1. В поисках передовых идей

Я прожил дома примерно месяц, там встретил Новый год и в середине января покинул Фусун. В Гирин прибыл в полдень, по улицам шумно шли прохожие.

Мне казалось неудобным все время расспрашивать дорогу, доставая блокнот с адресами близких друзей отца и перелистывая его ознобшими пальцами. И я заранее запомнил все улицы и адреса, куда мне следовало идти. Оживленный вид крупного города гордился своей длительной историей с первого взгляда, казалось, своей дивностью подавляет меня, жившего лишь в тиши деревни.

Я вышел с перрона. От нахлынувшего волнения не мог двинуться с места. Глаза мои приковало к себе волнующее зрелище преображенного мира, которое звало меня к новой жизни.

В тот день в этом многолюдном городе необыкновенное впечатление произвели на меня торгаши водой: они кишмя кишели на улицах. Даже прохожие, злясь, бурчали себе под нос: «Жить в Гирине стало все туже. Одно время слыл-то он водным городом, даже дебаркадером, а ныне что? Нет и питьевой воды, и снуют вот так торгаши водою».

С первого шага тяжесть городской жизни, где за глоток воды приходится плату отсчитывать на счетах, невидимой рукой Давила мне душу, но я, как бы сопротивляясь этой тяжести, расправив грудь, бодро и энергично шагал в город.

Когда я прошел немного от станции Гирин по улице Чалуцзе, ведущей к сопке Бэйшань, увиделась крепостная стена, которая разделяла город на внутренний и внешний, виднелись и ворота с надписью «Чаоянмынь». Поблизости от них стояли крепостные ворота Синькаймынь. Кроме этих ворот, в Гирине были Бахумынь, Линьцзянмынь, Фусуймынь, Дэшэнмынь, Бэйцзимынь, всего 10 крепостных ворот. В то время эти ворота охраняли войска Чжан Цзосяна. Выветренная местами крепостная стена Гирина говорила, что это древний крепостной город.

Я впервые приехал в Гирин, но он показался мне не так уж чуждым. Может быть, оттого ли, что давно мечтал я побывать в нем и здесь много друзей моего отца. В моем блокноте было записано более 10 адресов близких друзей и товарищей моего отца. Их следовало навестить и передать им поклон. О Дон Чжин, Чан Чхоль Хо, Сон Чжон До, Ким Са Хон, Хен Мук Гван (Хен Ик Чхор), Ко Вон Ам, Пак Ги Бэк, Хван Бэк Ха — все они были друзьями моего отца в Гирине, их следовало мне увидеть.

Первый визит я решил нанести О Дон Чжину и направился в его дом, находившийся между улицами Чалуцзе и Шанбуцзе. Собственно говоря, я внутренне напрягался и тревожился: не обидится ли командующий О. Ведь я бросил учиться в училище «Хвасоньисук», куда я поступил по рекомендации друзей отца.

Но О Дон Чжин, как и прежде, радушно относился ко мне. Я ему объяснил, почему бросил учиться в училище и уехал в Гирин. Он помолчал некоторое время, не говоря ни слова, и только с серьезным выражением на лице закивал головой.

— Вот какая неожиданность! Вдруг вот ты и в Гирине. Невольно вспоминается твой отец. И он тоже так неожиданно бросил учиться в Сунсильской средней школе. Тогда это очень огорчало меня. Но позже я подумал, что твой отец был прав. И все-таки я удивляюсь твоей решительности: через шесть месяцев, так скоро, бросить училище и приехать в Гирин! Если Гирин тебе по душе и подходит тебе по твоему идеалу, то гнездись здесь.

Больше он ничего не сказал, выслушав о мотивах моего приезда в Гирин. Действительно, у него было широкое мышление, характерное для таких людей, как он. И я был очень благодарен ему за это.

Но он с сожалением добавил к этому:

— Раз уж ты решил учиться в Гирине, лучше бы взял с собой и семью, переселился бы сюда вместе с матерью и младшими братьями, свил бы себе тут гнездышко…

Когда О Дон Чжин приезжал на похороны моего отца, он не раз предлагал моей матери переселиться в Гирин, где много друзей моего отца. Мать была благодарна за их внимание, но из Фусуна не уехала. Ведь тут, в селе Яндицунь могила отца, можно ли бросить ее и переселиться в Гирин?..

В тот же день О Дон Чжин представил мне своего секретаря Чвэ Иль Чхона. Он гордился им, и потому я имел определенное представление о нем. Этот человек слыл известным литератором в группировке Чоньибу. Эта встреча впоследствии ввела нас в исключительно крепкие товарищеские узы.

Пополудни О Дон Чжин провел меня в «Саньфончжань», чтобы представить меня сторонникам движения за независимость. Среди них были Ким Са Хон, которому Ким Си У написал письменную рекомендацию для меня, и Чан Чхоль Хо, начальник охраны группировки Чоньибу. «Саньфончжань» означает в переводе гостиницу «Саньфон». В Китае гостиницу называют и «чжанем». Кроме Ким Са Хона и Чан Чхоль Хо, в этой гостинице было много и незнакомых мне деятелей движения за независимость.

Гостиница «Саньфон» вместе с рисоочистительной мельницей «Тайфэнхэ» являлись двумя опорными пунктами, которыми деятели движения за независимость пользовались как местами для ночлега и явок.

И переселенцы из Кореи часто пользовались гостиницей «Саньфон». Хозяином гостиницы был земляк священника Сон Чжон До. Он жил в Чынсане провинции Южный Пхеньан Кореи, по совету священника Сона приехал в Гирин и ведал этой гостиницей. Хотя по вывеске она — гостиница, но больше была похожа на общежитие или дом для сходок.

Расстояние от гостиницы до японского консульства было примерно 100 метров. Мне показалось, не случится ли неприятность с деятелями движения за независимость из-за этой близости, ведь они постоянно приходили в нее, а напротив, рукой подать — японское консульство, это логовище разведывательной деятельности в районе Гирина. Сыщики и полицейские днем с огнем тщились поймать их, протягивая свои щупальца ко всему, что тут есть. Но деятели движения за независимость бывали тут часто, говоря: «Под коптилкой темно». Как это ни странно, но на деле так оно и было. Ни разу не случилось в этой гостинице такого несчастья, как арест патриотов. Поэтому и мы, когда создавали свои организации, часто пользовались этой гостиницей.

Прочитав письменную рекомендацию от Ким Си У, Ким Са Хон, обращаясь ко мне, сказал:

— Один мой приятель, очень мне близкий, кореец по имени Ким Ган, учительствует в Юйвэньской средней школе. Как ты думаешь? Не хочешь ли учиться там?

По его словам, это была частная школа, построенная общественными кругами нового течения, отличалась она самой прогрессивной направленностью в Гирине.

Действительно она слыла школой, широко известной в общественных кругах своей прогрессивной направленностью. Об этой школе не раз писала газета «Цзичан жибао». Еще в 1921 году газета писала, что Юйвэньская средняя школа хотя и бедная в материальном отношении, но отличная по успеваемости и пользуется поддержкой широкой общественности.

В этой школе часто сменялись директора из-за конфликта по вопросам о финансовых средствах и злоупотреблении директором своей должностью. К тому времени, когда я приехал в Гирин, не прошло и несколько дней после вступления Ли Гуанханя в должность директора вместо Чжан Иньсюаня, выходца из Цинлинского университета в Нанкине.

Одна лишь четырехкратная смена директоров говорила о том, как дорожила Юйвэньская средняя школа справедливостью, основами морали. Меня привлекала такая атмосфера обновления в этой школе.

На следующий день Ким Са Хон представил меня преподавателю этой школы Ким Гану. Ким Ган отлично владел английским языком.

В его сопровождении я встретился с директором Ли Гуан-ханем. Он, будучи человеком, принадлежавшим к левой фракции китайского национализма, был другом бывшего премьера Чжоу Эньлая по средней школе, патриотически настроенным интеллигентом, находившимся с малых лет под его влиянием. Об отношениях между премьером Чжоу и директором Ли Гуанханем я узнал позже, спустя уже несколько десятилетий. Как-то раз на встрече с посетившим нашу страну премьером Чжоу Эньлаем, вспоминая молодые годы, я напомнил о китайцах, оказавших мне большую помощь, и назвал имя директора Ли Гуанханя. Премьер Чжоу, услышав его имя, очень обрадовался и сказал, что они вместе учились в средней школе при Нанькайском университете в Тяньцзине.

А в тот день директор спросил меня:

— Что будешь делать в будущем, когда окончишь школу? Я без малейшего колебания ответил:

— Хочу отдать себя делу возрождения страны.

Он положительно оценил мой ответ, назвав его замечательной мечтою.

Оттого ли, что велась с ним такая откровенная беседа, директор с удовольствием согласился с моей просьбой учиться во втором классе, не пройдя первого.

В период своего молодежно-ученического движения и подпольной деятельности я не раз пользовался его помощью. Зная, что я часто пропускаю уроки, отвлекаясь на революционную работу, он закрывал на это глаза, всячески мне покровительствовал, чтобы не придирались ко мне реакционные преподаватели, подкупленные военщиной. Когда китайская военщина или японские консульские полицейские приходили в школу арестовывать меня, он предупреждал меня, чтобы я успел скрыться за оградой. Вот таким патриотически настроенным интеллигентом был этот директор, поэтому многие здравомыслящие люди могли действовать под его покровительством.

Когда я возвратился к О Дон Чжину после поступления в Юйвэньскую среднюю школу, к счастью, он и его жена предложили мне столоваться не в общежитии, а в их доме до окончания школы. Я эту их благосклонность принял. Откровенно говоря, мне очень повезло, если иметь в виду материальное положение, в котором я находился тогда. Я должен был учиться, пользуясь поддержкой матери, но она ослабела от болезни. Ведь и зимой и летом она целыми днями без отдыха стирала чужое белье, занималась шитьем по найму и посылала мне каждый месяц примерно 3 воны. На эти деньги я должен был покупать тетради, учебники, из них же приходилось платить за обучение, и мне на жизнь оставались какие-то крохи, на которые нельзя было даже купить и пару обуви.

Раз таково было у меня положение, то нельзя было не воспользоваться советом и помощью друзей отца. Находясь в Гирине, я сперва кормился в доме О Дон Чжина, а после его ареста — около года в доме Чан Чхоль Хо, несколько месяцев в доме Хен Мук Гвана. Некоторое время был и в доме Ли Уна, командующего группировки Чоньибу, пришедшего на смену О Дон Чжину.

Крупные фигуры, проживавшие тогда в Гирине, в большинстве своем имели глубокие дружественные отношения с моим отцом, окружали меня всесторонней заботой и любовью. Часто посещая квартиры друзей отца, я стал знакомиться со многими кадрами Армии независимости и руководителями движения за независимость, встречался с разношерстными людьми, приходившими в Гирин.

К тому времени почти все кадры группировки Чоньибу постоянно находились в Гирине. Группировка эта имела колоссальный центральный аппарат, состоящий из административных, финансовых, юридических, военных, учебных, дипломатических, прокурорских, контрольных учреждений, имела даже местные органы, взимала и налоги с корейских соотечественников, проживавших в контролируемых ею районах. Она действовала подобно независимому государству. Для охраны этого огромного аппарата группировка имела при себе постоянную охрану, состоявшую из 150 с лишним воинов.

Гирин — один из провинциальных центров Китая. Он, как и Мукден, Чанчунь, Харбин, был одним из политических, экономических и культурных центров Маньчжурии.

Главарем Гиринской военной комендатуры был Чжан Цзосян, двоюродный младший брат Чжан Цзолина. Он не всегда слушался японцев. Если они делали донос, кто является коммунистом, а кто — элементом неблагонадежным, он заявлял, что это их не касается, и отказывался принимать их донос. Он поступал так скорее по своей неграмотности или из-за чрезмерного самолюбия, чем из каких-то политических убеждений. Такой его характер создавал благоприятные условия для революционеров и участников общественного движения.

Большинство корейцев, переселившихся в Маньчжурию, проживали в провинции Гирин.

По ряду таких обстоятельств, гонимые японскими войсками и полицией многочисленные сторонники движения за независимость и коммунисты Кореи собрались в Гирин. Таким образом, этот город превратился в арену политической деятельности для корейцев, стал ее центром. Не случайно, что японцы и оценили его как «очаг антияпонского выступления в трех провинциях Северо-Востока Китая».

Во второй половине 20-х годов нашего столетия Гирин служил местом сосредоточения глав группировок Чоньибу, Чхамибу и Синминбу, являвшихся основными силами националистического движения Кореи в Маньчжурии. Такую работу, как издание газет, открытие школ, деятели движения за независимость вели в основном в Хуадяне, Синцзине и Лунцзине, но их главы развертывали свою деятельность в Гирине.

В Гирине шныряли и фракционеры из группировок Эмэльпха, Хваёпха и Сосанпха, чтобы расширить сферу влияния своих фракций. И из участников коммунистического движения почти все видные фигуры, выдававшие себя за особых персон, пробирались в Гирин. Словом, здесь скапливались люди всех мастей: и националисты, и коммунисты, и фракционеры, и эмигранты. В этот провинциальный центр собирались и представители учащейся молодежи, стремившейся к новому и блуждавшей в поисках истины.

Одним словом, Гирин можно было назвать местом сосредоточения идейных течений всех мастей и всех разновидностей. Здесь я, подняв знамя коммунизма, развертывал свою революционную деятельность.

Когда я приехал в Гирин, некоторые члены ССИ, как мы договорились в Хуадяне, уже обосновавшись в Гирине, состояли в Вэньгуанской средней и других школах, в железнодорожном депо и речном вокзале.

Не успела облететь по городу весть о моем приезде в Гирин, как они нагрянули в дом командующего О Дон Чжина. «Со всем у нас тут туго — с деньгами, с питьевой водой и с дровами, зато хорошо — книг уйма», — вот, мол, каково их впечатление от жизни в Гирине. Да, положение было именно такое. Я в шутку говорил им: когда богат книгами, можно терпеть и муки голода. Это была и моя искренняя исповедь.

Хорошее впечатление производила и на них Юйвэньская средняя школа. По их словам, среди преподавателей и сотрудников школы есть люди, принадлежавшие гоминьдановской правой фракции, но абсолютное большинство преподавателей находились под влиянием коммунистической партии, либо преклонялись перед тремя народными принципами.

Это меня успокаивало.

Впоследствии было выяснено, что и преподаватели Шан Юэ и Ма Цзунь были членами Компартии Китая.

Мы поклялись в новом городе прилежно учиться истине революции и отдавать все силы борьбе за осуществление цели ССИ.

И члены ССИ, оставшиеся в Хуадяне, тоже отправлялись в поисках арены своей деятельности в уезды Фусун, Паньши, Синцзин, Люхэ, Аньту, Чанчунь, Итун и другие корейские населенные районы Маньчжурии. Среди них находились и товарищи, которые обратно возвращались в свои роты, чтобы служить в Армии независимости.

В таком городе, как Гирин, где обстановка так осложнялась, незначительным активом завоевать массу людей на свою сторону, чтобы они прислушивались к нашему голосу, и бороться за осуществление идеалов ССИ было не легко.

Но мы были полны твердой решимости: каждому стать искрой, воспламенять сердца десятка и сотни окружающих людей и поднять их на борьбу, а той сотне — снова тысячу, десятки тысяч людей и таким образом преобразовать мир.

Моя деятельность в Гирине начиналась с дальнейшего глубокого изучения марксизма-ленинизма, что начиналось еще в Хуадяне. Общественно-политическая обстановка в Гирине подливала масла в огонь моей решимости еще глубже познать новое идейное течение. Я больше увлекался чтением работ Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, чем учебными предметами, которым обучали в школе.

Китай того времени переживал период бурных революционных лихолетий. Здесь выпускали в переводе много замечательных книг, издаваемых в СССР и в Японии. В Пекине выходил журнал «Фаньи юэкань» («Ежемесячник переводов» — ред.), на его страницах часто публиковались прогрессивные литературные произведения, привлекавшие внимание учащихся и молодежи. Таких книг, которых нельзя было и увидеть в Фусуне и Хуадяне, здесь можно было доставать сколько угодно. Но у меня не было денег на книги. Вам, читателям, даже трудно поверить, если я скажу, что в то время я обувался в спортивную обувь только тогда, когда ходил в школу, а, вернувшись домой, бегал почти разувшись.

К тому времени в библиотеке, находившейся на улице Нюмасянцзе, брали за чтение книг по 10 чон в месяц, и я каждый месяц брал читательский билет. Возвращаясь домой из школы, заходил в библиотеку, по нескольку часов читал там книги и газеты. Вот таким-то образом я и мог читать разные печатные издания, расходуясь на это вот так незначительно по своему карману.

А когда за неимением денег не удавалось взять хорошие книги, зная, что они поступили в книжный магазин, я подбивал учеников из богатых семей покупать эти книги. У них-то мы затем брали и читали их. Среди учеников из богатых семей были и такие, которые книг не читали, но все же брали и клали их в книжный шкаф ради декорума, чтобы пощеголять ими.

К тому времени в Юйвэньской средней школе заведовали ее работой на демократических началах. И заведующего библиотекой избирали раз в полгода на общем собрании учеников. Избранный заведующий имел право составлять план работы школьной библиотеки и доставать книги.

В годы учебы в Юйвэньской средней школе два раза избирали меня заведующим библиотекой. Пользуясь этим случаем, я Доставал много книг и по марксизму-ленинизму.

Книг-то было достаточно, но было очень жаль, что на чтение их времени никак не хватало. Я старался экономить для чтения каждую минуту, чтобы за предоставленное мне время для учебы как можно больше прочесть книг и глубоко вникнуть в суть их содержания.

Мой отец с детства воспитывал во мне привычку после чтения книг излагать их главное содержание и поучительные моменты. Эта привычка давала себя знать. Когда тщательно читаешь книгу, ухватываясь в ней за главное, то, каким бы сложным ни было ее содержание, можно было четко и ясно познавать его, и за короткий срок прочитать много книг.

В годы учебы в средней школе я читал книги ночами напролет, и читал их не только из увлечения чисто научными знаниями, или из-за простого любопытства, особой пытливости. Я копался в книгах и не для того, чтобы стать ученым или продвинуться по лестнице служебной карьеры. Я пытался найти в книгах ответы на вопросы: как разгромить японских империалистов и вернуть себе страну? Как ликвидировать социальное неравенство и создать счастливую жизнь для людей труда? Где бы и какие бы книги ни читал я, всегда стремился найти ответы на эти вопросы.

В ходе таких стремлений, можно сказать, утверждалась моя позиция — относиться к марксизму-ленинизму не как к догме, а как к оружию практики, найти критерий истины не в абстрактной теории, а всегда в конкретной практике корейской революции. К этому времени с большим увлечением я читал «Манифест Коммунистической партии», «Капитал», «Государство и революция», «Платный труд и капитал» и другие произведения классиков марксизма-ленинизма и посвященные им книги.

Вместе с политической литературой я читал много и революционных художественных произведений. Особый интерес привлекали к себе произведения Горького и Лу Синя. Если в Фусуне и Бадаогоу я читал много таких книг о жизни старых времен, как «Сказание о девушке Чхунхян», «Сказание о девушке Сим Чхон», «Сказание о флотоводце Ли Сун Сине», «Путешествие на Запад», то в Гирине читал «Мать», «Железный поток», «Моление о счастье», «Подлинная история А-Кью», «На берегу реки Амнок», «Мальчик-бродяга» и другие революционные произведения, а также прогрессивные повести, посвященные действительности того времени.

Позже, в дни антияпонской вооруженной борьбы, когда приходилось выносить такое суровое испытание, как Трудный поход, я черпал силу и мужество в таких революционных романах, как «Железный поток», прочитанных в годы учебы в Гирине. Литературные произведения оказывают важное воздействие на формирование мировоззрения человека. Вот почему при каждой встрече с писателями я говорю им, что надо больше создавать революционных романов и повестей. Ныне и наши писатели создают немало крупных революционных произведений.

Пробуждению нашего политического сознания способствовало и непосредственное знакомство с несправедливыми общественными явлениями того времени и трагической жизнью народа.

К тому времени среди переселенцев, приходивших из Кореи в Маньчжурию, было много тех, кто уходили через Гирин в Другие края. Нам приходилось часто слышать от них о мрачной Действительности нашей страны.

Переселенцы, переправлявшиеся через реку Амнок, проезжали из Дандуна по Южноманьчжурской железной дороге до Чанчуня, а оттуда уезжали по Дунчжийской магистрали в Северную Маньчжурию или через Гирин по магистрали Гирин — Чанчунь в близлежащую горную глушь, или от Мукдена уезжали по железнодорожным линиям Мукден — Хайлун и Гирин — Хвэрен в Дуньхуа, Эму, Нинань.

В зимнюю стужу и ранней весной на Гиринском вокзале и в гостиницах мы часто встречались с переселенцами из Кореи. Среди них были люди, которым приходилось пережить всякие муки и невзгоды.

Однажды я вместе с моими товарищами смотрел в театре выступление чанси. После этого выступления эта самая исполнительница чанси пришла к нам и спросила, не знает ли кто-нибудь человека по фамилии Чвэ, и назвала имя своего любимого. Мы были удивлены тому, что артистка говорила по-корейски: ведь в Корее нет такого выступления чанси.

Ее звали Ок Бун, родом она из провинции Кенсан. Однажды ее отец, встретившись с соседом за рюмкой, договорились породниться между собой, если у одного родится сын, а у другого — дочь. А если у обоих народятся сынки или дочки, то пусть они станут назваными братьями или сестрами. И, как по заказу, в одной семье родился сын, а в другой — дочка. В знак их помолвки они, разрезав шелковый платок на две части, взяли их каждый с собой. Они жили бедно, вынуждены были покинуть родной край в поисках средств к существованию. Семья жениха обосновалась в Гирине, успела приобрести квартиру и послать его в Вэньгуанскую среднюю школу. Семья имела небольшую рисоочистительную фабрику и жила без нужды. А семья невесты добралась до Дандуна. Кончились все деньги, собранные на дорогу, пришлось продать дочку Ок Бун китаянке. Она училась под кнутом исполнению чанси, стала артисткой. А когда она достигла зрелого возраста, жаждала встречи с парнем, которого родители на родине выбрали ей в женихи. Каждый раз при выступлении в новом районе она тайком от хозяйки посещала корейцев и обращалась к ним с привычным для себя вопросом.

В тот день и состоялась волнующая встреча между артисткой Ок Бун и женихом, парнем, который учился в Вэньгуанской средней школе. Ок Бун, отказавшись быть артисткой, хотела остаться у мужа. Но китайская хозяйка гастрольной труппы потребовала огромную сумму денег в качестве выкупа за девушку. И она обещала парню вернуться в Гирин, когда она, сэкономив за несколько лет деньги, возместит ими выкуп за себя.

При виде такой трагедии сердце мое обливалось кровью, пылало гневом и возмущением. Учащиеся осыпали китайскую хозяйку, такую бесчеловечную, признающую только деньги, гневной бранью, называя ее «гадюкой».

Жизнь в крупном городе, где сотни тысяч людей, обливаясь потом, вели борьбу за существование, не могла скрыть бич классового общества.

Как-то летним днем под палящим солнцем мы с товарищами возвращались с сопки Бэйшань. На дороге шла ссора между рикшей и богачом. Видимо, богач, приехавший на двуколке, дал мало денег за проезд. Рикша, протянув руку, потребовал увеличить плату, ссылаясь на то, что отныне наступил мир «трех народных принципов» и следует обращать внимание на «народное благоденствие». Вместо того, чтобы увеличить плату, толстосум крикнул ему в ответ: «Ты знаешь лишь „три народных принципа“, а не знаешь „пять конституционных прав“», — и ударил тростью рикшу.

Возмущенные учащиеся набросились на богача и потребовали доплатить ему…

Такие испытания вызывали в нас недовольство и сомнения: почему мир устроен так, что одни катаются на двуколках, а другие тащат их, одни роскошествуют в великолепных домах с двенадцатью воротами, а другие нищенствуют, прося милостыню?

Революционное мировоззрение, можно сказать, формируется в том случае, когда человек, начиная сознавать свое классовое положение и свои интересы, проникается ненавистью к эксплуататорскому классу, духом защиты интересов своего класса, а далее станет на путь революции, решившись построить новое общество.

Читая классиков марксизма-ленинизма и другие революционные книги, я начал сознавать свое классовое положение и, знакомясь с общественными явлениями, убедился в их глубоком неравенстве, и росли во мне идеи ненависти к эксплуататорским классам и эксплуататорскому обществу, и, в конечном счете, я встал на путь борьбы, решившись преобразовать и перестроить мир.

Чем больше читал я труды Маркса и Ленина, чем глубже вникал в них, тем больше горело во мне стремление как можно скорее распространять их революционное учение среди учащейся молодежи.

Первое знакомство в Юйвэньской средней школе завязалось у меня с корейским учеником Квон Тхэ Соком. В первые дни моей учебы в этой школе корейских учащихся было только четверо. Из них только он и я увлекались коммунистическим молодежным движением, а остальные были равнодушны к политическому движению. Они знали только деньги, думали только об одном: окончив школу, заниматься торгашеством.

Мы с Квон Тхэ Соком были сходны и в стремлении, и в оценке общества, поэтому с первого дня сошлись и характерами. Из китайских учеников сближался со мной Чжан Синьминь. Он все время ходил со мной, чаще всего обменивался мнениями по политическим вопросам. Темы наших разговоров охватывали широкий круг разных проблем, начиная с социального неравенства и кончая реакционностью империализма, агрессивными поползновениями японских империалистов в Маньчжурии, предательскими действиями гоминьдановцев.

Еще к тому времени в Гирине марксизм-ленинизм оставался лишь предметом сочувствия для учащейся молодежи. Одни только из любопытства перелистывали классику: «Посмотрим, что за личность Маркс, он, дескать, выдающийся человек», а другие только и думали: «Если не знаешь, что такое марксизм, значит, отстающий от тенденции времени».

Учитывая опыт, приобретенный в Хуадяне, я сперва организовал в Юйвэньской средней школе секретный кружок для чтения из нескольких товарищей-единомышленников. Кружок считал своей миссией и целью твердое вооружение прогрессивно настроенной учащейся молодежи идеями и теорией марксизма-ленинизма. Эта организация расширялась с необыкновенной быстротой, а после распространилась и на Вэньгуанскую, первую, пятую и женскую средние школы, педучилище и на ряд других учебных заведений Гирина.

С расширением рядов членов кружка для чтения мы достали одну из комнат рисоочистительной мельницы, ведаемой сторонниками движения за независимость, и с помощью членов Общества корейских учащихся в Гирине сами ведали библиотекой.

Теперь у нас библиотеки имеются повсюду. Если примем еще решение, то построим такую большую библиотеку, как Народный дворец учебы. Но в те времена, собственно говоря, только нашими силами, одними голыми руками оборудовать библиотеку было не легко. Надо было покупать книги, поставить книжные полки, достать столы и стулья, а денег у нас не было. И по воскресеньям приходилось работать по найму на стройке железных дорог: перетаскивать шпалы на плечах и таскать гальку с берегов реки. И ученицы выходили на рисоочистительную мельницу подбирать необрушенный рис в рисовой крупе. Так мы с трудом зарабатывали несколько грошей и покупали книги.

Мы, оборудовав таким образом библиотеку, да еще с секретными книжными полками, предназначенными специально для революционных книг, вывешивали в разных пунктах города объявления с кратким, но интересным содержанием книг. И учащиеся наперебой стали приходить к нам в библиотеку.

Чтобы привлечь к себе учащихся, мы заимели в библиотеке и повести о любви. И многие юноши и девушки приходили, чтобы прочесть именно повести о любви. Таким образом мы, вызвав в них интерес к книгам, начали выдавать им одну за другой книги общественно-политические. Когда они, читая их, начинали постепенно пробуждаться, тогда мы стали выдавать им из секретных книжных полок труды классиков марксизма-ленинизма и революционные романы.

Тогда мы выдавали им и романы Ли Гван Су, такие, как «Возрождение», «Бездушие», «Первопроходец». Накануне Первомартовского движения Ли Гван Су, находясь в Токио, составил «Декларацию о независимости от 8 февраля». Он отдал себя делу движения за независимость, писал много прогрессивных произведений, поэтому юноши и девушки с увлечением читали его повести. Но впоследствии он, изменившись, не мог писать произведений, имеющих воспитательное значение, и в конце концов написал такое реакционное произведение, как «Жена революционера». После создания Антияпонской партизанской армии я, возглавив ее отряд, отправился в Южную Маньчжурию и по пути сделал кратковременную остановку в Фусуне, где и прочел этот роман. «Жена революционера» рисует пошлую жизнь одной женщины. Когда ее муж, коммунист, слег в постель, она вступает в любовные отношения со студентом медучилища, приходившим лечить ее мужа. Этот роман направлен на надругательство над коммунистами и компрометацию коммунистического движения.

