Туда, туда… Опять в разгаре зимы, в кромешном декабре, от грязи питерской, от гари, от диких споров на бульваре и поцелуев во дворе, — туда, по мановенью слова, где ждут нескладного и злого уют, прощение, добро, где кот об ноги трется снова и где, сощурившись хитро, соломенный заслон от стужи хозяин к раме прикрепит — и сразу сделается уже наш мир; пускай себе снаружи морозит и метель кипит, — чуть смеркнется, за самоваром кто с книжкой, кто с журналом старым сойдемся мы в согласный круг и дышит горьковатым жаром янтарный чай, наш общий друг, — туда душой лечу…

Едва я только спрыгну с поезда, мне ветер — словно пес — на грудь. Ромашки кланяются поясно и зазывают отдохнуть. Но вдоль покоса, мимо пахоты иду я к дому над рекой, где окна в яблони распахнуты, а в чистых комнатах покой; где хлеб, гордясь домашней выпечкой, почил на кринке с молоком; где самовар ворчит с улыбочкой на песьи просьбы под окном; где — каждой черточкой родимые — отметки роста на дверях; где погреб веет холодиною и где чердак совсем одрях. Дверные скрипы вспомню сразу я, в морщинках прежних потолок. — Все закоулки я облазаю, не чуя под собою ног. И, лишь умаявшись до лешего, я опрокину в два глотка за детство, в доме прошумевшее, стакан парного молока!

Ветер вздрагивает в пуще, вечер, спать да спать. Ты на сон меня грядущий поцелуешь, мать? Пусть сегодня мне приснится детство у горы. Что могло перемениться с золотой поры? Я такой же, только волос у меня темней. Я такой же, только голос у меня сильней. Только я немножко выше стал, чем в те года. Только ты немножко ниже, чем была тогда. Все такая ж, только волос у тебя седей. Все такая ж, только голос у тебя слабей. И тебе пускай приснится детство у горы. Что могло перемениться с золотой поры! Ветер стих над синей пущей, вечер, спать да спать… Дай тебя на сон грядущий поцелую, мать!

От душераздирающей молвы — в бессмысленные шорохи травы. От полупринудительных застолий — к свиданиям с естественнейшей волей. Ненужное ружьишко за плечом — раздумье обо всем и ни о чем.

За ночь легкий выпал снег, сад мой запорошило, всех угадываю, всех, кто гостил непрошенно! Вдоль березок молодых к старому курятнику лисьи тянутся следы цепкой аккуратненькой. По искристой целине — птичьих лап петелины, как узор на полотне, вышитый затейливо. Мелко, вдоль и поперек, с росчерками, бисером, исследил снега хорек, словно век был писарем. В огород — наперебой лакомства выискивать зайцы шли и всей гурьбой подгрызали изгородь. А в сугробе — воробей. Эка жизнь короткая! — Стайкой пои и стайкой пей, а помрешь сироткою! И наутро — хоть бы хруст! Тени ходят синие. Спит смородиновый куст в непробудном инее, солнце машет через дым полушалком розовым… Хорошо искать следы во саду березовом!

Брожу-блуждаю по лесу, с деревьями дружу. До самого до пояса в сугробы захожу. Шепчу стихи старинные, свищу на все лады. Ищу следы звериные и девичьи следы. Вот под сосною — беличьи, вот — заячий поскок. Но затерялись девичьи — совсем я сбился с ног! Куда они девалися, — ищи теперь, свищи?! Закатные из-за леса ложатся вкось лучи. На грудь метель бросается и щеки лижет мне… Ау, моя красавица, в какой ты стороне?

Стоят березы в легком золоте, в тяжелом золоте дубы. С утра до вечера вдоль Сороти разносит отзвук молотьбы. А дядя Ваня в одиночестве пристроился под бережком. Для старика нет выше почести — дай посидеть ему тишком. У ног четыре вижу удочки, из винной пробки поплавки по малой ряби, словно уточки, плывут, неброски и легки. Плывут с обманными подскоками, утонут — только подсекай! А на кукане ходят окуни и в речке рыбы через край. Мы на купальщиц — ноль внимания, мол, тоже невидаль — бабье!.. На бережочке с дядей Ванею прошло мальчишество мое.

