В каждой книжке «Мира Приключений» печатается по одному рассказу на премию в 100 рублей для подписчиков, то есть в течение 1928 г. будет дано 12 рассказов с премиями на 1200 рублей. Рассказ-задача № 1 напечатан в декабрьской книжке 1927 г.
Основное задание этого Систематического Литературного Конкурса нового типа — написать премируемое окончание к рассказу, помещенному без последней, заключительной главы.
Цель Систематического Литературного Конкурса — поощрить самодеятельность и работу читателя в области литературно — художественного творчества.
ЭЛЕКТРО-ЖИЗНЬ
Рассказ-задача № 11
Иллюстрации Н. Кочергина
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой все ясно и гладко кроме мостовых.
Время несется бешено. Каждую минуту надо поймать за хвост и выжать из нее, что можно. Да и минуты все на счету. А дела столько, что переделай минуты в часы и тогда окажется недохватка во времени.
— Электрическая жизнь, братишка! — любил подпустить юркий, как блоха, Глеб Шабров.
— Толчея какая-то, крупорушка, — огрызался склонный к покою его брат Клим.
— То ли еще будет! Подожди ка, лет через 25 — пропеллером будут люди вертеться! — подзадоривал Глеб.
— Или впадут в идиотизм, — ворчал Клим.
— А это будет зависеть от устройства механизма. Кто — в идиотизм, а кто — в гениальность. Задача на сопротивление материалов, браток.
— Ну, и крутись на холостом ходу, а мне не мешай…
И каждый погружался в свое.
Шабровы — братья близнецы. Внешне похожи друг на друга, как два воробья. Даже близкие знакомые путают. Оба рыженькие, в меру курносые, в мору скуластые, как и полагается быть детям крестьянина. Только Глеб повыше и подвижнее, а Клим — пошире и медлительнее. Внутренне — разница больше. Глеб жизнерадостен и взрывчив. Клим — вдумчивее, тяжелее на подъем. Глеб усваивает все быстро, слету, не совсем прочно и скоро забывает. Климу все дается труднее, в голову входит туже, зато удерживается прочнее.
В общем оба славные ребята и хорошие товарищи. Оба страдают неукротимой жаждой знания, хотя конечные цели представляют себе по разному. Для Глеба наука— действенная динамика, движение вперед, полет в неизвестное, прокладка пути для всех, идущих позади. Для Клима — устойчивая статика, углубление куда-то внутрь, пожалуй, внутрь себя, вростание в твердое, найденное, трамбовка отвоеванного поля для собственных надобностей.
На почве внутреннего несходства у братьев нередки добродушные стычки.
— Иголка у тебя? Не сидится спокойно? — сердится Клим на брата.
— Мухляк ты, Климка, — смеется Глеб. — Гормонов у тебя не хватает. Подожди, я тебя переклею.
— Самого надо ощипать. Часто хвост свой ловишь, что породистый щенок. Обрубить его, чтоб не заигрывался. Бесятся, бывает, от этого.
— А в носу ковырять лучше? И от этого с ума сходят. Вон у нас один ошметок свихнулся, вообразил, будто у него в носу канализацию чинят. Всю сопелку себе расковырял, все сезонников выковыривал. Смотри, вот и ты так-то…
— Дай заниматься, Глебка! Довольно анекдотов, у меня зачеты на носу…
— Вот видишь, у того канализация, у тебя — зачеты, — хохотал Глеб.
Короткие интермедии сменялись продолжительной зубрежкой. В общем жили мирно, любовно, веря в себя и людей, как верят только в двадцать лет. Вместе, не расставаясь, выползли из деревни, вместе окончили рабфак и в этом году держали в Электротехнический Институт.
Все шло как нельзя лучше, когда с Климом случилась эта скверная история. Братья возвращались с экзаменов. Кропил дождичек. Чинились мостовые. В самой толчее Ленинграда перешивался трамвайный путь. Грудами лежали булыжники и ослизлые торцы. Между ними, с опасностью для всего живого, пробивались автомобили, грузовики, экипажи. Оглушительно звонили трамвайные поезда Среди этого хаоса ловко лавировали натренированные пешеходы. Шабровы были утомлены и голодны. У Клима последние дни замечались некоторые признаки переутомления. Он был вял и апатичен, однако отвечал на экзаменах толково. Скоро должно все кончиться и тогда можно будет отдохнуть.
Остановились на перекрестке, пропуская трамваи. С противоположной панели махал кепкой и что-то весело кричал братьям Онучин, — приятель, только что окончивший медвуз. Глеб первым ринулся в поток, держа курс на Онучина. Клим двинулся за ним. На средине улицы задержались, — откуда то прорвало целую вереницу автомобилей. Глеб, бывший несколько впереди, оглянулся на Клима. В это время из поперечной улицы, вихляясь как после контузии, выскочил велосипедист, пытавшийся обогнуть Глеба. С другой стороны двигался грузовик, где то сзади оглушительно завопил трамвай. Глеб метнулся от грузовика в сторону и почти попал под велосипед. Быстрым движением Клим вытолкнул брата из под велосипеда. Велосипед вихнулся, Глеб выскользнул, но Клим столкнулся с машиной. Толчек был легкой, однако Клим не удержался на скользкой мостовой, раскинул руки и со всего розмаха упал навзничь. Он ударился затылком об острый угол деревянной шашки и потерял сознание.
Несчастный случай с Климом на Проспекте 25 Октября (угол б. Невского и б. Садовой).
Было это 15 августа 1928 года.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
которую пишет Время
…………………..
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
вытекающая из первой, но являющаяся продолжением второй.
Клим Шабров лежал с закрытыми глазами. У него сильно болела голова. Ему нужно было что-то вспомнить, очень важное, но думать совсем не было желания. Чей-то сердитый голос негромко бубнил по близости:
— Самый пустячный случай и такая преступная небрежность. Что это за кунсткамера такая? Ведь все ясно. Вследствие падения, от черепной коробки отщепилась косточка, которая давила на мозжечек. Правда, отщепления снаружи незаметно, но это легко было предположить. Устраните раздражительность и мозг начнет функционировать попрежнему. А они тут уников культивируют… Халатность…
— О ком это он? — невольно думал Клим. — Лень глаза открывать, а надо бы взглянуть, что за трепач такой… Верно к Глебке кто приперся… Что же это я? А экзамены то? — вспомнил, наконец, Клим и вскочил с постели.
— Куда вы?.. Лежите…
Возле стоят двое одинаковых — сухощавых, очкастых, в белых халатах.
— Чего — лежите? Тут экзамены, а не лежите, — сердито огрызнулся Клим.
Один из очкастых, тот что пониже, скривил рот на сторону, улыбнулся вроде. Другой, повыше, уложил Клима:
— Чепуха. Отменены всякие экзамены. Вообще будете лежать пока швы срастутся. Вот видите, коллега…
И он залопотал что то по латыни, обращаясь к другому. Клим только сейчас заметил, что вся его голова забинтована. Он оглянулся по сторонам. Просторная, чисто оштукатуренная, незнакомая комната. Должно — больница.
— А Глебка придет? — тоскливо спросил Клим.
Очкастые переглянулись.
— Вы о брате? — спросил сердитый. — Ему уже телефонировали.
Климу стало смешно:
— Скажите, какой фон барон! Без телефона, комолый чорт, не мог проведать? Я в больнице? Да?
— Да, здесь лечебница.
— Сразу видно. А когда это было? Вчера? Третьеводни? Ну, когда хряснулся-то я?..
— Это было сравнительно недавно, дружище, — чеканно произнес сердитый. И оба снова переглянулись и засмеялись.
— Вот будет буза, если я с этой идиотской штукой институт проморгаю! — заволновался Клим.
— Ну, ну, не волноваться, вам вредно, — сказал сердитый. — Буза, как вы говорите, все равно будет. Дайте руку… Вот так… Сейчас мы вас успокоим.
Очкастый № 1 достал шприц и уколол Клима в руку. Клим сразу куда-то провалился.
— Интересный тип, — покачал головой первый.
— Да. Этот набузит на весь мир. — заметил второй.
Клим очнулся от неприятного колотья в щеке. Словно под повязку засунули жесткую щетку. Головная боль прошла. Клим чувствовал себя бодрым, отдохнувшим. Он порывисто поднялся и спустил ноги с постели.
— Браво! Совсем молодой человек! — приветствовала его подошедшая немолодая женщина в белом. — Молодец, больной. Могу вас порадовать, сегодня повязку снимут.
