испуганно отскочив от кормы и вытаращив глаза на Генин автомат они закричали:

— Командор! Козел! Не стреляй!

Вообще я начинал замечать, что многие местные, особенно дети, вполне нормально разговаривают по-русски, но почему-то наиболее охотно из всего Великого и Могучего перенимают Русский Мат. Непотребные слова нисколько не смущают аборигенов и они вставляют их в беседу по делу и без дела. Это была не самая сильная фраза. Несколько месяцев спустя на короткой остановке в Пули-Хумри пацаненок лет шести выдал в мой адрес такое, что я полез за блокнотом, чтобы не забыть порядок слов и падежей.

Оказалось, что мы стоим возле советского консульства, где ждали приезд кого-то из начальства, и Скубиев пошел к дипломатам уточнять приказ. Оставив свой бэтээр для охраны и обороны водителю и старлею, Гена с Полтавой перепрыгнули на передний. Горланящая толпа бачат переместилась вслед за ними и окружила теперь нашу машину. Калиниченко, наверное, стало скучно оставаться тет-а-тет с водителем, он приказал подогнать свой бэтээр к нашему и шагнул к нам на броню.

— Ну, что? — с наигранной бодростью спросил нас вчерашний комсомольский активист.

Хорошенький вопрос. Умный. Офицер задал.

А что — «что»?! Это мы его должны спрашивать: «что»? Даже и спрашивать незачем: сейчас вернется Скубиев и скажет: «что» и «как».

В руках у бачат появились пачки с импортными сигаретами, которые они протягивали нам.

— Купить, что ли? — советуясь, Полтава посмотрел на Гену.

— Да на фиг они нужны: деньги на них еще тратить. Лучше вон те купи.

Кроме сигарет в пачках бачата протягивали нам сигареты россыпью, по одной-две штуки. Одного взгляда, брошенного мельком хватало, чтобы понять что это были за сигареты. Их очень хорошо умели набивать в полку после ужина. Калиниченко никогда еще не видел косяки и, скорее всего даже не догадывался, что вместо того, чтобы вечером готовиться к политзанятиям, солдаты потребляют наркотики. Полтава купил две «сигаретки» прямо у него на глазах и одну мы тут же и раскурили. Водилы совсем отказались — им еще машины в полк вести. Я, уже зная возможные последствия, сделал только две затяжки. Остальное Полтава с Геной убили на двоих и прах развеяли по ветру. Вторую «сигарету» Полтава предложил Калиниченко:

— Угощайтесь, товарищ старший лейтенант.

— Спасибо, — начал отказываться старлей, — у меня свои.

— Эти — лучше, — мягко уговаривал Полтава.

Калиниченко взял предложенную сигарету, закурил, затянулся и выпустил дым. Он повертел косяк в руках, недоуменно осмотрел его и снова затянулся.

— Что-то вкус у них какой-то странный, — закашлялся он едким дымом.

— Индийские, товарищ старший лейтенант, — пояснил Гена, — они все немного кислые.

Мы втроем внимательно смотрели на Калиниченко, ожидая наступление результата. Даже водитель вылез из люка, чтобы не пропустить кино. Калиниченко затянулся еще раз и его стало «накрывать».

— Хи-хи, — вырвалось у него.

Мы стали смотреть по сторонам, что бы не показывать своих улыбок.

— Хи-хи, — снова вырвалось у старлея.

Мы усилили наблюдение, чтобы не заржать: старлея «накрыло»!

— Хи-хи-хи-хи-хи! — Калиниченко успел сделать еще две затяжки и его несло неудержимо.

Полтава соскочил на землю и «сломался» под бэтээром, держась руками за живот.

— Хи-хи-хи-хи! — не унимался наверху старший лейтенант.

Тут уже не выдержал и я: мы с Геной попадали на землю, зажимая себе рты руками, чтобы сдержать в себе заряд смеха и не заржать в полный голос. Водитель залез обратно в люк и исходился там тихой истерикой, корчась на передних сиденьях.

— Хи-хи-хи-хи! — продолжал веселиться на башне старший лейтенант и показывал на бачат, — какие они прикольные.

