Рассказ М. Григошиной

Иллюстрации Н. Ушина

— Встречали вы в странствиях что-нибудь чудесное, необъяснимое? — спросила хозяйка одного из интереснейших своих гостей, путешественника, много скитавшегося по свету.

— Ну, матушка, — пробурчал супруг, — чудес не бывает в наше время.

— Я с вами несогласен, — спокойно возразил гость. — Чудеса существуют и посейчас, и я век буду хранить воспоминание об одном, которое видел своими глазами. Я видел сирену — загадку природы, существо, отрицаемое учеными.

— Что за ерунда! Сирены измышлены Гомером, или каким-то другим архивным старцем.

— А я видел живую и, повторяю, посейчас не могу забыть ее.

— Где же вы ее нашли? На каком-нибудь пляже во время купанья?

— Ах! Это верно, была ваша «сопляжница» в Крыму, — и вся молодая компания расхохоталась.

— Да, я видел ее на пляже, но не в Крыму, а поюжнее, за Баб-эль Мандебским проливом, невдалеке от Красного или Чермного коря.

— Негритянка?

— Ни к какой человеческой расе она не принадлежала. Она была именно сиреной, морской девой; если хотите — русалкой, — по пояс женщина, а дальше рыба.

— Не сердитесь, но это басни! Или вы смеетесь над нами!

Рассказчик пристально поглядел на говорившего и сказал твердо и раздельно:

— Басен я сам не люблю, а чудо это видел своими глазами и, даю вам слово, если бы не несчастный случай, то и всякий из вас мог бы при желании увидеть и осязать его. Вы, может быть, слышали, что я как-то участвовал в экспедиции в Абиссинию и Эритрею на берегу Чермного моря. Экспедиция уехала домой, а я, заболев желтой лихорадкой, застрял с татарином Абдулой в Самодийской деревушке, откуда на рыбачьей лодке должен был добраться до принадлежащего французам Обока, так как на свой риск и страх забрался мною южнее. Лихорадка моя, благодаря преданному уходу Абдулы, пришла, но слабость была еще ужасная. Иногда я целыми днями дремал в нашей хижине — плетушке из камыша и ветвей.

И вот как-то утром вбегает Абдула и говорит:

— Иди! иди! Там рыбаки морского барышня поймали!

— Какую барышню?

— Да водянику дочка! Полженщина — полосетра… — Абдула был с Волги, симбирский татарин.

— Ни пойду! — враки, и жара адова! Иди сам, коль в басни веришь.

Но Абдула не отстал, а упрашивал меня дойти до моря. Там в стороне, на самом краю берега, у одиноко стоявшей хижины толпилась кучка людей. Надев шлем из люфы, я поплелся, а мой татарин уже расталкивал толпу, чтобы очистить мне дорогу. У входа поджидал высокий самолиец с седою бородою, странной на темнокожем лице и. кланяясь чуть не до земли, знаками объяснил, что они с сыном выловили большую рыбу с человечьим лицом и руками. Я согнулся и вполз в хижину. В полумраке я увидел действительно нечто сказочное. Это была именно сирена, как ее описывали древние, женщина с рыбьим хвостом.

— Красивая?

— По-моему, прекрасная, потому что была трогательна. Круглое, смугловатое молодое лицо было обращено кверху. Нос был несколько широк, но с горбинкой, а закрытые глаза с длинными ресницами и полуоткрытый рот с большими между губ зубами, выражали столько муки, что меня ущемило за душу. Руки тонкие и тоже смуглые упирались напряженными пальцами в пол, точно она силилась встать. Волосы темные и негустые были длинны. Грудь — как у только еще начинающей развиваться девушки, а от талии шел рыбий хвост, голубее и серебристее остальной кожи.

— Жива она? — спросил я Абдулу.

Тот сунулся, было, к ней, но я опередил его, подошел сам, нагнулся к ее маленькому и круглому уху и повторил по-арабски:

— Ты жива?