— Который же сегодня день?
— После операции девятый.
— А после того, как я хрястнулся?
— Этого я не могу сосчитать, — улыбнулась сестра.
— Пропали мои экзамены, — вздохнул Клим.
— Вы и без экзаменов отлично устроитесь. Ведь вы у нас исключительный больной… Только надо быть паинькой и не волноваться…
— Что это вы со мной, как с дурачком разговариваете? — не понравилось Климу, — я уже не ребенок…
— О, далеко нет! Мужчина в полном соку, — слегка кокетничала старушка.
Клим досадливо отвернулся и стал смотреть в раскрытые окна. Там зеленели деревья. В палату доносился аромат цветов. Где то играл оркестр незнакомую вещь. Низко-низко над деревьями проплыло что-то огромное, что на мгновенье затемнило свет. Клим протер глаза — все было по прежнему, он оглянулся на сестру. Та, необращая на него внимания, возилась с чем то у столика. От поворота головы под повязкой снова закололо. Клим подбил палец под бинт и сильно удивился, нащупав жесткую щетинистою небритость.
— Вот те на! — подумал он. — С чего это борода так полезла? Должно с мази какой?..
— У вас нет ли «вечерки»? — попросил Клим.
Сестра удивленно подняла брови:
— Что значит — «вечерки»?
— Ну, вчерашнюю вечернюю газету. Ведь сейчас утро?
— А если утро, то зачем возвращать вчерашний вечер? И как это сделать? — недоумевала сестра.
— Совсем идиотка, — подумал Клим.
Сестра покачала головой и повернула какой-то выключатель.
— Ленинград! Ленинград! — гаркнул кто-то на всю палату, так что Клим метнулся в сторону от неожиданности.
— Передовая. Международное обозрение.
— Фу, чорт! Громкоговоритель! — сообразил Клим. — Это хорошо, только нужно было предупредить, сестрица.
— Какое предупреждение? Вы же просили галету?
— То — газета, а то — радио. Разница! — наставительно произнес Клим. — Заткните глотку этому орале, не слышно ничего..
Сестра пожала плечами и снова повернула выключатель. Стало тихо, как в могиле.
— Дайте обыкновенную бумажную газету, ту, что пятачек стоит. Имеется таковая?
— Не держим этого добра, — обиделась сестра и отвернулась.
— Тоже, чортова культура, — ворчал Клим. — Громкоорателей наставили, а простой газетченки для вдумчивого читателя не допросишься…
— Отстали вы, гражданин, — вздыхая негромко заметила сестра.
Клим расхохотался. Он уже собирался прочесть этой сварливой женщине лекцию об истинной культуре, как дверь отворилась и в палату вошли двое прежних и еще человек шесть обоего пола, — все в очках.
— Как себя чувствуем? — спросил сердитый.
— Понемножку, — недовольно буркнул Клим.
— Боли есть?
— Какие там боли!
— Так. Сядьте сюда. Уважаемые коллеги, — обратился он к вошедшим, — вы имеете перед собой чрезвычайно редкий случай, так называемого…
— Послушаем, как он им будет заливать калоши, — злорадно подумал Клим.
Но послушать не удалось. Сердитый что-то быстро залопотал по латыни, обращаясь с Климовой головой, как с глобусом на подставке. Повязка давно уже была снята, а он костлявым пальцем, согнутым наподобие молоточка, все еще щелкал Клима по голому черепу, точно но звонкой античной вазе, и четко тарабарил. Белые люди в напряженных позах, вылупив очки, благоговейно ловили слова сердитого, урывками разрешая себе удовольствие также щелкнуть Клима по черепу. Климу надоело слушать звон собственного купола, он уже хотел возмутиться, как лектор неожиданно оборвал латынь и докончил по-русски.
— Строго говоря, это должны были проделать наши коллеги прошлого, но эти коллеги, исследуя покрышку снаружи, не удосужились заглянуть, что творится внутри.
Теперь аппарат исправлен и будет функционировать вполне нормально. Как видите, ларчик открывался просто.
Лектор в последний раз щелкнул Клима довольно больно по лбу. Слушатели зааплодировали.
— Чего проще, — иронически думал Клим, ощупывая шрам на затылке.
— Поздравляю, гражданин, со вступлением в новую жизнь, — обратился сердитый к Климу и потряс ему руку. Все присутствующие проделали то же самое.
— Чего это они дурака ломают? — Какая новая жизнь? — подумал Клим и спросил довольно грубо.
— А как с Глебкой? То есть я спрашиваю, придет ли за мной брат?
Профессор засмеялся. Ассистенты подхихикнули.
— Притти — это будет утомительно. Но, конечно, явиться за вами он не замедлит. Впрочем мы сейчас справимся. Смотрите на эту стену.
Профессор сделал знак сестре, та нажала какую-то кнопку. Все погрузилось в потемки. По легкому шороху у окна Клим догадался, что это опустились шторы. Неожиданно стена, на которую указал профессор, растаяла. На ее месте Клим увидел большую, замысловато обставленную комнату с огромным письменным столом возле окна. За столом, спиной к Климу, сидел какой-то тучный человек с короткими седеющими волосами. Человек с досадой повернул к Климу лицо и тоже щелкнул выключателем:
— Да, инженер Шабров! — сказал он; в ту же минуту досада сбежала с его одутловатого лица и оно стало добрым и ласковым.
— А! Клим! Здравствуй, старичина, как прыгаешь? Да не делай такого испуганного лица, сейчас все поймешь. Очень рад, старик, твоему выздоровлению. Минут через 20 буду…
Клим не мог взять в толк, что за чертовщина творится вокруг него? Несомненно, он слышал голос брата, но эта туша, которая сейчас улыбается ему, даже отдаленно не напоминает Глеба. Клима взорвало.
— Слушайте, вы! Я не люблю шуток! — крикнул он, делая шаг к толстяку.
Кто-то схватил его сзади за плечи.
— Да потерпи же, старик! — сказал толстяк голосом Глеба и все исчезло.
Клим снова в знакомой палате. Вокруг стоит толпа белых, очкастых людей, они весело перешептываются между собой. Профессор держит Клима за плечи и мягко пеняет:
— Экий вы нетерпеливый. Чуточку выдержки и все разъяснится. Через полчаса вы будете вполне в курсе дела…
Климу комок подкатил к горлу, захотелось заплакать, но он сдержался и кротко спросил очкастого:
— Скажите, я сумасшедший?
— Такой же, как и я.
— А может быть мы все — сумасшедшие? Кто знает…
Кругом засмеялись.
— Зачем вы меня мистифицируете? Как будто рады чужому несчастью.
— Это недоразумение, голубчик, — мягко заговорил профессор. — Все очень дружелюбны к вам и искренно рады вашему обществу. Просто вы… как бы это сказать? Ну, не освоились с нашей эпохой, что ли…
Клим насторожился.
— Какое у нас сегодня число? — в упор спросил он профессора.
— Первое сентября.
— А год?
— Пятьдесят третий.
— Что значит — пятьдесят третий? — растерянно спросил Клим, — Я не понимаю…
— 1953-й. Только то и значит. Понятно?
— Все понятно… — еле выговорил Клим и, опустившись на койку, заплакал.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
грубыми мазками рисующая картину иной жизни.
Через несколько минут Клим стоял перед зеркалом в корридоре и рассматривал свою фигуру, которая повергла его в отчаяние. Неуклюжая, толстенькая коротышка, как будто грубо вырезанная из картофелины. Нездоровое, одутловатое, землистое лицо. Густая, рыжая щетина на подбородке. Череп гол и блестит, как пожелтевший биллиардный шар. Типичная фигура человека под 50 лет.
— Совсем кулак Вавила, — с грустью думал Клим. — Стоило трудиться воскресать в образе такого скота. Музейный экспонат!.. Ну, что я теперь? Берцовая кость ихтиозавра, каждый праздный зевака сочтет своим долгом колупнуть… — Воскресший варвар! — с горечью констатировал он вслух.
— Здравствуй, воскресший варвар! — раздался веселый голос Глеба. Клим обернулся. Перед ним стояла грузная фигура, которую он видел на экране несколько минут назад.
Клим узнавал своего брата Глеба. Только казалось, будто тот загримировался для спектакля.
