87. «По отрогам Уральских гор…»
По отрогам Уральских гор
лес взбирается к небесам.
Переплывших большой простор
прибивает к большим лесам.
Мы с тобой обитаем тут,
в доме с вьюгою под окном.
Наши валенки в сорок пуд
мы по лесенке вносим в дом.
Вместе с нами вбегает пар
и хозяйский облезлый кот.
Сыроватый ангинный жар
детским оревом обдает.
Безулыбчивый наш уют.
Чей-то дых — и коптилка пых!
Нам тепла на двоих дают,
и клопов на двадцатерых.
Всяк дает, что имеет сам,
не имеющий — да берет!..
Низко кланяемся лесам,
выйдя поутру из ворот!
88. «Лужи, тают облака в них…»
Лужи, тают облака в них.
Окна, вечером светло в них.
Это точно — я блокадник,
а еще точней — колодник. —
Хоть я не был, вроде, вором, —
Память — страшный мой конвой.
И кружит, как черный ворон,
самолет над головой.
89. Освещенные окна
В окнах свет, в окнах свет… —
Непривычно, непонятно.
Мельтешили б, скажем, пятна
у меня в глазах, так нет!
В окнах свет, в окнах свет…
Не хватает разуменья:
не проверишь затемненья —
наведешь врага на след!
В окнах свет, в окнах свет…
Диверсанты в каждом доме:
с неба все как на ладони —
лавка, школа, сельсовет!
В окнах свет, в окнах свет —
по деревне, по округе.
Сердце замерло в испуге,
вероятно, на сто лет.
В окнах свет, в окнах свет —
по округе, по России…
Розоватый, желтый, синий…
беззащитный белый свет!
90. Ласточка
Перелетела океан —
не запыхалась,
а пересечь десяток стран
и вовсе шалость!
Облюбовала наш сарай
и чуть влетела —
уйди из двери, не мешай! —
взялась за дело.
Носила палочки и грязь,
слюной слепляла,
с восторгом сызнова неслась
куда попало.
И в суматохе никому
о том ни звука,
что вся в грохочущем дыму
дорога с юга…
91—92. Песни
1. «Чуть завечереет — и куда-то…»
Чуть завечереет — и куда-то
девки вниз по улице бегут.
Яркое полотнище заката
по полям разостлано враскрут.
В очередь дурехи за обновой,
за цветной сатиновой зарей.
Эшелоны года призывного
перегаром дышат под горой.
Мимо, друг за дружкой, повагонно
едут песни — сколько их, не счесть!
Пальчиком — хоть на два перегона —
приглашает каждая залезть.
Подмигнет — и еле различима,
промелькнет — и новая слышна…
Сто веселых песен, а причина —
вовсе невеселая — одна!
Вот она — прикрытая чехлами,
и заката нет — сплошное пламя,
дым размазан по небу…
Война.
2. «Стрекотали на стрелках…»
Стрекотали на стрелках,
спотыкались на стыках…
Мчало песней согретых
мимо сумерек стылых.
Настежь двери вагонов,
и, во лбу со звездою,
в сапогах и погонах,
лежа, сидя и стоя —
как на выцветшем фото,
что в японскую снято, —
все пехота, пехота,
все ребята, ребята…
Песня то нарастала,
то затишьем томила…
Шли навстречу составы
санитарные мимо.
Шли в молчанье глубоком,
лишь рессоры скрипели.
Но закрашенных окон
певуны не робели:
ведь у каждого руки
еще целы, и ноги,
а до той заварухи —
тыща песен дороги!
93. «Горит моя земля… Горючая…»
Горит моя земля…
Горючая,
чадит, господь не приведи!
Дымятся облака над кручею,
туман стоячий впереди. —
Не продохнуть: как душу заперло!
И, рея на одном крыле,
стрижи упасть готовы замертво,
обугленные в этой мгле.
И паровоз, в пространство воющий,
зовет, взывает — отзовись!
И понимаю, что живой еще,
лишь губы дико запеклись.
