В ученье к соснам отданный, молчу. Средневековых крыш сухое пламя и лес, как будто проповедь: косым пронизан солнцем, гулок и возвышен. Пылинкой, примелькавшейся лучу, душа — ее почти не существует — лукаво проблеснет и растворится, куда там самолетик в синеве. Я забываю привкус тех обид… Другие пусть обметывает губы молочным гневом, пусть себе сторицей шипучая отрыжка тешит ноздри в неутолимой жажде суеты. Пускай… Довлеет мне воды и хлеба, и неба и земли довлеет мне. Лишь изредка привидится во сне толпливое деревьев разночинство и обезличка листьев.    Я мечусь — ни лист, ни человек; меня колотит о ветку материнскую: сорвусь ли, останусь ли, — я взыскан все равно. Воспалено проснувшееся небо тогда бывает —    вспыхивает, гаснет пурпурный отблеск позапрошлых чувств. Что б делал я, когда утóк души на длительности бы основан не был?! — Ворчливо на дворе греметь ведром, и ветренностью белого пространства поутру зубы чистить, и сосновым терпением испытывать себя. В сплошном куске сгущенной тишины барахтается где-то еле слышно рокочущий вовсю аэродром. Ни памяти не надобно, ни почты, — совсем не этим пишутся стихи. …Замедленно течет большое время…

Когда тебя обидит век иль женщина лишит свободы, встань тихо посреди природы, любить уставший человек. Сама в себе живет река, вздыхает лес неизъяснимо, и облака — все мимо, мимо… река… и лес… и облака… Твоя невзгода в этот миг тебе покажется ничтожней листка, мелькнувшего над пожней, а ты — как дерево велик.

Сухая высокая смесь сосны и осины. У солнца осеннего есть испуг страусиный. И там, в городах, за семью печатями века, — в саду, в листопад, на скамью по полчеловека. Снять лишнюю кофту — ни-ни, и зонтик на случай, — от вашей небось воркотни и солнце за тучей! А надобно верить добру: из лужи недавней полнеба в ладони беру — такая вода в ней! И, если б не эта стерня, такая свобода, — как будто ни времени дня, ни времени года. Ни горестных в жизни минут, ни старости нету… А тени бегут и бегут по белому свету.

Как бы так в себя вглядеться,    так прислушаться к себе, чтоб восплыть к верховьям детства    против стержня по судьбе? Пусть подробностей не помню —    так ли, этак, что с того, — никогда мое огромней с миром не было родство. Как в одной большой светлице,    всем дышалось наравне — и кузнечику, и птице, капле, камешку и мне. Разнотравья и деревья хоровод вокруг вели — узнаванья и доверья хоровод всея земли. И подсказывалось мамой, и угадывалось мной, как делиться самой-самой несказанностью земной. Никогда уже счастливей я потом не уставал, никакой позднейший ливень так врасплох не заставал. И нигде уже осина так не рдела на ветру… …Научить играть бы сына в эту вечную игру!

У меня окно под самой крышей, у меня зеленый цирк в окне. Кто-то головою вниз, как рыжий, вперебежку ходит по сосне. Поползень! Твои поползновенья рассмешить меня наивны столь, что невольно губы на мгновенье хохоток растянет холостой. Легкий хохоток и необидный, хохолок над пасмурностью лба. Хорошо гуляется, как видно, головою вниз, кому судьба!

В самый раз, пожалуй, мудрым напоследок объявиться! — Вот проснусь однажды утром и забуду удивиться. Свищет птица — что ж такого, светит солнце — так и надо. Ко всему душа готова, ничему душа не рада. Я тебе назначу встречу потому, что ты просила. Ради истины замечу, что сегодня ты красива. Смолкнет птица — что ж такого, сядет солнце — так и надо. Нет ненайденного слова, нет потерянного взгляда. Бестревожно спится мудрым: мир — как дважды два четыре. И не жаль однажды утром не проснуться в этом мире!