Сладок посвист козодоя. Засинелось поле. Песня стелется водою, тихая до боли. И томит она, заботит позднюю девчонку, что белье вальком колотит на мостках внаклонку. Да и парень, подгулявший, видимо, в райцентре, то ли плачет, то ли пляшет у забитой церкви. Пар плывет белесоватый, берег размывает. На два голоса солдаты на мосту спивают.

По-над лесом спокойно проходит луна. На стремнине беззвучная бьется волна. И в деревне моей — тишины легкий дым: спят усталые люди по избам своим, светлым дымом над ними плывет тишина. С колотушкою сторож проходит, не спит. Агроном над сегодняшней сводкой корпит. В пятистенной избе беготня досветла: председателю сына жена родила, спят усталые люди, но время не спит! Ходят, фыркают кони у древней горы, и от лунного света их спины мокры, и далеко-далеко, неведомо где, слышен трактора шаг по ночной борозде. Богатырские кони советской поры! Полной грудью вздыхают парные поля. Остывает большак, чуть приметно пыля. Нарастает пшеницы бесшумный прибой. На мосту часового сменил часовой. Разве спит этой тихою ночью земля?!

Комариная толока, завтра жаркий будет день. Небеса лежат широко меж заречных деревень. — Что же мне так одиноко? Вспыхнет робкая звезда в чистом поле, над овином. И туманы, как стада, разбредутся по долинам. — Что же нам не как всегда? Вечер медленный, субботний, дольше в избах огоньки. И казалось, беззаботней нам стоится у реки. — Что же иначе сегодня?

Не расстраивайся, не плачь, утро вечера мудренее. За рекою скрипит дергач, стог нахохлился, цепенея. Провинился я, может, в чем? — Передергиваешь плечом. У тебя ли случилось что? — Молча кутаешься в пальто. В чистом поле сосна. Над нею — самолет ли, звезда вдали. Утро вечера мудренее. Для тебя. Для нас. Для земли.

Я вижу дол, туманный пред грозою, чересполосицу косых лучей вдали, и воды ржавые, и черствый горб земли, рассохшийся от медленного зноя. Но вот ударил дождь… И чтобы не упасть, деревья радостно схватились друг за друга, зашлась трава и, сдерживая страсть, качнулась рожь упрямо и упруго, и с шапкою в руках старик застыл у плуга. Швыряя молнии к ногам, пророкотало небо надо мною: — Живите, — приказало лепесткам, — Ликуйте, — прокатило по лугам, — Владейте, — молвило натруженным рукам… И этот гимн звучал как торжество земное!

Сработались косы до визга, торопятся — знай вороши! Надвинулись тучи, и низко мелькают над лугом стрижи. И ветер шевелится в копнах, и гнется трава до земли, и бабы в раздутых полотнах плывут, как в волнах корабли. Все чаще вздымаются грабли — все реже кудрявится смех. Уж первые падают капли, весомо, как полный орех. Донельзя стемнело над лугом. Кузнечиков стихла возня. Идут лишь косцы друг за другом, мятежные травы тесня. И в миг, когда ливень нахлынул, когда прорвалась тишина — последняя пала травина, последняя встала копна!

Ликуя посреди гумна, она гудит без передышки. У девок выцвели подмышки, парней шатает без вина. Струится в три ручья зерно, поспешны золотые клубы. И так сияют лбы и зубы, что по углам темным-темно.

Я вышел в поле на заре. Застыв торжественно на взлете, огромный трактор на бугре стоял, как памятник работе. Он был поставлен наугад среди распаханной пустыни, но умещался весь закат между колесами литыми. Дрожали сумерки вдали над остывающим металлом. Земля в масштабе всей Земли ему служила пьедесталом.

