Ещё одно годовое кольцо, ещё один человеческий год. Как же медленно они тогда ещё тянулись, как много успевало произойти. Кольцо с виду ничем не отличается от предыдущих, но это только на первый взгляд.

Холодный ветерок с Сунжи забрался под пиджак, Валентин поёжился и щелчком выкинул сигарету. Окурок трассирующим огоньком взвился вверх, перекрутился, помчался вниз и шлёпнулся на асфальт. На улице было абсолютно пусто.

Через чуть приоткрытую дверь на балкон неслись музыка и топот. «Веселятся», — подумал Валентин, с удивлением понял, что его это раздражает, разозлился ещё больше и достал ещё одну сигарету.

По новому Ленинскому мосту, непрерывно сигналя, промчалась машина. Из открытого окна высунулась рука, воздух разорвало сухим треском, и в воздух взлетела ракета. «Веселятся», — опять подумал Валентин, провожая машину взглядом. Раздражение усилилось.

А что его, собственно, не устраивает? Новый год всё-таки! Одна тысяча девятьсот девяносто первый. Чего людям не радоваться? Последний десяток века пошёл. Новый год!

И вообще — всё как всегда. Сверкают праздничные гирлянды на мосту, и как обычно, часть лампочек уже перегорела. Ещё ярче сияет громадное здание за Сунжей, которое уже и непонятно, как называть: не то Реском, не то Верховный Совет. Народу на улицах, правда, почти нет: так это и понятно — всё-таки уже почти четыре часа. Зато как стреляли в двенадцать: можно было подумать, что в городе одновременно и салют, и небольшой бой. Или наоборот. Настрелялись, истратили боезапасы и разошлись по домам. Да и погода, честно говоря, мерзопакостная.

Валентин посмотрел вверх: над городом висели плотные низкие облака. Они висели уже несколько дней, несколько раз просачивались дождём, но снега не было. Ещё чего захотели — снег в Грозном на Новый год! Обойдётесь.

Ладно, пора назад, а то ещё искать пойдут. Валентин новым щелчком пульнул с балкона сигарету — ещё один одинокий трассер — и автоматически глянул на набережную. Айлант, казалось, тоже поник, и выглядел потерянным и одиноким.

— Что, друг, и тебе тревожно? — тихо спросил Валентин, повернулся и открыл балконную дверь.

Первых, робко планирующих с неба снежинок, он не заметил.

В квартире гремел магнитофон, темноту прорезали дёрганные блики цветомузыки. Комната на мгновения становилась то ярко-красной, то мертвенно-жёлтой, то густо-фиолетовой, словно на дне океанской впадины. В этой фантастической мешанине цветов разглядеть, кто где, с непривычки было непросто. Валентин на секунду прикрыл глаза, привыкая, а когда открыл их снова, удовлетворённо улыбнулся: всё было именно так, как он и предполагал.

Посередине комнаты, преувеличенно вихляясь, выплясывал Виктор. Руки и ноги дёргались, как у потерявшего управление заводного болванчика, и казалось, что сейчас у него обязательно что-нибудь сломается. Не ломалось. Виктор выглядел необычайно серьёзным, словно не танцевал, а работал. Рядом, размахивая руками, точно мельница, радостно прыгала Света. После вторых родов Светлана заметно располнела и теперь мало напоминала ту хрупкую девушку, которую давным-давно неизвестно откуда привёл Витька, и явно гордясь собой, представил: «Знакомьтесь — это Света!» Да, трудно теперь разглядеть в ней отчаянно смущающуюся, не знающую, куда девать тонкие руки, девчонку. Теперь она всегда спокойна и уверенна. А как же — двое детей, отличная квартира, прекрасная работа у мужа. Витька, кстати, тоже здорово изменился: заматерел, даже немного обрюзг, стал увереннее, приобрёл ранние залысины и небольшой, но солидный животик. Как-то не очень теперь поворачивается язык называть его Мухой.