По субботам и воскресеньям мы часто собирались в Гиринской церкви или в Бэйшаньском парке, там проводили сбор, где делились своими впечатлениями о прочитанных книгах. Вначале были и такие учащиеся, которые выступали с пересказами содержания повестей о любви. Но собравшиеся для дела более серьезного потребовали прекратить пустяковый разговор. После такого посрамления и сами учащиеся, погрязшие в романах о любви, стали добровольно читать романы революционные.

Для более широкого распространения революционных идей среди учащейся молодежи и масс мы применяли и метод таншу.

Однажды у меня заболела шея и пришлось пропустить урок, чтобы сделать компресс. Возвращаясь из школы, я заглянул на сопку Бэйшань: там вокруг слепого сидела масса людей, слушая его. Я подошел поближе. Слепой умело и интересно выучил наизусть отрывок из старой книги «История троецарствия». Он с особым увлечением читал такие моменты, как тот, когда Чжугэ Лян, пустившись на хитрость, одним ударом громит вражеские позиции, читал, бия в барабан. Прекратив вдруг рассказ на самом занимательном месте, он протянул руку к слушателям, прося подаяния. В то время китайцы такое выступление называли. Это был хороший метод для привлечения масс.

Впоследствии и мы таким же образом распространяли революционные идеи.

Среди нас был оригинальный парень: у него хорошо подвешен язык, он умел красиво говорить и балагурить. По нашему поручению он работал среди верующих и лучше, чем священники, читал молитвы и выучивал наизусть библию. Вот ему и поручили такое задание — исполнить таншу. Он исполнял его лучше, чем при чтении библии. В комнатах для гостей и в парках, где собиралось много людей, интересно читал наизусть роман с поучительным содержанием и всякий раз получал высокие оценки. Слепой брал деньги за исполнение таншу, а он денег не брал. Зато он, прекратив свой рассказ на самом интересном моменте, выступал с агитационной речью, обещал завтра в какой-то час продолжать свой рассказ. На следующий день люди минута в минуту собирались в условленном месте, чтобы дослушать роман.

Из людей, сдружившихся через книги, глубокое впечатление произвел на меня Пак Со Сим.

На оживленной улице Гирина был большой дом книги «Синьвэньшушэ». По нескольку раз в неделю я заходил в этот магазин. Его посещал и Пак Со Сим как постоянный покупатель. Каждый раз он перед книжной полкой, где продавались общественно-политические книги, подолгу стоял, чтобы узнать о поступивших в продажу книгах. Поэтому там мы не раз встречались с ним. Он был худощав, высокого роста, интеллигентен.

Когда мы вместе с учащимися покупали уйму книг для ученической библиотеки, он бывал доволен, словно подбирая книги себе, и давал нам советы: какова эта книга, какие книги обязательно надо купить и прочесть. Так книги сводили нашу дружбу с Пак Со Симом. Когда я ходил в школу из Дундатаня, некоторое время он вместе со мной жил в одном доме, где я столовался.

Пак Со Сим — пришелец из Сеула. Он, человек со слабым здоровьем, не пожелал участвовать в коммунистическом движении, писал короткие статьи для газет и журналов. Его заметки, вероятно, были опубликованы в газете «Хэчжо синмун» («Морской прилив» — ред.) и журнале «Чосончжигван» («Свет Кореи» ред.). Он не проявлял большую заинтересованность в общественном движении, но всеми фибрами души ненавидел фракционеров. Он был человек прямой и сведущий, поэтому деятели общественного движения, приходившие в Гирин, пытались перетянуть его каждый на свою сторону.

Пак Со Сим ночи напролет читал «Капитал», изданный на японском языке. Он был заядлый книголюб: если у него нет денег, закладывает в ломбард даже свою одежду, но книгу обязательно покупает. Он был не стиляга, который, прочитав несколько книг, разъясняющих работы классиков марксизма-ленинизма, выдает себя за большого теоретика, а человек, штудировавший почти все важнейшие труды Маркса и Ленина.

Пак Со Сим был для меня незабываемым учителем, предлагавшим мне прочесть «Капитал» и разъяснявшим его содержание. И в «Капитале», как и почти во всех трудах Маркса, немало трудных для понимания мест. Он читал нам пояснительную лекцию на тему «Капитала». Для понимания работ классиков нужны были популярные справочники о них и нужен был проводник. Пак Со Сим честно выполнял роль проводника. Он был человек действительно эрудированный.

Был случай, когда я обратился к нему с просьбой рассказать о положениях классиков марксизма-ленинизма о пролетарской Диктатуре. Он за несколько минут выучил наизусть положения классиков марксизма-ленинизма о диктатуре пролетариата, изложенные ими с различных сторон на разных этапах развития истории. Судя по теории и знаниям, его можно было назвать корифеем марксизма. Однако и у такого Пак Со Сима было и непонятное, темное место.

Однажды я спросил у него: в книгах классиков марксизма-ленинизма говорится, что классовое освобождение пролетариата — прежде всего, а после — освобождение национальное, но в нашей стране рабочие и крестьяне должны прежде всего освободиться от ига японского империализма, только тогда они могут освободиться и в классовом отношении, не так ли? В то время по этому вопросу среди наших товарищей шел большой диспут.

К тому времени в классике марксизма-ленинизма мало указывалось относительно теоретического объяснения взаимоотношений между классовым освобождением и национальным освобождением рабочего класса. Насчет национально-освободительной борьбы в колониальных странах было немало вопросов, требовавших научного объяснения. На мой вопрос Пак Со Сим дал ответ довольно туманный.

И еще я спросил: «в классике марксизма-ленинизма в общем плане указывается, что революция в метрополии тесно связана с революцией в колониальных странах, и подчеркивается только значение победы революции в метрополии. А если так, то возьмем, к примеру, нашу страну. Не означает ли это, что она может стать независимой только тогда, когда рабочий класс Японии выйдет победителем в революции у себя? Значит, мы должны сидеть сложа руки до тех пор, пока он победит?»

И на этот вопрос Пак Со Сим ответить не смог. Он некоторое время смотрел на меня удивленными глазами. Потом сказал:

— Как указывается в трудах классиков, ставить классовое освобождение пролетариата выше, чем национальное, считать борьбу рабочего класса в метрополии важнее, чем национально-освободительная борьба в колониальных странах, — это вопрос об общепризнанной в мировом масштабе линии международного коммунистического движения.

Я отрицательно покачал головой: мне было непонятно это. Ему тоже было досадно, и он откровенно признался, что изучал марксизм-ленинизм чисто с научной точки зрения, что ему и думать не приходилось о нем в сочетании с конкретной революционной практикой — с вопросами о достижении независимости Кореи и коммунистическом строительстве в ней.

Почему-то его слова огорчили меня. Никакого не будет толку, если, как он говорил, будешь изучать коммунистическое учение только с научной точки зрения, оторвавшись от практики.

К тому времени самые большие переживания, которые мы с товарищами испытывали, изучая передовые идеи марксизма-ленинизма, заключались в разнице между обстановкой в Корее и обстановкой в России, когда совершалась Октябрьская революция: ведь и мы тоже решили, как и русские, перестроить общество революционным путем и освободить страну.

Как осуществить пролетарскую революцию в такой колониальной стране, как Корея, являющаяся отсталым полуфеодальным государством? Как держать связь с революциями в соседних странах, прежде всего в Китае, в условиях, когда из-за жестоких репрессий японского империализма приходилось оставить Родину и вести борьбу на китайской земле? Как выполнить национальный долг перед корейской революцией и интернациональный долг перед мировой? Жизнь выдвинула перед нами ряд сложных вопросов.

Для поиска правильного ответа на эти вопросы требовалось много времени, приходилось и дорого отплачиваться за это.

В дни изучения марксизма-ленинизма мы с Пак Со Симом были в близких отношениях, он был глубоко втянут в наши революционные устремления.

Он вступил в Антиимпериалистический союз молодежи и Коммунистический союз молодежи, вместе с нами самоотверженно участвовал в работе по воспитанию и просвещению детей и молодежи. Тот, кто копался только в книгах, теперь, приняв смелое решение, вышел на практическую арену. Велик был его энтузиазм.

Но он страдал тяжелой болезнью. Впоследствии мы отправили его в Калунь для лечения туберкулеза. Он построил себе шалаш на берегу реки Вукайхэ, примерно в 5 ли от Цзяцзятуня, сам варил себе кашу, жил в одиночестве.

В дни, когда я действовал в Калуне и Уцзяцзы, выкроил время и посетил его. Он очень обрадовался моему приходу. Мы делились воспоминаниями о прошлом, обсуждали уйму вопросов.

Тогда он впервые показал мне фотоснимок своей жены. Я этому крайне удивился. Мне думалось тогда, что он с женой или в разводе, или нет ее в живых. По этой фотографии можно было видеть, как она красива, и видно было, что это женщина образованная, вполне современная. Он сказал, что недавно от нее из Сеула пришло письмо.

— Почему же ты не взял ее сюда с собою?

— Она из богатой семьи, дочь богача, — ответил он.

— А когда женился, ты что — не знал, что она из богатой семьи?

В ответ на мой вопрос он тяжело вздохнул и говорит, что после женитьбы изменилось его мировоззрение.

Его ответ тогда звучал для меня слишком странно, и я снова спросил, действительно ли он забыл о ней. Он откровенно сказал, что да, до сих пор он считал ее забытой, но недавнее письмо заставило его часто вспоминать о ней.

И я от души предложил ему, что если он искренне любит ее, надо ее взять к себе. И еще я ему сказал:

— Если не можешь воспитать даже свою жену, то как можно свергнуть старый мир и построить новый? А будет у тебя жена рядом, она поможет тебе поскорее избавиться от болезни. С нею это будет сделать легче.

Он согласился с этим, но вздохнул.

— Я послушаюсь тебя, Сон Чжу. Ведь это ты предлагаешь. Но моя жизнь на исходе. Песня моя уже спета…

У него не было детей. Да не было и имущества для потомков, не было и наследия духовного. По его словам, он решил было посвятить свою жизнь изучению марксизма-ленинизма и хотел обязательно написать книгу, которая послужила бы интересам рабочего класса, но и это ему не удалось. С горечью сетовал он, что когда был еще в расцвете сил, не знал настоящей истины и не мог о ней писать, а когда эту истину познал, здоровье не позволяет заняться этим трудом.

Эти его слова очень меня огорчили. Он был верен наукам, был так прилежен, пытлив и ищущ. Если он, не погрузившись только в книги, пораньше бы вник в практику нашей борьбы, то нашел бы ценную теорию, которая послужила бы революционному делу рабочего класса, имел бы он и практические заслуги. Настоящая теория рождается в практической борьбе и на практике проверяется и ее правильность. Эта практика, о которой нам ни на минуту не следует забывать, — это независимость Кореи, счастье нашего народа. К сожалению, он ушел от нас, только что познав эту истину.

Да, жену свою из Сеула он все-таки привез. Пользуясь ее прилежным уходом, он до последней минуты своей жизни писал короткие статьи и заметки. Умер он в Калуне.

Наши предки говорили: «Если ты утром познал истину, не будет обидно умереть вечером». Но нам очень обидно, что такой человек, как Пак Со Сим, который мог бы сделать многое, ушел от нас, только что познав истину.

Я провел в Гирине более трех лет. В моей жизни он остается тем краем, который произвел на меня поистине неизгладимые впечатления. В нем я постиг марксизм-ленинизм как научное учение, с его помощью еще глубже убедился в практической истине, ведущей к независимости Кореи и счастью народа.

Если я мог быстро постичь истину нового идейного течения, то это произошло от горя и гнева, что родился сыном лишенной Родины нации. Нестерпимые несчастья и страдания нашей нации заставили меня рано самостоятельно мыслить и смело дерзать. Я близко к сердцу воспринял судьбу своей многострадальной Родины и нации как свою собственную судьбу. Она внушила мне высокое чувство национального долга.

В годы моей деятельности в Гирине утвердилось мое мировоззрение, которое укрепилось во мне как несокрушимая вера, что и стало идейно-духовной пищей на всю мою жизнь.

Накопленное и испытанное в Гирине помогло мне в дальнейшем заложить основу самостоятельных революционных идей.

Учеба — это основной процесс, который обязательно следует проходить революционеру для самовоспитания, это необходимый духовный труд, который нельзя прекращать ни на единый денек для создания духовного капитала, призванного со действовать прогрессу и преобразованию общества. Исходя из опыта, приобретенного мною в ходе поиска передовых идей в Гирине, я и поныне подчеркиваю, что учеба есть первейший долг революционера.

 

2. Учитель Шан Юэ

Если Пак Со Сим открыл мне путь к «Капиталу», то дорогу к «Матери» Горького и ко «Сну в красной беседке» проложил мне Шан Юэ — преподаватель литературы Юйвэньской средней школы.

Он взошел на кафедру, помнится, в феврале 1928 года. Всю школу облетела новая весть: пришел новый преподаватель литературы — выпускник факультета английской литературы Пекинского университета. Ученики взволнованно ждали первого урока литературы.

Но в сердцах школьников, встречающих нового педагога, таилась и тревога. Нас беспокоила мысль: что будет, если ведомство просвещения назначило агента спецслужбы преподавателем литературы? Кстати, среди преподавателей Юйвэньской средней школы, назначаемых ведомством просвещения, немало было неблагонадежных элементов, подкупленных военщиной.

Прошло немного времени после того, как Чжан Сюэлян по указке Чан Кайши замахал гоминьдановским флагом над маньчжурской землей. Из Шэньяна чанкайшистские спецслужбы уже протягивали к Гирину свои щупальца. Гоминьдановские холуи пока не успели цепко схватить в свои лапы Юйвэньскую среднюю школу, но каждое действие преподавателей и учеников школы, сильных новыми идеями, теперь постоянно находилось в поле зоркого взора военщины и ее приспешников.

Именно в такое время и был назначен к нам новый преподаватель. И вполне естественно, что воспитанники, напрягши нервы, ждали урока литературы.

Новый учитель первой же лекцией развеял в пух и прах настороженность школьников и «монополизировал» наше внимание. Да это было и понятно: всего лишь за час он добился понимания учениками большого сюжета произведения «Сон в красной беседке» в 120 глав. Взяв существенное из произведения, он крепко увязал его в своем рассказе с важнейшими жизненными деталями. Большое умение рассказчика сразу позволило нам полно и глубоко понять роман — его жизненную логику и процесс отмирания одной дворянской семьи, где безраздельно царила патриархальная традиция.

После урока учитель вышел из класса. Среди учеников раздались восторженные возгласы: «Вот и закатилось золотишко в Юйвэньскую среднюю школу!»

На уроке учитель очень распространенно рассказывал о содержании самого произведения, но об авторе сказал мало. На следующий день я встретил его прогуливающимся по краю спортплощадки школы и попросил поподробнее рассказать о Чао Сюэгине, авторе этого романа. Он сказал, что времени было мало и ему пришлось сократить свой рассказ о биографии писателя, но вполне естественно и то, что я об этом спрашиваю. Потом он подробно рассказал мне о жизни Чао Сюэгиня и об истории его семьи.

Когда он кончил свое объяснение, я тут же обратился к нему еще с несколькими вопросами насчет взаимоотношений, взаимообусловленности между происхождением писателя и классовым характером произведения.

И на эти мои вопросы он дал исчерпывающие и ясные ответы. Заметив, что это — его личное мнение, он сказал:

— Да, это факт, что происхождение писателя влияет на классовый характер его произведения, но абсолютным фактором, определяющим характер его творчества, является не происхождение, а мировоззрение самого автора.

В подтверждение своего суждения он и взял Чао Сюэгиня. Писатель родился, сказал он, в дворянской семье, окруженной особой заботой императора Канси, рос в среде богатых людей, но он сумел показать образно реальность обреченного на провал феодального Китая и неизбежность его крушения, потому что мировоззрение его прогрессивно.

— Очень хорошо, что ты, Сон Чжу, пришел ко мне, — одобрительно сказал он. — Если ты встретил что-то непонятное или тебе хочется получить к чему-то дополнительное пояснение, то без всяких колебаний и немедленно обращайся к преподавателям за помощью. Таким должен быть подход ученика к науке, к поиску. Не стесняйся временем и местом, пусть это тебя не сковывает, больше задавай вопросов. Я люблю таких учеников, которые много спрашивают.

Мне понравились его слова: «Больше задавай вопросов». Надо сказать, что еще в годы ученичества в начальной школе я слыл как ученик, задающий много вопросов. И в Юйвэньской средней школе я все беспокоил учителей своими многочисленными вопросами.

Учитель Шан Юэ сказал, что у него есть и «Сон в красной беседке», и справочник-конспект о биографии Чао Сюэгине и что я в любое время могу брать у него книги, если захочу. Итак мне посчастливилось быть первым гостем в доме учителя.

Мой дедушка часто говорил: то, что ученик часто бывает в доме учителя, поощрять не стоит. И многие старшие на том же настаивали, как и мой дед. Что скрывать, такие люди нашлись среди представителей старшего поколения, которые росли, вызубривая в частной школе содан строки учебника «Тонмонсонсыб». Последователи дедовского взгляда на этот счет встречались среди и тех взрослых, которые считали себя «цивилизованными», мол, благодаря новым наукам. Эти люди говорили: «Если ученик часто заглядывает в жизнь и быт своего учителя с черного хода, то такой воспитанник не считает своего наставника человеком необычным. И учителю надо вести себя так, чтобы воспитанники считали его святым человеком, который не ест и даже не мочится. Тогда он может быть вправе учить других. Для этого ему надо жить, отгородив себя от других надежной ширмой». Таков был подход дедушки к учительскому делу.

Я слышал от него, что подобное мнение у него сложилось давно, когда еще мой отец в детстве учился в содан.

Называли в те времена эту школу Сунхваским содан. Там учительствовал некий Ким Чжи Сон. Он был ужасным любителем выпить. За водкой он забывал все, бывал просто вне себя. Мой отец был тогда старостой класса. Учитель почти каждый день принуждал старосту бегать за водкой. Вначале отец послушно выполнял такую учительскую просьбу. А однажды отец увидел его, заядлого пьяницу, в грязной канаве, в которую он свалился по пути из школы домой. С этого дня соображения отца на этот счет изменились.

И вот как-то раз, вручая моему отцу в руки большую бутылку, учитель опять послал его за водкой. Перешагнув через порог, отец бросил эту бутылку на скалу, и она разлетелась вдребезги. Вернувшись в школу, доложил учителю:

— За мной гонялся тигр, я упал на камни и бутылку разбил…

Слушая его, учитель, пораженный этой чепухой, с горько усмешкой промолвил:

— Так, значит, с горы Пэкту тигр добрался до Мангендэ. Какой отвратительный вид был у меня! До того, как ты, Хен Чжик, стал врушкою. Я виноват, что посылал тебя за водкой…

После этого учитель бросил пить.

Хотя наставник расстался с горилкой, но в памяти моего отца глубокий след оставил вид учителя, который, упав во хмелю в канаву, насытил воздух вокруг запахом водки. Вот из этой истории и взят исток убеждения деда, что учитель может закрепить за собой право педагога, только живя за ширмой.

Когда учитель Шан Юэ еще не успел отгородить себя от людей такой ширмою, мне и удалось вторгнуться в глубину его жизни, которая не была еще открыта никому.

На полках его личной библиотечки стояли сотни книг. Это была самая обильная, самая оригинальная из виденных мною библиотек. Учитель Шан Юэ, я бы сказал, был книжным богачом. На полках его было много и романов на английском языке и биографической литературы.

Я никак не мог отойти от полки. «Если проштудировать все эти книги, что тут на полках, то получатся ли знания в объеме вуза? Как мне повезло, что он, учитель Шан Юэ, пришел в нашу школу!» — погруженный в такие мысли, я брал что попадало в руки и заглядывал в книги.

— Позвольте спросить, — обращаюсь я к учителю, — сколько лет заполняли вы эти полки?

Он с улыбкою подошел к полкам и глянул на меня глубоко душевным взглядом.

— Кажется, около десяти лет.

— А сколько, по-вашему, нужно лет, чтобы прочитать все эти книги?

— Если со всей прилежностью, то года за три, а с ленью — за сотню.

— Если я пообещаю прочесть все эти книги за три года, то вы можете допустить меня до этой библиотеки, открыть мне все ее книги?

— С удовольствием. Но только при одном условии.

— Если вы разрешите мне читать их, я приму все условия.

— Условие вот какое. Будь ты, Сон Чжу, писателем. Я давно хотел вырастить в своем резерве одного-двух писателей, которые служили бы пролетарской революции. Не будешь ли ты, Сон Чжу, одним из них?

— Спасибо вам за столь большое доверие. Собственно, предмет этот, литературу, я особенно люблю. С большой симпатией отношусь и к профессии писателя. Только не знаю, выберу ли я для себя дорогу литературы после достижения независимости страны. Мы, знаете, сыны народа, лишенного Отечества. Мой отец всю жизнь прожил в муках, прошел все лишения, чтобы вернуть потерянную Родину, и умер, не доживя до этого. Я решил продолжить дело отца и посвятить себя в будущем борьбе за независимость. Вот каков мой величайший идеал, большая моя надежда. Борьба за освобождение нации станет моей профессией.

Прислонившись к полке, он с серьезным выражением на лице то и дело кивал головой. Подойдя ко мне, положил руку мне на плечо и тихо сказал:

— Молодец, Сон Чжу! Если борьба за независимость станет твоим идеалом, то я всю эту библиотечку тебе открою. Условие — этот идеал.

Я получил от него «Сон в красной беседке» и вернулся домой.

А в следующий раз он дал мне повести Цзян Гуанцзы «Наберегу реки Амнок» и «Мальчик-бродяга». Я с большим интересом читал эти произведения. Неизгладимое впечатление произвела на меня, в частности, повесть «На берегу реки Амнок» главные герои которой — корейские девушка и парень, Ун Го и Ли Мэн Хан.

А потом я получил от него «Мать» Горького.

Так у нас с ним складывались особенные отношения через книги, литературу. Он давал мне читать любую книгу, какую бы я ни попросил. А книги, каких нет у него в библиотечке, доставал сам у других. Настолько был он заботлив обо мне, тратил на меня свое время не жалея. А в качестве «оплаты» за книги он обязательно требовал от меня отзывов о прочитанном.

Мы делились с ним мнениями и насчет произведения Горького «Враги» и романа Лу Синя «Моление о счастье».

Мы, естественно, часто обменивались своими взглядами на литературу. В центре нашей беседы тут была проблема — миссия литературы. Много разговоров было о том, как она отражает реальную действительность, как влияет на развитие общества.

Шан Юэ охарактеризовал литературу как светоч, ведущий человечество к разуму. Если машина стимулирует развитие производства, часто говорил он, то литература совершенствует достоинства человека, который приводит в действие эту машину.

Шан Юэ с особой признательностью относился к Лу Синю и его произведениям. Он был литературным другом Лу Синя, одним из руководимых им кружковцев. В бытность свою в литературном кружке Шан Юэ написал рассказ «Обух топора», которому Лу Синь дал добрую оценку. В рассказе говорится о выступлении местных жителей Лошаня против феодальных привычек. По словам Шан Сяоюань, дочери учителя, Лу Синь, почитав этот рассказ, выразил свое недовольство им. Он заметил, что в произведении не хватает остроты.

Преодолев незрелость первоначального периода творчества. Шан Юэ создал в 30-е годы идейно и художественно отточенные произведения, такие, как роман «Заговоры», заслужившие положительную оценку читателей. В то время этот роман печатался сериями на страницах журнала в провинции Юньнань. В 80-е годы издательство «Народная литература» в Китае выпустило этот роман.

Кроме этих произведений, Шан Юэ подарил читателям романы «Копье» и «Проблема собаки». И перейдя на педагогическую работу, он ни на минуту не прекращал своей писательской деятельности. И конечно же отнюдь не случайно, что он и меня намеревался вести к литературной трибуне.

У него я брал даже «Избранные сочинения Чэнь Дусю». Чэнь Дусю был одним из основоположников Коммунистической партии Китая, одно время держал в руках реальную власть партии.

В самом начале он не очень хотел, чтобы эта книга попала в мои руки, опасаясь, как бы я не оказался под негативным влиянием правоуклонистской капитулянтской линии Чэнь Дусю. По словам учителя, до его поступления в Пекинский университет Чэнь Дусю был деканом литературного факультета и многие преподаватели и студенты гордились, что Чэнь Дусю работал в их университете.

— Одно время и я, признаться, почитал Чэнь Дусю. Я читал издаваемый им журнал «Синьциннянь» («Новая молодежь» — ред.) и первые его статьи. Я, собственно, увлекался ими даже незаметно для самого себя. Но теперь и в моих взглядах на Чэнь произошли перемены.

Так признавался сам Шан Юэ. По его словам, в период движения 4 мая и основания компартии Чэнь Дусю пользовался любовью огромной массы людей. А потом интерес к нему сполз наземь потому, что он ратовал за правооппортунистическую линию.

Оппортунистические ошибки Чэнь Дусю наиболее всего проявились в его подходе и его позиции по крестьянскому вопросу. Еще в 1926 году Сталин отметил, что крестьянство является основной силой на антиимпериалистическом фронте Китая и самым главным, надежным союзником рабочего класса. А Чэнь Дусю крестьянством пренебрег. Он, боясь столкновения крестьян с выходцами тухао (местный богач — ред.), выступил против вмешательства крестьян в администрацию и их активной самозащиты. Короче говоря, он хотел ограничить борьбу крестьян за свои интересы.

Ошибка его заключалась в том, что он под предлогом борьбы против империализма выступил против революции в деревне и боялся, как бы не удалилась буржуазия от революционного фронта. Его капитулянтская линия, наоборот, стимулировала измену буржуазии революции.

Таковы были взгляды учителя Шан Юэ на Чэнь Дусю.

В статьях Чэнь Дусю, как справедливо отметил Шан Юэ, содержались элементы капитулянтства, которые нанесли бы огромный вред делу революции.

Прочитав «Избранные сочинения Чэнь Дусю», мы много часов беседовали с учителем Шан Юэ, обмениваясь взглядами на крестьянский вопрос. Беседы шли по проблемам: каковы общность и различие места крестьянского вопроса в корейской и китайской революциях, что надо учесть в ленинской стратегии по крестьянскому вопросу, как побудить крестьян выполнять роль главного отряда революции.

Я ответил:

— Как земледелие считается основой основ на свете, так и крестьянство, может быть, должно рассматриваться как величайшая сила на свете.

Подтверждая правоту моих слов, Шан Юэ сказал:

— Пренебречь крестьянством — значит пренебречь земледелием, пренебречь землей, так что любая революция в этом случае не избежит провала, какой бы хороший идеал она ни имела.

Он добавил еще, что ошибка Чэнь Дусю состоит в том, что он забыл об этом принципе.

После такой беседы я, в конце концов, убедился в том, что учитель Шан Юэ — коммунист. И он, в свою очередь, понял, что я занимаюсь комсомольской работой. У него были удивительные восприимчивость и способность распознавать сущность вещей.

Шан Юэ вступил в КПК в 1926 году. Он руководил в родном краю крестьянским движением, был арестован гоминьдановской реакционной военщиной, более года мучительно страдал в армейской тюрьме в провинции Цжэцзян. В начале 1928 года он был освобожден на поруки при помощи военного врача-корейца. Заменив фамилию и имя на Се Хунву, он переселился в Маньчжурию и по ходатайству Чу Тунаня начал преподавать в Юйвэньской средней школе в Гирине.

После того, как мы обменялись мнениями по крестьянскому вопросу, мы часто беседовали с ним о политических проблемах. К тому времени среди молодежи и учащихся Гирина оживленно шли политические дискуссии. Китай переживал период большой революции, в Корее происходил подъем массового движения. Поэтому была уйма проблем, которые вызывали полемику.

В то время среди корейской молодежи стал предметом разговора вопрос: какой метод лучше — Ли Чжуна или Ан Чжун Гына? Шли жаркие дискуссии. Многочисленная молодежь, учащиеся придавали решающее значение методу борьбы Ан Чжун Гына.

О его методе я с особым вниманием выслушивал учителя Шан Юэ. Он сказал: поступки Ан Чжун Гына, конечно, патриотические, но метод его борьбы авантюристический. Его взгляд совпадал с моей мыслью. Я думал, что в борьбе против агрессии японского империализма ни в коем случае невозможно победить, опираясь на террористические акты, на методы расправы с крупными одним-двумя приспешниками военщины, и что достичь намеченной цели можно лишь при условии воспитания народных масс, пробуждения их сознательности и мобилизации всего народа на борьбу.

