Крутит за окном, не выйдешь из дому! А киномеханику опять по полю, как говорится, чистому на себе    культуру       доставлять. Влезет в брюки, в валенки    и тонкую косу под ушанку уберет. Родилась зачем-то вот девчонкою, надо бы как раз наоборот! Ей — к Чапаю бы в однополчане, быть подругой фронтовых подруг… Фильм художественный за плечами, и тугой мешок скользит из рук. А метель метет себе…    Чего ж ей не мести, не заметать следы?! Нелегко тащить по бездорожью «Кавалера Золотой Звезды». Но дотащит, врешь!    И «Кавалера» вынесет на собственном горбу. Зрителей набьется —    свыше меры! — посмотреть красивую судьбу. Ей же —    волноваться, что ребята в темноте заденут аппарат, рамку поправлять    и виновато слушать все, что люди говорят. Кончится сеанс,    начнутся танцы. Ну их!..    Чуть помедлит у дверей. Или, может, все-таки остаться?.. А назавтра вновь тащиться ей! Взад-вперед —    ушанка, брюки, валенки — и проваливаясь, и скользя. Только на лице —    как две проталинки — теплятся нестрогие глаза. Может, верст за тысячу исхожено, может, впрямь, подводы не сыскать, может, про таких вот    и положено на экран    картины       выпускать!

Когда все кончилось победой, и не в кого уже стрелять; когда все стало песней спетой (не дай бог петь ее опять!); когда, сменив парадный китель на зависевшийся пиджак, помылся в бане победитель, в военкомат сходил и в жакт; когда вернулся в цех завода, когда вернул свою жену, когда гитару из комода достал и вспомнил старину, — он от беды послевоенной не отшатнулся:    он готов — прикажут если — по две смены трубить, спуская семь потов; готов по карточкам поститься, по ордеру приобретать копейки стóящего ситца для покрывала на кровать; не приступать к жене: «Поведай…» (сама поведает, небось!), — все кончилось такой победой, с такой победы началось, что не могли на белом свете жить правда с кривдой пополам! — Еще в войну играли дети, чернели вдовы по углам, еще в вагоне инвалиду попробуй кто-то не подать, — а поглядишь кино, и с виду все, вроде, тишь да благодать; а каково —    кто был солдатом — вновь узнавать ее в строю: вторую с краю, с автоматом — судьбу безусую свою?!.

В районной чайной мухи кружат. Ленивый шум. Блаженный чад. Над пеной, рвущейся из кружек, два посетителя молчат. Не то, что все уже сказали, а как об этом говорить? Смущенно обходя глазами предупрежденье «не курить», закуривают, как по знаку, в цветы бумажные дымят. — Минут за десять их, однако, сумел списать военкомат! Без медкомиссии впервые, полсотни лет — клади билет. Пришли запаса рядовые, ушли —    в архивах только след. Перелистав их службу длинную, ни шагу, видно, без чернил, сам писарь —    с генеральской миною — кудрявый росчерк сотворил. Оно, конечно, по уставу и никаких таких обид. Но то ли пиво хуже стало, или осколок бередит, — поводят сивыми усами, покачивают головой. — Их убивали на Хасане, под Выборгом    и под Москвой, они вставали, воевали, и номера своих частей забыть уже теперь едва ли им до последней из смертей! Не их вина, что не сложили досрочно головы они, и век солдатский пережили — знай, только сей и борони, да слушай журавлей над пожнями… ругай жену… расти внучат… В дыму, над кружками порожними два посетителя молчат.

Ругались люди,    и молчали, и пили квас на холоду, и односложно отвечали на шутки дачника в саду. Петух раздумывал, запеть ли, и мертвые крутили петли стрижи    у солнца на виду. Пыль исходила от земли, как пар из трещин каравая. Злорадно руки потирая, Всех без разбора мухи жгли. И наступала ночь.    И дачник подушки нес на сеновал. Что говорить, не из удачных попалось лето!    Он зевал. Чего уж там: по перелескам поганки тощие одни, и не клюёт…    За днями дни — валяйся где-нибудь в тени, и даже разговора не с кем затеять, кроме ребятни… Зевал, ворочался —    и, ногу освободив от простыни, сном забывался понемногу. Над ним огромные поля обманным полыхали светом. Несло болотом перегретым. Он спал, губами шевеля, и, руки барственно отбросив, не слышал шороха вдали: сухие зерна из колосьев не выпадали,    а текли на лоно каменной земли под запрокинувшимся небом… Ему-то что! Он будет с хлебом.