А где остальные? Валентин, щурясь от дрыгающихся светотеней, медленно оглядел комнату. Ясно, можно было бы и догадаться. Аня и Павел сидели на диване в дальнем углу и самозабвенно целовались. Вспышки света на мгновения выхватывали из темноты то растрёпанные, совсем уже немодные, длинные волосы Павла, то закрытые Анины глаза, спрятанные под громадными, трепетно вздрагивающими ресницами, то её улыбку, похожую на…

Давно следовало бы отвернуться или хотя бы отвести взгляд, но Валентин смотрел и смотрел и на эти ресницы, и на руки, лежащие не на его плечах, и на счастливую улыбку. Смотрел до тех пор, пока не потемнело в глазах, комната стала причудливо изгибаться, а на лбу выступили капельки пота, словно в квартире стало градусов на двадцать жарче. Он вспомнил. Вспомнил, когда и где впервые увидел эту улыбку. Нет, не в комнате над Аракеловским магазином: там такого не было. Он увидел её гораздо раньше — так она улыбалась с наброска, нарисованного Пашкой на асфальте уже несуществующего сквера. Нарисованного легко и просто, несколькими движениями обычной веточки. Он словно зажёг тогда эту улыбку. Зажёг, как фокусник, и что бы с тех пор не происходило, в глубине души Валентин всегда был уверен: эта улыбка теперь будет всегда принадлежать только одному человеку. И зовут этого человека совсем не Валька Кулеев.

Валентин отвернулся, подошёл к столу. Почти на ощупь налил полный бокал конька и выпил, не отрываясь. Стало полегче: комната снова начала приобретать нормальные очертания. Он несколько раз глубоко вздохнул, хотел отойти в другую сторону, но вместо этого снова посмотрел в дальний угол. Там ничего не менялось: те же переплетённые руки, те же разноцветные блики на ресницах, та же улыбка. Вот же заразы — им что, больше заняться нечем? Тоже ведь не первый год женаты, сын уже в школу ходит. Вот уж кто совершенно не изменился, так эти двое. Причём, ни внутренне, ни внешне. Тапик вряд ли набрал хоть пару килограммов, не то что животик, а Аня…. На Аню, вообще, иногда бывает страшно смотреть: кажется, что время остановилось, и перед тобой всё та же шестнадцатилетняя девчонка с глазами, похожими на синие провалы. Но потом подойдёшь к зеркалу, всмотришься — и становится ясно, что если время и остановилось, то только для тех двоих. Чёрт!

Кулеев взял бутылку, налил ещё коньку.

— Не поможет! — прошипел кто-то в прямо в ухо.

Валентин резко повернулся и буквально наткнулся на взгляд зелёных даже в этой цветопляске глаз.

— Не поможет, милый! — повторила Ольга.

Она была заметно пьяна, лицо раскраснелось, вокруг глаз бегали мелкие колючие морщинки. «Как иголки», — подумал Валентин.

— И вообще, нехорошо одному! Давай вместе выпьем! Вот только за что? — Ольга подняла бокал и задумалась. — За что?.. А! Давай, милый, выпьем за любовь! За твою сверхблагородную, не требующую ничего взамен любовь!

Ольга резко, чуть не упав, повернулась и ткнула бокалом в направлении дивана. Темная жидкость в бокале вздрогнула и капнула на ковёр.

— Я не ошиблась? Тебе же ничего взамен не надо? Только смотреть вот так, исподтишка и… — Ольга улыбнулась, колючки вокруг глаз ощетинились сильней, — и кончать!

Валентин схватил её за руку, сжал.

— А ты ударь! — шепотом закричала Ольга и засмеялась. — Ударь, милый! Хоть так заметь! А то только кольца, да шубы, да бриллианты. Откупился? А в постели, если и соизволишь, вместо меня, небось, тоже её видишь? Её, Валя? Конечно, её, иначе у тебя и не встанет!

Валя разжал ей пальцы, вытащил бокал и поставил на стол.

— Отдай! — Ольга неожиданно быстрым движением схватила бокал, выпила остатки и победно взглянула на мужа. — А я зачем тебе, милый — для статуса? Ты ведь даже на её картину с большим удовольствием смотришь, чем на меня.

Ольга посмотрела на пустой бокал и пьяно хихикнула.

— Или ты и от картины кончаешь? Валя, а может, тебе к врачу надо? Может, это болезнь такая: не бывает же, чтоб у здорового мужика от картины член вставал, а от жены нет? Чем я хуже картины? Чем?!

Ольга внезапно сгорбилась, плечи мелко затряслись. Валентин постоял, ожидая очередного подвоха, затем взял её за руку, отвёл к дивану. Ольга не сопротивлялась, смотрела куда-то в сторону и, только уже сидя на диване, подняла на него по-прежнему зелёные и совершенно сухие глаза.

— Валя, налей мне ещё. Последнюю, клянусь!

Резким, почти мужским движением опрокинула рюмку и откинулась на подушку.

— Ты иди, Валя. Я больше не буду, — прошептала она заплетающимся языком. — И картину ещё в квартире пове…сили. Не стыдно? Ребёнок же видит. «Летящая ср…среди звёзд!» Чем я хуже?