94. «…И хвойные нахлынули холмы…»
…И хвойные нахлынули холмы —
за валом вал, и первый, и девятый.
Под тяжестью волны
не продохнуть от мглы зеленоватой.
Леса, леса, насколько хватит глаз. —
О как швыряет нас!
95. «Я — тыловая крыса…»
Я — тыловая крыса.
«Люди — они на фронте,
а этот — в своей постели
спит со своей женой…»
Бабы глаза ей колют.
Скажет она: «Не троньте!»
Заплачет она: «Неправда,
он у меня больной!»
Бабы ярятся пуще:
«Руки и ноги целы!
Годен детишек делать —
годен и на войну!..»
Словом, я окопался.
Местные офицеры
за женщину не считают,
обходят мою жену.
Весь день над столом сутулюсь,
а ночью — одно и то же
снится:
перед сержантом
встаю, как на пьедестал:
«Есть прикрыть отступленье!» —
и сонный восторг по коже…
Снится, что стал я годным,
хоть на смерть
да годным стал!
96. «Лежим — комар идет на нас…»
Лежим — комар идет на нас,
и вдруг исчез из поля слуха.
Лишь ветерки — то между глаз,
то на щеке, то возле уха.
Всей наугадку пятерней —
хлобысть, подушки ералаша.
И вытрем пальцы простыней:
брезгливо, будто кровь не наша.
97. Бессонница
На тишине — от храпа рана рваная,
на темноте — укол свечи.
Проснулся поздно или слишком рано я —
поди, попробуй, различи!
Перевернул подушку, но не спится мне.
Слежу, не поднимая век,
как ходики заржавленными спицами
мгновенья ввязывают в век.
Мгновенье за мгновеньем осязаемо,
плотнее, чем к петле петля.
Со счета не собьет ни храп хозяина,
ни содроганья фитиля.
Ни целый мир — со всеми откровеньями
убожества и красоты.
О равнодушная работа времени,
как по ночам понятна ты!
Что значит поздно, рано или вовремя? —
Все, что ни станется со мной,
навеки будет спицами уловлено
сквозь мрак ночной, сквозь храп ночной.
98. «До самой большой беды…»
До самой большой беды —
до чуждого дома дожили!
Для нас не хватает воды,
и ведра с трудом одолжены.
Про нас говорят: «жиды»,
и мы принимаем как должное.
Не сеем хлеба, не жнем —
других объедать приехали!
И нас попрекают своим трудоднем
и всеми своими прорехами.
Никак не могут уснуть:
не все ли нами променено?
И вдруг — на праздник какой-нибудь —
возьмут угостят пельменями.
И дедка рыгает сытей,
и бабка щурится масляней.
И нас признают за людей, —
одним, дескать, миром мазаны!..
…Величие наших идей
овладевает массами…
99. Ревекка Моисеевна
Ревекка Моисеевна Лейбзон —
с бидончиком к сельпо за керосином.
Ну что там с вашим сыном,
Ревекка Моисеевна Лейбзон?
Ну как там с вашим мужем? Вы опять
всю ночь не спали, ничего не ели? —
Плететесь еле-еле,
а ведь придется очередь стоять.
Ревекку Моисеевну Лейбзон
никтошеньки из местных не обидит.
Никто не ненавидит
Ревекку Моисеевну Лейбзон.
Нальют и ей со всеми наравне,
не верьте разговорчикам досужим.
И — как там с вашим мужем,
и — что там с вашим сыном на войне?!
Ревекка Моисеевна Лейбзон
все писем ждет — поди, не постарей-ка!..
И всё ж таки еврейка —
Ревекка Моисеевна Лейбзон.
100. Смерть одного из нас
Я не забыл, зачем я здесь —
здесь, на ветру, в разгаре века.
Запоминаю все как есть:
вот на телеге гроб; телега
кряхтит; и мы за ней бредем;
вот лошадь стала;
под дождем
молчим в пальтишках наших нищих.
