Крыши, крыши и крыши, Выше — стотрубный дым: черный — от солнца рыжим, белый — стал золотым. Стены, стены и стены. Где-то на самом дне в полдень живу без тени, вечером — тень при мне. Окна, окна и окна. Плачут там и поют. Я до костей промокну, глядя в чужой уют. Люди, люди и люди. Вот уже сколько лет кто-то кого-то любит, кто-то кого-то — нет.

На перекрестке наскоро — до скорого!.. Пусть будет скорое не скорым, — не унижаться же до сговора! Ладонь в ладонь — всего желая доброго… Пусть будет доброе не добрым — другого слова не подобрано! И вот — затурканы, затолканы, не зная, встретимся ли толком… А город сплошь истоптан кривотолками о нас с тобой!..

Ну, конечно, это иней — утолщенье линий! Изморозь на камнях заискрилась. И весь мир оцепенел. И Нева свинцовая. Греет ноги, пританцовывая, милиционер. Помашу ему рукой — глянет неприветливо: мол, кого, такой-сякой, жду у сада Летнего? Ничего не скажу, — трамваям указывай! Словно голубя, держу я тепло за пазухой. А быть может, и не птица у меня под пальто — просто сердце хочет биться, несмотря ни на что: несмотря на иней, несмотря на изморозь… …Будь же легкой на помине, если вызвалась!

Может быть, Леночкой, может быть, иначе звали, розовой ленточкой память мою завязали. Белая улица, день невозможно субботний. Тень, моя умница, всюду со мною сегодня! Что-то прекрасное, верю, со мной приключится! Верю — и праздную, будто бы снятое с неба звонкое зимнее солнце —    под левой ключицей… Радость — без имени, просто от первого снега!

Возьми… Не белесую пасмурь, не парус поверх испарений, не пристань у моста, не взрывоопасный на Марсовом шорох сирени, не привкус, — не приступ тоски, и не поступь беспутную — пито ли, пето, не память на то, чего нету, все просто: проститься — как платье в дорогу отпарить… Пускай только тронется поезд, — да будет — не почерк непрочный, не адрес напрасный, да будет с тобою мое удивленье, молчанье и радость!

Улица твоя начинается мачтами. В низкое небо впечатанные, — выйдешь из дому — все маячат они, возвращаешься — все молчат они… А ночью море им снится яркое. Сняться их подмывает с якоря. Ночью — слышишь? — вскипают яростно паруса в три яруса! И солнце, и ветер, и дальние страны, и страхи, и страсти, и странствия… Даже самим немножко странно, какая душа у них страстная! — Ах, мы не камни, чтобы терпеть, чтоб на приколе стариться… — …А тебе? Что снится весной тебе, голенастая моя скиталица?!

Я когда-нибудь снюсь тебе, нет? Скажем, в комнате плаваю, или прохожу сквозь предмет, выхожу из предмета, или струйкою солнечной пыли фехтовать начинаю со шкапом, о котором забыли, — он свечкой закапан, он затхлого цвета; … или даже пускай не героем, а старьевщиком в кухне (все ведь можно во сне!), и глаза мои, видишь, потухли, и мешки под глазами набухли, я беру твои бедные туфли по сходной цене — «мы их лучше зароем!» — говорю (все ведь можно во сне!) и подмигиваю — хоть подметку да выговорю!.. … или, может, совсем дураком я за девочкой бегаю и бебекаю — б-бе-е, и мемекаю — м-ме-е, а тебе (я себе на уме!) разобщенным грожу языком… Я когда-нибудь снюсь тебе, да? Пусть не так, как пустыне — вода, расстоянию как — провода, расставанию — слово «когда», но когда-нибудь как-нибудь снюсь? Пусть как счастью — беда, мертвый пусть — не боюсь!.. А боюсь, что не снюсь никогда…

…С некоторых пор бессовестно укачивать меня, как раньше, электричка перестала. Не ересь детективная, не смех картежников, не болтовня попутчиц тому виной. Одной лишь неприкаянности ради за черное стекло смотрю — и вижу себя и сквозь себя огни, огни. Вблизи, вдали — проносятся, проходят, проплывают через меня. А я все остаюсь, приговоренный к жесткому сиденью среди вагонной одури, без права курить.    Не попадая в рукава, в конце концов я встану, выйду в тамбур, закурю. В распахнутую дверь через минуту ворвется ночь. Какая-то платформа во всем своем безлюдстве, с фонарем, замедленно рискнет остановиться передо мной. На двух тенях метнусь, как на ходулях, и дух переведу.    Полсотни окон бесшумно проструится по ногам в другую зону. И над полустанком, на месте непредвиденных созвездий, которых жду, возникнет снова    раз и навсегда компостером проколотое небо. Собака где-то лает — не услышу. В фуражке красной женщина смеется — не загляжусь. Шершавинку обратного билета нащупаю в кармане и пойму, насколько все идет по расписанью. Айда, дружок! Смелей переходи на противоположную платформу! Есть гордый смысл — в полупустом вагоне возвращаться, искать скамейку — ту, что потеплей, с прекрасно обезличенным лицом за черное стекло смотреть и видеть себя, огни, и молодые губы, до которых не дотянуться…