Ответа, конечно, не было. Сидевшие на корточках у двери рыбаки знаками поясняли, что она нема и глуха. Я подошел ближе и коснулся ее плеча. Она не шевельнулась. Я встал на колени, взял ее за руку. Пальцы не отрывались от земли и были холодные. — Рыбы холодные, потому что у них холодная кровь! — вспомнил я и, придвинувшись, приложил ухо к сердцу: оно стучало. Я встал и объяснил рыбакам, что ее надо вернуть родной стихии, иначе она умрет. Они дико улыбнулись, обменялись беглым и хитрым взглядом и закачали головами. — Нет! — они не вернут своей добычи морю. А если господин хочет, они продадут девушку ему за тысячу реалов. — Денег у меня было немного. Я пожал плечами и хотел поторговаться, но меня заменил Абдула. Призвав Аллаха, он принялся торговаться, как его сородичи на толкучке, когда скупают барахло, так что я всех троих выгнал за дверь.

Снова встал я на колени и начал шептать ласковые слова, говоря, что я куплю ее и сам отнесу в море, и она опять оживет и будет счастлива, и пусть помнит, что не все люди жестоки. Она лежала все также неподвижно, не поднимая век, не закрывая скорбного рта. Я снова стал слушать ее сердце, боясь руками коснуться ее. Тело было холодное, но сердце билось неровными шумами. Я приложил ухо к спине. Те же шумы, тот же стук. Что за притча?.. Я приложил руку трубкой к плечу — сердце билось в плече. Я вскочил на ноги. Ее сердце стучало у меня в висках. Это была моя собственная лихорадочно приливающая кровь. Новый приступ?.. Нет, слабость… Я нагнулся к сирене, взял ее голову ладонями за виски, хотел повернуть к себе лицом, — голова не подалась, она застыла. Сирена была мертва. Открытие острой болью прошло по моему телу.

Я стоял, глядел на нее и думал: что должна была испытать эта полудевушка, полурыба, извлеченная из свежих волн на горячий песок. Как трепетала она, как била серебряным хвостом, как рвала тонкими пальцами петли сетей, которые влекли ее из родной пучины на неведомый берег?.. А может быть, напротив, она была рада, ей хотелось посмотреть на него, узнать поближе тех, на кого она была наполовину похожа, ей наскучили рыбы и дельфины, она томилась в их немом и тупом обществе, поглощенном одними физическими интересами. Но едва ее туловище коснулось земли, рыбье естество ее двойной природы почувствовало себя в беде и взяло верх над человеческим. Сердце не вынесло боли от ожогов солнца, и она умерла, укоряя его за жгучесть ласк, не давшую ей изведать, что такое земная жизнь и что за существа живут на берегу. Может быть, этот молодой самолиец уже давно приглянулся ей, как принц русалке в сказке Андерсена?..

Абдула вполз в хижину и прошептал:

— Давай сто! я сторговал ее!

Я вручил ему деньги, нисколько не удивляясь такой сбавке.

— Ты моя теперь, и я отдам тебя морю!.. — хотел я сказать, но тут явилась другая мысль. Возвращать волнам труп не имело смысла. Гораздо целесообразнее было направить это морское чудо в какую нибудь кунсткамеру. Эх! будь в этой захолустной деревушке телеграф, можно было бы снестись с Академией Наук, и Зоологический Музей обогатился бы диковиной, столь упорно отрицаемой ученым миром.

Я начал раздумывать, как теперь быть? Жара — тропическая, и разложение может наступить сразу Что делать? у самолийцев лет лодок с двойным днищем для хранения улова. Вся пойманная рыба сразу расходуется и съедается. Завернуть в сеть и опустить с берега в море? Но какая может быть гарантия, что морские коньки и раки не проникнут через петли и не источат труп до когтей, или что не растерзают его акулы, изобилующие в здешних водах? Надо, не теряя времени, ехать в Обок и розыскать там какую-нибудь подходящую укладку. Я велел Абдуле заказать лодку.

