Белые ночи Донецка
Донецк. Август четырнадцатого. Зной. Суховей. Редкие отдаленные звуки взрывов и артиллерийских выстрелов. Смотрю фильмы о гражданской войне, о Великой Отечественной и шкурой своей, дрожащим нутром понимаю, что разрушительная сила современного оружия стерла разницу между фронтом и тылом. Герои Булгакова не прятались в подвалы. Киев переходил из рук в руки, а Турбиным, чтобы выжить, достаточно было не выходить из дому во время боев. У героев Симонова был тыл, куда не долетали фашистские снаряды и авиация. В сегодняшнем Донецке тыла нет. Авиация и артиллерия украинской армии перекрывает всю нашу территорию вдоль и поперек. Куда и в кого им заблагорассудится выстрелить, из какого оружия — никто не знает. Поэтому все чувствуют себя на мушке, которую не видят, но которая есть. Сухой треск автоматных очередей за окном квартиры мало кого пугает. А вот громкие звуки и вспышки… Даже в квартире надо успеть различить летальные сигналы от не летальных и принять решение, от которого будет зависеть жизнь. Но это теория. Чаще всего прилетают один, два снаряда и рвут тела тех, кому не повезло в этот раз. Чье обезображенное фото, обойдет газеты мира, никто из дончан не знает. Чей домашний очаг будет разрушен? Любое размазывание человека по асфальту на Донбассе легитимно. Все разорванные тела детей и женщин украинские и мировые СМИ списывают на «террористов». Многочисленные свидетельства жителей Донбасса о том, что «нас убивает украинская армия и ее наемники» никто не видит. На днях под окном моего дома так шарахнуло, что кошка подпрыгнула. Я подумал: «Это огромная пушка». Одел шорты и вышел. Пушки не видать. Идут три ополченца с автоматами наперевес. Один из них: «Мужик, ты шо дурной? Не слышишь, шо стреляют? Бегом в убежище!» Я пошел домой. По дороге пытался состыковать виртуальную украинскую реальность с объективной действительностью: «Одни террористы стреляют, другие заботятся о моей жизни, так что ли? Есть же люди, которые в этот маразм верят».
Четырнадцатого августа четырнадцатого года. Мое любимое число. День рождения сына.
Вчера из больницы Петровского района нашего прекрасного Донецка, разбросанного на десятки километров по Донецкому кряжу, эвакуировали больных. Этот спальный район обстреливает украинская армия. Разбили в нескольких местах больничный забор. Попали в пищеблок и гаражи. Убили трех случайных прохожих. Больных, слава Богу, миновала чаша сия. Их радикально «не вылечили». Персонал тоже уцелел. Редкие для Донецка остатки поклонников Украины не сдаются и говорят, что больницу обстреляли террористы потому, что террористы поставили рядом свой блокпост.
— Кто обстрелял? — спрашиваю.
— Террористы, — отвечают.
— Сами себя?
— Так они же все обкуренные.
Дальше говорить нет смысла. Когда люди не состыковки реальности объясняют чьей-то глупостью или обкуренностью, то понятно, что истина им не нужна. Они ее знают априори. Все, что противоречит их «истине», они отвергают, а все, что подкрепляет ее, принимают. Такие люди не заботятся о том, что «реальность», проглоченная ими, виртуальна. Они считают ее объективной истиной потому, что она совпадает с их априорными убеждениями. По тому, какие новости, с каких каналов записаны в памяти у таких биофлэшек, можно судить о их политических пристрастиях, но и только. Добраться до объективной реальности в разговоре с биофлэшкой тяжело, ибо по некоторым вопросам память их полностью заполнена виртуальной реальностью.
Часов с одиннадцати начали обстреливать и наш район. Два снаряда ударили в террикон, видный из окна моего кабинета. Красноватый столб пыли от первого взрыва и темный от второго повисли в знойном донецком воздухе. Ветра нет. Зрелище ирреально. Не верится, что собственными глазами вижу взрывы на донецких терриконах. Собственная армия по собственному городу бьет из артиллерии, а собственное правительство, для прикрытия обстрела Донбасса, сочиняет сказки о российской агрессии! Армию и правительство мы же и содержим! С нас даже стали удерживать дополнительные деньги на обстрел наших домов! Фантастика!
Начавшийся артобстрел, тревожные звонки, рассеянных по Украине и России плачущих дончан, которые сидят в сети и узнают новости раньше нас, вынудили спасать свою драгоценную шкуру. Час дня. Иду по опустевшему Городу. Вспоминаю белые ночи Ленинграда. Если вы не видели донецких белых ночей, то вы не были в Донбассе в период лихолетья! Уже четвертый месяц нас бомбят и обстреливают. Мы пережили и переживаем авианалеты и артобстрелы. И выживаем среди них! Автоматные очереди для нас как писк комара. Если вы думаете, что за эти четыре месяца мы не изменились, то вы ошибаетесь. Мы действительно, чем дальше, тем больше, становимся отдельным народом, который отличается уже от дончан, уехавших из Донецка четыре месяца назад. Мы на фронте. Они в тылу. Да еще вражеском! Мы нюхаем порох. Мы прячемся в подвалах. Мы, идя на работу или с работы, передвигаемся по Городу перебежками. Мы забываем о деньгах, об одежде, об украшениях. Дом наш — нам не принадлежит: секунда и то, что было домашним очагом превращено в груду мусора. Мы переоцениваем ценности. Мы учимся помогать друг другу. Мы узнаем, что такое сплоченность и локоть-соседа, сослуживца, друга, случайного прохожего. Мы каждый день прощаемся, надеясь дожить и встретиться завтра. У нас от пятницы до понедельника пролегают года, жизнь. Мы живем настоящим. Потому, что прошлое лежит в тревожной сумке, а будущего может и не быть. Мы ездим в трамваях, бока и стекла которых пробиты пулями. Мы объезжаем воронки и неразорвавшиеся снаряды. Мы обходим свежую и засохшую кровь на наших донецких тротуарах. Обходим разорванные трупы под окровавленными тряпками.