Встал на камень, встал на камень — вижу самый круг земной! Даль искромсана сверканьем в стороне твоей лесной. Там лучи с дождями рубятся. Страшно ангелы кричат. Лиловеющие рубища тучи понизу влачат. Ах, зачем оно открылось, это небо надо мной! Вот стою — и вся бескрылость громоздится за спиной.

— Обнаружь меня! — сказала птица. — Вот я, глупый, слышишь — над тобой! Ну еще на ветку-две спуститься я могу по лестничке витой. Я могу! Ты видишь, я не трушу. Я звеню, завидую, зову. В листьях отыщи меня — и в душу я к тебе запрячусь, как в листву. Отыщи! Мне очень это надо. Слышишь ты, опомнись, оглянись! Я в зеленом колоколе сада бьюсь, как неуловленная мысль. Улови меня! —    и улетела…

Ты рядом, ты за ближним поворотом моей судьбы… Пускай исподтишка за ярусом надстраивают ярус чреватые грозою облака. Деревья глухо сдерживают ярость. И ты — всем удивленьем большеротым — недосягаемо близка. Но вот огромный ветер скомкал воду. И, может быть, с восторгом наравне — стрижиный ужас, из небесной бездны пронзительно метнувшийся к волне. Весь мир тебе дается безвозмездно! Будь молнией, не верь громоотводу, обрушься на голову мне!

И шумело дерево дождем, и беречь нас дерево умело… — Переждем?       — Конечно, переждем! Пусть бегут, какое наше дело! Мы стоим, на шепот перешли посредине плещущего мира. За дождем не видно, что вдали, закурю — как будто и не сыро. — Дай дымка, — ты просишь, — дай дымка! — Улыбнешься, выплывешь из дыма… И легка для дерева, легка наша тишина,    необходима!

Сквозь огни, сквозь туман мы идем, гулёны, сам подкатывает к нам ночничок зеленый. Легкий домик твой, такси, ни богат, ни беден! Ты фонарик погаси, мы сейчас поедем. Ездит в домике любой, он для всех удобен. Вот сейчас мы с тобой — постояльцы в доме. Постояльцы, поезжальцы, покатальцы просто так… Ты, шофер, над нами сжалься — не разговаривай, чудак! Не разговаривай, чудак, — все совсем не просто так! Это кажется, что просто все бывает у людей… …Мчат навстречу нам, по росту, фонари с площадей. Фонари… фонари… отсветы по лицам… ничего не говори — пусть все это длится! Этажи… этажи… Лишь ладони потуши о мои ладони… Убегают две души от одной погони!

Я лишнего наговорил, не верь! Пришел домой — пустынная свобода. Всего и остается мне теперь, как если бы я не был здесь полгода, раскрыть окно… Я знаю — и твое растворено: мы на одном рассветном виадуке… Ты спишь… На берегу большой разлуки бесстрашно спишь… Спи… Между нами столько крыш! Спи… Столько неба между нами, что не могу — не о тебе! Пронизанный насквозь твоими снами, прописанный в ночной твоей судьбе, дышу — высоко и нетрудно, без даже облачка стыда… …Ах, только бы любить тебя всегда, как в это утро!

Караульщик снов твоих, не сплю. Мне сейчас бы колотушку в руки! Пусть услышат, как воров ловлю, как люблю, — услышат пусть в округе. Жаль — нельзя: ты еле-еле спишь. Даже капель, падающих с крыш, я боюсь и голос подающих электричек…    Двери на засов, и не сплю — твоих пугливых снов, слов твоих счастливых караульщик!

А мы не устаем все время быть толпою: и не вдвоем с тобою — на свете мы вдвоем. На все четыре стороны, навстречу всяким случаям — пока не арестованы тупым благополучием. Купе или каюты, транзитные уюты. Чужие номера, комфорты до утра. Двугривенный в кармане, вокзальное тепло. Не обращай вниманья, что с туфель натекло! Весь белый свет распахнут, зачем же видеть пятна? Вон даже хлебом пахнет из булочной бесплатно!