На собаку цыкнул суетливо и не в дом повел меня, а в сад. Неправдоподобного налива тесно-тесно яблоки висят. Постарались, видимо, в газете: молодой, красивый на портрете, — оказалось, вовсе не такой. Жаловаться начал чуть не сразу, каждую отмахивая фразу правой и единственной рукой. Дескать, непривычно, не взыщите. Жил себе, работал человек… Звание «заслуженный учитель» для него — как на голову снег… Поздравляют бабушки и внуки (те и те — его ученики). «Хорошо еще, что однорукий, — обе оторвали бы руки…» А начальство — будто он скончался — нанесло цветов и добрых слов. Никуда не денешься: начальство… Раньше вспоминало-то не часто, а теперь такой переполох!.. Сад внезапно кончился. Небыстро над районом плыли облака. … Телеграмма есть от замминистра — приглашает в город старика… Что на это может он ответить? Вся из-под руки ему видна — пусть не наилучшая на свете, дальняя,    ни в песне, ни в газете не прославленная — сторона. Полюбить ее не приневолишь, полюбил — так больше, чем жену, — тридцать лет ей отдано всего лишь, с кратким перерывом на войну! Вот она —    с крутыми большаками, с трудными его учениками, с хрипотцой насущных пререканий в кабинетах всех секретарей: строится ли школа —    нужен камень, и нельзя ли строить побыстрей… Слышно — по листве прошелся ветер, яблоко упало…    В этот миг был старик такой, как на портрете, — молодой, красивый был старик!

Где, зачем — не скажу, не знаю — сговорился с цыганами друг. — Полночь звездная,    глушь лесная, елки в юбках широких вокруг. На поляне шумят костры. Лица в отсветах бесноватых. Только странное дело — шатры не по-книжному все в заплатах. Да еще в нарушенье легенд — мол, цыган не цыганит у гостя — раскурили меня в момент, лишь огня поднесли на бересте. Нам очистили место    рядом с бородатейшим стариком. — Ну, пляшите же! —    черным взглядом он с усмешкой повел кругом. — Шали рваные, да мониста из копеек, не из рублей… Гитариста бы, гитариста! Дело вышло бы веселей. — И гитару с собою возим, только парни теперь без рук. Им картошку бы рыть в колхозе!.. — — Дай гитару! — ответил друг. И на зов перебора подробного робко выступила одна. Подбоченилась,    плечиком дрогнула, задрожала плечами она. Застонала гитара, заплакала — бесенята в глазах заплясали; «Поглядите, уж не краса ли?» — и притопнула лодочкой лаковой. — Как же!    Скопишь такие червонцы! Ври на хлеб себе день деньской! Может, только цыганское солнце знает цену обновке такой. Иль какой-нибудь нашей Маруське из зажиточного села стало жалко цыганку    по-русски: чуть подумала —    и — дала. На один на сегодняшный вечер, на один на единственный пляс… Руки плавают,    ходят плечи — не в последний ли это раз?! Пусть к плясунье никто не вышел, вынув кнут из-за голенища. Между звезд, даже, может, выше, искра жаркая путь свой ищет. Долго струны еще рокотали — каблуки не стучали подбитые. Русский парень играл на гитаре, а цыгане сидели —    завидуя.

Две кулисы по краям помоста, белозубый смех вполупотьмах. Посмотрите, сколь все это просто: тут вприсядку ходят на руках, тут глотают пламя, ловят гири, борются до полного туше… Мир ясней, чем дважды два четыре, — плохо ли живется в этом мире маленькой петрушечьей душе?! Девушки пленяются искусством разных силачей и ловкачей. Пол все гуще семечками устлан, воздух все трудней и горячей. А потом на поженках росистых рой разноголосых папирос: — Нет, конечно, лучше всех артистов кукла, что пищит и кажет нос! — Вот и опустело в балагане. В щели просочился звездный свет. Рыжий неудачник вниз ногами с громким матом топает в буфет. Ну а что услышишь от Петрушки? Прикрывая холодок макушки, он на звезды смотрит не дыша. У любимца публики, Петрушки, ноет деревянная душа. Поскорей опять бы…

Распахнуты ворота — хоть на тройке! Белилами вдоль матрицы вразмах хозяин обозначил год постройки навечно, как на каменных домах. Кругом пустынно: ни избы, ни хлева. Шагнул вперед — затравеневший двор. Простор — направо и простор — налево и прямо — в стаях галочных — простор. Да тополя над глохлым огородом… На воротах же, нáзло непогодам, четыре цифры за версту видны. — Снял шапку: родился он этим годом, хозяйский сын, вернувшийся с войны.