И эта реальность нас — жителей Донбасса — меняет. Не картинка по телевизору, а труп под моим окном, который я осторожно обхожу, ведя за руку дочь к бабушке. Не потому, что бабушка соскучилась, а потому, что «у бабушки сегодня не стреляют».
Донбасс меняется стремительно. И уже не важно: победит ополчение украинскую армию или украинская армия — ополчение. В любом случае Украина получит пару миллионов, пропахших порохом, мирных жителей, которых ей уже нечем пугать. Плюс пара миллионов, прорыдавших в изгнании. И десятки тысяч вооруженных мужчин и женщин, которым есть за кого и кому мстить. Это на одной чаще весов. На другой: не нюхавшие пороха жители Украины, прогнувшиеся, чтобы выжить. Они не понимают и боятся жителей Донбасса. Некоторые из них нас ненавидят потому, что их брат-сват пришел к нам с оружием в руках и, в лучшем случае, вернулся трехсотым или двухсотым, а, в худшем, сгнил не понятно где. На одной чаще весов ополченцы и обстрелянный народ Донбасса. На другой — украинская армия и, не знающие войны, граждане разлагающейся Украины. Кто кого?
Я иду со стороны Южного автовокзала мимо Дворца пионеров к остановке трамвая возле Первой городской больницы. Проход и проезд перекрыты бело-красными лентами, болтающимися на ветру. Тротуар под Грин Плазой засыпан битыми стеклами. Снуют ополченцы. Стоят их машины без номеров. Зевак нет. Сворачиваю на улицу Артема. Иду к площади Ленина. Из обрывков фраз редких, спешащих прохожих понимаю, что больницу обстреляли. На трамвайной остановке много трупов. Напротив бывшего гастронома Москва стоит белый джип с синей надписью на боку «ОБСЕ». И две машины ополченцев. На проезжей части Артема, боком ко мне стоит ополченец с автоматом. На противоположной стороне улицы лежит труп. Вижу подошвы мужских туфель носками вверх и прикрытое тряпками тело. Смотрю в другую сторону. Тротуар и проезжая часть улочки, уходящей влево и вниз от меня, засыпаны стеклами, листвой и мусором. Человек пять что-то делают. Под стеной дома кровавая дорожка, изгибаясь, тянется метров на десять. «С такой кровопотерей вряд ли выжил», — думаю я. На перекрестке возле гостиницы Централь машина ополченцев перекрывает въезд на Артема со стороны площади Ленина. Откуда ведется обстрел мне, идущему по Донецку, неясно. Киевские знатоки напишут, что «террористы в очередной раз обстреляли центр Донецка». Украинские умники им поверят. Я же прошел мимо пяти или десяти машин ополченцев. Видел их уже человек двадцать. Никто почему-то не застрелил меня. Не взял в заложники или плен. Наоборот, возле Москвы мужчина лет сорока в камуфляже и с автоматом сказал мне: «Мужчина не останавливайтесь. Идите быстрее домой или в убежище». Под памятником Ленина две агитационные палатки. Сборщики пожертвований потеют и пьют воду из горла полуторалитровой бутылки. Трамваи и троллейбусы не ходят. На Гурова слышу автоматные очереди. Судя по запаху пороха, стреляют где-то недалеко. Верчу головой, но никого, кроме такой же остановившейся и тревожно озирающейся парочки, не вижу. Нам надо вперед, к Колхозному рынку. Но там только что стреляли. Парочка смотрит на меня. Я на парочку. Понимаем друг друга без слов. Я никого впереди не вижу. Думаю: «Стреляли, скорее, наши. По беспилотникам или диверсантам». Еще раз смотрю на парочку. Женщина держится хорошо, спокойно. Стрельба стихла. Я почти улыбаюсь и иду вперед по своему родному, такому экстремальныму Донецку. Иду туда, где только что стреляли. Пусто. Никого нет. Ни наших, ни ваших. Экстрим с благополучным исходом. На трамвайных рельсах, на Ватутина одиноко стоит, выглядывая трамвай, пожилая женщина. Ее интересует, почему трамваи не ходят. Ей нужно в ту сторону, где только что стреляли. Объясняю. Говорю, что сегодня не лучшее время. Она спрашивает моего совета. Я рекомендую отложить дела до завтра. Она неохотно идет прочь.
Жара. Впереди открытый участок. Слева Олимпийский. Справа Донбасс Арена. Место великолепно простреливается. Пот течет.
Подошвы горят. Слышу звук догоняющего меня трамвая. Машу рукой. Водитель мужчина. Проехал не остановившись. Думаю: «Не все еще донецкие скоты разбежались». На подходе к Гладковке впереди опять начала бухать артель. Бухает серьезно. Земля вздрагивает. Устал. Надоело бояться. Иду на авось. Уже возле дома обгоняю молодую женщину, которая несет покупки и на ходу разговаривает по телефону. Она хочет «жрать», ее «все задрали» и она не может отправить ребенка к маме.
В свой двор вошел как в бомбоубежище. Соседские мужики спокойны как удавы. Курят. Разгадывают ребусы: это по нам «градом» или из гаубицы, а это мы в обратку.
Вечером звонит жена, плачет в трубку. Она в Полтавской области. «Здесь еще тяжелей, чем в Донецке. Там хоть свои, а здесь… Они нас не понимают и не хотят понять. Они вообще не думают. Повторяют то, что им сказали по телевизору. Одни во всем обвиняют нас. Другие думают, что на Донбасс напала Россия. Смесь идиотизма и равнодушия. Мне на них смотреть противно. Ты береги себя», — говорит она.