Обменялись мы с ним также мнениями об истории агрессии японского империализма в Корее, его колониалистской политике в Корее, о его агрессивных поползновениях в Маньчжурии, о настроениях военщины, о необходимости сплоченности и сотрудничества народов Кореи и Китая в борьбе против империализма и агрессии.

К тому времени среди учеников Юйвэньской средней школы шло много разговоров вокруг позиции Лиги Наций по вопросам разоружения. При этом немало учащихся питали иллюзии в отношении Лиги Наций. Поэтому я и написал статью, в которой говорилось, что Лига Наций прибегает к обманным трюкам в вопросе разоружения. Многие школьники поддержали мою статью. Ознакомившись с нею, Шан Юэ сказал, что мой взгляд правильный.

После прибытия в Гирин Шан Юэ, хотя и прервалась нить связи с организацией компартии, много раз выступал с просветительными лекциями по разъяснению произведений Горького, Лу Синя и других прогрессивных писателей. Как-то по приглашению членов тайного читательского кружка он читал лекции на тему «Выступим против империализма!» Специальные лекции эти шли неделю в школьной библиотеке. Отклики на эти лекции были замечательными. И я этими добрыми отзывами вдохновлял учителя.

Прогрессивностью своих идей, высокой ответственностью за воспитание подрастающего поколения, большой эрудицией, особенно в проблемах культуры и истории Востока и Запада старых и современных времен, Шан Юэ пользовался любовью воспитанников.

Это, конечно же, было не по душе реакционным преподавателям, подкупленным военщиной, и они подло пытались подорвать его авторитет как педагога. Воспитанники школы, пользовавшиеся поддержкой и защитой преподавателя Шан Юэ, также стали предметом клеветы и инсинуации с их стороны.

Один из таких преподавателей по фамилии Фэн угрожающе предложил директору школы Ли Гуанханю исключить корейских школьников из учебного заведения. А инспектор по спорту Ма изощрялся в попытках пустить недобрую репутацию против меня — мол, корейцы враждебно относятся к китайским учителям. И каждый раз, когда происходили такие неприятности, Шан Юэ заступался за меня.

Преподаватель английского языка тоже с нескрываемой враждой относился к ученикам, стремившимся к новому идеологическому течению. Он был до мозга костей проникнут идейкой низкопоклонства, с жгучим презрением относился к народам Востока. Этот низкопоклонник дошел даже до того, что позволил себе сказать вот такое: люди Запада едят тихо, а китайцы за обеденным столом слишком шумят и чавкают, что является выражением их дикости. Он сам был китаец, но разыгрывал из себя европейца.

Он с нескрываемым нахальством наговаривал всем об «отсталости» народов Востока. Это нас задело, и вот мы, когда нам довелось помогать поварам в столовой, нарочно приготовили блюдо тханьмянь (вид лапши — ред.). Потом к столу пригласили преподавательский состав.

Блюдо было горячее, и потому в тот день в столовке было полно чмоканья. И тот самый преподаватель английского языка ел тханьмянь с шумным чмоканьем. Он дул на это огненное кушанье, не жалея легких своих, и брал в рот лапшу с величайшим трудом. Видя это, ученики покатывались со смеху. Он догадался, что так это блюдо они приготовили нарочно, чтобы загнать его в тупик с его «культурой» и вкусами. И, покраснев до ушей, он поспешно удалился из столовой.

После этого, вот так проученный, он больше не говорил таких оскорбительных слов против народов Востока. Кстати сказать, он был чрезмерно пропитан духом низкопоклонства перед Западом, и ученики школы не проявили своего энтузиазма на уроках английского языка.

В 1929 году нажим на Шан Юэ со стороны реакционных преподавателей еще более усилился. Однажды он убедительно утверждал, говоря о спорте, что в нем, в спорте, главное качество — его массовость, а не опора на узкий круг мастеров. При этом он имел в виду, что баскетбольную площадку школы монополизируют особо отобранные игроки. Недовольные этим его выступлением, игроки-хулиганы группою напали на него, когда он после уроков возвращался из дому в корпус школы. Предвидя это я позвал комсомольцев и членов Антиимпериалистического союза молодежи, и мы заблаговременно предотвратили готовившуюся пакость. Пожурив хулиганов, мы разогнали их.

— Каких славных холуев вскормил Ма! Сволочи, хуже червей! — жаловался Шан Юэ, глядя на сверкающие пятки улепетывающих нахалов.

— Это не удивительно. Это же тоже одна из форм классовой борьбы, не так ли, учитель? Надо предусмотреть в дальнейшем и более острые столкновения, — сказал я, улыбаясь, может быть, и горько.

— Да, ты прав, — подтвердил он мои слова. — Мы же сейчас боремся с военщиной…

Впоследствии Шан Юэ отчаянно боролся за возвращение в школу тех воспитанников, которые подлежали несправедливому исключению из школы по указанию ведомства просвещения. За это его сняли с должности преподавателя, и он ушел из Юйвэньской средней школы.

В то время я руководил массовыми организациями в Чанчуне и Калуне. Когда я вернулся в школу, прибежал ко мне Квон Тхэ Сок и передал мне письмо учителя Шан Юэ.

В письме было написано: «Я уезжаю побежденным в схватке с военщиной. Но в будущем мы ее победим. Ты, Сон Чжу, решил прожить жизнь как сын Родины и народа. За твой идеал я, где бы ни находился, пошлю тебе, Сон Чжу, наилучшие пожелания».

Такими были последние слова учителя Шан Юэ.

После этого мне не довелось ни разу встретиться с ним. Только я однажды узнал, что он жив. В 1955 году он прислал мне свою статью «Исторические отношения между мною и Маршалом Ким Ир Сеном в детстве», а в 1980 году подарил мне «Исторический очерк Китая». В то время я, читая их, вспоминал об ученических годах в Юйвэньской средней школе, когда мы обсуждали с ним ситуации в Корее и Маньчжурии, рассуждали об агрессивной политике японского империализма, о совместной борьбе народов Кореи и Китая. И я от всей души благодарил моего старого учителя.

Каждый раз, когда посещали нашу страну китайские руководители, я спрашивал их об учителе Шан Юэ. Однако встреча с учителем, к моему большому сожалению, не состоялась. Вернее было бы сказать, что я, со своей стороны, не выполнил свой моральный долг бывшего его ученика. Но государственная граница, действительно, странная и необычная вещь!

Шан Юэ работал профессором в Китайском народном университете в Пекине и в 1982 году скоропостижно скончался. В 1989 году к нам приехала Шан Цзялань, старшая дочь моего учителя, которая работает сотрудником в НИИ механики АН Китая. А в 1990 году со мной встретилась Шан Сяоюань, его третья дочь. Она преподает в Китайском народном университете.

Когда я заметил на лицах этих дочерей облик моего старого учителя, с которым расстался 60 лет назад, я испытывал неудержимую радость. Пускай нации разные, но близкие чувства не меняются. Эти человеческие чувства не знают барьера в цвете кожи, в языке и вероисповедании. Если была бы рядом площадка Юйвэньской средней школы, то я, нарвав горсть цветов сирени, расцветающей на той площадке, сказал бы им:

— Видите, вот эти цветы любил ваш отец. Я часто встречался с учителем Шан Юэ именно под этой сиренью.

Покинув Гирин, он работал в Харбине, Шанхае, Пекине, Ханькоу, Чунцине, Нинся, Яньане и в других местах. Самоотверженно трудился, занимаясь партийной, педагогической, культурной и журналистской работой. Одно время, сказали мне, был заведующим общим отделом Маньчжурского провинциального комитета партии.

До последних минут своей жизни он не забывал меня, был верен интернациональным чувствам к близкому соседу Китая, моей Родине — КНДР. Его прах покоится сейчас на кладбище погибших патриотов на горе Бабаошань в Пекине.

Если человек имеет такого учителя, о котором может вспоминать всю жизнь, он, несомненно, счастлив. Значит, могу сказать, что и я счастливый человек.

 

3. Коммунистический союз молодежи Кореи

Благодаря активной деятельности членов Союза свержения империализма и тайного читательского кружка быстрыми темпами распространялись идеи марксизма-ленинизма и происходили качественные изменения в сознании учащейся молодежи. Передовая идеология помогала ей глубоко осознать свою миссию перед историей и нацией.

Продолжая повышать политическую сознательность учащейся молодежи, мы объединяли ее в различные организации. Только через такие организации можно было еще шире распространять марксистско-ленинские идеи и быстро выращивать ее руководящее ядро.

Моя революционная деятельность началась именно с молодежно-ученического движения. Так мы начали свою революционную деятельность и придавали молодежно-ученическому движению столь большое значение не только потому, что я был еще учеником, но и потому, что было очень важно место и роль этого движения в деле повышения сознательности рабочих, крестьян и других широких слоев масс и сплочения их вокруг организации.

Марксистско-ленинская теория сравнивает движение учащейся молодежи с ролью моста. Иначе говоря, она определяет, что это движение играет роль моста в распространении передовых идей, в просвещении и пробуждении масс и вовлечении их в революционное движение. Мы тоже одобрили эту теорию.

По мере углубления и развития революции происходили коренные перемены и в наших взглядах и позиции в отношении роли учащейся молодежи в ней. Мы вышли из рамок старой концепции, определившей движущей силой в революции в основном только рабочих и крестьян. Мы же определили это по-новому: учащаяся молодежь тоже составляет достойную главную силу в революционной борьбе. Об этом свидетельствует путь, пройденный молодежно-ученическим движением.

В важных исторических событиях, представляющих собой вершины антияпонской патриотической борьбы в нашей стране до ее освобождения, таких, как Первомартовское народное восстание, движение 10 июня, волнение учащихся в Кванчжу, учащаяся молодежь всегда боролась мужественно, идя впереди. Мы открыли силами молодежи новую историю коммунистического движения, развернули 15-летнюю антияпонскую вооруженную борьбу, сделав учащуюся молодежь костяком этой борьбы. И сегодня учащаяся молодежь играет роль ударника в нашей революции.

Можно сказать, что и в южнокорейской революции ведущими силами выступает учащаяся молодежь. Она была повивальной бабкой восстания 19 апреля, она же явилась начинателем народного сопротивления в Кванчжу (1980 г.) и знаменосцем июньского сопротивления, свергнувшего власть «5-й республики».

Всему миру известно, что учащаяся молодежь стояла в первых рядах движения 4 мая, которое китайцы считают началом нового демократического движения.

Корейский народ прокладывал не проторенный человечеством путь и в этом процессе непрерывно творил новый опыт.

Богатый опыт его длительной исторической борьбы показывает, что не так отвечает реальным условиям нашей страны старая теория, не считавшая учащуюся молодежь даже прослойкой.

В движении учащейся молодежи в Корее до первой половины 20-х годов наблюдались некоторые недостатки: неустойчивая классовая и антиимпериалистическая позиция и недостаточная связь с массами. Верхушку движения составляли в большинстве своем выходцы из интеллигенции и главное внимание движения было обращено в основном на просветительскую деятельность. Мы же, уделяя серьезное внимание предупреждению подобных недостатков в движении учащейся молодежи, прилагали все усилия к тому, чтобы сделать успешно первый практический шаг.

Но когда мы решили создать свою организацию и объединить в нее учащуюся молодежь, возникли сложные вопросы. При этом самым трудным был вопрос: каким методом и в какой форме создавать нашу организацию в условиях существования старых молодежных организаций, созданных националистами и фракционерами? В Гирине уже существовали различные организации, такие, как Гиринское общество молодежи, Гиринское общество корейских учащихся, Детское общество и другие.

Не будь их, можно было бы создавать беспрепятственно новые организации подобно тому, как построить новый дом на пустом месте. Но нельзя было совсем игнорировать то, что ведут работу с учащейся молодежью уже существующие организации различных направлений.

После серьезного обсуждения мы решили игнорировать имеющие только вывеску и не действующие организации из существующих и создать новые, а организации, действующие хотя бы и не очень активно, сохранять, использовать и преобразовывать их.

Первой организацией, созданной нами в Гирине, явилось Гиринское общество корейских детей. В то время в Гирине имелось Детское общество, созданное националистами. Но это было одно название, а корейские дети Гирина даже не знали, что существует такая организация. В апреле 1927 года мы создали в церкви Сон Чжон До легальную организацию — ГОКД.

Вместе с Ким Вон У и Пак Иль Пха (Пак У Чхон) я руководил проходившим там собранием, на котором были созданы отделы общества: организационный, пропаганды, культуры и спорта, а также группы по школам и районам.

О тогдашних делах, наверно, хорошо помнит Хван Гви Хон, которая училась в Гиринском женском педучилище и ведала отделом пропаганды этого общества.

Общество это охватывало всех корейских детей в Гирине, включая детей рабочих, крестьян, средних и мелких торговцев и предпринимателей, националистов. Цель ГОКД заключалась в том, чтобы воспитывать детвору на антияпонских идеях и выращивать ее надежным резервом революции. Это общество выдвинуло в своей программе главной задачей своих членов изучение новой, передовой идеологии и пропаганду ее среди широких масс.

В мае того же года мы преобразовали Гиринское общество корейских учащихся в Общество корейских учащихся в Гирине. Первое общество имело немало членов и определенное влияние. Оно было организовано с целью обеспечения дружбы корейской учащейся молодежи Гирина и находилось под попечением националистов. Сон Чжон До был одним из его советников. Когда мы намеревались реорганизовать ГОКУ в ОКУГ, иные товарищи предлагали совсем оттеснить первое, ссылаясь на то, что оно является чисто дружеской организацией, которой ведают националисты. По их мнению, организация, основанная на национализме, мол, останется в конечном счете националистической, как бы много инокачественного ни добавлялось в нее в количественном отношении. Суть таких утверждений состояла в свержении национализма как старого идеологического течения.

В те времена шла острая конкуренция за завоевание масс. Коммунисты и националисты, противостоя друг другу, наперегонки тянули массы на свои стороны, а внутри самого коммунистического движения разные группировки лезли из кожи вон в попытках привлечь массы к себе во что бы то ни стало. Так, сегодня фракция Сеульпха взяла в свои руки руководство Коммунистического союза молодежи Кореи, а завтра Хваёпха в ответ на это создает Ханянское молодежное общество. А когда послезавтра Хваёпха организует Всеобщую федерацию рабочих и крестьян Кореи, то Сеульпха, в свою очередь, противодействуя этому, создает Кенсонское общество рабочих и крестьян. Это было своего рода злободневное веяние. Сектанты даже организовывали наперебой террористические группы с целью сковать руки другим фракциям.

Однако мы, коммунисты нового поколения, не могли идти по их стопам. Если бы мы пренебрегали ГОКУ и создали в Гирине другую, новую молодежную организацию, следуя методу сектантов, то возникла бы сложная проблема в отношениях с националистами и раскололись бы ряды учащейся молодежи. Это было бы только вредно для общего дела и никакой пользы не принесло бы.

Мы решили вступить в ГОКУ и, сохраняя его легальное положение, постепенно преобразовать его из чисто дружеской, товарищеской организации в революционную. Я, коммунист, стал его почетным председателем, но оно привлекало к себе мало внимания администрации китайской военщины, так как действовало под вывеской националистов. Руководя работой ГОКУ, я реорганизовал его в ОКУГ.

Внешне новое общество выступало как организация, обеспечивающая дружбу корейской учащейся молодежи, но на деле действовало как революционная организация, осуществляющая идеалы Союза свержения империализма. Переименовав ГОКУ в ОКУГ и превратив его из чисто дружеской организации в революционную, мы обрели ценный опыт в молодежно-ученическом движении.

С момента, когда начали действовать созданные нами организации, стала меняться атмосфера в городе Гирине. Прежде всего неузнаваемо изменился режим дня учащейся молодежи и детей. Члены ГОКД и ОКУГ каждый день проводили утренние сборы по соответствующим районам. А в воскресенье все члены этих организаций, живущие в городе, поднимались рядами на гору Бэйшань, шествовали с песнями по улицам и устраивали спортивные соревнования на площадке у подножия Бэйшаня.

В работе с учащейся молодежью и детьми мы применяли разнообразные методы и формы соответственно их вкусу и уровню сознательности. Среди учеников, состоявших в ГОКД, было немало сыновей и дочерей христиан. Они подвергались религиозному влиянию своих родителей так сильно, что верили, будто на свете действительно существует бог. Не было никакого толку разъяснять им, что бога нет и наивно верить в его существование.

Однажды я предложил учительнице одной корейской начальной школы, находившейся под нашим влиянием, вместе учениками, верующими в бога, пойти в церковь и совершить богослужение. По моему совету она пошла в церковь, взяв с собой нескольких учеников, и предложила им целый день молиться, повторяя: «Всеведущий и всемогущий господь, мы голодны, дай нам хлебцы и хлебушка». Но им никак и никакая пища никем не была доставлена, и они по-прежнему голодали. После этого я предложил этой учительнице пойти вместе с учениками на пшеничное поле, где уже убран урожай, собирать оставшиеся колосья. Она пошла на поле, взяв с собою учеников, и они собрали много колосков. Затем эти колосья обмолотили, испекли хлеба и раздали его ученикам. Вкушая этот хлебец, они стали думать, что лучше доставать себе пищу трудом, чем выпрашивать ее у бога молитвами.

Возможно, это весьма простой эпизод, но и такое было своеобразным способом преобразования сознания молодежи и детей в ликвидации старых обычаев.

Мы выступали против того, что ученики ходят совершать богослужение, и неустанно воспитывали их так, чтобы они не оказались в плену суеверия. Но здесь мы вовсе не преследовали цель уничтожения самой религии. Наша цель состояла в предовращении такого явления, что молодежь и дети, попав под влияние суеверия и абсолютизируя догмы Иисуса, становятся вялым и бездеятельным существом, никудышным в делах революции. Конечно, не может быть, чтобы верующий не мог принимать участия в революции. Но молодежь и дети, у которых недостаточно научного понимания о мире, могут подвергаться отрицательному влиянию элементов непротивления, содержащихся в религии.

Когда я прибыл в Гирин, некоторые члены Детского общества пели псалом, даже проходя по улицам. Так сильно было влияние на молодежь и детей религии в этом краю. Но как ринуться на огневую точку врага с псалмами на устах? Нам нужны были не верующие, распевающие псалмы, а смелые бойцы, поющие гимн о последнем решительном бое.

Вот почему мы широко распространяли среди молодежи и детей революционные песни. И вскоре члены Детского общества, ходившие до этого с псалмами по улицам, шествовали теперь по городу с молодцеватым видом, распевая «Детскую патриотическую песню» и «Песню о Гиринском обществе корейских детей».

Из мероприятий, которые приняли мы и проводили после создания ГОКД и ОКУГ, до сих пор не забываются семинары по родному языку, проводившиеся во время летних каникул в том году. В этих семинарах принимали участие корейские дети, посещавшие китайские начальные школы, и все дети, не знающие родного языка. Большинство из них родились в Маньчжурии, и говорили они на китайском языке лучше, чем на корейском.

С этого времени мы выдвинули лозунг: «Корейцы должны знать свою Корею!» На семинарах лекции читали по очереди Ке Ен Чхун, Ким Вон У и Пак Со Сим. До тех пор у нас не было профессиональных учителей. И все активисты организации выступали в роли учителя или лектора. После 20-дневных семинаров все их участники без исключения могли читать детские журналы.

В соответствии с вкусами и склонностями молодежи и детей общества организовали пикник на горе Лунтаньшань и прогулку в Цзяннаньский парк, экскурсию и путешествия в культурные памятники старины, часто устраивали лекции, дискуссии, разные занятия, ораторские конкурсы, читательскую конференцию, распространяли песни, развивали художественную самодеятельность и проводили всякие другие мероприятия.

В то время мы широко использовали Цзяннаньский парк и гору Бэйшань в качестве явочных пунктов. Цзяннаньский парк был расположен на красивом острове на реке Сунгари, напоминающем остров Нынна в Пхеньяне. Капиталисты Гирина высадили на этом острове много деревьев, красиво обустроили его как ботанический сад и наживали деньги, взимая с жителей входную плату. На поляне выращивали арахис. В этом парке мы часто проводили тайные собрания под видом гуляний.

Гора Бэйшань была более благоприятным, чем Цзяннаньский парк, местом для тайных собраний. Парк мы использовали, главным образом, летом, когда он утопает в густой зелени, тогда как Бэйшань можно было свободно использовать во все времена года без сезонных ограничений. Бэйшань была парковой зоной, где собиралось людей больше, чем где бы то ни было в Гирине. Поэтому на этой горе и вокруг нее была размещена сеть бытового обслуживания наиболее густо, чем в других местах города. По обе стороны дороги в гору стояли тесными рядами столовые, ресторанчики, палатки, где продавали мороженое, магазины игрушек, табачные киоски, галантерейные лавки, чайные, увеселительные заведения и т. д. Там был также большой магазин «Цзингуан», где продавали специально европейские товары.

Бэйшань привлекала к себе внимание людей не только своей природной красотою. На этой горе находились многие знаменитые памятники старины, в том числе храм Яованмяо. В этом храме совершали жертвоприношения «лекарственному духу».

В Гирине каждый год три дня с 4 по 6 июня определяли сроком обряда приношения жертв и проводили на Бэйшане официальные мероприятия по празднованию рождения «лекарственного духа» под ведением провинциального правительства. В этих мероприятиях участвовали не только простой народ, но и государственные чиновники. Срок жертвоприношения в три дня объявлялся законным отпуском по работе.

Когда проходили эти мероприятия, полиция устанавливала временный полицейский пост восточнее шоссе у подножия горы Бэйшань, проводила сюда телефонные провода, а на горе даже размещала группу полицейских, чтобы обеспечивать порядок в сети учреждений бытового обслуживания. Были установлены неусыпный надзор и контроль, чтобы не возникал пожар от огня, в котором сжигали благовония в храмах Яованмяо, Гуандимяо и Няннянмяо. За эти три дня божественных мероприятий даже кучера и рикши зарабатывали денег в 10 раз больше, чем в обычные дни.

Торговцы считали эти три дня обряда жертвоприношений самым удобным для них моментом для наживы, а знатные и передовые люди города использовали их как самое удобное время для общественного просвещения масс под вывеской провинциальных курсов распространения общих знаний. Появлялись всюду просветители разных профессий и, размахивая кулаками, произносили страстные речи о патриотизме, морали, законности, эстетике, о предпринимательстве, о физкультуре, санитарии и т. д. Наблюдалось поистине поразительное зрелище, какое нельзя было видеть больше нигде, как только тут — на горе Бэйшань.

В такой суматохе и мы тоже то разъясняли массам передовые идеи, то проводили тайные собрания. Подвал храма Яованмяо служил нам как бы специальным помещением для заседаний. Монах этого храма был человеком, которого мы привлекли на свою сторону.

В годы учебы в Гирине я часто читал и публичные лекции, порою выступал с речами на дискуссиях, организуемых националистами. О Дон Чжин, Ли Тхак и другие руководители Чоньибу, пользуясь важными памятными датами, такими, как «день национального унижения» (29 августа), 1 марта, день рождения Тангуна (3 октября) и т. д., часто устраивали публичные лекции и дискуссии для соотечественников, учащейся молодежи и детей города.

Члены ОКУГ часто спорили: чей метод был более правильным — Ли Чжуна или Ан Чжун Гына? Но как они ни спорили, их дискуссии не было видно конца. Поэтому летом того года, когда ГОКУ было реорганизовано в ОКУГ, мы организовали в церкви Сон Чжон До дискуссию по этому вопросу с участием всех корейских учащихся города. После этой дискуссии намного пробудились молодежь и дети Гирина. Они впервые поняли, что террор не помогает, а петиция и подавно, что полагаться на помощь других держав — это химера, что нужно найти новый путь, чтобы добиться независимости Кореи.

В то время на дискуссиях и читательских конференциях, проведенных в Гирине, широко обсуждались вопросы, связанные с практикой корейской революции.

Ежегодно каждое воскресенье первой недели мая мы объявили «Днем Общества детей». В этот день мы для создания атмосферы сплоченности устраивали также спортивные соревнования корейской молодежи и детей города Гирина с участием их родителей, знатных людей и деятелей движения за независимость.

Сплотив таким образом учащуюся молодежь и детей, мы вовлекли их в работу по просвещению и воспитанию масс. Даже члены Общества детей лет десяти во время каникул шли в ближайшие села Цзяндун, Людамынь, Синьаньтунь, Дахуангоу и просвещали крестьян, помогая им и в полевых работах.

В Гирине, где шла острая фракционная грызня, мы сплотили воедино молодежь и детей, которые тут действовали вразнобой. Это был, несомненно, ценный успех и опыт.

С активизацией деятельности ГОКД, ОКУГ и марксистско-ленинского читательского кружка быстро росли в Гирине и его окрестностях революционные силы нового поколения с их ядром — членами Союза свержения империализма.

Даже японский генеральный консул в Гирине пронюхал это и стал обращать внимание на нашу деятельность. Напуганный быстрым ростом новых революционных сил в Гирине и его окрестностях, он в официальном докладе министру иностранных дел своего правительства писал, что эти силы отличаются высокой организованностью и впредь могут выступать грозным противником, так что следует обратить на этот факт серьезное внимание.

Мы, махнув рукой на сектантскую грызню и не оглядываясь ни на кого и ни на что, шли в гущу народных масс и самостоятельно прокладывали путь революции. Из-за своей фракционности Коммунистическая партия Кореи не смогла обеспечить единства своих рядов и была расколота на части, а националистические силы не располагали надлежащей исполнительной способностью и не могли уходить своими корнями в массы. Вот почему японские империалисты боялись нас больше, чем их. Весть о том, что в Гирине возникло новое движение, долетела до Кореи и Внутреннего Китая, не говоря уже об отдельных районах Маньчжурии. Это известие широко распространялось, главным образом, учащимися, которые занимались в Гирине, и их родственниками.

Многочисленные юноши и девушки стекались в Гирин из Кореи, Японии, Приморья и различных районов Маньчжурии, с тем чтобы присоединиться к нашему движению. Приехала к нам молодежь самых разных политических убеждений, разной биографии и принадлежности к организациям: юноши из Армии независимости, нуждавшиеся учащиеся, которые занимались в Японии без материальной поддержки, молодые люди, боровшиеся в России с белогвардейщиной, юноши, которые, окончив офицерскую школу Вампу, участвовали в Гуанчжоуском восстании, парни, скрывавшиеся в разных местах от преследования гоминьдановской реакции, приверженцы Ленина, сторонники Сунь Ятсена, поклонники Руссо и т. п. К этому времени пришли к нам также Ким Хек, Чха Гван Су, Ким Чжун, Чхэ Су Хан, Ан Бун и другие.

Мы воспитывали и приняли их в ССИ и одновременно с этим расширяли сеть организаций в различных школах города.

В ходе этого мы думали, что необходимо создать такую организацию, которая могла бы охватывать больше людей, имея более широкую сеть, чем ССИ. Исходя из этого, 27 августа 1927 года мы преобразовали ССИ в Антиимпериалистический союз молодежи, а на следующий день без промедления создали из актива ССИ Коммунистический союз молодежи Кореи. АСМ был нелегальной антиимпериалистической массовой организацией, унаследовавшей лозунги и программу ССИ без изменения. Организация состояла в основном из корейской молодежи, но мы вовлекали в нее также и китайскую молодежь, придерживающуюся стойкой антиимпериалистической позиции.

АСМ внес большой вклад в дело объединения широких масс антияпонски настроенной молодежи в революционные ряды и упрочения в массах базы для антияпонской борьбы.

Эта организация охватывала Вэньгуанскую среднюю школу, Гиринскую среднюю школу № 1, Гиринскую среднюю школу № 5, Гиринское педагогическое училище, Гиринскую женскую среднюю школу, Гиринский юридический институт и все учебные заведения города, где занимались корейские учащиеся. Она пустила свои корни в Цзяндуне, Синьаньтуне и других сельских местностях вокруг Гирина, а также в уездах Люхэ, Хуадянь, Синцзин и прилегающих к ним районах. Ее сеть распространялась на все места, где была корейская молодежь.

Спустя некоторое время АСМ начал печатать на ротаторе пропагандистские материалы.

В ту пору мы по субботам после уроков сразу шли в окрестные деревни, чтобы как можно больше объединить молодежи. Обратно возвращались во второй половине воскресенья, выполнив свою работу.

Мы создали комсомол немедленно после преобразования ССИ в АСМ потому, что немногим более за полгода в Гирине, Фусуне и их окрестностях росли различные легальные и нелегальные массовые организации, вовлекавшие в свои ряды учащуюся молодежь, и что в таких условиях была насущно необходима организация, призванная руководить всеми ими в едином порядке.