Упорно вниз вело дорогу. Еще теням давая рост, катилось солнце понемногу по гребню розовых борозд. Струился медленный и теплый узор по золотой коре. И в избах вспыхивали стекла там, на Вороницкой горе. Но вот спустились мы в долину, и сзади выросший бугор закрыл вдруг неба половину, и дальний дом, и яркий бор. И на прибрежных темных пожнях тотчас же повстречалась нам орда туманов осторожных, ползущих понизу к стогам. Нас охватила дрожь сырая, минута — станет все мертво… …А завтра снова, не сгорая, взметнется мира торжество.

В дремотный лес, как в отчий дом, вошли. Здесь тихо, бестревожно и отрадно. И кажется — исходит от земли настоенный на травах винный дух. А над прудом — как в погребе, прохладно, и свет, лежавший на воде, потух. Здесь тихо, бестревожно; и покорней листвы, чем под ногами, не найти. Но наступи на спрятанные корни, задень за узловатые коряги, трухлявый ствол толкни и ощути упругость паутинной передряги. — И ты услышишь гром за тишиной, смятенье за спокойствием безгласным; такой благопристойный мир лесной предстанет исковерканным тебе — дыханьем голубой болотной астмы и слизняковой жадностью в грибе. Большую птицу маленькими ртами смакует муравьиная орда. Безводья всеобъемлющее пламя живьем сжигает сердцевину дуба. Поодаль возмужавшая вода над почвою насильничает грубо. В ногах у леса ползает трава и, к солнцу заслоненному взывая, уже едва жива, едва жива… Забьется муха в ужасе, но вновь прервет свой полузвук не сознавая… У жидких кленов горлом хлещет кровь…

Косматый лес, в лишайниках, в грибах, завел меня, как злобный провожатый, в гнилые чащи, в сумрак суковатый, где из-под каждой кочки лезет страх. Повышенным давленьем полумглы меня прошибло до седьмого пота: белесый пар струился из болота и обвивал истлевшие стволы. Соседями пронзенные насквозь, они, живой прикидываясь ратью, распяливали черствые объятья, чтобы от них уйти не удалось. Приподнятые смрадом светляки, осатанев от собственного света, как сбитые с орбит своих кометы, сшибались всем ньютонам вопреки. Гнусавило злорадно комарье, на древнем пне владычествовал филин. — И оказалось, я уже бессилен продлить существование свое. В меня вползала медленная жуть, бездушный мрак моей душой питался, я холодел, я в камень превращался, не смел уже ни охнуть, ни вздохнуть. И травы прорастали сквозь меня, и комары на труп мой не садились … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … Я стал ничем в сиянье вечной мглы. Но мысль моя жила: мой ум бесплотный и стал той гибкой плесенью болотной, что обвивает мертвые стволы.

В белый край, где низкие метели залихватски мчатся по равнинам, где, привыкнув к покрикам совиным, темные не шелохнутся ели, — я приехал слушать и учиться: у снегов — холодному кипенью, у деревьев — стойкому терпенью, затаенной страстности у птицы. Но когда с лесного поворота услыхал удары дровосека, жадное дыханье человека за насущной в семь потов работой, и паденье дерева — крушенье мира, шелестевшего над нами, жалобы дороги под санями и дурную песню в утешенье; но когда я услыхал назавтра выстрел, затерявшийся в сугробах, подвыванье гончих гололобых и друзей, безумных от азарта, а потом (болтая с корешами, чтоб сентиментальным не казаться) понял крики раненого зайца о зайчихе с теплыми ушами… — я подумал: нету ей названья, трудной красоте существованья.

В ивняках река затеряна, баньки стадом у реки. И субботние затейливо ткутся по небу дымки. Молодухи тропкой узкою с коромыслами идут. Песню старую, нерусскую, песню долгую поют. Почерпнут ли воду быструю, до колен холсты подняв, колыхнут ли коромыслами, отдыхая у плетня, — все поют, и песня старая, непонятная проста, как походка их усталая, как намокший край холста… Видно, грусти нить неброская в пояс песни вплетена: Как-то ты, моя тригорская, кинутая сторона?!.