После очередного обстрела Донецка телефонные разговоры, видео конференции с дончанами в изгнании. Они лучше нас знают, что и где разрушили, кого убили или, по терминологии укроСМИ, «освободили». «Каждый день ревем как белуги, смотря новости», — говорит дончанка, сбежавшая с дочерью в Киев.
За моим окном донецкое лето две тысячи четырнадцатого. Два часа ночи. Проснулся от выстрелов и взрывов. Выглянул в окно: никого нет. Соседям, видно, как и мне, надоело бегать в подвал. Лег и в просоночном состоянии под звуки смерти думал о Донбассе, об Украине. И чем больше думал, тем больше убеждался, что Украина о Донбасс сломает свои последние зубы. А те, что не сломает сама — Донбасс выбьет!
В логове терроризма и сепаратизма
Конец августа в Донецке прекрасен. Днем с голубого, серой прозрачной дымкой подернутого неба греет солнце. К полдню припекает. А ночью прохлада уже напоминает об осени. Еще не стерлись с асфальта следы раздавленных абрикос и слив. Еще висят на ветвях яблоки и груши. Еще вызревает виноград. Еще загорелые женщины идут по улицам с обнаженными коленями и плечами.
Вчера сосед по гаражу сказал, что сегодня в десять митинг на площади Ленина. Будут гнать по улицам Донецка пленных укропов. Сосед после утреннего обстрела дома решил спать в гараже. Говорит, нервы не выдерживают.
Я иду по родному участку и собираю осколки мин. Встречаю участкового врача.
— Что ищете?
Показываю горсть тяжелых, колючих осколков.
— Выбросьте.
— Почему?
— Плохая примета. Я тоже насобирал, когда нашу больницу обстреляли, но потом выбросил.
Мне жалко выбрасывать «сувениры». Я их пообещал знакомым. Решил хранить «эту дрянь» в сарае. Его не жалко. Я не верю в приметы, но на кону жизнь.
На трамвайной остановке лужа засохшей крови: вчера убило шахтера. Нафаршировало горячими, колючими осколками. Точно такими, горсть которых я собрал. В этом году на тротуарах Донецка следы раздавленных абрикос смываются кровью.
В трамвае получаю сообщение, которое на фоне картины за окном звучит издевательски: «life, щиро вітае Вас з Днем Незалежності України. Країни сильних, країни творчих, країни единих!»
За окном трамвая с тремя пулевыми отверстиями проплывает дом № 204 по улице Челюскинцев. Позавчера сотрудники магазина из полуподвального помещения наивно пытались привести свой магазинчик в порядок, выносили битые стекла и мусор. Вчера снарядом снесло балкон над входом в магазин. Теперь продавцов и покупателей нет. Вход завален битым, белым кирпичом. Под стук колес подъезжает разрушенный краеведческий музей, разбитые цветочные киоски. На остановке рассматриваю Дворец молодежи Юность. Он без стекол. Этот район украинская артиллерия активно присоединяет к Украине. Ищу следы их артельного творчества на Донбасс Арене. Не вижу. Видимо, для Донбасс Арены объединение через разрушение еще впереди.
На Гурова стоят солдаты армии ДНР. Они вооружены автоматами. Площадь забита людьми, хотя большинство моих знакомых решили не идти. Они уверены, что укропы не упустят такую возможность для диверсии, у них нет ничего святого, с утра они обстреляли больницу Калинина. Попали в терапевтическое отделение и морг. Сколько человек погибло, не знаю.
Я думаю, зря не пошли. Вид вооруженных солдат, количество их — автоматически улучшает настроение, разгоняет сомнения. Одно дело сидеть в квартире и во время обстрелов прятаться в ванную. Или подвал — к престарелым соседям. Другое — ходить между вооруженных, веселых, уверенных в себе мужчин и понимать, что все эти сотни и тысячи людей являются материальным воплощением твоих желаний, стремлений, убеждений. Они — твоих, а ты — их. Вы одно целое.
Взрослые и дети охотно фотографируются возле разбитой украинской техники. Залазят на БТРы, КрАЗы. Трогают скукожен-ный, оплавленный украинский флаг. Смотрят вблизи на обстреливавший их Град, гаубицу. Желающих так много, что приходится ждать очередь, чтобы сделать удачное фото. Отстрелялись, сволочи! Женщина лет сорока читает с обгоревшей брони стихи. Ее почти никто не слушает. Она читает, не обращая, на это внимание. Она само выражается. Слышу привычный набор часто употребляемых в Донецке слов «укропы», «гады», «сволочи», «убийцы» — зарифмованных на скорую руку. Объявляют, что митинг состоится в 14.00. Увы, пленных нацгадов поведут после двух.
Брожу. Слушаю разговоры. Рассматриваю людей. Сравниваю настроение. Я не был на митингах уже месяца два или три. За это время люди стали злее и упрямее. Шелуха сомнений слетела под обстрелами и бомбежками. Беру газеты. Хочу найти флажок Донецкой Народной Республики, но его нигде нет. Есть газеты и георгиевские ленточки. Женщина, говоря с кем-то по телефону, громко объявляет, что наши взяли Еленовку. Стоящие рядом кричат «ура!» Кто-то спрашивает, где это? Кто-то говорит, что наши окружили укропов под Амвросиевкой и погнали их на Мариуполь. Новоазовск взят! Общая атмосфера радости, веселья и близкой Победы!
Человек с автоматом проверяет документы и вещи велосипе-диета, который доброжелательно улыбается и охотно выполняет все распоряжения.
— Ездят тут на велосипедах, — зло говорит, проходящая старуха, — А потом люди из-за вас гибнут.
Она останавливается и начинает ругать велосипедиста, который, не теряя доброжелательности, отвечает что-то ей. Меня его доброжелательность настораживает: донецкий давно бы послал старуху, лезущую не в свое дело. А этот корректен как Лавров. Но подозрения, едва мелькнув, улетучиваются.