Создание нового авангарда молодежи было закономерным требованием развития молодежного движения того времени. До тех пор я имел связи со всеми организациями, и связи между ними поддерживались лично через меня. Чвэ Чхан Гор, Ким Вон У, Ке Ен Чхун и другие тоже участвовали в работе организаций учащейся молодежи только в качестве отдельных молодых коммунистов.

Создание новой авангардной организации выдвинулось как настоятельное требование обстановки.

В то время японский империализм торопился с захватом Маньчжурии. Империалисты Японии, усиливая репрессии над корейским народом, лезли из кожи вон, чтобы подавить в Маньчжурии антияпонские выступления корейского и китайского народов, делая это в сговоре с реакционной военщиной.

Корейская молодежь повсюду поднялась на борьбу против японского империализма и реакционной военщины Китая. Такая обстановка выдвинула насущную необходимость организации сильного авангарда, способного сплотить учащуюся молодежь организационно, руководить ею в едином порядке и искусно направлять ее борьбу.

И в свете реального положения молодежного движения, в котором происходил процесс раскола рядов вследствие грызни узколобых националистов и фракционеров за гегемонию, создание авангарда, призванного спасти молодежь от кризиса раскола и повести ее по верному пути единства и сплоченности, встало перед коммунистами нового поколения эпохальной задачей, не терпящей ни малейшего отлагательства.

В те времена на Северо-Востоке Китая существовали Маньчжурский коммунистический союз корейской молодежи — нелегальная молодежная организация. Действовали и легальные молодежные организации — Молодежные федерации Южной, Северной и Восточной Маньчжурии, Гиринский, Гильхвэский, Самгакчжуский союзы молодежи и др.

Сектанты разных толков наперегонки тянули к себе эти молодежные организации. Националисты различных группировок тоже протягивали к ним свои руки, перегоняя друг друга. В результате сами члены этих организаций не знали, в какого характера организации они состоят, коммунистического или националистического. Таким образом учащаяся молодежь была расчленена на разные группы. Были учащиеся, находившиеся под влиянием фракций Эмэльпха и Хваёпха. А дети националистов стояли на стороне разных группировок Чоньибу, Чамибу или Синминбу, в зависимости от того, к какой из этих группировок принадлежат их отцы, разделялись также на консервативные и новаторские группы. Они всегда враждовали друг с другом из-за разных взглядов и принадлежности к организации.

Так что до зарезу нужен был новый авангард для того, чтобы объединить расколотое молодежное движение, освободить молодежь из-под влияния националистических сил и фракционеров и повести ее по настоящему пути коммунистической революции.

Откровенно говоря, об этом не пришлось бы нам беспокоиться, если бы тогда Коммунистическая партия Кореи справлялась со своей ролью хотя бы частично. Существовали партия с коммунистическими идеями и многие молодежные организации, но проку от них никакого не было. Это было очень досадно, это нам до боли щемило грудь.

Корейская революция из-за своих особенностей столкнулась со сложными вопросами. На каждом шагу путь ей преграждали многие трудности и препятствия. То и дело возникали сложные проблемы в отношениях с сектантами и националистами, в отношениях с китайским народом и Коминтерном. В довершение всего корейские коммунисты, действовавшие в Маньчжурии, подвергались двойной угрозе со стороны японского империализма и реакционной военщины Китая.

В таких условиях для искусного руководства революцией необходимо было испытанное, надежное руководящее ядро, способное справиться с этим делом, и правильная руководящая теория.

В процессе борьбы за реализацию идеалов ССИ выросло немало хороших молодых коммунистов. Было выпестовано настоящее ядро, способное прокладывать новый путь молодежного и коммунистического движения в нашей стране, из молодых коммунистов нового склада, не знающих ни фракционной грызни, ни низкопоклонства, свободных от жажды власти и не запятнанных старьем.

В процессе поиска новых идей в Хуадяне и Гирине и прокладки пути борьбы вместе с ССИ мы обрели также определенную руководящую теорию, связанную с практикой корейской революции.

Я решил тогда создать комсомол в качестве авангардной организации, воплощающей в себе эту руководящую теорию, и приступил к разработке его Программы и Устава. В Программе особо подчеркивалось, что комсомол руководствуется теорией, тесно связанной с практикой корейской революции, и последовательно отвергает фракционность.

На основе такой подготовки 28 августа 1927 года в подвале храма Яованмяо в Бэйшаньском парке мы провели собрание, на котором было решено создание КСМК. В собрании участвовали Чвэ Чхан Гор, Ким Вон У, Ке Ен Чхун, Ким Хек, Чха Гван Су, Хо Рюр, Пак Со Сим, Пак Гын Вон, Хан Ен Э и другие активисты АСМ и молодые коммунисты.

Я сделал доклад. Уже вышла брошюра с его содержанием. В тот день мы, как во время создания ССИ, пели «Интернационал», положив руки друг другу на плечи.

КСМК был нелегальной молодежной организацией, которая боролась против империализма, за национальное освобождение и коммунизм. Он был создан из молодежи, закаленной и проверенной в различных революционных организациях, ядром его стал актив АСМ.

Этот союз представлял собой авангард молодых коммунистов Кореи, призванный возглавлять различные массовые организации.

После основания комсомола мы уделяли особое внимание обеспечению чистоты рядов и укреплению их идейно-организационного единства и сплоченности. Без этого нельзя было сохранить организацию в тогдашних условиях, когда усугубились вылазки жандармерии, полиции, спецслужб и вредительские акты реакционеров и фракционеров.

Комсомол придавал особое значение идейному воспитанию своих членов и прилагал много усилий к занятиям по повышению их политико-теоретического уровня и уровня руководства. В ту пору среди комсомольцев проводились глубокое изучение и дискуссия по таким темам, как «об империализме», «колония и вопрос нации», «очередные задачи борьбы за корейскую революцию» и т. д.

Мы уделяли очень серьезное внимание жизни комсомольцев в организации. Тогда в комсомоле проводились собрания раз в месяц по проверке личной подготовленности, где комсомольцы выступали с отчетами о своей жизни. Комсомольцы закалялись в жизни своих организаций, и комсомол вырос в коллектив с высокой организованностью и дисциплиной.

Мы давали комсомольцам многие и разнообразные поручения: руководить низовыми организациями, просвещать учащуюся молодежь и массы, воспитывать жителей деревни в революционном духе, что помогло им непрерывно закалять себя в практической деятельности.

Вместе с тем мы беспрестанно расширяли ряды комсомола за счет лучших юношей и девушек, закаленных в революционных организациях. Таким образом, в короткий срок сеть комсомола разветвлялась не только в городе Гирине и в его окрестностях, но и в обширных районах Маньчжурии, включая Дуньхуа, Синцзин, Хуадянь, Фусун, Аньту, Паньши, Чанчунь, Харбин, а также в северной части и в других районах Кореи. Комсомол играл роль авангардного отряда в корейской революции. Общепризнанным признаком коммунистического движения является то, что партия брала на себя руководство массовыми организациями. Однако в нашей стране партия не справилась со своей ролью, так что комсомол, взяв на себя и работу партии, должен был руководить также рабочими, крестьянскими и женскими организациями наряду с руководством своими подведомственными организациями молодежи и детей.

После создания КСМК мы шли в гущу масс без особого шума, спокойно. Пусть нас не признает никто, но надо только делать дело, полезное для революции и народа, — такова была наша позиция и воля. Молодые коммунисты нового поколения не рвались к тщеславию и прокладывали шаг за шагом путь революции, тогда как другие, зарясь на гегемонию, сновали туда и сюда, хвастаясь своей «ортодоксальностью».

Комсомол играл блестящую роль в ускорении организационного сплочения молодежи, выращивании ядра и укреплении силы нашей революции. Создание комсомола дало большой толчок к деятельности молодых коммунистов, направленной на создание партийной организации нового типа, играло главенствующую, ведущую роль в осуществлении этого дела. Большинство членов первой партийной организации, созданной летом 1930 года, были передовыми молодыми борцами, выпестованными прежде всего комсомолом.

А недавно мы учредили День молодежи, отмечаемый нами 28 августа, в день создания Коммунистического Союза молодежи Кореи.

Когда я тоскую по учителю Шан Юэ, который оставил в памяти о моей молодости неизгладимый след, я мысленно шагаю и шагаю по площадке Юйвэньской средней школы.

 

4. Расширяя сеть наших организаций

После создания АСМ и КСМК мы начали расширять поприще своей деятельности во многих районах. Наши активисты нескончаемым потоком текли из Гирина в другие местные районы для расширения сети организаций.

В то время и я как ученик уходил с этой целью в разные районы. Часто бывал даже в местах, отдаленных от Гирина на сотни ли, чтобы найти там новую арену деятельности. По субботам я уезжал вечерним поездом из Гирина в Цзяохэ, Калунь, Гуюйшу и в другие места, а на следующий день возвращался ночным поездом. Неизбежные обстоятельства порой заставляли меня отсутствовать на лекциях. Большинство преподавателей, кроме директора школы Ли Гуанханя и учителя Шан Юэ, считали мое отсутствие странным. Были и такие, которые догадывались: у него нет отца, семья бедная, может быть, он зарабатывает деньги на обучение.

По своему положению я был ведь еще учеником, и мне немало мешало всяких ограничений и сковываний. Да и времени мне всегда не хватало, — лекции, внеурочные занятия, работа с многими организациями в свободное время, было много и всякого другого.

Во время каникул мы могли действовать свободно, не ограниченные временем. В обычные дни мы тщательно проводили подготовительную работу, а с началом каникул разъезжались по разным местам — где-то создавали и укрепляли организации, где-то проводили просветительную работу среди масс. Словом, работы хватало.

Идти в народ — это становилось своего рода социальной атмосферой и в самой Корее. На каникулах многочисленные учащиеся шли в гущу крестьянских масс и проводили среди них просветительную работу. Так, летом того года, когда я был в училище «Хвасоньисук», издательство газеты «Чосон ильбо» в Корее предприняло просветительные меры: образовало просветительные группы из учащихся средней школы и выше, возвращающихся на каникулы, провело для них семинары и направило их в сельскую местность. Члены просветительных групп на родине провели работу по ликбезу, используя учебное пособие по корейскому языку, составленное издательством.

Приехали на каникулы на Родину и корейские учащиеся из Японии. Они создали разъездные лекторские группы и по всей стране проводили просветительную работу. Религиозные секты чхондогё и Общество христианской молодежи тоже шли в массы крестьян и содействовали культурному развитию деревни.

Но просветительное движение учащихся внутри Кореи не могло подняться до стадии воспитания масс в революционном духе и объединения их в организации. Оно не вышло за рамки чисто реформаторского движения, направленного на ликвидацию культурной отсталости нации. И это движение в середине 30-х годов стало переживать период спада. На этом сказывались и жестокие репрессии генерал-губернаторства, которое считало все народные движения, стремившиеся к пробуждению национального сознания, сопротивлением его колониалистской политике. Причиной тому послужила также идейная ограниченность самих руководителей движения.

В том, что движение шло по руслу голого реформаторства, можно убедиться, например, по содержанию деятельности участников движения в деревне. Главным при этом была ликвидация неграмотности и санитарная перестройка бытовой обстановки в деревне. Так, в круг деятельности членов Общества христианской молодежи вошел весь комплекс культурно-просветительных проблем, открывающих сельскому населению дорогу к современной жизни: начиная от улучшения кулинарии и чистого ухода за колодцем и кончая куроводством, шелководством и употреблением оформленных властями удостоверений и заявок.

А мы уделяли большое внимание тому, чтобы, пользуясь благоприятными условиями, когда пока не было прямых репрессий со стороны японского империализма, тесно сочетать просветительную деятельность в деревне с объединением масс в организации и воспитанием их в революционном духе, развивать и превращать ее в одну из форм активной политической борьбы. Наша работа в массах проводилась в направлении пробуждения сознания людей и объединения их в различные массовые организации. Главной линией при этом были патриотическое воспитание, революционное воспитание, воспитание в духе борьбы против империализма и классовое воспитание.

Мы смогли приложить столь огромные усилия для воспитания масс в революционном духе именно потому, что мы, выбившись из скорлупы старого мышления, носители которого считали массы только невежественными, нецивилизованными предметами просвещения, имели и абсолютизировали такие взгляды, согласно которым народ является истинным нашим учителем и основной движущей силой в революции. С таким взглядом мы шли в гущу народа.

«Идти в народ!» — с той поры это стало девизом на всю мою жизнь.

Идя в народ, я начал свою революционную деятельность, продолжаю революцию и сегодня в гуще народа. Идя в народ, я подвожу итоги своей жизни. Если было бы у меня такое мгновение, когда хоть раз поленился бы общаться с народом, хоть раз забыл бы о его существовании, то я не смог бы сохранить до сегодняшнего дня такую чистейшую, подлинную любовь к народу, которая сложилась у меня еще в десятилетнем возрасте, я не стал бы верным слугой народа.

Каждый раз, когда думаю о сегодняшнем нашем обществе, где максимально обеспечиваются права народа и безгранично умножается разум и творчество народа, я мысленно приношу благодарность гиринским временам, которые впервые посадили нас в «поезд в народ».

Мы начали по-настоящему идти в гущу народа с зимних каникул 1927 года.

Для детей богатых семей зимние каникулы были буквально райскими днями. Всю зиму они то валялись дома, заглядывая в любовные романы, то отправлялись туристскими поездами в Чанчунь, Харбин, Пекин и другие крупные города. В новогодний праздник по лунному календарю лакомились изысканными блюдами, увлекались веселыми играми с бамбуковой хлопушкой, заряженной порохом. Издревле у китайцев есть обычай веселиться целый месяц с первого января до второго февраля по лунному календарю. Они называют второе февраля Днем лун-тайтоу (день, когда дракон поднял голову). Праздничные торжества кончаются лишь тогда, когда съедят всю вареную голову свиньи.

Но мы не могли, как они, развлекаться туристскими поездами и праздничными играми. Зато мы размышляли: как использовать каникулы для того, чтобы больше сделать для революции?

Когда начались каникулы, я поехал с художественной агитбригадой в Чанчунь. Потом сразу же по возвращении оттуда мы отправились в Фусун. Со мной поехали Пак Чха Сок и Ке Ен Чхун, пообещав провести всю зиму в моем доме.

Зимние каникулы того года мы проводили в больших хлопотах.

Как только я прибыл домой, меня окружили члены детского союза Сэнар. Они откровенно жаловались на трудности в работе их союза.

Слушая его председателя, я узнал, что ждали своего решения не один и не два вопроса, их оказалось много.

Чтобы помочь им преодолеть трудности, мы выделили много часов работе с членами союза. Руководителей его ознакомили с методами работы художественной агитбригады, поделились с ними опытом общественной деятельности, работы в массах и внутрисоюзной работы, приняли участие в политических дискуссиях и в собраниях по проверке личной подготовленности.

Оказав помощь в деятельности детского союза Сэнар, мы смогли еще организовать Пэксанский союз молодежи из передовых представителей молодежи Фусуна и его окрестностей. Назвали союз Пэксанским в том смысле, что это организация молодежи, живущей вокруг горы Пэкту. Этот союз был разновидностью АСМ. Эту же организацию мы назвали не Пэксанским АСМ, а просто союзом молодежи. Это было нужно так для того, чтобы ввести в заблуждение врага и замаскировать эту организацию. Пэксанский союз молодежи проводил легальную деятельность, замаскировав себя так, как будто он находится под влиянием национализма.

Приведя в действие членов этого союза, мы создали еще вечерние школы в Циньвацзы и других близлежащих деревнях.

Росли молодежные организации, умножались их ряды. В этих условиях я думал, что должна быть здесь газета, которая давала бы идеологическую «пищу» широким массам молодежи и другим слоям местного населения. Газетное дело нам пришлось начинать буквально с нуля. По собственному желанию нам хотелось, чтобы разовый тираж газеты составлял хотя бы 100 экземпляров. Но у нас не было ни ротатора, ни бумаги.

В Фусуне была, правда, маленькая китайская типография, но ей нельзя было заказать печатание из-за содержания издаваемой нами газеты. И я, наконец, решил написать газету от руки. К этому делу мы привлекли активистов детского союза Сэнар и ПСМ. На выпуск 100 экземпляров газеты у нас ушло более недели. И вот наконец 15 января 1928 года был выпущен в свет учредительный номер газеты под названием «Сэнар».

Размышляю вот сейчас над этим и даже самому не верится: откуда у нас взялась такая огромная сила, чтобы столь много написать от руки! Нередко восхищенным взглядом я окидываю те времена, полные энтузиазма и молодости. В то время мы видели свое единственное счастье в том, чтобы целиком и полностью отдавать себя делу революции.

Молодость, лишенная надежды на будущее, дерзания, огонька, юношеского задора, боевой воли и романтики, — это не молодость. В молодые годы следует иметь высокий идеал и настойчиво бороться за его претворение в жизнь, преодолевая всякие трудности. Все плоды, выращенные потом и кровью юношества, имеющего новые идеи и здоровый организм, входят фонд бесценных богатств Родины. Народ никогда не забывает о героях, создавших это достояние.

В пожилом возрасте человек вспоминает пройденные молодые годы. Это годы самые дорогие, потому что именно тогда он может максимально много трудиться как никогда потом уж в своей жизни, и время это, когда можешь вот как много трудиться, — самое у тебя счастливое.

Потом я газету «Сэнар» печатал уже на ротаторе, с большим трудом приобретенном у близких друзей отца.

Самой своеобразной деятельностью за зимние каникулы 1927 года могу считать выступление художественной агитбригады. В работе Фусунской агитбригады приняли участие члены детского союза Сэнар, Пэксанского союза молодежи и Общества женщин. Этот коллектив около месяца гастролировал в Фусуне и в прилегающих к нему деревнях. Наряду с гастрольными выступлениями мы везде создавали свои организации и проводили просветительную работу среди масс. Зимой того года мы создали и поставили в Фусуне такие пьесы, как «Кровопролитие на международной конференции» (Мирная конференция в Гааге в 1907 г. — ред.), «Ан Чжун Гын стреляет в Ито Хиробуми» и «Письмо от дочери».

Перед гастролями агитбригада несколько дней выступала в городе Фусуне. Тут военщина без всякого основания арестовала и посадила меня в тюрьму. Несколько приверженцев феодализма донесли на меня военщине, мол, содержание художественной самодеятельности не отвечает их курсу.

В те дни Чжан Вэйхуа, мой друг по начальной школе, сделал все, что мог, чтобы освободить меня из неволи. Он уговаривал своего отца оказать нажим на полицию, чтобы она не производила обыск в моем доме. Отец его приходил в мой дом когда-то лечиться, познакомился с моим отцом и стал ему близким другом. Он был крупным богачом, но проявил себя совестливым человеком. Когда мой отец в Фусуне выступил инициатором возобновления работы Пэксанской школы и был в очень затруднительном положении в получении санкции на это, он помог отцу получить эту санкцию.

Вот и на этот раз он, такой влиятельный человек, оказал необходимое давление на военщину и она, да и не имевшая никаких улик, ничего не могла поделать со мной и меня выпустила.

В то время корейцы Фусуна группами пошли в ведомство военщины и коллективно протестовали, требуя освободить меня. Моя мать обратилась за помощью к организациям и подняла народ. И даже влиятельные китайцы осудили акты военщины и потребовали выпустить меня на волю. И через некоторое время военщина вынуждена была освободить меня.

Выйдя из полицейского участка, я с художественной агитбригадой поехал в деревню Фучуньхэ. Самодеятельные артисты выступали там три дня подряд. Пришли посмотреть на наши представления и из соседних деревень. Так что слухи о нашей агитбригаде широко распространялись здесь по окрестностям. Услышав о нас, пришли к нам и сельчане Дуцзидун и пригласили к себе самодеятельных артистов. Мы с удовольствием приняли это приглашение.

Представление в Дуцзидуне прошло с большим успехом. По просьбам сельчан нам пришлось не раз продлевать назначенный срок пребывания тут. Когда закончилось первое выступление, ко мне за сцену прибежал председатель детского союза Сэнар и сообщил, что меня зовет старшина села.

За изгородью дома, в котором мы только что дали представление, меня ждал солидный пожилой человек с трубкой во рту. Из-под густых и длинных бровей его на меня смотрели внимательные глаза. Парень из Дуцзидуна, приведший нас до своего села, подошел ко мне и сказал:

— Вот это старик Чха Чхолли.

Как только я услышал эти слова «Чха Чхолли» (Чхолли означает тысячу ли), отвесил старцу почтительный поклон.

— Прошу прощения за то, что так поздно кланяюсь вам. И не успел поздороваться с вами. Мне сказали, что вы пошли погостить в соседнее село.

— Да, был там в гостях. И поспешил вот сюда на представление агитбригады. Так ты сын Ким Хен Чжика, если не ошибаюсь?

— Вы правы.

— Такой сын был у него? Значит, ему теперь спокойно должно быть хоть и под землей. Такое замечательное представление у меня первый раз в жизни, прежде такого не видал.

Старик так почтительно, с таким ритуалом относился ко мне, что я просто растерялся от такого ко мне обращения.

— Прошу вас, не надо так. Перед вами стоит такой же, как и ваш сын, а вы…

Старик пригласил меня к себе в гости.

Шагая с ним рядом, я потихоньку, осторожно спрашивал его:

— Позвольте спросить… Мне говорили, что вы одолеваете в день тысячи ли. Это правда?

— Ха-ха! И до тебя такие слухи докатились. В молодости я был таким. Не тысячу, а пятьсот ли одолевал…

Слушая его, я думал, что старик этот не напрасно слыл большим борцом за независимость страны. Понятное дело, «Чхолли» — это не его настоящее имя, это прозвище, которое ему дал сам народ, благодаря чему он и слыл среди корейцев Маньчжурии почти как волшебник.

Помню, мой отец с восхищением рассказывал о походке этого старика. По словам отца, так его начали прозывать еще с тех пор, когда он служил бойцом в Армии справедливости в районе Канге.

После переселения в Маньчжурию он, подчинившись группировке Чхамибу, был, как говорится, под рукой Сим Рён Чжуна. Когда эта администрация попала под распоряжение Шанхайского временного правительства, наиболее решительно этому противился Чха Чхолли. Об этом тогда шло много разговоров. Но старика горячо поддерживали некоторые деятели группировки Чоньибу, которые не очень хотели, чтобы организации Армии независимости находились в руках временного правительства. Большую часть руководства Чоньибу составляли выходцы из армии, и они в большинстве случаев пренебрежительно относились к временному правительству, в составе которого были гражданские чиновники.

В тот день старик много рассказывал о разных поучительных фактах. Он с горечью и жалостью говорил, что в былые времена корейская нация могла бы отразить иноземных захватчиков — японских самураев, она развивалась бы как достойный народ независимого государства, но потеряла родную страну по вине прогнивших, бездарных правящих кругов — феодалов. Старик утверждал, что движение за независимость не совершишь словами, надо больше уничтожать япошек с оружием в руках. Обращая мое внимание на коварность японских самураев, он сказал, что по отношению к этим врагам надо быть очень бдительными.

— Ты слыхал, молодой человек, как провалилась Кенсонская спичечная фабрика? Товар этой фабрики, спички с маркой «Обезьяна», были широко известны. Спички-то были спичками, а тут марка была особой, что привлекала интерес людей. На марке был рисунок — обезьяна несет на плече ветку персика. Японцы пришли в Корею и построили фабрику по производству зажигающихся обо что угодно спичек. Но, знаете, япошки не могли зашибать деньгу из-за этих вот корейских спичек. Островитяне строили всякие козни и, наконец, придумали коварную вещь — начали массово скупать, десятками тысяч, эти спички с маркою «Обезьяна», увозили их на какой-то безлюдный остров, там замачивали их в воде и потом сушили, такими вот и продавали их затем на базарах. Ясно, что такие спички не зажигались, и покупатели отмахнулись от них, стали покупать только японские. А та спичечная фабрика, Кенсонская, продала марку товара японской компании и совсем провалилась. Вот какие они, япошки…

Это факт или нет, подтвердить не могу, но рассказ этот стоил, образно говоря, десятка тысяч лян для понимания японского империализма.

Старик рассказал, как он в молодости успевал три раза выстрелить из мушкета, пока самураи выстреливали пять раз из пятизарядной винтовки, но теперь старость не позволяет ему сражаться с врагом, и ему очень скучно быть запертым в четырех стенах комнаты.

Он сказал еще, что очень хорош был танец, поставленный нами, с пением «Тансимчжур» («Единодушие» — ред.). Он жаловался, что в прошлом пошла насмарку Армия справедливости потому, что не были объединены силы, да и теперь вон Армия независимости стала хиреть, преследуемая японцами, и это тоже потому, что люди не объединили свои силы и действуют вразброс, каждый сам по себе.

— Пусть корейцев соберется хотя бы трое, но им нужно сплачиваться друг с другом в схватках с японцами. — Так взволнованно говорил он.

И был прав. Такие слова никто не мог сказать, кроме того, кто до мозга костей испытывал ценность принципа: в сплоченности — путь к победе, а раскол ведет только к гибели.

Взяв меня за руки, старик сказал:

— Я уже стар, пожалуй, уже не в силах сражаться за независимость Кореи. А молодое поколение должно бороться на славу.

Слушая его, я всем своим существом испытывал высокую миссию, — я как сын Кореи должен свершить революцию и оправдать ожидания народа.

Слова старика и больно, и горячо тронули струны моего сердца. Впоследствии в нашей борьбе большим поучением стал его наказ: корейцы, пусть их соберется хотя бы трое, должны сплотиться в борьбе против японского империализма.

В людях мы не только пробуждали сознание, подымая их на борьбу, но и учились у них. И в то время, как и сейчас, народ был нашим учителем.

И вот я теперь каждый раз, когда встречаюсь с руководящими кадрами, сердечно советую им: идите в народ. Я часто подчеркиваю: быть в гуще народа — значит принимать тонизирующее средство, а уходить от него — принимать яд. Иди в народ — там всегда найдется такой человек, как старик Чха Чхолли. В народе есть и философия, и литература, и политическая экономия.

Впоследствии мне довелось услыхать, что старик Чха Чхолли служивший командиром охраны группировки Чхамибу, был убит из-за угла своим же начальником Сим Рён Чжуном.

Получив эту скорбную весть, я с гневом и возмущением вспоминал слова старика: «Пусть корейцев соберется хотя бы трое, но им нужно сплачиваться друг с другом в борьбе против японцев». Если бы руководители группировки Чхамибу объединяли бы свои силы, как учит жизненный девиз старика, то не произошло бы такой трагедии, такого несчастья.

Новогодний праздник по лунному календарю мы отметили в Дуцзидуне.

После праздника я, вернув агитбригаду в Фусун, сам отправился вместе с Ке Ен Чхуном и Пак Чха Соком в Аньту. В этом уезде был поселок Нэдосан, где жили только корейцы. Горная глухомань таилась в дремучем лесу у подножия горы Пэкту. Это было, как говорится, первым селом под небом. Название Нэдосан происходило от смысла того, что в лесу высится гора, подобная острову. Китайцы и называют ее Нэйдаошань в том смысле, что эта гора напоминает сосок груди.

Уже давно в эту деревню приходили участники движения за независимость Кореи. Одно время здесь был и Хон Бом До, старейший предводитель Армии независимости, был здесь и Чвэ Мен Рок.

Сюда, в деревню Нэдосан, мы уже раньше направили члена ССИ Ли Чжэ У (Ли У) с поручением объединить молодежь этой местности в организацию. У нас был план — в будущем превратить окрестности горы Пэкту в большую революционную базу.

Ли Чжэ У был уроженцем провинции Хванхэ. Его отец еще тогда, когда он был в Чанбае, имел связи с моим отцом и участвовал в движении за независимость. Оттого и Ли Чжэ У естественно, смог идти со мною рука об руку.

Я расстался с ним в Хуадяне. С ним я встретился, когда мы создали в Фусуне Пэксанский союз молодежи. Тогда я с ним обсуждал вопрос о создании филиала ПСМ в поселке Нэдосан Ли Чжэ У и в шутку и всерьез сказал мне: не поручай только задание, прошу тебя хоть разок прийти самому к нам и помочь на месте.

Расстояние от Фусуна до Нэдосана — более 300 ли. Смотришь с китайской земли — это последний поселок Маньчжурии, а смотришь со стороны корейской — это первое село за горой Пэкту. Окрестность Нэдосана в 40 километрах была безлюдной.

Мы прибыли в эту деревню к вечеру. Нас провел Ли Чжэ У в дом Чвэ — врача по народной медицине.

По словам хозяина, в комнате, где мы остановились, два раза бывал Чан Чхоль Хо, здесь была и Ли Гван Рин. Я испытывал от этого какие-то серьезные, глубокие чувства. «Здесь бывал мой родной отец, — думалось мне, — останавливались и его друзья. А вот теперь в эту местность мы пришли с „плугом“ революции».

