4.1. Николаевка

Апрель 2014 года. Серые и ничем не примечательные дни идут своим чередом. Недавно закончилась моя выставка, работы у меня нет, живу на то, что продал из этюдов. По возможности стараюсь писать новые вещи. На конец месяца намечена поездка под Переславль-Залесский на Пасху, потом пленэр в Ростове Великом. Не спеша закупаю все необходимое в дорогу, картоны, краски, побольше кистей. Чиню поломавшийся недавно этюдник, ставлю на него новую крышку из фанеры… Поездка удастся, как нельзя лучше, масса новых впечатлений от красивейшего, старинного русского города, много неплохих работ, несколько даже очень, как мне и сейчас кажется, удачных…

Как странно. Как странно, вспоминая все это сейчас, осознавать, с каким спокойствием я готовился к поезде на пленэр, работал… Ведь уже тогда я твердо решил ехать ТУДА. Может, даже просто потому, что не знал, как смогу жить дальше, если не поступлю так. Вспоминаю обычный день в начале апреля, перед поездкой. Мы договорились с Лешей Терзовым встретиться в центре, посидеть в кафе, поговорить кое о чем. Мы сидим за столиком, Леша оживленно рассказывает мне про Стрелкова, о позиции РОВСа и вдруг говорит то, что было полной неожиданностью для меня тогда, хотя, конечно, не должно было бы ею быть. РОВС посылает группу добровольцев из числа чинов союза на Донбасс. Долгие дни раздумий, поиски путей, планы вплоть до перехода Деркула вброд, все решается мгновенно, и я немедленно говорю о своем желании ехать. Теперь наступает время удивляться Леше, хотя опять же с высоты своего времени я в моей реакции ничего неожиданного решительно не наблюдаю.

Да. Уже в начале апреля я твердо решил ехать в Новороссию, инстинктивно тянуло больше всего в Славянск, к Стрелкову (тогда я еще, конечно же, понятия не имел, что ехать практически ни к кому другому было нельзя ни в коем случае…). Жребий был брошен, речь теперь шла только о дате поездки. Теперь я, откровенно говоря, удивляюсь тому сосредоточенному творческому состоянию которое не покидало меня тогда. Нет, конечно же, я не «писал как в последний раз», вообще в подобные вещи не верю, просто увлеченно работал, вот и все. И все же удивительно.

Второе мая. Примерная дата нашего отправления — начало июня, впереди целый месяц. Я пью кофе в кафе на Московском проспекте, листаю боевые сводки из Славянска, время уже после 12, один пост, второй, третий… Идет штурм города… В бой пошла бронетехника ВСУ (та самая бронетехника, ввод в бой которой по клятвенным заверениям «первых лиц» государства, должен был быть последней каплей, переполняющей чашу «невмешательства» России в войну на Донбассе…). Кофе допито «на автомате», рассеяно рассчитываюсь и выхожу на воздух. Иду в сторону центра, внутри все трясется. Кажется ни разу в жизни не испытывал я такого нервного напряжения, казалось еще чуть-чуть и случится внутренний срыв. Это был необъяснимый для меня тогда момент, хочется назвать его «переломным». Непонятно, что же «переламывалось»-то? Все уже было решено. Основная дума была: «смогу ли?…» Нет, не уехать, а быть «в огне».

Мысли носятся в голове с бешенной скоростью… Вот прохожу мимо «Достоевской»… и вдруг останавливаюсь перед широкой дорогой — горит красный сигнал светофора (хорошо увидел), несутся потоки машин — рассеяно смотрю по сторонам и узнаю Невский… Второе мая 2014 года, суббота, на всенощную иду в Пантелеймонов-скую церковь, после службы домой. Вечером в Одессе горел Дом Профсоюзов.

Май прошел рассеянно, почти ничего не писал, немного рисовал (наивно пытался перед поездкой улучшить свои, как всегда у меня, запущенные навыки в графике… Апогеем наивности была вязанка карандашей, взятая в поездку и благополучно оставленная в Славянске.) О том мае уже почти ничего не вспомнить… Даже теперь, перечитывая начало заметок, нахожу моменты которые вроде уже забыл… А «аромат» уходит из памяти первым, хотя и через время, нечаянно узнанный, будит воспоминания как ничто иное. Буду же писать, пока «аромат» времени не забылся совсем, оставив голый скелет фактов, фамилий и дат.

Начало июня. Не менее наивные, чем тренировки по графике, тренировки по страйкболу. Докупаю амуницию. На Удельной беру очень надежные, но совершенно не пригодные для активных действий (к счастью, испытать успел на тренировке) тяжеленные австрийские горные берцы. (в поездку в итоге уехал в «юдашкинских»-поношенных, ничего, выдержали). Там же на Удельной купил точно в рост и размер комплект старой «флоры», чему был рад несказанно.

За 1300 рублей получил фактически раритет, который мечтал найти, почти не надеясь — что ж, хоть в этом повезло.

Июнь. Встречи с друзьями, посиделки у меня на балконе с красным сухим вином, либо поздние возвращения домой белой Пе״ тербургской ночью — все беззаботно, никто ни о чем не догадывается.

Впрочем, как сказать «не догадывается». Еще в конце мая я предложил отцу заглянуть в ресторан, выпить вина, да просто поговорить. Простота разговора в итоге свелась к простой постановке вопроса, не более. Я пришел первым, взял бутылку Бушона. Первый бокал незаметно выпит в ожидании, а вот и встреча. Разговор сначала вроде ни о чем, как и могло бы быть при любой другой ветре-че — погода, искусство… сейчас уже честно и не вспомню. Помню только свою фразу: «Я собираюсь ехать на Донбасс» — и… конечно затянувшаяся пауза после. С высоты своего времени я, разумеется, считаю, что говорить кому-то из родных было неверно, но, с другой стороны, учитывая некоторые факторы, я мог и «не рассчитать», что одно дело это реакция человека, как говорится «у телевизора» и совсем другая, когда уже сын говорит: «я собираюсь ехать на Донбасс». Мерил как говорится «по себе». Помню, был спор: с одной стороны — мои 24, с другой — вся мудрость 55-ти. Ясность того, что «все решится не на фронте, а в закрытых кабинетах» против моей физической почти невозможности существовать дальше в мирной жизни, когда обманутый и преданный (уже тогда) всеми «закрытыми кабинетами» русский народ Новороссии каждый день сражается, побеждает и проливает кровь под ударами украинских самостийников. К чему мог привести такой спор? Помню, я бросал какие-то саркастические упреки на тему того, что нужно было мне в детстве читать поменьше «Дроздовцев в огне» (хотя и в правду… чего ожидать от ребенка, которому настолько запали в душу образы героев и даже строчки книги, что, перечитывая ее в сознательном возрасте, они скорее лишь вновь воскресали во всех подробностях, а не «рождались» в сознании вновь?..). Спрашивал, что же говорил прадед своим родителям уходя не то в 15, не то в 16 лет к Юденичу… Через какое-то время разговор сошел на нет, заговорили о чем-то другом. Выходя на улицу, я сослался на назначенную якобы вечером встречу и пошел не на метро. Домой ехали не вместе.

Время шло своим чередом, команды на отправку пока не было, ждали середины июня. О своих планах я особенно никому не рассказывал, знало двое друзей, не более. Родителям я сказал, что еду на Белое море писать этюды (благо уже не раз отмечался там до этого), был даже специально куплен билет до Архангельска, «случайно» оставленный мной на видном месте. В общем, конспирировался я, как мог. Немного, правда, выдавали меня внезапно возобновившиеся страйкбольные тренировки (до этого момента не играл в страйкбол года два) и перечитывание литературы по военной подготовке…

Но вот, наконец, назначена точная дата отправки. Вещи собраны. Уложен и этюдник, который будет показательно «взят» мной в дорогу и пролежит два месяца на «конспиративной» квартире у друга. В результате все равно набрал кучу хоть и полезного, но явно лишнего, не смотря на опыт походов. Еще не знал тогда меткого вы-оказывания Кульчицкого, которое идет первым в десятой главе «Кодекса» и открывает собой тему «Сведений для военного времени», а именно: «Отправляясь на позиции, не бери лишних вещей — придется выбросить». Пришлось все «выбросить», когда выходили из окруженной Николаевки.

Встретились все у станции метро «Парк Победы». От станции прошли чуть в сторону центра и встретили Председателя РОВСа Игоря Борисовича Иванова: он шел к нам навстречу, сухощавый, по «гражданке», короткое приветствие, нет надменности, нет «проверяющего» взгляда, простое дружеское приветствие, ни капли позерства.

Из Петербурга ехали машинами до Ростова примерно сутки, глубокой ночью прибыли в назначенную точку в частном секторе города. Наутро пошли гулять по Ростову, попутно докупая необходимое. Впрочем, решение не тащить с собой из Петербурга, например, бинты и жгуты, оказалось, мягко говоря, опрометчивым. В «прифронтовом» Ростове с этими вещами все оказалось непросто. Меня, как человека ни разу не бывавшего на юге, поразил непривычный южный колорит города. Все было необычно, начиная от растущей повсюду шелковицы и заканчивая экзотическими деталями застройки, превращающими город в огромный базар, то и дело внезапно прерывающийся неожиданными тихими улочками и тенистыми садиками. Разочаровал разве что Дон (да простят меня казаки). От него я, выросший на Неве, ожидал чего-то хотя бы равного, но никак не того узкого, мутного потока, который увидел.

А время шло. Коридора все не было, но вот, наконец, ожидание закончилось, вещи загружены в машины, мы выезжаем. Ситуация на границе менялась, как майская погода. Когда мы достигли пропускного пункта, таможня никого не пропускала за «ленточку», только впускала беженцев. Их я тогда увидел впервые: практически без вещей, с сумками и рюкзаками, неся детей на руках, шли семьи. Скудные пожитки, собранные порой на пепелищах домов — вот все, что унесли они из огня войны. Вопли и слезы женщин остались позади, теперь только усталые лица после долгого пути в Россию… пути сквозь страх и унижение блокпостов нацгвардии и Правого Сектора, сквозь неизвестность. В Россию, которой они верили и в молчаливое предательство которой не смогут поверить еще долго… в Россию, которая обязательно поможет, ведь… ведь Крым, ведь не может же быть… не может… Не может. Но смогло. Так же в русских братушек верили когда-то оказавшиеся один на один с западом сербы. А еще до сербов то же пришлось пережить самим русским, оказавшимся в одночасье в отколовшихся самостийных республиках Кавказа и Средней Азии. Сербам можно было простить их наивность и веру в Россию, измеряемые коэффициентами времен Николая II… Путин как-то бросит фразу о том, что «Русские не могут быть сербами больше, чем сами сербы»… Пройдут годы, и русским, к сожалению, нельзя будет быть больше русскими, чем сами русские…

Проехать через пропускной пункт не светит. Среди каких-то промзон грузимся в разбитую «буханку», накрапывает дождь. Едем то зеленкой, то гаражами, начинаются поля, «буханку» трясет и подкидывает на проселке, крыша протекает. Но вот веселое сообщение от водителя: «Пересекли!…». Радость, впрочем, продолжается не очень-то долго, уазик вдруг тормозит посреди ПОЛЯ… закончился бензин. По крыше постукивают капли дождя, а откуда-то издалека доносится звук работающей вертушки — хрен с ним с дождем, но это уже совсем неуютно. Слава Богу, навстречу выезжает машина ополченцев, вопрос решается, и мы едем дальше. Еще немного, и мы оказываемся в Краснодоне.

В Краснодоне мы заночевали, обменяли рубли на гривны, купили местные симки. Помню салон связи у рынка. Мы были в камуфляже, понятно, что ополченцы, может, даже понятно, что из России (другой выговор, по которому меня сразу «вычисляли» местные, да и зачем столько украинских симкарт местным?..). Когда мы уходили, у девочки-продавщицы на прощание как будто вырвалось: «С Богом!». То, что я заметил тогда, встречалось мне уже на нашем пути, еще в России. Я впервые встретился с чем-то подобным, когда мы пересаживались в Воронеже — тогда я запомнил странно печальный взгляд жены нашего соратника, который вез нас до Ростова. Тысячи лет, наверное, женщины смотрят так на мужчин, уходящих на войну — просто на мужчин, пускай чужих, колонны ли их идут по улицам, или небольшие группки отправляются куда-то. Смотрят этим взглядом, может, даже смутно понимая, что движет теми мужчинами, зачем они поступают так… И вот война и короткие, вечные слова… и тревожный взгляд красивой девушки. Благодарная, от всего сердца улыбка в ответ. Хлопок двери. Впереди Славянск.

Там же в Краснодоне мы придумывали себе позывные. Обычно позывной возникает сам по себе, просто «прилипает» как говорится, но тут сложилось по-другому, я долго думал над тем, что должно возникать не силой мысли, а волей случая… Сложилось воедино два момента: первый — моя любовь к северу России и желание обозначить это в позывном, второй — то, что при шумах в эфире хорошо слышны буквы «ч» и «р». Так родился позывной по имени великой северной реки, на которой я мечтал побывать, но так до сих пор и не смог… «Печора».

Выехали только ближе к вечеру, несмотря на уговоры местных ополченцев остаться у них. Ехали двумя группами, часть ушла за Нонами, встретились мы только под Краматорском, поздним вечером. В Краматорск въехали ночью — кругом пустые улицы, в городе комендантский час. В Краматорске нас принимал лично «Хмурый». На некоторые его вопросы Игорь Борисович (Председатель РОВС) отвечал не особо охотно, ссылаясь на то, что его группа едет напрямую к Стрелкову, а посему определенные моменты Игорь Иванович решит лично, при их встрече. После этого короткого диалога «Хмурый» попросил всех рассказать пару слов о себе. Я оказался в очереди одним из последних… «в армии не служил, по образованию художник-педагог…» Секундная заминка… и подбадривающий ответ… Что-то о том, что педагогика подразумевает под собой работу с людьми…

Нам дали блок легкой мальборы и показали комнату для сна. Я спал как убитый…

Утром после завтрака погрузка в машины, на время пути выдали оружие. Недолгий путь до границы Краматорска, а за ней дорога на крутую меловую гору (с каким облегчением я узнаю это место через пару недель…), потом поля. Несмотря на довольно разбитую дорогу, машины идут на скорости. Еще до выезда слышал разговор о том, что украинцы выставляют на ночь секреты по зеленке. По пути попадаются сожженные автомобили… За день до нас группа, которую вел Александр Жучковский, нарвалась на засаду и была расстреляна из танка прямой наводкой… Но вот Черевковка и наш блокпост, въезжаем в город.

Славянск… Имя этого мало кому известного еще недавно донбасского городка, навсегда теперь вписано в летопись русской славы, наравне с Севастополем и Порт-Артуром. Небольшая горстка добровольцев, увеличивавшаяся день ото дня приковала к себе взгляды миллионов русских людей, с тревогой следивших за каждым ударом вражеской артиллерии, за каждым новым штурмом, за каждой новой потерей в рядах защитников города, за каждым словом их командующего, дававшего редкие сухие интервью-рапорта, без лишних слов, без эмоций, без позерства. Среди информационного хаоса, вихрем закружившегося вокруг народного восстания, среди окутывавших это восстание скрытых врагов, предателей, криминалитета и просто авантюристов, среди неразберихи разрастающейся гражданской войны, образ сопротивляющегося города и его командира выделялся с особой силой. Тогда, весной 2014 года, Россия узнала для себя два доселе неизвестных ей имени, имени, которые уже никогда не забудутся, покуда будет она жить. Имя города Сла-вянск и имя командира города-крепости Игоря Стрелкова. Тогда же в интернете можно было нередко встретить одно очень точное сравнение, которое, уверен, родилось одновременно в сотнях умов, а скорее даже сердец, сравнение, в общем, не новое, но основательно забытое за почти сто лет, которые отделили современную Россию от тех героических дней — все чаще звучало в разговорах о Славянске: «Русская Вандея».

И лично я, твердо понявший еще в апреле, что не могу, не имею в себе сил не поехать в Славянск, принял окончательное решение именно из-за того, что обороной командовал Игорь Иванович Стрелков. Сейчас с уверенностью могу сказать, что именно личность этого человека, так же как для меня, послужила для многих добровольцев залогом в их непростом решении пойти воевать. Для многих это покажется нелепостью, но это было именно так. Это был вопрос, решаемый личным внутренним чутьем, которое становится порой таким беспощадно ясным на войне, и значение которого порой так игнорируется в обычной жизни. Для человека, не жившего тем, чем жили мы, русские националисты, не понимающего радости наших побед и горечи наших поражений, будет, конечно, непонятно, как можно было доверить свою жизнь человеку, которого видел на нескольких фотографиях и видеозаписях, довериться какому то «нелепому» «чутью».

В воспоминаниях эмигрантов первой волны не редко можно в той или иной форме прочесть о том, как они, русские рассеяния, безошибочно узнавали друг друга в толпе иностранцев, узнавали просто по тому, что они оба русские. Весной 2014 года тысячи русских людей, впервые в жизни увидят на экранах русского главнокомандующего, и все другие вопросы решаться для них сами собой. А жизнь ему доверили, действительно, тысячи человек — объяснить словами этого я не могу, это не объясняют, этим живут, и ополчение жило этим. Жило и побеждало, побеждало уже самим фактом своего бытия, даже когда смертельная удавка осады сжалась до предела, и измена и подлость в Донецке превысили все пределы, когда спешно собранные колонны машин с потушенными фарами двинулись сквозь ночь к Краматорску — даже и тогда ополчение осталось непобежденным. Подвиг солдат, особенно когда это подвиг добровольцев, людей не связанных присягой и воинской повинностью, людей, над которыми не довлеет никакая государственная машина, требующая от своих граждан исполнения воинского долга — такой подвиг лучшая оценка личности командира. И Игорь Иванович Стрелков прошел эту жесточайшую проверку блестяще.

Разгружаемся в каком-то дворе, берем вещи с собой и идем к зданию штаба. Там нас встречает «Прапор». Короткое знакомство, утвердившееся его фразой: «а, дроздовцы!…» Таких почестей я, пожалуй, не ожидал… Нас временно отправляют в общий пункт для новоприбывших. Он располагается в недостроенной многоэтажке, точнее, в ее подвале. Когда спустились вниз, признаться, немного взяло уныние, особенно от перспективы провести здесь несколько дней, пока решат, куда тебя отправить. В очередной раз пишем биографии. Много курим (спасибо «Хмурому» за мальбору). Но, к счастью для нашей группы, все оказывается проще: мы сидим в подземелье не больше пары часов, нас вызывают «к «Первому»». И вот мы снова у штаба, но уже во внутреннем дворе. Просят подождать, когда «Первый» освободится. Медленно идут тугие, резиновые минуты, не верится… Во время ожидания издалека видим Пономарева, находящегося под домашним арестом. Впрочем, его фигура воспринимается не более, как антураж, на него уже никто всерьез не обращает внимания в эти дни.

Проходит минут двадцать, может, больше, и из здания штаба появляется человек, которого до этого мы все, кроме Председателя, видели только в сводках с фронта… Короткая команда Игоря Борнеовина: «В одну шеренгу!…» Бесхитростные уставные приветствия, заканчивающиеся улыбкой Стрелкова и его дружеским рукопожатием с Председателем. Чувствуется, что оба они с облегчением вздохнули: группа дошла до Славянска и дошла без потерь. Дружеское рукопожатие и приглашение вечером на чай — пустые в сущности формальности, когда человек, прекрасно понимающий, что никакого вечернего чая устроить не удастся, все же приглашает своего друга… приглашает, искренне того желая, на полсекунды забыв про то, что происходит вокруг.