В последний месяц на дорогах Донецка появилось большое количество велосипедистов с рюкзаками на плечах. Их все опасаются так, как под видом велосипедистов в город проникают украинские наводчики и диверсанты. Они разбрасывают «маячки» и «уши», по которым потом лупит артель. Подъехал к вашему дому диверсант и взорвал взрывпакет или «бросил уши». Координаты этого взрыва артиллеристы зафиксировали и, если вам не повезло и ваш дом находится рядом с какой-то подстанцией или другим объектом жизнеобеспечения города, то пиши пропало. О точности укроповских обстрелов уже ходят анекдоты. Говорят, что они всегда пьяные. Поэтому шанс уцелеть вам и вашей квартире или дому после мирного посещения велосипедиста стремится нулю.
Появились официальные машины МВД ДНР с надписью «полиция». Из них выходят люди в гражданской одежде. Рядом с этими ростками нового государства ездят машины без номеров. Видел машину, на которой вместо номера красуется надпись «Славянск». На другой было написано: «На Львов».
Подхожу к группе людей, собравшихся вокруг разорванного украинского флага. Пять фотокорреспондентов, стоя и сидя на корточках, снимают дончан, вытирающих о флаг ноги. Старые и молодые трут ноги с душой, с выражением. Некоторые, вытерев подошвы, наклоняются, берут флаг в руки и протирают им еще и верх своей обуви. Другие, не пачкая руки о флаг, с удовольствием по нему топчутся. Флаг, к сожалению, один, а желающих много. Ждут своей очереди и, дождавшись, отрываются по полной.
— Добомбились, придурки, — думаю я, — Довели народ.
Легитимная часть моего сознания считает недопустимым надругательство над символом государства, но, когда государство, за наши же деньги бомбит и пытается убить нас, то эта же легитимная часть говорит мне, что я не только имею право выразить свое отношение к государству, но и, как гражданин, обязан это сделать. Надо выразить свое отношение не только к правительству Украины, но и к народу Украины, который, либо едет убивать тех, кого сам же называет согражданами, либо засунул себе язык в то место, которым он думает. Я выражаю свою гражданскую позицию и, вступая в лоно терроризма и сепаратизма, шаркаю ногами по лежащей на пороге новой Республики — желто-голубой тряпке. Нет на Донбассе Украй-ны! И никогда больше не будет! Захлебнулась нашей кровью! Сдохла проклятая, под развалинами наших домов!
С 12-ти до 14-ти активно работает артиллерия, но разрывов по городу не слышно. Стоящий рядом мужчина, говорит, что это наши подавляют огневые точки противника, чтобы укропы не обстреляли площадь во время праздника.
Вот, наконец-то, главное действие, основное блюдо всего дня, августа 24-го! Оно не менее символично, чем лайфовская эсэмэска.
Они идут по Донецку, как и хотели. Вступают на площадь ненавистного им Ленина со стороны Главпочтамта. Идут по главной улице Донецка. Но без оркестра, под лай собак. Памятник Ленина им уже не мешает. Они даже не замечают его. Не смеют поднять головы. А Вова Ульянов неподвижно смотрит на них каменным лицом. Впереди потрепанного бандеровского войска идут донецкие женщины с автоматами наперевес. По бокам — — донецкие мужчины с рвущимися немецкими овчарками. Сзади — три поливальные машины. Каждая деталь шоу — многозначительный символ, насыщенный политическими, историческими, кинематографическими смыслами. Символ, который уже сейчас срывается и летит в вечность. В газеты, на экраны мира.
Они идут дорогой позора. Их охраняют. Берегут. Защищают от разъяренных жителей Донецка, которых эти воины еще совсем недавно, играясь, спьяну, расстреливали, убивали издалека, с безопасного расстояния. Они угрюмо бредут под крики ненависти и проклятий. Мужчины и женщины, старики и дети кричат им: «Фашисты! Сволочи! Убийцы!» Кто-то требует, чтобы они стали на колени. Кто-то швыряет в них попавшееся под руку предметы. Воины Донбасса сдерживают жителей Донецка.
Он идет, понурив голову. О чем он думает? Возможно, о том, что это только начало. И не самое плохое. Худшее ждет его впереди, дома, во Львове. Там озверевшая толпа опять, как в феврале 2014, выгонит его на сцену, поставит на колени и потребует смыть своей кровью предательство народа Галичины. Его еще раз пошлют убивать женщин и детей Донбасса. Вот они — террористы и сепаратисты. Он не видит их. Он боится на них взглянуть. Он слышит их и чувствует щеками, губами их теплые плевки. Они кричат ему: «Это наша земля! Убирайся, тварь!» И это самое ласковое, что они кричат ему. Его ведут с собаками по Донецку. Образ Вечного Хохла, стоящего во Львове на коленях, а в Донецке идущего с руками за спиной, занимает мое воображение. Я теряю интерес к происходящему. Я перенасыщен впечатлениями. Я развлекаю себя тем, что думаю, как бы снял эту картину Тарковский. Он бы одним планом, цветом, музыкой, пантомимой актеров подчеркнул фантасмагоричность происходящего.
Камера медленно поднимается вверх. Сначала зритель видит запуганную, сломленную кучку пленных людей с руками за спиной, потом автоматчиков с лающими и рвущимися с поводков собаками.
потом кричащих, разъяренных дончан. Камера поднимается все выше и выше пока рядом со слоеным пирогом, тщательно раздуваемой ненависти, не появляется Президент Украины Порошенко. Он стоит на месте памятника Ленина. Жирный, холодный, тупой. На фоне американского флага. И щиро вітае Всіх з Днем Незалежності України. Країни сильних, країни творчих, країни единих!
Для Тарковского дешево, думаю я, и с отвращением к украинским политикам, бизнесменам и всем тем, кого в насмешку называют «украинской элитой» покидаю это зрелище.
Я донецкий и этим уже все сказано.
Минометные обстрелы Донецка
В трамвае слышал разговор старух.