— Ну, поцелуемся же, Клим. Или забыл своего брата Глеба? Что? Не похож? Пустяки, через час приглядишься. А вот ты, по-моему, ни чуточки не изменился за эту четверть столетия. Впрочем, я тебя навещал чуть ли не ежедневно, только ты меня не узнавал. Ну, думал я, так чурбаном и сойдет в могилу мой Климка. Веришь ли, я всю науку на ноги поставил и все без толку. Самые мастистые психиатры от тебя давно отступились. Безнадежный случай, говорят. А вот подвернулся этот профессор Грунькин, пощелкал тебя по лысине и поставил диагноз. Знаешь какой? Идиоты, говорит, которые его лечили. Дяде просто требуется поднять крышку и поскрести немного под черепом, вероятно, говорит, наростик образовался. Не будь, говорит, я Грунькин, если он не будет у меня через неделю решать уравнения. Так и вышло. А ведь когда ты треснулся на улице, помнишь? — этот самый Грунькин без штанов под стол ходил. Вот они дела-то, брат, какие!..
Глеб весело хохотал и тормошил тоже повеселевшего Клима. Присмотревшись, Клим узнавал по мелочам своего любимого брата Глеба. Только казалось, будто тот очень искусно загримировался для любительского спектакля.
— А ты, Глебка, того… поступил тогда в институт? — осторожно спросил Клим.
— А ты думаешь я 25 лет все к экзаменам готовлюсь? Я, братец мой, более 20 лет уже радио-инженером. И не самым плохим, говорят. Вот увидишь…
— А я все еще рабфаковец, — вздохнул Клим.
— Ничего, я тебя подгоню. Ну, идем садиться, да и домой.
Они вышли на какую-то террасу, где Глеб отворил дверку, похожую на дверь лифта.
— Шагай!
Клим вошел и опустился на кожаное сиденье. Было темновато.
— Мы за городом? — спросил Клим.
— Да, недалечко. В санатории.
— А ты в Ленинграде живешь?
— Пока в Ленинграде. Сейчас строительный сезон. Время дорого. Через месяц на дачу переберемся.
— Это зимой-то?
— Разумеется. Не в городе же зиму жить. Это летом в Ленинграде хорошо, а зимой — в деревне рай.
— Домой на трамвае поедем? — спросил Клим, стараясь не думать пока о некоторых нелогичностях.
— Как? На тра… Ах, да! Я уже и забыл… А что, может у тебя еще трамвайные талоны сохранились? Побереги, брат, хорошие деньги можешь получить за них…
Глеб опять расхохотался, потом взглянул на Клима и спросил:
— А этот способ передвижения тебе не нравится? Да что мы в потемках сидим, как совы? Ну-ка, немножко…
Глеб дернул какой-то шнурок. Со стороны Клима поднялась шторка. Клим взглянул в окно и ничего не мог понять. Вокруг-хорошо промытая, пронизанная солнышком осенняя голубизна неба, кое-где белеют обрывки слегка подрумяненных облаков.
— Где мы, Глеб? — с испугом вырвалось у Клима.
— То есть как — где? В машине. Что ты, как будто собираешься чихнуть, Клим? А, дьявольщина… все забываю, что ты человек каменного века и тебе каждый пустяк требуется разжевать…Вот так будет лучше… Смотри и слушай…
Глеб подергал за шнурочки. Со всех сторон открылись шторки. Теперь голубизна плыла отовсюду, даже под ногами. Климу в первую минуту показалось, будто провалился пол и он опасливо подобрал под себя ноги.
— Что? Боишься? Не трусь, прочно и безопасно. Гораздо безопаснее, чем у нас в общежитии, где штукатурка с потолка падала. Помнишь? Так вот, считай это поездом или трамваем, как тебе больше нравится. Машина эта — индивидуальная, числится за мною, как за спецом, которому по роду работы необходимо быстро и часто передвигаться. Это у нас обычный способ передвижения. Есть, разумеется, также машины общего пользования. Да, вон, смотри, как раз одна из таких машин летит к нам навстречу.
Клим взглянул по указанному направлению. Бесшумно и быстро надвигалось огромное сигарообразное тело, издали напоминавшее небольшую тучку. Глеб нажал одну из кнопок на распределителе. Что-то мелодично и замысловато прозвонило над ухом.
— Четверть двенадцатого, — сказал Глеб. Значит, это — одиннадцатичасовой пассажирский Ленинград — Варшава.
Огромный силует стремительно промелькнул мимо и скрылся где-то позади.
— В три — в Варшаве. Не особенно быстро, зато покойно, — лениво говорил Глеб.
Клим делал героические усилия, чтобы не показаться брату чересчур отсталым. Не натурально позевывая, он спросил:
— А за границу пропускают?
— За какую границу? Ах, да… Ведь когда-то существовали «заграницы». Ау, брат, было да сплыло. Воздух не терпит никаких границ. Он безграничен.
— А железные дороги как?
— Что ж, железные дороги на покое доживают свой век. Впрочем, электрифицированы они. Это у нас транспортом малой скорости называется. Неспешные грузы перевозят. Пассажиры по ним почти не ездят, разве только допотопные типы, вот вроде тебя. У кого отвращение к воздуху — те по бетониркам на авто жарят. Пожалуй, побыстрее нас.
— Что такое — бетонирки?
— Обыкновенное бетонированное шоссе. У нас теперь все бетон, хотя и несколько иного состава, чем в твое время. И постройки все из сталебетона. Заводы, фабрики, жилые дома. Водо- и кипяткопроводы, топливные и другие трубы, электротоннелй, ну и прочая мура.
Клим, как во сне, смотрел перед собой сквозь стекляный пол кабинки. Внизу кто-то бешено перематывал гигантскую зелено-желтую ленту и решительно ничего нельзя было разобрать в этой призрачной радуге.
— Постой, брат. Ты с непривычки должно быть плохо различаешь. Снизимся и убавим ход.
Глеб пошарил на распределителе, где сверкали расположенные радиусом кнопки, аппарат замедлил ход и стал плавно снижаться. Только сейчас Клим обратил внимание на то, что в машине кроме них нет никого.
— А где же пилот, Глеб?
— Пилот? А где ему быть? В Ленинграде на станции сидит. Ты о телеуправлении что-нибудь слышал? Ну, так вот. Все, что летает в воздухе, движется под водой и по воде, а отчасти а по земле, — управляется с центральных станций. Без всяких проводов. По способу, принципы которого долго объяснять. Это как-нибудь на досуге. В общем — не худо. Шумящих моторов у нас, как видишь, нет. Горючего с собою не берем. Пользуемся этакими аккумуляторами, которые пополняют энергию автоматически. Они-то и несут всю нагрузку. Если хорошенько разобраться, штука довольно не мудреная.
— А часто этак… ну, с рельс, что ли сходят такие воздушные трамвайчики? — Клим потыкал локтем в стенку кабины.
— Не чаще, чем любой трамвай доброго старого времени. Только катастроф меньше бывает. Застопорит что-нибудь, опустимся легонько на землю, только и всего. Старайся лишь на голову кому не сесть, чтобы не оштрафовали за неосторожную езду. У нас на этот счет строго. И воды не боимся. Эти леталки обычно плавают, как пробки.
— А столкновения?
— Совершенно исключены. Любые такие две штуки взаимно отталкиваются. Приспособления имеются такие. Бывают, впрочем, исключительные случаи…
— Ага! — позлорадствовал Клим.
— Что — ага? Исключительные случаи бывают даже с торцовыми шашками, не то что со сложной машиной… Ведь вот с тобой было же… Ну, ну, не сердись. Лучше полюбуйся ландшафтиком.
Клим стал смотреть себе под ноги. Под ним неторопливо проплывали аккуратно разграфленные квадраты пашен, хорошенькие поселки, какие-то бесконечные, приземистые, серо-желтые здания. Квадраты поля были чем то оторочены, словно вделаны в рамы. Что особенно поразило Клима, так это полное отсутствие движения, затем необычайная прозрачность воздуха, без дыма и пыли. Он и высказал брату прежде всего эти свои соображения.
— Какого тебе нужно движения? Отдельных фигур отсюда не видно. Авто и поезда мчатся так, что тоже почти не видно с такой высоты. Впрочем, если присмотреться… Вот, смотри, точно струя переливается… Это грузовой электропоезд чешет. Сегодня будни и население на работе. В праздники, разумеется, движения больше. Слышишь музыку? Это радио старается. У нас ведь всякая работа производится под музыку. Только в праздник и передохнешь от нее, да и то не всегда. Что же касается дыма и пыли, то за это, милый друг, жестоко штрафуют. Отравлять гражданам здоровье и жизнь безнаказанно нельзя.