— Нельзя заказать! — был ответ. — Никого нет. Когда назад — не знают. Пить ром уехали.

Выйдя на берег, я увидел, что и впрямь ни одной лодки нигде не было Вдали лишь виднелись черные точки, да двигалась черточка с длинным хвостом дыма, очевидно, пароход, отошедший из Обока.

Тут мне пришло в голову: не засыпать ли пока труп сирены песком? Песок был абсолютно сухой и мог служить отличным предохранителем от доступа воздуха в, значит, от гниения. По моему приказу, Абдула за еще остававшиеся у меня стекляные бусы и наши яркие деревенские платки подрядил женщин и ребятишек, и они скопом начали таскать песок в хижину и засыпать сирену, не трогая с места. Взялись они за дело весьма охотно, но у женщин я заметил какое-то выражение боязни и даже отвращения, когда они подходили к ней, что-то злое и враждебное. Но работали спорко, и насыпанный красноватый холмик вскоре скрыл все очертания морскою чуда.

По окончании работы, в которой и я принимал не малое участие, я почувствовал такое изнеможение, что Абдуле пришлось полунести меня домой и закатить новую дозу хины. Ночь не обошлась без кошмаров, чему особенно содействовал хохот гиены и лай шакалов, почуявших в плотно запертой хижине засыпанный труп. Да и с гор, заросших тропическими дебрями, подступавшими стеною к побережью, доносились крики обезьян и чудилось даже рыканье тигра. Но к утру все стихло, и я уснул очень крепко. Освеженный сном, я велел Абдуле готовиться к отъезду, решив перевезти сирену в насыпанной песком лодке в Обок, а сам поспешил к хижине, боясь найти морскую деву потревоженной зверями.

Каково же было мое изумление, когда у дверей я увидел огромную толпу туземцев, а среди них трех европейцев, в шлемах с белыми клеенными тюрбанами, и обоих рыбаков, благоговейно слушавших иностранца, изъяснявшегося по-самолийски. Увидев меня, один из иностранцев быстро пошел мне навстречу и отрекомендовался по-французски: — Капитан Н… — Я назвал себя.

— Это вы засыпали ее песком?

— Я. А что?

— Да она начала портиться, а мы дали за нее огромные деньги.

— Какие деньги? Я купил ее за сто реалов.

— С нас они спросили две тысячи, а мы сторговались за триста.

— С меня они хотели тысячу и уступили за сто. Сирена моя, я заплатил за нее сразу все уговоренное.

— Они говорят, что взяли с вас сто реалов только за осмотр.

— Мошенники! мой слуга сторговался с ними.

— Разве он говорит по-самолийски?

— Нет, но он тоже магометанин, а они все как-то понимают друг Друга.

— На этот раз видно не поняли, и мы купили чудовище (мою-то дивную сирену!) и привезли все, чтобы упаковать его, — бочку с селитрой и солью, и смолу, чтобы залить ее.

— Но позвольте! Я уже снесся с нашей Академией Наук! — соврал я.

— Ваша Академия должна будет уступить свои притязания нашей. Мы вчера уже имели ответную депешу и сейчас отправляем этот монстр в Париж.

Подошел Абдула и так и ахнул, когда я сообщил ему, что протестовать теперь лишнее, и что рыбаки нас надули. Увидав его, рыбаки куда-то исчезли. Я указал татарину на стоявшую открытую бочку.

— Такой красивый барышня, и как балык солить! — закачал он головой. — Бедный морской барышня! Ай-ай-ай!..