Проснуться… А в комнате праздник: такое сияние снега! Рябина за окнами дразнит замерзшими брызгами с неба. А может быть, и не проснуться, настолько все получужое. И вдруг за окно потянуться своей еще полудушою. И смутным еще полужестом почти что коснуться рябины… …Не так это часто у женщин: проснуться,    а рядом — любимый!

Окраины, окраины… Развалины зимы… Неужто на трамвае мы сюда завезены? Сквозящие кварталы, стандартный неуют. Грачи орут картаво, что ордер не дают. А нам того не треба, мы выйдем за дома — здесь сколько хочешь неба дается задарма. Бери любой участок и стройся, и живи. Не будет здесь несчастных — все только по любви. И что такого, если на миг предположить: не здесь ли, ах не здесь ли и нам с тобою жить?! Окраины, окраины… Как будто у весны нечаянно украли мы глоток голубизны.

Еще намокшие сады в молчании высоком. Еще трещат на все лады будильники из окон. Еще развозят теплый хлеб — и хлебный запах следом. И светофор еще нелеп своим пристрастным светом. Еще такая высота в незамутненных лужах. Еще такая чистота на улицах и в душах. И что-то родственное в том, как спрашиваем спички и как, в трамвае сидя, ждем бегущих с электрички. Кондукторша еще добра — ведь надо всем добраться! У всех в седьмом часу утра и равенство, и братство. Покачиваюсь в полусне, молчат мои соседи. И снится будущее мне — как город на рассвете.

Уляжется грохот и скрежет, уснут пешеходы, — окно твое наискось брезжит сквозь годы и годы. И узник тщеты и шумихи, я издали вижу: огонь поднимается тихий все выше и выше. Средь ветра, над каменной кручей, в кромешном просторе горит горячо и горюче — и горе не в горе. Как будто давнишнего лета застыла зарница; как будто вопрос без ответа все длится и длится; как будто бы музыка где-то, далече-далече… Всего-то в окошке и света — от встречи до встречи!

Заглядывать в чужие окна, на фонари загадывать… Шатанья за полночь — не догма, но и кровать — не заповедь! Броди до света, береди забывшееся за день. Две бедных тени (впереди одна, другая — сзади!) — под стать душе раздвоенной — по городу с тобой. Бездомное родство его прописывает боль то где-то посреди моста, то на пустынной площади… А в горле косточкой — звезда, — ничем не прополощете!

Нужна ли городу заря? Нужнее круг от фонаря, нужнее редкий пешеход, нужнее дворник у ворот, нужнее долгий, хоть умри, из века в век, из года в год час ожидания зари.

Два кусочка города, живем гордые — в асфальте дождевом, бледные — в неоновом раю, тихие — разлуки на краю. Прячутся в деревьях фонари — ты моя подсветка изнутри. Мечутся экспрессы по стране — ты щемящим отзвуком во мне. Гривенник я в воду уронил — тонет возле берега звезда. …Не навек ли нас соединил ужас разведенного моста?..

Довольно помудрил — пора и помудреть. Имел я пару крыл — двуногим буду впредь. Я выйду из-под звезд навстречу фонарю. На разведенный мост взгляну — и закурю. Лети, дымок, лети в обнимочку с душой! Еще идти-идти, проспект большой-большой…

Чем твои наполню горсти? Что возьму себе на память? Приходи сегодня в гости, дождь по стеклам барабанить я заставлю для тебя, лампу я заставлю книгой от тебя, чтобы дремала… Так уж разве это мало — вечность вместо октября?! Приходи сегодня в гости, награди меня обидой. Все слова уже — как гвозди: столько в стены эти вбито слов, торчащих вкривь и вкось… Хочешь, я заставлю флейту для тебя свистеть, как в роще? Кажется, чего бы проще — душу вымолчать насквозь?!

Сухие листья жгут. Идем с тобой садами. Безвинной казни ждут свидетели свиданий. Доверчивость тех дней карается законом. Лишили их теней, изъяли птичий гомон. Октябрь лениво-мглист, и небо опустело. Деревья отреклись и топчутся без дела. И сад средь бела дня сквозь дым неузнаваем… Нет дыма без огня, уж мы-то это знаем!

Не плачь ты, о слышишь, не плачь ты! Не качаются мачты, не кончаются сроки, — проспекты — как вечные строки: чтобы ими шататься, чтобы ими шептаться. Размолвки, невстречи, разлуки… Разведите нам руки, опустите нам веки, — все было, все есть, все навеки: и твои перекрестки, и мои папироски. И наша ль печаль безголоса? — Грохот вместо вопроса, ветер вместо ответа, но кто-то аукнется где-то не стихами моими, так стихами твоими. О наших стихов перекличка! Так одна электричка окликает другую… А я тебе руки целую, будто можно проститься — и такое простится?!

