Рассказ Ады Карвер
Перевод К. Залесского,
Иллюстрации Н. М. Кочергина
Мало по малу время изменяло все. Старая, кочковатая дорога, шедшая вдоль по реке Кэну, была заброшена. Теперь проезжая дорога перерезала болота и поля, полные злаков, и не желала следовать капризам реки. Старой Генриетте дорога эта казалась беспокойной и страшной. Она даже пробивала себе путь через дворы частных владений, стирая с липа земли старые границы: дубы, апельсинные деревья и сучковатые мирты с отягощенными цветом ветвями — деревья, под которыми в былые дни за Генриеттой ухаживали и где овладели когда-то ее сердцем.
Остров Бревель, на котором живут французские мулаты, не похож на одинокие, заброшенные острова, затерянные среди океана. С огибающей его рекой остров похож на девушку в объятьях возлюбленного, молящего ее о любви на веки — лежи тихо, обожаемая моя. Разве не обнимают тебя мои руки? Разве не слышишь ты биение моего сердца? Прими дары, которые я принес тебе, цветы и плоды, которые я положил к твоим ногам. Ты округла и сияешь, как солнце, ты прекраснее, чем день…
Молодежь на острове Бревель была очень довольна переменами и внесенным ими оживлением. Теперь она могла в длинные летние вечера уезжать на автомобилях в город или ходить в кинематограф на горе.
— Да нет же, мы не разговариваем с этими неграми, — уверяли они старую Генриетту. — Нам нечего делать с этими чернокожими.
Но все это печалило Генриетту. Ее народ целыми поколениями охранял свою кровь. Презираемые белокожими, презирая чернокожих, мулаты держались особняком. Но теперь все изменилось. Что-то такое было в воздухе…
В пышной черной юбке, с черной косынкой на голове сидела Генриетта на галлерее дома и смотрела на шоссейную дорогу, прямую, белую и бесконечную, манившую к себе молодежь… Вот и люди теперь не умирают, как прежде. Бывало они, умирая, ложились в кровать и успевали причаститься и получить отпущение грехов. Теперь же умирают где и как попало, раздавленные поездами иди автомобилями, мчащимися по проезжей дороге. Неудивительно, что хоронят часто наспех, без торжественности, без звона колоколов, не говоря уже о плакальщицах!
Генриетта и ее приятельница, старая, толстая Жозелина Ремон были единственными плакальщицами, оставшимися на острове Бревель. Было время, когда без плакальщицы нельзя было обойтись, как и без священника, когда ни одного порядочного человека не хоронили без женщин, профессионально оплакивающих умершего. В те дни к Генриетте и Жозефине относились с большим уважением: им предоставлялось почетное место за столом, лучшее кресло у камина и самая удобная скамья в церкви. Но теперь плакальщиц не приглашают и самим приходится предлагать свои услуги. Люди теперь, кажется, потеряли страх и почтение перед смертью.
Та же самая участь постигла и бабок-повитух. Молодые женщины приглашают теперь на время родов ученых акушерок или ездят рожать в город, в больницу. Теперь люди не обращают никакого внимания на то, как они умирают и как рождаются. Они просто приходят в жизнь и уходят из нее любым путем…
Все это огорчало Генриетту. Сидя в своем углу, она вздыхала и ворчала:
— Что за беспорядки пошли, ни на что не похоже…
Вот уже почти десять лет, как Генриетта последний раз причитала на похоронах. Последнее приглашение выпало на долю Жозефины, когда шесть лет тому назад умерла старая Ривз. Тогда у Жозефины получилось 98 похорон, а у Генриетты было 99. У нее одними похоронами было больше! Как она гордилась своим рекордом! Ни одна плакальщица во всем приходе не причитала на похоронах столько раз, как она. Конечно, старая Жозефина шла почти наравне с ней. Генриетта вела счет своих похорон и похорон Жозефины в маленькой черной записной книжке, которую она держала на запоре в шкафу. На одной странице значилось ее, Генриетты, имя. Под ним стояло девяносто девять аккуратных крестиков, по пяти в ряд. На противоположной странице стояло имя Жозефины, а под ним девяносто восемь аккуратных крестиков, по пяти в ряд.