Нашу группу отводят в тот двор, где мы разгружались, и выдают оружие. На свет Божий выносят более менее сохранившиеся АК-74 и пережившие нескольких советских генсеков и первого президента «свободной» России АК-47… Пользуясь «психологическим эффектом», успеваю взять «сорокседьмой». Оказывается, художники бывают не такими уж и впечатлительными… (впрочем, носил я его недолго, он был отобран у меня комвзводом разведки, в обмен мне дали 74-й). К автоматам выдается по четыре магазина для 74-х и по три для 47-х. К ним патроны в пачках, сколько точно сейчас не вспомню, но после того, как магазины были заряжены, кажется, пачки три-четыре еще оставалось. Вообще, проблема с патронами калибра 7.62 ощущалась особенно сильно. Ремни к автоматам в комплект не входили (я до самого своего отъезда из Новороссии так и не смог достать обычный автоматный ремень, в Иловайске носил автомат на одной лямке от АГСа, не очень удобно, но лучше, чем на бельевой веревке, а такое бывало). На группу дают РПГ-7 и неслыханную роскошь, кевларовые каски.

Следующий час посвящаем мытью оружия, в таком виде даже Калашников стрелять не будет. В подвале, где нам довелось отмывать автоматы, встречаем занятного мастодонта, а именно пулемет ДШК на станке, маркировка не оставляет равнодушным «1944». По сравнению с ним наш РПГ 1964 года выпуска просто мальчишка. Противотанковые ружья 1942 года выпуска мне еще предстоит увидеть. На передовой. Зашедший к нам «Прапор», как будто извиняясь, что сие чудище, способное пробить БТР навылет, мирно покоится в подвале, объясняет ситуацию: «Нет к нему патронов…»

Следующий визит «Прапора» несет в себе намного больше мотивации — приказывает выходить и грузиться. Впихиваемся в УАЗ «буханку», хриплый старт, выезжаем из двора, с нами едет «Прапор», нас отправляют в Николаевку пополнять разбитый под Ямполем батальон. Сидя в Ростове, мы оказались почти отрезаны от интернета, ничего не знали про крушение нашего плацдарма под Ямполем и отходе в Николаевну. Про то, что Николаевна будет «следующей», узнали, уже находясь на позициях.

Буханку трясет на дорожных ухабах и колдобинах, едем на полной скорости, проезжаем Семеновну. Водитель отчего-то матернулся, «Прапор» резко обрывает его: «Не материмся, ребят. Богородицу не отгоняем!!!» Слева и справа сплошь разбитые дома. Помню, еще до нашего отъезда из Петербурга слышал сводку от Стрелкова, что в Семеновне не осталось ни одного целого здания. И вот Семеновна, за которую уже пролито столько крови, мелькает за окнами — узкая горловина которую так и не смог перегрызть неприятель. Батальон, защищавший этот рубеж, позже получит имя «Семеновский», от этого имени будет веять былой славой русского оружия. Те, кто отстояли в жутких боях те считанные метры земли под ударами артиллерии и танков, под белым фосфором и газами, под ударами элитных частей ВСУ, стали достойны славного имени. В те дни, летом четырнадцатого года, у подножия Славянска ковалась новая слава новой русской армии, в огне боев, через героизм свих солдат, через своего командующего впитывавшей в себя дух старой русской армии. Думаю, этим строкам предстоит выдержать немало глумливой иронии тех, кто не знает, как звук падающего снаряда отличить от звука падающей мины… Это уже не важно, я пишу только о том, чему был свидетель.

Сегодня интернет-карты не отображают название населенного пункта Семеновка под Славянском. Его просто НЕТ.

Семеновка позади, дорога поворачивает, и мы едем среди череды садов с крошечными дачными домиками, небольшой спуск и, вот, перед нами блокпост. К прибытию в Николаевку нас остается четверо от первоначального числа группы выехавшей из Ростова: двое остались на службе в Краматорске, еще один (танкист) был распределен на Ноны в городе. Нас селят на крохотной двухэтажной дачке, которая в высоту кажется больше чем в ширину, и на два-три дня оставляют «пообвыкнуться». Двое наших, «Немец» и «Белый», уходят в разведвзвод, отчего РПГ остается бесхозным и автоматически передается, таким образом, мне. Впрочем, история того, как я стал гранатометчиком, этим вовсе не ограничивается.

Еще задолго до войны, в Петербурге, когда я занимался воен-ной подготовкой, РПГ7- понравился мне как простое, эффективное и надежное оружие. Сразу скажу, что эта любовь была хоть и «с первого взгляда», но… «по фотографии». До Славянска я лишь раз держал его в руках, просто держал, стрелять не доводилось. Перед отъездом я активно изучал его работу (с высоты своего времени недоумеваю, что там вообще в нем можно «изучать», кроме разве что сетки прицела — впрочем сия чаша меня миновала на войне, прицел был далеко не «оптический») и виды зарядов (в Иловайске я, правда, пойму, что заряды-то я изучал как-то плоховато…), но, когда на нашу группу дали «семерку», я, признаться, не рискнул проявлять то проворство, которое мгновенно проявил относительно автомата. Сошлись здесь два момента: во-первых, я все же не был уверен, что набор моих теоретических знаний будет достаточен для грамотной работы из РПГ в бою; во-вторых и, пожалуй, в главных, при появлении «семерки» Немец просиял такой невероятной улыбкой, что мне показалось, будто это самый счастливый миг в его жизни… Оценив обстановку, я сразу понял, что спор за то, кому достанется РПГ, будет чистой воды детским садом (мое!!! нет мое!!!! нет…!!!) и, собрав волю в кулак (да простит мне «Немец» сию аллегорию), поступил как старший брат, мудро уступающий новую игрушку младшему. Еще тогда знал: ну поиграет, пофоткается, да и бросит (тем более разведвзводовская СПГ-9 куда эффектней)… РПГ стал моим, и что самое приятное — помимо моего непосредственного на том настояния. Значит, так и должно было быть.

На дачах мы наслаждались тишиной и плодами земными. Помню свой культурный шок от зрелища абрикосов, растущих прямо на дереве: ладно вишня с черешней, но такое… В общем, ели ягоды (абрикосы хоть и росли, но, увы, созревать не спешили), а, вот, вишня еще не отошла и плодоносила в изобилии. Я, скучая, осматривал окрестности, ходил, как и все мы, в столовую на блокпосту, возвращался обратно, осматривая местные виды. Объевшись вишней заходил через забор на соседний брошенный участок, там, бывало, бродил среди огромных яблонь, их чудовищные узловатые стволы напоминали деревья из сказочных лесов… Блаженство прервалось на третий день. Нас подняли в 5 утра и приказали сразу после завтрака грузиться в машину и ехать в секрет (как говорят на Донбассе, «на кукушку»). Ехали в стареньком УАЗике «буханке», было холодно, накрапывал дождь, из колонок играл Наутилус — в общем, невесело.

«Кукушка» была сильно вынесена вперед позиций, на перекресток дороги между Пискуновкой и Стародубовкой (впоследствии я с иронией называл Стародубовку «Дубосековкой») и представляла собой форменное сумасшествие в виде голого поля (пара мелких абрикосов и чего-то еще не в счет) с парой ям, по легенде следов не то немецких блиндажей, не то дотов. Роль наша заключалась в следующем: когда на Николаевку ломанутся колонны техники ВСУ мы должны… успеть об этом сообщить. Больше от нас не требовалось ничего, благо все понимали, что если мы успеем это, то и того вполне с нас хватит. О последствиях такого расклада для нас я читателя, пожалуй, отдельно информировать не буду, доверившись его личному чутью. Так впятером (кроме меня и Председателя, с нами были еще три ополченца: «Шпик», «Рус» и «Ханжос») мы просидели в двух ямах добрых несколько часов, орошаемые не по сезону прохладным дождем. Было довольно неуютно. К счастью, к обеду немного распогодилось, приехал Прапор и привез пару садовых лопат для «оборудования позиций». На наши робкие вопросы относительно перспектив встречи с украинской бронетехникой он довольно недоуменно пожал плечами и сказал: «Ну, мы же здесь все готовы умереть…» Что ответить на такое утверждение, мы не нашлись.

Тогда же я впервые вкусил известной всему Славянскому ополчению куриной тушенки, о!., сколько бы я отдал сегодня, чтобы еще хоть раз, хотя бы просто подержать в руках ту самую банку объемом 325 гамм, что уж говорить о том, чтобы понюхать, или… (о дерзновение!) попробовать хоть еще раз на вкус это яство!.. Да нисколько бы не отдал! И готов каждый месяц платить хорошую сумму, что бы провидение огородило меня на всю оставшуюся жизнь от этих склизких помоев с куриными костями и тощими кусками голубятины. Всем заинтересовавшимся предлагаю найти в интернете видео ополченцев (тоже, кстати, из-под Николаевки) с развернутой рекламой этого поистине чудного продукта незалежного пищепрома.

В итоге рытьем окопов занялись только я и «Ханжос». «Рус» и «Шпик» вообще противились этому занятию, настаивая на том, что это только привлечет к нам внимание укропов и, как следствие, их минометы. Вообще, подобное предвзятое отношение к обустройству позиций встречалось мной не раз… И всегда оно служило нам дрянную службу.

Копать приходилось в меловом грунте, вспоминались слова из фильма «Они сражались за Родину»: «Да это же не земля, а увечье для народа!» Мучения эти усугублялись вышеописанным инструментом, копать глубокую яму садовой лопатой очень неудобно. Саперных лопаток не было ни у кого. Приходилось долбить грунт лопатой как ломом, а потом выгребать образовавшуюся крошку банкой из-под тушенки, чья вторая жизнь была не в пример полезнее первой. Так за день в земле образовалось могилообразное углубление. Глядя сегодня на фото того «окопа», я не испытываю удовлетворения своим трудом, и дело здесь даже не в «могилообразности» — этим грешит любой окоп.

Весь день слышалась отдаленная стрельба из пулеметов и артиллерии, а ближе к вечеру четыре мины упали метрах в пятиста от нас: все приготовились к худшему, но на этом все и закончилось. Правда, когда к нам приехала смена, откуда-то открыли в нашу сторону огонь из подствольников: кто стрелял мы так и не поняли, били с большим перелетом.

Следующий день мы провели на той же «кукушке», только еще и шли к ней пешком, не было машин. Весь день моросил дождь, вечером нас забирали без смены, видимо, наконец, поняли всю «перспективность» этой позиции для занимающих ее бойцов. Впрочем, от идеи «кукушки» в этом районе не отказались и расположили ее чуть в стороне, на более выгодной позиции — высотке, поросшей редколесьем. РПГ-7 приказали оставить. На этот раз по плану мы не только сообщали о движении техники, но и оставались живы, отстреливая две «мухи» и убегая в лес. По сравнению с предыдущей позицией жаловаться на что-то было, по меньшей мере, грешно, и мы не жаловались. Огорчало разве обстоятельство, что никто из нас не умел пользоваться одноразовыми гранатометами. Обучать бойцов чему-либо в ополчении, в принципе, принято не было: разве что по частной инициативе командира, на уровне отделение-взвод, максимум рота. Стрельбы в нашей роте проходил только взвод разведки. Как ни изучали мы инструкцию, к единому мнению не пришли. Стрелять из одноразовых РПГ мне так и не довелось, думаю, к лучшему.

В этот же день в десять утра закончилось «перемирие», не помню, какое по счету (тогда их еще считали). Впрочем, Семеновку обстреливали каждый день и в «перемирие». А через день-два эта позиция вовсе была нами оставлена.

С 28 июня я стал дежурить с «Ханжосом» в нескольких сотнях метров от блокпоста, прикрывая его тыл. На этой позиции мы фактически поселились.

в это время вышел приказ всем уходить с дач, жить в укрытии, которое представляло собой что-то вроде бывшего овощехранилища. Располагалось оно на какой-то брошенной промзоне недалеко от блокпоста и имело вид конструкции из цемента, обильно посыпанной землей у подножия поросшего лесом холма. Улучив минутку, перебрался туда и я. Первым делом речь на новом месте зашла об организации места для сна (перспективы спанья в сыром склепе на голой земле не радовали). К счастью, в брошенных корпусах промзоны нами были найдены старые холодильные аппараты, теплоизоляция которых, а именно пенопласт, была немедленно пущена на организацию спальных мест. Большим подспорьем также послужили всевозможные доски и т. п. Когда ложе было готово, я решил немедля его испробовать, но не прошло и часа, как мое блаженство было прервано самым грубым образом, а именно украинским БТРом, который выехал на наши передние рубежи. Не помню, кто из наших выступал «вестником» о прорвавшемся БТРе, но делать ничего не оставалось: бессонную ночь сменял такой же бессонный день, а я со своей «шайтан трубой» ехал в пятидверной Ниве куда-то туда, где шел бой.

Выпрыгиваем из машины и сбегаем с асфальта вниз по насыпи, дальше движемся под ее прикрытием, впереди зеленка. Тогда, я помню, поддался минутной слабости и пожалел, что вместо занятий спортом я пил и курил: в принятии этой мысли не последнюю роль сыграло 25–30 кг снаряжения, нагруженного на мне, второго номера у меня не было, и гранаты я тоже нес сам. Ползем зеленкой, в метрах трехстах БТР, и идет бой. Тогда в первый раз стало страшно: ладно пара мин упавших в 500 метрах и отдаленные очереди, тут уже серьезней. Но до боя для нашей группы не дошло, БТР уехал с позиций, и мы вернулись обратно. Грузимся обратно в «Ниву» толпой человек пятнадцать. Подбежал одним из последних: за спиной автомат, в руках гранатомет и выстрелы к нему. Нива уже забита людьми, бойцы висят даже снаружи: ноги на краю салона, а тело на улице одной рукой держится за дверь другой за ручку на потолке салона, или еще за не знаю что. Я растеряно обвожу все это глазами и вдруг… Машина начинает отъезжать. Я, кажется, даже не крикнул, так опешил от происходящего. К счастью ребята, сидевшие в багажнике, меня увидели и крикнули: «Эй!! Стой, гранатометчика забыли!!!». Машина остановилась, и я не долго думая заскочил вторым слоем на колени сидевших на задних сидениях. Поехали!

Больше своей заботливо устроенной кроватью я так и не вое-пользовался, все остальные дни прожил на «полюбившийся» мне ранее «кукушке», прикрывающей тыл блокпоста. Небольшой дискомфорт вызывали у меня особенности южной степной природы, с которыми я лично до этого знаком не был: это, во-первых, окончание летнего солнечного дня в непонятное для меня, привыкшего к белым ночам, время, и, более того, разница температур днем и ночью. Особенно это ощущалось в Николаевке: днем жара, ночью тельняшка, два свитера, китель, парка и… все равно холодно. Как гласит старая фронтовая поговорка: «Человек не может привыкнуть к двум вещам: холоду и бомбежке». Сейчас могу твердо сказать, с бомбежкой все же проще.

Кстати, о бомбежках. Первого июля произошел показательный для той войны случай: на ближнюю к нашей позиции дачу приехал дед на велосипеде, накопать картошки. Наши недвусмысленные предложения «опомниться и не губить себя» разбились о стену голодного дедова непонимания, мы отступили. Тогда, подождав немного, в разговор вмешались украинские минометы, их аргументы, признаюсь, были весомее. Дед, как выяснилось позже, придерживался того же мнения. Отдельные осколки минометовых аргументов срубали над нашими головами ветки с запястье толщенной, всего аргументов было сказано порядочно. Когда воцарилась тишина и улеглась пыль, нашему взору предстал доселе неустрашимый дед, чувство голода которого выгнало его аж в штурмуемую украинцами Николаевку. О голоде он, правда, уже забыл и, на бегу оседлывая велосипед, говорил что-то, общий смысл которого можно уместить в «ну нахрен эту картошку». Дед укатил в город, а мы остались.

На следующий, кажется, день я почувствовал себя нехорошо: жизненный опыт говорил о том, что я, наконец, простыл, и у меня температура. Своими тревогами я поделился с товарищами (к этому моменту кроме «Ханжоса» к нам был перекинут еще и «Шпик»). Мне посоветовали не унывать и просто сходить часик-другой вздремнуть на ближайшую брошенную дачу, что я и исполнил. Когда я в блаженной истоме упал на кровать с драным матрасом, и сознание начало сладко туманиться в ожидании долгожданного сна, где-то рядом начали падать проклятые мины. Стекла подрагивали, разрывы хамски мешали заснуть. Я, не открывая глаз, понимал, что оставаться в здании крайне опасно, что нужно срочно выходить, что обстрел может переместиться ближе и тогда, тогда… тогда… да ну нафиг, спать хочу. Обстрел прекратился, а я, проспав пару часов, встал бодрячком, без всякой температуры.

Время шло, далекие и не очень обстрелы учащались, что-то тяжелое сгущалось над нами, чувство томительного ожидания давило. Все ждали решающего удара. Третьего июля я сделал пару фотографий: «Шпик» открывающий банку консервов штыкножом, я с «Ханжосом» на нашей позиции… Это было утром, а через пару часов мы ясно стали различать рычание техники идущей на блокпост с тыла. Началось. Тут «главной скрипкой» предстояло быть мне. У «Ханжоса» ПК — в принципе, особенно с близкой дистанции, пробить БТР может зараз, только… только если пули в ленте бронебойные. У нас, естественно, бронебойных не было, так что можно было разве что «постучать» по броне. У «Шпика» вообще СКС — тут уж хоть прикладом бей… Замысел был простым и неумным (с высоты своего боевого опыта я вообще на многое, если не на все, смотрю по-другому): позиция стояла на месте, где дачный проулок встречается с асфальтом, получается Т-образный перекресток, где верхняя перекладина-асфальт, а нижняя дачный проселок, в верхнем левом углу этой схемы наш окоп, нас прикрывает огромное ореховое дерево (еще одна экзотическая для меня деталь природы). Я с РПГ при движении техники, выскакиваю на дорогу и бью головную машину. Дальше, так сказать, раскат импровизации, или «действовать по обстановке». Рев нарастает, я хватаю гранатомет под напутственное: «Ну, «Печора», давай! Не подведи!!! Постарайся в цель!!!» Выскакиваю на дорогу, метрах в ста от меня на скорости идет БТР, но это полбеды… На меня несется гордость свидомых, детище харьковского танкового завода, БТР-4, «Буцефал». В нем впервые на постсоветском пространстве на заводском уровне была осуществлена простая и эффективная система защиты: ряд наваренных со всех сторон обыкновенных стальных решеток. В 45-м году советские танкисты в Берлине наваривали на танки железные кровати и тем спасались от фаустпатронов. Прошло 70 лет, но элементарная схема ничуть не устарела. Впрочем, решетки не главное: есть у монстра много чего пострашнее. Немало общаясь потом с ополченцами на тему «четверки», могу сказать, что машина украинцам и вправду удалась. Мне доводилось слышать и о том, как «Буцефал» «два прямых попадания из СПГ выдержал», и как «на трех только работающих колесах ушел»… Давать техническую оценку машине не в моей компетенции, но на пустом месте такие «вое-поминания» тоже не рождаются. Тварь эту я узнал сразу, по идиотской, не подходящий к природе Донбасса, но рабски копирующую «фирменный» камуфляж хозяев раскраске. Тварь была выкрашена под пустыню, в которой последние десятилетия увязла и, видимо, заскучала армия США. Не более секунды на раздумье, нажатие спускового крючка и оглушительный выстрел. Отскакиваю с асфальта обратно в проулок и тону в оглушительном грохоте первого боя.