И вот — в хозяйских сапожищах —
жена покойного вперед
выходит;
за узду берет
и тянет лошадь, чуть не плача:
«Ну, милая…» —
Ни с места кляча…
«Ведь надо же кончать, пойдем!» —
И вот берут они подъем;
сияет гроб;
скрипит телега…
…Я не забыл, зачем я здесь —
здесь, на ветру, в разгаре века:
запоминаю все, как есть!
101. «Я вижу, как поезд мчится…»
Я вижу, как поезд мчится
на далекой версте.
Прогибаются рельсы, и девочка,
стоящая на переезде,
отворачивает лицо.
Ей кажется, поезд вот-вот
развернется на повороте
и ударит рыбьим хвостом.
Плача беззвучно,
девочка к маме бежит,
но и у мамы
кружится голова —
целует дочку с глазами закрытыми.
Опять встречали напрасно!
102. «О чем ты, голодная темень?..»
О чем ты, голодная темень?
Расплющила носом стекло.
Полно тараканьим смятеньем
избы золотое тепло.
Хозяйским полно пререканьем,
ну, тенью моей на стене.
И дочкин валяется камень —
игрушка ее — на окне.
Ты думаешь, это картошка?
Я сам бы картошки не прочь…
Давай отойди от окошка,
безносая нищенка-ночь!
103. День рождения
Кто говорит: рожденья не было? —
Уселись мы вокруг стола,
и ничего никто не требовал,
и память умная спала.
Фитиль гадюкой заспиртованной
лежал, свернувшись тяжело.
От ветра — гостя беспардонного —
устало звякало стекло.
Был город наш обсижен мухами
на всех открытках на стене.
И эшелоны глухо ухали,
огнями двигаясь в окне.
Я Блока вслух читал, ты штопала,
и дочь разглядывала нас.
Что из того, что мы без штопора
на этот праздновали раз?
По крайней мере, не наклюкались,
а съели, бережно соля,
чугун картошки, пару луковин,
и дочка — блюдце киселя.
Легли мы спать, святая троица,
и только ветер, дуралей,
не мог на этом успокоиться,
и выдувало из щелей.
104. Солнечное утро
Санный след, под снегопадом слабый.
Тень бросает наискось изба.
С коромыслом шествующей бабы
грубая по дереву резьба. —
Это утро, видимо, угодней
мне всему другому предпочесть.
Здравствуй, первозданное сегодня!
Все, как вижу, только так и есть.
Ни обид вчерашних не бывало
и не будет завтрашних побед.
Женщина еще не горевала
и земля моя не воевала, —
только тени, только санный след.
105. Сорока
Сорока села на забор,
забормотала всякий вздор. —
Идет, мол, мимо человек.
Хрустит под валенками снег.
Оплечь веревка и топор.
Следы свернули на бугор —
и напрямки через большак
в чуть лиловеющий лешняк.
Сорока — фьють за земляком,
и снова чешет языком.
Мол, хворост рубит человек.
Трухой забрызгивает снег.
Толчками вылетает пар.
Короткий, наискось удар.
Но вот в пенек попал топор
и… здесь особый разговор.
Сорока дух перевела
и дальше небыль понесла.
Мол, матюгнулся человек.
Перекурить присел на снег.
Проверил, острый ли топор.
На свежий пень взглянул в упор.
Ногой окурок притушил.
Два пальца с краю положил… —
Сорока с места поднялась
и на деревню понеслась.
106. Дезертир
Его уводили весной
по вспухшим навозным дорогам —
под ласковой голубизной
то лесом, то лугом, то логом.
Один из конвойных ребят
его угостил самосадом, —
казалось, идут и дымят
случайные спутники рядом.
И только когда по пути
о доме запели родимом,
ему стало трудно нести
глаза, наслезенные дымом.
107. «Отбомбилась гроза на сегодня…»
Отбомбилась гроза на сегодня,
петухи протрубили отбой.
Вечер медленный, вечер субботний,
что мне делать, вечер, с тобой?
Оглушают незвонкие капли,
и внезапный, никчемный, ничей,
понасердке на встречные камни
наговаривает ручей.