— Постой, постой… Ну, а если я по дороге иду, как же без пыли? Или, скажем, картошку сварить требуется, неужели же на солнышке печь? Здесь еще, слава богу, не тропики…
— Эх, трудновато мне с тобой будет, дядя. На дороге пыли не бывает, за этим милиция смотрит. Чистка, поливка и тому подобное. А картошку варят в кипятке, который подается откуда-нибудь с Ладогостроя иди Ильменьстроя, одним словом, оттуда, где воды много. Ну, как этого не понимать? Впрочем, с тобой, видно, с азбуки начинать надо. Так вот. Отопление у нас центральное…
— Это в деревнях-то?
— Это в деревнях-то. Кипяток стоградусный круглые сутки, хочешь — картошку вари, хочешь кофе заваривай, хочешь — сам парься. Печей не топят, значит и дыма нет. Поливка улиц и дорог автоматическая, так сказать через час по чайной ложке. Мытье полов… т. е. мытье дорог — раз в сутки, когда все спят. Орошение полей — тоже автоматическое, искусственное, когда Это требуется. Пашня, посев, сбор урожая — машинами. А крестьяне в это время в шахматы сражаются. Понятно?
— А что вы сеете?
— Все, что требуется, что из земли растет, — до ананасов включительно.
Клим посмотрел на брата — не издевается ли тот? Но Глеб был серьезен и энергично размахивал руками, точно учитель, втолковывающий бездарному школьнику всем попятные истины, которых не разумеет только этот кретин.
— Сеем рожь, пшеницу, кукурузу, рис. Выращиваем виноград, абрикосы, бананы, фиги…
— Уж и фиги! — вставил Клим, иронически прищурив один глаз.
— Да, и фиги, и ананасы, и все, что угодно.
— Это в Ленинградской-то губернии? Уши вянут слушать…
— Завянут — меньше будут, ближе к человеческим, — начинал сердиться Глеб. — Губерний теперь нет, есть нумерованные участки. Существует повсеместное обязательное химудобрение. Искусственный чернозем, перегной, гуано и прочее такое. Я в этой области не спец, говорю в общих чертах. Иногда увидишь и дым, даже много дыма. Это когда применяют дымовые завесы для предохранения посевов от утренников. Впрочем, это редко. Обычно применяются паровые завесы. При нашем климате этими приходится пользоваться почти непрерывно. Кроме того существует множество застекленных оранжерей и парников, — для особо чувствительных фруктов. Вот смотри, эти бесцветные строения и есть оранжереи. Не те, не серые квадраты, — это заводы и фабрики, — а вот те, прозрачные, которые изредка отсвечивают, как зеркала.
— Где же ты видишь заводы?
— Да вот же. Вот, вот, вот, — тыкал Глеб пальцем во все стороны.
— А трубы где?
— Какие трубы? Трубы в земле. Фу, опять забыл, что с троглодитом разговариваю. Фабричных труб, как это было в твое время, больше не существует. Они не нужны. Энергия подается с центральных силовых установок, подчас за сотни верст. Иногда по подземным трубам и проводам, а чаще без всяких проводников, с помощью различных сложных приспособлений. Это гораздо удобнее старой системы. Ни дыма, ни чада, ни копоти. Чисто, уютно, не жарко. Ныне рабочие в крахмале, брат, ходят. Здесь использовано все. Белый уголь — сила падения воды, — такие сило-установки существуют теперь на всех реченках. Болотный газ, — где есть поблизости торфяные залежи. Газ аммиачный, — это в больших городах преимущественно. Сила ветра. Видишь там, на горизонте, словно бабочки мельтешат, — это ветрянки. А вертикальные цилиндры — ветряные роторы. Это значит, мы приближаемся к Ленинграду. Эти же бабочки, т. е. крылья ветрянок, служат также смесителями воздуха. Вот увидишь, у нас в Ленинграде воздух, — что твоя Ривьера.
Клим, не отрывая глаз, с раскрытым от волненья ртом, смотрел на волшебную панораму. Характер местности и стиль строений изменился весьма существенно. Вместо приземистых серых квадратов всюду высились ажурные переплеты виадуков, какие-то кружевные стальные башни с наклонными гигантскими установками наверху, напоминающими огромные литавры.
— Это что там за барабаны? — спросил Клим прерывающимся от волнения голосом.
— Какие барабаны? Ах, это солнечные уловители. Силовые установки для использования естественной энергии солнца — теплоты. Это же идет для кварцосвещения жилищ. Чтобы плесень не заводилась. Весь город, от чердаков до подвалов, освещается искусственным, так называемым, горным солнцем, с помощью кварцевых трубок. Микробам, брат, теперь капут. Помнишь, как часто ты страдал гриппом? Теперь гриппозных больных за деньги показывают… Ого! Заболтались мы с тобой, — уже двенадцать. Обычно на этот перелет, — 300 километров всего — я полчаса трачу. Вот он Ленинград! Слышишь музыку? Это обеденный перерыв у рабочих.
Клим смотрел во все глаза и не узнавал города, над которым они пролетали. Мелькали воздушные машины различных величин и конструкций. Одни — сигарообразные плавно приставали к высоким остроконечным башням. Другие — типа аэропланов— уверенно спускались прямо на крыши домов.
Крыши домов… Это было совсем не то, что Клим привык понимать под «крышей». Дома не выше восьми этажей, все выравнены, как по линейке. Все одного роста, но различной расцветки, что придавало городу нарядный вид. Перекрестки улиц перекрыты застекленными воздушными мостами. Внизу, по улицам, тянутся бесконечные вереницы авто. Пешеходов почти не видно, лошадей — тоже. На высоте четвертых этажей — висячие галлереи вдоль всех улиц. По ним скользят движущиеся тротуары, с поперечными сидениями, сплошь занятые публикой.
— Смотри, это наш трамвай, да еще бесплатный, — засмеялся Глеб. — Улица — для авто. Тротуары — для публики. Крыши — для аэро. Для грузового транспорта существует метро, но его не видно. Каково?..
Клим ничего не ответил. Он весь погрузился в созерцание.
Движущиеся тротуары, только более спокойного хода, шли и по краю крыш, тогда как большая часть площади крыш пестрела зеленью деревьев и цветочными газонами, среди которых гуляла публика и резвились дети. Открытые огороженные площадки предназначались для спуска аэропланов. На одну из таких площадок опустилась машина Глеба, который шутливо сострил:
— Ну, вот и дома. Тпру! — как сказал бы наш дедушка.
Присматриваясь внимательно, Клим с трудом узнавал планировку старого Ленинграда, каким он был 25 лет назад.
Глеб указал на колоссальное здание, видневшееся со стороны Невы, все из стальных рам и стекла, сверкающего на солнце. — Это центральная фабрика химизации пищи Сокращенно — «Витаминхлеб», пояснил Глеб. — Да, ведь, ты не знаешь… Пищевые продукты, не химизированные,т. е., не просвеченные ультра фиолетовыми лучами, употреблять в пищу запрещено. Просвечивание сообщает продуктам особый витамин, увеличивающий их питательность и убивающий вредные микроорганизмы.
Они стояли на краю верхней галлереи. Внизу, посреди большой площади, высилось странно-знакомое здание, заключенное в какой-то смешной стекляный футляр.
Клим не узнал города, над котором они пролетали. Он заметил Исаакиевский собор под стекляным колпаком.
— Послушай, Глеб… Ведь это Исаакий?
— Конечно.
— А почему он того… под колпаком?
— Музейная реликвия. В защиту от стихий. Ну, шагай в лифт.
Клим вошел в машину и неожиданно рассмеялся.
— Ты чему? — спросил Глеб.
— Вспомнил одну вещь. В мое время у таких машин обычно торчала табличка: «Лифт не работает».
— Было да сплыло. Ну, вот мы и у себя. Входи.
Обедали вчетвером в небольшой уютной столовой: гость, Глеб с женой и их сын Борис, молодой инженер. На дессерт подали виноград величиной с крупный картофель и какие-то экзотические плоды, каких Клим никогда не видывал, а потому боялся есть.
— Издалека эти штуки? — кивнул он на фрукты.
— Из Новой Деревни. Я тебе уже говорил, мы всякую муру теперь выращиваем. Ну, я на службу, а ты иди хорошенько отдохни. Борис тебя проводит в твою комнату. Вечером устроим театр и прочее такое.
— Как это устроим театр? — не понял Клим.