— Антихристы они. Обстрелы и бомбежки всегда затевают на большие православные праздники. На Пасху, на Троицу…
— И на Преображение Господне. Еще по субботам и воскресеньям их черти мордуют. И по ночам.
В субботу, 23 августа, в 6 утра взрыв над головой сорвал меня с постели и бросил сонного в ванную. Опять свист, треск и тарахтенье по крыше. Снова свист, трест как салют только раз в сто громче и трах-тара-рах по крыше. Словно глупый баловник раз за разом взрывает огромную хлопушку у меня над головой и бросает на крышу дома пригоршнями гальку. Стекла еще не выбил. Потолок не пробил. Вновь стремительно приближающийся свист, треск, стук. И так раз десять. Воздух в квартире, стены и пол с каждым взрывом опасно вздрагивают, но держатся. Наконец-то, все затихло. Озираясь, выхожу из ванной. Из-под дивана, озираясь, вылазит кошка. Смотрим друг на друга. Улыбаюсь.
После нападения украинской армии на Донбасс я по-новому увидел свою квартиру и город. Они стали большими. Иногда огромными. Оказалось, что квартира моя прекрасно простреливается. Окон в ней очень много и они почти на всю стену. Мне бы бойницы вместо окон! Донецкие же расстояния, которые я в мирное время проходил не глядя, не замечая, теперь растянулись. Особенно опасны стали площади, широкие улицы, остановки. На них я, как и у окна, чувствую себя мишенью. Обычная поездка в городском транспорте может в любую секунду стать экстремальным видом спорта.
Осторожно выхожу из дому, у соседнего дома стоит Витя. Он курит. Лицо потное, уставшее, испуганное.
— Что это было?
— На работу шел… Возле школы услышал свист… он замедлился и взрыв впереди меня… Отшатнулся назад… Опять свист и взрыв… Упал под стену поликлиники, закрыл голову руками… Еще пять или шесть взрывов где-то впереди… Полежал, пока все стихло и бегом домой. Я так и в молодости не бегал, хотя весил в два раза меньше, — улыбнулся он и тяжело вздохнул.
Идет Вова.
— Что это?
— Да, черт его знает? Я думал, что осколочные снаряды над нами рвутся, а Витя говорит, что мины на повороте трамвая.
— А мне показалось, что у меня под окном шарахнуло.
— Нет, это возле Меркурия или на Очаковской. Там в шесть шахтеры на Засядько собираются. Я на работу шел.
Выходит сухой, узкоплечий Толик, за ним выкатывается круглый Стас. Толик уверенно говорит, что это был минометный обстрел.
— А по крыше, что стучало?
— Осколки.
— Так до Очаковской с полкилометра.
— Они и на километр разлетаются.
— Нормальный точечный удар! — усмехаюсь я, вспоминая речь Порошенко. — Параша говорит, что они бьют по террористам точечно. Интересно, сколько террористов они убили в этот раз.
— Ни одного, уверяю тебя.
Быстрым шагом со стороны трамвайной остановки идет Никита. Лицо потное, пузо колышется в такт ходьбы. Витя зовет его. Никита говорит, что на остановке двух шахтеров убило, Федота ранило в грудь.
— А эти, твари, стоят и смеются, — кивает головой в сторону и быстро уходит.
— Кого он тварями назвал?
— Не знаю, — недоумевает Витя.
— Может, ополченцев? — предполагает Вова.
— Да, нет. Они, наоборот, приезжают раньше всех и помогают, — говорит Толик и зло добавляет, — не нравится, когда укропы по тебе стреляют, иди в ополчение и сам стреляй по ним. Или заткнись и терпи молча, пока другие с ними разберутся. Ему никто ничем не обязан.
— Ладно, мужики, пошел я спать, — зевает Стас.
Мы расходимся. Я поел и неожиданно для себя заснул в тишине. Проснулся в одиннадцать. Пошел платить за интернет, который вырубился во время обстрела и посмотреть дом знакомых. Они уже знают, что наш участок обстреляли и хотели бы знать, что их дом цел.
Возле дома знакомых встретил старика с потухшим взглядом и со скомканным страхом лицом.
— Когда все это кончится? — безнадежно спрашивает он.
Смотрит мимо меня. Не ждет ответа. Не спрашивает, а стонет вопросом. Во всем облике страдание и отчаяние беспомощной старости.
— Скоро, — бодро отвечаю я.
На Очаковской лужа крови, под ногами сбитые ветки, листья. Ветви деревьев висят как сломанные руки. Ветер покачивает их. Сорванная с остановки крыша валяется, искореженная, под забором, а пластиковые стены зияют десятком разнокалиберных, рваных дыр. Перед остановкой на проезжей части дорожка лунок из свежевырванных кусков асфальта. Метров десять от них лежит поперек дороги, срубленное осколками дерево в пол обхвата. Мужчина режет его бензопилой. Неглубокая воронка возле рельса.
Чуть дальше хозяин и работники смотрят растеряно на развалины магазина «Крымские вина». Мужчина выносит уцелевшую бутылку. Работники потеют при мысли о том, что мина могла бы попасть в магазин в их смену. Хозяин не может понять, кто и за что его ограбил.