Я затихаю на природе. Как бедный родственник, вхожу. Среди больших ее угодий угла себе не нахожу. Постыдно тянет подольститься — помочь ручью, спасти жука — и на небо перекреститься, как атеист, — исподтишка. Я умиляюсь глупой птахе, травинке малой на лугу… Но блудным сыном, ниц во прахе, вернуться в лоно не могу. Сижу, философ безбородый, на краешке чужого пня. Природа занята природой, ей нету дела до меня.

С одиночеством в обнимку я на камушке сижу. Если верить фотоснимку, я за облаком слежу. Правда, облако не вышло, может, облака и нет. Не кукушка ли чуть слышно мне желает много лет? — Но не в фокусе и птица. Просто, чувствую, сейчас комаришка примостится у меня промежду глаз. Нет, конечно, эту малость объектив не уловил! Но — мгновение поймалось, и любитель проявил: легкий взгляд, что переходит без причины в забытье, и разлитое в природе одиночество мое.

Помню ли тебя, не помню, эка малость! Под вечер земля бездомней, и осталось — в рощи забредать и в чащи углубляться, вспугивать чужое счастье, не влюбляться. Под вечер земля печальней и любимей. Песней потянуло дальней о рябине. В небе надо мной не лето и не осень — тихое страданье света между сосен.

Не в одиночестве печаль, а в постоянстве. И выпил бы, да вот — в один стакан не пью. Что комната моя? Кусок тепла в пространстве, огарок, меркнущий вселенной на краю. По вечерам живу во весь размах терпенья, разгул бездомности за окнами все злей. Не торопись, огонь, обрушивать поленья, не обольщай себя, роскошный жар углей! Что комната! Ночлег, ковчег, плавучий спальник. Проснусь ли поутру? До завтра плыть и плыть… Ах, собеседник мой, ты где, мой сомолчальник, мой сопечальник, ах, все в жизни может быть!

Выходит лес ночной из берегов, из сонного выходит состоянья. Затоплена плотина. (Он готов…) Захвачено шоссе (…на злодеянье). Он из себя ночной выходит лес, за рамки понимания выходит. Вот — перелился или перелез через забор, дыханье переводит. Сейчас оттуда листья побегут, заслонка звякнет, свет качнется тенью. Какая это вечность — пять минут не верить своему сердцебиенью! Что от меня он хочет, гость ночной? Чем аз воздам отмщению ночному? Хоть сына, слава богу, нет со мной, и только тополенок жмется к дому.

А синица — тут как тут, в раму — тук да тук. «Выходи, тебя зовут» — значит этот звук. В небо розовый дымок лезет из трубы. Проверяю легкость ног твердостью тропы. Закуржавело в логу, стихло над ручьем. О вчерашнем не могу вспомнить ни о чем. Дальний сосен перескрип, перистый зенит. И насквозь промерзший гриб, тронешь — зазвенит.

Моя зима — мой снег — мои следы. Стяжатель, собственник, скрипучий скряга, весь мир я обобрал бы — от звезды над соснами до той, на дне оврага, полуослепшей, чуть живой воды. Но каждый раз в припадке мотовства, застигнутый восторгом святотатства — дым коромыслом, крýгом голова! — размениваю я свои богатства, как и сейчас, на общие слова. Полным-полна амбарная тетрадь… Безумец, чем бы мог я обладать!

Бывает утро в январе: дом из фарфора, дым из ваты и — голубые на дворе — в саду сугробы розоваты, игольчат воздух, и следы вокруг колодца из слюды. Тончайшей индевью берез даль разрисована, и мнится, морозит вовсе не всерьез, наивным лобзиком синица выпиливает каждый звук, — ни слез на свете, ни разлук. Не на крыльце чужом стою пути земного посредине — вбежал я в детскую свою, истосковавшись в карантине, и — как тот мальчик лет шести — не смею взгляда отвести.

Тень голых веток на снегу — мгновенье, пойманное оком! От пышночувствия сбегу в самозабвении высоком. Бог с вами, слава и любовь, — иной восторг, иные лета! Как первый раз увижу вновь вздох тонколиственного света, осколок радуги в лугу, бессолнечной волны мерцанье, тень голых веток на снегу, — так умереть и не смогу, пронзенный страстью созерцанья!

Когда меж небом и землей гудят натянутые сосны, и — как зеленоватой мглой, той музыкой многоголосной душа затоплена, —    не мне постичь исполненное свыше, я только слушаю — и слышу , и вещий холод по спине!