— Как его устраивают — нажмут кнопку и готово. Ты что предпочитаешь — драму? оперу? балет? Впрочем можно все вместе. Ну, пока. Да не забудь побриться, а то ты на какое-то человекообразное смахиваешь, даже жутко смотреть. Борис, принимайся за воспитание дядюшки. Ты увидишь, какой это толковый юноша…
ГЛАВА ПЯТАЯ,
которая рекомендует, срывая розы, опасаться шипов.
Клим спал, как убитый, несколько часов. Снились огромные дыни, летающие по воздуху без руля и без ветрил, битком набитые публикой. Все указывали на Клима пальцами и высовывали ему языки. Женщины подталкивали детишек, говоря им: «Смотрите, дети, это человек каменного века. Ему всего 20 лет, а он уже лыс, как бычий пузырь. Не прикасайтесь руками, кусается»… Клима разбирала злость, ему действительно хотелось кусаться и было чего то стыдно.
Проснулся весь в холодном поту. Кругом абсолютная темнота. Пошарил на столике рукой, ища спичек. Спичек не было. Смекнул, что где нибудь поблизости должен быть выключатель. Стал обшаривать стену. Наткнулся на целый ряд кнопок, надавил одну. Над самым ухом неожиданно грянул духовой оркестр, — что-то торжественно-шумное. Когда оркестр кончил, раздался голос, говоривший что-то по-немецки. Что — Клим не понял. Только сообразил, что включил радио. Потыкал в другую кнопку. Стена напротив как бы бесшумно рухнула. Клим увидел огромную незнакомую площадь, ярко освещенную электрическими лучами. Кое-где ярко вспыхивали световые плакаты, — все на немецком языке. «Вот тебе и на, никак в Берлин попал» — подумал Клим и в первый раз в жизни пожалел, что не учил немецкий язык. Насладившись зрелищем жизни незнакомого города, Клим ткнул следующую кнопку.
Берег моря. Ярко светит солнце. В воде плещутся черные люди, — точно головешки плавают. Другие, в белых плащах, прогуливаются по берегу.
— Батюшки, никак Индия… Занятная штука, надо будет потом расспросить Глеба, как она делается… Здорово, должно быть, нынешние ребятишки географию знают.
Клим пробовал кнопки одну за другой. То становилось совсем темно и слышалась только невидимая музыка, то неожиданно являлся перед глазами целый незнакомый город, залитый электричеством или сверкающий в лучах солнца. Иногда получалась комбинация, когда было видно и слышно одновременно.
Одна картина бросила Клима в жуткую дрожь. На громадном, слабо освещенном поле происходил маневры, а быть может и военные действия. Тучами сновали аэропланы. Колоссальные пушки изрыгали целые потоки огня. Сверху падали какие-то вертящиеся волчки, которые, вонзившись в землю, поднимали смерчи пыли и дыма. Воюющих не было видно. Буквально ни одного человека.
— Где это может происходить? В Европе или в Америке? — соображал Клим. — Какая теперь политическая обстановка? Кто с кем воюет? Жаль не догадался спросить у Глеба. Вот, идиот…
Неожиданно картина погасла сама собой, без нажатия кнопки. В ту же минуту в коридоре за стеной послышался топот ног и чьи-то тревожные крики.
Дверь порывисто распахнулась. На пороге стоял, со свечей в руке, растерянный Глеб.
— Клим, ты спишь? Живо в газоубежище… Ожидается налет неприятельских аэро… Все огни в городе погашены…
— А разве мы воюем? — не унимался Клим.
— Ну, разумеется… Скорее копайся… дорога каждая секунда…
— С кем мы воюем? — не унимался Клим.
— До лекций ли теперь, голубчик!.. Давай руку… Бежим…
— Дай ты мне хоть штаны натянуть, — взмолился Клим.
— А!.. Кто тебя в темноте разглядывать будет — не на параде…
Глеб схватил опешившего Клима за руку и почти силой потащил по темному коридору. Потом толкнул его в какую-то щель. Клим почувствовал, как у него из под ног выскользнул пол. Свеча от движения воздуха погасла.
— В лифте спускаемся, — сообразил Клим.
Машина с разбега остановилась. Брат вытолкнул Клима куда-то в темноту, насыщенную придушенным человеческим гомоном. Клим обо что-то споткнулся, попытался удержаться на ногах, но только взмахнул руками и упал затылком, как тогда, на улице…
— Клим!.. Где ты?.. Дай руку… — уловил он потухающим сознанием голос брата…
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
которую, в целях экономии времени, можно было бы поставить на место второй.
…………………..
УСЛОВИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА
1) Читателям предлагается прислать на русском языке недостающую, последнюю, заключительную главу к рассказу. Лучшее из присланных окончаний будет напечатано с подписью приславшего и награждено премией в 100 рублей.
2) В систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками «Мира Приключений».
3) Никаких личных ограничений для конкурирующих авторов не ставится, и возможны случаи, когда один и тот же автор получит в течение года несколько премий.
4) Рукописи должны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашом!), четко, разборчиво, набело, подписаны. именем, отчеством и фамилией автора, и снабжены его точным адресом.
5) На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений».
Примечание. Авторами, состязающимися на премию, могут быть и все члены семьи подписчика, а также участники коллективной подписки на журнал, по тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающей «Мир Приключений»).
6) Последний срок доставки рукописей — 1 февраля 1929 г. Поступившие после этого числа не будут участвовать в Конкурсе.
7) Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград 25, Стремянная, 8. В Редакцию журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.
8) Не получившие премии рукописи будут сожжены и имена их авторов сохранятся втайне. В журнале будет опубликовано только общее число поступивших рукописей — решений литературной задачи.
9) Никаких индивидуальных оценок не премированных на Конкурсе рукописей Редакция не дает.
Следующий рассказ на премию в 100 рублей будет напечатан в ноябрьской книжке «Мира Приключений».
ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 8
Решение рассказа-задачи «ЛУННАЯ ДОРОГА»
Попрежнему, одновременно с заключительными главами, в Редакцию прислано много писем по поводу Конкурса вообще и очередного в частности. Некоторые из писем представляют общий и литературный интерес, и мы на них кратко остановимся. Письма эти имеют значение и для характеристики отношения читателей к Конкурсу, и для определения степени восприятия читателями конкурсных рассказов. Наш же разбор писем послужит еще новым выяснением цели и значения Конкурса, т. е. указанием, как нужно извлекать наивысшую пользу из этой системы работы.
Один из добросовестных участников систематического Конкурса, получивший однажды и премию, в весьма длинном и литературном письме выражает недовольство рассказом «Лунная дорога», потому что автор (а значит и Редакция) не поставил точку где-то раньше, а сам дает ответ на основной вопрос рассказа.
Заключение — правильное, а оценка — нет. Весь рассказ — «доказательство от противного». Весь рассказ — гимн труду, только труду и его бодрящей радости. Это — социальный стержень повествования, ярко выраженный словами бывшего миллионера, прозревшего после изумительных попыток истратить 17 миллионов. Главное решение автор и Редакция взяли на себя потому, что чересчур важен смысл и значение рассказа, что напечатанный без этого решения он представлял бы возможность кривотолков или мог быть не понят вовсе массой читателей, не принимающей никакого участия в Конкурсе. Он пропал бы для читателя, а между тем по своему и социальному, и ярко художественному значению он заслуживает особенного внимания представляет исключительный интерес оригинальностью и картинностью разработки сюжета. Участникам Конкурса оставалось, однако, решить еще несколько вопросов и решить по своему усмотрению, отдавая предпочтение фантастической изобретательности в дальнейших похождениях действующих лиц или логическому становлению сюжета. Не нравится этому участнику Конкурса и построение рассказа.
«Кажется, — пишет он, — еще Гоголь сказал, что если писатель, описывая комнату, говорит при этом, что на стене комнаты висело ружье, то надо, чтобы впоследствии это ружье играло какую-нибудь роль в произведении, иначе незачем было о нем упоминать. Для чего нужно описание ледохода на Амуре? Зачем знакомить читателя со всем растительным и животным миром дальневосточной окраины? Совершенно не важно, будет ли происходить рассказ Мирона на Амуре, на Днепре или даже в вагоне железной дороги»…
Поправим маленькие литературные ошибки автора письма. И сущность не верна, и то, что он приписал Гоголю, на самом деле было с Дюма, когда один автор читал ему скучнейшее произведение свое. Дюма оживился при фразе, что герой вошел в комнату и поставил у двери ружье. Долго читал автор, и когда кончил, Дюма спросил: «а что же ружье?» «Какое ружье»? — недоуменно переспросил уже сам забывший о нем автор. И мастер слова дал действительно ценное указание, что не следует обременять действие ненужными подробностями.