В Нэдосане мы пробыли несколько дней. Мне стало понятно, почему Ли Чжэ У так настойчиво просил меня прийти сюда. Дело в том, что обосноваться в Нэдосане пришельцам было трудно.

В этой деревне жили в основном люди по фамилиям Чвэ, Ким и Чо. Горцы жили, отгородив себя крепким барьером от внешнего мира. Так, свадьбы-то устраивались всего лишь тройственные: дочь семьи Чвэ выходит замуж за сына дома Кима, его дочь — за сына дома Чо, а дочь Чо становится невесткой семьи Чвэ. Бракосочетание так пошло в этом узком ущелье, что семьи в деревне соединились родственно-кровными отношениями. Встречаясь на дороге, называли друг друга «братишка», «дяденька», «сватишка» и т. д.

Почти все обитатели этой деревни верили в чхонбульгё (название религиозного учения — ред.). Истоком этого вероисповедания стало предание старины, согласно которому, с неба были ниспосланы 99 фей и, купаясь в Небесном озере на вершине горы Пэкту, опять поднялись в небо. На основании такой легенды они построили на горе большой храм-молельню площадью 99 кан, именуемый «Донгдоггун», и там два раза в год молились. И в самой этой деревне они воздвигли храм «Чхонбуль» и произносили там молитвы раз в десять или в семь дней.

Как раз следующий день после нашего прибытия был молитвенным днем у чхонбульгёистов. Нас Ли Чжэ У провел ближе к храму. Смотрим — удивительное зрелище! Верующие — и мужчины, и женщины — сделали прическу вверх, как у людей древнего государства Когурё, собрались в одном месте в разноцветной одежде и совершили обряды — ударили в тарелки квэнгвари и чжэгым, били в барабаны, стучали в деревянные колотушки. Извлекались весьма торжественные звуки: «донг-дог-гун!», «донг-дог-гун!» Потому и храм назвали «Донгдоггун».

Здесь, в Нэдосане, говорил Ли Чжэ У, просто голову разрывает на части вот этакое чхонбульгё. У него было одно простое понятие: религия есть опиум. И естественно, что он сам косился на чхонбульгёистов. В Фусуне, где так сказал мне Ли Чжэ У, я тоже с ним согласился. Но серьезное выражение на лицах чхонбульгёистов на обрядах и тот самый торжественный «донг-дог-гун!» заставили меня еще раз глубоко поразмышлять над этим.

В тот день я и Ли Чжэ У в сопровождении Чвэ навестили главу секты чхонбульгё Чан Ду Бома.

Он был одно время в Армии независимости. А когда эта армия ослабела, он бросил оружие и пришел сюда, в Нэдосан, и основал здесь религию чхонбульгё, по канонам которой верующие молятся «небесному духу» горы Пэкту, желая, чтобы небо покарало самураев и сниспослало корейской нации счастье.

Беседуя с главой секты, я не мог оторвать своего взора от кистей проса, подвешенных под потолком комнаты. Такие кисти я видел и в доме Чвэ, такие же торчали они и здесь, в доме главы верующих. Я спросил Ли Чжэ У, хранят ли они так зерно на семена. Он с недовольством ответил, что это они употребляют такие кисти на молитве.

Здесь не занимались рисоводством, поэтому жители для поминовения усопших варили вместо очищенного риса просо. В каждом доме подвешивали его на столбах или под потолками комнат. Бывало, что у них кончалось продовольствие и им грозил голод, но и тогда они не трогали этих кисточек проса. А когда они идут на молитву в храм на горе Пэкту, просо это и пускалось в дело: аккуратно колотили его на крупорушке, веяли зерно при помощи веялки, деревянной ложкой удаляли из него сечку, семена трав, пылинки и соринки, завертывали в чхамчжи (бумага старого корейского производства— ред.) крупы одного и того же размера, потом промывали в родниковой воде и варили зерно для поминовения.

— Вот же это проклятое чхонбульгё, — с неприязнью говорил Ли Чжэ У, — совсем одурачило оно нэдосанцев. С ума посходили. Прав Маркс, когда сказал: религия — опиум. Это, думаю, самое золотое слово из самых золотых изречений. Сомневаюсь, можно ли перевоспитать этих служителей культа на новых идеях?

Дальше он откровенно сказал, что порой ему в голову приходит такая мысль: сжечь тот самый храм «Донгдоггун», который вытравил всю душу из нэдосанцев, все мысли выдавил из их голов.

Я покритиковал его за такой узкий взгляд на вещи.

— Конечно, я не отрицаю марксово положение, что религия — опиум, но ты ошибаешься, если думаешь, что это положение применимо во всех случаях. Можно ли бездумно надеть колпачок «опиум» на чхонбульгёистов, которые молятся небу, чтобы оно покарало самураев и дало корейской нации счастье? Я думаю, что в данном случае эта религия патриотическая и все ее верующие — патриоты. Если у нас самих есть настоящее дело, то мы должны объединять этих патриотов в единую силу.

Мы сидели и серьезно обменивались мнениями. И пришли наконец к выводу: не свергать чхонбульгё, а активно поддерживать антияпонские настроения верующих.

Находясь здесь около десяти дней, мы довольно успешно налаживали работу с жителями деревни. Чхонбульгёисты сразу подтвердили мои слова о том, что одной верой в религию нельзя добиться возрождения Родины.

Зимой того года нэдосанцы действительно искренне, сердечно относились к нам. Главным продуктом питания у них была картошка, но особенно вкусной была каша с картошкой и фасолью. Ке Ен Чхун отпускал по этому поводу шуточки: пукнешь — пол пробьешь.

Если бы мы в то время не были в Нэдосане, если бы мы, сидя в Гирине, слушали только информацию Ли Чжэ У, если бы мы только по слухам оценивали обстановку, то на нас не произвело бы такое хорошее впечатление чхонбульгё. А мы в Нэдосане смотрели «Донгдоггун», следили за серьезным выражением на лицах у молящихся верующих и видели кисти проса, подвешенные под балкой в каждом доме. Поэтому мы и смогли дать справедливую оценку религии чхонбульгё и самим верующим.

Обладать в жизни народными качествами, иметь народное мышление, отвечающее интересам народа, — этого не добьешься, сидя за столом, тем более пустым фразерством. Это дается, как правило, во время прямых контактов с народом, что позволяет собственными глазами видеть, своими ушами слышать не только голоса людей, но и их дыхание, видеть свет их глаз, выражение на лицах, манеру говора, жесты и походку.

Здесь мы провели прежде всего политическую работу по просвещению жителей села. А потом создали в этом поселке филиал ПСМ и детскую экспедицию.

После моего возвращения в Гирин мой дядя Хен Гвон ведал делами ПСМ. Он вместе с Ли Чжэ У создал организации ПСМ в селах Дзшуй, Токкор, Чольгор, Яошуйдун, Имсугор, Чжиянгай и других поселках района Чанбая, а также в Синпха, Почхоне, Хесане, Капсане, Самсу и многих других местностях Кореи.

ПСМ возложил на Ли Чжэ У груз руководителя своей организации чанбайского района. Он прекрасно справлялся с возложенными на него ответственными обязанностями. Воспитывая в революционном духе жителей окрестностей горы Пэкту, дяде Хен Гвону и Ли Чжэ У пришлось преодолеть немало испытаний. И это не пропало даром. Впоследствии, когда мы развернули здесь революционную борьбу, нам большую помощь оказали местные жители.

Каникулы — это кратковременный перерыв в учебе и отдых.

Но я за зимние каникулы того года научился многому, чего не найдешь в книгах.

Закончились зимние каникулы, и мы вернулись в Гирин. Здесь мы подвели итоги полугодовой деятельности КСМК и АСМ, поставили перед собой новую задачу — как можно больше создавать различные массовые организации, которые охватывали бы широчайшие массы населения, и прежде всего молодежи.

Для выполнения этой задачи Ким Хек, Чха Гван Су, Чвэ Чхан Гор, Ке Ен Чхун, Ким Вон У и другие комсомольские активисты выехали в уезды Синцзин, Люхэ, Чанчунь, Итун и Хуайдэ, а также в Корею. Прибыв на места, они быстрыми темпами расширяли сеть комсомола, АСМ и других различных массовых организаций.

Я остался в Гирине и провел работу по созданию в Синьаньтуне Крестьянского союза. Сплачивать крестьян в организации — это дело весьма важное и направлено оно на то, чтобы сделать их движущей силой революции. Особенно для нашей страны, в которой абсолютное большинство населения составляли крестьяне, завоевание крестьянства на сторону революции стало ключевой проблемой, от решения которой зависела победа революции.

Мы выехали в деревню Цзяндун и создали там Крестьянский союз, филиал АСМ и Общество женщин. Организовали в Калуне и Дахуангоу филиалы АСМ.

И в Цзяохэ создали филиал АСМ. С молодежью в Цзяохэ я установил связь после встречи с Кан Мен Гыном — заведующим орготделом Ресинского союза молодежи. Он, по-видимому, много слышал обо мне от Чан Чхоль Хо. Цзяохэ для Чан Чхоль Хо было, так сказать, промежуточной станцией. Во время поездок из Гирина в Фусун и обратно он бывал обычно в доме Кан Мен Гына в Цзяохэ и рассказывал ему о молодежно-ученическом движении в Гирине. А, вернувшись в Гирин, он подробно информировал нас о Цзяохэ. Итак, Кан Мен Гын познакомился с нами, и я поинтересовался молодежным движением в Цзяохэ. Именно в этот момент он приехал в Гирин повстречаться со мною.

Тогда я, учась в школе, жил в доме Чан Чхоль Хо, что в Дундатане. Кан Мен Гын был старше меня более чем на десять лет. А он, называя меня уважительно, будто я старше, подробно рассказывал мне о своих трудностях в делах и почти умоляюще просил меня помочь ему. Я, со своей стороны, не только глубоко сочувствовал ему. Я просто восхищался его энтузиазмом, свойственным революционеру. Да ведь он приехал-то ко мне, простому ученику средней школы, из далекого Цзяохэ, расположенного в 180 ли от Гирина.

В то время в уезде Цзяохэ были две молодежные организации: на северо-западе от горы Лафашаня — Ресинский союз молодежи, а на юго-востоке — Лафаский. Корейские юноши и девушки в Цзяохэ состояли в основном в этих организациях.

Вначале молодежь с пылкой идейной устремленностью вступила в организацию, перед ней светился какой-то идеал, а затем она постепенно начала разочаровываться поведением руководителей националистического движения, которые занимались только грызней за должности и сбором денег на военные цели. К тому же молодых людей привели в замешательство пустые слова «модных» марксистов, которые ходили с громкими тезисами о «пролетарской революции» и о «гегемонии».

Вполне понятно было поэтому, каково было настроение у Кан Мен Гына. Не без основания он сказал, что, не видя верного пути, идет то вправо, то влево. Я ознакомил его с состоянием молодежно-ученического движения в Гирине, с нашим опытом работы.

Я попросил его по возвращении в Цзяохэ получше подготовиться к созданию филиала АСМ. Перед уходом вручил ему несколько книг по марксизму-ленинизму. Конечно, я, со своей стороны, очень старался помочь ему своими советами, но после его ухода очень обеспокоило меня дело в Цзяохэ. Что-то щемило мое сердце. Думал, думал, как ему помочь, и, наконец, решил поехать в Цзяохэ. Преодолел перевал Лаоилин, и вот я тут. Это было, помнится, весной 1928 года.

Кан Мен Гын обрадовался моему приезду, сказал, что и без того он и сам намеревался еще раз приехать ко мне в Гирин. И добавил: когда был в Гирине, ему думалось, что никаких помех не будет, а, вернувшись к себе, едва взялся за дело, они и встали перед ним, эти трудности, и не одна, не две, им уже и счету не было.

Оказалось, что сельская молодежь Цзяохэ разошлась во мнениях прежде всего по вопросу: каким методом создавать организацию. Некоторые предложили немедленно выйти из Ресинского союза молодежи, из этой, мол, организации националистов, а потом создать АСМ из определенного круга единомышленников, а другие и без всякого обоснования настаивали на том, чтобы распустить сам этот Ресинский союз молодежи.

И в вопросе о приеме молодежи в организацию они не имели единого взгляда, а уж о верном взгляде и говорить было нечего. Говорили: такой-то человек — «враждебный элемент», такой-то «колеблющийся», значит, трудно принимать таких в свою организацию. Так сказать, «запятнанных» уже исключили заранее из списка будущих членов этой организации.

В тот день я с ними лег в комнатушке, подложив под голову деревянный валик вместо подушки. Чтобы создать организацию, говорю им, нужно побольше завоевать масс на свою сторону, а для этого, прежде чем делить людей на разные половины, надо терпеливо воспитывать и убеждать их в правоте своего дела, важно прежде всего это.

Надо, чтобы молодежь не попала под влияние националистов и сектантов. Нужно повысить роль передовых активистов Ресинского и Лафаского союзов молодежи. В таком духе разъяснял я им свою позицию. Потом мы обсуждали с ними каждое из предстоящих нам дел.

Подобрав пять активистов Ресинского союза молодежи, я создал тут Цзяохэский филиал АСМ. И после этого я часто ездил в Цзяохэ и работал там с членами АСМ.

Я начал объединять в нашу организацию также юношей и девушек, состоявших в МФВМ. Почти все корейские молодые люди, которые в то время учились в Лунцзине в трудных материальных условиях, состояли в этой федерации. Все они были под влиянием фракционной группировки Хваёпха.

А однажды ко мне пришел заведующий орготделом МФВМ Ким Чжун — ученик Тонхынской средней школы, который ознакомился с выпускаемыми нами в Гирине журналами и брошюрами. В то время я от него подробно узнал о молодежном движении в районе Лунцзина.

После пребывания в Гирине Ким Чжун продолжал поддерживать с нами связь и пропагандировал наши идеи среди учащихся Тэсонской, Тонхынской и Ынчжинской средних школ и других учебных заведений города Лунцзина. Через них мы вооружали передовыми идеями молодежь Цзяньдао и шести уездных центров в Корее, в том числе Хвэрена и Чонсона.

В это время я уделял внимание и работе с рабочими.

В Гирине было немало больших и малых предприятий, таких, как, например, ГЭС, железнодорожное депо, спичечная, текстильная и рисоочистительная фабрики. Но у рабочего класса влиятельной организации не было. Только весной 1927 года было создано общество Хансонхвэ, цель которого — содействовать обеспечению занятости и бытовым услугам корейских рабочих.

Мы воспитывали одного молодого человека, который раньше работал на Гиринской ТЭС, а потом уехал в деревню. Мы приняли его в АСМ и помогли ему возвратиться и снова работать на той же ТЭС. После того, как он начал объединять тут передовых рабочих, нам была предоставлена возможность работать с ними.

Приведя в действие членов Общества корейских учащихся в Гирине, мы организовали вечернюю рабочую школу и приняли в нее в основном работников речного вокзала Сунгари. В годовщину Первомартовского народного восстания, в первомайский праздник, в «День национального унижения» мы пришли к ним — выступали перед ними с речами, дали художественные представления. На основе такой подготовительной работы в августе 1928 года был создан Антияпонский профсоюз, руководителем которого стал активист АСМ.

Раньше главным объектом нашей работы были молодые учащиеся, и мы старались ускорить процесс повышения их сознательности и объединения их в организацию. А теперь мы начали заниматься новыми делами — впервые расширяли сферу своей деятельности в гуще рабочего класса, объединяли рабочих в единую организацию.

Антияпонский профсоюз, образованный в основном из корейских рабочих, привел в действие легальное общество Хансонхвэ. Оно постепенно стало приобретать ясный политический характер. Когда поднялась всеобщая забастовка рабочих в Вонсане, Хансонхвэ послало собранные деньги Вонсанской федерации труда в помощь забастовщикам. А летом 1930 года, когда в Корее случились большие наводнения, оно совместно с другими организациями корейцев создало Общество вспомоществования и собрало пожертвования для пострадавших от наводнений. Общество это задало свой тон и в борьбе против прокладки железной дороги Гирин — Хвэрен.

Мы, действуя в основном в районах Гирина и Цзяохэ, перестроили молодежные организации, находившиеся под влиянием националистов и фракционеров, в революционные организации. В ходе этой работы мы накопили немало полезного опыта.

Можно сказать, что жизнь революционера начинается с общения с массами, у него кончается жизнь, когда он уходит от масс.

Если период моего обучения в училище «Хвасоньисук», когда я создал Союз свержения империализма, положил начало моему молодежно-ученическому движению, то годы обучения в Юйвэньской средней школе в Гирине, когда создал комсомол, АСМ и расширял сеть их организаций, думаю, были периодом бурного развития моего молодежного движения, когда я, выйдя из рамок школы, шел в гущу рабочих, крестьян, различных слоев народных масс и везде и всюду сеял семена революции.

Деятельность молодых коммунистов нового поколения и их влияние в то время люди называли «гиринским ветром».

 

5. Демонстрация силы сплоченности

С созданием и расширением организаций мы приступили к практической работе, к неотступной своей борьбе.

Прелюдией к ней была стачка учащихся Юйвэньской средней школы в Гирине, вспыхнувшая летом 1928 года.

До этого времени в ней ряд вопросов, связанных с ее жизнью, начиная со столовой и кончая финансами и библиотекой, разрешались без особых затруднений в соответствии с демократическим волеизъявлением прогрессивно настроенных преподавателей и учащихся. И наша деятельность в школе сравнительно свободно развертывалась, не подвергаясь каким-либо большим притеснениям. Это был плод, добытый учащимися школы в борьбе во взаимодействии с ее учебно-административным советом.

Но реакционно настроенным преподавателям, действовавшим по наущению военщины, был вообще не по нутру этот демократический порядок, утвердившийся совместными усилиями преподавателей и учащихся. Они, наоборот, пытались подорвать этот порядок и распоряжаться по своему усмотрению всеми вопросами, выдвигавшимися в управлении учебным заведением.

Среди преподавателей школы, направленных сюда ведомством просвещения, были и приспешники военщины, чутко пронюхивающие атмосферу своим реакционным нюхом. Заведующий учебной частью, заведующий воспитательными делами, инспектор спорта, другие реакционно настроенные преподаватели — все были подкуплены спецслужбой врага. Они постоянно пронюхивали идейные настроения учащихся и деятельность их революционных организаций через консервативно настроенных учащихся из семей помещиков и чиновников, пресмыкавшихся перед военщиной, а также через хулиганствующих юношей.

Летом 1928 года мы чуть ли не каждый день развертывали в школе массовое движение в знак протеста против разбойнической отправки второй партии японских войск в Шаньдун и варварских убийств в Цзинане.

Отправка войск в Шаньдун являлась важным событием, называемым краеугольным камнем дипломатии Танаки в Китае.

Япония отправила первую партию своих войск в район Шаньдуна после образования кабинета Танаки Киити в мае 1927 года. К тому времени чанкайшистская Национально-революционная армия, преследуя мукденские войска Чжан Цзолина, продвигалась на Шаньдунский полуостров. Чтобы охранять военщину Чжан Цзолина, своего верноподданного выкормыша, от наступления войск, совершавших поход на север, кабинет Танаки под вывеской охраны жизни и имущества японцев отправил в Циндао 2000 штыков войск, дислоцировавшихся в Люйшуне, а затем еще 2000 штыков подкрепления из Японии — в район Шаньдуна.

Отправкой первой партии войск был остановлен поход на север. Чан Кайши обещал обеспечить безопасность жизни и имущества японских резидентов, проживавших в районе Шаньдуна, и японские войска были эвакуированы из Шаньдуна осенью того же года.

Но весной 1928 года, когда был возобновлен революционный поход на север, фашистский кабинет Танаки решил отправить вторую партию войск, поднял на ноги дислоцированные в Тяньцзине войска и дивизию Кумамото силою в 5000 штыков из Японии, которые заняли полосу отчуждения вдоль железных дорог на Шаньдунском полуострове, захватили Циндао и Цзинань. Одновременно с этим вступила в Цзинань и чанкайшистская Национально-революционная армия. Вспыхнуло вооруженное столкновение между войсками двух стран.

Японские оккупационные войска варварски истребляли в Цзинане бесчисленное множество китайцев. Японскими войсками был убит и дипломат гоминьдановского правительства.

Троекратная вопиющая отправка японских войск в Шаньдун вызвала взрыв антияпонских настроений среди корейского и китайского народов. И в самой Японии развертывалось мощное движение в знак протеста против их зверств, возвышался голос порицания дипломатии Танаки.

Конечная цель отправки войск Японии в Шаньдун — отторгнуть Маньчжурию и район Хуабэй от Китая и превратить их в свою колонию. Для достижения этой же цели необходим был опорный пункт. Такой же опорой был Чжан Цзолин. Если хорошенько вскармливать и поддерживать его, то без труда удастся покорить Маньчжурию, — таков был расчет японцев. Выстрел, раздавшийся в Цзинане, был опасным сигналом, предвещавшим о массовом варварском погроме, который в будущем унесет тысячи, десятки тысяч жизней в Китае. Когда японские империалисты без разбору убивали даже своих резидентов с целью состряпать предлог для отправки войск, китайская нация предчувствовала надвигавшиеся на нее бедствия.

Мы организовали одну за другой лекции, ораторские выступления и митинги, на которых разоблачали агрессивную политику японских империалистов и гоминьдановское предательство, поднимая дух учащихся.

Реакционно настроенные преподаватели, называя это коммунистической пропагандой, сочли это предлогом для репрессий. Они совершили внезапный налет на библиотеку и, отобрав прогрессивные книги, кричали, будто нашли какую-то большую улику, и оказывали нажим на директора Ли Гуанханя, требуя изгнать всех корейских учащихся из школы. Они, называя корейских учащихся либо главными зачинщиками коммунизма, либо «японскими шпиками», заявляли, что они враждебно относятся к китайским преподавателям, поэтому, оставляя их в школе, нельзя спокойно вести занятия. Учащиеся, принадлежавшие к правому крылу, действуя в унисон с ними, нарушали по своему усмотрению демократический порядок, утвердившийся в школе, надругались над прогрессивно настроенными учащимися, клеветали на директора и передовых преподавателей.

И преподаватель Шан Юэ оказался объектом их нападок номер один.

Оставив безнаказанными грубые, дикие действия реакционных преподавателей и подстрекаемых ими учащихся, нельзя было спокойно вести и изучение наук и молодежное движение. Для того чтобы объединенными силами, организованно изгнать реакционных преподавателей и защитить утвердившийся в школе демократический порядок, мы подняли на стачку членов комсомола и Антиимпериалистического союза молодежи.

Наши требования заключались в следующем:

Во-первых, улучшить обращение с учащимися.

Во-вторых, обеспечить занятия по тем предметам, в которых нуждаются учащиеся.

В-третьих, не оказывать нажим на прогрессивно настроенных преподавателей и директора.

И прогрессивно настроенные преподаватели оказывали нажим на провинциальное ведомство, заявляя, что если не будут удовлетворены требования учащихся, то они призовут к борьбе общественные силы. Повсеместно в городе было расклеены листовки и воззвания с требованием изгнать реакционно настроенных преподавателей. Такие прокламации влетели и в их квартиры, и в провинциальное ведомство.

Когда в этой школе стачка шла на подъем, и другие учебные заведения, солидаризируясь с ней, оказывали нажим на провинциальную администрацию.

Стачка готова была распространиться на весь город, и ведомство вынуждено было снять заведующего воспитательными делами и других реакционно настроенных преподавателей и удовлетворить наши требования.

Это была первая победа, одержанная нами в массовой борьбе. Она дала нам уверенность в том, что если мы, ясно определив мишень, мобилизуем как следует массы, то мы сможем победить в борьбе. В первой нашей статечной победе мы обрели опыт, в этой же стачке обрели и закалку. В связи с этим событием учащаяся молодежь стала больше верить нам и уже смелее следовала за нами.

Подытожив успех, достигнутый нами в этой стачке, мы стали готовиться к мобилизации разбуженной нами учащейся молодежи на активную антияпонскую борьбу в более крупном масштабе.

К этому времени все более активизировались и происки японских империалистов, которые с давних времен вели подготовку к агрессии в Маньчжурии.

В мае 1928 года командующий Квантунской армией Японии Мураока, ссылаясь на необходимость противостоять изменениям положения во Внутреннем Китае, замышлял продвинуть смешанную 40-ю бригаду в Мукден (Шэньян) и переместить туда свое командование. Вслед за этим они спровоцировали взрыв поезда на железнодорожном мосту на подступах к Мукдену, на стыке южноманьчжурской железной дороги и железной дороги Пекин — Мукден, в результате чего был убит Чжан Цзолин, возвращавшийся из Пекина в Мукден. Все это была преднамеренно запланированная предварительная работа, направленная на создание предлога для агрессии в Маньчжурии.

В случае захвата Маньчжурии японскими империалистами могут быть созданы большие преграды на пути нашей деятельности, ареной которой являлась северо-восточная часть Китая. До этих пор Маньчжурия оставалась территорией Китая, поэтому японские империалисты не могли просто так по своей воле расправиться с корейскими коммунистами и деятелями движения за независимость, но в случае оккупации ими Маньчжурии дело примет другой оборот.

Троекратной отправкой войск в Шаньдун японским империалистам удалось подавить Чан Кайши, глубже протянуть свои щупальца к китайскому материку. Тщательно проводя военную подготовку к агрессии в Маньчжурии, они в качестве составной части этой подготовки торопились завершить давно начатую прокладку железной дороги Гирин — Хвэрен, соединяющей Гирин, провинциальный центр Маньчжурии, с Хвэреном — северным пограничным городком Кореи.

Еще с периода Мэйдзи Япония имела поползновение проложить хоть и насильно железную дорогу на участке Гирин — Хвэрен. Японские империалисты придавали ей большое стратегическое значение.

После так называемого «совещания по восточным проблемам» кабинет Танаки представил императору «доклад», в котором, имея в виду значение маньчжурско-монгольских железнодорожных магистралей, прежде всего прокладки железной дороги Гирин — Хвэрен, назвал их ключом к политике Японии в отношении континента.

Этот пресловутый «доклад» был проникнут гнусным поползновением и бредовой мечтой о мировом господстве, как и «Моя борьба» Гитлера, впервые в Европе выступившего с доктриной о мировом господстве. Всем известно, что первоочередная политика, выдвинутая в этом «докладе», заключалась в агрессии в Маньчжурии и Монголии, и что первейшим рычагом для обеспечения этой агрессии являлась именно прокладка пяти железнодорожных магистралей Маньчжурия — Монголия, включая железную дорогу Гирин — Хвэрен.

В этом «докладе» Танака намекнул на то, что с завершением постройки этих железнодорожных магистралей, прежде всего прокладки железной дороги Гирин — Хвэрен, они будут иметь большой обходный путь, соединяющий всю Маньчжурию и Корею, и прямую линию, ведущую в Северную Маньчжурию, что позволит им послать войска и необходимые стратегические материалы куда угодно, подавить и национально-освободительное движение в Корее.

Усердные и неутомимые умы Японии считали, что если прокладка линии Гирин — Хвэрен даст им возможность послать войска и грузы по линии Цуруга — Чхончжин — Хвэрен — Гирин, то это позволит сократить путь, значительно сэкономить и время маневрирования войск и перевозки материалов. Именно в этом заключалась причина того, что японские империалисты, объявив прокладку линии Гирин — Хвэрен государственной политикой, невзирая ни на какие трудности, так и завершили ее в течение длительного периода — целых 26 лет.

Японские империалисты, мотивируя свои действия несправедливым договором, заключенным с морально разложившимися и неспособными чиновниками последнего периода Цинского Китая, намеревались по своему усмотрению воспользоваться правом на прокладку железных дорог в Маньчжурии. Широкие слои населения Китая, и прежде всего учащаяся молодежь, рассматривая это как посягательство на китайскую нацию, решительно выступали против конвенции о прокладке железной дороги за счет иностранных займов, поднимались на массовую борьбу за ее отмену.

Но реакционная военщина вместо того, чтобы прислушиваться к справедливому голосу народа, пыталась насильно построить железнодорожную линию Дуньхуа — Тумынь, в то же время намеревалась организовать торжественное открытие линии Гирин — Дуньхуа, назначенное на 1 ноября 1928 года, чтобы войти в доброе расположение народа.

Чтобы остановить прокладку линии Гирин — Хвэрен, нужна была смелая практическая борьба. Такое выступление послужит для врага набатом, предвещающим то, что корейский и китайский народы не позволят ему оккупировать Маньчжурию, а для широких масс — сигналом, зовущим их к сопротивлению агрессии японских империалистов в Маньчжурии.

Для того чтобы организовать массовую антияпонскую борьбу против прокладки линии Гирин — Хвэрен, в первой декаде октября 1928 года мы провели в подвальном помещении храма Яованмяо в Бэйшаньском парке совещание руководителей организаций комсомола и Антиимпериалистического союза молодежи.