Тихо тянутся тени от ветел,
от скирды и от бани косой.
Чем вы дышите, как вы живете,
уцелевшие под грозой?
Я иду, я скольжу неуклюже —
ты была или нет, колея?
Как бумажная лодочка в луже,
бестолкова память моя.
108. «Плечи солнечного обжига…»
Плечи солнечного обжига
и ложбинка вдоль спины.
Губы, пьющие из ковшика,
будто чем обведены.
Платье так и не накинуто —
окунуться бы в зарю…
Ах, не теми все какими-то
я словами говорю!
Просто сердца замирание,
как на выдохе волны.
…Вот какое было раннее
это утро до войны!
109. «Не забуду по гроб…»
Не забуду по гроб:
в крутояре еловом
доживает сугроб,
весь дождями исклеван.
Весь дрожит он дрожмя
в жарком воздухе мая,
чуть дымится лыжня,
тихо смерть принимая.
Только мы как не мы:
меж весенних размывок
не кусочек зимы —
нашей жизни обрывок.
110. Мечта
Ждет скитальцев давний дом.
О рассохшийся скворешник!
Дверь, открытая с трудом,
в перескрипываньях прежних.
Затемненья полумрак,
недобитая посуда…
Свистнет рак ли, скиснет враг —
мы вернемся, мы отсюда!
Кран с опаской повернем,
обомлеем, что закапал. —
Праха с ног не отряхнем —
как вернемся, сядем на пол.
На состарившийся пол —
разбирать свой пыльный почерк…
Кто сказал, что нужен стол
для храпенья слов и строчек!
И опомнимся не вдруг,
и припомним, как любили…
И — блаженнейший испуг:
чайник выключить забыли!
Потеряем всякий стыд,
и — воистину мажорный —
о победе возвестит
водопада шум в уборной.
111. «Ни черное дерево взрыва…»
Ни черное дерево взрыва,
ни пуль хулиганские свисты —
с ума нас не сводят:
по-прежнему в чистой
воде отражается ива.
Мы лишь усмехаемся криво,
в чужом просыпаясь углу, на полу,
в глубоком тылу:
такое как будто не диво —
кровать,
а вроде —
пора забывать!
112. Прусаки
Тараканы сделаны из жести
мастером готических времен —
для поползновений и нашествий
каждый их сустав поворонен.
Хлеб они едят без приглашенья,
попирают наши животы,
шевелят усами в довершенье
вековой своей неправоты.
Воздух то ли шорохом источен,
то ли скрежет в воздухе висит…
Женщина проснется среди ночи
и по-вдовьи вдруг заголосит.
113. «Смех девичий, вдовий плач…»
Смех девичий, вдовий плач.
Культю вскидывая, вскачь
бригадир погнал кобылу.
Это сколько ж нужно кляч
героическому тылу?
Это сколько ж нужно слез!
Почтальон письмо принес,
три недели шло, недолго.
Кандидат дерьмо привез,
повинуясь чувству долга.
Ну а ты что, сучий сын?
Жжешь задаром керосин,
явно метя в дармоеды.
Матерись, ложись костьми,
ешь вполсыта, вшей корми, —
все для фронта, для победы!
114. Бутылка молока
Вроде повезло ей, тетке Даше —
получила сразу два письма.
Радости-то сколько, если даже
и не больно грамотна сама!
Поросенку хряпы нарубила,
молока пол-литра нацедила,
справила домашние дела
и ко мне, нарядная, пошла.
Вскрою треугольник, прочитаю:
«Лично всем поклоны…
жив-здоров…
бью проклятых гадов не считая…
гвардии ваш сын Иван Бугров».
Развернув, начну письмо второе:
«Пишут вам товарищи героя…»
Тетя Даша смотрит на свечу.
Пересохло в горле — и молчу.
Слышит? Нет, задумалась о чем-то.
Даже улыбается слегка…
…Что же я не смахиваю к черту
со стола бутылку молока?!.