В рассказе «Лунная дорога» ледоход на Амуре нужен потому, что здесь герои повествования уже получают свою первую характеристику. Описание природы нужно потому, что герои стремились всю жизнь к необычайному, и сюда, на далекий Амур, пришли, ибо он манил их своей необычайностью обстановки. Они, быть может, захирели бы в условиях поденной физической работы уездного городка. Пропала бы красочность фигур и художественная стройность и цельность рассказа. Для событий нужна соответственная рамка. И рамка дана великолепная. Архитектоника рассказа не нарушена сжатым и сильным описанием Амура, читатели получили в художественной форме длинный ряд поучительных и легко запоминающихся сведений, а участники Конкурса, т. е. желающие работать в литературе — прекрасный образец описательного повествования.
На конкурсные рассказы Редакция, вообще, обращает особенное внимание, придает им особую ценность и всегда стремится, чтобы читатель мог извлечь из них, кроме литературного удовлетворения, как от всякого чтения, и самую разнообразную пользу, видя образцы различных форм построения рассказа, развития параллельных или пересекающихся тем, характерного стиля и т. д.
Мы тем не менее признательны нашему литературному корреспонденту. Его хотя и неосновательные замечания дали нам повод выяснить читателям кое-что, что быть может осталось бы или незамеченным, или не продуманным. А гимнастика мозга при решении литературных задач — путь к верному успеху.
В противоположность доброжелательному критику приходится отметить зложелательного, того самого, что ставил нам в виду «отсутствие заглавия» в рассказе «Где выход» и не знал множества произведений с заголовками в той же вопросительной форме. Теперь он упрекает нас, что у автора «Лунной дороги» все описание переврано, что бенгальского тигра на Амуре нет, нет тибетского медведя и т. д., другими словами сводит на нет ту часть рассказа, которая в легком изложении дает полезные знания. Конечно, если мы скажем, что автор, остающийся анонимным, сам был на Амуре, сам видел ледоход и все то, что описывает, и кстати упомянем, что снова собирается в эти интересные края, — это не будет убедительно для единственного недоверчивого читателя, желающего все проверить лично. Всегда помогать ему мы не можем: к сожалению, у нас нет времени на такую работу. Но на этот раз еще ответим: указания могут пригодиться вообще любознательным людям.
Много есть трудов об Уссурийском крае и укажем на первый подвернувшийся — известные этнографические и статистические очерки под редакцией П. П. Семенова-Тяньшанского. Там можно найти любопытные сведения. Например:
«Животный мир Уссурийского края, подобно растительному царству, совмещает в себе обывателей теплых стран и холодного севера. Здесь тигр бенгальский нередко живет в соседстве с соболем; здесь пятнистый олень-аксис, уроженец Ост-Индии и Зондских островов, пасется вместе с изубрем, т. е. оленем холодных стран. Здесь сошелся бурый медведь той разновидности, которая живет на Камчатке, со своим собратом из Тибета. Барс, дикая кошка, гималайская куница, переселились сюда из южно-азиатских стран. Все эти звери живут в Уссурийском крае оседло и выводят своих детенышей» и т. д.
А ведь Уссурийский край граничит с Амуром.
В очерке «Амур и его притоки», Н. Тарасова, читаем:.
Затем следует область, простирающаяся до Буреинского хребта. Встречающиеся здесь рядом восточные и западные растения придают ему характер пограничных гор, так что по всему Амурскому краю нет такой смеси тропических и северных форм, как в этой области.
Буреинский хребет пролегает выше по течению Амура, к Благовещенску, где р. Бурея впадает в Амур. Ни о верховьях, ни о низовьях Амура — как утверждает автор письма — в рассказе не говорится ни слова.
Если строптивый читатель прочтет указанные очерки сам (да заодно и другие труды по географии и этнографии России, — любые), то он наткнется в них на ту флору и фауну, которая указана в рассказе. Здесь он увидит и рододендрон, и жень-шень, и ель, и дикий виноград, абрикосник, грибы, барбарис, ореховое и пробковое дерево и т. д. И тигра бенгальской породы, и соболя, и россомаху, и антилоп, и т. п., все, что упоминается в рассказе. И даже японского ибиса и белую полярную сову, о которых в рассказе не упоминается.
Очевидно, некоторые, и в том числе два читателя — критика, мнения которых мы привели, плохо усвоили рассказ, цель и смысл его.
Было бы несправедливо не упомянуть о другой группе, прекрасно понявшей задачу. Вот выдержки из обширного письма одного участника Конкурса. Приводим их вместо обычного нашего разъяснения, ибо они заключают правильные мысли и ярко свидетельствуют, как хорошо и вдумчиво относятся к предоставляемой им возможности литературной работы иные читатели.
«Лунная дорога» в отличие от всех предыдущих рассказов-задач — пишет этот участник Конкурса — предоставляет широкий простор для бесчисленного количества решений.
Если раньше, вопреки определенно в ясно намеченным в рассказах вехам, многие авторы заключи тельных глав стремились вырваться за отведенные границы для их собственной фантазии, то здесь это естественное стремление состязаться не только с другими участниками Конкурса, но и с автором всего рассказа становится уже почти законным.
В самом деле, кроме обмолвки Мирона: «главное мною все сказано», — как будто других ограничений ни для размера, ни для содержания заключительной главы но дано. И, наоборот, повествование Мирона обрывается на событии, имевшем место, во всяком случае, более, чем за десять лет назад, причем ясно потому, как ведется рассказ, что Мирон — это один из двух героев истории о миллионах. Этим самым отпускаются возжи.
Здесь, почти не нарушая условий, данных рассказом, можно написать бесчисленное множество самых разнообразных «заключительных глав», начиная с маленьких, в несколько строк, и кончая целыми романами.
«Лунная дорога» с одинаковым правом может получить «недостающую заключительную главу» и также может послужить сама лишь вступительной главой, завязкой для рассказа, романа или серии рассказов.
Разумеется, чрезмерно объемистый конец исключается условиями Конкурса. В сущности, он исключается также и основным замыслом рассказа, требующим лишь удачного завершения, закругления, но возжи неожиданно отпущены, дана поблажка тенденции к расползанию и, невидимому, надо ожидать интересных скачек.
Я лично сознательно оставил рискованный путь погони за Ряхиным и И. Гавриловичем по неверной лунной дороге, так как он увел бы меня слишком далеко, и явился прямо к догоравшему костру. Но и здесь рассказ можно было бы завершить на множество ладов. Не могу сказать, чтобы я считал свое «завершение» особенно удачным.
Между прочим, читая рассказ, я поймал себя на том, что без малейшего сомнения разбирался в поступках и отдельных словах его персонажей, как будто это были живые люди, как будто все детали рассказа имели место в действительности и как будто каждую черточку, в связи с остальным содержанием, можно было учитывать как веский признак, как реальное доказательство в пользу того или иного решения. Пытаясь уяснить себе причину и основательность такой уверенности, я пришел к заключению, что эту уверенность внушает особая манера и мастерство автора. Рассказ дает необычайно выпуклые, скульптурные фигуры, яркость и жизненность которых еще более усугубляется особыми размашистыми и одновременно скупыми мазками фона. Эти мазки иногда (как при рассматривании картины вблизи) режут глаз, иногда как будто иное слово окажется неуместным, мелькание излишним, а в целом — дает нужное сочетание.
Эти яркие конкурсные рассказы я читаю всегда с наслаждением.
Возможно, что особый интерес, придаваемый рассказам задачей, заключенной в них, заставляет полнее оценивать каждое слово, возможно, что, независимо от того, что дано автором, каждый вообще рассказ, у которого отрезан конец, можно в большей или меньшей степени рассматривать, как кусок реальной жизни и подводить к нему логический и художественный конец, по это не противоречит моей оценке художественного значения рассказов — задач, данных Вами до сих пор, а лишь снова подтверждает, что учиться читать надо так же, как в учиться писать.
К сожалению, однако, автор письма ошибся в своих предположениях относительно ((интересных скачек». Конкурс № 8 нужно признать неудачным, хотя и прислано 46 решений (из них 11 подписчицами). Объясняется это, надо думать, совершенно независевшим ни от Редакции, ни от Издательства запозданием выхода № 7 журнала и естественной торопливостью читателей, спешивших прислать свою работу к определенному, как фактически оказалось в действительности, чрезмерно короткому сроку.