Что ж, они с Жозефиной долго и верно служили Смерти. Куда ни шла Смерть, там были и они… Было время, когда Генриетта, в виде особой любезности, вынимала свою записную книжку и называла крестики:
— Этот вот — Мари Ломбар, а Этот — ее дочь, Селеста. Вот Анри, который умер от холеры в 1860 г.
Теперь же никого не интересовала записная книжка Генриетты. Уже шесть лет, со дня смерти мадам Ривз, лежит записная книжка в шкафу. Иногда Генриетта с грустью спрашивает себя, придется ли ей еще когда-нибудь причитать. Ведь, на острове Бревель остался только один человек, который захочет, чтобы после его смерти позвали плакальщицу. Этот человек Тони Фильбер, и он один на острове был старше Генриетты. Тони, Генриетта и Жозефина были вместе когда-то молоды. Теперь вопрос был в том, которая из них получит Тони, когда Тони умрет.
— Если я получу Тони, — говаривала Генриетта, у меня будет на два крестика больше, чем у тебя. У меня будет тогда 100…
А Жозефина, расплывшись жирным телом в кресле, посмеивалась:
— Ну, а если я его получу, мы сравняемся, Этта, дорогая моя.
А Тони, старый, старый, беззубый старик, был очень доволен, что им так заняты. Иногда, встречаясь с ними в церкви, он шутил:
— Хорошо, хорошо, старухи. Я еще тут. Хи! Хи! Я переживу вас обеих. Вот подождите — я вам покажу!
— Я еще тут старухи! Хи! Хи! Я переживу вас обеих!
Дни на острове Бревель были длинные, полные сонным кудахтаньем жирных рыжих кур и гоготом уток. Часть времени Генриетты уходила на молитвы за тех умерших, которые были в чистилище. Но нельзя же вечно молиться! Оставалось только думать о прошлом и о смерти. Генриетта всегда, даже в детстве знала что-то тайное и прекрасное о смерти. Она не могла бы выразить словами, что именно это было, но знание это сделало из нее хорошую плакальщицу. Она помнила то давно прошедшее время, когда умер муж Розы, дочери Тони, и оставил ее молодой вдовой. Что это была за хорошенькая крошка, и такая бледная в своем горе! Генриетта, конечно, исполнила свой долг перед умершим. Она причитала и пела, и билась о землю:
— Под деревом возле дороги рыли они свежую могилу. Что видят глаза твои, желанный небесами, глаза твои, которые не смотрят больше на меня? Как долго мне ждать, пока я приду к тебе, как приходила, бывало?… там у воды, где поют камыши…
Но после похорон она пошла к Розе утешать ее и говорила обратное:
— Послушай, Роза, голубка, не огорчайся так. Ты еще такая молодая и свеженькая! Подумай, он, ведь, счастлив! И мир полон мужчин, которые могли бы любить тебя…
У дверей Розы цвела лилия, которую называют «Слезы вдовы». — «Слезы вдовы» — потому, что капелька росы в сердце ее высыхает так скоро, когда восходит яркое, горячее солнце…
Да, кто знал больше про смерть, чем она, Генриетта… она, похоронившая трех мужей?
Иногда, когда погода была хорошая и солнце не слишком жаркое, старая Генриетта надевала чистое платье, брала палку и ковыляла к дому Жозефины. Они сидели тогда и вместе вспоминали старое время. Она брала с собой кого-нибудь из внуков, которые помогали ей пробираться по канаве возле проезжей дороги, которой она всегда избегала из-за автомобилей. В дождливую погоду Генриетта всегда промачивала и пачкала ноги в канаве. Когда стояли сухие дни, автомобили обдавали ее с ног до головы тонкой, белой пылью. Иной раз она попадала в крапиву или в муравьиные кучи. Любившие ее внуки возмущались:
— Ну, не стыдно ли тебе, бабушка, пробираться в канаве? Почему ты не хочешь, чтобы мы довезли тебя до Жозефины в автомобиле?