На этом совещании обсуждали вопросы о лозунгах борьбы с врагом, о ее методах и направлениях действия, распределили и конкретные поручения каждому. Было подробно обсуждено и содержание транспарантов, воззваний и листовок о предстоящей демонстрации.

Исходя из того, что выступления против прокладки железной дороги Гирин — Хвэрен должны стать совместной борьбой народов Кореи и Китая, мы решили написать листовки, воззвания, транспаранты и все другие прокламации на корейском и китайском языках. Было решено также выступать на улицах с агитационными речами тоже на двух языках.

На этом собрании было четко намечено, что в дни борьбы надо приводить в действие в основном организованные в различных школах города ученические самоуправляющиеся общества, Общество корейских учащихся в Гирине, Общество детей и другие легальные организации, а таким нелегальным организациям, как комсомол и Антиимпериалистический союз молодежи, на всякий случай в открытую не выступать.

После совещания на горе Бэйшань мы без сна и отдыха готовились к демонстрации.

Тогда очень хлопотала Хан Ен Э, состоявшая в агитбригаде. Она была ученицей Гиринской женской средней школы. Будучи членом Общества корейских учащихся в Гирине, она все теснее примыкала к нам, активно участвовала в выступлениях художественной самодеятельности и обмене впечатлениями о прочитанных книгах. Затем стала и членом комсомола. Она была такая тихая и скупая на слова, в обычное время ее и не замечаешь, где она, не бросалась она в глаза.

Но она обладала и таким бесценным качеством — она не брезговала ничем, будь это дело зазорное или трудное, ей все по душе, только бы пошло на пользу революции. При выступлениях художественной самодеятельности она вызывалась выполнять и такую роль, которой чурались другие, а когда читательский кружок нуждался в учебных материалах, она добровольно гектографировала книги в сотни страниц и раздавала их товарищам.

Хан Ен Э почти не спала ночами во время подготовки к демонстрации. Она, поставив гектограф в каком-то чужом сарае, вместе с членами Общества детей копировала десятки тысяч воззваний и листовок. На улицах она на корейском и китайском языках выступала с пламенными речами перед сотнями слушателей. Она так и прослыла у нас девушкой-оратором…

Будучи руководителем Коммунистического союза молодежи Кореи, я оказывал свое влияние и на китайскую учащуюся молодежь потому, что еще с раннего периода мы в Гирине подняли знамя коммунистического движения. Когда мы его начали, еще не появился на свет и Маньчжурский провинциальный комитет Компартии Китая, а в Гирине была всего лишь небольшая горстка комсомольцев.

Проводя работу Коммунистического союза молодежи Кореи, я в то же время вел комсомольскую работу и в среде китайской молодежи. Ввиду того, что мы выполняли ответственную роль в комсомольской организации, за нами следовали и многие китайские юноши и девушки. Имея с нами живую и крепкую связь, комсомольскую работу вели и Чао Яфань, бывший руководителем комсомольской группы Гиринского педучилища, и Чэнь Ханьчжан, ответственный за комсомольскую работу в районе Дуньхуа.

В дни подготовки к демонстрации к нам поступили сведения о том, что администрация железных дорог решила 1 ноября 1928 года организовать открытие железной дороги Гирин — Дуньхуа.

Мы решили на несколько дней раньше, чем было запланировано, начать свою демонстрацию, чтобы, подняв факел борьбы против прокладки железной дороги Гирин — Хвэрен, сорвать и открытие железной дороги Гирин — Дуньхуа.

На рассвете 26 октября, когда еще не забрезжило, агитбригада распространила листовки и воззвания на улицах Гирина, вывесив их на людных местах. И наблюдательные группы в составе двух или трех человек членов Общества детей заняли свои места, когда рассветало.

А утром учащиеся различных школ в условленный час одновременно провели в школах митинги, на которых выступили с заявлениями в знак протеста против прокладки железной дороги Гирин — Хвэрен. Эти митинги вылились в демонстрации. Улицы мгновенно заполнили тысячи учащихся. Они шли с транспарантами: «Долой агрессоров — японских империалистов!», «Все на борьбу против прокладки японскими империалистами железной дороги Гирин — Хвэрен!» Эти призывы были написаны на корейском языке. Появились здесь и плакаты на китайском языке с надписью «Долой японских империалистов!», «Долой предателей!», «Мы против прокладки линии Гирин — Хвэрен!» Демонстранты ворвались на площадку провинциального Дома собраний за воротами Синькаймынь. Им преграждали путь сотни военных и полицейских. Демонстранты, натолкнувшись на них, ждали наших дальнейших распоряжений, скандируя боевые лозунги. Что бы ни случилось, но надо было продвинуть вперед колонны демонстрантов. Мы подняли на ноги группы пикетчиков, организованные из рабочих, окрестных крестьян и учащихся для охраны демонстрации.

Демонстранты, впереди которых стояли пикеты, положив руки на плечи друг другу, двинулись вперед, невзирая на штыки. На площадке Дома собраний состоялся массовый митинг, на котором я обратился к тысячам собравшихся с призывом сплоченными силами корейской и китайской учащейся молодежи решительно выступать против попыток японских империалистов проложить железную дорогу Гирин — Хвэрен.

После митинга все более вдохновленные демонстранты направились в сторону улицы Синыницзе, где находилось японское консульство. В обычное время почти никто не рисковал появляться здесь из-за произвола консульской полиции. Перед японским консульством демонстранты громко скандировали антияпонские лозунги, ничего не боясь. Они продолжали демонстрацию, шествуя по улицам Гирина: Дамалу, Бэйцзинлу, Чунц-зинлу, Шанъицзе и другим.

Японская железнодорожная компания, оказавшись под ударом демонстрантов Гирина, продлила на неограниченный срок открытие железной дороги Гирин — Дуньхуа. Японские торговцы, оставив свои магазины, удирали и скрывались в своем консульстве. Были разбиты вдребезги даже окна больницы «Дунъян», находившейся в ведении Компании южноманьчжурской железной дороги.

С каждым днем демонстрация шла на подъем. Учащиеся, разбившись на несколько групп, устроили трибуны в разных пунктах города, их было более десяти, и там с рассвета допоздна, не глядя и на ночь, демонстранты выступали с речами в знак протеста против прокладки этой железной дороги.

Антияпонские выступления, начавшиеся в Гирине, распространились на всю Маньчжурию. Учащаяся молодежь и население Чанчуня, откликнувшись на наши выступления, развернули яростную борьбу под лозунгом борьбы за уничтожение империализма, против прокладки шести железнодорожных магистралей. Они совершили налет на квартиру начальника управления железной дороги Гирин — Чанчунь.

Тогда и в Харбине и в Тяньцзине развернулась решительная борьба в знак солидарности патриотов, невзирая на многочисленные жертвы.

Поднялись и корейские соотечественники, проживавшие в Яньцзи. Чуть ли не каждый день писали о нашей борьбе и газеты в Корее.

Когда демонстрация принимала все более широкий размах, мы развернули еще более энергичную борьбу за бойкот японских товаров. Народные массы, вытащив из японских магазинов на улицу товары с японскими ярлыками, тут же сжигали их. Некоторые товары выбросили в реку Сунгари.

Борьба против прокладки железной дороги Гирин — Хвэрен, слившись с борьбой за бойкот японских товаров, вылилась во всестороннюю антияпонскую борьбу, принимая все более широкий размах. Встревоженные этим, японские империалисты подстрекали реакционную военщину на кровавые убийства. Эта военщина и открыла огонь по демонстрантам.

До этой поры мы придерживались позиции сдерживания реакционной военщины. Но поскольку она, стоя на стороне японского империализма, подвергла нас репрессиям, и нам нельзя было оставаться на позиции сдерживания ее. Под лозунгом «Долой реакционную военщину, спевшуюся с японским империализмом!» мы перешли к более крупной демонстрации, сочетая ее с похоронами жертв кровавого произвола. К этой Демонстрации присоединились многочисленные жители города, и она приняла наивысший, общенародный размах. Эта борьба длилась более 40 дней.

Японские империалисты, пытаясь поправить положение, спешно вызвали Чжан Цзосяна, пребывавшего в Мукдене, но попытками умиротворения и успокаивания, предпринятыми Гиринской военной комендатурой, не удалось сломить уже столь высокий дух борьбы масс.

Выступления против прокладки железной дороги Гирин — Хвэрен нанесли ощутимый удар по японским империалистам. Их особенно встревожило то, что корейский и китайский народы выступают сплоченными силами против оккупации ими Маньчжурии.

Наша борьба дала большой толчок националистам и тем, кто думал только удрать от борьбы, смертельно перепугавшись агрессии японцев.

А до этого времени националисты относились к нам, учащейся молодежи, прямо скажем, весьма неважно. Но они начали смотреть на нас другими глазами, увидев, как учащаяся молодежь в возрасте десяти-двадцати лет справлялась с такими большими делами, на которые они не смогли даже и осмелиться. С этой поры они уже перестали относиться к нам так пренебрежительно, признавшись, что на арену национально-освободительной борьбы выступили свежие силы из нового поколения, совершенно отличного от поколения старого.

В ходе борьбы против прокладки железной дороги Гирин — Хвэрен мы еще раз твердо познали, что силы народных масс неиссякаемы, что правильная революционная организация масс проявит такую большую силу, которую не сломить ни огнем, ни мечом.

И во мне тогда еще более укрепилась вера в силы масс, в силу народа. В ходе этой борьбы становились и более испытанными и методы нашего руководства движением. Боевую, революционную закалку на практике проходили мы, в том числе и я, росли и крепли и наши организации.

 

6. Публичная лекция Ан Чхан Хо о современном положении

В феврале 1927 года круги соотечественников Гирина были охвачены невиданным оживлением, встретив высокого гостя. Прибыл в Гирин через Пекин ветеран движения за независимость Ан Чхан Хо, занимавший тогда важный пост в Шанхайском временном правительстве.

Соотечественники в Гирине встретили его так торжественно, будто он — глава государства. Мы тоже искренне приветствовали его с задушевной песней «Ухожу я из Родины». Эту песню сочинил он, расставаясь с Отечеством, когда эмигрировал за границу. Она начинается словами «Ухожу, ухожу я, ухожу, оставив тебя» и кончается строкой «Ухожу я, но ты не горюй, Корея, моя любовь». После «аннексии Кореи Японией» учащаяся молодежь пела эту песню с особенной любовью. Больше всех пели эту песню эмигранты, и называли ее «Песнею эмигранта».

Корейцы всем сердцем любили песню «Ухожу я из Родины» и так же горячо и глубоко любили и уважали ее автора Ан Чхан Хо. Многие ценили личные качества и способности этого человека, говоря о нем четко и кратко: «Он кандидат в президенты». И это было не очень преувеличенное выражение. Даже руководители организаций Армии независимости, не считавшиеся с временным правительством, почитали самого Ан Чхан Хо весьма высоко, называя его «пионером движения за независимость».

Миру широко известно, что Ито Хиробуми, хорошо знавший цену Ан Чхан Хо, одно время даже предлагал ему сформировать кабинет Тосана (псевдоним Ан Чхан Хо) при условии поддержки политики Японии, пытаясь взять его в свои руки.

Сейчас земля Кансо провинции Южный Пхеньан известна как колыбель Чхоллима (легендарный крылатый конь, пробегающий в день тысячу ли, — ред.), родина Тэанской системы работы, метода и духа Чхонсанри. Но в период японского господства она была известна как край, родивший таких деятелей движения за независимость, как Ан Чхан Хо. Поскольку он был уроженцем Кансо, то люди западных районов Кореи обычно гордились тем, что он — их земляк.

Ан Чхан Хо утверждал, что наша страна поглощена японскими империалистами, потому что низки, недоразвиты национальные достоинства, качества нашего народа. И он организовал такие ячейки движения за независимость, как Общественная федерация, общество Синминхвэ, Товарищество молодых учащихся, Национальная ассоциация корейцев, группа Хынсадан, основал ряд учебных заведений и других учреждений культуры, в том числе Чомчжинскую и Тэсонскую школы, Тхэгыкскую библиотеку, а также издавал газету «Тоннип синмун» («Независимость» — ред.), внеся большой вклад в просвещение нации.

Среди ветеранов движения за независимость был и известный педагог по имени Ли Сын Хун (псевдоним — Намган). Когда Речь идет о Ли Сын Хуне, люди думают прежде всего об Осанской школе, самом знаменитом его детище. Это была известная частная школа, основанная Ли Сын Хуном, и содержалась она за счет его личных средств. Он был даже принят императором Рюнхи за заслуги в деле воспитания подрастающего поколения. В течение четырех столетий ни один из простолюдинов западных районов Кореи не был принят императором, а вот Ли Сын Хун первый из них встретился с королем наперекор прецеденту. Одного этого факта достаточно, чтобы представить себе, какой популярностью пользовался он тогда.

А ведь ставший столь знаменитым и авторитетным Ли Сын Хун раньше одно время торговал вразнос латунной посудой с целью нажить деньжонок, и позже стал богачом, имевшим недвижимое имущество в 500 с лишним тысяч вон. И вот этот человек приехал в Пхеньян, послушал речь Ан Чхан Хо, который разъяснял, что основой спасения и независимости страны является выращивание «реальных сил» путем развития просвещения. Восхищенный этой речью, он отрезал пучок волос на своей голове и, вернувшись в родной край, начал свою педагогическую деятельность. Пламенная речь Ана, преисполненная чувства любви к своей Родине и нации, вызвала переворот во взглядах на жизнь этого крупного торговца.

Это один из эпизодов, свидетельствующих о влиятельной и притягательной силе Ана как пионера национального движения. Итак, «Тоньа ильбо», «Чосон ильбо» и другие газеты Кореи сообщили крупными шрифтами весть о прибытии Ан Чхан Хо в Гирин.

Учащаяся молодежь посещала гостиницу «Саньфон», где он остановился, и упрашивала его прочесть публичную лекцию перед корейскими учащимися Гирина. И деятели движения за независимость тоже обивали пороги у него, упрашивая его выступить с публичной лекцией.

И Ан Чхан Хо охотно принял их предложение.

Деятели движения за независимость по разным каналам сообщили, когда и где АН Чхан Хо будет читать публичную лекцию о современном положении, вдобавок к этому вывесили большие объявления по улицам Шанбуцзе, Чалуцзе, Тунтяньцзе, Хэнаньцзе, Бэйдацзе, Нюмасянцзе и по другим улицам.

Соотечественники Гирина, читавшие эти объявления, оживились и взволновались этим важным известием и даже при встрече здоровались друг с другом, непременно повторяя: «Знаете ли вы, что приехал господин Тосан?»

Накануне, перед публичной лекцией, вечером я долго разговаривал с О Дон Чжином об Ан Чхан Хо.

О Дон Чжин (псевдоним — Соньам) с глубоким волнением и благодарностью вспоминал своего бывшего учителя, который обучал его в Тэсонской школе и с которым он встретился на чужбине через целые 17 лет. Он рассказывал, какие вопросы Ан Чхан Хо задал ему, когда он поступил в педагогическое отделение Тэсонской школы, и как этот учитель любил его в годы его ученичества. Он даже спел «Песню об учащейся молодежи», сочиненную Аном, вспоминая с глубоким уважением о том, какие титанические усилия тот прилагал, чтобы привить подрастающему поколению дух независимости. В частности, он говорил о жизни тех незабываемых дней, вспоминал много эпизодов, свидетельствующих о красноречии Ана.

При своей жизни и мой отец тоже не раз говорил об ораторском искусстве Ан Чхан Хо. Еще в годы жизни в Мангендэ я со слов отца узнал, что Ан Чхан Хо начал движение за независимость с пламенной речи и что слава его никак немыслима в отрыве от его красноречия.

Когда Ан Чхан Хо произносил свою речь, говорили, даже хозяйки простых домов, восхищенные его необыкновенным красноречием и глубиной теории об «идеальной деревне», жертвовали свои кольца и головные шпильки на осуществление этой его идеи. Правда ли это или нет? Если правда, то в чем секрет того, что его речь так трогала сердечные струны людей? Как хорошо было бы, если бы такая крупная личность постоянно находилась не в Америке или в Шанхае, а здесь, в Гирине…

— Если мне будет предоставлено право выбирать президента после достижения независимости страны, я буду выдвигать на этот пост в первую очередь кандидатуру господина Ан Чхан Хо, — сказал мне О Дон Чжин в тот вечер.

Эти слова удесятерили мои ожидания и любопытство к публичной лекции этого выдающегося человека.

Вначале Ан Чхан Хо провел церемонию, посвященную памяти погибшего патриота Ра Сок Чжу, на Дадунском заводе, расположенном за воротами Чаоянмынь, а потом приступил к лекции.

Представители трех группировок, деятели движения за независимость, действовавшие в этом городе, знатные люди, учащаяся молодежь, пришедшие на церемонию, почти все собрались в зале, где должна пройти публичная лекция. Все места были заняты полностью, и многим пришлось слушать лекцию, стоя у стен.

В тот день Ан Чхан Хо читал лекцию на тему «Будущее национального движения в Корее». Прочел он ее, как и предполагалось, прекрасно. Публика с самого начала была захвачена его красноречием, и было чем восхищаться. Он пылко говорил о дальнейшем пути корейской нации, продемонстрировав свою большую эрудицию в познании истории Востока и Запада, их прошлого и настоящего. В зале то и дело раздавались всплески аплодисментов, горячих и бурных. Конечно, главное было в содержании его лекции, в его позиции.

В своей лекции он горячо и глубоко, увлеченно растолковывал «теорию совершенствования национальных достоинств» и теорию об «идеальной деревне». Первая состояла из двух компонентов: «трактовки обновления собственных достоинств» и «концепции движения за укрепление национальной экономики».

В чем суть его «трактовки обновления собственных достоинств»? Она состоит в том, что наша страна, слаборазвитая по нынешним понятиям, стала японской колонией потому, что у нашей нации низок уровень собственного достоинства и самовоспитания, и поэтому каждый должен повысить свое достоинство с тем, чтобы жить честно, работать добросовестно и жить дружно. В его утверждениях было что-то вроде толстовщины, выраженной в «теории самосовершенствования», и взгляда Ганди, считавшего, что человек не может овладеть свободой до тех пор, пока он не преобразует и не закалит самого себя.

То было время, когда симптомы серьезного мирового экономического кризиса проявились в разных сферах жизни и заставили людей дрожать от тревоги и страха за свою судьбу. Поднял голову империализм, носивший крайний фашистский характер и жестоко душивший самостоятельность человека штыком и петлей.

Мелкобуржуазная интеллигенция трепетала перед лицом могучей силы вооруженного пушками и броней империализма. В обстановке такого времени она нашла духовное убежище в непротивлении. Непротивленчество было последним приютом, который ищут люди, слабые революционным духом или вовсе его не имеющие и устрашившиеся угрозы нападения империалистов. Не имея силы воли к противоборству с контрреволюцией, эта интеллигенция в конце концов стала кричать о непротивлении.

У нас в стране непротивленчество нашло свое выражение в реформизме. После Первомартовского народного восстания некоторые руководители национального движения, отказавшись от революционной позиции — ликвидации колониального господства японского империализма методом активного сопротивления, широко развернули движение за выращивание «реальных сил» нации, нацеленное на повышение моральных качеств и уровня экономической жизни нашего народа. Они считали высшим знаменем национального движения развитие просвещения и национальной промышленности. Современная интеллигенция, составлявшая главную силу руководства национального движения, пыталась спасти нацию от экономической катастрофы посредством постоянного пользования отечественными товарами и развития национального предпринимательства. Она выбросила лозунг «Свое хозяйство — за счет своих собственных сил!» и вела общенациональное движение за поощрение материального производства, направленное на прокладывание пути к экономическому самообеспечению.

Руководитель этого движения Чо Ман Сик проходил всю свою жизнь в корейских брюках, блузе и турумаги (халат — ред.) из хлопчатобумажной ткани, что символизировало его привязанность к постоянному пользованию товарами отечественного производства. Даже визитная карточка у него была из ханчжи (бумага старого корейского производства — ред.). И обувь он носил не иностранную, а только корейскую.

Насаждению национал-реформизма во многом способствовала статья Ли Гван Су «Теория преобразования нации». Читая ее, легко понимаешь сущность реформизма и его опасность.

Когда я читал эту статью, мне претило больше всего то, что Ли Гван Су считал корейскую нацию «низшей». Я думал, что Корея — страна слаборазвитая, но никогда не считал, что корейская нация — «низшая».

Нет, наша корейская нация есть нация цивилизованная и мудрая, создавшая первые в мире бронированный корабль и металлический шрифт, славная нация, внесшая огромный вклад в развитие культуры Востока. Наши предки сделали немалый вклад и в развитие японской культуры. Обладая стойким духом самозащиты, наша нация никогда не мирилась с агрессией иноземных врагов и издревле демонстрировала свою мощь на всю Азию. Мораль нашего народа, чистая, как хрусталь, вызвала восхищение во всем мире.

Разумеется, обычаи и привычки нашего народа не свободны от недостатков. Но эти недостатки не решающие, не составляющие главное качество нации, они частные и второстепенные. И нельзя же второстепенное выдавать за главное в национальном характере.

Пропагандируя свою «Теорию преобразования нации», Ли Гван Су говорил, будто корейцы порабощены по причине своей «низшей национальности». Но нет, Корея порабощена не из-за «низшего качества» самой нации, а из-за коррупции и бездарности правителей. Тон утверждения Ли Гван Су, так сетовавшего на «низость» корейской нации, смахивал на тон японских империалистов. Им стоило только открыть рот, как из него лилась несусветная клевета на нас как на «низшую нацию». Они разглагольствовали, что Япония, мол, должна «охранять», «руководить» и «контролировать» эту «низшую» нацию.

«Теория преобразования нации» — это открытый ренегатский акт Ли Гван Су, составленный в угоду оккупантам — японским империалистам. В вознаграждение за этот ренегатский акт он, бывший участник движения за независимость, получил возможность избежать кары и писать свои повести о любви, спокойно сидя под самым носом генерал-губернаторства.

Вначале он как романист пользовался большой любовью читателей. Массы любили его за произведения передового содержания, отвечавшие вкусу читателей. Он писал много романов в новом стиле, и его называли чуть ли не основоположником современной прозы Кореи. Однако его «Теория преобразования нации» охладила любовь читателей к нему. Элементы реформизма, промелькнувшие в его романах, в этой его статье проявились во всей своей наготе.

Современная интеллигенция, ведшая национальное движение по руслу реформизма, намеревалась даже создать частным образом корейский вуз за счет средств, собранных через движение за возмещение государственных займов. Но генерал-губернаторство не разрешило основывать такой вуз, который мог бы стать кузницей кадров для движения за независимость страны.

Ненасильственное движение за поощрение развития материального производства тоже натолкнулось на сопротивление японских империалистов. Генерал-губернаторство не могло закрыть глаза на то, что корейцы пользуются только корейскими товарами, не употребляя навязываемые им Японией предметы потребления. Они с самого начала считали эту кампанию за антияпонское движение, имевшее целью бойкот японских товаров, и яростно препятствовали ей.

Реформистское движение, проводившееся под вывеской выращивания «реальных сил», явилось консервативным и пассивным движением сопротивления, которое проповедовало любовь к стране и нации как идеал, но как метод предполагало лишь ненасильственное выступление. На самом деле это была бредовая мечта — стремление ковать экономическую силу нации в пределах, допускаемых генерал-губернаторством, и лишь так противостоять экономической экспансии японского империализма. Ведь это азбучная истина — Япония не допустит свободного развития национальной промышленности Кореи, которая похоронит и саму Японию. Но эти идеалисты полагали, что путь к существованию нации будет открыт, если создать предприятия и широко пользоваться товарами отечественного производства. Чем объяснить такое?

Деятели национального движения, которые разложились и скатились в болото реформизма, не видели и не хотели видеть саму природу империализма. Они перешли от вооруженного сопротивления к мирному культурному движению, что означало отступление в методах борьбы. А это и было движение, исповедующее мирное сосуществование или примиренчество с колонизаторами. В обстановке мирного сосуществования или примиренчества неизбежно происходит перерождение. И в самом деле немало реформистов позже выбыли из рядов национального движения или превратились в ренегатов — лакеев японских империалистов.

Теория выращивания «реальных сил» Ан Чхан Хо (ее называли также теорией подготовки) как разновидность концепции самоподготовки была теоретической опорой национал-реформистов. Он называл корейскую нацию самой низшей в мире по духовному воспитанию и даже утверждал, что наша нация сможет построить суверенное независимое государство только тогда, когда она цивилизуется по крайней мере до уровня американцев и англичан.

Вместе с тем атмосфера в зале показала, что, видимо, большинство публики сочувствует утверждениям оратора. Были и такие, что даже и слезу пустили, восхищенные его речью. Конечно, нельзя было отрицать того, что через эту публичную лекцию красной нитью проходил и дух патриотизма.

Что же касается меня, то я разочаровался, обнаружив в его речи опасные элементы, которые могут выхолащивать стремление народных масс к активной борьбе. Словом, в его утверждениях были сомнительные моменты.

Конечно, и я сочувствовал утверждениям оратора о том, что каждый должен работать над собой, повышать свои личные качества и на этой основе выращивать реальные силы нации. Но никак не мог я одобрять его мнение, что наша нация является нацией самых низких духовных качеств в мире, и его реформистскую методику выращивания «реальных сил». Во всяком случае подготовка реальных сил должна быть процессом, способствующим борьбе за независимость, но сама она не может заменить собою революцию в целом.

Однако Ан Чхан Хо пытался заменить борьбу за независимость выращиванием «реальных сил». Борьба за независимость не развивается сама собой в результате выращивания этих сил, а он ни слова не сказал о том, как организовать силы нации, как мобилизовать их на достижение окончательной победы. В частности, ни слова не было сказано о насильственной борьбе, которая должна быть основной формой национально-освободительной борьбы.

Было сомнительной проблемой и утверждение, что в Маньчжурии необходимо развивать промышленность, которая, мол, могла бы стать основой независимости. А кто же предоставит кредиты на строительство, например, электростанции той нации, которая лишена государственной власти? Пусть какие-то державы дадут кредиты, но разве можно строить электростанцию и наладить рисоводство на чужбине, когда вся территория родной страны оккупирована японскими империалистами? А оставят ли японские самураи в покое корейцев, чтобы они занимались такими делами?..

Я не мог дальше слушать такую лекцию спокойно и задал оратору вопросы, правда, письменные, следующего содержания:

«Вы говорили о необходимости выращивать „реальные силы“ корейской нации путем развития промышленности и просвещения. А возможно ли это в условиях, когда страна целиком оккупирована японскими империалистами?

Вы говорили, что наша нация является низкой по уровню духовного воспитания. Что вы имеете в виду конкретно?

Вы говорите о таких державах, как США и Англия. Неужели нам нужно следовать их примеру? Можем ли мы добиться независимости при их „помощи“?»

Эта записка была передана ему через учащихся, сидевших в первых рядах, и председательствующего. Я, охваченный духом противоречия, посмел задать такие вопросы в письменном виде, но на душе у меня не было спокойно, когда увидел, как председательствующий с тревожным выражением на лице устремлял взгляд в сторону, где сидели учащиеся.

Я беспокоился, как бы не слишком сильно разочаровались почитающие Ан Чхан Хо деятели движения за независимость и сотни слушателей, если у оратора испортится настроение от этих вопросов. Если не будет успеха от публичной лекции Ан Чхан Хо, то и О Дон Чжин, прилагавший особые усилия для организации лекции, мог бы обидеться на меня, задавшего такие письменные вопросы.

Разумеется, я не ожидал и не желал подобного результата. Я задал оратору эти вопросы с надеждой, чтобы он, получив их, хоть на минутку бы пересмотрел свои утверждения и не продолжал распространяться о вредных идеях, противоречащих национальному достоинству и духу самостоятельности. В то же время меня подмывало услышать от него самого, которого уважают как ветерана движения за независимость, новый курс или стратегию движения за независимость, которые он еще не высказал публике.

Однако дело обернулось совершенно иначе, чем я предполагал. Он некоторое время молча разглядывал мою записку, а потом спросил председательствующего о чем-то. Позже Сон Чжон До сказал мне, что Ан Чхан Хо спросил председательствующего, знает ли он Ким Сон Чжу, чье имя проставлено под запиской. И вдруг речь Ан Чхан Хо охладела — та речь, которая брала в оборот аудиторию таким пылким тоном. Оратор поспешно кончил лекцию, которую до этого читал так уверенно и гладко, и торопливо покинул кафедру. Видимо, он принял мои вопросы очень серьезно. Они были заданы мною ему совсем не для такого воздействия, они были скорее лишь намеком на что-то, а не ударом, на который надо вот так отвечать, а оратор даже без единой реплики сам прекратил лекцию на полдороге.