Смеются реки в утренних лугах, опушки сквозь туманы выбегают, над лесом солнце медленно всплывает — и вся уже природа на ногах. Но раньше луга, леса и реки я не тебя ли вижу, человече? Чуть свет уже растапливаешь печи, пускаешь папиросные дымки. И косам на завалинках звенеть, молочным струям туго биться в ведра, соседкам переругиваться бодро, калиткам, провожая стадо, петь. Плывут коровы, сизые в тени, быки в зарю вторгаются рогами и хлопают заливисто кнутами подпаски, задевая за плетни. Холмы и долы, реки и леса доверчиво бросаются навстречу. И повсеместно славу человечью петушьи возглашают голоса.

Мне зной отвесный памятен и люб: коровы, как рогатые божки, с травинками, свисающими с губ, стоят едва не посеред реки. — Мне зной отвесный памятен и люб. Меня и дождь пленяет проливной: его прямые, сильные ростки, как будто хлеб, звенят над целиной, обычным представленьям вопреки. — И дождь меня пленяет проливной. Мне и белесый по сердцу туман: не видно, что за ним, как ни гляди, а подойдешь — и нет его, обман, и так весь путь стоит он впереди. — Мне и белесый по сердцу туман. По нраву мне и ветер. Каково: дома, деревья, люди, валуны, захваченные скоростью его, сквозь все века вперед наклонены. — И ветер мне по нраву: каково! Вы спросите: а где же тишина? — Но это и зовется тишиною: как белый цвет содержит все тона, так из дождя, тумана, ветра, зноя — и тишина земная соткана.

Иду я деревней, и пахнет парным молоком. Коровы качают рогов неуклюжие лиры. И медленный звон колокольцев вдоль улиц влеком — языческий благовест ежевечернего мира. Иду я деревней, и гуси вдогонку шипят. Недавним дождем — как на праздник — отмыты пороги. И бродят мальчишки в тулупах овчинных до пят, сухие следы оставляя на влажной дороге. Иду я деревней, и ты у калитки стоишь, и кормишь овец чуть посоленным хлебом с ладони. И теплое золото вечера капает с крыш на грядки, на спины телят, в материнский подойник. А я — горожанин и вовсе с тобой незнаком. Но вот уже сколько прошло — я все помню и помню: и ты у калитки, и пахнет парным молоком… я вовсе с тобой незнаком… — Хорошо и легко мне!

Скажите, зачем и куда побежала девчонка, бродившая сонно и шало? Все было спокойно — и вдруг суматоха: рванула калитку, захлопнула плохо, вдоль пожни ногами сверкнула босыми, воинственный клич испустили гусыни, расставили крылья, и шеи — как змеи, но только лишь пыль по дороге за нею! Девчонка бежит, поправляя платочек, и все придорожье вослед ей стрекочет, и самые громкие в здешней округе трубят петухи, костенея с натуги, и под ноги яблоки падают с веток, и плещутся ведра у встречных соседок, лохматые шавки, отстать не желая, и те уже, бедные, хрипнут от лая! Мелькнул магазин, и правленье колхоза, и школа, и клуб, и за клубом береза, и вот уже рожью несется тропинка, исхлестаны руки, слетела косынка, все ближе большак с неслучайным прохожим — таким долгожданным, таким нехорошим… Девчонка вздохнула, помедлила малость, метнулась навстречу и — ах, обозналась!

На тебе цветистый поясок, к волосу положен волосок, — ты прошла вечерней луговиной словно солнца свет — наискосок. Захотела к роще подойти, я — как тень у солнца на пути; легкий шаг замедлила, вздохнула — дай дорогу, дескать, пропусти! Друг за дружкой в рощу, след во след, так мы и вступили, тень и свет, — жаркий полусумрак, и меж нами никакой границы больше нет. А идем обратно сквозь лесок — нависает прядка на висок и никак не свалится листочек, зацепившийся за поясок.