Подошел к деревне перед вечером человек в костюме городском. Чемодан в его руке посвечивал то замком,    то уголком. И в деревне,    чуть не в каждом доме, стекла переполнены зарей. Глянул человек из-под ладони и свернул по тропочке сырой. Зашагал уверенно задами, главной улицы в обход, милыми соседскими садами — в свой    затравеневший огород. Не пожарище, не пепелище — просто заколочена изба. Перед домом собственным, как нищий, встал, стирая пот со лба. В сорок пятом — даже в сорок пятом! — так ли возвращался ты, солдат? Делали таким тебя богатым скромные гостинцы для ребят! Узенькая стежка до сарая, визг собаки, песенка скворца. Ты вбежал, сапог не вытирая, в холодок намытого крыльца… А теперь невесело хозяину, — не хозяин и не гость! Ржаво усмехается в глаза ему каждый самолично вбитый гвоздь. Доски, побуревшие — крест накрест, будто в доме не жили вовек… Может быть, ты перепутал адрес, милый человек! Может, не из-за тебя так глухи слухи о родимой стороне! И совсем не за тебя старухи спину гнут со всеми наравне?.. Кепку снял…    Наведаться бы к шурину, как-никак, а все-таки родня. Солнце выжидающе прищурено, медлит на краю большого дня… Что же ты? И легкой папироски не докуриваешь до конца?.. …С треском отрываемые доски мнут крапиву у крыльца.

И веселый же мне подвернулся возница, — чуть присвистнул, вприсядку телега пошла. «Пропадай все четыре!..» Дребезжит колесница, Сивка-бурка косится, закусив удила. Подрядился за руль — на шесть гривен утруски: все бугры да овраги, особливо ж — мосты! Но какой же (проклятая рытвина!) русский (тпру!..) не любит (а чтоб тебя!) быстрой езды? «Не боись! Только трактор по-ровному пашет…» — и еще одна яма, и еще один мост. Здравствуй, милая родина!    Сивка задницей машет, Бурка машет хвостом, отбиваясь от звезд.

Повстречались на вокзале — и, как водится, в буфет. Мы друг другу не сказали, сколько зим и сколько лет. Все мы люди-пассажиры: я — туда, а ты — сюда. Будь здоров!    Покуда живы, повстречаемся всегда! Наше девушкам спасибо за бумажные цветы! Все вокруг уже красиво, мы прощаемся на «ты». Все мы люди-пассажиры: я — туда, а ты — сюда. Будь здоров!    Покуда живы, повстречаемся всегда! В гулких тамбурах до света мы стоим, оторопев. Вот и песня вроде спета, остается лишь припев. Все мы люди-пассажиры: я — туда, а ты — сюда. Будь здоров!    Покуда живы, повстречаемся —… когда?

Вновь меня выводит на дорогу вечная тропинка через рожь. Родина, умерь мою тревогу — чем, скажи, так за душу берешь? Залихватской скоростью трехтонки? Жестяной на столбике звездой? Беспокойным голосом девчонки над быстротекущею водой? Каждой болотúнкою распахнута в небо, в вечереющую тишь. А вокруг такого цвета пахота — и грачей не разглядишь! Будто я совсем и не из города, будто я живу теперь везде! Небо взглядами исколото, и от взгляда — по звезде. Был жестоким я, нетерпеливым, обрывал ромашки, мял траву. А ведь если надо быть счастливым, так не трудно это: я живу!

Вот был человек — и нету. И даже не на войне. Хотел повернуться к свету — умер лицом к стене. И зайчик прыгнул некстати с будильника на кровать. Столпились мы у кровати, а что тут можно сказать? Недавно справляли тридцать, а кажется — как давно… Вчера не успел побриться, теперь уже все равно… Кричало в лицо начальство — туда поспевай, сюда… И так выпивал нечасто, теперь уже никогда… Смеясь целовал кого-то (жену, да и не жену)… Сбегал, больной на работу… Ругал на чем свет войну. Стыдясь, подавал калекам. Любил свой нелегкий век. Просто был человеком. Да здравствует человек.