115. «Не дурак, а сроду так!..»
Не дурак, а сроду так! —
Применительно к парнишке
это значит — не дурак,
а придурок: любит книжки.
Эко место: пастушонок —
в цыпках руки, рван пиджак, —
а не может без книжонок!
Не дурак, а сроду так…
116—117. В рабочем поезде
1. Туда
Настывает ночь кругом.
Через час я наконец-то
влезу в медленный вагон,
встану с печкой по соседству.
Пусть открыта дверь уборной,
пусть с ботинок натекло, —
словно снадобье, снотворно
после холода тепло.
Иней виснет с потолка,
как сгустившаяся дрема.
Бабы спят как будто дома —
на бидонах молока.
Разогнать не в силах дым
рукава с багажных полок:
спится всласть мастеровым,
путь качающийся долог.
За окном бледнеет небо…
Под колесный стук плыву…
Ах, куда-нибудь и мне бы
приклонить свою главу!
2. Обратно
Народу в обратном поезде —
воистину, что людей!
Приходится быть напористей
во имя своих идей. —
Сначала поближе к выходу
устроиться у окна,
преследуя этим выгоду,
что сразу и не видна.
Потом задымить неистово,
поскольку дымит сосед.
От дыма того слоистого
безрадостен белый свет!
Потом потолкаться с бабою:
куда напираешь, чёрт!
Жевать себе, на пол капая,
огурчики первый сорт.
А после — мешок свой за спину,
и в тамбур из духоты,
вагон будоража заспанный,
ругающийся на ты.
Подкатит платформа под ноги —
ну, прыгай, герой, сомнут!..
…Вот так и родятся подвиги.
А что остается тут?
118. Трудовые резервы
Они приходили со смены —
снимали казенные куртки,
ладони скоблили степенно,
солидно гасили окурки.
И, как подобает мужчинам,
в столовке устало и гордо
картошку на масле машинном
уписывали в три горла.
Потом выступали хрипато,
клеймили кого-то за что-то,
и были не просто ребята,
а все, как один, патриоты.
И чтобы как сталь закалиться,
потели в холодном спортзале;
потом — на второй же странице —
у них одеяла сползали.
И не было дома на свете
роднее вот этой казармы…
И маршал курил на портрете,
довольный и лучезарный.
119. На Каме
Взрывали толщу льда.
За взрывом
обрушивалась тишина.
Вода выглядывала криво —
как злой зрачок, насквозь черна.
Над полыньей витала стужа.
Зрачок сужался и тускнел,
и стекленел. —
Вынáли душу,
что ни выделывали с ней,
но не могли заставить реку
не быть собой!
Из-подо льда
Она смеялась человеку
в лицо…
Стояли холода.
120. Верста
Не жмурясь от ветра, не прячась от копоти,
дежуришь на четырехзначной версте.
Медведи да волки…
И так не легко, поди,
а тут еще с августа нету вестей.
Флажки полинявшие сунешь за пазуху.
К погоде подстанывает телеграф.
И губы ненужные вытерты насухо,
и сердце в транзитных живет литерах.
Один за другим — за неделю последнюю.
Зашторены окна, смотри не смотри.
Не мчатся они и не тянутся, —
следуют
сквозь марты, и августы, и сентябри.
Куда, угадай-ка?.. Россия немерена:
Урал, Зауралье, Сибирь — страхота!
Как будто бы в стоге иголка, затеряна
тобою лишь вытоптанная верста.
Медведи да волки… Откосы некошены…
Над лесом распластываются гудки…
И рельсы —
сквозь все горизонты проложены:
не взгляды ли женские из-под руки?
121. «Тишайшие сугробы…»
Тишайшие сугробы,
искрясь, лежат на Каме.
Почти что пол-Европы
охвачено флажками. —
Там плачут покоренные,
тут прячут похоронные.
122. Рябина
«Что стоишь, качаясь,
горькая рябина?» —
два слепца, печалясь,
тянут воедино.
А вагон-то вдовий,
женщины в вагоне.