Гена с Полтавой плакали и колотили ладонями по броне.

— Какие у вас звездочки на шапках, — тыкал в нас пальцами Калиниченко, подыскивая нужное определение, — прикольные.

Мы рыдали от смеха, слушая как глупо хихикает обкурившийся шакал, с башни глядя на нас и на бачат соловьиными глазами. Вдобавок, мы тоже курнули и нас «торкнуло» на смех.

— Хи-хи-хи, — тоненько, по-идиотски хихикал Калиниченко, тыча в нас пальцем.

— Аха-ха-ха-ха, — подхватывали мы, любуясь самим старлеем, его тупым видом и тем идиотским положением, в которое его поставили деды, предложив косяк вместо нормальной сигареты.

Водитель, отсмеявшись внутри бэтээра, решил пожалеть Калиниченко: если бы Скубиев увидел его в таком виде, то по башке «комсомолец» получил бы — точно.

— Товарищ старший лейтенант, идите на свой бэтээр, — попросил он, — не положено тут. Вернется начштаба — ругаться будет.

Второй водитель решил помочь убрать глупого старлея от греха подальше:

— Товарищ старший лейтенант, — он потрясал шлемофоном, — вас на связь вызывают.

— На связь? — встрепенулся старлей, — Иду!

Осторожно переставляя ноги и стараясь не свалиться в открытые люки, он стал пробираться на свой бэтээр. Неуверенно цепляясь за поручни, он добрался до командирского люка, но уже забыл зачем его позвали: чарс попался убойный.

Потеряв интерес к старлею я уселся на командирское место и травил во всю про свою счастливую жизнь. Полтава и Гена устроились под башней и вместе с водителем внимательно и сопереживая слушали мой вдохновенный рассказ, то и дело пихая меня под локоть:

— А дальше?!

— Ну, а дальше-то что?!

Толкать и подбадривать меня не было никакой необходимости, так как у меня с двух затяжек развязался язык и во мне проснулся рассказчик. Две затяжки смешной сигаретой «Полтавской», а главным образом три пары свободных ушей и зачарованных глаз, воодушевляли меня необыкновенно:

— Ну, короче, заходим, мы с ней…

— Куда? — пытливо уточняли сзади.

Я, как уважающий себя рассказчик ответил не вдруг, а сперва затянулся нормальной сигаретой и выпустил дым через открытый люк:

— Ну, говорю же, — возмущенно пояснил я благодарным слушателям, — пока там народ в зале танцует, «медляки» там разные, мы с ней в спальню.

— А в спальне темно?

— Не. Не темно. Там свет горел, — успокоил я дедов, и почувствовав их напряжение, уточнил, — но она его сама потушила.

— А дальше? — волновались за моей спиной.

Я снова затянулся, нагнетая страсти, но меня толкнули в спину, чтоб не спал, а рассказывал.

— Короче, садимся мы с ней на диван…

— В темноте? — волновался Гена.

— Ну конечно, — успокоил я, — свет-то она уже выключила.

— А дальше?

— Короче, я ее обнимаю, трогаю за все места.

— А она? — волновались деды.

— Да и она тоже тащится, стонет уже.

— А ты?

— А чего — я? Я ее укладываю, сам рядом ложусь, начинаю блузку на ней расстегивать.

— А она?!

— Она на мне — рубашку, — я хотел вальяжно затянуться, но получил толчок в спину.

— А дальше что-о-о?!

— Дальше я ее целую…

— Куда?!

— В губы, в шейку.

— А она?

— Она тащится, ширинку на мне расстёгивает.

— А ты?!

— Я с нее блузку снял, юбку расстегнул, начинаю стаскивать чулки.

— А она?

— Она тащится, но чулки стаскивать не дает. Лежит без блузки, без юбки, без лифта, в одних чулках — стонет и тащится. Но чулки с себя стянуть не дает.

— А ты?

— А что я? — мне все-таки удалось сделать затяжку, — куда она с подводной лодки денется?

Я поднял руки и показал свои грязные растопыренные пальцы:

— Из этих лап еще никто не вырывался!