Соловьи безумствовали. Ветер трепетал в деревьях допоздна. Ты забылась только на рассвете, медленным восторгом сражена. День придет с настырными делами, с неизбывной вязкостью забот, и, заспав свое ночное пламя, ты нырнешь в его водоворот. На людях, в трезвоне повседневья даже и не вспомнятся тебе ветром окрыленные деревья, сладость соловьиная в судьбе. Ничего и не бывало словно, шутишь чуть не с каждым мужиком. — Как же так, Иринушка Петровна? Может, переглянемся тайком?

Закатав до колен штаны, стал по-прежнему я мальчишкой. Руки-ноги мои черны, мяч упруго торчит под мышкой. В отутюженном полотне ходят-шепчутся недотроги. Никого-то не надо мне — эй, красивые, прочь с дороги!

Когда деревня спит, и крыши темней на фоне темноты, деревья глуше, речка тише и неразборчивей кусты, когда с цепи по всей округе собачья спущена тоска, — луна откалывает трюки, на землю глядя свысока. Даваться диву, сколько прыти! То, испещренная листвой, на тонком прутике, смотрите, висит с ухмылочкой кривой; то, бесшабашно интригуя, без проволоки, наугад с одной антенны на другую скользит над обмороком хат. И — обязательная шалость: побалансирует и вдруг — как будто «ах, не удержалась!» — проваливается в трубу. С минуту нет ее зловеще, но, в слуховом блеснув окне, вновь тут как тут — и рукоплещет галерка звездная луне!

Поперек большой дороги он стоит, расставив ноги, клеш закатан, руки в боки, гребень съехал набекрень. Портовому ли гуляке не искать веселой драки? Раздувает грозно баки наш петух весь божий день. Будь жара иль непогода, никакого нет прохода, — и поклевано ж народа из окрестных деревень! Старики обходят боком, школяры бегут с прискоком, а петух, вращая оком, петь взлетает на плетень.

Нет, не уснуть, беда. Выйду на спящий двор. В бочке стынет вода, синяя, как топор. И покажется мне, что, источая свет, звезды лежат на дне горстью мелких монет; и что сам я стою, словно мальчик из сна, на неверном краю ямы, где нету дна; и сквозь бездонность лет, через кромешность верст вот уж лечу на свет потусторонних звезд… Вздрогну я оттого, что неприметный ледок бездну над головой выдернет из-под ног.

Я разбужен июльским громом. — Надо все-таки одуреть: спутать крышу с аэродромом и стараться мотор прогреть! Сердцу весело и просторно, мрак шарахается к дверям. Вновь восторг четырехмоторный и вибрация мокрых рам. А взлохмаченная соседка, чтоб не слышать ночной грозы, перевертывает усердно алюминиевые тазы.

Как вонзались молнии в глаза! Как вся роща на ветру металась! Ночь насквозь ослепшая гроза не хотела слышать про усталость. А наутро — памятью о ней только небо, ввергнутое в лужи. Да на листьях, смирного смирней, капли, помутневшие от стужи.

Запамятовал: было ли когда, или во сне привиделось такое? Вот облака пустились кто куда, как лошади, сведенные в ночное. Табун веселых, белых скакунов, густые гривы в отблесках заката. Копыта не касаются лугов и ни одна травинка не примята. Мальчишкою скакал я на коне, держась за ослепительную гриву, да перепутал пастбище во сне, и конь помчался по небу глумливо!