Деньги наготове
потные в ладони.
Руки бесполезней,
памятливей лица. —
Кажется, не песня,
а разлука длится.
Ишь ведь как выводят —
тонко, со слезою!
По вагону бродит
солнышко косое.
«Как бы мне, рябине,
к дубу перебраться?..»
…А что дуб срубили —
после будет знаться…
123. Сухопляс
От весны ли распалясь,
от тоски лютея ли,
девка с девкой сухопляс
на юру затеяли.
Девка девку большеруко
держит-жмет за талию:
«Ах ты, скука, ах ты, сука,
ах ты…» — и так далее.
То ли пляс, то ли тряс,
пересохли губы.
И зараз двадцать глаз —
подмигнуть кому бы!
Девка с девкой, баба с бабой —
грудью к чьей-нибудь груди!
Мамке в юбку тычься слабый,
сильный — слушай и гляди. —
«Ах, война ты, развойна,
голодуха вдовья!
На, прожорливая, на,
совладай с любовью!»
124. У госпиталя
Грузовик подъехал деловито.
В кузове навалом костыли:
самого возвышенного вида —
ни один не чувствовал земли.
А из-за забора — руки, руки:
сколько нетерпенья у живых!
…В жизнерадостном перестуке
скоро к девкам пойдет жених…
125. Герой
Шагнул в избу, ненужную шинель
стряхнул плечами.
Увидел сына (полно, не во сне ль?)
привлек жену (давно забытый хмель!)
с минуту помолчали.
Жена еще заплакать не успев,
передник ненадеванный надев,
стол скатертью покрыла.
И вдруг заговорила нараспев,
заговорила.
Таращился мальчишка из угла
на грудь героя…
А он, как оперся о край стола
единственной рукою, —
так вся изба от счастья поплыла!
126. «По одному приходят, по двое…»
По одному приходят, по двое.
Деревню крутит самогон.
Дворняги взлаивают, подлые, —
их вразумляют сапогом.
Кто без ноги, а кто с контузией, —
отвоеваться бы, кажись!
А уж кого-то отволтузили,
поговорив сперва за жисть.
То председательшу по-матери,
то нам харкотина вослед. —
Не то чтоб злости не истратили,
но что за шум, коль драки нет!
Кто спит с женой, а кто с невесткою —
эк, без братана извелась!..
…А ну ругнись-ка на советскую,
на кровью политую власть!
127. Сход
На сход собрались старики:
затяжка, сплев, косноязычье.
Как заржавелые замки,
дремучи бороды мужичьи.
Спроси любого: бога нет.
Но божий храм — на то он божий,
и, хоть семь бед один ответ,
тут на войну кивать негоже.
Она, вишь, церковь не глупа:
не проживешь единым брюхом.
«Открыть и пригласить попа —
грехи замаливать старухам».
Ну как тут бороду не скресть:
выходит, бог-то — все же есть?!.
128. «Судим-рядим вкривь и вкось…»
Судим-рядим вкривь и вкось —
мол, беда незваный гость,
а кому какого счастья,
не столкуемся, небось! —
Всем свое на этом вече:
зверю — логово,
человеку — человечье,
богу — богово.
129. Туман
Только избы пройдешь, колодцы,
палисадники, тополя, —
за околицей разольется
вечереющая земля.
Развеликое водополье —
по долине туман полег.
Лишь затопленной колокольней
замаячит поодаль стог.
И ни давешной деревушки,
и ни дальнего деревца.
И с какой-то, бог весть, опушки
легкий благовест бубенца.
Слева кони иль справа кони?..
Счастье захолонью в груди,
что никто тебя не нагонит
и не встретится на пути.
130. «Когда в полях сияет полночь…»
Когда в полях сияет полночь, —
Луна на дальнем берегу.
И борозды лежат, как волны,
что вдруг застыли на бегу.
И хоть бы где кусочек суши,
каких-то хоть бы полдуши!
Сам бормочи и сам же слушай,
да весла исподволь суши.