Ольга закрыла глаза и задышала спокойно и ровно, иголки вокруг глаз исчезли. Валентин нашёл недопитую бутылку, вылил остатки в бокал, сел в кресло и оглядел зал. Цветомузыку выключили, и комната озарялась только сполохами работающего телевизора. На экране падал неестественно крупный снег, взлетали фейерверки и, кто-то, присосавшись к микрофону, беззвучно открывал рот. Магнитофон тоже приглушили, музыка теперь звучала, скорее, убаюкивающее. Витька и Света уже не танцевали — полулежали на диване и, похоже, спали. Около балкона в кресле дремал Руслан. Что делали Аня и Тапик, в темноте было не видно, но, вроде, тоже успокоились. Валентин отхлебнул из бокала и устало прикрыл глаза.

Отвеселились. Конец новогодней ночи. А что, вполне нормально отпраздновали. И совсем не зря собрались не у него или Мухи, а у Тапика. В старом доме на улице Терешковой. В доме, где прошли детство и юность, в доме, знакомом до мелочей. И пусть теперь нет рядом поликлиники со светящейся на крыше рекламой. Пусть новый мост съел старый уютный скверик с нежным именем «Музыкальный». Пусть на торце дома теперь висит громадный дурацкий плакат, приглашающий летать только самолётами Аэрофлота. Пусть! Всё равно это их дом, их родной дом, и также виднеется из окна музыкальное училище, и так же возвышается над всеми деревьями ставший таким же родным айлант высочайший, а попросту — вонючка.

Нет, не зря они решили встретить этот год здесь. И нормально встретили, чёрт побери! Тапик с Аней расстарались, и праздник получился весёлым и интересным. Были и игры, и розыгрыши, и сюрпризы. Особенно здорово получилось, когда все бросились проверять подаренные Мухой лотерейные билеты, и Руслан обнаружил, что выиграл «Жигули». Что номер искусно подделан Тапиком, обнаружилось нескоро, и что за это время успел прочувствовать Руслан, можно было только догадываться. Да, хорошо повеселились.

Если не считать Ольгиной истерики, то за всю ночь было только два неприятных момента. Сначала Муха вовлёк всех в политический спор, сцепился с Русиком, и спор чуть не закончился скандалом.

— Что ты кипятишься? — ещё довольно спокойно возражал Руслан. — Подумаешь, — Декларация о суверенитете! Сейчас все такие принимают. Почему одним можно союзной республикой быть, а другим нельзя? Поднимут нам статус — и всё успокоится.

— Неужели? — саркастически усмехался Муха. — А кто её принял, эту Декларацию?

— Верховный Совет.

— Врёшь, Русик, врёшь! Вот зачем ты врёшь? Сначала Декларацию принял съезд Чеченского народа. А уже потом Верховный совет.

— Ну и что?

— А то! Что это за орган такой — съезд Чеченского народа?

— Нормальный орган! — начал кипятился Руслан. — Самый что ни на есть демократический. Высказывает волю народа, а не партийных бюрократов.

— По просьбам трудящихся… — попытался подделать сталинский акцент Муха, — мы, понимаешь, решили.

— На что ты намекаешь?

— На то! Что «воля народа» всегда искусно формируется вожаками, а народ потом думает, что это он сам такой умный и самостоятельный. Баран тоже думал!

— По себе не суди! Может, у вас как раз так — привыкли всегда на царя-батюшку полагаться. А мы — нет! У нас даже аристократии никогда не было.

— Знаем, знаем — у вас всё всегда решалось демократично. Кого ограбить, кого пришить…

— Муха! — первый раз в спор влез Павел.

— А что Муха? Демократично… Хороша демократия — съезд, вроде бы, народа, а на съезде только лидеры тейпов. А давай и мы самый демократичный орган создадим — съезд Русского народа.

— Создавайте, — разрешил Руслан. — Если получится.

— А, ну да! — взвился Муха. — Мы же только водку хлестать можем! Русик, а остальные решения вашего самого демократического органа Верховный совет скоро будет утверждать?

— Какие?

— Что высшие должности в республике должны занимать только представители коренного населения? Это же апартеид.

— А когда только ваши занимали, это не апартеид был? Потому что на словах всё было не так? И вообще — не надо преувеличивать! Всё ещё перетрется, вот посмотришь!

— Не знаю, — насупился Муха. — Иногда кажется, что перетрётся, а иногда — что будет только хуже. Русик, скажи честно: ты веришь, что ещё когда-нибудь будет, как раньше? Когда можно было ночью пройти весь центр, и тебя никто бы не тронул? Когда мы до полуночи прогуливались по Броду, и никто не обращал внимания, какая у кого национальность.