Звезды, как искры, дрожат над костром, — дым, словно Млечный путь. Хочешь, звезду зацепи багром, хочешь, весь мир опрокинь на грудь, — все перепуталось, не вздохнуть… то ли парим, то ли плывем…

Последние льдины, как первые лебеди. Качается небо под ними. Прибрежные заросли в шепоте, в лепете. Волна головы не поднимет. Я лодку возьму, оттолкну, и запенится Вода, расступаясь пред нею, И в легкое дно застучится, как пленница, И вновь за кормой побледнеет. Измерю пол-озера взмахами длинными, Взгляну — и как будто приснится: Что раньше казалось последними льдинами — И впрямь уже первые птицы!

Я засыпал и просыпался, ловил твой взгляд и снова ник. Тысячелетиям равнялся дремоты обморочный миг. И так, в двойном существованье, тебя я видел, сам не свой, то — женщиною на диване, то — деревом над головой. Я твоего касался тела, я жил от общего тепла, и вдруг — ты кроной шелестела, ветвями по небу текла. Я засыпал и просыпался, ловил твой взгляд и снова ник. И с лиственным переплетался твой человеческий язык. Я называл тебя любимой, существовал в твоей крови, а ты была боготворимой, неуязвимой для любви. И сам я, в камень превращенный, лежал, беспамятен и тих, твоей красою осененный, там, у древесных ног твоих.

Я не в укор скажу, а для сравненья, что ты, любимая, похожа на листву: то всплеск, то замиранье, то волненье… А я — как ветер: весь в тебе живу.

Глухой разъезд. Всего и славы, что поезда здесь ходят в Крым. Дорогой дальней пахнут травы и на деревьях виснет дым. И рельс обнюхивают козы, и любопытство на устах. Вдогонку шепчутся березы, как бы на цыпочки привстав. А нам с тобою — много ль надо! — Есть небо, дышится под ним. Ты — ревеневой дудке рада, я — восклицаниям твоим. И сердце никуда не хочет, покой — огромный и ничей. Лишь путевой поет обходчик в веригах гаечных ключей.

Печаль — как маленькая птица в ладонях школьника — тиха. Устало сердце колотиться, гортань беззвучная суха. Но где-то в пасмурном саду о ней другая плачет птица… Ты слышишь? — Пусть тебе молчится, я за двоих слова найду.

Не отпирают. Спят или не слышат? Гляжу на окна — иссиня черно. Тенями кленов дом как будто вышит, и в каждый сгусток врезано окно. Стучу и жду… Жует в хлеву корова. Невозмутим, дремуч полночный хруст. Рука не поднимается, чтоб снова тряхнуть кольцо, висящее без чувств. И все-таки потеющим железом я взлязгиваю снова и опять. И теневой узор, что в стену врезан, перемещается за пядью пядь. Уже и луны в окна друг за другом вплывают. И наверно, им видны все вещи, все соринки, каждый угол, и даже затаившиеся сны, отсутствие мое и на диване любимой отрешенное лицо… … Сухое разрастается сиянье. Отлунивает синее кольцо.

Как же я скажу тебе «прости», как же я скажу тебе «забудь», если для тебя еще мой стих, если до тебя еще мой путь! Что бы ни помстилось, ты не верь, как бы ни грустилось, будь со мной… Мы на веки вечные теперь связаны веревочкой одной.

Мой радостный, мой узкий плен, будь ты вовек благословен! Я, видно, отроду в ладу с четырехстенной тишиною — и никого-то я не жду, и в доме никого со мною. В отсутствие любезных чад я — пленник скуки вдохновенной, когда слова вещей звучат отчетливо и откровенно; когда часов привычный ход мне по-особому понятен; когда, как выпивший приятель, ядрено крякает комод; когда огонь, как парень дошлый, присядкою обходит печь, и сухо щелкает в подошвы, и рвет рубаху с быстрых плеч; когда дрянная половица вдруг нудно-нудно разворчится на каждый шаг мой и когда в трубе стесненная вода порою жалостно заноет, — когда весь дом со мной в ладу, нет в доме никого со мною и никого-то я не жду… Мой радостный, мой узкий плен, будь ты вовек благословен!