Пишут, что президент Украины является гарантом Конституции и соблюдения прав и свобод человека. Якобы, «человек, его жизнь и здоровье» и прочие тыры-пыры «признаются в Украине наивысшей социальной ценностью». Брешут! Магазинчик-то тю-тю. И не только украинский гарант, но и мировые — тупо смотрят в сторону! Типа: я — не я и хата — не моя. Нет магазина, нет стекол в домах. Чуть дальше — нет дома и квартиры в доме. Вместо нее — огромная дыра в стене с грудой битого кирпича под ней. В дыру видна пыльная люстра с разбитым плафоном. Нет двух шахтеров и женщины, ждавшей трамвая. Они убиты, порваны осколками мины по пути на работу. Почему украинского гаранта не судят? Он не обеспечил погибшим то, что по должности обязан был им обеспечить? Почему не судят тех, кто создал такую ситуацию на Украине? Кто раздавал биты на Майдане и кричал про «кулю в лоб»? Кто послал украинскую армию на Донбасс? До ее прихода мирные жители Донбасса не гибли, а дома их, заводы, школы, детские сады не разрушались. Те, кого Киев сейчас называет «террористами» захватывали ОГА, СБУ, прокуратуру, милицию. При этих захватах старики и дети не гибли…
Звонок донецкого знакомого вернул в реальность. Он все видел, знает и уверен, что террористы обстреливают наш город, из которого они с женой удрали три месяца назад. Украина «подарила» им внешне пристойную, но воровскую, безбедную жизнь. Последние 10–15 оии «катались как сыр в масле». Сейчас они «катаются», но уже не по миру, а в Крыму. Домой приезжать боятся. Знакомый считает, что террористы из одного района Донецка обстреливают другой. Потом меняют дислокацию и снова обстреливают. Параллельно они бьют по украинской армии, которая в ответ бьет по мобильным группам террористов. Точность украинской армии оставляет желать лучшего и поэтому по Донецку бьют обе стороны конфликта. Одни — с террористической целью, другие “ с освободительной.
— В чем же выгода террористов? Деньги на вооружение, боеприпасы тратят, а преступные сверхприбыли с чего?
Выгод он не называет, но многословно приплетает Россию, не замечая, что ссылкой на участие в конфликте России басню о террористах разрушает.
— А волю населения Донбасса и Крыма ты не учитываешь?
Этот вопрос, видимо, раздражает не только его, но и украинского оператора. Он не перезванивает. Я тоже.
28 августа. Успение Пресвятой Богородицы. Утро. Иду на работу. Трамваи уже неделю не ходят. Возле магазина стоит разрисованный в защитные цвета микроавтобус с надписью «ДНР» на боку.
— До Артема подвезете?
— Садись.
Сел. Между сиденьями автомат дулом вниз. Водила стоит, рассматривает колесо, не обращая на меня внимания.
«Классные у нас террористы, — думаю я, — подготовленные. Донецк просто центр международного терроризма!»
Садится водила. Настроение у него хреновое.
— Документы показать?
— Не надо. Я сам вчера вечером без документов с девушкой гулял. Задержал меня их хваленый «Беркут». Человек десять сбежалось. Стволами тычут, придурки.
Слово «придурки» сказал смачно, выразив интонацией весь опущенный матерный текст.
— Откуда по нам стреляют? Из аэропорта?
— Оттуда. Да, еще диверсов поймать не можем. Под строителей канают. С Гладковки стреляли, сволочи.
На Артема вышел. Не арестованный. Не избитый. Басня о засланной в Донецк труппе M)6VTa, которая разыгрывает перед нами роли спасателей, а, отъехав, подло стреляет в нас — почему-то кажется идиотской.
Этот же день, 3 часа пополудни. Все тот же Донецк. Все тот же Киевский район. Мы еле добежали до подъезда. Та мина, от которой весь наш двор дернул врассыпную, выла 2–3 секунды. За это время надо было успеть забежать в укрытие, либо упасть в канаву. За воем последовал взрыв, фонтан чугунных осколков и дождь из них.
Мы в подъезде. Не знаю, как у меня, но у Толика лицо испуганное и бледное. Мины рвутся где-то рядом. Выстрел. Пару секунд воя. Взрыв и стук осколков. Толика зовет жена. В голосе паника. Она одна в квартире на втором этаже. Пошел успокаивать. Я сел на нижнюю ступеньку лестницы первого этажа. Вышел из квартиры сосед. Мужчина лет 25-ти. Сел под стену на корточки.
— Что это?
— Мины.
Считаю взрывы. Сосед кланяется каждому. После восьмого взрыва в подъезд вбегает полная женщина лет 30-ти. Пальцы и голова дрожат.
— Садитесь, — говорю.
Она стоит и трясется. На обращенную речь не реагирует. Еще взрыв. На этот раз очень близко. Резко тяну ее за руку вниз. Она плюхается на ступеньку возле меня слишком грузно, чтобы не больно.
— Нельзя стоять, — извиняюсь я и поясняю, — лучше сидеть или лежать.
Она смотрит перед собой остекленевшими глазами, молчит и трясется. Дрожь крупноразмашистая. Боюсь, что начнет рыдать и выбежит под обстрел. Десятый взрыв. Одиннадцатый.
— Вы в безопасности. Стены дома толстые и нам ничего не грозит, — вру ей.
Двенадцатый. То ближе, так, что мысли о завершении профессиональной и жизненной карьеры становятся актуальными, то дальше. Пятнадцатый. Женщина начинает реагировать на мой спокойный тон и простенькие бытовые вопросы. Она курит, но сейчас боится, что сердце не выдержит. Живет на Червоногвардейке. Торгует в киоске, у них так не бьют. Это ее первый обстрел. Она хочет домой. К мужу. Но такси не вызовешь.
— Надо переждать обстрел. Через полчаса, час после обстрела все опять будет работать, и вы поедете домой. Туда, где не стреляют. К мужу.
В паузу после пятнадцатого взрыва мы перебежали в подвал. Там безопаснее, чем в подъезде. В подвальной темноте уже сидят соседи. Мы снимаем лицами не снятую ими паутину. Обстрел сдвинулся в сторону. Лупят уже не по нам. Женщина достает сигарету, но огня нет. Она начинает говорить с молодым человеком, который уже не ныряет после каждого взрыва. Он обзванивает знакомых и собирается ночевать в другом месте. С него хватит. Она пытается вызвать такси.