Плыву себе — гребец и кормчий.
Быть может, в том и ужас мой,
что собственное сердце громче,
чем вся планета за кормой!
131. «О этот мреющий простор!..»
О этот мреющий простор!
Когда недвижно из-за гор
луна глядит огромным глазом;
когда летят, теряя разум,
с истошным ревом поезда,
и содрогается звезда
в ручьях под гулкими мостами;
когда меняются местами
стога, сторожки и кусты,
лишь только тем и заняты,
чтоб отводить глаза прохожим;
когда чреваты нехорошим
и тусклый свет, и полный мрак,
и в лучшем друге виден враг,
а недруг истинный невидим;
когда становится событьем,
что оступился ты; когда
твоя ночная нагота
всему вдруг очевидна свету,
и ни тебе прощенья нету,
ни оправданья с неких пор, —
о — этот мреющий простор!
132. «Кто осмелился, кто роздал…»
Кто осмелился, кто роздал
вольным рекам имена?
Дальнозорким даже звездам
не постигнуть их до дна.
Рекам, полным нарастанья,
устремленным сквозь века,
клички, прозвища, названья —
словно след от челнока,
как касания касаток,
как шуршанье камыша…
В тайнах тихих и косматых
их бездонная душа!
И ни письменно, ни устно
смысла их не передать.
Безымянные безумства,
только с виду тишь да гладь!
133. Реки
Серебряные гибкие тела…
Нелепые певучие названья…
И каждый раз по-разному влекла
струящаяся медленность купанья.
И каждый раз река была иной —
то ясной, то изменчивой, то скучной,
ласкающейся, помню, под луной,
перед грозою, помню, непослушной.
Но замиранье духа на волне,
упругое биенье подо мною —
рождало чувство гордости, что мне
с любой по силам сладить быстриною,
что глубина любая мне мала,
и — полное всесилье и всезнанье…
Серебряные гибкие тела…
Нелепые певучие названья…
134. «Прекрасной осени не стало поутру…»
Прекрасной осени не стало поутру. —
Не так ли вот и я когда-нибудь умру.
Никто не уследит скупого перехода —
одним дыханием — в другое время года.
Мне было холодно — и кончился озноб.
Большая тишина легла на чистый лоб.
Земных моих дорог тела кровоточащие
в прожилках инея валяются за чащею.
И поднимаются все выше облака.
И понимается по-новому тоска.
И ветер песенку безжалостно высвистывает
про житие мое — простое и неистовое.
135. «Поднимаюсь я по холмам крутым…»
Поднимаюсь я по холмам крутым.
Облака, как дым, и туман, как дым.
Одолею склон, огляжусь кругом:
надо мною дым, подо мною дом.
Да еще простор с четырех сторон,
широте небес отдаю поклон.
До свиданья, дом!
Здравствуй-здравствуй, дым!
И седому здесь не бывать седым.
136. «Не торопясь, он выстрелил в меня…»
Не торопясь, он выстрелил в меня,
последний луч. Стоял я на вершине
и стал невольным столбиком огня.
Уже лежали сумерки в низине —
деревья одичали и кусты
набухли неразборчивостью синей.
Холоднотелой жутью налиты,
слепые существа воображенья
к ногам моим ползли из темноты.
Я был для них предметом вожделенья,
они злорадно чуяли меня —
остаток света, сгусток озаренья.
И гадко стало мне. И отстраня
ближайший куст, я в заросли устало
шагнул и затаился возле пня…
Так и стою — сошедший с пьедестала…
137. Большая дорога
Вот Россия — лес да поле,
да церквуха без креста.
Сколько хочешь вольной воли,
а душа пустым-пуста.
По росистым луговинам
след безросный от колес.
И дымком несет овинным —
зарыдать, да нету слез!
Поведут куда-то ноги —
не заспорю, не сверну.
На большой твоей дороге
одиночества хлебну.
Рюкзачишка за плечами,
плащ линялый на руке.
Не мои односельчане,
не мои однополчане
пьют и воют вдалеке!