Все ясностью осенней залито: и двор, и бревна, и стропила. Все солнце, скопленное за лето, в последних листьях проступило. И нестерпимо стынет озеро холодно-яркой синевою. И там, где ночью подморозило, встает сиянье над травою. И высота к полудню периста, и догорающие рощи устали спорить из-за первенства, и все просторнее и проще. И плотники от солнца морщатся, с коленей сбрасывая стружку. И пятилетняя помощница наверх протягивает кружку. И что смотреть из-под ладони-то, как жгут ботву на огороде — впервые что-то нынче понято в себе, и в людях, и в природе. Впервые — даже удивительно, как раньше мы не замечали! — земля такая, как увидена: без тени, в сущности, печали. Доносит песню, чуть охрипшую, струится понизу прохлада. Дождаться бы дымка над крышею и — больше ничего не надо!

Хозяйку звали тетей Дуней. Каким нас ветром занесло?! Она была из тех колдуний, что заговаривают зло. Кормила добрыми грибами, за кринкой лазила в подвал. И ейный бог субботней бани нам сердце легкое давал. Просторней становились пожни, и дождь дошел уж до того, что и на темном все ничтожней, все реже промельки его. Он на протянутой ладони почти следов не оставлял. И только дымом пахло в доме, да мальчик в ботиках гулял. А тетка Дуня все глядела сквозь проржавевшую листву: один почтарь, смешное дело, был неподвластен колдовству!

Чуть зá город — лес да поле, да церковка без креста. Одна ведь у нас недоля, страна моя, маята! Одна на двоих обида, терпения пополам. Обоим от инвалида в пивных достается нам. Нам поровну мало хлеба, а зрелищ — невпроворот. Но ты и пустого неба отлей от своих щедрот. Пошли, чтобы с кем-нибудь я прошлялся до сентября, прохожего на распутье, похожего на тебя. Да в нищенской позолоте (не так ли сама горишь?) соломенные лохмотья твоих предзакатных крыш.

Не убивают птиц,    когда они вторгаются в воздушное пространство инакомыслящих держав; неуловим шпион по кличке «ветер» с отъявленной душой космополита, шныряющий по всей эпохе войн и революций; и солнце беспрепятственно несет свои опознавательные пятна, и все моря    волнуются       поверх так называемых границ. — И — ограниченные люди! Мы патриоты клеток,    мы гордимся различными остатками хвоста; гул перенаселенной глухоты сквозь ужас воспаленного величья доносится… — Попробуй-ка зайти к соседям щепотку соли выпросить, попробуй на чистом языке договориться, что солнце — это солнце,    ветер — ветер, земля — земля,    открытая для всех!

Вечер встречи. Довольно весело. Радиола и полный свет. Школа даже кумач повесила — мол, воспитанникам привет. Наши отчества —    вместе с шубами в раздевалке под номерком. Разговорчиками беззубыми пробавляемся, как кваском. Обнимаем друзей за талию, к педагогам подходим вежливо — дескать, помните?    И так далее… Как же можно не помнить прежнего! Ведь не так уж и много минуло: узнаем ее со спины, ту, в которую до единого были в классе мы влюблены. Усмехается ртом накрашенным — и девчонка, и не девчонка. Ни о чем ее не расспрашиваем, виноватые сами в чем-то. Сами в чем-то невиноватые, мы в буфете берем коньяк. Фронтоватые, лысоватые, пьем за встречу и просто так. Не беда, что на школьном празднике кто-то будет навеселе. — Наши тихие одноклассники с громкой славой лежат в земле. Только нас еще пуще славили, отстраняли от жизни заживо. Вот сидим с кулаками слабыми тесно-тесно, плечо с плечом. Ни о чем о таком не спрошены, все считаем себя хорошими: отсидевшие, отсажавшие — все едины под кумачом! И не то чтобы верить не во что, — верим: лучшее впереди. Эта женщина, эта девочка дразнит вырезом на груди. Дочерям поднесем в июне мы те цветы, что и ей когда-то… Ах, какими мы были юными в середине годов тридцатых!

Наш век. Наш город. Я в гостях. Беседа как беседа. Какой-то, может быть, пустяк: застольных два соседа. Один — красив и развесел, и горд, что вышел в люди. Ему в солонке разве соль и разве хлеб на блюде! Другой — как будто глуховат для здешней речи птичьей. Но вот он буркнул наугад — и обернулось притчей. Не время распылять свой пыл, от споров толку мало. И только водку каждый пил так, что судьба вставала.