— Вы так до утра будете? — громко осведомился Павел. — Так я против! Не знаю, перетрётся эта вся бодяга или нет, Русик, но лично я не хотел бы видеть тебя среди тех, кто поддерживает идеи назначения по пятой графе. Подожди! А национальностей, Муха, не бывает только у кошек, и когда мы шлялись по Броду, и даже раньше, нас всегда интересовало, кто русский, кто чечен, а кто армян. Да и ночью в городе не всегда было безопасно, и даже днём. Тебе ли не знать!

Виктор, хотевший что-то возразить, покраснел и насупился.

— И вообще, дамы и господа, — сказал Павел, поднимая бокал, — я предлагаю тост! Помните, когда мы были маленькими, весной в городе летали тучи майских жуков? Мы их ещё в спичечные коробочки сажали. Ещё были жуки-рогачи и жуки-олени. Помнишь, Русик, какого громадного ты когда-то поймал?

— А Кулёк обманом выменял его у меня на какую-то фигню, — отозвался Руслан.

— И вовсе не фигню… — начал Валентин.

— Стоп! — звякнул бокалом Павел. — Не мешайте! А как пели цикады, помните?

Сколько было кузнечиков в траве?

Все притихли, глаза у всех стали мечтательными, даже у Ольги.

— Где это всё теперь? — жёстко спросил Павел. — Последнего майского жука я видел лет пять назад, да и он был каким-то заморышем. О жуках-оленях, вообще, молчу! А когда последний раз пели цикады? Зато стало полно комаров! Их не было ещё лет десять назад, а сейчас летом на улицу без противогаза не сунуться! Как наши дети будут на свидания ходить? А кто-нибудь из вас замечал, что на небе стало меньше звёзд? Меньше-меньше, не спорьте!

— Ага! — усмехнулась Ольга. — Раньше и деревья были выше, и мороженое вкуснее. А уж экология!..

— Да он же не об этом, Оля, не об экологии! — перебил её Виктор. — Как ты не понимаешь?

Резко повернулся — недовольно скрипнул стул — и зажатым в руке бокалом ткнул в сторону стены.

— Вот!

Шесть человек одновременно оторвали взгляд от Павла, проследили за дрожащим бокалом, и глаза у всех начали расширяться. Серые и карие, синие и чёрные, мужские и женские, славянские и кавказские — все.

Картина в скромной рамке поймала их всех. Поймала, как ловила всегда. И как всегда, словно по мановению волшебной палочки, тут же исчезло всё: праздничный стол, украшенная гирляндами комната, новогодняя ёлка. В стене распахнулось окно, взметнулся занавес, и в полутёмную комнату ворвались солнце и ветер. Солнце всё так же освещало то ли безмятежный, то ли притихший в ожидании беды город. Ветер тоже пах, как и много лет назад — пылью, нефтью и зеленью. И точно так же звал за собой куда-то далеко-далеко, в почти недостижимую даль, где смутно маячило счастье.

Всё на картине было, вроде бы, точно так же, как и много лет назад, но только на первый взгляд. Через мгновение становилось ясно, что солнце светит далеко не так ласково, город не просто притих, а буквально пропитан ожиданием чего-то страшного, а ветерок уже не просто зовёт, а требует, почти толкает. «Вперёд! Быстрей! Ещё можно успеть!»

— Вот он о чём! — свистящим шёпотом сказал Виктор. — Правда, Тапа?

Шесть пар глаз оторвались от «Надежды» и вновь повернулись к Павлу.

— Об этом? — немного смущённо переспросил Павел. — Не знаю. Наверное…

Шесть человек не сводили с него взгляда — ждали, и когда это ожидание стало почти невыносимым, готовым вот-вот лопнуть, Павлик встал и неожиданно тихим голосом сказал:

— Наверное, об этом. Но я, знаете, что хотел сказать? Все мы видим, что становится хуже и хуже. Иногда мне кажется, что это было запрограммировано, что когда-то все мы сделали что-то не то, и теперь выхода нет. А иногда — что когда-нибудь, возможно, ещё появится шанс…

— Да! — сказала Аня, с гордостью глядя на мужа.

— Какой шанс, Тапа? — спросил Валентин.

— Исправить.

— Исправить? — удивился Виктор. — Мы?

— Да что мы можем? — покачал головой Руслан.

— Может, и ничего. Но если такой шанс появится… — Павлик запнулся, помотал головой и молча пригубил бокал.