В этот момент я растерялся и не стесняюсь об этом говорить. Весь замысел строился на уничтожении головной машины, а теперь эта машина, как ни в чем ни бывало, едет вперед и вот уже ровняется корпусом с нашим окопчиком, поливает все вокруг ливнем огня из скорострельной пушки и пулемета. До нее не более четырех метров. в этот момент я хватаю автомат. Странное сочетание холодного расчета и чего-то почти панического внезапно рождаются во мне: я прекрасно знаю, что мой АК74 не может ничего сделать БТРу, также я вроде прекрасно знаю, что что-то делать срочно надо, но в свете того, что никакого толково решения я в данной ситуации придумать не могу, то дай-ка я постреляю, узнаю, работает ли вообще автомат, и заодно изображу бурную деятельность. Так, без прицеливания, в сторону идущего БТРа короткими очередями высаживается с пол рожка патронов. Я считаю, что «хватит», и падаю на дно окопа. В этот момент по каске как будто кто-то бьет молотком. Я кричу Шпику: «Что это?!!!…» В ответ: «Пуля!!!» Еще несколько секунд и крик: ««Печора», заряжай!!!…»

Я прихожу в себя, поднимаюсь на полкорпуса и вижу перед собой уходящий к блокпосту второй БТР: не «четверка», а старенький, совдеповский «шестидесятый» или «семидесятый». Граната в трубе, вскакиваю на одно колено, залп! Промахнуться невозможно, зад уходящего БТРа метрах в 15 от меня, вижу разрыв гранаты и кидаюсь в сторону, за дачный домик, перезаряжаюсь, третья граната последняя. БТРы рычат двигателями, их бешеное завывание я помню и сейчас — как ритмично они гудели под полифонию стрельбы. Гул не ослабевает, они пошли на разворот, не решившись ехать к блокпосту. Я жду их стоя в проулке, теперь все по-другому: шок прошел, задача ясна. Вот уже с обратной стороны, по асфальту выезжает морда «Буцефала», прицел, нажатие спускового крючка, щелчок… Граната не срабатывает. Снова бросок за дачу, достаю гранату и снова вставляю в ствол, взвожу и обратно — уж «шестидесятый» второго попадания не выдержит — залп!… осечка, опять. Снова бросок задачу, БТРы уходят на скорости, до блокпоста они так и не дошли. Мы все живы, шутим, улыбаемся, живо обсуждая только что минувший бой, одобрительные: «Молодец «Печор», не сдрейфил, красавчик!» Настроение у всех отличное, меня разве что чуть-чуть огорчает то, что БТРы ушли и… шишка на голове под каской побаливает. Выходим на дорогу: следы колес, гильзы разного калибра, исковерканные куски сбитой первой гранатой защитной решетки, запах пороха.

После боя возвращаемся на базу, настроение приподнятое — все же бой удачный: БТРы отогнали, задание выполнено. Рассказываем ребятам, бывшим на базе, про бой, я хвастаюсь спасительной каской… Через какое-то время прилетает машина за БК, точно помню, что там был замком роты, кажется, и ротный, забирают в кипеше БК и уезжают… Короткий, но весьма показательный эпизод.

Личный состав предоставлен сам себе, не знает ни обстановки, ни «своего маневра», а «командный» состав в это время где-то ведет бой… Командир роты «Мачете» был ранен попаданием ВОГа под водительское сидение, когда был за рулем «джихадмобиля». С высоты своего времени часто задаюсь вопросом: какого лешего командир роты вместо того, чтобы этой самой ротой командовать, носится по передовой, крутя баранку?…

Очень скоро по территории базы начинают бить минометы. Иногда мины попадают в крышу нашего убежища, но пробить не могут. Все, кто был на базе, уходят (не «самовольно», сейчас уже не могу вспомнить, куда, может, уехали с замкомроты) Остаемся я, «Ханжос», «Шпик» и «Черный». Время идет, одна волна минометного обстрела сменяет другую, в какой-то момент «Ханжос», ставший тогда неформальным лидером, говорит уходить. Мы берем с собой максимум оружия, боеприпасов и покидаем базу. В тот момент мы уже знали, что Николаевка окружена, уже проползли на базу липкие, тревожные слухи, что основные дороги отрезаны техникой, что подразделение «Минера» бросило позиции… Тогда мы думали, что уходим с базы последними. Уже в Донецке я узнаю от «Скобаря» (позывной Игоря Борисовича), что последними будут уходить они. Он даже попытается вывезти с собой мой рюкзак с личными вещами, но его придется бросить в Славянске, в том подвале где мы чистили только полученные автоматы. Мы уходили с базы без приказа, фактически «оставив позиции», но и сейчас я не испытываю ни малейших укоров совести за это и считаю, что поступили, согласуясь с существующей ситуацией. Потом мы узнаем, что приказ оставить Николаевку поступил еще в полдень.

Дождавшись затишья, выходим: территория базы в воронках от мин, многие здания повреждены, куски кирпича, разорванные осколками стволы деревьев, едкий дым. Сверяем маршрут с фотографиями карты на моем фотоаппарате, железкой выходим к городу, идем жилыми кварталами, где не было наших позиций, но это не спасло их от мин и снарядов. Потом Николаевку будут накрывать Ураганами. Всего ужаса обстрелов города я не увижу, в это время мы будем уже в полях на юго-западной его окраине. Мы идем дворами типовых советских домов-шестиэтажек, обстрела нет, навстречу попадаются люди, все смотрят на нас с ужасом в глазах, женщины спрашивают: «Неужели уходите?… Неужели оставляете нас?…» Я не отвечаю, смотрю в разбитый от времени асфальт под ногами и продолжаю идти. «Не уходите, пожалуйста!…» Но мы идем… Четыре бойца, без командиров, без приказа… Все, что у нас осталось, это наши жизни, и мы обязаны сохранить их сейчас, чтобы… Потом где-то на новых рубежах продать дороже. В окруженном городе курс продажи слишком низкий, и мы идем вперед. В центре встречаем взвод разведчиков, становится как-никак веселее — теперь нас не четверо, а человек двадцать. Вчетвером выходить, конечно, удобней, но психологическая уверенность сейчас важнее.

Уже выходя из города, замечаем в небе самолет, бросаемся в колючие кусты терна. Самолет проходит, опасность миновала, продолжаем движение. Какое-то время идем полями и останавливаемся в небольшой низинке, поросшей кустарником, садимся отдохнуть. В этот момент я впервые наивно думаю, что самое опасное позади, что уже «вышли». Скоро я понимаю, что мы остановились на ночь перед первым кольцом ВСУ вокруг города.

Когда мы залегли в кустах, по низинам уже пошел вечерний холодок, предваряющий ночной холод. На мне китель — обычная «флора» образца начала 90-х — плотная ткань насквозь промокла от пота, нагрудные карманы под разгрузкой мокрые на сквозь, впереди холодная ночь. Но я стараюсь уснуть и… я засыпаю, организм уже перестраивается в экстремальный режим работы, и то, что кажется и сейчас невозможным, мне тогда удается. Я засыпаю в насквозь мокрой форме в холодную ночь, к четырем утра, когда мы встанем, чтобы идти дальше, форма на мне будет абсолютно сухой.

До восхода солнца еще больше часа, кругом густой утренний туман, мы, стараясь не шуметь, поднимаемся и выходим из нашего убежища. Нужно преодолеть открытый участок с небольшой зеленкой посередине, всего метров двести, наш союзник туман. Выходим цепочкой — сейчас нужно добраться до той самой зеленки разделяющей поле. Дошли, пробираемся сквозь густые кусты, ветки то и дело предательски трещат под ногами, цепляются за оружие. Иногда приходится ползти под ветвями, чтобы не выдать себя, и, вот, в один из таких моментов кто-то замечает на низко склоненной ветке крохотную мышку: она сидит, уцепившись лапками за свое хрупкое пристанище, и тревожно смотрит на нас, ловя туманный воздух беспокойным носом. Мы все проходим мимо нее, и становится как-то веселее от этой внезапно возникшей мирной картины природы.

И, вот, вторая часть поля остается позади, мы выходим к крутой холмистой гряде, поросшей лесом. Зайдя поглубже, останавливаемся на короткий отдых. Тут пригождается наша ноша, от которой мы и рады с толком избавиться. Еще с базы мы, кроме БК, тянем на себе запас консервов: у меня было за спиной несколько банок, что-то есть и у разведчиков, с которыми мы идем — в общем, на завтрак хватает всем, тревожным выглядит только кончающаяся вода…

После привала продолжаем путь, идем лесом из акаций в лучах восходящего солнца — акации я тоже вижу впервые, тем более, целый лес. Пейзаж кажется чем-то из фильма в жанре «фэнтези». Подойдя к опушке, снова остановка. Впереди поля, и мы высылаем несколько человек разведать, нет ли впереди укров. Вроде все чисто, идем полями вперед. Скоро выходим к какому-то гидротехническому сооружению на канале, переходим канал, и случается непредвиденное: на шоссе близ канала нас замечает машина — открывать огонь смерти подобно — она уезжает, но возможно именно тогда о нас узнают. Мы пересекаем шоссе и полями выходим под село Ореховатка, видим его дома, они остаются сначала слева, а потом у нас за спиной. Мы идем на север вдоль подножия холма. Слева холм режет глубокая, в пике метра три глубиной, длинная вымоина. Мы поворачиваем, и вся группа заходит в эту расселину. Сейчас представляется, что враг только и ждал, когда мы сами зайдем туда, откуда, кажется, нет выхода.

Сначала не верится, но вот опять. И опять. Мины. Мины и тяжелый пулемет. И снайпера, и ВОГи, и гул двигателя БТРа. Мы закрыты в проклятой вымоине посреди поля, по нам бьют из всего что можно. Выход один: ползти, ползти через поле до зеленки — это двадцать метров, как я узнал потом, меря расстояние по спутниковым картам. Не стану углубляться в метафизические рассуждения о том, какими иногда длинными кажутся короткие, казалось бы, расстояния. Мы шли, замыкая колонну, и черед испытать эти двадцать метров поля предоставляется нам последними. За мной еще трое, передо мной уже никого — пора. Выбрасываю перед собой РПГ и выпрыгиваю сам: в правой руке — гранатомет, в левой — автомат. Ползу, выкидывая вперед то правую, то левую руку. Рядом падают мины, стрельбы не помню — может, просто не замечал. Вот, зеленка совсем рядом, начинается склон, и я, схватив оружие, скатываюсь к краю глубокого оврага, тут же прыгаю на его дно, кажется живой…

Все бывшие за мной так же благополучно преодолевают эту дистанцию, мы встречаемся на дне оврага. Тех, кто шел впереди, мы уже не видим и не знаем, куда они ушли. Идем дном оврага, мины достали и досюда — разорванное миной дерево тому свидетельство. Огонь стихает, и в конце оврага останавливаемся немного передохнуть, но тут мина падает прямо перед нами в самый край над оврагом, мне на каску летит земля и осколки, уши закладывает от взрыва — нет уж, надо уходить…

Выходим из лощины и идем посадками, решаем куда прорываться: на Славянск или к Краматорску. Решаем идти на Славянск. Сообразно с решением выбираем направление — через поле подсолнухов. Подсолнухи в начале июля еще невысокие, чуть больше полутора метров высотой, идти приходилось пригибаясь. Но, вот, вдруг снова визг мин, и разрывы раздаются рядом. Кажется, нас заметили, падаем на землю. Где-то недалеко идет бой, хотя, может быть, это просто ВСУ расстреливает свой БК в нашем направлении, благо в отличие от нас проблем с патронами у них нет. Мы слышим стрельбу танка — он бьет прямо через нас — слышим разрыв, а потом уже звук выстрела.

Я лежу на земле между рядами подсолнухов и смотрю в ясное, без единого облачка июльское небо. Не знаю, сколько мы уже лежим в этом поле. Ветра почти нет, только иногда чуть покачнутся тяжелые, уже налитые семенами головы подсолнухов. Жажда. Мы осторожно срезаем стебли и тихо опускаем их к себе. Стебли подсолнечника очень водянистые, и мы пытаемся утолить ими жажду: лучше всего переломить стебель надо ртом, а потом выкрутить его как веревку, тогда в рот упадет несколько капель сока, но это не утоляет жажды, она становится только сильнее. Мы лежим уже больше часа, все, кроме меня, смогли уснуть. Жажда не дает мне забыться сном, и я продолжаю смотреть в раскаленное от жары и боев небо.

Но, вот, решаем — пора! Не оставаться же в этом поле! И начинаем ползти вперед, сначала на четвереньках — у каждого кроме автомата что-то еще (у «Ханжоса», «Черкеса» и «Черного» ПК, у меня РПГ-7) — очень трудно ползти по узенькому коридору между рядами подсолнухов и не задевать их. Если бы был август!.. Можно было бы идти хоть в полный рост, но подсолнухи еще не вытянулись, и мы ползем. Под конец, полупригнувшись, выбираемся к краю поля, которое казалось бесконечным. Перебегаем проселок и бросаемся в зеленку.

Уже начинает вечереть, мы идем краем поросшего зеленью оврага, полями уже кое-где ползет туман, опускаются ранние южные сумерки. Пора выбирать место для ночевки, выходим к очередному заросшему оврагу и понимаем, что за ним населенный пункт. Кто там? Свои, или… Идем опушкой, сумерки уже совсем опустились на землю, в небе видны звезды, только догорает вечерняя заря. Где-то слышно отдаленное уханье артиллерии. В этот момент наша маленькая группа сделала остановку. «Ханжос» пошел чуть вперед на разведку, и мы остались втроем. Тогда «Черкес» вдруг сказал, что спустится на дно оврага, посмотрит, нет ли там ручья. Приказать ему мы не могли, отговаривать было бесполезно, и он ушел… «Ханжос» скоро вернулся, а «Черкес» нет. Видимо, не найдя воды, он решил пойти в село: на следующий день мы узнали, что оно было занято правосеками.

Мы ждали до утра, а на рассвете пошли дальше уже втроем. В мокрой от росы траве остался лежать ПК, который нес «Черкес». Снова поля, слизываем крупные капли росы с широких листьев кукурузы, жуем молодые водянистые початки, но это, как и стебли подсолнуха, только усиливает жажду. Выходим к асфальтовой дороге. Сверившись с фотографиями карты на моем фотоаппарате, понимаем, что это дорога к Славянску. На асфальте следы гусениц техники, идем посадками вдоль дороги.

И, вот, наконец-то выходим к Черевковке, крадемся полем и достигаем первых домов, рядом пустые окопы, в которых мы находим бутылку воды. Более суток жуткой, сводящей с ума жажды позади. Дальше, в сторону блокпоста движемся дорогой, на пути попадается Нива и Газель с простреленными колесами, внутри появляется небольшая тревога: слишком непонятно то, что мы видим, но мы идем дальше. Вот и блокпост, через него я въезжал в Славянск две недели назад… Над блокпостом флаг ДНР. Если висит флаг, значит, укропов там нет: эти бы сразу сорвали. Подходим к блокпосту. Блокпост пуст.

Заходим в импровизированный ДОТ из цементных плит: оружия нет, но на столе стоят термосы. Я беру один из них и открываю — вода еще совсем горячая… Завариваем ей чай, находим лимонные карамельки. Я пью горячий чай, ем конфеты, курю. Наконец-то снял каску, скинул автомат и гранатомет. Кажется, даже разгрузку снял… Начинают подходить местные жители и говорить то, во что больше всего не хочется верить. Город оставлен ополчением. Тогда это не могло уложиться в голове, я сначала не верю: нет, просто было отчего-то решено перенести позиции вглубь города, поэтому на блокпосту никого нет, ополчение не могло оставить Славянск, не могло, ведь… Тогда у меня был шок. Сегодня, после полученного боевого опыта я совершенно ясно осознаю: человека, не понимающего стратегический смысл оставления Славянска ополчением, нельзя ставить даже командиром отделения. Проходим чуть дальше. «Ханжос» заходит в один из пустых домов близ блокпоста, возвращается с двумя гранатами для РПГ Делать нечего, нужно двигаться к Краматорску. Снова смотрим фото карты, намечаем маршрут и выходим за блокпост. Нас крестят вслед…

Мы морально уже готовы топать полями до Краматорска, но внезапно наши планы изменяются и, что удивительно, в лучшую сторону. В зеленке близ ставков мы встречаемся с ребятами из Семеновки на Урале и, кажется, Ниве. Становится веселее — как-никак нас уже не трое, а человек двадцать. Когда-то люди придумали простую, как все мудрое, фразу «мир тесен». В непонятно из чего сколоченном гараже у безымянных ставков я встречаю знакомого мне еще в России человека. Передо мной отец Иоанн, инок из России, приехавший воевать за ополчение. Он попал в город на день раньше меня — именно их группу расстрелял тогда в упор украинский танк. Потом, когда мы встретились в России, он, улыбаясь, вспоминал, как все были поражены количеством висевшего на нас оружия.

Стоим там еще около пары часов, наконец-то приказывают грузиться, мы утрамбовываемся в Урал: под ногами два миномета, ящики с минами и нас в кузове человек пятнадцать — в итоге сидим другу друга на головах, нуда ничего, главное — едем. Господи, только бы укры не поставили засад. Одно попадание в кузов, и нас нет. Но, вот, виден запомнившийся мне еще в конце июня меловой откос, и мы в Краматорске. Город к этому моменту тоже уже оставлен основными силами, фактически, ничей. Немного плутаем по улицам, но, наконец, находим шоссе на Донецк, можно выдохнуть. Вроде спасены.

Урал несется по шоссе к Донецку, у всех приподнятое настроение: самое страшное на ближайшее время осталось позади, а уж с будущим как-нибудь разберемся. Через какое-то время соединяемся с нашей же колонной из трех БМП и «Стрелы». Вместе делаем остановку (сейчас уже не помню, почему), улыбаемся, шутим с «танкистами», на одной БМП поднимают наше ополченческое знамя, Спас Нерукотворный на алом полотнище, славянской вязью по стягу ело-ва: «За Веру, Царя и Святую Триединую Русь» — многим хочется сфотографироваться с ним, я не исключение. «Стрела» специально для нас включает «башню» и начинает нарезать ей круги, все в восторге, «воздух» не страшен! Откуда-то берется еда, хлеб, колбаса, баклага с водой — все это является, как счастливая неожиданность, которую и не ждали: выбрались из такой передряги и ладно, а тут еще и перекусить можно! Помню была еще сгущенка… Так стоим минут сорок и снова в дорогу.

Выезжаем сначала в Макеевку, под нами широкое шоссе, развязки, едем по улицам, все машут нам руками, радостно приветствуют. Сначала и мы дружно отвечаем всем, потом картина здоровых мужиков с пивом машущих нам, ополченцам, руками начинает навевать невеселые мысли, настроение немного меняется. В какой-то момент нас обгоняют наши «Ноны», одну из них ведет Чех, с которым мы прибыли вместе в Славянск. Хочу крикнуть ему, потом думаю — не надо отвлекать, все живы и ладно, а там еш;е увидимся.

В центр Донецка приезжаем уже только к вечеру. Небо затянуто тучами, сумерки густеют быстро. Короткая остановка, мы выпрыгиваем из тесного кузова размяться. Кто-то из ребят замечает у дороги абрикос и залезает по стволу на ветки, начинает трясти ствол, спелые абрикосы летят прямо на асфальт, но всем на это плевать: настроение егце лучше от этой шутовской выходки — чуть не толкая друг друга, бросаемся за абрикосами и едим прямо с земли, бросая косточки в придорожный газон.

Опять сигнал на посадку, и теперь уже доезжаем до кварталов близ здания СБУ, точнее до офиса Таруты, который теперь будет частью штаба Славянской бригады. Там уже выгружаемся совсем. Сумерки все гуще, начинает чуть накрапывать дождь. Я ломаю голову, где мне теперь здесь искать свою роту. Уже совсем темнеет, по дороге начинают строиться какие-то части, я бегаю вдоль них и, вот, наконец, нахожу своих. Помню, в неровных рядах, непривычных к армейскому строю, со спины узнаю «Скобаря». «О, «Печора»!..» Тогда я еще не думал, насколько серьезно был он обеспокоен моей судьбой. Когда было об этом думать, выползая из окружения? После он уже с улыбкой будет рассказывать, как, пытаясь спасти мои вещи с базы, поздним вечером, глядя на пенал с карандашами и альбом для зарисовок, думал, о чем и кому, возможно, еще предстоит ему рассказывать о судьбе хозяина этих предметов искусства…

Уже в темноте, под дождем вместе с нашими взводами доходим до общежития какого-то Донецкого ВУЗа. Небольшое замешательство, и вот нам указывают наш этаж и комнаты. Тут наступает один из эпизодов, который я не могу вспоминать без улыбки: нас, грязных, одичавших, пахнущих порохом боевиков, размещают… в женских комнатах студенческой общаги… Трудно представить, как это, после выхода из Славянска, попасть в пропахшую духами комнату, с плюшевыми мишками… Но мы попадаем.