Но Генриетта боялась автомобилей. — Нет, нет, я лучше пешком дойду. Жозефина всегда была рада ее видеть. Жозефина была богата, у нее был дом и небольшая лавка, которой заведывал зять. Замужние дети жили с ней, а не она с ними. Старухи пили кофе и говорили, говорили, говорили…
— Неужели ваши языки никогда не устают? — спрашивали смеясь, но с почтением, невестки Жозефины.
Ах, как пышно жили и умирали в былые дни! Вспоминать желтую лихорадку 1890 г. было все равно, что вспоминать свадебное торжество. Каждый день похороны, а иной день и по двое. И у нее, и у Жозефины были полные руки дела… Да, теперь Эта местность стала слишком здоровой. И болота высушили, и мало ли еще что делали. Люди перехитрили смерть. Это еще хорошо, что автомобили кое-кого давят, а то люди никогда бы не распрощались с землей. А что, если в один прекрасный день люди совсем откажутся умирать? Что тогда скажет бог-отец?
Иногда Жозефина и Генриетта любили и пошутить, убивая мух неутомимыми веерами:
— Я видела на той неделе в церкви Тони. Он едва бродит.
— Да что ты? (смешок). Он уж не жилец!
Иногда в саду Жозефины начинали резко трещать цикады и сразу замолкали. Это было верным признаком смерти. Старухи начинали усердно креститься:
— Кто будет на этот раз?!
Но это, в конце концов, не имело значения. Того или другого глупого мальчишку раздавит автомобиль. Или кто-нибудь из них застрелится из-за девчонки. Никто из них не позовет ни Генриетту, ни Жозефину. Тони Фильбер единственный человек на острове Бревель, который захочет позвать плакальщицу, и он уже лет двадцать, как стоит ногой в могиле. Похоже на то, что он не расстанется с землей во веки веков, аминь. Он всегда был вот таким, любил пожить! Ах, что это был за парень, Тони-то! Как он умел обходиться с девушками…
Стоял душный августовский день, когда с Тони случился удар. Генриетте сообщил об этом ее внук:
— Я слышал внизу, в лавке, что Тони совсем плох. Говорят, что он недолго выживет.
Генриетта была взволнована. Так Тони болен, ему совсем плохо! Она торопливо проглотила свой кофе, взяла палку и отправилась по канаве к дому Жозефины. Она была так отягощена новостями, что с трудом дышала.
Так Тони лежит на смертном одре… Перед ней вставал и воспоминания о Тони, каким он был в давно прошедшие дни…
Августовское солнце окуталось туманом с реки. Виргинские тополя уже меняли окраску и золожель стоял весь в цвету. Так Тони умирает! Что-ж, иной раз она может и забыть, сколько у нее внуков; иной раз она забывала свой возраст или какой был теперь год. Но не забыть ей никогда поцелуев Тони и платья, в котором она была много — много лет назад. Не думала она тогда ни о смерти, ни о причитаниях над умершими. Что за любезник был Тони, и какой он был смелый! Конечно, он целовал всех девушек на острове. Но она всегда знала, что для нее поцелуй был особенный. Она была тогда стройная, красивая девушка и ей едва исполнилось семнадцать… Старая Генриетта ковыляла дальше, спотыкаясь о камушки и задевая за кусты. Было это в 1852 году, задолго до войны… У старой Генриетты на щеках теперь бородавки.
— Это лягушки их тут насажали, — говорила она иной раз любопытным внучатам. Но в те дни, когда Тони ее целовал, щеки ее были гладкие и смуглые. Тони подвел ее к реке, чтобы она посмотрела на себя.
— Твое лицо, Генриетта, было похоже на желтую лилию. А теперь — взгляни-ка, — оно стало, что роза!