В эту минуту вынесли сирену, но в каком виде! Лицо почернело, руки вспухли, хвост обмяк, чешуя поблекла. Ни следа вчерашней трогательной красоты! В бочку уложили не морскую деву, а тюленеобразное, почти отвратительное чудовище, от которого уже шел трупный запах. Я отвернулся и хотел распрощаться, когда капитан любезно предложил место в своей моторной лодке. Конечно, я с радостью согласился и пошел с Абдулой укладывать вещи.　

Во все время укладки Абдула ворчал что то под нос, и я понял, что он собирается расправиться с рыбаками, но я строго запретил ему. Но когда наши тюки были снесены и устроены в лодке, в последнюю минуту татарин вдруг перемахнул через борт и сцепился-таки со стариком, неосторожно выставившимся из провожавшей толпы.

— Пусть деньги наша вперед дадут, — и он быстро залопотал по-татарски, через слово повторяя Алла-Алла… И в конце концов старик принес-таки деньги и точно сконфуженно сунул их в руки Абдуле. Тот вырвал бумажку и плюнул ему чуть не в лицо:

— На! Кушай!..

Самолиец обомлел и заворочал белками. Французы разразились хохотом, и, когда Абдула вернулся бегом в лодку, капитан хлопнул его по плечу.

— Браво! Так ему и надо! Эти дикари ужасные негодяи, на всякую подлость готовы, надувают и своего, и чужого. Пожили бы вы среди них подольше, насмотрелись бы!..

Лолка застучала мотором и едва на приличное расстояние, в толпе произошло смятение. Она вся задвигалась, закривлялась и, размахивая руками, стала что-то кричать вслед. Крики женщин сопровождались хохотом и дикими телодвижениями, в роде пляска живота, выражающими радость.

По приезде в Обок оказалось, что старик сунул Абдуле какую-то этикетку, которую тот, не глядя, спрятал в карман.

Через три часа мы сошли на пристани. Французы отправились на свой стационер, а я в пароходную контору, где получил билет на отходивший вечером пароход в Суэц. На нем в трюме ехала и моя, увы, посоленная сирена. Но мне она рисовалась какою я видел ее в полумраке хижины.

Скоро берег растаял вдали, и кругом, под сразу зажегшимся звездами небом, переливалась фосфорической рябью водная пучина. Под плеск ее о стенки парохода, сидя в раскидном кресле на палубе, я думал: что это было за существо? Где таятся и водятся они? Почему о них ходят только легенды?.. И радовался, что, наконец, наука признает их существование и что мне дала судьба увидеть это чудо воочию. И фантазия разыгрывалась и рисовала удивительные перспективы.

В Суэце я сошел и сухим путем добрался до Каира. В его благодатном климате исчезли последние следы лихорадки. Цивилизованная жизнь ее удобства и комфорт оттеснили недавно пережитое глубже в запасную память, и теперь многое стало мне казаться точно происходившими в кошмарных, болезненных грезах. Но о сирене помнил Абдула и вздыхал о ней, и ругал надувших нас дважды из-за нее самолийцев. Вскоре мы с ним вернулись в Россию.

— А сирена?

— Она уехала с тем же пароходом в Марсель.

— Постойте, — вмешался хозяин, — я смутно припоминаю, в газетах в то время промелькнуло известие о поимке морской русалки близ Чермного моря и о том, что ее ждут во Франции.

— Совершенно верно! Но ее не дождались. Не доходя Корсики, пароход потерпел аварию; люди спаслись, но сам он со всем грузом затонул. Море не выдало своей тайны науке.

— Жаль! И вы уверены, что тогда басни о сиренах оказались бы не лишенными основания? — спросила хозяйка.

— Они всегда имели основание, — раздался голос. Это был молодой зоолог, подошедший к концу разговора. — В Средиземном море водится вид тюленей с почти человечьим лицом.

— Но с ластами, а здесь были руки с пальцами и ногтями.

— В Беринговом море водятся сирены или морские коровы, без ушей, но с когтями на передних конечностях. Это травоядные и ходят по дну и питаются водорослями. Но чтобы такая могла заплыть в Индийский океан — сомневаюсь.