На следующий день прекрасные обитательницы комнаты приходили забрать оставшиеся вещи. Попытка знакомства с перепуганными девочками больше всего напоминала сцену из фильма «Свой среди чужих, чужой среди своих», и, в сущности, была обречена на провал — студентки были явно «политически не подкованы». Что с них взять?..

Расслабляться в Донецке, впрочем, приходится недолго — если быть точным, примерно сутки. День был потрачен на поход по Донецку в поисках амуниции. Удается достать пенку, котелок, фляжку и что-то еще. Вечером Первый вызывает «Скобаря» к себе. Я остаюсь в комнате один. Третьего поселившегося с ними ополченца с позывным «Кучер» почему-то нет. В двенадцатом часу я завариваю чай, открываю очередную баночку сгущенки и вдруг… По коридору пролетает крик: «Строиться, боевая!!!»

Спешно собираю скудные пожитки, хватаю ранец, оставленный «Скобарем», строимся сначала в коридоре, потом на освещенной фонарями улице. Приказ грузиться в машину. А вот и она: нас этой июльской ночью рад принять в свое огромное чрево самосвал. Мы стоим как карандаши в банке и долго с остановками едем куда-то. Хмурое небо над нами уже совсем посерело от невидимых нам сейчас лучей солнца. Мы останавливаемся на перекрестке на окраине какого-то города, выгружаемся, и я узнаю еще одно имя донецкой топонимики, которое через месяц будет знать вся Россия. Мы прибыли в Иловайск.

4.2. Иловайск

А теперь хотелось бы немного отвлечься и дать более подробную характеристику той атмосфере, которая на тот момент царила в Донецке и других «восставших», но не воевавших областях. А атмосфера та была весьма интересной… Выход Ополчения из Славянска грянул для всех, как гром среди ясного неба. Грома орудий на территории остальной ДНР почти никто и не слышал. Были смешаны все карты, рухнули серьезные планы многих «сильных мира сего». Изначально поддержанное местным олигархатом в личных интересах донецкое восстание, вышедшее первый раз из-под контроля после прихода группы Игоря Ивановича Стрелкова с несколькими десятками бойцов из Крыма в Славянск, после полной блокады обороняемого им города, казалось, вновь приобретает утерянный контроль «сверху». План был простой, мы (Ополчение) гибнем «смертью храбрых» в Славянске, ВСУ победными колоннами вступает в Донецк, «Ополчение», которое ни с кем всерьез воевать не собиралось, ну, а дальше ЛДНР — возвращаются в нежно любимую Украину… Что могло последовать дальше, оставляю аналитике читающих эти строки, но одно точно можно сказать: все было бы не так, как сейчас. Совсем не так.

И вот, в момент, когда из-за предательства была потеряна Николаевка, когда для въезда в город почти не осталось ни одного проселка, когда из города были срочно отозваны ВСЕ российские корреспонденты, когда любой украинский блокпост по мощности «брони» превосходил всю «броню» Ополчения, а автор этих строк с группой других ополченцев в сумерках таился, ожидая предрассветного тумана перед первым кольцом окруживших Николаевку войск врага, в Славянске командующий принял решение, изменившее так много в новейшей истории России, в ночь с 5 на 6 июля 2014 года, державшийся 84 дня город был оставлен Ополчением.

Что же увидели стрелковцы в донецком мегаполисе, столице «молодой республики»? А увидели вырвавшиеся из осады люди совершенно мирный город. Да, блокпосты на основных въездах. Да, немного плакатов «патриотического содержания». Да, вооруженные люди с георгиевскими ленточками. И все. Кстати о «людях с георгиевскими ленточками» из Донецка (батальоны «Оплот», «Восток» и Т.П.). Чтобы не слукавить, вся эта братия была либо местными бандитами, либо ЧВКашниками Рината Леонидовича Ахметова со компаньоны. Что по сути одно и то же. Похожая картина наблюдалась на всей территории ДНР, с той лишь разницей что в других районах «ополченцы» не получали от Ахметова денег. Оружием тогда разжиться было не проблема, «балаклавой» тоже, про георгиевскую ленточку, вообще молчу… Золотой век (так внезапно закончившийся для очень многих из вышеописанных персонажей утором 6 июля) протекал в пьянстве, наркомании, отжиме иномарок автосалонами и недвижимости чуть ли не многоэтажками. Сошки поменьше (на селе и периферии республики) не так шиковали (автосалоны в донецких степях вообще редки…), но также «ни в чем себе не отказывали», в меру возможностей и фантазии конечно. Некоторые из них иногда даже использовали имеющееся оружие не только для рэкета, но и для «подкошмаривания» ВСУ. Впрочем, большинство этим себя не утруждало: как-никак, убить могут, и «золотой век» их проходил без всяких «подкошмариваний». И вот к такой публике прикатило несколько тысяч обстрелянных, прошедших «огонь и воду» и имевших СОВЕРШЕННО иные взгляды на разгоревшееся восстание людей…

Маленькая пикантная деталь. Уже после ухода в Россию, в офис ОД «Новороссия» в Петербурге пришел с предложением помощи человек. Он рассказал свою историю. Летом 14-го он, как патриот, решился поехать воевать «в Ополчение». Летом 14-го всем было известно, где оно, «Ополчение енто», конечно в Донецке! В общем человек попал, «как кур во щи», в доблестный батальон «Восток».

Воевать понятно не пришлось, не за этим донецкие «пацанчики» с Ринатом Леонидовичем и «великим воином» Ходаковским сию банду собирали. И лишь однажды, дело чуть не дошло до стрельбы, когда стрелковцы вошли в Донецк и вся местная мразота, не без оснований побледнела и подумала: «сейчас эти сумасшедшие из Славянска нас расстреляют». В итоге «Восток» был поднят по тревоге с приказом занять круговую оборону по периметру базы. Была, правда, небольшая неловкость. Оказалось, что людей желающих воевать за Новороссиию в батальоне довольно много, они вооружены и давно не понимают, какого лешего они жрут в Донецке водку, пока ребята в Славянске воюют… Воевать они были готовы, но с ВСУ, а не с теми самыми «ребятами из Славянска». Конфликт как-то замяли, но факт остался. Насколько мне известно, в «Оплоте» также было нечто подобное. Забегая вперед, скажу, что через какое-то время не ушедших к славянцам вояк из «Востока» и «Оплота», таки удалось выгнать на передок. Там они прославились несгибаемой трусостью и решительным оставлением позиций. Думаю, на этом можно закончить, и так много чести.

Лишь один эпизод, связанный с «Востоком», остается для меня загадкой, а именно, оборона кургана Саур-Могила. Его защищала в страшные июльские дни группа «Медведя» входившая в вышеозначенный батальон. Я помню, как из Иловайска в бинокль смотрел на восток, над находящимся в нескольких десятках километров от города курганом стояло огромное облако дыма и пыли. Работал Град. Неизвестно, наш или украинский: защитники в критический момент, когда техника ВСУ заползала и «утюжила» высоту, вызывали Грады «на себя».

Среди вышеприведенной публики, на территории ДНР резко выделялась одна фигура, а именно командир Горловского Ополчения Игорь Безлер. Безусловно, не лишенный харизмы и военных талантов, реально готовый воевать «до конца», он в начале своего боевого пути на Донбассе подчинялся Стрелкову. К слову сказать, Горловка была зачищена ополченцами Безлера именно с помощью частей Славянского гарнизона. Но в один момент Безлер, нащупав свой канал поставок оружия и БК, мгновенно послал Игоря Ивановича и зажил «бароном в своей баронии». Естественно, общему делу, такие метаморфозы мало помогают. К слову сказать, подразделения Чечена, Филина и Минера, бросившие фронт в Николаевке и обеспечившие тем самым читателям этих записок много минут захватывающего чтива про выход из окружения и приятные моменты с ним неминуемо связанные, нашли приют именно у Безлера. Люб-ви такое, честно говоря, к Игорю Николаевичу тоже не добавляет. Продержался Безлер в своем «царстве-государстве» до ноября 14-го, но перед Дебальцовской компанией был тихо и бесславно выслан кураторами в Россию. Ибо, хоть и поганец был, но идейный. В настоящий момент занимается регулярным охаиванием Стрелкова на посту командующего в ДНР. Лучше бы помалкивал.

Самое печальное, что силы наши были настолько скудны, что не то что Донецк, мы не могли разоружить периферию республики. В 24 часа Стрелкову нужно было создать оборону вокруг гигантского мегаполиса. И оборона была создана. К счастью, ВСУ не слишком поворотливо разворачивало свою механизированно-бронетанковую пасть от Славянска к совершенно не интересному ей до сей поры Донецку. Всем было ясно, славянцы отдать Донецк без боя не позволят, да и с боем взять его теперь может быть проблема… (как показал июль и август, весьма большая проблема).

И вот, наш самосвал, простясь с нами на перекрестке, где трасса, идущая на Россию встречается с дорогой в правую часть города, уезжает, а мы остаемся в Иловайске. Начинается холодный дождь, плащ-палаток и дождевиков нет. Теплых вещей тоже. Командование удаляется трясти местные власти на все необходимое для хотя бы макета блокпоста. Разведвзвод роты начинает проверку документов и содержимого автомобилей. Знания человека проведшего не один и не два часа в самые разные времена года, под открытым небом на этюдах, подсказывают, что дождь «надолго». Небо так затянуло, что весь день освещение было как в сумерки: спасибо, прямо-таки родной Санкт-Петербург. К счастью, когда объявляли боевую, в нашей комнате не было «Скобаря», он в это время был у «Первого», на совещании. Вследствие чего, его вещи я забрал с собой, а в них имелся свитер, который и спасал меня от холода в те часы.

Ситуация печальная, сидим в зеленке и тупо мокнем под дождем. Откуда-то всезнающая, стоухая и стоокая солдатская молва донесла, в 20 километрах поселок Амвросиевка, а в Амвросиевке этой украинские танки. Встреча с украинскими танками в тот момент сулила исключительно одно: труды украинским танкистам на предмет отмывания кусков наших тел от гусениц боевых машин. В тот момент РПГ у нас было самое большее штуки три, количество выстрелов по ранее описанным нормам… Вспоминалась песня про «Остров Крым»… Хорошо, что сутки в Донецке не были потрачены мной совсем зря. Был приобретен котелок и сухой спирт, общими усилиями развели костер, нашелся кофе и сгущенка, в котелок только успевали заливать воду. Ребята ожили, закурили, пошли шутки.

Смех, солдатская бравада вернулась, и дождь вдруг стал не таким уж мокрым.

В этот момент узнается, что нам под казарму предоставляется метрах в ста от перекрестка расположенная пожарная часть, отправляемся по адресу. Кажется, в абсолютно лысых комнатах уже лежали на полу матрасы, наконец-то можно отдохнуть после бессонной ночи… Падаю на матрас и забываюсь сном.

Начинаются долгие утомительные дни в стояниях на блокпосту и проверке машин. Тоска смертная. Из приятного была встреча местным населением «сепаратистов»: в первые же дни за счет иловайцев была закрыта наша потребность в дождевиках, теплых вещах и конечно… в еде. Надо сказать, что малороссийский менталитет вообще страдает ярко выраженным чревоугодием — вот и русский Донбасс этим за советское время, видимо, подзаразил… Домашних заготовок, свежих овощей, мяса и молока нам навезли столько, что съесть это все не представлялось возможным, даже с учетом того, что ты как-никак, вечно голодное существо, а по-литературному: «солдат». Это притом, что две местные кафешки чуть не подрались за право кормить нас горячей едой. Сейчас вспоминать это очень приятно и… ужасно горько.

Скоро после нашего захода в Иловайск в город приехал «Скобарь». Поделился информацией, рассказал новости, упомянул о создании Политотдела и о своей новой должности его начальника. Будни текли вышеозначенным образом. Через несколько дней распогодилось, и началась нормальная степная жара, дежурства на блокпосту шли своим чередом. Было и «новое»: в какое-то время командование постановило в кустах близ блокпоста держать круглые сутки РПГ, на всякий случай, с расчетом, естественно. Первым заступил как гранатометчик я. Теперь у меня был законный второй номер, воевавший еще с Ямполя, уроженец Махачкалы, дагестанец, выросший в Донецке с позывным «Шайтан». В тех же уже упомянутых кустах я и Шайтан вырыли чем-то средним между садовой лопаткой и детским совочком (вышеозначенный предмет, был практически выцыганен у одного из ребят нашей роты) первый на блокпосту окоп.

Как-то заехав в Иловайск, «Скобарь» привез мне неожиданное предложение, а именно должность заместителя командира роты по идеологии и работе с личным составом, по-совдеповски замполита. Откровенно говоря, я нисколько не считал себя готовым к подобному, о чем и заявил. На какое-то время это подействовало. А время шло. И кстати не в нашу пользу. По неписаным законам военного времени войско, долго стояш, ее без боев и без дела (чем бы солдат ни занимался, лишь бы…гм…за…долбался. Да), начинает разлагаться. Разложения в прямом смысле слова, за счет исключительной внутренней мотивации 99-98 % - бойцов не было, проявилась она в намного более тонком и может опасном виде. В беспечности. Если очень грубо, то что-то вроде: «Мы Рязанския, до нас не дойдет…». Тут даже и не знаешь, так ли были глупы и трусливы украинские командиры, не раздавившие нас танками… Может, подумали: «знаем этих придурков, мы на них танки, а они с них гусеницы сорвут и ими же боевые машины с экипажами и замочат… Не… пусть расслабятся». Это, конечно, шутка, а не реальный анализ сложившейся ситуации, но мы расслабились. Временами я, тогда простой рядовой гранатометчик, выпрашивал час-другой увала во время между дежурствами на блокпосту и уходил от перекрестка за виадук в кафешку. Добравшись до места, попадал с жары в прохладу помещения, обводил глазами, проглатывая попутно слюну, ряды бутылок с алкоголем, брал кофе с мороженкой и оседал на летней веранде. Прикончив оное, закуривал цигарку. «А жизнь то налаживается… Наши бьют укропов, (отступают, правда, иногда, бывает, что ж…) вон, южный котел организовали, да как раздолбали в нем десантников этих хреновых! (кто помогал его раздолбать, правда, пересекая границу только снарядами, я еще не знал), красота, техника горелая по степи, дым до неба, по первым каналам в РФ рассказывали! Перехват радиообмена украинских командиров, от страха обосс…шихся, в эфире прокрутили! Куда им против Ополчения! А к нам сунутся, того же перца зададим, не лыком шиты, славянцы мы!»

Это конечно саркастический пересказ моих личных да, как мне кажется, и обш, их настроений. Иначе… иначе бы глубже закапывались. Каждый день. И глядишь, к концу июля встретили бы украинскую армию по-другому.

Кстати о «южном котле». Те, кто следил летом 14-го за новостями, должны хорошо помнить эти дни. с величайшим напряжением сил, с потерями в людях и технике, удалось под деревней Кожевня частям 1-й Славянской бригады «срезать» горловину огромного, вклинившегося в нашу оборону выступа войск противника. Не знаю как Вы, читатель, а я помню те дни очень хорошо. В нашей импровизированной казарме, бывшей, напомню, еще недавно пожарной частью, на первом этаже в помещении видимо бывшей вахты, напротив гаражного отделения, был телевизор. Сей непритязательный прибор умел ловить два, много три канала. Один ДНРовский, из Донецка, и один-два из РФ. Не лишним считаю упомянуть еще один интересный факт, а именно: когда «проклятый трус-паникер Гиркин» «сбежал (прихватив (чисто случайно) с собой «героическое Ополчение») из Славянска», одним из первых дел, сделанных им в Донецке, который «собирался оставить» «нашим уважаемым партнерам» (тьфу, украинским фашистам), было закрытие вещания украинского телевидения, день и ночь посылавшего на Донбасс сотни минут пропаганды. Удивительная непоследовательность со стороны «предателя» спишем на «нервное потрясение» и… далее пусть каждый либо пишет в силу своей фантазии, либо обращается к здравому смыслу.

И вот, после многих малых побед и даже иногда, в доступных нам масштабах, тактических успехов, реальная победа, реальная стратегическая победа. Под ударами в десятки раз превосходящего противника удержано несколько десятков километров границы, границы с той землей Великой России, которая, несмотря на все внутренние потери, не рухнула окончательно в бездну отказа от собственного имени, земли, которая как древнегреческому Антею давала силы жить и сражаться Ополчению, те немногие километры границы, соединявшие тогда Новороссию с Россией. Именно по ней пускала свой бронированный бур украинская армия. И на южном направлении тогда оставила в степях свою тяжелую бронетанковую клешню, перекушенную горсткой почти обреченных, но не сдающихся людей. Упав, клешне не суждено будет подняться. Она будет извиваться оторванная от живого организма и в агонии, вслепую растрачивать былую мощь, но тщетно. Самым реальным планом спасения для окруженных будет уход на «территорию агрессора», в РФ (там их примут, будут лечить и кормить). Отдельные очаги уже небоеспособной группировки проживут, никем не трогаемые, еще очень долго, но и сами кроме питания подножным кормом, ничем себя не прославят.

Вспоминаю охватившую меня (и не только меня) жестокую радость, когда в эфир был пущен радиоперехват переговоров украинского комбата с «большой землей». Комбат почти кричал о нехватки всего, чего только может не хватать: боеприпасы, горючее, медикаменты, противотанковые средства (кто на них тогда реальной броней наступал, подскажите?..) И вот, слушая через этот перехват голос всего уже безвозвратно погибающего котла, с тысячами еще живых людей, одни из которых сами взяли в руки оружие, а другие не осмелились его не взять и тем поплатились за свою пассивность, став простыми винтиками в страшной большой игре, я впервые, наверное, пережил чувство нет, не жестокости как таковой, а некого возмездия. Возмездия за первые месяцы войны, когда Славянск можно было бить хоть каждый день из артиллерии, зная, что до гаубичных дистанций у Ополчения с минометами «руки коротки» (а у гаубиц в расчетах тогда стояли ни бойцы «нацбатов» и даже не десантники), что можно на Ополчение ехать «броней», зная, что против брони есть у Ополчения только старое советское гнилье, провалявшееся неизвестно сколько десятков лет, на неизвестно каких складах и не срабатывающее в бою. Что на Ополчение при броне да арте можно уже ехать чуть не с «шутками прибаутками», у них все равно ответить нечем…

Когда я следил из России за военной обстановкой вокруг Сла-вянска, я, как и каждый русский патриот, искренне радовался успехам Ополчения (почти казалось постоянным, на фоне неповоротливой, заскорузлой и тупой, не могущей использовать своей мощи украинской армии). Тогда, мне, не имеющему нынешнего опыта, было трудно понять реальную картину происходящего (то, как я ее себе представлял, даже после тяжелого выхода из Славянска, я уже описал), мне были радостны успехи Ополчения и непонятна (как и многим, часто подобным мне, непонимающим) та тяжесть и жесточайшее напряжение, с которым Стрелков давал свои «интервью-рапорта» из осажденного города, та тяжесть, которая усиливалась с каждым новым его выступлением. Все понятно мне только сейчас, «большое видеться на расстоянии», да и не только в этом дело. Сейчас образно мне сражение за Славянск представляется наиболее ясно в образе битвы Давида с Голиафом. Только с учетом того, что праща наша ополченская была дырявая, да и с камнями дело было худо. И что мы могли?.. Мы героически бросались на наступавшего великана с колышками из заточенных веточек и беспощадно всаживали свое оружие в ноги гиганта, гигант свирепел и тяжело опускал на нас свою дубину, но мы, как правило, успевали разбегаться от места удара. Кровь текла по ногам кажущегося беспомощным исполина, ее было много, и мы наивно ликовали, видя, как она течет. Мы не понимали, что крови этой у исполина тонны. Тысячи тонн. И он будет лить ее хоть до тех пор, пока мы в ней не захлебнемся. Сейчас «южный котел» я воспринимаю как потерю «великаном» нескольких пальцев на ноге. Потеря, которая на время заставит его приутихнуть (на очень короткое, если вообще заставит). Но тогда, в еще таком мирном Иловайске во мне подымалось чувство возмездия, когда я увидел, как наши враги впадали в отчаяние от того, где мы сильнее сжимали зубы. У всех, кажется, в Ополчении была мысль про запертые в южном котле части: «что, хреново? Ну а что?… Навоевались на всем готовом, теперь как мы попробуйте…» Южный котел и в правду казался чуть ли не переломом в войне.