Наконец-то, выстрелы и взрывы кончились. Мы вылазим на свет божий, к счастью, целыми. За нашим домом — черный дым. Иду в сторону дыма, хотя соседи говорят, что это опасно. Люди уже высыпали на улицу. В четырехэтажном доме стекол нет. Шифер на крыше побит и разбросан. Асфальт усыпан стеклами, ветками, листьями, сбитыми грецкими орехами. Раненый воробей еще дергается под бордюром. Перья на спине окрашены кровью. Заборы сломаны. Двое мужчин бегают с ведрами и льют воду в разбитые окна горящего частного дома. Ополченец вызывает пожарную машину. Чуть дальше дыра в стене трехэтажного дома. Рядом двухэтажный дом с разбитой крышей и развороченной стеной. Быстрым шагом проходят ополченцы с нашивками «Новороссия» на плече и автоматами. Они ищут пострадавших. В этом доме нет. В соседнем — пострадала женщина.
— Отвези ее, — говорит один другому.
— Не могу.
— Почему?
— У меня вся машина в крови. Только что тетку с Киевского в Травму отвез. У нее жопу оторвало и пол спины. Кровь так и хлещет. Димон пусть отвезет.
Иду дальше. Стального цвета Авешка прошита осколками. В левом боку входящие, в правом — остролистые тюльпаны выходящих. Заднее стекло в сетке трещин вывалилось и лежит на багажнике. Два ополченца осматривают машину. Боятся, чтоб не взорвалась.
За очередным домом без стекол уо-летний старик просит ополченца увезти его отсюда за любые деньги. Тот отвечает, что увезет, но не сейчас и не за деньги, а просто так.
Появились донецкие журналисты с камерой на треноге. Украинских журналистов нет. Они и так знают, что Донецк в очередной раз обстреляли российские террористы. Что-то скажут они, когда армия Новороссии отгонит укропов от Донецка и обстрелы прекратятся?
Перемирие
Пятница. Пятое сентября. Первый год войны с укропами. Первая неделя без воды и света. О перемирии узнал от жены по телефону. Ей сказала полтавская соседка. Жену война выгнала из дома. Она тяжелее меня переносила артиллерийские обстрелы и все твердила: «Все умные давно уехали, а мы, как дураки, остались».
— Уезжай. Я из Донецка не еду.
— А я без тебя не поеду.
Вот и говори с женщиной! Ей о Донецке, о том, что я здесь родился и никакая тварь не прогонит меня с улиц, по которым бабушка водила меня за руку. Не отберет у меня черный снег и терриконы, которые вообще-то мне даром не нужны, но в детстве я по ним лазил. Я скорее сдохну, чем уеду из Донецка. Только после нашей Победы. Донецк был и будет нашим. Понимаешь, на-а-шим. С матами, грубостью снаружи и честностью, мужеством, порядочностью внутри. Мне плевать, на мнение Украины. Пусть скачет хоть в преисподнюю. В Донецке мы будем решать, на каком языке говорить и какие памятники сносить и ставить. А всех, кто считает иначе — уроем. Мы не Харьков и не Одесса. Нам раком стоять неудобно.
Мы месяц спорили. Я ей о Донецке, она мне обо мне. Я поменял тактику и стал давить на женское, больное: на семью и детей. Глупо, ведь, погибать вдвоем. Если я погибну, то у детей останется трудоспособная мать и доведет их до ума. Девочкам мать нужнее, чем отец. После очередного разговора она сказала, что спать мы будем в разных комнатах, чтоб не осиротить детей одним снарядом. «Гребанные вуйки, — подумал я, — этого я вам не прощу!»
Она мужественно держалась. Уезжать без меня не хотела, но бандерлоги помогли. Они обстреляли роддом. Вскочив ночью с постели, приняв роды в подвале и, возвращаясь с дежурства перебежками, в перерывах между обстрелами, с сумкой и головой под мышкой, она прибежала домой взмыленная, с лицом испуганной женщины. Она никогда не ругалась и запрещала ругаться мне, но туг я услышал та-акое… Изо рта ее текла стопудово мужская донецкая речь. Так выражают свои эмоции шахтеры, выбравшиеся из-под завала.
— От этих уродов можно ждать чего угодно, я думала они люди, а это… Представляешь, в начале 21 века, в центре Европы, в миллионной городе мы принимаем роды в грязном подвале! А вся долбанная Европа считает это нормальным! Про Украину, прости господи, я и не говорю, — сказала она без ругательств после душа, вытирая голову полотенцем и обдавая меня ароматом шампуня.
— Запах хороший. Как называется?
— Ты все равно забудешь, — улыбнулась она. — Каждый раз спрашиваешь.
После обстрела роддома она поняла, что укропы способны на все. Она потеряла веру виммунитет, даруемый ей полом и профессией. А без веры, пусть эфемерной, выжить на войне нельзя. Кто-то или что-то должен давать хрупкой человеческой плоти иллюзию защиты от свистящего металла. Бог это, красный крест или собственная глупость не важно. Она же осознала дрожащим нутром, что укропам плевать на белый халат, на больницы, на женщин — рожениц и родильниц, на новорожденных. Они лупят по ним, не стесняясь, а потом переводят стрелки на ополченцев. Она почувствовала себя уязвимой, голой, как раковая шейка, вытащенная из панциря. Теперь ей казалось, что на нее круглосуточно нацелены пушки, которые в любой момент могут выстрелить. Какая-то да попадет. Снаряд пробьет стену дома, взорвется в квартире и горячим металлом с рваными краями разорвет, сонное, пахнущее кремом, тело. Она ясно видела эту картину. Старалась не представлять дальнейшее, но не могла. С каждым громким звуком замирала, напряженно прислушивалась и опасливо смотрела в окно. Роддом после очередного обстрела закрыли и формальной причины пребывания в Донецке у нее не осталось. Я же работал и уговорил ее уехать. Сказал, что через пару дней приеду. Она взяла все наши документы, ценности и поехала в Полтавскую область.
Первые дни, разговаривая со мной по телефону, плакала.