Печальный голос твой, он где? Кругами по какой воде расходится? Какое эхо его качает вдалеке? И для кого горчинка смеха оттаяла на языке?

И бульвар, и канал, и фонарь надо мной… Я впервые попал в этот город ночной. Почему же он мне так щемяще знаком — тенью счастья в окне и размытым гудком? И бездомностью слов, и бездонностью глаз… Город гулких углов и лоснящихся трасс. Чьей-то первой тоски, чьей-то поздней любви… Только знай что такси задыхаясь лови. Только знай что в туман вдоль асфальта шагай, только знай что в карман кулаки опускай… Ни гроша за душой, только голос в окне, и от славы чужой холодок по спине.

Я все чего-то жду:    письма или звонка — обмолвку чью-то. И так легко сойти с ума от ожиданья чуда. И так легко найти в душе веселую свободу… А сердце —    через пень-колоду, и рушится на вираже!

Опять январь какой-нибудь. Морозно. Крючок с подпития вгрызается в кадык. Я гость.    И время за полночь.       И поздно признаньями вывихивать язык. Но говорю… Нет сладостней науки: по памяти, врастяжку, чуть дыша, дома и мостики разменивать на звуки, забыв, что место действия — душа. Тот переулок — ах, куда лежит он! Кислинка зимняя, виясь, влетает в рот. И двести лет щемящ и неожидан канала бессловесный поворот. Какой грамматикой, каким произношеньем я не унижу город мой в снегу?! И дереву — с его ночным движеньем — как про себя, приезжий, не солгу? Я задыхаюсь… Усмехаюсь… Надо сказать бы «сад», а говорится — «суд». Послушай, не из этого ли сада когда-нибудь мое дыханье унесут? — Прямая речь! Она еще слетает с январских губ,    обмолвкой голубой клубится в воздухе и на ресницах тает. И нам с тобой — всегда как нам с тобой.

Я стал богат, а был я беден. Однажды в лютый час ночной душа сказала мне: — Поедем, куда глаза глядят, со мной… Ах, видит Бог, я столько бредил свободой, небом, тишиной!

Не поймешь, мы откуда. Не ответишь, куда. Мы стесняемся чуда, в этом наша беда. А ведь после абзаца белоглазой тоски чем он мог показаться, мир с зеленой строки?! Чуть взглянули пошире — как сподобились мы все, что вечного в мире, взять хоть на день взаймы. Эту землю вполнеба, солнцелюбия дрожь… Ну а то, что без хлеба мы остались, — ну что ж! Разве было не вдоволь нам тропинок во ржи, нашей доли медовой со шмелиной межи, и лесного смиренья, и беспамятных глаз?.. Благо соль удивленья сохранилась у нас!

Присмирей, доверься, слушай, мхом подножным не шурши. Высота — особый случай в смутном опыте души. Мы и сами в эту зиму настоялись на ветру. Ты сестру мою осину за свою считай сестру. Неказиста, кособока и не так уж молода, а душа летит высоко, — ах, куда летит, куда? Мимолетный призвук счастья в горьких листьях растворен. Вроде сказки, шелестящей с незапамятных времен. Вроде дождичка грибного с незапятнанных небес… позабудь, что завтра снова будет вечности в обрез!

Так вот и вышли к реке, так и вступили в эту купель налегке, так вот и пили — эту, глоток за глотком, чистую волю, это, цветок за цветком, чистое поле, это — вразлет по холмам — чистое небо, эту — столь внятную нам — чистую негу… … Капли с локтей и с колен, выход на сушу. Только и можем взамен — чистую душу.

Дождем застилало долины, а нас только брызги слепили. Сгущенней, чем запах полыни, был дух прибиваемой пыли. И все через миг просыхало; эпоху сменяла эпоха: вселенная благоухала от кашки до чертополоха. Он выполнен был как загадан, восторг ежедневного мира; особенно перед закатом в груди от восторга щемило: он плыл, простираясь без края, над нами, слепцами своими. Горели кресты, не сгорая, во славу его и во имя. Большое согласное пенье с вечерних земель поднималось… Все наши с тобой откровенья — такая пустячная малость! Такая бессмертная милость — мгновение наше любое!.. Уж лучше бы все это снилось, а то — расставаться с тобою…

Край отчий. Век трудный. Час легкий. Я счастлив. Ты рядом. Нас двое. Дай губы, дай мокрые щеки. Будь вечно — женою, вдовою. Старухой — когда-нибудь — вспомни: так было, как не было позже. — Друг милый. Луг нежный. Лес темный. Звон дальний. Свет чудный. Мир Божий.