— Я рассказал только то, что видел и в чем могу принять присягу, — спокойно отпарировал рассказчик. — Моя сирена на морскую корову похожа не была. Я очень жалел, что из-за темноты в хижине не мог сфотографировать ее, но потом набросал ее в Каире на память, и рисунки эти целы.

— Интересно бы взглянуть! — с иронией вымолвил зоолог, — хотя фотография много ценнее.

Несмотря на эту иронию, рассказ произвел на всех впечатление искренности. С разрешения рассказчика, он был мною записан и, снабженный его собственноручными рисунками, отвезен мною в редакцию известного в свое время журнала, выход которого внезапно потом прекратился, и рассказ, и рисунки пропали.

* * *

Прошло несколько лет. Заезжаю как-то недавно к одному близкому приятелю и ученому. Он предлагает прочесть кое что из воспоминаний об экспедиции в Персидский залив, в которой был руководителем, и в первую голову называет имя рассказчика о сирене, как одного из участников.

— Позвольте, — останавливаю я. — Вы хорошо знали этого человека?

— Ну да! Он был моим помощником. Я пригласил его именно как застрахованного от желтой лихорадки, которую он раньше успел перенести в Африке.

— А о сирене от него слыхали? — И торопливо, вкратце, я передал рассказ, казавшийся мне с течением времени все более сомнительным. Смотрю — собеседник улыбается.

— О сирене я от него не слыхал, но скажу: сам такую сирену — хотя имя греческой мифологии не соответствует: — сирены были полуптицы, были одеты в перья и пели — я не только видал, но и купил.

— И привезли ее?

— Нет! швырнул в море и пожалел, что не отколотил продавца.

— Почему?

— Да это была обезьяна с пришитым рыбьим хвостом.

— Но ведь обезьяны покрыты шерстью…

— Ее можно обрить.

— А длинные волосы на голове?

— Их можно пришить!.. Я не знаю, каких размеров была сирена, виденная моим помощником, но моя. очевидно, была помельче, около 1½ аршин, и сделана весьма искусно. А в Африке водятся самые крупные обезьяны в свете. Поверить же в такую подделку весьма нетрудно, тем более после желтой лихорадки и в полумраке хижины, куда доступ свету возможен единственно через дверь, так как стены без окон.

— Но разве есть красивые по-человечески обезьяны, с более или менее привлекательными, правильными чертами лица?

— Не знаю; за этим ответом вам надо обратиться к специалисту-зоологу.

И вот на-днях такой зоолог ответил мне:

— Красивых человечьих лиц у обезьян не встречается, самый череп разнится от нашего, но у многих обезьян никакой шерсти на лице не растет. А поддельные сирены — вещь бывалая. У нас, в Крыму, в Ялте, я знал такую. Втечение нескольких сезонов она красовалась в витрине у одного продавца, и он спрашивал за нее безумные деньги, так как она производила фурор среди непосвященных. Для зоолога подделка была бесспорна, для профана — незаметна, благодаря поразительной искусности.

Вдруг меня уколола мысль:

— Послушайте! Если можно так искусно сшить в одно рыбу и обезьяну, нельзя было разве точно также соединить и мертвую девушку с рыбой?..

— Отчего же нет?.. Конечно, возможно. Дикари очень хитры и ловки. Швы можно маскировать татуировкой под чешую… Они, может быть, не проделали бы этого из суеверия над соплеменницей, но над захваченной из чужого племени..

— Может быть, даже живой? — вырвалось у меня.

— Да, они жестоки, как звери… Они на все способны. Они могли вшить ее живую в кожу, снятую с молодой акулы, и она умерла в тяжких мучениях.

_____

Кто скажет? Кто осветит? Разгадка такого нечеловечно человеческого преступления покоится на дне моря в наглухо засмоленном бочке.