Разочарованные его поступком слушатели хлынули к выходу, а некоторые и вслух высказали свое недоумение, почему он стал вдруг таким тщедушным.

А в этот момент и произошло такое неожиданное событие. Гиринская военная комендатура подняла на ноги несколько сот жандармов и полицейских, которые внезапно влетели в зал, где шла всего лишь мирная публичная лекция, и арестовали более 300 человек. Мигом оказались в камере полицейского управления Хен Мук Гван, Ким Ри Дэ, Ли Гван Рин и многие другие деятели движения за независимость, не говоря уж о самом ораторе Ан Чхан Хо.

Этим повальным арестом дирижировал за кулисами Кунитомо из полицейского департамента генерал-губернаторства в Корее. Появившийся в Мукдене одновременно с приездом Ан Чхан Хо в Гирин, Кунитомо сообщил Ян Юйтину, командующему китайской жандармерией, что в Гирине собралось несколько сот корейских коммунистов, и предложил ему арестовать их.

По приказу Яна полицейские и жандармы Гиринской военной комендатуры под закулисным дирижированием Кунитомо вели обыск жилых домов корейцев и развернули невиданную операцию по повальному аресту, налетев на Дадунский завод.

Хотя Ан Чхан Хо читал публичную лекцию неудовлетворительно, но мы не могли сдержать своего пламенного гнева от того, что враги забрали его и несколько сот корейцев, ни в чем не повинных. Тем более еще и потому, что Ан Чхан Хо был арестован в момент, когда он уже прекратил свою лекцию, получив вот эти письменные вопросы. Мне даже подумалось, будто эта цепная реакция была вызвана моими письменными вопросами. Очень мучила меня эта мысль.

Военщина Чжан Цзолина, господствовавшая на Северо-Востоке Китая, вступила в сговор с Японией через «соглашение Мицуи» и подвергала жестоким репрессиям корейских коммунистов и деятелей антияпонского движения за независимость. Это соглашение было пресловутым договором, имевшим своей целью искоренить очаги национально-освободительной борьбы корейцев в Маньчжурии. По этому соглашению выдавали даже премии приспешникам, схватившим корейских патриотов. Нашлись даже реакционные китайские чиновники, которые занимались лживыми доносами, чтобы заполучить эти премии.

Кампания группового ареста, проведенная на Дадунском заводе, тоже явилась жестокой репрессией, совершенной реакционной военщиной Чжан Цзолина при подстрекательстве японских империалистов.

Мы немедленно созвали собрание членов Союза свержения империализма и серьезно обсуждали меры по освобождению арестованных. Потом встретились с деятелями движения за независимость и обсудили с ними, каким методом освободить заключенных. Они же, перепуганные насмерть, оказались тут совершенно беспомощными.

Мы утверждали, что Ан Чхан Хо и всех других арестованных можно освободить, если оказать давление на Гиринскую военную комендатуру сплоченными силами. Подчеркивали при этом, что самой действенной мерой является мобилизация сил масс. А эти деятели отвечали нам: «Вряд ли вы с пустыми руками сможете заставить сдаться эту жестокую комендатуру. Может быть, надежнее будет дать им деньги и взятки, нежели шуметь, подняв массы». Они опять проявили свою привычку не доверять силам масс.

Я настойчиво уговаривал их, что сплоченными силами масс вполне можно решить вопрос, который не решишь и деньгами. Затем мы провели в Гиринской церкви, которую содержал Сон Чжон До, массовый митинг с участием деятелей движения за независимость, корейских знатных людей, учащейся молодежи и детей города. Мы объясняли участникам митинга, что комендатура в сговоре с японскими самураями схватила многих корейских патриотов и ни в чем не повинных соотечественников, и предупреждали, что она может отдать японской полиции всех арестованных, получив за это даже и небольшую сумму денег. Мы обратились к ним с призывом: «Ясно, что корейские патриоты будут подвергнуты жестоким наказаниям, если они будут отданы в руки японцев. Поэтому корейцы, любящие соотечественников и Родину, должны сплотиться единой волей и встать на массовое движение за освобождение патриотов».

Когда мы развернули движение за освобождение Ан Чхан Хо, немало людей недоумевающе качали головами. Не говоря уже о националистах, нашлись такие и среди тех, кто участвовал в коммунистическом движении, даже среди учащейся молодежи, находившейся под нашим влиянием. Они говорили: зачем, мол, так стараются спасти Ан Чхан Хо люди, которые задали даже письменные вопросы против его теории.

Я ответил им:

— Мы ставим под вопрос идеологию Ан Чхан Хо, но не выступаем против него самого как человека. Он тоже кореец и патриот, борющийся за независимость Кореи. Как же нам не спасти его?

Тогда я выдвинул на первый план великий принцип — многострадальные корейские соотечественники должны объединить свои силы в такой трудный момент.

Я отвергал публичную лекцию Ан Чхан Хо с тем, чтобы он более активно включился в священную борьбу за возрождение Родины, отказавшись от низкопоклоннической, реформистской позиции и нигилистического подхода к своей нации. Цель нашей идеологической борьбы с националистами заключалась не в том, чтобы свергнуть их, а в том, чтобы пробудить их и сплотить как можно больше людей под знаменем антияпонской борьбы.

После массового митинга, проведенного под знаком освобождения Ан Чхан Хо, на стенах зданий и на телеграфных столбах города Гирина появились листовки и воззвания с надписью: «Китайская полиция без всяких оснований заключает в тюрьму и истязает корейских соотечественников», «Китайские власти не должны попасться на удочку японских империалистов!», «Немедленно освободить брошенных в тюрьму корейских соотечественников!»

Мы также послали статьи в редакции китайских газет и возбудили общественное мнение. Молодежь, дети, жители Гирина каждый день шли массами в комендатуру и кричали, требуя освобождения заключенных. Иногда даже устраивали демонстрацию перед комендатурой. Мы прилагали все усилия к тому, чтобы реакционная китайская военщина не могла отдать в руки японских империалистов арестованных корейских деятелей движения за независимость.

Под таким давлением масс комендатура выпустила на волю Ан Чхан Хо и всех других заключенных, продержав их в заключении более 20 дней. Очень обрадовало меня освобождение Ан Чхан Хо, достигнутое нами в напряженной борьбе. Мы посетили деятелей движения за независимость, чтобы встретиться с Ан Чхан Хо, который был выпущен на волю и вернулся к своим коллегам. Я втайне надеялся, что он хоть немного поймет наше чувство, выраженное в заданных ему вопросах.

Однако он весьма поспешно покинул Гирин сразу же после выхода из тюрьмы. Не знаю точно, с какими чувствами вернулся он в Шанхай, но глубоко уверен, что он покинул Гирин, воспрянув духом, с новым боевым настроением. Об этом свидетельствовала и его дальнейшая жизнь. Он, не запятнав имени патриота, до последней минуты своей жизни стойко вынес все выпавшие ему на долю испытания.

Мы с ним ни разу больше не встретились. Спустя 10 с лишним лет, когда мы вели вооруженную борьбу в горах Пэкту, он был арестован японцами и умер от болезни, нажитой им за решеткой.

Тогда я, узнав об этом, очень горевал, что он, посвятивший всю свою жизнь делу просвещения и сплочения нации, умер так рано и не увидел дня независимости своей Родины. Однако на этом не прервалась навсегда моя связь с ним, установленная необычным случаем. Он ушел, но после освобождения страны его младшая сестра Ан Син Хо работала вместе с нами, став заместителем председателя Центрального Комитета Союза демократических женщин Кореи.

Вернувшись с триумфом на Родину после освобождения страны, я узнал через действовавших внутри страны патриотов, что она живет в районе Нампхо. В то время там работал товарищ Ким Ген Сок посланцем. Я дал ему задание найти Ан Син Хо. Спустя несколько дней поступило донесение, что она найдена. Я спросил его по телефону, каков у нее идейный настрой. Он ответил, что она ходит всегда с библией под мышкой и, видимо, является завзятой верующей. Я сказал ему, что она — младшая сестра известного павшего патриота и потому, наверно, хранит чувство патриотизма, хотя она верит в бога. Посоветовал ему помогать ей как следует, не упуская ее из-под своего партийного влияния. Он не очень охотно ответил, что это будет сделано.

То было время, когда на верующих у нас смотрели сквозь призму предрассудков. И не сразу это отрицательное явление исчезло, несмотря на наше неоднократное предупреждение.

Через несколько месяцев он сообщил мне радостное известие — Ан Син Хо вступила в партию и отдает всю себя построению новой Кореи, а партийный билет носит при себе, вложив его в страницы библии. Мне дорого было знать, что патриотический дух Ан Чхан Хо покоится не только в земле.

Глядя на Ан Син Хо, честно работающую на благо Родины народа, мы вспоминали о полном перипетий жизненном пути ее брата — борца за независимость и с глубоким волнением вспоминали его заслуги перед нацией.

Во время Совместного совещания представителей Севера и Юга Ким Гу, враждовавший всю свою жизнь с коммунизмом, удивился, встретившись в Северной Корее с Ан Син Хо. Он, наверно, не мог даже и представить себе, чтобы коммунисты выдвинули младшую сестру одного из лидеров Шанхайского временного правительства на пост заместителя председателя ЦК Союза демократических женщин Кореи. Она была его любимой и невестою в молодости.

Наше доверие к ней было именно доверием к самому Ан Чхан Хо. В то же время это было и наше почтение и поклон перед всеми предшественниками движения за независимость, которые связаны с нами кровными узами патриотизма в рамках единой нации, независимо от идеалов и вероисповедания.

 

7. Слияние трех фракций

20-е годы можно охарактеризовать в общем плане как период ускорения процесса соединения антияпонских патриотических сил в единый фронт. Предтечи и патриоты Кореи, искренне заботившиеся о будущей судьбе нации, прилагали огромные усилия для единства и сплоченности антияпонских сил. Они убедились в том, что это и есть фундамент для достижения независимости страны.

Различные организации рабочего движения, быстро появившиеся по мере распространения нового идеологического течения под влиянием Октябрьской социалистической революции в России и Первомартовского народного восстания, объединились в середине 20-х годов во Всеобщую федерацию рабочих и крестьян Кореи. Работа по объединению антияпонских патриотических сил проводилась и в лагере национализма.

В 1927 году в обстановке созревания условий создания единой национальной партии создалось общество Синганхвэ — организация совместного фронта коммунистического и националистического лагерей, которая вначале объединяла в своих рядах десятки тысяч человек.

Процесс объединения антияпонских патриотических сил приобретал широкий размах и в Маньчжурии, превратившейся в очаг движения за независимость. Многочисленные мелкие организации этого движения, появившиеся в Маньчжурии, как грибы после дождя, после «аннексии Кореи Японией», проходили бесконечный процесс объединения и разъединения и, наконец, к 1925 году разделились в основном на три группировки Чоньибу, Синминбу и Чхамибу. Эти фракции действовали каждая независимо.

Но эти три организации, как средневековые княжества, работали врозь, повернувшись спиной друг к другу. Каждая из них, проводя линию на границе подчиненной ей территории, занималась делами без всяких кооперативных связей с другими фракциями. Такая ситуация поставила их перед опасностью отдельного уничтожения перед лицом непрекращающихся нападений японских империалистов. Инциденты в Хуньчуне, Синцзине, Гумалине и ряд других непрерывных крупных убийственных операций японских войск и «соглашение Мицуи» нанесли большие удары организациям Армии независимости в Маньчжурии.

После позорного поражения в сражениях на Фэнвудуне и Циншаньли непрерывно наращивались силы японской армии с целью сдерживания военных действий Армии независимости. Был пущен в ход и пресловутый принцип психологической войны: если убит один японский солдат, то убивайте в отместку десять корейцев. Эти убийственные операции загоняли растущую Армию независимости в пассивное положение.

В такой обстановке лидеры всех фракций, с головой ушедшие в грызню за гегемонию, были вынуждены искать путь слияния организаций движения за независимость в качестве меры преодоления трудностей, на которые натолкнулась Армия независимости.

С самого начала появления трех фракций передовики движения за независимость, признав актуальную необходимость их соединения, делали все возможное, чтобы осуществить слияние.

К тому времени три администрации бесполезно тратили свои силы на соревнование за расширение подчиненных им территорий, относясь друг к другу с враждой и неприязнью. Грызня за гегемонию иногда порождала трагические столкновения и кровопролитие.

Летом 1925 года я стал очевидцем того, что руководители трех фракций проводили в Фусуне крупное собрание, на котором председательствовал мой отец, и серьезно обсуждали вопрос о путях объединения организаций. Собрание шло 10 дней в трех местах — в Фусуне, Ваньлихэ и Яндицуне. Места собрания менялись. Результатом этого форума было создание Общества по содействию коалиции национальных организаций.

Деятели общества ускоряли подготовительную работу по созданию единой национальной партии и вместе с тем, поддерживая непрерывную связь с руководителями различных групп, много раз проводили совещания с целью обсуждения вопроса самоуправления проживающих в Маньчжурии корейских соотечественников и слияния организаций революционного фронта.

Собрание продолжалось в разных местах. В дни собрания возникло еще такое сказочное «дело с ванба».

К тому времени Ким Дон Сам, Чвэ Дон О, Хен Мук Гван, Сим Рён Чжун, Рим Бен Му, Ким Дон, Ли Ен, Сон Сан Ха и другие руководители трех фракций, собравшись в Синьаньтуне, проводили собрание по вопросам слияния организаций. Это село расположено примерно в 12 километрах на юго-запад от железнодорожной линии Гирин — Чанчунь. Синьаньтунь вместе с Гирином, Синцзином и Хуадянем были очагами политического движения в Маньчжурии, которые можно пересчитать по пальцам.

Полиция японского консульства, пронюхав тайну собрания по сотрудничеству трех фракций, направила на места пять лазутчиков в форме простых жителей.

Шпики добрались до поселка Дунсяншугоу близ Синьаньтуня и начали осведомляться о собрании, претворяясь, будто ловят черепаху. Подоплеку этой шпионской затеи разоблачила сельская молодежь и сама же расправилась со всеми этими шпиками. Молодые люди, связав этих агентов одной веревкой, потопили их в реке Сунгари.

Полиция японского консульства в Гирине, проинформировав об этом событии полицейское ведомство Китая, пыталось навязать ему проведение совместного обыска мест этого происшествия и Синьаньтуня. Предлог? Мол, корейцы убили добрых граждан Японии. Об этом участникам собрания, делегатам трех фракций, сообщил О Ин Хва, служивший в то время в полицейском ведомстве переводчиком. Делегаты, объявив перерыв собрания, покинули Синьаньтунь.

В народе это прозвали «делом с ванба». «Ванба» — по-китайски черепаха в пренебрежительном выражении.

Собрание по объединению организаций движения за независимость сопровождалось множеством трудностей, перипетий и зигзагов. Если первой трудностью была цепкая слежка и подрывные акты японских империалистов, боявшихся слияния трех группировок, то наибольшей трудностью стало противоборство между группами, возникшими в каждой из фракций. Так, фракция Чоньибу разделилась на группы Чхоксонхвэпха и Хебихвэпха, а в Синминбу противостояли друг другу группы Кунчжонпха и Минчжонпха, в Чхамибу одни группы выступали за Чхоксонхвэпха, другие — за Хебихвэпха. Дрались они каждая друг против друга. Ким Дон Сам, Ли Чхон Чхон, Ли Чжон Гон и другие лица группы Чхоксонхвэпха вышли из фракции Чоньибу, а группа Кунчжонпха во главе с Ким Чва Чжином и Хван Хак Су рассталась с фракцией Синминбу.

Собрание чаще всего проводилось в Гирине. Тут на улице Шанъицзе был рисоочистительный завод «Фусинтай», владельцем которого был кореец. Участники движения за независимость, проживавшие в Гирине, использовали конторку завода как спальню, так и рабочий кабинет. Частыми клиентами были здесь и те, кто приезжал из Северной, Южной и Восточной Маньчжурии или уезжал в эти районы. В «Фусинтае» не проходило ни одного тихого дня.

По календарю начинался новый год, но собрание проходило непрерывно, можно сказать, бесконечно. «Фусинтай» находился как раз около дороги, по которой я ходил в Юйвэньскую среднюю школу, и мне предоставлялись довольно часто случаи общения с участниками собрания — представителями фракций.

Хозяин «Фусинтая» был националистом, который с симпатией относился к коммунизму. Мелкий предприниматель, получая оплату за порушку и очистку зерна, он зарабатывал деньги себе на пропитание.

Однажды я захожу на этот рисоочистительный завод и знакомые старики представляют меня Ким Чва Чжину, Ким Дон Саму, Сим Рён Чжуну и другим делегатам трех фракций.

— Вот перед вами сын Ким Хен Чжика.

А потом сказали как бы в шутку:

— Но знаете, дружки, по идеям он с нами врозь, идеи у нас с ним не одни и те же.

Так мне и приклеили вот такой ярлык.

Я отвечаю им, улыбаясь:

— Что вы говорите! Не понимаю, почему вы так говорите. Вы-то, уважаемые, хотите независимости Кореи? Вот и я тоже за независимость Кореи. Значит, идеи у нас и не могут быть иными.

— А мы так говорим потому, что вы за какое-то социалистическое движение.

Вот тут мне и предоставилась хорошая возможность для пропаганды коммунизма.

— Сейчас молодежь выступает за коммунистическое движение. Это тенденция мировая. Да к этому стремятся прежде всего люди молодые. Почему бы и нам, корейской молодежи, не бороться за коммунизм, если все другие так поступают? Если мы не видим новое, если все время цепляемся за старенькое, что же будет с будущим Кореи? У вас-то, уважаемые, свое дело, а мы же поколение другое. Мы обидимся, если вы не поймете биения нашего молодого сердца.

— Чем бы ты ни занимался, — отвечают старики, — это нас не касается. Вряд ли вы свергнете нас.

Я вежливо спрашиваю:

— А почему вы говорите, что мы, молодежь, собираемся вас свергать?

Подобные случаи и после не раз бывали.

По дороге порой заглядываю в «Фусинтай», но почему-то не слышу и речи о соединении трех организаций. Лидеры Армии независимости так затягивали свои собрания, что даже раздражало нервы.

Общаясь с руководителями этих трех фракций, я мог вникать и в глубь их будничной жизни. А она-то была у них такая серая и скучная.

Как я уже говорил, близ Чаоянмыня, в окрестности Гирина, была гостиница «Саньфон». Когда объявлялись перерывы собраний, руководящие кадры Армии независимости собирались в этой гостинице и устраивали всякие заговоры для сдерживания противостоящих им группировок.

А неподалеку от гостиницы находилась церковь Сон Чжон До, которую мы использовали как место для массовой работы. И естественно, что по субботам после обеда и по воскресеньям случалось и мне заглядывать в жизнь верхушек Армии независимости — клиентов этой гостиницы.

В выделенной для них комнате всегда лежала шахматная доска — такая, что вся лоснилась от пятен, оставляемых запачканными руками шахматистов. Эти шахматы хозяин гостиницы сделал специально для скучающих гостей, пусть, мол, развеют свою скуку хоть за ними.

Старички Армии независимости целыми днями тем и занимались, что или трепали языками, или объявляли шах королю.

Хозяин и хозяйка так усердно ухаживали за главарями армии, что у них уже почти иссякла вся силушка. Приходят гости — и они кормят их самыми хорошими рисовыми блюдами, а рис — очищенный на мельнице «Тайфэнхэ», подавали им к столу и мясо, и тубу (соевый творог — ред.), и рыбу, и всякое другое.

Командиры Армии независимости как усядутся, так целые ночи и проводят за шахматами, а на ночную трапезу еще получают куксу из гречневой муки.

И все это, как сказала хозяйская дочка, даровое. Она даже жаловалась, что от волнения даже спать не может, да и некогда ей поспать-то, все время на побегушках, — то за табаком, то за водкою.

Однажды она сказала матери:

— Мама, мы так ухаживаем за ними, что не пройдет и трех месяцев, как мы станем нищими.

А мать за это возьмет доченьку да еще и отругает:

— Чего нам для них жалеть-то? Ведь они-то сражаются, чтобы вернуть потерянную Родину. Как все будет готово, так они и уйдут воевать. Больше такой чепухи и не говори.

Однако храбрецы эти, командиры Армии независимости, вообще и не собирались идти на поле боя. Собрав оружие, они скрыли его в сарайчике и праздно проводили день за днем, даже и не вспоминая о нем. Когда мы заходим, старики открывают какие-то бухгалтерские журналы, делая вид, будто чем-то занимаются. Им, сказать по правде, конечно же, не хотелось показаться лодырями перед молодежью, вот они и ведут себя так, с настороженной оглядкою на других.

Бывало, иной день они, грохоча кулаками и деревянными валиками по столу, осыпали собеседников руганью, какую непозволительно бы вырвать изо рта у любого хулиганствующего брехуна. Дело в том, какая группа одержит реальную власть после слияния трех фракций? Каждая из них выдвигала вперед свою группу и клеветала на другую. Дескать, наша группа, видишь, имеет более длительную историю и большие заслуги, чем ваша, имеет больше территории, больше жителей и так далее. А свечереет — и они опять сидят вместе за попойкой, всю ночь наговорятся во хмелю и на другой день поднимаются из своих постелей к полудню.

Однажды в воскресенье мы отправились в «Тайфэнхэ». И встретились там с пожилым человеком — министром финансов Шанхайского временного правительства, с которым и пришлось вести нам словесную войну.

Он со своими партнерами приехал в Гирин, и вот уже несколько месяцев участвуют они в собрании по слиянию трех группировок. Он охотно заигрывал с молодежью, порой высказывал даже «прогрессивные» слова. И мы на встречах относились к нему с почтением, открывали перед ним всю свою душу, выплескивали из нее все, что в ней было.

В тот день мы, разговаривая с ним о том о сем, немножко покритиковали Шанхайское временное правительство. Мы, молодые, окружив его тесным кольцом, «атаковали» его:

— Вы и ваши коллеги нисколько не думаете о судьбе Родины и нации. Какова участь у нашего народа — это вас нисколько не интересует. Даже на чужбине вы, изгнанные из Родины, деретесь друг с другом, чтобы каждый из вас занял высокий чиновный пост. Так скажите, пожалуйста, как вы смеете говорить о патриотизме, враждуя между собою? Пускай вы будете и в чинах, — чего вы так-то добьетесь? Всего-навсего соберете в деревнях пожертвования на военные цели, командуя несколькими крестьянскими семьями. К чему эта ваша грызня за власть, какая власть и над кем?

И такой знатный министр финансов растерялся перед нашими упреками и советами и ничего не мог молвить в ответ. И вдруг, вконец рассердившись, обругал нас за то, что мы, мол, обидели его.

— Вы против меня? Да, да, вы правы! Вы люди умные, а мы же дураки. Вот выйду и посрамлю и себя и вас всех!.. — рычал он.

И с таким отчаянным криком он тут же, увы, вдруг начал поспешно раздеваться и бросать одежду куда попало. Вижу: он собирается голым выбежать на улицу и в таком непотребном виде, мечась по улице, показать при всех себя как опозоренного нами корейца. Он, видимо, думал: «Да, обиделся, зато посрамлю и саму нацию!»

За всю свою жизнь я встречался с таким множеством совершенно разных людей, но такого нахала больше нигде и никогда не видел. Вывеска-то у него — боже мой, министр временного правительства, а по поведению — ужасный нахал и хулиган. Просто беда, если он, действительно, выбежит за стены мельницы тогда уж и верно — позор министра финансов будет и нашим позором, это уж позор корейца.

Мы бросились его успокаивать и с большим трудом, собрав раскиданную им одежду, насилу надели ее на него.

Возвращаясь домой, мы тогда пообещали друг другу больше никогда не общаться с такими типами. Всего лишь за критику он, так разобиженный, посмел голым выбежать на улицу! Как же ему, такому нахалу, быть честным в движении за независимость! Другое дело, если так поступает несмышленыш с голым пупком, а он-то ведь человек солидного возраста, что же это за политический деятель такой!..

Этим человеком было крепко опозорено Шанхайское временное правительство. В то время в Маньчжурии и без того много людей уже косилось на это правительство за фракционную грызню, за попрошайническую дипломатию, за разбазаривание военных расходов и дармоедство. Да и то сказать, это временное правительство не ограничивалось только сбором подушного налога и обязательной сдачей «пожертвований для спасения Родины». Дело дошло до того, что стали выпускать облигации, искали толстосумов и давали им так называемые «удостоверения» о назначении на должности начальников провинций, уездов и волостных управ, получая с них за это соответствующую мзду, то есть попросту продавали чины и должности.

Пока националисты не достигли слияния группировок и продолжали грызню между фракциями, японские империалисты заслали к ним своих приспешников и при их помощи без особого труда арестовывали борцов за независимость. Самой горькой утратой тогда был арест О Дон Чжина. Японская полиция использовала своего агента Ким Чжон Вона, который соблазнил О Дон Чжина сладкими словами: мол, если связаться с корейцем Чвэ Чхан Хаком, с этим крупным владельцем золотого прииска, находящимся в Чанчуне, то можно иметь большой фонд для движения за независимость. Поддавшегося такому соблазну доброго человека арестовали на вокзале Синлуншань близ Чанчуня.

Получив эту весть, я так был возмущен и встревожен, так убивался, что даже потерял аппетит.

Но, как говорится, беда приходит не одна. После этого О Ген Чхон, сын арестованного, сгорел в пожаре в Гиринском кинотеатре. Я ворвался в театр и успел вынести его на спине, но жизнь ему спасти не удалось. Нестерпимо мучилась жена О Дон Чжина, сраженная такими неожиданностями — заключением мужа в тюрьму, смертью сына. Мы, как могли, утешали ее, ухаживали за ней, но утешения ей в таком горе не нашлось. От тяжелых душевных переживаний эта несчастная женщина сошла с ума и вскоре скончалась.

Арестованный О Дон Чжин не на жизнь, а на смерть боролся на судебном процессе. А та фракционная публика под предлогом борьбы за единство трех фракций каждый день устраивала пирушки и убивала время в грызне за власть. При виде такой позорной картины могла ли у нас быть душа на месте?

А «полакомившись» на аресте О Дон Чжина, японские полицейские с озверелыми глазами лезли из кожи вон, чтобы как можно больше схватить участников антияпонского движения.

Несмотря на все это, лидеры трех группировок не опомнились и продолжали заниматься только пустым фразерством.

И вот вижу однажды: эти людишки на дворе мельницы, отгороженной крутым забором, бегают, мечась туда и сюда, бог знает отчего, в штанах, полных песку, — мол, упражняемся в беге. Как же противно было смотреть на это! «Что это за затея такая? — думалось мне. — Что делают эти самозваные борцы за независимость Кореи?! Ведь на пороге японская агрессия в Маньчжурии, с каждым днем судьба Родины все ближе и ближе к пропасти».

Не в силах сдержаться, с переполнившим сердце жаром говорю им:

— Мы уж было поверили, что после ареста О Дон Чжина вы многое переосмыслили. Япошки вон не брезгуют никакими способами и средствами, арестовывают активных участников антияпонского движения одного за другим, расправляются с ними, как хотят. А вы что, собравшись здесь, только и знаете, что заседать. Так, что ли? Верно это? Мы, учащаяся молодежь, желаем, чтобы эти три фракции поскорее объединились и чтобы все участники движения за независимость в Южной, Северной и Восточной Маньчжурии объединили свои силы, чтобы все корейцы сплотились воедино для общей борьбы.

Но и после этого руководители трех организаций не прекратили свою грызню и продолжали убивать время за пустословием.

Мне не терпелось, я очень досадовал. Те, кто выдавал себя за деятелей коммунистического движения, погрязли в фракционной грызне. К тому же националисты, у которых было определенное число войск, тоже оказались в таком плачевном состоянии. Просто мне было досадно и обидно.

Думали мы думали и, наконец, решили воздействовать на этих националистов посерьезнее. И создали сатирическую пьесу на тему об этой их грызне за власть. Именно она и остается известной до наших дней драмой: «Грызня трех князей за престол».

Как только мы подготовили эту постановку, я пригласил всех руководителей трех группировок:

— Вы, наверно, устали от ваших собраний. Вот мы для вас, уважаемые, и создали пьесу. Прошу вас посмотреть эту драму, а заодно утолить и вашу усталость.

Они радостно приняли это приглашение и охотно пришли в церковь Сон Чжон До.