Пожалуй, апеллируя к высказанным в иронично-трагическом тоне нашим настроениям, хочу добавить: едва ли кто-то, даже на уровне командира роты, понимал всю нашу практически обреченность. А теперь, противореча себе, опишу более глубокие личные переживания, то, что тогда осознавалось смутно, как будто невидимо проступало в сознании, а теперь очевидно. Да, ВСУ долбят нас из всего, что есть, и наступают на нас всем, что есть (к счастью все не кулаком, а больше растопыренными пальцами) мы героически держим позиции, сжигаем технику и уничтожаем личный состав, наши потери всегда в разы меньше (уж я регулярно бывающий в штабе успел переговорить со многими) и… ты думаешь обо всем этом и вдруг между ликованием и подъемом, вспоминаешь старую сказку, про битву Ивана Царевича со Змеем. И вот уж который раз мы срубаем змею голову, только успеваем мечом махать, да глядишь… Где была одна голова, две выросло, где было три, там шесть… Бравада мешалась с чем-то тревожным: нам давно сказали, что Иловайск одно из важнейших направлений, что с юга Донецка противник накапливает силы. Сказать-то сказали, да ничего не дали… Ну, обжились мы кое-как, патронов нам подкинули, карабинов, даже АКМов и 47-х ржавых насквозь, да разве это сила? От танков город должны защищать штук 5 (4?) РПГ-7 (про количество и, главное, качество боеприпасов молчу) один «Шмель» (в итоге не сработал) и два ПТРСа… Из «техники» легковые автомобили. Живем ребята…

Гроза, бушующая попеременно, то на одном, то на другом участке фронта, приближалась и к нашему «тихому уголку». А пока она все только «приближалась», я продолжал регулярно кататься в Донецк. Посещал там штаб, беседовал со знакомыми, делился информацией и сам ее от них получал, сдавал строевые записки очаровательной батальонной писарше Лизе и не забывал при этом выпить чашечку кофе, конечно же, в ее компании. Донецк по-прежнему выглядел, хоть и опустевшим, но совершенно мирным городом. Помню, особенно меня поразила сцена, где рабочий на улице сдувал в кучи «феном» опавшие от жары листья. Мелькнула очень короткая и простая мысль: «война идет, а тут… нет важнее дела, чем чистота тротуаров». Вообще, этот дикий контраст сильно действовал на нервы, и, увы, не все могли с ним совладать. Были случаи, когда на блокпосту ребята срывались на рабочих-водителей, которые вместо того, чтобы защищать родной Донбасс, спокойно гоняли свои фуры через, еще пока прозрачную, линию фронта. О «мирных» донецких «мужчинах», стремящихся как можно скорее покинуть родные края, в которых так едко запахло пороховой гарью, я вообще молчу. О… Сколько «за родной Донбасс» было сказано пьяных и не пьяных слов и клятв, сколько порвано рубах всеми этими «работягами», «заводчанами», «шахтерами»… Сколько грозных кар обещали все они «фашистам и бандеровцам» (и прочим наемникам мирового капитала), если те: «только посмеют сунуть свои кривые рыла к нам, на нашу священную землю Донбасса, политую кровью наших дедов!!!» И вдруг «они» «посмели». Эти злые, коварные «они» не просто посмели «сунуть кривые свои рыла», они приехали в составе армейских частей, со знаменами и флагами, на танках и боевых машинах. «Они» стали расстреливать донбасские города из гаубиц и систем залпового огня, давить гусеницами, крушить огнем. В воздух от сотен разрывов полетела донецкая земля, политая не только кровью «дедов» (и когда мы уже перестанем начинать мерить, кровавую, страстную, жестокую историю нашей Родины только с 22 июня 1941 года?..), а десятков поколений русских людей.

И вот, когда это случилось, сотни тысяч здоровых, способных держать в руках оружие мужчин, еще вчера клявшихся «стоять тут насмерть, как в Сталинграде» встали, и… убежали.

В «Ледяной поход» за Россию с Корниловым ушло примерно столько же людей, сколько вошло со Стрелковым в Донецк в начале июля, 2014-го года. О том, к каким трагическим последствиям привело равнодушие русских людей в 1918-м году, мы уже знаем, о том, к чему в итоге приведет равнодушие 2014-го года нам еще предстоит узнать.

Вспоминал я в мае того же года, после Одессы, стихи Арсения Несмелова. Равно они относятся к Донецку в частности и к Донбассу вообще. Еще в Славянске, видя процентное соотношение вставших в ряды Ополчения местных мужчин, столь контрастировавшее с ожиданиями, Стрелков отдал приказ, принимать в Ополчение женщин, о чем недвусмысленно упомянул в видеообращении.

Помню один из неловких моментов, произошедших со мной в Донецке, на территории штаба бригады, который располагался в бывшем здании СБУ. Во внутреннем дворе-колодце, я сидел с кем-то из ополченцев на скамейке, что между часовней и входом в столовую (эти скамейки выполняли роль курилки). Курили, разговаривали. Мимо проходили туда-сюда бойцы. В какой-то момент, из общего «потока» подошла девушка, не думаю, что сильно старше меня, с оружием (не помню, со снайперской винтовкой или автоматом), и закурила. По неписаным законам этикета фронтового братства каждый, если явно видит, что важном разговору не помешает, может просто подойти к паре незнакомых бойцов и в зависимости от настроения либо поболтать да пошутить, либо высказать что-то «общее, накипевшее» (с личным в данном случае такой простоты все же нет). И вот, нервно закурив, бросает несколько раздраженных фраз на тему: «как же это задолбало… позорище… за нас мужики из России воевать едут, мы бабы за оружие взялись, а наши, донецкие, либо сбежали, либо пиво по диванам бухают, сволочи…» Я неловко туша о край урны «бычок» смотрел как-то в сторону, сейчас не уверен, но, кажется, ополченец, с которым я стоял тогда рядом, тоже чувствовал за мужскую часть человечества какую-то неловкость, несмотря на то, что так же как и я имел в кармане не синий а красный паспорт…

Боев за город в июле не было, но потери мы все же несли. Как-то раз, наша разведка, возвращаясь домой после того, как «покошмарила» украинцев, сбилась с пути и попала под огонь. Группе удалось уйти в полном составе целиком, всем, кроме одного бойца. Пуля попала нашему пулеметчику в бок и дошла до сердца, смерть наступила мгновенно. Родом погибший был из Ждановки. Через пару дней были похороны. Мы приехали с командиром роты и его замом. Крошечный городок, каких много на Донбассе. Долго плутаем по улицам с разбитым асфальтом и, наконец, между сутулых советских ни то «много» ни то «мало» этажек и иных неказистых строений находим наш поворот во дворик. А вот и тот дом… Деревянный двухэтажный.

как говорят «барачный тип постройки»: таких и по сию пору хватает и у нас в провинции. Жаркое утро, солнце уже печет, а зайдешь в парадную, и как будто попадаешь в другой мир: яркое слепящее солнце сменяется полумраком, зной мгновенно уступает место сырому холодку. Скрипучие половицы, истертые сотнями рук перила лестниц. Выходит мать, уже пожилая женщина, на вид лет шестьдесят, сын у нее был один. Скоро из морга привозят тело, перед парадным ставят табуретки, на них гроб. Батюшка начинает отпевание. Вокруг стоят соседи, несколько поколений людей, многие знали нашего погибшего еще мальчишкой, кто-то учился, может, в одном классе с ним, вместе играли в этом тенистом, зеленом дворе, сидели за одной партой, а теперь… а теперь две табуретки и на них гроб, с телом убитого ополченца. После отпевания мать погибшего все подходила к нам и без слез (почти не плакала, но разве сдержав слезы, скроешь?) повторяла, умоляла нас: «Ребятки, берегите себя, пожалуйста». Да только как, на войне «уберечься»?.. Если бы узнать эту науку, то и убитых бы, глядишь, не было бы.

Похоронили погибшего на местном кладбище. Когда давали «последний залп», кто-то, конечно, не сдержался и начал садить в воздух очередь, многие последовали его примеру.

В конце июля к нам неожиданно перекинули тогда еще малоизвестного «Гиви» с парой «Нон» (дело как-никак пахло жареным). «Ноны» «сдружились» с взводом разведки и по ночам (днем техника не выдерживала жары) «кошмарили» украинцев. Я занимался бумажками. А именно составлял списки личного состава и вооружения, делал удостоверения ополченцев, подавал записки по роте, делал нашим бойцам справки, по которым предприятия, с которых ушли в Ополчение люди, обязаны были продолжать выплачивать им зарплату и т. п. Через некоторое время случилась беда. Наши передовые позиции проходили по старой, одноколейной ж\д насыпи, «перерезающей» посредством виадука трассу Иловайск-Россия. В одну ночь, «Ноны» работали в районе насыпи, но, несмотря на команду командира, несколько бойцов из глупого любопытства не оставили район, из которого вели огонь наши самоходки. Ответный огонь украинских минометов не замедлил. В итоге, у нас трое раненых, двое тяжелых. Легче всех отделался молоденький боец с позывным «Мамай», небольшой осколок попал ему в правую ладонь. Первый тяжелый, с позывным «Мешок», получил осколок в голову, но был транспортабелен и увезен той ночью в Донецк, со вторым бойцом было труднее…

«Туча», такой позывной имел второй тяжелораненый боец, был сильно посечен осколками. Высокий, сильного сложения… его организм долго не сдавался. «Тучу» доставили в Иловайскую больницу, но что может простоя провинциальная больница против множественных осколочных ранений?.. Через несколько часов он умер.

На следующий день в расположение принесли личные вещи погибшего. Все по мелочи, небольшая сумка, почти кошелек и еще не разрядившийся мобильный телефон. Я взял вещи и положил на столе в своей комнате. Было уже поздно, я и «Монах» тогда вместе, курили, разговаривали. Вдруг телефон зазвонил. На дисплее еще живого телефона отражалось живое имя, и мы молча смотрели, как на беззвучном режиме то загорается, то гаснет дисплей. На нем высвечивалась имя: «Милка». Все было понятно, конечно, по имени. Потом я узнал, что под этим именем его возлюбленная, звонящая из беженского лагеря в Ростовской области… В полутемной комнате я и «Монах» несколько секунд молча смотрели на дрожащий телефон. Телефон замолчал. Мы вдруг как бы ожили, «Монах» начал мне напоминать, что я замполит и должен был взять трубку, все сказать, и т. п. Сам он брать трубку и рассказывать, конечно, не рвался. Вдруг телефон вновь заморгал дисплеем и начал медленно извиваться на столе. Тогда, через несколько секунд я сделал то, о чем мне сейчас очень трудно, и если угодно, стыдно вспоминать, я подошел к столу и вынул аккумулятор. Тогда я по-другому не мог. Потом, уже скоро я смогу сдержанно и почти спокойно сказать матери погибшего в Шахтерске бойца: «Ваш сын погиб». Но тогда… Тогда еще не мог.

Тело отвезли в Донецк. В морг госпиталя на улице Калинина. Через день или два должны были быть похороны, я выехал последний раз проститься с бойцом. После двенадцати дня были на месте, в морге ударил запах, как мне до сих пор кажется, к которому невозможно привыкнуть, запах формалина. Кажется, что он пропитывает тебя насквозь, проникает в одежду, в волосы, кожу… Кажется, ты ощущаешь его спустя дни. Во дворе встречаемся с родными. Активнее всех сестра погибшего, чувствуется, что все хлопоты о прощании с погибшим она взяла на себя. Короткое знакомство, короткая история… До этого я о судьбе ополченца с позывным «Туча» ничего не знал: просто боец во взводе ополченца с позывным «Абрам». Теперь все приближается, видятся доселе неизвестные детали, двухмерная картина становиться беспощадно живой. Сестра все рассказывает про брата, про его оборвавшуюся у брошенной ж/д дамбы жизнь. Поехав в Славянск, сказал родным, что едет в Харьков, на заработки (на Украине таким не удивишь). Сразу тогда кольнуло, что родным я сказал, что «еду писать этюды на севера» (и ведь тоже…не удивил…). В итоге его родные узнали, слезы, истерики по телефону, все, как и у всех, как-то улеглось, а теперь… Теперь только раскаленное от жары блочное здание в глубинах кромки проспекта Калинина, да раскаленное, но, только изнутри.

Полуденная жара уступает место тяжелой, наформалиненной прохладе сразу за порогом. Пустой гулкий холл. Все по классике. Шаги гулко отдаются эхом в безлюдной прохладе. Какие силы устраивают из всякого вполне светского, гражданского морга, целое царство Аида, со своими неписаными законами и обрядами?… Среди пустынного холла замечаешь дверь в небольшую не то справочную, не то регистратуру: объясняемся, обмениваемся бумажками, забираю последние справки не отпускающей на тот свет покойного земной канцелярии. Впечатления, как и всегда на той войне, пу-тайные… Помню подошедшего к нам и бывшего явно в курсе судьбы погибшего, как и моей нынешней (а кто знает, эту мою судьбу завтра?..) врача. Дедушка, явно пересиливший семидесятилетний рубеж, нервно сплевывая, выносит пару ласковых в адрес «родных, героических тружеников Донбасса», ну и пр. их «массовость». Не в моргах. Естественно.

Все справки взяты, я выхожу к родным. Вдруг сестра «Тучи» очень как-то робко говорит о том, что брат был награжден георгиевским крестом… На отданной, изорванной осколками форме его не было. Я прошу минуту подождать и, чуть отогревшись, после палат вечного покоя, снова вбегаю в ледяной холл. Ловлю мальчика санитара, объясняю ситуацию. Тогда я вспомнил, что, приезжая на передок роты, общаясь с бойцами (а тогда все награждения проходили в Донецке в моем присутствии, и кавалеров я знал лично), общался с «Тучей», и он мне сказал, что боится потерять крест, нося на форме, поэтому повесил вместе с нательным, на шею. И вот сейчас это вое-поминание пригодилось, хоть и горько, но стало хоть как-то полезным.

И снова этот проклятый холодный холл морга. Я одиноко хожу по нему, какой-то неприлично живой. Наконец-то. Слышу издали шаги, тот самый мальчик санитар подходит ко мне и с совершенно спокойным видом кладет мне в ладонь 11 граммов вылитых в форму креста серебра. И уходит. Холодно внутри морга. Но крест холоднее. Он слегка обжигает руку. Чуть-чуть. Я смотрю на крест. В канавках крыльев черная, запекшаяся кровь.

Несколько шагов, и я на свободе, я живой. Жара, ветерок, зелень тополей. Несколько десятков метров, и я перекладываю еще холодный «Георгий» в руку сестры погибшего. Надеюсь, это запомнилось ей не так, как мне, когда я принимал крест от санитара…

Едем на грузовой «Газели» в Енакиево, родные решили хоронить близ дома. По дороге мне звонить комроты, кричит что-то про прорыв украинцев и чтоб немедленно возвращались. Хрен с ним с «прорывом» (что за «прорыв» до сих пор не знаю), но тело довезти надо. От городка недолгий, километра полтора путь до поселка, тормозим.

Беленький домик, с уютным внутренним двором, а во дворе на табуретках гроб. (Я получил еще несколько звонков с требованием срочно возвращаться.) Времени нет. Сестра очень просит, чтобы мы дали прощальный залп. Нас, ополченцев, четверо. Я приказываю встать в строй у гроба, перевести на одиночный и дать три залпа, в честь погибшего товарища, далее «быстро в машину!». Я сам еще успеваю положить земной поклон и, подбежав к гробу отдать погибшему последнее целование. Чуть не набегу вскакиваю в «Газель»: а, чего доброго, и вправду, прорыв?..

Выезжаем на трассу и тут замечаем на асфальте следы техники (БМП), сразу же начинаем судорожно вспоминать, а когда ехали оттуда, они уже были или нет?.. В итоге опасность проходит мимо, прорыва никакого нет, спокойно возвращаемся в Иловайск.

В тот день прорыва не было, но это в те дни скорее исключение. Наша редкая, слабая, растянутая по непосильному фронту оборона рвалась то тут, то там. Спасало лишь то, что противник всегда бил не кулаком, а растопыренными пальцами, за счет чего прорывы удавалось вовремя купировать резервами, впрочем, столь же незначительными. К этому привыкли. Помню, заехал как-то в штаб на Донецкое СБУ. Мне был зачем-то нужен начштаба бригады, его не было на месте, на мой вопрос о местонахождении начштаба, «Скобарь» флегматично ответил, что «Михайло» отправился отбивать какой-то танковый прорыв под Донецком. По всему становилось ясно, что «Михайло» надоело целыми днями сидеть в штабе, перебирать бумажки, разглядывать карты, совещаться и, думаю, более всего постоянно выслушивать бурным потоком текущих к нему всяческих бестолковых дураков, в числе которых регулярно оказывался и я, вот и отправился «проветриться».

Пару слов о моем впечатлении от «Михайло». Это был немолодой азербайджанец, кажется, кадровый военный еще советских времен, из которых он, каким-то ему одному ведомым образом вынес то, что не смог вынести с собой, наверное, ни один сын Азербайджана, а именно идею «дружбы народов», а, точнее, идею единства с Россией. Одна черта запомнилась мне в нем навсегда: его железное, непоколебимое спокойствие, точнее даже, может быть, сдержанность. Я не представляю себе обстоятельства, которые бы смогли эту сдержанность прорвать, не представляю его кричащим или матерящимся, да даже и просто раздраженным. Как это ему удавалось, для меня загадка до сих пор. Разумеется, я относился к нему с большим внутренним уважением, но, несмотря на это, не преминул за-динамить одну порученную мне работу. Ситуация была несколько комичной. Как-то «Михайло» со «Скобарем» задумали сделать для техники 1-й Славянской бригады какие-то трафареты, для обозначения «свой-чужой», под руку попался я, и сработало железное, армейское: «Художник? Иди крась забор!». Но, как я уже говорил, дело это я отправил куда-то далеко.

Как-то раз, до нашей роты долетел прелюбопытный слух, а именно: на ничейной полосе (а она занимал много километров), в районе поворота с трассы к поселку Многополье, приехал «Урал» с украинцами, и оборзевшие украинцы, видимо забывшие от местной водки «че почем», стали там возводить блокпост. Реакция была скорой: в двух словах к оборзевшим украинцам приехал взвод разведки и расстрелял их не успевший родиться блокпост из «Утеса» и прочего стрелкового оружия, я в операции непосредственно неучаствовал, но по ощущениям, наши вояки тоже решили особой прыти не проявлять, а просто пугнуть врага (убитых у противника не было), и пугнули. В итоге «войны света» бежали, при этом бросили все имущество, от кружек и матрасов до знамени включительно, знамя по идиотскому приказу комроты «Лета», было сожжено на месте (так он вместо второго «Георгия» мог запросто теперь получить как еле-дует от Первого, если бы тот узнал), а матрасы, плащ-палатки и т. п. сослужили нам добрую службу. Мне досталась плащ-палатка, на которой заботливой украинской рукой был выведен герб Украины, окруженный надписью «УПА УНАУНСО». Что стало с прежним хозяином, увы, навсегда, думаю, останется для меня секретом, но судя по тому, чем для ВСУ закончился штурм Иловайска, судьба его печальна. В общем, спасибо взводу батальона «Днепр-2» (так гласила надпись на флаге) за материальное обеспечение нашей роты, к слову даже кое-что из БК мы тогда получили.