— Здесь еще тяжелее, чем в Донецке под обстрелами. Они убеждены, что украинская армия освобождает нас от террористов. Когда я сказала, что украинская армия убивает женщин, детей и стариков, то на меня та-ак посмотрели… Они считают, что Россия напала на Украину. Аргументы не слушают, своей головой не думают. Ссылаются на то, что говорили по телевизору. Если одну и ту же ложь сказали по нескольким украинским каналам, то ложь становится для них правдой. Я не думала, что на Украине столько идиотов!..
— Не разговаривай с ними на политические темы. Даст Бог, наши вставят им по самые гланды, и ты вернешься домой.
— Здесь я чужая. В Донецке все свои, — говорила она жалобно.
Мне было жаль ее. Я знал, что ей тяжело. Утешал, поддерживал в изгнании, как мог. Я понимал, что нынешние кураторы Украины сами превращают нас в отдельный народ. Уже четвертый месяц Донбасс воюет. Четвертый месяц одни с оружием в руках сидят в окопах и убивают жовто-блакытных врагов, другие ходят на работу и пытаются выжить под жовто-блакытнымы обстрелами, третьи льют слезы в жовто-блакытном изгнании. Все, рано или поздно, возненавидят Украину как причину своих страданий. И, если не возненавидят украинский народ, то будут презирать. Один мой проукроповский дончанин попал под минометный обстрел возле девятнадцатой школы. Бахнуло так, что он не понял, как очутился в подземном паркинге. Постоял там с полчаса. Пообщался с такими же, как он, перепуганными. Посмотрел, как ополченцы прячут людей и сами прячутся от обстрела, и вопрос о том, кто стреляет по Донецку, для него отпал. Забежал мой знакомый в паркинг укропом, а вышел се-паром. Через неделю ушел в ополчение.
В муках, как и положено, четвертый месяц рождается народ Донбасса и отделяется от того, что осталось от Украины с началом бандеризации. Они семьдесят лет не нюхали пороха. Не знают, что такое бомбежки и артобстрелы. А мы знаем звук летящих над головою мин. Слушаем рассказы воюющих соседей. Хороним погибших родственников и знакомых, разбираем разрушенные дома и плачем в изгнании. Чем нас можно еще запугать? Тюрьмой? Ха-ха. Она чище и безопаснее погребов, в которых рождаются наши дети, а мы пережидаем обстрелы. После погребов тюрьма для нас покажется курортом.
Вышел во двор. Оказалось, действительно — перемирие.
— Какое перемирие?! С кем? С этими тварями?
— Их надо уничтожать.
— Укропам перемирие надо для того, чтобы перегруппироваться и обстреливать нас с новыми силами. Если наши не дураки, то верить фашистам нельзя. Перемирие возможно только с их трупами! Живые обманут. Это потомственные предатели и каратели. Порода такая.
«Не верят мои соседи в перемирие, — подумал я. — Не верят. И страшно далеки они от единой Украины».
Я вдруг представил картину как все эти порошенки, клячки, яценюки выстраиваются в ряд, видимо, чтобы сделать заявление. Они молча берут за подбородки свои лица и тянут вперед и вверх. Секунда и на меня смотрят зеленые, инопланетные морды. Маски украинских политиков безжизненно висят в руках у пришельцев.
Челюсти украинского народа, при виде такой картины, медленно отвисают до пола. Немая сцена как в финале Ревизора.
Я улыбнулся своим фантазиям, постоял немного, слушая наш дворовой, прифронтовой хор. Еще раз подивился тому, как сблизились мы во время войны, и пошел в свое темное, безводное одиночество. Уже неделю мы живем без воды и света. Кошка, слава Богу, не подводит. Хорошо, что семья уехала.
Приятно слушать тишину после обстрелов. Темнота и тишина. Заснул в девять. Что-то даже снилось впервые за последний месяц. Утром дали воду. Из-под морозилки течет кровавая жижа. Отвез продукты на работу. Возвращаюсь домой, и вижу, перед домом горит лампочка. Ура! Вода, свет и даже интернет.
Я поразительно быстро забываю об обстрелах. Уже через час после обстрела мне кажется, что его вообще не было. В первые сутки перемирия я начал забывать о войне. Я стал думать о своих довоенных статьях и мысленно писать их. Стоило убрать угрозу артиллерийских обстрелов и авианалетов, для которых стены и крыша дома моего не преграда, как дом мой стал превращаться в крепость. Он вновь обретал непроницаемость и способность надежно защищать меня. Война же обнажала меня, делала беззащитным и уязвимым. Все в моей квартире становилось не моим. Я отчуждался от своих вещей и воспоминаний. Я не чувствовал себя их хозяином. Ходил в перерывах между обстрелами и авианалетами по квартире, смотрел на вещи детей, жены, узнавал их маленькие секреты. Вот игрушка, которую я подарил старшей дочери двадцать лет назад. Она бережно хранит ее. Чем-то этот пупсик для нее ценен. Возможно, она никогда не увидит его. Один-единственный снаряд и фаянсовых китайских принцесс, покачивающих из стороны в сторону головами, которые ей на пять лет подарила бабушка Таня, она не увидит. Как не увидит собственных книг, одежды, обуви, ноутбука. Не увидит, может быть, меня. И никогда уже не вернется к своим привычкам. Ей придется, как дереву с оборванной корой, обрастать новыми. Сотня не нужных никому вещиц, ценных для нее связанными с ними воспоминаниями, уничтожится в секунду.
Конечно, можно заново отстроить жизнь, можно всех и все простить, даже смерть отца и матери, смерть ребенка, но правильно ли это? Можно ли безнаказанно позволять другим топтать твою жизнь, жизнь твоих близких, разрушать твой дом? Даже когда растирают по асфальту твои привычки и воспоминания, то не растирают ли с ними тебя? И разве за это не стоит воевать? Разве не за это бьется Донбасс? И можно ли победить народ, зубами выгрызающий свое кровное?