Красивая, с тяжелой головой, — пила — и не перебивала. Невестой и подругой фронтовой, всем и ничем за жизнь перебывала. Затягивайся, слушая пластинку, хрипящую о вечности весны под чей-то смех, под водку, под сурдинку. Колечки медленно пускай поверх дурацкого бокала. И туфелькой покачивай…    Пускай за локоток берет тебя лукаво твой спутник!..    Песенка томит… Поддайся уверениям мотива, что рядом есть другой какой-то мир, где все, что ни случится, обратимо, где все не так,    а в такт,       и все легко… И туфелькой покачивай, и думай, как мало, в сущности, легло между тобой и той девчонкой-дурой! Подкрась большие губы…    Заспеши… Пускай возьмет машину твой приятель… …Что память сердца,    даже боль души — перед томящей памятью объятий?!

Мир населен учителями. Великие учителя! Не вашими ли костылями истыкана моя земля? Но продолжается ученье: И Дон Кихот, и лиходей проходят через облученье непримиримостью идей. Мир населен учениками. Нет, не мои ученики размахивают кулаками, сжать не умея кулаки!

Говорят, было с хлебом плохо: революция, наше детство! Мы любили тебя, эпоха, но куда нам, эпоха, деться от твоих похотливых женщин, похохатывающих мужчин?! — Разлинован и расскрещен сытым пафосом годовщин твой — всю душу продувший — ветер, и, зачатые в ночь войны, мы — исчадия лихолетий — на бездетность обречены. Чтобы выпить, не ждем субботы, в карты дуемся вечерами. Мы российские дон-кихоты, мельниц ветряных ветераны. Мы в музеях ржавеем, рыцари, поистрепаны наши панцири, прямо в душу нам лезут рыльцами, и мальчишки в нас тычут пальцами. Говорят, жили очень худо, только молодость сверх пайка… …Хорошо, что еще покуда есть над родиной облака!..

Да, были кривы и косы ставни, ступени и стены, даже столбы, даже козы возле столбов. —    Постепенно так примелькались приметы кривды и косности местной, что привозные предметы сделались вдруг неуместны. Да, были косы и кривы взгляды, и толки, и нравы, даже мечты, даже взрывы хохота…    Только ведь, право, каждой души не измеришь прямолинейным аршином! О кривизна, покажи нам, как нашей правде не веришь!

Были камни. И были травы. Были кони. И были версты. Люди были как люди —    правы. Звезды были как звезды —    звезды. Были судьбы. И были вихри. Были сабли. И были рубки. Били наших, рубили ихних — тех и этих стреляли:    русских. Звезды плыли, а люди пили. Жизнь любили, и так любили. Были души.    А их убили. И победу по ним трубили. Были души краснее крови, а мечта была цвета белого. В мире многое было,    кроме той лишь правды, что мира не было. За Россию свою в ответе спят рубаки и трубачи. — Мы живем —    всех убитых дети — и завидуем, хоть кричи!

На баррикадах — Марсельезу , в гнилых острогах — Варшавянку , влача кандальное железо — Интернационал… И вот — попав как сельди в бочку — они понюхали Лубянку, где навсегда поставил точку тем песням трибунал. А нас кормили вместо мяса — У самовара моей Машей , болел живот от перепляса Катюш, Андрюш, Марфуш . Навеки ярость благородна — я — застряла в глотке нашей, и до сих пор скрипят поротно протезы наших душ. Живем под Марш энтузиастов , сдвигаем Ленинские горы , стыдимся мальчиков вихрастых, ведь им не объяснишь! И то сказать, подходит старость, хана, как говорится, скоро, а что от козлика осталось ? Один шумелкамыш !

Боюсь тебя, счастливый сын плаката! Кудрявый, белозубый, голубой, глодала ли тебя моя блокада, захлебывался ль ты моей судьбой? Ты жил, не опасаясь ни расстрела, ни даже приглашенья в спецотдел. Чем больше революция старела, тем ты невозмутимей молодел. И ежели вопрос поставить здраво: свою судьбу ни разу не кляня, какое — ты скажи — имеешь право работу проводить среди меня? Мол, состою ли вкладчиком сберкассы? Застраховал ли жизнь свою, поэт? Вступил ли в Досааф? И книгу в массы несу — глядишь с улыбкой — или нет? — Нет, не несу, нет, не являюсь членом, нет, не шагаю гордо к торжеству. Мне некогда, я занят — пусть презренным, но неотложным делом: я живу.