Теперь хотелось бы снова немного отвлечься от непосредственно личных воспоминаний и освятить один очень важный, пожалуй, судьбоносный момент, осознанный мною во всей своей жуткой сути только спустя время после возвращения, я имею в виду позицию Московской Патриархии, занятую ей в те дни.

Помогало ли Ополчению местное духовенство? Да. Но какое? Рядовые священники. Не архиереи (на этом замечании в общем-то можно было бы и закончить, так как в нем выражено все реальное отношение МП касательно судеб русского народа). Вообще священство разделилось на три категории. Начну с самой печальной: это те «наемники», что просто сбежали, бросив свою паству под снарядами и минами сгорать в буре гражданской войны. Вторая категория — те священники, что, оставив алтари взяли в руки оружие и ушли в Ополчение воевать, к ним у меня двоякое отношение, так как за два месяца на Донбассе, я так и не смог ни разу причаститься, а хотелось… И третья — те, что поддерживали Ополчение, скажем так, «по профессии», а именно духовно. Молились о победе Ополчения в алтаре, благословляли идущих на брань воинов, окропляли их святой водой, отпевали «за други своя на поли брани убиенных», освящали знамена, те самые знамена со Спасом Нерукотворным, где над ликом было написано «За Веру, Царя, и Святую триединую Русь». Эти священники просили только об одном, что бы в кадр фотоаппарата не попадали их лица. За помощь Ополчению, священник мог попасть под гонения своего лжеархипастыря.

Каждый день на Донбассе и Луганщене в те дни кипели страшные бои, смерть уносила жизни как людей с оружием, так и мирных жителей. Горста русских людей, не давших сломить свою национальную идентичность за 90 лет разных русофобских «украинизаций», от ленинской до майдановской, насмерть бились за свое право быть русскими, быть частью России, быть едиными со всей Русской землей. Где патриархии, уже давно специализирующейся на предательстве русского народа, было внять тому зову, что поднял на брань тех людей?

Еще второго март, патриарх направил митрополиту Онуфрию послание, где скорбел о таких милых любому национально мыслящему русскому человеку вещах, как: «Под угрозой — существование Украины как единого государства» (я грешный ехал на Донбасс именно с целью этот поганый антирусский госпроэкт похоронить) Или: «…на дорогой для моего сердца земле Украины». «Никто из живущих сейчас на Украине не должен чувствовать себя чужим в своем родном доме» (опять отрыв от реальности, когда новые «крестоносцы» уже недвусмысленно обещали задушить ненавистную схизму, проживающую на юге и юго-востоке). «Нельзя допустить дальнейшей поляризации общества» (видимо имеется в виду, на тех, кто за «Святую триединую Русь» и тех, кто за Украину. Спасибо); «Украинский народ должен сам, без внешнего воздействия, определять свое будущее» (Какой-какой народ?…); «Братство русского, украинского и белорусского народов — реальность, выстраданная историей и многими поколениями наших предков» — вот и кончилась ваша советская «реальность». И это было только начало, впрочем… почему начало? Начало было как минимум в создании украинской и белорусской православных церквей, что де-факто (да и де-юре) признало, что народы эти, разные. Про братство их, было актуально слово-блудить хотя бы до 2014 года… Дальше было больше. В первых числах мая (уже после начала открытого вооруженного противостояния в Славянске и сожжения Дома профсоюзов в Одессе) патриархия опубликовала текст молитвы (внимание) «Молитва о мире на Украине». Комментарии, как говорится, излишни, но я, пожалуй, разберу и ее.

Вот сие творение, воистину венец словоблудия всех книжников и фарисеев из МП, такого я еще не читал:

«(данная молитва за Украину читается по благословению Святейшего Патриарха во всех храмах Русской Православной Церкви).

Всевышний Боже, Владыко и Содетелю всея твари, наполняяй вся величеством Твоим и содержаяй силою Твоею.

К Тебе Великодаровитому Господу нашему припадаем, сердцем сокрушенным и усердною молитвою о стране Украинстей, распрями и нестроениями раздираемей.

Премилосердый и Всесильный, не до конца гневайся, Господи! Буди милостив нам, молит Тя Твоя Церковь, представляющи Тебе начальника и совершителя спасения нашего Иисуса Христа. Укрепи силою Твоею верныя люди в стране Украинстей, заблуждающим же просвети разумный очи светом Твоим божественным, да уразумеют Твою истину, умягчи их ожесточение, утоли вражды и нестроения на страну и мирныя люди ея воздвизаемая, да все познают Тебе, Господа и Спасителя нашего. Не отврати лица Твоего от нас. Господи, воздаждь нам радость спасения Твоего. Помяни милости, яже показал еси отцем нашим, преложи гнев Твой на милосердие и даждь помощь Твою народу украинскому, в скорби сущему.

Молит Тя Церковь Русская, представляющи Тебе ходатайство всех святых в ней просиявших, изряднее же Пресвятыя Богородицы и Приснодевы Марии, от лет древних покрывающия и заступающия страны наша. Возгрей сердца наша теплотою благодати Твоея, утверди волю нашу в воли Твоей, да якоже древле, тако и ныне прославится всесвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, во веки веков.

Аминь.»

Для тех (особенно обращаюсь к православным воцерковленным людям, которые набожно крестились, когда во время литургии под сводами храма читалась эта иезуитская грамота, «о мире всего мира») кто «не в теме» объясняю: это молитва, за победу ВСУ над Ополчением. Не верите?.. Поясняю, по тексту. «К Тебе Великодаровитому Господу нашему припадаем, сердцем сокрушенным и усердною молитвою о стране Украинстей, распрями и нестроениями раздираемей». Что это значит? Антирусское государство «Украина» взорвала очередная революция, которая провозгласила, разумеется, прозападные, антирусские лозунги. Как я уже упоминал, оставшиеся еще в живых после многих лет «украинизации» русские люди поднялись на борьбу, сначала политическую, а потом и вооруженную, для того, чтобы от этого замечательно государства избавиться. Так вот, «раздиратели» «страны Украинской» были именно жители юго-востока, и эти первые строки «молитвы» направлены против их борьбы.

«Укрепи силою Твоею верныя люди в стране Украинстей» — тут вас просили помолиться за майданщиков, бойцов АТО и нацбатав, ибо только они на этой войне боролись за целостность государства «Украина», Ополчение за Украину никогда не боролось, для справки жовтоблакитные мазепенско-петлюровские тряпки всегда были у нас в роли половых ковриков.

«Молит Тя Церковь Русская, представляющи Тебе ходатайство всех святых в ней просиявших, изряднее же Пресвятыя Богородицы и Приснодевы Марии, от лет древних покрывающия и заступающия СТРАНЫ наша» — вроде все безобидно, но тут очередное признание государственности Украины. И Белоруссии, кстати. В общем, как и сотни лет назад, дьявол кроется в деталях.

Вот так и молились православные о нашей погибели. Впрочем, Бог в те летние дни, думается мне, слушал совсем другие молитвы, молитвы, творимые не под сводами столичных храмов, провозглашаемые маститыми пресвитерами и дьяконами, а то и архиереями, но те, что грубо, неотесанно шептал, трясясь под залпами Града, молодой шахтер, который только и знал про Христа, что Он есть и что Он обязательно поможет, потому что надеяться нецерковному ополченцу-шахтеру в отличие от книжников Московской Патриархии в те дни реально было более не на кого.

В те дни произошло со мной еще одно преудивительное событие. Дело вот в чем. Так получилось, что наша группа ехала на Донбасе несколько не полностью. С нами должен был ехать еще один человек, мой давний друг, хоть и возраста моего отца, дядя Женя. Для многих знавших его, он так и останется просто «Женей-электриком» и мало кто будет знать, что «Женя-электрик» был еще и ветераном спецназа ВВ, участником боевых действий в нескольких горячих точках разлагающегося Советского Союза. Когда день отправки был уже назначен, я сразу стал звонить ему, но телефон был отключен. Не помню, сколько дней я набирал его и в гневе бросал трубку, однажды номер ответил, все оказалось очень плохо. Женя во время работы сорвался с лесов и получил сотрясение мозга. Дозвонился я ему в больницу, трогательно сейчас вспоминать, как он все давал тактические советы про борьбу станками противника, вертолетами, боялся за нас «необстрелянных»… Так и пришлось выехать без него. Но на дяде Жене все заживало как на собаке, старый элетрик-спецназовец быстро очухался и поспешил к нам. Поспешить-то поспешил, да пошло нелегкое… С помощью Жучковского благополучно пересек «ленточку», далее сначала умудрился потерять зарядное устройство к телефону потом и сам телефон. Слава Богу, попал в подразделение 1-й Славянской, успел повоевать под Саур-Магилой и оказался со своей частью на отдыхе (я так и не понял, у нас кто-то отдыхал??) в Донецке, на Донбасс-арене, куда я «случайно» приехал за какой-то ерундой. Как сейчас помню, как я выхожу из темного коридора на свет двора, впереди проходная, навстречу мне идет невысокий мужчина, коротко стриженный, в очках, с бородкой, на теле камуфляжная майка и штаны. Сначала я не понимаю, почему он идет ко мне с распростертыми руками и сияющей улыбкой, и вдруг доходит, это же дядя Женя, просто побритый!!! Обнимаемся крепко, потом то я его поднимаю в объятиях от земли, то он меня, когда успокаиваемся идем к нему в «располагу», все ему объясняю про то, где воюю, звоню «Скобарю», который на тот момент стал уже начштаба бригады, и этим же вечером увожу «рядового» к нам в Иловайск.

Был конец июля, 31-го мне исполнилось 25 лет, «Скобарь» подарил мне пачку патронов к ПМу, а на следующий день мне достался еще один нежданный мной «подарок»: мы с ребятами из другой роты нашего батальона поехали на Харцызский канатный завод и мобилизовали несколько единиц легкового автотранспорта, мне достался хоть и не новый, но вполне убедительный черный Фольксваген Пассат. Водить я не умел, учился «на ходу», помогал мне один из ополченцев, который фактически стал моим официальным инструктором. Через пару дней он решил, что мне можно выехать в город. С тех пор жители Иловайска уводили домой детей, да и сами скорее прятались в укрытия, завидев вдалеке знакомый черный Фольксваген… не все получалось у меня сразу. Впрочем, машину я не разбил, лишь однажды с удивлением заметил на правой задней двери небольшую вмятинку, но где я ее получил, загадка для меня и сегодня.

В Донецк, хоть и опустевший я выезжать сам не решался, ПДД как-никак я вообще не знал. Самое дальнее, куда катался, это Харцызск. Помню как-то повез двух девочек-поварих на рынок за продуктами, добрались благополучно. Скучать в машине не хотелось, и я пошел прогуляться по рынку, заодно хотелось найти какие-нибудь диски к не по статусу машины допотопному проигрывателю, неготовому читать даже DVD, про флешки я молчу. Затея пойти в форме на рынок внезапно приобрела незапланированные черты. Завидев ополченца, продавцы то тут, то там начинали меня бесплатно угощать, причем в количествах «чтоб и ребятам хватило». Когда я добрался до электротоваров, дабы купить зарядку для телефона от прикуривателя, оказалось что купить я ее не могу, могу исключительно взять даром… В общем, с рынка я вышел с пакетами, чуть не большими чем повара. Диски я, кстати, нашел, но репертуар, увы, на харцызском рынке оказался… ммм…немного не мой. Надеялся на Высоцкого, но, раскупили, катался под Мишу Круга. Помню как уезжали обратно: снимаясь с места и выезжая на дорогу, умудрился пару раз по глупости заглохнуть, но все же выехали, но вот перед тем местом где трасса на Иловайск должна скреститься с трассой Донецк-Зугрес, асфальт делает резкий поворот… Вот, он стал для меня сущей неожиданность (а надо сказать, что, несмотря на мягко говоря незначительный водительский стаж, ездил я на больших скоростях). В общем, когда все миновало и адреналин отпустил, я только подумал: «как мне удалось так мягко вписаться в поворот?…» Удалось… В общем, все оказались целы и благополучно прибыли в город.

Тучи над Иловайском сгущались, «Скобарь» недвусмысленно сообщал мне о концентрации группировки противника на юге Донецкого выступа, и, вот, в конце июля полетели «первые ласточки». 76-я аэромобильная бригада прорвалась к Шахтерску, что фактически перерезало единственную асфальтированную автомобильную дорогу от Донецка до «большой земли». В те дни машины шли полями, по проселкам. Я тогда плохо представлял значение происходящего, поэтому, как всегда, лег спать довольно рано и уже дремал, когда к зданию пожарки подъехала машина и прошедший к лестнице на второй этаж комроты «Лето», на ходу постучав в дверь, крикнул: «Замполит, на совещание». Я поднялся в одних штанах. Картина, представшая пред моими глазами, была тревожной. На втором этаже пожарки были собранны все взводные командиры плюс «Гиви», командир недавно переброшенных к нам «Нон». Вот, что я увидел, в прямоугольной, горизонтально вытянутой от меня комнате: сидят командиры, «Лето» что-то говорит, но мечущейся как тигр в клетке «Гиви» обрывает его и характерно картавя спрашивает: «То есть, ты хочешь сказать, что нас посылают, отбигать Шагтегск???»

Лето отвечает: «Да». Помню всю картину и сейчас. Я пришел одним из последних, и смотрел на все, опершись на косяк двери, слева направо. Комвзвода «Бокс» сидит, чуть покачиваясь корпусом взад и вперед, на лице большие капли пота, далее сидит прислонившись спиной к стене тоже комвзвода «Абрам», он держится спокойно, ему лет пятьдесят, владеет собой, потом комроты «Лето», он как обычно немного контужен как будто, за ним комвзвода разведки «Мебельщик», он внешне спокоен, у него саркастически вырывается: «да не все ли равно, где укров мочить», но я вижу, что он также жутко напряжен. Потом стоит комвзвод «Грек», стоит спокойно, курит, как и «Абрам», ждет, чем все это кончится. И на все это смотрю я. После фразы, что нас посылают отбивать Шахтерск, я помню, мне стало неуютно. Может виной холодная степная ночь, рвущаяся в комнату через открытое настежь окно, но меня начало слегка потряхивать. А, может, дело еще в том, что по слухам, долетавшим до нас, в Шахтер-ске был, так сказать, немножко Сталинград. Помню, до войны мне казалось очень интересно поучаствовать в городских боях, отлично помню, как этот интерес меня предательски покинул в ту ночь. Я выкурил сигарету, и меня отпустило, дрожь прошла, я снова спокойно владел собой. После совещания «Лето» достал большую коробку блоков сигарет, которая немедленно стала коробкой из-под блоков сигарет. Я спустился вниз собирать вещи, но тут «Лето» сказал, что я остаюсь в Иловайске, стало вдруг обидно. В Шахтерск отрезали пол нашей роты, чтобы заткнуть прорыв набирали «с бору по сосенке», еще во время совещания «Гиви» резонно говорил «Лету», что оставлять в Иловайске отряд в 80 (примерно) человек — это безумие, на что «Лето» столь же резонно говорил «Гиви», что это приказ «Первого», и ему виднее, что и где оставлять, в итоге взвод «Абрама» и «Мебельщика» под командованием «Лета» ушли в Шахтерск, последние машины ушли глубокой ночью, мы проводили их, еще не зная, что скоро будет у нас.

Тут, думаю, будет уместным написать пару слов о моих отношениях с «Гиви». По уходе «Лета» с двумя взводами «Гиви» стал командиром нашей роты и попутно командиром двух «Нон». Штаб он выбрал себе в центре города в одной многоэтажке, по виду что-то вроде студенческой общаги. Там каждый вечер проходили совещания с комвзводами. Отношения наши сразу установились вполне рабочие, я все также выполнял бумажную работу по роте и в командование этой самой ротой особенно не лез. Как мне кажется сейчас, после прошедшего времени и полученной информации, «Гиви» в отношении ко мне почувствовал, что за мной есть вполне влиятельные люди в Штабе, и ссориться со мной по пустякам (да и не только) не нужно, и мы не ссорились. Что я могу сказать о «Гиви» как командире? Он запомнился мне, как лично чрезвычайно отважный и храбрый человек (потом мне приходилось от ополченцев, знавших его в 2015-и году, слышать о совсем другом «Гиви», возможно, но я буду писать о том что, видел тогда). В начале августа к нам перекинули группу разведчиков под командованием Илоны Боневич, позывной «Боня», с ними, не забыв взять «Ноны», «Гиви» по ночам регулярно кошмарил укров то тут, то там. В идеале другого для «Гиви» и не нужно бы было: человек тридцать личного состава (что бы до каждого можно было докричаться…) и пара самоходок. Проблема была в том, что человек должен был командовать более чем сотней бойцов и оборонять город. А вот это для «Гиви» как командира было явно не по силам. Закончилось это тем, что битва за Иловайск со стороны Ополчения выглядела множеством разрозненных, не имеющих связи друг с другом групп, хаотично действующих в отрыве от соседей и не знающих ни обстановки, ни своего маневра. Это была общая беда Ополчения, про это я уже писал, вспоминая бои за Николаевку и причины и обстоятельства ранения командира нашей роты «Мачете».

В те дни я с еще одним бойцом по благословению «Гиви» поехали в Харцызск мобилизовать автотранспорт для нужд фронта, поехали мы на Харцызскгоргаз. Нашли начальство, завязалась беседа, общий смысл которой был очевиден, мы уже осматривали грузовую газель, когда к просторному гаражу подкатила «буханка», и из нее выбежало человек восемь, что характерно с автоматами, и… Георгиевскими ленточками. Трудящиеся вылезшие из буханки окружили нас полукольцом и взяли автоматы на изготовку «от бедра», следом за ними вперевалочку к нам стало приближаться некое тело в камуфляже и кубанке (в те дни верный признак подонка и тыловика). Тело обладало огромным пузом и гонором, тело начало мне что-то угрожающе орать. Я, признаться, даже не хотел разбираться в смысле тех букв, которые тело посылало мне в уши, я начал говорить в ответ. Надо сказать, что от природы я одарен весьма не тихим голосом, что в свое время (в Николаевке) было даже предметом нареканий товарищей по кукушке (Печора, блин, тише!!!) После такого ответа тело начинает понимать, что не все так просто с «этими двумя», завязывается более конструктивный диалог, в ходе которого сразу выясняется, что тело вовсе даже не кричало на меня, а просто «голос громкий» (голос в это время, кстати, стал намного тише). А когда я узнал, что передо мной героические бойцы батальона «Вое-ток», день и ночь бдящие наш тыл, пока мы отдыхаем на передовой, то картина окончательно прояснилась. Все было просто. Есть город Иловайск, он есть «передний край», городок невелик, поживиться особо нечем, да и если б и было, есть риск что не сегодня, так завтра туда приедут украинские танки и начнут все крушить. А за Иловайском есть Харцызск, там есть чем поживиться и, главное, украинская армия сможет туда попасть, только взяв Иловайск. Так батальон «Восток» безошибочно выбирал себе позиции.

В тот день, мы как-то договорились с местными вы…лядками и, забрав буханку, на газу вернулись домой. Помню на прощание командир востоковцев, позывной которого оказался «Зеленый», дал свой телефон, на предмет помощи и т. п. Я его, естественно, не набрал ни разу.