Да, а вот теперь бедный Тони умирал. Кого из них он позовет причитать — ее, или Жозефину? Интересно, есть ли у Жозефины какие-нибудь «новости»? Генриетту объял такой страх, что она даже остановилась. А вдруг он позвал Жозефину? Генриетта ускорила шаги. А кто это так торопливо, торопливо пробирается по канаве? Генриетта сощурила глаза, чтобы лучше видеть. Да это Жозефина ковыляет среди кустов. Она такая толстая, что с трудом двигается.
Старухи стали издали махать друг другу веерами из пальмовых листьев и выкрикивали:
— Тони… он очень болен! Говорят, что это конец…
Они нашли славное местечко у дороги, среди кустов и переросших летних цветов. Им понадобилось минуты две, чтобы отдышаться. Как сопела Жозефина и каких трудов ей стоило усесться! Она так и расплылась во все стороны. Генриетта радовалась, что она' худощавая и может взять кое над кем верх.
— Слышала ты еще что про Тони? — вся дрожа спросила Генриетта.
— Нет. А ты? — ответила Жозефина.
Вот так же точно они сидели и говорили про Тони в далекие дни молодости. Что это был за парень! А теперь вот за ним пришла смерть.
— Если я его получу, — прокряхтела Генриетта, — у меня на два креста будет больше, чем у тебя.
Жозефина вся тряслась от смеха:
— Да погоди! Если я его получу, мы сравняемся, Этта? дорогая моя!
Прошла неделя, прошла другая. Старый Тони, кажется, решил не умирать. Это так было похоже на него. Он заставлял смерть дожидаться его, кокетничал со смертью. Он всегда любил дразнить. И Тони ни одного слова не сказал про плакальщиц. И это тоже было похоже на него. Пускай все до последней минуты гадают!
Теперь Генриетта каждый день вечером вынимала свою записную книжку. 99 крестиков. Всякая плакальщица позавидовала бы ей. Если бы ей только заполучить еще один крестик, чтобы округлить последние пять! Если бы ей только получить Тони. Тогда она будет торжествовать над Жозефиной.
— У меня 100 крестиков. Я причитала на ста похоронах!
Как-то раз ночью, в начале сентября, Генриетта лежала в постели без сна. За окном вздыхали и качались деревья, было очень тепло, — хорошая погода для похорон, — думала Генриетта. Хорошая ночь для смерти: жасмины все еще в цвету, а на деревьях сидят птенцы сов. — Генриетта любила сов и летучих мышей, всех существ, живших в зеленом, потустороннем мире. С проезжей дороги доносился шум автомобилей. Вверх и вниз мчались эти машины, полные молодежи. Как мало уважали смерть все эти мальчики и девочки!
На юге вспыхивали зарницы. Это означало, что дождя не будет. Генриетта тихонько встала и вышла посидеть на галлерее, где было прохладнее. Может быть, именно сейчас-то и умирает Тони… Один из внуков просунул голову в дверь:
— Ложись лучше в постель, бабушка, ты простудишься в одном ночном белье.
— Оставь меня.
Она начала тихонько петь:
— Он умрет, возлюбленный мой, когда созреют круглые плоды, когда опустеют поля и небо станет черным…
Две недели спустя старый Тони умер. Сын Тони пришел приглашать на похороны Генриетту.
— Это папа сказал нам позвать вас. Похороны — завтра, в десять.
Генриетта, плакавшая когда-то во время отъездов Тони в город, не могла пролить и слезы теперь, когда он умер. Опа была так взволнована, что едва могла говорить, едва могла одеться.
— Идите, помогите мне застегнуть платье, — просила она детей.
Так он все таки позвал ее, бедный, старый Тони!
Внук должен был проводить ее вниз.
— Бабушка! — испуганно воскликнули внуки. — Ночью шел проливной дождь. Как не стыдно такой старой даме, как вы, пробираться по канавам.