Настало время листопада, и заструилась, трепеща, вокруг редеющего сада косая изгородь дождя. И вот — не сад уже намокший, а заповедник тишины: листвы безмолвие полегшей, и даже капли не слышны. Вдали глухонемые гумна… И самый громкий в мире звук — не сердца ль твоего испуг, что жизнь бывает так бесшумна?

Ты умирала без мучений, как умирают лишь во сне. Берез безлиственные тени переминались на стене. И, как сиделка у кровати, от недосыпа чуть бледна, в своем синеющем халате молчала зябкая луна. И в тишине большой и белой, закрыв глаза, лежала ты и, отчуждая нас, глядела в сиянье вечной темноты. Что виделось тебе? Что мнилось там, где для нас пустая мгла? Неужли чья-то легкокрылость тебя над нами вознесла?

Что сентябрю от августа досталось? Листвой владеет полная усталость. Не выползает из оврагов мгла. Сквозняк на раздорожье гложет спину. И я — с трудом тащу свою корзину, хотя она совсем не тяжела. И вдруг через неделю — бабье лето. Пошли грибы совсем другого цвета — в любом пролеске, в рощице, в саду. — И долго шли. И долго не хотелось церковных галок слышать оголтелость и что-то все свистелось на ходу.

В серый день я вдоль канавы медленно иду. Мну намокшие отавы, ничего не жду. Но такое это счастье, сокращая путь, сонмы капель в сонной чаще с листьев отряхнуть! А потом — по сжатой ниве зашагать домой; переждать внезапный ливень в поле под сосной. Обойти кругом болотце, ускоряя шаг; без тропинки, где придется, выйти на большак. — Сколько их, в дали беззвучной жмется, деревень… Серый день мой, день мой скучный, самый русский день!

Выехали засветло, и звезды нас уже догнали в чистом поле. Холода бежали из-под стражи и ледком в колдобинах легли. Ведать мы не ведали дотоле как тягучи ветреные версты: еле-еле двигались пейзажи, на небо сквозящие вдали. Плыли: силуэт безглавой церкви, два коня стреноженных на воле, мельница с ненужными крылами, хутор с покосившейся трубой. — В чуть зеленоватом чистом поле скулы нам сводило, пальцы терпли. За горами где-то, за долами счастье нам обещано с тобой.

Когда испуганною ранью в шинели, в запахе ремней однажды встанет расставанье над спящей дочерью моей, — ей не приснится непогода, не примерещится гроза: смотреть по-прежнему природа ей будет весело в глаза — лужайкой, речкой, земляникой, свистулькой, формочкой с песком… Давай, вояка, загляни-ка в ее владенья хоть глазком!

Не затем, чтобы споры вести, и не в душном веселье — мы у стога степного присели отдохнуть на пути. На мгновение замерли тучи и склонился цветок, и с обрывистой кручи рухнул ветер у ног. Ветер рухнул, но тотчас проворно вскочил, распрямился цветок, преисполненный сил, и косматые тучи над нами понеслись табунами. Больше было нельзя отдыхать! И неровной дорогой молчаливо и строго мы с тобой зашагали опять.

Далека дорога, далека. Нелегка разлука, нелегка. — К сожаленью, мы не облака.

О детской елке, праздничной и скромной, мы вспоминаем часто и теперь, но уж никто из детской полутемной нам не грозит, приотворяя дверь. А за дверьми, чуть ветви разминая, еще без украшений, без креста, морозная, пахучая, сквозная, от света зябко вздрагивала та, что в лакомства, фонарики, хлопушки являлась нам одетая всегда, и радостно торчала на макушке наивная, стеклянная звезда. Но только нам приходится все чаще не в теплой детской дома своего, а на ветру, под елью настоящей справлять свое скупое торжество. Молчим ли мы за куревом привала, поем ли под удары топоров, — она стоит среди лесного зала, спокойная, в дрожании костров. Теперь она одета в грузный иней, в стеклярус из окрепнувшего льда, и светит нам примерзшая к вершине, суровая Полярная звезда.