Вообще с «местными ополченцами» я столкнулся тогда не последний раз, через короткое время мы снова поехали по отмашке «Гиви» в тот же Харцызск с теми же корыстными целями, подкатили к какой-то промзоне, позвонили бабе-хозяйке по мобиле, все культурно объяснили, в ответ было возмущение и отказ открыть ворота. Что характерно мы продолжали вести мирный диалог, вместо того, что бы высадить пару магазинов по долбанным воротам. Кажется, не успели мы и договорить, как показалось пара машин. Как возможно уже догадался читатель, машины сии были набиты все теми же «героями» (рожи правда другие). Когда «герои» высадились (на этот раз на двоих славянцев приехали уже не восемь, а человек пятнадцать востоковцев) снова перед моими очами возникло некое тело, тоже с пузом и в кубанке, но уже другое, на этот раз тело начало диалог с приветствия: «Здорово дневали!» Я процедил: «Слава Богу…» Тело ободрилось и спросило: «Казак?!» Очень хотелось ответить что-то, общий смысл коего означал, что к счастью до такого дерьма еще не опустился, но ответил что-то другое. Разговор был обстоятельный, нас попросили убраться нахрен и в доказательство предложили позвонить нашему комбату. Такой наглости я не ожидал и решил, что это просто пугалово. Ничтоже сумняся, я набрал комбата (к этому моменту эту должность занимал очередной «военный гений», а именно Кононов), с ним я и говорил по телефону. Откровенно говоря, я ожидал, что комбат скажет все, что угодно, но не то, что я услышал. А услышал я что-то типа «ехай оттуда, сука, на х…й, ты, сука, серый кардинал б…ь меня уже задолбал (интересно где и когда?), не лезь, сука, не в свои дела (команда комроты не в счет) и т. д., и т. п.» С чувством опущенного дебила, у которого даже комбат м… дак, я сажусь в машину и уезжаю. Для справки: Кононову еще предстоит «прославиться» сначала пуском на самотек боев за Иловайск, а потом клоунской должностью министра обороны. Что с ним, кстати, сейчас, я даже и не знаю. В общем, так и крышевал «Восток» наши тылы, попутно отдирая все, что не приколочено.

Через несколько дней начали сбываться обещания «Скобаря». Началось все, кажется, с того, что к нам на рассвете прилетел украинский штурмовик, он с большой высоты уронил бомбу и выпустил ракету, бомба упала куда-то в кусты метрах в ста от базы и образовала феерических размеров воронку. Я так и не удосужился сходить посмотреть на нее, довольствуясь фотографиями ребят, которые показывали мне их с телефона. Уверен, сейчас там отличный пруд… Ракета пришла прицельней, но метров двадцать до здания явно не дотянула, пробив цементный забор и уйдя затем в землю. Опасения летчика были напрасны, ПЗРК у нас не было.

О ракете стоит рассказать подробней. После произошедшего мы все вышли из подвала здания, в коем ночевали уже не первый день, на крыльцо. В утреннем небе, как прощальный поцелуй, висели выпущенные самолетом тепловые ловушки, недалеко дымилась воронка, все было засыпано вырванной взрывом землей. Спросонья закуривая, я обратил внимание товарищей на один примечательный факт: попади летчик на пять метров правее, он бы взорвал наш туалет системы прямого падения. Вот тогда бы нам не поздоровилось (земля от взрыва, для справки отлетела метров на 100). Вообще наш туалет держался молодцом: ни авиация его не брала, ни мины, даже когда во двор прилетело три ракеты града, он не получил ни одного осколка.

С этих пор мы стали регулярно получать порции украинских мин. к счастью, вражеские артиллеристы страдали косоглазием, и мины чаще всего в наши объекты не попадали, зато жилым домам доставалось… Помню, как в ночи горели частные дома между пожарной частью (нашей базой) и перекрестком. Это были уютные одноэтажные домики, как сложилось у меня впечатление, каждый на пару семей. Теперь они освещали собой на много десятков метров вокруг черную южную ночь. Пламя выбрасывало в небо снопы искр, очередями стрелял лопающийся от огня шифер, через считанные дни город наполнит звук совсем другой стрельбы.

Обстрелы продолжались довольно долго, один был особенно сильным, я в одиночку, зачем-то поехал после него на своем Фольксвагене до «Гиви», по нашему сектору почти ничего тогда не попало, но центр города… воронки, разрушенные дома, пепелища, срубленные взрывами деревья. Подъезжаю к зданию штаба, вбегаю вовнутрь, здание пусто, выбитые взрывной волной стекла, капающая из перебитых труб вода, кажется, звоню кому-то и узнаю, что штаб перенесен в здание милиции, оно неподалеку, на другой стороне улицы Шевченко (на Донбассе три названия улиц: 1) Ленина, 2) Шевченко, 3) что-нибудь про шахтеров и их нелегкий труд).

Как я уже упоминал, украинцы долго не решались начать штурм, продолжая обстрелы, надо сказать, не очень эффективные. Даже артиллерия их била все теми же растопыренными пальцами: туда немножко мин, сюда немножко мин, потом опять в первую цель. Большое количество мин и снарядов вообще падало вдали от каких-либо целей. Мы продолжали спать в подвале пожарки, а день проводили на поверхности. Пока было электричество (провода в итоге пооборвало осколками), смотрели DVDшник. Нашелся диск с «Властелином Колец», разумеется… в переводе Гоблина. Как сейчас помню, момент из самого начала, где показываются торжества по случаю юбилея Бильбо, сцена в которой он рассказывает маленьким хоббитам страшные истории из своих былых приключений, в переводе это было так. С грозным взглядом глядя на оторопевших хоббитят, Бильбо начинает рассказ: «это было в степях херсонщины…» Все повалились впокатуху. Когда я просмеялся, пообещал, что если выживу, все рассказы про войну буду начинать со слов: «это было в степях донетчины». Так мы и проводили свой досуг. Иногда нам мешали вышеозначенные украинские минометы, обычно «Васильки», и, когда мы слышали, как вдалеке четырежды характерно ухало, мы ставили кино на паузу и бежали в подвал. Обычно мины прилетали через пару, тройку секунд после того, как мы оказывались в безопасности. Впрочем, ложились всегда довольно далеко. Потом, как я уже писал, мы по техническим причинам оказались лишены подобных развлечений. Передовые позиции наши проходили по брошенной ж/д насыпи, которая в трех километрах от города, если двигаться по трассе на Россию, образовывала дугу и трассу пересекала перпендикулярно, образовывая небольшую арку. Удержание этой позиции считалось первой необходимостью, хотя уже тогда, умные люди в этом сомневались. Забегая вперед, скажу, что удержание этой насыпи (высотой несколько метров) никакой пользы не принесло. Кончилось все тем, что в паре километров от нее встал украинский танк и начал ее методично расстреливать. ПТУРов у нас не было, и пришлось валить. Был, конечно, смысл взорвать арку и тем самым временно перекрыть трассу, но «не шмогли».

Как-то я решил лечь спать пораньше и задремал уже на своем матрасе, как вдруг «случилось». Дикий грохот вывел меня из страны Морфея, я подскочил над матрасом, кажется, на метр, подвал ходил ходуном, с потолка сыпалась цементная пыль, через вход врывались отсветы разрывов. Через несколько секунд все стихло. В ту ночь к нам прилетело три ракеты Града, две разорвались у входа, а третья, попав в верхнюю часть здания, как ни странно, не причинила вреда, только часть кирпичной кладки немного вздулась пузырем во внешнюю сторону. А, вот, ворота гаража и асфальт перед зданием были посечены по полной программе. А через пару дней начался штурм, и как было очевидно, противник решил вклиниться между нашими частями, стоящими в Иловайске и Моспино, благо рукав шириной в четыре с половиной километра нами никак не контролировался. Так ВСУ оказалось сначала в Грабском, потом в Кобзарях, а потом и в Зеленом, а мы соответственно почти в окружении.

К вечеру первого дня штурма основные бои были за описанную выше дамбу, к вечеру обозначился глубокий прорыв техники противнике: два БТРа, к примеру, на повороте с трассы к селу Грабское (это вообще был наш тыл). Была спешно создана «летучая» группа, в которую я вошел как гранатометчик. Теперь у меня хоть был второй номер, им естественно стал дядя Женя, взявший себе вполне православный позывной «Инок» (среди наглухо нецерковных шахтеров, большинство из которых за всю жизнь, думается мне, не видели ни одного монаха, этот позывной вызывал большие трудности и превращался то в «Инку», то «Инка»…) В итоге группа наша прошла от блокпоста по ночному уже городу до его самого северо-западного угла, среди долгого пути по улицам частного сектора мне запомнилась картина нашего работающего Града (две машины перекинули на кануне, всеобщее ликование по этому поводу было несколько ом-ранено известием, что на каждую установку имеется только по одной «катушке» ракет). Я смотрел вдоль улицы и в самом ее конце, из-за домов поднимались в небо ярко-розовые хвосты невидимых на черном ночном небе ракет, они были наклонены под углом 45 градусов, но почему-то летели почти вертикально вверх лишь немного отклоняясь вправо, летели одна за другой и преодолев незримую глазу черту покорно гасли, летя уже по инерции.

Соединяемся с группой Бониных разведчиков, работаем у них на подхвате, они идут впереди и дают редкие очереди в сторону возможного противника: обычный прием, стрельба должна вызвать ответный огонь и вскрыть местонахождение врага. Противника не обнаружено, разведчики уходят, а мы остаемся ночевать на крутом повороте, который создает улица Ломоносова на северо-западном углу Иловайска. Проснувшись утром, наша группа, которую ведет молодой парень из Харькова с позывным «Партизан» (он благополучно переживет Иловайск и погибнет в аэропорту) расползается по зеленке, выставляем глаза и уши. Я как гранатометчик пока не нужен и я сплю, сплю почти все утро и день, сплю я на старой, поросшей уже бурьянами помойке, подо мной какой-то строительный мусор, битое стекло, куски шифера, кирпича и что-то там еще, все это сдобрено редким бурьяном, под головой у меня гранатомет. Боже, вот бы научиться так же сладко спать дома… Днем к нам подвозят воду и несколько батонов булки, сигареты вроде пока есть. Выспавшись, наконец, я возвращаюсь так сказать к жизни, оцениваю ситуацию. А пока я ее оцениваю, моему взору открывается прелюбопытнейшая картина. Что же я вижу, спросите вы? Вижу я следующее: перед моим взором, в полутора километрах дорога к поселку Зеленое, что находится непосредственно на трассе Иловайск-Харцызск (наша основная, почти единственная асфальтовая дорога, и по этой дороге в это село Зеленое движется печальная (для нас) процессия. Впереди БМП-2 (под украинским флагом, конечно), за ней танк, потом «Урал» и следом УАЗ-буханка.

Объяснять нам, что основная трасса, связывающая нас с «большой землей», в руках врага, было бы излишне. Я беру в руки телефон и набираю «Скобаря», благо он каждый день бывает на заседаниях штаба, а с нашей связью в штаб такую мелочь, как закрытие противником основной магистрали, могут и не сообщить. Дозваниваюсь и докладываю, «Скобарь» обещает доложить. Перезванивает через какое-то время и немного смущенно просит меня не беспокоиться, что вопрос уже давно решен, противника нет, трасса чиста и вообще все хорошо. Меня начинают грызть дурные предчувствия. Как потом оказалось, «Скобарь» не придумал ничего лучше, чем подойти к нашему комбату Кононову и доложить переданную мной информацию ему. Вообще это было, конечно, логично, но не в случае с Кононовым. Сей Наполеон после услышанного стал кричать «Скобарю» следующее: «Твой Печора трус и паникер, все под Иловайском в порядке, больше его слушай!!» и т. д. В тот же день на трассе попала в плен машина, в которой за БК ехал комендант города и несколько сопровождавших его ребят. Военкор Юрий Юрченко, попал в плен, кажется, там же.

Общая ситуация была вообще неуютной, где-то недалеко весь день гудела какая-то украинская техника, в какой-то момент гул стал нарастать, ситуация напоминала первый бой в Николаевке. Я стоял в проулке со взведенным гранатометом на плече, уныло оглядывая близлежащий пейзаж, и все более убеждался в полном отсутствии хоть каких-то ям и канав, в которых можно было бы укрыться от огня. Но через несколько минут гул стих, техника так и не появилась. В итоге мы отодвинули позиции вглубь частного сектора, но, когда стемнело, ко мне подошел «Партизан» и начал непростой разговор. Дело в том, что часть нашей группы состояла из необстрелянных новобранцев и «Партизан» боялся, что в случае удара они просто побегут, устроив панику. Его мысль была простой: увести новобранцев в тыл и оставить только проверенных уже бойцов, так сократив численность, мы бы повысили качество обороны. Он понимал, что по большому счету — это нарушение приказа, и поэтому он обратился ко мне, как к заму командира роты. Я согласился с планом, ночью мы выдвинулись к зданию, принадлежавшему до войны охране железной дороги, у нас его называли ВОХРой, до Шахтерска там базировался взвод разведки «Мебельщика». Собравшись, колонна выдвинулась по ночным улицам частного сектора, все кругом молчало, редко залает собака и быстро замолчит, такое время. На небе ярким фонарем светила луна, более неподходящего времени для ночных маневров было не придумать, но что делать. Все ждали, что упакованные «ночниками» украинцы нанесут ночной удар, используя технический перевес, но те, как всегда не стали, а мы благополучно провели маневр и вернулись на позиции. Мне хорошо запомнился тот образ, что я увидел у здания охраны. В черной южной ночи тускло мерцали красными углями пятна тлеющей травы, загоревшейся от обстрелов. Мы с «Партизаном» проехали еще до блокпоста, над нами густо висела тревожная ночь, вокруг блокпоста та же карти-на догорающих пожаров, комвзвод «Грек» уже ранен, его заменил «Русич», он встречает нас из ночной тьмы, с характерной улыбкой, скоро прощаемся и уезжаем, покидая кажущийся спящим блокпост.

Я и «Инок» стали жить на полузаброшенном участке, с которого простреливался кусок асфальта. На участке кроме всего прочего было пара достопримечательностей: огромное, больше обхвата толщиной абрикосовое дерево и бывший ледник, а ныне просто кирпичный стакан зарытый в землю, с рухнувшей крышей. На дне этого стакана кроме кусков шифера и рубероида лежала высохшая туша собаки, шкура и кости, ничего лишнего, но не очень приятно. Помню как я, сидя на корточках, курил и смотрел на этот символичный натюрморт (сегодня ты, а завтра я), и думал, как неуютно будет скрываться там от обстрелов, но как необходимо. В итоге я с «Иноком» переждал не один обстрел на дне старого ледника в обществе вышеописанной собаки.

Потянулись нудные дни затишья. Затишье, правда, было почти исключительно на нашем участке. Как же непредсказуема война, мы уходили с блокпоста в ночь с полной уверенностью, что попадем в столкновение с прорвавшимися в тыл украинскими авангардами, а оказалось, что эти поганые авангарды уже сбежали, а основные силы украинцев пренебрегут явной возможностью смертельно порезать наш хиленький тыл, и завяжут идиотское бодание за блокпост (с лобовыми атаками нашей обороны, разумеется).

Время шло, к нам даже стали подвозить горячую еду, но от смертельной скуки это не спасало. В полузаброшенном домике на нашем участке, единственным обитателем которого был весьма странный пожилой мужчина, единственным отличием которого от бомжа в прямом смысле слова было наличие этого самого, пресловутого «места жительства», мы нашли кое-что из книг. «Инок» занялся Пикулем (что характерно, попался роман про времена Екатерины и присоединение Крыма), а я взял какой-то сборник рассказов про природу, но все равно временами было смертельно скучно. Как человек читающий, я все же отмечу: на войне чтение не спасает, по крайней мере, меня, «Иноку», кажется, помогало больше. Скуку несильно развеивало даже появление «настоящих» хозяев участка, а именно кошки в компании уже вполне взрослого котенка, вели себя они по-хозяйски нагло и бесцеремонно. Вообще сложилась, кажется, курьезная ситуация: заключалась она в том, как на давно разграниченные между местными кошачьими группировками участки внезапно пришли ополченцы, кошки естественно не протестовали.

а просто стали брать с двуногих мзду за проживание, да с такой наглостью, которую я даже от кошек не видел… Как-то раз произошел даже настоящий ночной кошачий бой, между нашей кошкой и кем-то еще, тоже из семейства кошачьих пожелавшего поживиться нашей тушенкой (да, к слову, в Иловайске меня повторно настигла уже описанная куриная тушенка, почти вся она доставалась «крышую-щим» нас кошкам, причем абсолютно добровольно), закончился он полным поражением пришельца. Были в этом соседстве и определенные плюсы для нас. Мы с «Иноком» ночью дежурили по два часа, посменно, и, на рассвете при пробуждении (а спали мы на голой земле, завернувшись в какие то шторы) под боком у меня непременно оказывалась пушистая грелка в виде кошки, а на плече, или другой высшей точке туловища, в зависимости от позы занятой во время сна, восседал столь же теплый котенок.

Кстати, о ночных дежурствах. Как-то глубокой ночью меня разбудил «Инок»: лежа рядом, тряс меня рукой за плечо и шепотом призывал бодрствовать. Я не сразу понял его напряженную суету, пока он не спросил меня: «ты что, не слышал?!» Я признался, что ничего не слышал, и даже что снилось, не помню. На что он изумленно сказал: «По нам только что в упор работал пулемет!!!» Да, на войне я спал крепко.

Однажды меня вызвал к себе «Гиви», надо было навести порядок в бумагах, точнее в списках личного состава. Пошли очередные слухи про то, что дадут какое-то жалование, поэтому меня просили, если я не уверен в том, что боец до сих пор в подразделении, все равно его вписывать, лишним не будет. Каким-то чудом мне, кажется, удалось подготовить более менее реальные списки личного состава. Тогда же я стал свидетелем не самой приятной сцены: в Макеевке были пойманы трое дезертиров из Иловайска (сразу скажу, ни один из них не был в составе роты во время обороны Славянска), одного из них, я помню, позывной «Акробат», мы с ним и «Иноком» вместе пережидали обстрелы в окопе на блокпосту. «Гиви» был в ярости, разнося дезертиров за трусость. Он выхватил ПМ и выстрелил в дощатый пол три патрона. О дальнейшей судьбе беглецов мне ничего не известно.

Возвращаясь, я заглянул на пожарку в надежде взять оставленные в ночь ухода вещи, но… мне предстала необъяснимая картина: все вещи были разворованы, в комнате царила полная пустота, в здании никого не было, кроме парня-повара, который что-то кашеварил и ничего внятно объяснить не мог, времени разбираться не было, и я уехал ни с чем. Помню презрительные отзывы прошедших Славянск ополченцев относительно того пополнения: «Как будто по Макеевским пивнухам их насобирали». Было в этом мародерстве что-то символичное, такого я не мог себе раньше представить, но это было уже после 14-го августа, после самого поворотного дня войны. Именно 14-го числа к нам пробрались неясные, вводящие всех в растерянность слухи, что Стрелков ушел. Большей информации не было, хотя я, конечно, знал от «Скобаря», что тучи, сгущающиеся над нами, касались не только украинских группировок войск, но и кое-кого еще. И вот этот момент настал.

Вечером я приехал обратно на прежнюю позицию. Оказалось, что все решили, будто я больше не вернусь, «Инока» отправили аж в Федоровку, а на мое место определили другого гранатометчика, в итоге все уладилось. «Инока» я вернул, а парень-гранатометчик остался, не помню его позывной, помню, что воевал со Славянска. Парень был хороший, срочку служил гранатометчиком в части, которой командовал печально известный украинский генерал Кульчицкий, тот самый, что обещал отравлять москалям колодцы, но, не успев отравить ни одного, погиб на борту сбитого славянским Ополчением вертолета. Так мы и зажили, втроем. Как-то ночью была моя смена, я полусидел, прислонившись спиной к могучему стволу упомянутого уже мною абрикоса, и смотрел в сторону блокпоста, вдруг моему взору предстала невиданная доселе картина: в полной тишине над блокпостом расцвели густые всполохи белых огней, мгновенно появившись они стали медленно лететь в низ, к земле, я не мог ничего понять, из этого состояния меня вывел внезапно проснувшийся парень-гранатометчик, вывел коротким, узнанным им в Славянске словом: «Фосфор!»