Но они ничего не могли с ней поделать. Она не успокоится, говорила она, пока не повидает Жозефину.
— Я должна пойти и сказать Жози, — бедная, старая Жози…
Когда Генриетта подходила к дому Жозефины, она стала уже издали кричать срывающимся голосом. Но Жозефина оборвала ее:
— Я уже слышала. Тебе нечего беспокоиться мне сообщать… Что же, я рада за тебя, Этта.
Старая Жозефина тяжело сидела на стуле и тело ее свисало со всех сторон. Какие мысли и воспоминания бродили за этими глазами, лишенными ресниц… Она встала и пошла сварить кофе для гостьи.
— 100 у тебя, — бормотала она, — и 98 — у меня.
Сегодня Жозефина подлила в кофе анисовой водки, с осуждением поглядывая на Генриетту.
Плакальщицы беседовала за кофе у жирной Жозефины.
— Тебе нужны будут все твои силы, — сурово сказала она. — Вон, какие у тебя мокрые ноги. Постыдилась бы в твои-то годы!
Но Генриетта улыбалась. Она знала, что Жозефина старалась скрыть свое разочарование. Она знала, что Жозефина была расстроена. Генриетта пила горячий, ароматный кофе. Но она оставалась у приятельницы недолго.
— У меня по горло дела. Мне придется встать пораньше и быть свежей.
Но когда Генриетта проснулась на следующий день утром, она почувствовала, что с голосом ее случилось что-то ужасное. Он пропал: она не могла говорить. Внуки озабоченно окружили постель — ведь, старухи хрупки, как стекло.
— Видишь, мы говорили тебе, бабушка. Разве можно в твоем возрасте бродить по воде, как утка.
Они бранили ее, возились с ней, клали на горло нагретую фланель. Напоили горячим коньяком, но и это не помогло. Горло ее болело, а когда она открывала рот, она кряхтела, как лягушка. А, ведь, бывало, голос ее звучал во время причитаний, как орган!
— Бедная бабушка, — говорили внуки, — теперь она не может причитать. На похороны старого Тони попадает Жозефина.
Генриетта лежала и тихонько стонала. Если бы она могла плакать так, как плачут огорченные дети! Но слез не было. Они уже давно высохли.
В сумерках семья вернулась с похорон. Но из уважения к ней, — как думала Генриетта, — они воздерживались от разговоров про похороны и про то, как хорошо причитала Жозефина.
Они всего только сказали:
— Жозефина такая толстая, что ее приходилось держать, чтобы она не свалилась в могилу.
Но когда Генриетта думала, что ее никто не видит, она вынула из под подушки записную книжку и поставила крестик под именем Жозефины. Теперь они сравнялись. Ее старые руки дрожали и из одного глаза выкатилась одинокая желтая слеза.
— Бедная бабушка, — шептались внуки, — бедная наша старушка!..
Сон не приходил к Генриетте почти до самого рассвета. Около полуночи пошел дождь, упорный дождь, полный тайн осени. А Генриетта лежала в постели и думала про смерть. Она думала о том, как добры к ней внуки. Ей всегда было жаль молодых людей, когда кто-нибудь умирал. Ей не было жаль детей или стариков, а тех, которые между ними. Тех, что между восемнадцатью и сорока годами. Они тяжелее всего принимали смерть. Если бы они только могли знать то, что знала она, она и маленькие дети… Конечно, она причитала возле умершего: это было ее призванием, ее работой. Но как часто во время самых похорон ей хотелось шепнуть страстному горю юности:
— Тихо, тихо, милые… Не надо так печалиться. Я знаю, говорю вам, что я знаю.
Но что именно она знала, она не могла бы выразить словами.
Потом она заснула. Прозвучавший во сне колокол разбудил ее. Дождь перестал, в окна смотрел серый свет. Но кто же это мог умереть? Кто-то старый и богатый, колокол звонил так долго. Она снова задремала. Но когда она снова проснулась, колокол все продолжал звонить… Верно, умер кто-то старый.