— А она?

— Она все-таки сняла чулки и трусы…

— А ты?! — снова перебили меня.

— Я, короче на нее ногу закидываю…

— Ну, ну! — волновались сзади.

— Короче залезаю на нее, раздвигаю ей ноги…

— А она? А она-то что?! — нервно дышали страдальцы.

— Не дает!

— Как не дает?!

— Так. Говорит: «мне нельзя».

— Почему?

— А так. Ты, говорит, меня разлюбишь, если я тебе дам.

— А ты?

— А чего я? Я, короче, ей опять ноги раздвигаю и…

— Влупил?! — снова перебили меня разволновавшиеся деды.

Я на секунду улетел мыслями из нутра бэтээра, из Мазарей, из Афганистана и вспомнил один мучительный сон, который я видел в учебке.

В этом сне я домогался до некрасивой, но опытной соседки из нашего дома. Соседка был лет на двенадцать старше меня, и уже полностью раздетая поддразнивала мое желание, убирая вожделенное лоно всякий раз когда я готов был протаранить его своей плотью. И только под самое утро она сдалась, развела свои ляжки, капитулируя и готовясь принять победителя… А в самый момент проникновения вдруг отодвинулась подо мной, как-то странно на меня посмотрела и совершенно спокойно сказала: «Рота, подъем». Не успел я подумать при чем тут моя рота и причем тут подъем, как был разбужен криком дневального. Действительно: был подъем в военном городке. Через несколько секунд вся учебная рота побежала строиться на зарядку… Один я, не понимая где и с кем нахожусь, остался лежать под одеялом в обтруханных трусах.

— Влупил?! — торопили развязку деды.

— Кому? — не понял я, отвлеченный своими мыслями.

— Ну, ты ей раздвигаешь ноги, — подсказали мне сюжет, — раздвигаешь ноги, направляешь, и???

— И — проснулся! — закончил я на самом интересном месте.

Деды пару раз хлопнули ресницами, а поняв, что их ожидания остались обманутыми хлопнули меня по загривку:

— Урод!

— Обло-о-о-омщик!

— А ну, Сэмэн, — спросил возвратившийся из консульства Скубиев, залезая в командирский люк и не глядя ставя ботинок мне прямо на голову, — кого ты там в Союзе имал?

— Не беспокойтесь, товарищ капитан, — я переставил капитанский ботинок со своей головы на оббитую железом спинку сиденья, — ваших баб я не имал.

Ботинок снова пошел вверх: капитан передумал садиться внутрь и устроился на броне, опершись спиной о башню. Гена с Полтавой сделали страшные глаза и не издавая звуков завертели пальцами у висков, показывая мне какой я дурак, раз так нагрубил начштаба.

— В Союзе, — изрек Скубиев через минуту, — все бабы общие! Едем домой!

— А мечеть?

— А мечеть? — спросили из-под башни Полтава с Геной.

— Мечеть?! — возмутился Скубиев, — Охренеть, а не мечеть! У вас во взводе духи разболтались: офицерам что захотят, то и ляпнут. А этим — мечеть подавай. Домой!

Для пущей убедительности Скубиев свесил левую ногу в люк и пихнул ей водителя в плечо:

— Домой.

А я-то еще думал: почему у всех водителей командирских машин всегда грязное правое плечо?

Полтава и Гена смотрели на меня как на обреченного, пока мы ставили автоматы в оружейке. А когда вышли Полтава, копируя комбата, посмотрел сквозь меня вдаль и будто не ко мне обращаясь произнес:

— Да, мордвин — лихо ты служишь. Так ты до дембеля не доживешь: то комбата на хрен пошлешь, то начальника штаба. Считай, что «друга» ты себе приобрел на всю оставшуюся жизнь. Скубиев — мужик хороший, но злопамятный.

— Ну и что?

— А то, что вы с ним — с одного призыва. Ему летом восемьдесят седьмого заменяться, а тебе — весной. И не знаю теперь: уволишься ты весной или нет? Исправляйся, а то до августа останешься, хоть и сержант.