Вопрос о том, чем же бомбили Славянск, а затем Иловайск и Донецк в те дни открыт до сих пор. я хорошо помню своею решимость, с которой, вернувшись в Петербург, я ринулся в интернеты узнавать все о фосфорном оружии. Я честно перечитывал статьи военных обозрений и форумы химиков, но… единой, цельной картины так и не выработал. В свое время, наиболее реалистичной, мне казалась версия, что это осветительный заряд, поставленный на замедление, вследствие чего он не прогорает в воздухе, а в процессе горения падает на землю. Сейчас я заметил в этой теории кое-какое противоречие, а именно… сгорая, неизвестное белое вещество хоть и светилось, но ничего не освещало. Да, это однозначно были не те фосфорные боеприпасы, которые применяли американцы во Вьетнаме, или Израиль против арабов, но я могу привести два интересных примера, первый был мне рассказан, второму я был очевидец. Первый пример я привожу со слов знакомого ополченца. Он рассказывал, как уезжая после ранения на лечение в РФ, в его группе ехал боец, обожженный под таким вот обстрелом. Описанная Антоном картина ожогов была страшная.

Второе, это сцена, виденная мною после ранения в Донецком госпитале. Раненый ополченец после вопроса врача «на что еще жалуйтесь» сказал, что последнее время стал сильно кашлять, вопрос для врача решился просто, выяснилось, что боец был под подобными обстрелами. Помню и видео мирных жителей, пораженных этими боеприпасами, теперь жалею что не копировал, сейчас не найти, а жаль: все чаще в сети приходится натыкаться на украинских правдолюбцев, доказывающих, что никакого фосфора в помине не было, а то, что на нас кидала украинская артиллерия, это что-то типа китайских фонариков — ведь не могла же самая гуманная из всех европейских артиллерий обстреливать нас химическим оружием.

Но предыдущим мыслям еще предстояло родиться, а пока мы смотрим на жуткий белый блеск плывущих к земле бледных искрящихся снопов, когда столь же внезапно, как и первый залп, идет второй, снаряды разрываются в воздухе на полпути к нам, теперь нам слышно тихое, глухое потрескивание, которое сопровождает этот похоронный для нас салют. Мы судорожно начинаем искать вариант укрытия, больше всего нас пугает возможность наглотаться паров горения, могущих обжечь легкие, мы забегаем в стоящую на участке, брошенную летнюю кухню, находим в ней парниковую пленку, вынимаем рамы и с помощью пленки максимально герметизируем их. Щели в двери уплотняем шерстяным одеялом, удовлетворенные работой, при свете небольшого карманного фонарика садимся передохнуть, когда случается «непредвиденное». Кто-то поднимает голову и… сквозь крышу, в нескольких местах свободно видит звездное небо, немая пауза длится не более нескольких минут, над нами разрывается заряд фосфора. Не буду углубляться в подробности психологических переживаний, когда сквозь окно заткнутое пленкой видишь, как падают на землю горящие белые огни, скажу только, что ни один из них не попал на крышу: все упали рядом. Утром мы вышли и с любопытством осматривали горстки пепла на пятнах сгоревшей земли. Повезло.

Через пару дней, нас решают переселять. И мы переселяемся. Теперь наша позиция находится на цивильном участке, и жить мы будем не на улице, а в самом настоящем доме. Сегодня, сверяя свои воспоминания со спутниковыми картами, могу сказать, что речь идет о доме на перекрестке Пролетарской улицы и Строительного переулка. С тех пор мы дня три-четыре жили как люди. Характерная деталь, когда нас переселяли, «Партизан» чуть ли не шепотом, на ухо сказал, что дом был взломан (о, ужас!) по причине стратегического местоположения, что все это между нами, что в доме не должно быть тронуто ничего, даже сахар из сахарницы, все нам привезут. Вот так и жили. А сахар и вправду привезли, хотя и хозяйский мы немного употребили.

График дежурств мы не поменяли, и получилось, что хоть и не первым, но ночью дежурить выпадает мне. Ночью ударила невероятная гроза, дежурившие передо мной, на углу участка, бывшем тогда НП, натянули что-то водонепроницаемое и поставили стул, ко всему этому добыли какую-то синтепоновую зимнюю куртку, в общем, все по существу, с этим я и заступил. Такой грозы, как в ту ночь, я не видел ни до ни после. Под оглушающий ливень из черного неба вырывались целые снопы молний, одна задругой они били и били, грохот напоминал артобстрел, что-то очень символичное было в этой невероятной грозе, я заворожено смотрел на разошедшуюся стихию, а дождь все лил и лил и на нас, и на врага.

Был еще один занятный случай, после этого дежурства. Я вусмерть усталый упал на мягкую кровать, упал, думая, что усну еще во время падения, но не тут-то было, я валялся с полчаса, пока не бросил на пол одеяло и не лег на него — заснул почти мгновенно.

На этой позиции мы провели в общем дня четыре, на последний день случилось несколько интригующих моментов. Первый выразился в попадании пуль в дерево на нашем участке: возможно, работал снайпер. Помню, как я стоял у двери дома и услышал попадание пули (глухой удар) и отдаленный выстрел. Я резко присел на корточки и понизил силуэт до лежачего состояния (откуда стреляли фиг поймешь). Было, кажется, еще пара выстрелов, потом перестало. А скоро через нас начал одиночными выстрелами бить АГС. Мы особенно не волновались, но и понять толком ничего не могли.

А вечером к нам прикатила пара машин, с ополченцами, конечно, и нам объяснили, что оборона прорвана в районе четырнадцатой школы, по западной части города шарятся укры, и приказ отступать к полосе ж/д. Мы запихались в переполненные машины и поехали по Пролетарской улице к центру, нас высадили на безымянном перекрестке, где по счастью была недорытая траншея под кабель, в ней мы с «Иноком» и обосновались. Был вечер восемнадцатого августа.

Жаркий, полный событиями день сменился долгой холодной ночью, хотя перед нами были секреты, мы все равно дежурили, как и привыкли, по два часа. Временами ночь прорезали одиночные очереди, но они стихали, и ночь снова заполняло пространство затихшего города. Я сидел на дне траншеи и, перемогая сон и холод, слушал, как гудит в проводах ночной ветер. Холодную ночь сменило серое утро, в прочем нам привезли горячей еды, это как-то подняло настроение.

Мы оставались на своих местах, тогда случился очередной, характерный для той войны, курьезный случай, вполне могущий привести к трагическим последствиям. Сначала мы услышали шум приближающихся машин, а потом из-за угла цементного забора мимо нас стали проезжать два уазика. Что характерно, в уазиках ехали вооруженные люди в камуфляже. Естественно, мы обменялись взглядами, сначала тревожными, а потом дружественными. Когда машины уже скрывались за другим забором, из них по нам дали автоматную очередь. В мыслях мелькнуло: «Укропы! Увидели, что я с гранатометом и не решились сразу открыть огонь, растяпа!» Но вдруг… машины развернулись, и шум моторов снова стал приближаться, я взял РПГ наизготовку с мыслью: «Ну, теперь хана вам…». Однако предваряющие появление машин крики, были самого мирного характера, в них отчетливо слышались просьбы не стрелять и что-то еще, объясняющее, что произошла случайность. В итоге машины подъехали к нам, в них были ополченцы. Оказалось, что одного паренька новобранца, совсем еще мальчишку, думаю, лет восемнадцати ввела в заблуждение моя кевларовая каска (как уже говорил, в Ополчении тех дней деталь крайне редкая), решил, что перед ним укропы, открыл огонь. Он подошел ко мне, извинялся, не помню разговор, хорошо помню сам визуальный образ: среднего роста, со светлыми взъерошенными волосами, даже без кепи, как-то во всем не по росту, но больше всего запомнилось оружие, АК-74 без приклада, видимо, досталось от раненного или убитого. Пожаловался мне, что к этому грозному оружию у него не то два, ни то три запасных магазина, я дал ему пару заряженных рожков, на том и простились.

Была в то утро еще одна не сильно радостная встреча, мимо нас прошла группа плохо вооруженных и одетых наполовину в гражданку людей, из короткого разговора стало ясно, что эти люди вчерашние минометчики, а сегодня пехота, ибо мин к минометам больше у нас нет. В какой-то момент (точно до полудня) нам приказывают переходить на другую сторону ж/д, вся западная часть Иловайска переходит тем самым под контроль оккупантов. Мы переходим ж/д и останавливаемся на возвышенности рядом с тринадцатой школой, и вот там бы и остаться, занять капитальное здание школы, оно бы могло стать серьезным оборонительным узлом, давало бы контроль не только над ж/д путями в западном направлении, но и на север и северо-запад. Но, увы, группа наша, состоящая человек из пятнадцати уж была в состоянии «свободного полета», а точнее «падения», до сих пор не могу даже сказать, кто ее вел и вел ли ее кто-то. Поэтому, вместо занятия выгодного рубежа мы встали и пошли вниз, по Вокзальной улице на юг.

Через сотню метров группа остановилась, (значит какой-то м…дак все-таки осуществлял функции командира), все сели. Чтобы читатель понимал всю трагикомичность ситуации, поясню: Вокзальная улица идет параллельно ж/д путям, между ними полоса травы, иногда с деревьями, то есть она полностью открыта западной стороне города, которая, как уже говорилась, в этот момент была в руках врага. Мы тупо сидели и смотрели через ЖД пути, но первым беду увидел «Шпик», он показывая рукой в сторону обратной от нас стороны пешеходного моста над путями, сказал: «там машина, под украинским флагом!»

Да, на возвышенности перед пешеходным мостом стоял джип под жовто-блакитной тряпкой, а то и два, вышедшие из них люди с интересом рассматривали нас. Видимо, от решения немедленно открыть огонь их удержала лишь мысль, что ну не могут ополченцы вот так вот сидеть и смотреть на них. Так уж вышло, что основная часть нашей группы была сконцентрирована чуть впереди, а я, «Шпик» и… оказались немного от них поодаль, да к тому же нас ничего не закрывало, кроме жалкого кустика, тогда как основную часть группы прикрывали тополя. В итоге ребята стали просачиваться в проулок, мы это видели, и я принял, как считаю, единственно разумное решение. Перезарядив кумулятивный заряд на осколочный, сказал ребятам: «Когда последние забегут в проулок, я выстреливаю и бежим».

Перезарядив гранатомет, я увидел, что последние ополченцы уходят с линии огня и, встав, с пол секунды целюсь: полмашины закрывает железная ограда, беру чуть выше, даже попав в стекло заряд должен сдетонировать, выстрел. Не знаю, попал ли я, сработал ли заряд, помню только, как последним бежал двадцать метров до проулка. Когда я забегал в него, стреляли по мне уже из всего, что было. Поворот, забегаю и вижу справа добротный кирпичный вход в старый ледник, бросок и я за ним. Жадно глотаю воздух и слышу, как по обратной стороне бьют пули, через пару минут огонь стихает, я прыгаю из-за укрытия и забегаю во дворы.

Далее картина продолжается в том же духе: мы представляем из себя группу никем не руководимых вооруженных людей, дающих друг другу советы. Так от вышеописанной точки мы доходим до нашей местной санчасти, она на улице Шевченко, потом разворачиваемся и идем обратно, сейчас вспоминать неприятно. Во дворах разожженные, брошенные костры с кипящими кастрюлями, жители начавшие варить обед укрылись кто где. По идиотской традиции некоторые ополченцы начинают вслепую бить навесом из подстволов и РПГ по западной части города, никогда не поддерживал эту практику, адепты этого бессмысленного расхода боеприпасов называли это «кошмарить укров». Уверен, процент потерь от такого огня в украинской армии был ничтожен.

В какой-то момент, ко мне подбегает кто-то из наших и кричит, что с какой-то позиции виден зад БТРа, нужен гранатометчик, по иронии судьбы место это как раз за входом в ледник, за которым я скрывался с час назад. Я смотрю на пожилого ополченца, сидящего на том же месте, что и я недавно. Справа от меня гаражи, слева полянка, от меня до того ополченца метра три, я готов подбежать к нему, но между гаражами небольшое, около метра пространство, и оно заполнено вражеским огнем. Залитый цементом пол перед гаражами буквально кипит от бьющих по нему пуль, я жду когда огонь затихнет, жду секунду, десять, полминуты… как вдруг буквально в полутора метрах от меня вспыхивают несколько небольших разрывов, уши закладывает от грохота. Уже ничего не слыша кроме звона, я вижу, как пожилой ополченец инстинктивно закрывает правой рукой лицо. Внезапно я чувствую, что по лицу что-то быстро течет из-под правого глаза, трогаю рукой — кровь. Приходит смутное осознание, что «что-то не так», я хватаю автомат и гранатомет и вбегаю во двор, картина становиться ясной: ранен, но не в лицо, под глаз просто попала цементная щебенка выбитая разрывом и глубоко царапнула, задев сосуды, а вот левое плечо пробито осколком насквозь, хоть и легко, еще рассечена подушка мизинца на левой руке, но это мелочи. Рукав на форме кроме этого был в нескольких местах порван осколками на предплечье, но руку они не задели. Перевязывал рану мне «Инок», с тех пор я не видел его ни разу, по слухам он погиб на Донецком аэропорту, но достоверной информации нет у меня до сих пор.

Помню, от потери крови немного закружилась голова, «Шпик» помог мне дойти до санчасти, где мне сделали несколько уколов. Минут через двадцать в санчасти объявился и «Шпик», со склоненной к плечу головой: осколок попал в шею. А я упал на матрас, постеленный в коридоре, и самым блаженным образом вырубился часа на три. Вокруг здания то и дело падали мины, но, как и в Николаевке, они не мешали мне уснуть. Проснувшись, я стал «осматривать местность», тем более, что хотелось есть: скооперировавшись, кажется, со Шпиком мы предприняли рейд в сторону кухни, и даже что-то там нашли, встретил давно не виданного мной ополченца с позывным «Бобер», невысокого мужика лет пятидесяти с самым что ни наесть пролетарско-шахтерским видом. Наша внезапная встреча выглядела так: «Ааааа!! Замполит!!! Привет!!!… Я твою комнату на пожарке до последнего охранял от этих…, но нас перебросили, разворовали сволочи поди». Да, разворовали, сволочи… Да хрен с ней, с комнатой, после четырнадцатого числа другие сволочи по кускам разворовали Ополчение, его сердце, его суть, его душу.

Произошла в санчасти и еще одна любопытная встреча, к нам за чем-то зашла… пара чеченцев-кадыровцев. Довольно брезгливо, но деликатно я спросил, какого они тут вообще забыли (конечно, другими словами). С акцентом мне было объяснено что-то про то, что они, как граждане России, не могут оставаться в стороне и т. п. Ближе к вечеру за нами прибыла машина, загрузившись, тронулись в путь к штабу, добрались благополучно, хотя дорога местами простреливалась. На штабе встретил «Гиви» и «Моторолу». Его взвод перебросили недавно к нам. Также увидел редкую картину, а именно нашу броню: у «Моторолы» водилось пара БТРов. Во дворе стояло какое-то непонятное орудие: то ли легкая гаубица, то ли задранная в небо противотанковая пушка. Скоро за нами приехал микроавтобус, что бы везти в Донецк, ехали по единственному не перерезанному, но простреливаемому противником асфальту, через Федоровку, прошли на скорости благополучно, вечером были в госпитале на Калинина.

Помню, как я и «Лях» навещали в вышеозначенном госпитале раненного «Немца». Тогда я, на миг попав в сонное царство неспешно ходящих раненных, слегка позавидовал их полноправному уюту. На деле все оказалось как всегда банальней. Госпиталь после ранения открылся мне во всей своей нудной красе. Единственным бонусом была встреча примерно с третью нашей обескровленной к тем дням роты. Смертная тоска продолжалась дня два, ко мне приехал «Скобарь» и еще пара человек. Ситуация была описана коротко и ясно: нам было срочно нужно уходить, лучше «по-английски», дабы не оказаться на подвале у новых властей за ставшую непопулярной идейность. Тем же вечером я был «выкраден» из госпиталя, заночевали где-то в центре, а на рассвете машинами ушли в сторону границы, у всех осталась фотография нашей группы, а мне было лень вылезать из машины.

И вот снова Краснодон, уже основательно потрепанный украинской артиллерией, мы там нарушаем уже не действительный сухой закон и обедаем «с вином». На уже знакомом рынке кто-то берет гражданку. И где та девочка из салона связи, проводившая нас в июне коротким прощанием?… Еще одна фотография: там уже есть я, Краснодон, здание штаба местного Ополчения, несколько потрепанное, но не разбитое, я в темных очках, все же боевой фингал мне не идет. Тем же днем, долго поскучав на границе, с помощью местных ополченцев пересекаем «ленточку», сжигаю какие-то бумаги, касаемые жизни роты и случайно оказавшиеся при мне. Два месяца закончились, день в день. 23 июня мы оказались в Новороссии, 23 августа мы покинули ее. Два месяца моей личной и почти пять месяцев борьбы Ополчения оставались позади, наступала новая эпоха войны. Увы, в ней мы оказывались уже лишними. Спустя не столь короткое время, окажется, что мы не одиноки. Ополченцы первой волны, не сгоревшие в страшных боях за аэропорт и Дебальцево, будут выдавливаться из Ополчения, заменяться наемниками отсидевшимися летом 14-го года. Но война не окончена, медленно тлея, она ждет своего нового часа, и неизвестно, когда, а главное, как это произойдет. Отбоя не было, борьба продолжается.

Словарь специальных терминов:

1) Вертушка — — вертолет.

2) В Краматорске нас принимал лично «Хмурый» — при И.И. Стрелкове начальник контрразведки ополчения и комендант Краматорска.

3) АГС — автоматический гранатомет станковый. Речь идет об АГС-17 «Пламя».

4) РПГ-7 — ручной противотанковый гранатомет.

5) ДШК — 12,7 мм крупнокалиберный станковый пулемет Дяг-терева-Шпагина обр. 1938 г.

6) СПГ-9 — станковый противотанковый гранатомет.

7) «Кукушка» — в обычной военной практике русской армии называется «секрет». Т. е. небольшая группа бойцов (не меньше двухтрех), скрытно от противника располагающихся перед своими позициями. Расстояние «разрыва» между «кукушкой» и основными позициями ополчения могло достигать, как в данном случае более двух с половиной километров по прямой, в задачи «кукушки» входит наблюдение за противником, сбор информации о его действиях и сигнализация своим о наступлении (как в нашем случае)также недопущение к своим позициям разведки противника. В общем, основная задача именно наблюдение за действиями противника. В отдельных случаях «кукушка» могла быть и самостоятельной маленькой позицией, существующей в полном отрыве от своих и не имеющей надежды на какую-то от них помощь в случае активных действий со стороны противника. Последний пункт считаю форменной профанацией военного дела, граничащей с предательством бойцов. С «кукушками» времен зимней войны этот термин не имеет ни чего общего.

8) Подствольник-ПГ-25 — подствольный гранатомет, калибром 30 мм, крепится под ствол автомата Калашникова, дистанция стрельбы до 400 м.

9) «Муха» — РПГ-18, ручной противотанковый гранатомет одноразового действия, после выстрела пустой тубус выбрасывается.

ю) СКС — самозарядный карабин Симонова.

и) БК — боекомплект.

12) ВОГ — Выстрел гранатометный ВОГ-25.

13) «Джихадмобиль» — легковой автомобиль внедорожник с открытым кузовом, в который устанавливается станковый пулемет (либо другое подобное вооружение). Подобные системы получили широкое распространение во всех локальных конфликтах со второй половины XX века.

14) «Ураган» ~ реактивная система залпового огня (РСЗО) с «кассетными» (разделяющимися в воздухе на множество самостоятельных зарядов) боеприпасами.

15) ДОТ — долговременная огневая точка.

16) БМП — боевая машина пехоты.

17) «Стрела» — среди вышедшей из Славянска техники находился зенитно-ракетный комплекс «Стрела-ю», представлявший собой боевую машину на базе лёгкого бронированного многоцелевого транспортёра (МТ-ЛБ).

18) «Нона» — 120-ММ дивизионно-полковое авиадесантное самоходное артиллерийское орудие.

2016-2017 гг.