По содержанию все полученные заключительные главы можно разбить на 2 больших группы: в одной — отдано предпочтение приключениям героев после того, как они поплыли по лунной дороге, в другой — содержится гимн труду с разными вариациями. В преобладающей численно первой группе проявлено большое разнообразие фантазии. Было бы затруднительно даже кратко перечислить все то, что надумали читатели.
И как досадно, что небрежность и недостаток внимания погубили три хороших заключительных главы, присланных подписчицами: Л. Н. Е., Л. А. Л. и Н. А. Л. У всех трех женщин, живущих в различных концах России, одна и та же ошибка: из беседы у костра обнаруживается, что рассказчик Мирон — это-то и есть Ряхин. Ряхин но мог бы так рассказывать, хотя бы по одному тому, что он все время иронизирует над Иваном Гавриловичем и даже издевается над ним, а себя восхваляет. Только сам бывший миллионер в этом тоне мог говорить о себе и о Ряхине. Несколько подписчиков также сделали эту непростительную ошибку. Не сумели прочитать, не сумели и написать.
Вообще недостаточная вдумчивость при работе проглядывает нередко. Перевираются имена действующих лиц: у одного и того же автора Иван Гаврилович на протяжении коротенькой главы превращается то в Илью Григорьевича, то в Ивана Григорьевича. У одного участника, одаренного фантазией, к сожалению совершенно недисциплинированной, — Мирон по внутреннему русскому морю, — это ясно сказано в рассказе, — ухитряется приплыть прямо в Лондон. Географии дано по шапке! Здравому смыслу — также. По версии автора, герои рассказа прежде всего перепились в матросском кабаке, Ряхин вдруг оказался мошенником и удрал с 5 миллионами, хранившимися в английском банке, а И. Г. был найден на улице мертвым от запоя, и английские богачи заказали его восковую фигуру для музея знаменитостей. — Такую же дикую фантазию проявил и автор, пригнавший лодку героев к неизвестному островку. Там оказались мать и дочь итальянки. Они также откуда-то бежали. Цитируем: «Ряхин взял дочь, а И. Г. — мать». Мужа итальянской матери ровно 3 дня назад, оказывается, растерзал тигр. — Или: героев потянуло в родные места, и вот они на Амуре. — Опять плохо прочитано: где автор нашел хотя бы намек, что Амур — родина Ряхина и И. Г.? Таких примеров неумения читать можно бы привести еще не мало, но довольно и этих.
Из первой группы укажем на несколько менее трафаретных решений, так или иначе в духе рассказа. Приятели побывали на золотых приисках. Там нашли громадный самородок платины. Попали в Париж и вздумали поощрять упавшую во Франции рождаемость, уплачивая каждой женщине 50 фр. в месяц на ребенка. Коренной недостаток этого решения тот, что приятели уже в последней напечатанной главе оставили свои сумасбродства и провозгласили здоровый труд, как основу жизни. — Или в начале революции Ряхин помогает восставшим матросам Захватить судно, делается активным борцом, выдвигается, становится членом партии, членом Совета депутатов, но… уезжает опять с И. Г. за границу организовывать «Международную Ассоциацию просвещения отсталых масс». Тот же недостаток, что и в указанном выше решении! — Еще по одной версии, герой работал на железной дороге, влюбился в дочь подрядчика, пользовался взаимностью, но узнал, что в приданое дают много тысяч, и ушел. Наступила революция. Пришлось переменить имена и т. д. — Нужно ли указывать, почему это решение плохо? — Или вот еще: друзья приплыли на островок озера (?). Там встретили Николу-Холостяка. Из его рассказа видно, что он был во «Дворце голодного ума». Предложил сжечь его и всех предоставить самим себе. Приняли его за сумасшедшего и выгнали. Он все-таки сжег и «теперь бежит сам, не зная куда».
Эти образчики приведены, как более оригинальные, — и только.
Отмечая типичные сюжетные решения, скажем и о моменте, мимо которого почти невозможно пройти: любопытство слушателей задето, и всем хочется знать, не сами ли герои под видом Мирона и Михаила присутствуют тут. Большинство так и решает. Одни заставляют Мирона признаться, другие предоставляют догадаться горбуну, окающему парню и т. д. Эта последняя часть решения разработана вообще лучше первой. Отметим здесь наиболее отличные от других варианты. Ночью, когда все заснули, набросились на Мирона. «Скажи, где у тебя деньги, в ладонке или в поясе». Дана сильная, прямо кошмарная сцена насилия. — col1_0 рисует хорошую картину подрывных работ, во время которых заканчивается действие. — У одного читателя Мирона (к сожалению — Ряхина) узнает рабочий из «бывших людей», клиент «Дворца голодного ума» — в прошлом. — У другого: Ряхин и И. Г. ночью резонируют. У третьего они почему то утром уходят. Читатель остается в недоумении о причинах.
У нескольких подписчиков (В. Н. и др.) хорошо сделаны выводы — логические и ясные, и дополняющие смысл рассказа о ценности труда.
Из работ, доставленных на Конкурс, отметим еще толковую главу Г. С. Б. и хорошую пояснительную записку И. Б К.
Есть мелочи, останавливающие на себе внимание, и хорошие, и дурные. Вот у подписчицы Н. И. З. прекрасная деталь. — Когда все рабочие улеглись, молодой парень «снял поддевку и укутал мирно храпевших Мирона и Михайла от свежести близкого рассвета». Почему мы остановились на этой короткой фразе, на этой крошечной подробности? Да потому, что сразу виден из нее процесс творческой работы автора. Он рисовал себе картину, он видел ее, он искренно писал. А вот никчемная вычурность, искусственный набор слов, противоречивые представления, склеенные вместе, и отсутствие образа у другого автора: «за этим последовала пауза, до краев полная легкой, свежей тишиной, еще более рельефно выделяемой неслышными шумами сказочной лесной ночи». Как будто и звучно, а вдумайтесь!..
Р. S. Граждане! Присылайте рукописи на Конкурс писанными на машинке или очень четко чернилами. Набросанных карандашем читать не будем.
_____
Из 46 решений нет ни одного, которое вполне удовлетворяло бы всем условиям задачи. Приходится определять премию только путем сравнения относительных достоинств заключительных глав. И премия делится на две части.
По присуждению Редакции, 60 р. премии на Конкурсе № 8 Систематического Литературного Конкурса 1928 г. получает подписчик
НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ ЖЕЛЕЗНИКОВ (Москва)
и 40 рублей премии подписчик
НИКИТА ВИССАРИОНОВИЧ ПОВОРОЗНИК (Бобруйск, БССР),
за следующие заключительные главы к рассказу
ЛУННАЯ ДОРОГА
1-й ВАРИАНТ.
— Когда б не доплыли, откудова бы Мирон откопал рассказать-то? — сочно заокал парень, — он, чай, не из пальца высосал, а ведь из жизни это! Так что ли, Мирон?
— Правда, милый человек, ничего не присочинил. Все было.
— Ну, так ты Ряхин и есть, — сказал горбун и, завистливо вскинув на Мирона глаза-удочки, посмотрел, точно примерился, где бы подцепить рыбину покрупней. Потом досадливо отвернулся.
— А и глуп ты был, Мирон Ряхин, хоть и бахвалишься. Подумаешь, гений какой! Подучил Иванушку-дурачка, миллионера, как понелепее растрясти капиталы… Нет! Оба вы не умели распорядиться деньгами. Вот, когда б он меня позвал!.. Я ж бы его, мозгляка, научил… Ох, научил бы!.. Да я бы… У-ух!..
Он зажмурился, спрятал в мешках век удочки и простонал.
— Ишь его разбирает: — засмеялся кто-то.
— Что это ты все: «я! да, я»… Интерес какой! — крикнул парень, — человек, может быть, досказать хочет, а ты опять про себя! Ну, как же, Мирон? А?
Мирон, с еле заметной улыбкой внимательно наблюдавший за горбуном, нагнулся к костру, пошевелил палкой угли и продолжал:
— Дальше можно или очень много рассказать, или ничего. Жизнь обоих потом была полна приключений, бродяжничества и вольного труда. Кой что порасскажу вам после, в другие вечера. Но сейчас мне бы хотелось защитить Ряхина. Посудите сами, друзья! Если правда, что Ряхин — это я сам и есть, то что же тогда выходит? Я, то-есть, Ряхин, расхваливал себя на все лады. И «гений» я, и «настоящий человек» и все прочее. А про своего друга, с которым вместе многое пережил — то и дело повторял, что он был и дураком, был и глупым, был и недалеким!.. Хорош тогда гусь этот самый Мирон Ряхин!