Вдруг Генриетта услышала в доме движение. Окна хлопали, где-то открыли и снова закрыли дверь. Потом зашуршали юбки, забегали ноги. Внуки! Они взволнованно окружили ее постель. Щеки младших пылали, как тогда, когда кошка упала в водоем или вышел весь сахар.
— Бабушка, как ты думаешь, что случилось? Старая Жозефина умерла!
— Бедная Жозефина, — говорили они, — она заболела ночью и умерла рано утром.
Генриетта села в кровати, мигая со сна глазами. Теперь появились и старшие внуки, они входили в комнату на цыпочках.
— Как ты себя чувствуешь, бабушка? — они взяли ее за руки. — Прошло твое горло? Знаешь, голубка, они прислали за тобой! Они говорят, что Жозефина ночью просила, чтобы ты причитала у нее на похоронах…
Весь день внуки возились, собирая бабушку. Вычистили и выгладили ее лучшее платье, разложили ее траурную вуаль, перчатки и башмаки.
— Мамочка, — говорили ей дочери. — Лежи и отдыхай, тогда голос твой поправится к завтрашнему дню.
Они были хорошие дочери, они старались, чтобы она попрежнему почувствовала свою силу. Генриетта лежала весь день и смотрела на белую шоссейную дорогу, тянувшуюся мимо дома Жозефины. Генриетте казалось, что она видит Жозефину, на галлерее, с расплывающимся жирным телом.
Да, она почувствует отсутствие Жозефины, своей старой приятельницы! Вот ушли оба, и Тони, и Жози! Как странно, что ей придется причитать на похоронах Жозефины. Ей будет казаться, что она причитает на собственной могиле.
На следующее утро, при первых лучах дня, дети пришли помочь ей одеться.
— Как ты себя чувствуешь, бабушка?
Они смотрели на нее и качали головами. Она была такая худенькая и старая. Теперь, когда все друзья ее ушли, она сама казалась существом из какого-то другого мира.
— Мамочка не долго останется с нами, — говорили между собою ее дети. Они заботливо толпились вокруг нее.
Старая Генриетта сидела в кровати.
— Принесите мне мои очки, — ворчливо сказала она.
Они принесли ей очки, вставные зубы, четки. Вымыли ей ноги, растерли их и помогли ей одеться.
В черном траурном вуале она была похожа на маленькую черную невесту. Когда она была готова, ей принесли ее записную книжку.
— Взгляни-ка, мамочка! Отметь — ровно 100 похорон. Ты причитала столько раз на похоронах, как никто в нашем приходе.
Но Генриетта была точно чем-то рассержена:
— Не хлопочите, — проскрипела она. — Подождите, пока я вернусь с похорон Жозефины.
Она пошла по канаве, крепко прижимая маленький черный мешечек и очки. Внуки огорченно смотрели ей вслед. Раз она остановилась и помахала им рукой. Она не хотела ехать с ними на автомобиле. Она ковыляла вниз по канаве. Башмаки казались ей тяжелыми и путались в старом кружеве. Когда по дороге с грохотом мчался автомобиль, она в страхе затыкала уши. Ей казалось, что она так одинока, так одинока, до боли в сердце…
— Жози, — звала она в тоске, — Жози, я иду…
Но когда она дошла до поворота дороги, она споткнулась и почувствовала, что не может итти дальше. Струя воды лилась из трубы сбоку дороги и канава впереди наполнялась водой. Черная вода кипела и лизала ноги старухи, коварная и злобная. Генриетта отступила и минуту стояла в нерешительности, вся дрожа. Глаза ее были устремлены на дорогу, залитую солнечным светом и бегущую мимо дома Жозефины. Потом, спотыкаясь, почти теряя сознание от страха, она выбралась и заковыляла по дороге к дому Жозефины.
— Жози, — шептала она, слабея. Мрак окутал ее. — Жози… думается мне, что, в конце концов, мы с тобой, пожалуй, сравнялись…
…………………..