И вот живу на верхнем этаже, душа поближе к Богу захотела! Как ни желанна женщина, — уже боюсь бессмысленного тела. Лишь небо соблюдает высоту последнего из наших расставаний. И просветленней мир, а на свету и безнадежней все, и безобманней. — Пустынно счастлив я — не одинок (так вспоминают осенью о лете): прощаясь у твоих затихших ног я слезы лью, а это — видит Бог! — не высший ли любовный акт на свете?

Неделя, год — всегда разлука вечность. И чем любовь позднее, тем ясней, что ни полночной чашей не развлечь нас, ни отрезвить коловращеньем дней. На точке расставания застынем, отваживаясь вздох доверить свой, быть может, только морю и пустыне, да соснам над безумной головой.

Полячка, баловница, скромница! Тебе свобода — мне тюрьма. Вот-вот как будто что-то вспомнится, забудется, сведет с ума. Вот-вот как будто что-то вспенится, рассыплется, сойдет на нет. Трусиха, фантазерка, пленница! И только дым от сигарет. И только с полурюмки плачется и пляшется себе назло… Кто право дал тебе, отгадчица, считать, что мне не повезло?!

Постой, не вчера ль это было? Не вспомнить без календаря. Я вышел, пространство знобило, свою безоглядность даря. Наверно, весна или осень, по смутной судить красоте. И кажется, не было сосен, а если и были — не те. И верилось, вовсе не трудно вот так, хоть полсвета пешком. И ветреность белого утра служила зубным порошком. Послушай, когда это стало? Он все продолжается, путь. — И ветер того же состава, от счастья не передохнуть. И осени мятная долька, и тающий ломтик весны. И только, быть может, и только — желаннее запах сосны. Еще я не смею привыкнуть к покою на том берегу. И только ручей перепрыгнуть с тобой на руках не могу.

Ты хлопочешь у огня, ты еду готовишь дочке. Шелестят ее годочки между пальцев у меня. Два, четыре — все равно, восемь, десять — или сколько? Апельсиновая долька, слезы первые в кино. Погулять ее возьму — и неловко ей, и скучно. Будет девочка послушна безвеселью твоему! День за днем, житье-бытье — ей пятнадцать, ей семнадцать… Что ей может вспоминаться?.. Кстати, как зовут ее?..

Щелкун большеголовый, насмешничай, кажись! Такого удалого я не встречал ни в жисть. Как выглядит он браво твой кожаный доспех! И поднято забрало, и дело есть до всех. Ни страха, ни упрека, ни славы, ни гроша. Нет никакого прока в субстанции «душа»! Быть может, и задумчив ты, только взяв перо. Не щелкопер — щелкунчик, прищуренный хитро!

Состав мой тихо потрясен, мой возраст медленно взволнован: как стол на тысячу персон, в двусветном шорохе сосновом смолистой прозолотью дня простерлась легкость перспективы, мой выход празднуя и для за край не то что там квартиры — души стесненной за порог, — в чередованье, повторенье теней, и отсветов, и строк, — в ту, словом, даль стихотворенья, откуда нет пути назад, а лес шумит — живи и здравствуй! — и только слезы на глазах от сопричастности пространству.

В автобусе дальнем и длинном темно. Ночные снега наблюдаю в окно. Ночные деревья, заборы, мосты. Ночное терпенье — основа езды. Ночные навстречу огни в полусне, — не хочется даже досадовать мне. Ночные текут сквозь меня города, в которых не буду я днем никогда. Ночными кварталами плавно кружу: вираж к виражу… этаж к этажу… За отсветом отсвет, и хоть бы одно живущее собственным светом окно! А впрочем, и сам я живу не живу: что снится, что помнится мне наяву. Поверстно глотая ночные снега, автобус покачивается слегка. Ночные деревья, заборы, мосты… Ночное терпенье — основа езды.

Недописанный лист на столе. Неприрученный луч на стволе. — Ничего-то не надо мне, Боже! Отчего же осина во мгле так шумит надо мной, отчего же обдает меня взглядом прохожий, как чужого на этой земле?