Нет, приятели! Ряхин не таковский. Уж по одному этому ясно, что я — не Ряхин. Если хотите знать, он три года назад расстался с Иваном Гавриловичем и занялся изучением авиации. Как ему это удалось при его пожилом возрасте — его секрет. Но он сказал, что ему надоело карабкаться жуком по земле и смотреть снизу вверх на облака, а хочется посмотреть на спину матушки-земли, проносясь вверху, в глубине воздушного океана с быстротою циклона. Ну, а при желании чего не сделаешь!
Но мне, знаете, приятно, что вы приняли меня за Ряхина. За себя приятно.
— Ну, а как же Иван Гаврилович-то без Ряхина остался? — нерешительно спросил кто то.
Мирон засмеялся.
— Что ж он, ребенок, что ли? У него было много времени, чтобы научиться жить. Да главный экзамен на жизнь Иван Гаврилович уже сдал, когда они пошли по лунной дороге.
Вот вы пораскиньте умом.
Сошлись двое. Один — недоучка, увалень, ходивший на помочах, не знавший жизни, сперва ослепленный, а потом — придавленный богатством.
Другой был гениален, свободен, его не соблазняли деньги, не связывала обуза бесплодной жадности. У него была другого рода жадность: он ненасытно стремился въедаться в жизнь. И они пришлись друг другу как раз впору, как ключ, вложенный в соответствующий ему замок. Гений Ряхина помог Ивану Гавриловичу пройти с пользой для себя через самое трудное испытание.
Приключение с миллионами, а в частности Музей Подтяжек, освободило миллионера от бремени помочей и в буквальном, и в переносном смысле; научило его самостоятельно ходить и жить. Он оказался хорошим учеником Ряхина.
Помимо того, что он открыл свойства голодного ума, он сделал еще четыре открытия, которые, не отличаясь сами по себе новизною, для него лично развертывали новые перспективы.
Он понял, во-первых — что жизнь гораздо интереснее, чем он думал, и он ее чуть не проглядел, не подозревая, что она всегда тут. под самым локтем, что она — если выразиться высоким слогом, — арена, на которой миллионы живых существ миллионы лет борются за наилучшие для себя сочетания многих миллионов возможностей.
Во-вторых он понял, что искать счастья в готовой пище, кроющейся за деньгами — это тоже, что пытаться укусить локоть, так как счастье — в непрестанном преодолении препятствий. Если держаться известной диэты, тогда ум будет постоянно искать и находить для себя все новую пищу.
В третьих понял, что он, Иван Гаврилович, вовсе уж не так глуп, как он сам и все другие думали; возможность «нажить ума» для него вовсе не исключена.
И, наконец, в четвертых, он понял еще. что дешевле заплатить деньгами за жизнь, чем жизнью за ее условные знаки — деньги.
Так что Иван Гаврилович теперь тоже настоящий человек.
Мирон смолк.
Еханьдя бросил на тлеющие угли ветку можжевельника. Стало еще темней. Ветка зашипела. Потом, точно кто-то мехами снизу пустил сильную струю воздуха, ветка вспыхнула, с треском выбросив вверх искряную метлу.
Лицо Мирона ярко осветилось.
— Вот оно что!.. — громко воскликнул один из «бывших людей». Он вскочил на ноги, отдавив при этом руку кому-то, лежавшему рядом с ним. Все завозились. Раздалось несколько недовольных восклицаний.
— Кто тебя укусил?
— Я вспомнил, — сказал бывший человек.
— Чего ты вспомнил? Что дома штаны забыл? — съязвил пострадавший от бурного проявления его воспоминаний.
— Я тоже видел в паноптикуме восковую фигуру этого самого Ивана Гавриловича, и историю его слышал.
— Ну и что же из этого? Мы и так знали, что Мирон не врет.
— А вот то, что вы этого Ивана Гавриловича видали живым.
— Это на льдине с Мироном, что ли? — спросил горбун.
— И на льдине, и у костра. Вот он сам здесь, — и «бывший человек» ткнул пальцем в сторону Мирона.
Мирон, точно речь шла не о нем, улыбаясь смотрел на догоравшую ветку.
2-й ВАРИАНТ.
Вопрос Мирона точно разрядил очарование, навеянное его рассказом. Последовал ряд возгласов и замечаний, в которых отразились переживания каждого слушателя и его взгляды на вопросы, затронутые рассказчиков, вопросы близкие каждому из слушателей — о деньгах и о труде. Не всем было понятно все в равной мере и каждый поэтому вывел свое заключение, но больших расхождений не было.
Еханьдя, который все время слушал, не спуская почти немигающих подслеповатых глаз, первый прервал своим писком тишину, царившую в кругу у костра.
— Миного теньга, мало работа… Моя мало работала, миного кутил — ой, плохо.
Китайцы, видимо, не представ шли себе, что значит много денег, а тем более расплывчатое представление было у них, да и у большинства слушателей, о миллионах. Один из китайцев со вздохом не согласился с Еханьдей.
— Зачим плоха… Моя харош. Деньга прятал, моя не работал, харош кушал…
— Пустяки все, — сказка, — авторитетно и с оттенком презрения заявил парень с веселыми глазами. — Вот наши миллионы. — Он повел кругом своей широкой ладонью, как бы давая понять, что его миллионы в этой крепкой ладони и в той борьбе со стихией, которую он ведет наравне с другими. Эту мысль он подкрепил словами:
— Была бы сила, а на наш век хватит миллионов.
Горбун, у которого во время рассказа глаза горели, как светляки темной ночью, остался при своем прежнем мнении:
— Эх, мне бы хоть миллиончик, я бы знал как пожить!
Оно, конечно, большие деньги — большие хлопоты, — начал было резонерски молчавший все время очевидно «бывший человек». Но все же неразумно поступил и Ряхин: надо было и на черный день оставить.
— Нет, друзья, не согласен я иметь много денег, но не иметь способности работать, — уверенным тоном заявил стоявший у костра крепко сложенный человек, голый до пояса, с мускулатурой борца и мощно посаженной на широких плечах головой. Довольно, братцы. Досказывай, Мирон, до точки, да и айда спать: нам, ведь, раненько надо вставать, наши миллионы добывать.
Это предложение все поддержали.
— Да что и рассказывать, — начал Мирон своим спокойным голосом. Я сам вам говорил, да и некоторые из вас правильно вывели заключение, что для человека всего важнее труд и любовь к нему. Понял это и Иван Гаврилович. И вот друзья поплыли по лунной дорожке и… Кто то здесь спросил — доплыли ли они куда? — Да, они выплыли на верную дорогу. Во многих местах они побывали и везде только трудом добывали себе средства к жизни. Они влились в ту многомиллионную армию, которая создает сама миллионы, которой держится жизнь на нашей планете, в армию, часть которой составляете и вы, и которая творит прекрасную легенду о человеке-титане. Они поняли, что труд — это жизнь, это созидание и творение — он облагораживает, а существование на средства, добытые трудом других, это моральная и часто физическая смерть.
Мирон поднялся и его высокая, бодрая и мускулистая фигура при свете догорающего костра казалась олицетворением силы.
— Богатство для одного лица — это моральная тюрьма, это яд лени. Оно порождает нежелание работать, растлевает дух и тело. Труд дает и мощь духа, и силу тела, особенно труд коллективный, перед которым не устоит ничто и который, как вы сами видите, оживляет самые дикие недоступные уголки; труд, стремящийся создать новую светлую жизнь.
— Эх, — крякнул приглушенно парень с веселыми глазами, расправляя плечи, — и хорошо же ты говоришь, Мирон. — Затем, весело блеснув зубами, он задумчиво добавил — А знаешь, Мирон, я думаю, что по весне мы спасли на ледоходе Ряхина и его приятеля Ивана Гавриловича.
— Ну, и думай, — ласковым голосом ответил Мирон. — А все же, друзья, пора и на боковую.
Медленно, как бы нехотя, все разошлись по своим местам, но долго еще, уже засыпая, переживали подробности рассказа-сказки и с гордостью думали, что и они полезные винты в той огромной машине, которая творит новую жизнь, прорубает окно в прекрасную жизнь будущего.