— Эй! — окрикнуло его сразу несколько голосов — А тост?

— Тост? — Павел посмотрел на них, словно вспоминая, и вдруг засмеялся. — С Новым Годом!

И резко, словно воду, выпил коньяк до дна.

Второй неприятный разговор случился попозже, когда они втроём курили на балконе.

— Тапик, — спросил Валентин, — ты когда ко мне на завод перейдёшь?

— Смотрите, какая ракета! — вытянул руку в сторону трамвайного моста Павлик. — Что?.. Я думаю.

И столько небрежности было в его ответе, что Валя разозлился.

— Ты уже два года думаешь! Мне нужен чёткий ответ — или да, или нет!

— Чёткий? — передразнил Павел. — Тогда, скорее, нет, чем да.

— Кончай прикалываться! — взорвался Валентин. — Тебе не надоело, что я тебя, как девку упрашиваю? А ты, как баран!

Павел глубоко затянулся, выкинул окурок и повернулся к другу. Он ещё улыбался, но глаза стали холодными, как январское небо.

— А ты не уговаривай, Кулёк! Не перейду.

— Почему?

— Потому, что как раз не баран.

— Он у нас независимый! — вмешался Виктор. — Нянчится со своей независимостью, как с писаной торбой, всё девственность потерять боится.

— Во всяком случае, не торгую… как некоторые.

Виктор обиженно засопел, хотел было что-то сказать, но только махнул рукой, сплюнул с балкона и ушёл в комнату.

— Зачем ты так?

— Ничего, переживёт! Как будто мы не знаем, какой он «незаменимый» специалист и кому всем обязан.

— Он не виноват.

— Так пусть и не выпендривается!

— Пашка, — вздохнул Валентин, — ты мне можешь по-человечески объяснить, почему ты не хочешь ко мне?

— А ты, правда, не понимаешь? — спросил Павел. Валентин покачал головой. — Потому, что ты мой друг, я не хочу, чтоб между нами становилась работа.

— Что за ерунда? Вон же Муха…

— Я не Муха, Валька! Я не смогу смотреть тебе в рот, как он. Не смогу делать только то, что ты скажешь, угадывать не смогу, подстраиваться. И через некоторое время начну тебя понемногу раздражать.

Валентин вытащил ещё одну сигарету, закурил, посмотрел вниз с балкона, сплюнул.

— А может, ты всё «взвешиваешься», Тапа? — тихо спросил он, и Павел напряжённо застыл. — Так, понимаешь, сейчас это уже не важно. Сейчас надо не об этом думать, сам же говорил. Кто его знает, может, скоро придётся уезжать, и надо иметь хороший задел: знакомствами, блатом, подготовкой, бабками, наконец. Я же не могу один, поневоле нужно иметь команду. Так зачем же туда включать чужих?

— Валентин Сергеевич! — облегчённо засмеялся Пашка. — Вы мне никак предлагаете в ваших махинациях участвовать? То-то Муха так важно щёки надувает? Ладно, ладно, Кулёк, не обижайся — шучу.

— А если серьёзно.

— А серьёзно, в этом я, тем более, не помощник. Не умею.

— Не хочешь! Муха вон и то, а ты — и не можешь?

— Не умею, Валька, поверь! Я ведь пробовал, — Павел помолчал, потом вдруг улыбнулся и стукнул друга по плечу. — Хватит, а? Пошли лучше выпьем! За лучшего директора страны!

Валентин опять сплюнул, повернулся и, сузив глаза, сказал.

— Баран упрямый! На себя наплевать, так хоть о ней подумай…

— Заткнись! — прошипел Пашка. — Заткнись, Кулёк!

— Как скажешь! Но я ведь могу больше и не предложить…. Я же не обязан тебя каждый раз вытаскивать? Нет? Тогда пошли пить!

Больше ничего неприятного не было.

Валентин на минутку открыл глаза, огляделся: все мирно спали. Тихо шуршала музыка. Он допил коньяк, поставил бокал на стол, вытянул поудобнее ноги, закрыл глаза и сразу уснул.

За окнами снег пошёл сильнее. С запада налетел лёгкий ветерок, подхватил снежинки и закружил их в медленном холодном танце. Через час уснувший город покрылся первым в новом году снежным покрывалом. В квартире на третьем этаже обычного грозненского дома на улице Тершковой этого никто не видел.

Пока.

В этой ячейке была очень важная информация, но не хватало ещё чуть-чуть и это «чуть-чуть» — айлант это уже понимал — содержалось в следующем отрывке. В ячейке, которая запечатала в себе дальнейшие события той же новогодней ночи.