После песен, вокальных и танцевальных номеров мы в самом конце представления дали эту драму. Вначале старики очень обрадовались, говоря, что пьеса поставлена интересно. А как только поняли, что эта пьеса о грызне трех человек за престол сатирически высмеивает их самих, злобно покраснели, и им оставалось только показать нам пятки. И пробормотали:

— Сволочи, смеете нас оскорблять? Посмотрите-ка, ведь этот Сон Чжу совсем падший человечек-то…

На следующий день я рано утречком иду к ним и, как ни в чем не бывало, спрашиваю:

— Отчего же это вы вчера вечером ушли с пьесы-то? Ведь интересно было бы досмотреть ее до конца, верно ведь? Тут старики в крайней злобе набросились на меня:

— Ты что, забыл, как там ругали нас вчера вечером?

Я им от всей души отвечаю:

— Незачем вам обижаться на пьесу-то, уважаемые. Вы все время ссоритесь, и вот мы, с досады, измученные вашим скандалом, и поставили эту пьесу. Ведь она, вчерашняя наша пьеса, выражает мнение всей нашей молодежи. И вам следовало бы знать, к чему наша молодежь стремится, чего массы желают.

Видимо, и пьеса, и наши глубоко аргументированные слова явно воздействовали на них, и они, похоже, задумались: надо, мол, и нам все-таки хоть что-то сделать, иначе стыд-то какой перед этими людьми.

Вот после этого эти три фракции объединились, хотя бы и формально, в единую так называемую организацию Кунминбу. Это было объединение «наполовину» — коалиция оставшихся в Чоньибу лиц, группы Минчжонпха фракции Синминбу и группы Сим Рён Чжуна из Чхамибу.

Ушедшие из Чоньибу, а также группа приверженцев Чхок-сонхвэ из Чхамибу, группа Кунчжонпха из Синминбу отдельно создали так называемое Временное новаторское собрание, которое существовало параллельно с администрацией Кунминбу.

И, находясь под одной крышей Кунминбу, лидеры различных групп сидели спиной друг к другу и мыслили по-разному.

Так отвергая новое идеологическое течение и продолжая грызню между группировками, консервативные силы националистического лагеря, наконец, прекратили свое существование. Они не хотели идти на сражение с японскими захватчиками и проводили время за фракционной грызней и словесной полемикой потому, что у них не было твердой решимости добиться во что бы то ни стало возрождения Родины силами самой корейской нации.

История поставила перед нашей национально-освободительной борьбой неотложную задачу — сменить старое поколение на новое. Мы верили, что именно молодые коммунисты могут быть главными деятелями, призванными справиться с задачей по смене поколений.

 

8. Выбор Чха Гван Су

Когда я вспоминаю годы жизни в Гирине, перед моими глазами всплывают вереницею незабываемые лица. И в первом их ряду всегда вижу Чха Гван Су.

Встретился я с ним в первый раз весной 1927 года. Впервые мне рекомендовал его Чвэ Чхан Гор. После закрытия училища «Хвасоньисук» Чвэ Чхан Гор служил в Армии независимости в Саньюаныгу уезда Люхэ, где была расположена одна из опорных баз Чоньибу.

Однажды неожиданно пришел ко мне связной от него с письмецом. В нем он писал, что вскоре в Гирин поедет его друг Чха Гван Су, и советовал мне познакомиться с ним. Он добавил, что и сам на днях съездит в Гирин.

Спустя несколько дней я читал в Доме христианской молодежи публичную лекцию. Когда я после нее вышел из Дома, появился передо мною невесть откуда взявшийся юноша в очках, чуть наклонив голову набок, и спросил меня ни с того ни с сего, знаю ли я Чвэ Чхан Гора. Я ответил, что знаю, и он протянул мне руку даже без представления. Это и был не кто иной, как Чха Гван Су.

Первая наша беседа была такою, что он говорил мало, давая больше говорить мне. Он задавал вопросы, я отвечал.

Он произвел на меня впечатление человека неделикатного и необщительного, и он ушел куда-то, не сказав куда.

Спустя некоторое время Чвэ Чхан Гор приехал в Гирин, как и обещал. В Гирине находилось руководство Чоньибу, и его центральная охрана занимала казарму, расположенную за воротами Синькаймынь. Он приехал, пользуясь случаем, когда его рота должна сообщить о чем-то этой центральной охране. Я сказал ему, о чем мы беседовали с Чха Гван Су и какое впечатление он произвел на меня, заметив, что душу свою он мне не открыл.

Чвэ Чхан Гор ответил, что Чха Гван Су произвел такое же впечатление и на него, когда они встретились в первый раз, и добавил, что это человек правдивый.

Как-то раз командир роты Армии независимости, в которой состоял Чвэ Чхан Гор, получил донесение, что в школе в Люшухэцзы имеется учитель, пропагандирующий коммунизм. Командир роты приказал сейчас же схватить его.

Чвэ Чхан Гор опасался, как бы этот учитель, Чха Гван Су, не подвергся истязанию со стороны бойцов Армии независимости, которые без всяких оснований считают коммунистов еретиками. Он дал секретное задание бойцам, которые находились под его влиянием.

Эти бойцы, получившие задание от Чвэ Чхан Гора, ужинали в доме, где Чха Гван Су находился на полном пансионе. Наверно, им подали очень скудный ужин. Говорили, что в миске у кого-то даже оказались подохшая моль и отруби, когда разбавили ложку чумизной каши водой.

Бойцы, привыкшие угощаться везде, ворчали угрожающе:

— Разве это каша? Вы не считаетесь с Армией независимости, что ли?

Тут уж Чха Гван Су заступился за хозяина дома:

— Сами члены этой семьи уже несколько дней не брали в рот ни зернышка и утоляют голод одной зеленью. А кашу эту варили, взяв чумизу в долг у помещика, чтобы угощать вас, дорогих гостей. Виноват помещик, который дал плохое зерно, а не хозяин, угостивший вас искренне от всей души.

Выслушав такие слова Чха Гван Су, вдруг примолкли и те, что орали так сердито. К его безупречным доказательствам они придраться не смогли. И крикуны, которые вначале так грозили хозяину, были восхищены личной доблестью учителя. Они ушли, не только не тронув его, но даже и доложили командиру роты, что Чха Гван Су «не коммунист, а настоящий патриот».

Чвэ Чхан Гор сказал, что с первого же знакомства с Чха Гван Су он убедился, что это человек, с которым стоит дружить. У Чвэ Чхан Гора был такой характер, что он полностью доверял и сердечно относился к тому, кого он однажды оценил как человека достойного. И я поверил в то, что Чха Гван Су хороший человек, раз он так понравился Чвэ Чхан Гору.

Спустя неделю, как ушел Чвэ Чхан Гор, вдруг снова появился Чха Гван Су. Он сказал, что за это время познакомился с Гирином, хотя и знакомился с ним понемногу, и ни с того ни с сего спросил, какое у меня мнение по вопросу о союзе с националистами.

Надо сказать, что в то время внутри коммунистического движения шла острая дискуссия по вопросу о союзе с националистами в связи с тем, что Чан Кайши изменил Коммунистической партии Китая. Взгляд на этот вопрос был своего рода пробным камнем, дающим повод к тому, чтобы различить подлинного коммуниста от оппортуниста. Поэтому, думаю, и Чха Гван Су сразу же после знакомства со мной поинтересовался моим мнением по этому вопросу. Собственно, тут ничего удивительного и нет, потому что вследствие измены Чан Кайши в китайской революции создалась весьма сложная ситуация.

До измены Чан Кайши китайская революция находилась в стадии бурного подъема. Сотрудничество Коммунистической партии Китая и Гоминьдана служило мощным фактором, способствовавшим революции.

Со второй половины 20-х годов китайская революция приступила к свержению реакционного режима во всей стране методом революционной войны. Летом 1926 года Национально-революционная армия начала Северный поход под лозунгом свержения империализма, свержения военщины и ликвидации феодальных сил, заняла Хунань, Хубэй, Цзянси, Фуцзянь и другие провинции. Потом она заняла один за другим важные города в бассейне реки Янцзы и оказала сильное давление на реакционную военщину Чжан Цзолина, захватившую даже Хуабэй (территория Китая севернее реки Хуанхэ — ред.) под закулисным дирижированием японских империалистов.

Рабочие Шанхая троекратным героическим восстанием заняли город, а жители Уханя и Цзюцзяна, воодушевленные победоносным ходом революции, начавшей Северный поход, отняли у английских империалистов территорию сеттльмента. Рабочий класс откликался на наступление армии, совершающей Северный поход, всеобщими забастовками, а крестьяне вместе с рабочими участвовали массами в войне, в походе на север, презирая смерть.

Вот в такой-то момент Чан Кайши и сорвал сотрудничество Гоминьдана и Коммунистической партии и стал на путь измены революции. С целью монополизировать право на руководство революцией он заговорщицким методом начал отстранять коммунистов от руководства в Гоминьдане и правительстве, активно вел закулисные переговоры для получения поддержки империалистических держав.

— Если бы Чан Кайши не совершил подобного изменнического действия, китайская революция шагнула бы дальше вперед и, следовательно, вопрос союза с националистами не приобрел бы такой острый характер, как сейчас, — говорил Чха Гван Су в негодовании.

Когда упрочилась революционная база в Гуандуне и встал на повестку дня революции поход на север, Чан Кайши без промедления установил военную диктатуру и перешел к фашистскому терроризму против Коммунистической партии. В марте 1926 года он, спровоцировав инцидент с кораблем «Ятсен», выгнал Чжоу Эньлая и всех других коммунистов из офицерской школы Вампу и 1-го корпуса Национально-революционной армии. В марте 1927 года он силой оружия распустил Наньчанский и Цзюцзянский городские комитеты Гоминьдана, поддерживавшие три основные политические установки Сунь Ятсена. А 31 марта он предпринял налет на место массового митинга в Чунцине и зверски уничтожил множество горожан.

12 апреля 1927 года в Шанхае он совершил варварское массовое истребление революционно настроенных жителей города. Кровавая бойня распространилась и на периферию.

После этого инцидента китайская революция вступила в период временного спада.

Внутри международного коммунистического движения появились люди, которые, подчеркивая необходимость извлечь урок из такого положения китайской революции, ударились в крайность и настаивали на отказе коммунистов от сотрудничества с националистами.

Видимо, такая обстановка натолкнула Чха Гван Су на что-то, от чего стоило бы себя уберечь.

На что мы ориентировались? Корейские коммунисты обязаны сотрудничать и с националистами во имя возрождения Родины — это была позиция, которой придерживались мы со времени создания ССИ.

В тот день я так разъяснял это Чха Гван Су:

— Некоторые разложившиеся националисты Кореи, капитулировав перед японскими империалистами, проповедуют «автономию» и национал-реформизм, но патриотически настроенные националисты и интеллигенты с твердой волею борются внутри страны и за ее пределами за независимость Кореи. Корейские националисты, испытывающие на себе варварское колониальное господство японского империализма, сильны антияпонским духом, поэтому нам надо идти рука об руку с такими националистами и национальной буржуазией.

Такие взгляды на союз с националистами были основаны на нашей самостоятельной трактовке национализма. В то время, как и сейчас, мы считали национализм своего рода патриотическим идейным течением, которое первым появилось на арене национально-освободительной борьбы.

И вообще национализм возник как передовая идеология, защищающая интересы нации.

Можно сказать, что национализм выступил на исторической арене с факелом цивилизации и призывами к «суверенитету и независимости», «защите страны и безопасности народа», «отпору агрессии Запада и Японии» именно в годину, когда в обстановке неудержимого крушения политики королевской династии судьба страны была поставлена на карту вследствие внутренних и внешних политических осложнений и принуждения внешними силами открытия дверей.

Когда безжалостно был растоптан национальный суверенитет внешними силами и страна превращалась в место конкурентной борьбы великих держав за захват концессий, появилось идейное течение, защищающее интересы нации, и стало руководящей идеологией народных масс. Это неизбежное явление, отвечающее закону развития истории.

Нельзя считать справедливым утверждение, что с самого своего начала национализм стал идеологией класса капиталистов, так как нарождающаяся буржуазия, подняв знамя национализма, шла во главе национального движения.

В период буржуазного национального движения против феодализма в основном совпадали интересы народных масс с интересами нарождающейся буржуазии. Следовательно, национализм отражал общие интересы нации.

Позже с развитием капитализма и превращением буржуазии в реакционный правящий класс национализм стал идейным орудием для защиты интересов класса капиталистов. Поэтому необходимо всегда различать настоящий национализм, подлинно защищающий интересы нации, и буржуазный национализм как идейное орудие, представляющее интересы класса капиталистов. Если отожествлять эти два аспекта, неизбежна серьезная ошибка в практике революции.

Мы выступаем против буржуазного национализма и остерегаемся его, но поддерживаем и приветствуем настоящий национализм, ибо идеи и чувства, составляющие основы настоящего национализма, зиждутся на патриотизме. А патриотизм — это общие идеи и чувства, которыми обладают как коммунисты, так и националисты. Это, если сравнить его с математикой, «наибольший общий делитель», который дает возможность мириться коммунистам и националистам, сплотиться и сотрудничать друг с другом в рамках единых национальных интересов. Любовь к Родине и нации есть, образно говоря, большая артерия, соединяющая коммунизм с настоящим национализмом, есть движущая сила, приводящая настоящий национализм к коалиции с коммунизмом.

В прошлом настоящие националисты, подняв знамя любви к Родине и нации, совершили немалые подвиги в борьбе за модернизацию страны и возвращение государственной территории, оккупированной и разграбленной иноземными захватчиками.

В настоящее время наша страна расколота на Север и Юг, где существуют разные системы и идеи. И в этой обстановке мы, твердо уверенные в возможности объединения Родины, упорно боремся за его осуществление, ибо мы видим абсолютный фактор свершения великого дела национального согласия именно в любви к Отечеству и нации, которой живут как коммунисты, так и настоящие националисты.

В нашей стране, единонациональном государстве, подлинный национализм есть патриотизм. Это своего рода неотвержимая истина. С точки зрения такого принципа могу сказать, что я коммунист и в то же время националист.

Таковы наши взгляды и наша позиция, которых мы всю жизнь придерживались и придерживаемся и ныне с той поры, когда мы участвовали еще в молодежно-ученическом движении.

И в тот день, когда состоялась моя встреча с Чха Гван Су, я подчеркивал, что истинный национализм следует отличать от буржуазного.

Выслушав меня, Чха Гван Су крепко взял в свою мою руку и взволнованным голосом назвал мое имя:

— Сон Чжу!

Не думаю, что я убедил его своей превосходной логикой. Наверно, его сочувствие вызвали моя позиция и образ моих мыслей. Я все проблемы разбирал на основе реальной действительности Кореи и придавал приоритет не пустым разговорам, а революционной практике.

И вот он стал раскрывать передо мной свою душу. Изменилось мгновенно его отношение ко мне. До этой поры говорил главным образом я, а он слушал, задавал вопросы. А теперь он сам рассказывал, что хотел, и без всяких моих вопросов.

Когда мы сблизились с ним душами, он оказался человеком глубокой души, солидным, с большой эрудицией. Он был старше меня на семь лет, учился даже в вузе в Японии, умел хорошо писать и красноречиво выступать, обладал поистине доброй душой и снискал заслуженную симпатию у молодежи, пользовался широкой популярностью как знаток марксизма. Они с Пак Со Симом часто вели горячие дискуссии по вопросам марксизма, не желая признавать себя слабыми в познаниях.

Ким Чхан, лидер фракции Хваёпха, не находил себе места от растерянности, когда Чха Гван Су полемизировал с ним. Он уступил Гван Су место в дискуссиях о марксизме. Раньше Чха Гван Су считал его крупной птицей в компартии, но после нескольких встреч с ним стал принимать его лишь за ученика средней школы. Однажды мы организовали дискуссию Чха Гван Су с Син Иль Еном, деятелем фракции Сосанпха, но Син тоже не мог с ним соперничать.

У Чха Гван Су была такая примета: он шагал, чуть наклонив голову влево. Он говорил, что эта привычка пристала к нему еще в малолетстве, когда он ходил, слегка скосив голову, так как на шее у него возникла опухоль.

Он уроженец провинции Северный Пхеньан. С детства слыл он среди сельчан мальчиком умным, догадливым. Еще подростком он переправился в Японию и учился там, конечно, в тяжелых условиях без всякой материальной поддержки. Именно в этот период он стал читать марксистско-ленинскую литературу, стал сочувствовать коммунизму.

Когда он осваивал новые идеи, обучаясь в такой нужде, в Японии коммунистическое движение вступило в период спада. Созданная недавно Коммунистическая партия Японии крайне ослабла из-за первого ареста ее руководителей в июне 1923 года и белого террора во время сильного землетрясения в районе Канто. Вскоре она была распущена вследствие происков оппортунистов, проникших в руководство партии. Было бесполезно искать какое-нибудь движение и перелистывать книги Маркса, сидя в такой вот Японии, где коммунистическое движение пошло на спад.

И он вернулся в Сеул. Там он встретился с деятелями коммунистического движения. А среди этих людей, исповедовавших марксизм-ленинизм, было так много фракций и групп, что он просто не мог в них разобраться.

Чтобы определить, чья позиция правильная, а чья — нет, и чтобы найти себе путь вперед, он начал изучать историю коммунистического движения раннего периода в нашей стране, его родословную и сектантские отношения. Он затратил на это немало времени, но это оказалось таким же занятием, что блуждать в лабиринте. Существовало множество разных сектантских организаций вроде партии из трех человек и фракции из пяти. Все группировки эти противостояли непримиримо, враждуя и ненавидя одна другую, а на деле между ними не было никакой существенной разницы ни в идейных позициях, ни в политических взглядах.

Чха Гван Су сказал, что он наблюдал в стране немало происков фракционеров, но инцидент в кафе «Рагян» был их кульминацией. Что тут произошло? Члены фракций Хваёпха и Пукпхунхвэпха проводили совещание в кафе «Рагян». А люди из фракции Сеульпха, недовольные сговором этих двух фракций, налетели на них, избили и тяжело ранили нескольких участников этого совещания. Раненые предъявили иск на хулиганов через японский суд. Спустя несколько дней люди из фракции Пукпхунхвэпха подвергли побоям членов фракции Сеульпха и тоже нанесли им тяжелые ранения. Тогда раненые этой фракции предъявили иск на этих насильников тоже через японский суд.

Такая сектантская грызня дошла до того, что все фракции, организовав каждая свою террористическую группу, противоборствовали одна с другой как настоящие противники.

«Как же могут разложиться до такой степени люди, которые вроде бы участвуют в коммунистическом движении?» — думал Чха Гван Су.

Он жаловался на них денно и нощно. И после глубокого раздумья покинул Сеул и прибыл в Маньчжурию. По его словам, он надеялся на то, что в Маньчжурии, недалекой от СССР, можно будет обнаружить линию, приводящую к Коминтерну, и найти новый путь коммунистического движения Кореи.

В Маньчжурии он столкнулся с декларацией общества Чоньухвэ (Общество верных друзей — ред.). В декларации фракционеры предлагали прекратить взаимную клевету друг на друга и вести открытые дискуссии для того, чтобы избавить корейское коммунистическое движение от сектантской борьбы. Они утверждали, что следует указать массам верный путь вперед, развернув теоретическую полемику. Но открытые дискуссии, предложенные в упомянутой декларации, были бы на руку не корейскому коммунистическому движению, а тайной полиции Японии.

После создания Коммунистической партии Кореи фракция Хваёпха, ведя сектантскую грызню против фракции Сеульпха, опубликовала в газете список 72 членов подготовительного комитета съезда деятелей массового движения, который она собиралась проводить. Это она сделала так с целью показать, что она сильнее других фракций. А на самом деле это означало, что фракционеры, ослепленные борьбой за захват гегемонии, откровенно передали японским империалистам список руководителей компартии. По этому списку японцы арестовали руководителей компартии в широком масштабе. В результате этой кампании арестов чуть ли не все деятели фракции Хваёпха были брошены в тюрьму.

Было ясно, какое будет последствие, если забыть этот урок и снова вести открытые дискуссии, как это предлагали фракционеры.

Чха Гван Су, сведущий в обстановке в Японии, осуждал декларацию общества Чоньухвэ, называя ее копией «доктрины Хукумото» — оппортунистического течения, возникшего внутри коммунистического движения в Японии.

Хукумото утверждал, что для восстановления партии нужно различать через «теоретическую борьбу» людей с чистым революционным сознанием и людей с нездоровой идеологией и объединить лишь «чистые элементы». Его предложение, раскольническое и фракционное, причинило большой вред рабочему движению в Японии.

Чха Гван Су махнул рукой на декларацию общества Чоньухвэ, составители которой проглотили целиком теорию Хукумото и даже скопировали ее фразы.

Разочаровавшись в преступных действиях фракционеров, он направился в Люхэ, решив стать учителем в деревне и жить спокойно, внедряя в сознание детей дух нации. Там он встретился с Чвэ Чхан Гором и по его рекомендации прибыл в Гирин.

Он признался, что, бродя под холодным дождем на чужбине, с нетерпением ждал появления правильной линии борьбы и руководителя, которые дали бы ему силу и надежду.

Подробно рассказав о своей биографии, он дрогнувшим голосом проговорил:

— Сон Чжу, сможем ли мы вести коммунистическое движение с взаимным доверием и товариществом? Без фракционности и драки за гегемонию!

В этой фразе прозвучал итог и урок его жизни — жизни человека, так долго бродившего по далеким чужбинам в поисках пути революции.

Я тоже крепко пожал его руку и с волнением сказал, что мы, представители нового поколения, не должны идти по раскольническому пути, как фракционеры, а должны тесно сплотиться единой мыслью и волею и продвигаться вперед по прямому пути революции.

Он без утайки, откровенно признался, о чем думал, когда Чвэ Чхан Гор рекомендовал ему меня. Узнав, что мы ведем в Гирине движение учащихся, он думал: «Невероятно, что этот ученик средней школы так глубоко освоил марксизм-ленинизм и так успешно ведет коммунистическое движение. Но проверю сам, какой он на самом деле».

Да ведь вначале и я считал этого общительного, шустрого и деятельного парня за завзятого молчуна.

Вскоре он стал членом нашего ССИ. Летом того же года я послал его в Синьаньтунь. Это была деревня, расположенная недалеко к западу от автомагистрали Гирин — Чанчунь, которую корейские патриоты хотели превратить в «идеальную деревню». Поселок этот был одним из очагов политического движения, созданных лишь в нескольких населенных пунктах корейцев в Маньчжурии. Дело воспитания жителей этой деревни в революционном духе позволило бы нам проложить первый канал, соединяющий нас с крестьянскими массами. Я хотел поручить это задание именно ему.

Когда я предложил ему поработать в Синьаньтуне, он глянул на меня недоуменно, мол, чего это он задумал.

— Я с трудом нашел линию движения и приехал из деревни в город. Зачем направляешь меня опять в деревню? — спросил он не то в шутку, не то всерьез и продолжал. — Иные развертывают движение в Сеуле, Токио, Шанхае и других крупных городах. И этим они еще не довольствуются, обращаются даже в Коминтерн, вертясь, как белка в колесе. А что же нам делать в таком узком месте, как эта деревушка?

Он отвергал старый метод движения, но сам еще не избавился от старых взглядов на наше движение.

— Ошибка думать, — говорю ему, — что революцию можно вести только в крупных городах. Нам следует идти и в город, и в деревню, во все места, где только живет народ. Абсолютное большинство населения нашей страны составляют крестьяне. Большинство корейцев в Маньчжурии тоже живет в деревне. Не пойдешь в гущу крестьянских масс — не поднимешь народ на борьбу за возрождение Родины, тогда немыслима даже победа коммунистического движения в нашей стране. Я тоже буду работать в деревне после окончания школы. Ошибочно также и думать, что авторитет коммунистов повышается только тогда, когда они ходят в Коминтерн. Коммунисты уважают Коминтерн потому, что дело рабочего класса носит международный характер и что рабочий класс может порвать цепь международного капитала своей международной сплоченностью. Когда мы будем активно бороться за выполнение своего национального и интернационального долга, тогда сможем и получить санкцию Коминтерна и приблизим долгожданный день возрождения Родины… Сейчас все так называемые деятели движения идут только вверх. От села в уезд, от него в Сеул, от Сеула в Коминтерн… Они полагают, будто сохранить авторитет и получить санкцию можно, только идя вверх. Нельзя же оторваться от масс и идти все вверх и вверх, мол, ведя революцию для пролетарских масс. Нет, мы должны идти вниз. Идем вниз, в гущу рабочих и крестьян.

«Идти не вверх, а вниз», — повторил он про себя серьезным тоном и погрузился в размышления. Немного погодя он ударил кулаком по столу и воскликнул:

— Это весьма серьезное открытие!

Появление Чха Гван Су пополнило ядро ССИ. Так сказать, наше движение приобрело знаменитого теоретика, способного тягаться по знаниям и с выдающимися личностями из верхушки Коммунистической партии Кореи.

С тех пор он делил с нами горе и радость в течение трех с лишним лет. Он внес немеркнущий вклад в развитие молодежно-ученического движения, ускорение процесса воспитания масс в революционном духе и закладку фундамента антияпонской вооруженной борьбы. Немыслимо в отрыве от имени Чха Гван Су революционное воспитание жителей Синьаньтуня, Цзяндуна, Цзяохэ, Гуюйшу, Калуня, Уцзяцзы, Люхэ и их окрестностей.

Сначала он участвовал в работе по революционному преобразованию сел корейских жителей окрестностей Гирина, потом он вместе с Ким Вон У, Ке Ен Чхуном, Чжан Вэйхуа, Пак Гын Воном, Ли Чжон Раком и Пак Чха Соком в работе по сплочению молодежи заселенных корейцами пунктов района Люхэ в Южной Маньчжурии, а также Калуня, Гуюйшу, Уцзяцзы и других районов центральной части Маньчжурии, сделав центром своей деятельности Гирин. В последний период своей жизни он участвовал в деятельности по созданию Антияпонской народной партизанской армии в Аньту.

Где бы он ни был, с людьми он дружился быстро, держал себя всегда с благородным тактом, люди относились к нему с глубоким доверием и уважением. Да иначе и не могло быть по отношению к нему, шустрому, деятельному и эрудированному.

В Самгванской школе в деревне Гуюйшу Чха Гван Су преподавал обществоведение. Это был одним из популярнейших уроков, которые ученики ждали с наибольшим ожиданием и интересом. Он часто читал учащейся молодежи и крестьянам публичные лекции, разучивал с ними песни. Был широко известен некролог, который он читал на траурном митинге, посвященном памяти Пэк Син Хана.

Чха Гван Су чаще всего бывал в Синьаньтуне. Одно время он работал там учителем в Гильхынской школе. Проживая в доме инспектора этой школы, он воспитывал крестьян, молодежь, женщин села в революционном духе и вовлекал их в Антиимпериалистический союз молодежи, Крестьянский союз, Общество женщин и Общество детей, превращая село в революционное.

Это село находилось под влиянием националистов и фракционеров. Фракционеры, заходившие туда по пути, произносили мудреные слова вроде «теории пролетарской революции», другое еще что-то подобное, и потому, услышав подобную речь социалистов, старики и другие пожилые люди только покачивали головами. В их душах крепенько укоренились феодальные обычаи.

Так что поначалу и Чха Гван Су было трудно примоститься в этой деревне. Он снял комнату в частном доме, оклеил стены обоями, чтобы не стыдно было приглашать гостей, потом приблизил к себе двух-трех грамотных стариков и поручил им задание вести пропаганду среди пожилых сельчан.

По вечерам старики с курительными трубками за спиной приходили к нему в гости. Кто-то из стариков, подготовленный хозяином к этой беседе, рассказывал о житье-бытье и как бы мимоходом говорил:

— Плохой наш мир. Чтобы его переустроить, надо первым делом убрать с дороги помещиков.

Так гости слушали хотя бы всего лишь несколько слов о революции и расходились.

Вот так Чха Гван Су воспитывал сначала стариков, а затем организовал вечерние курсы и читал публичные лекции, создал бодрую атмосферу в деревне — танцевали и пели все вместе. И жители деревни говорили, что они не возражают против такого социализма, какой предлагает им этот учитель, и включились в дело революции.

Когда Чха Гван Су устроился в Синьаньтуне, я посещал его по субботам после уроков. Тогда мы выходили на гаоляновое или кукурузное поле за окраину Гирина и там, сняв школьную форму, одевались по-крестьянски, уходя вот так от вражеской слежки.

Находясь в Синьаньтуне, я знакомился с опытом работы Чха Гван Су, помогал ему в делах. В ходе такой работы я стал глубже понимать его, а он — меня.

Так мы развернули через него работу по воспитанию жителей Синьаньтуня в революционном духе. Однажды он появился в Гирине и затащил меня в Бэйшаньский парк. Когда мы уселись там в доброй тени, он сказал мне, что есть человек по имени Хо Рюр, достойный нашего внимания. По его словам, этот человек был причастен к делу революции еще в годы, когда он учился в Тонхынской средней школе в Лунцзине. Недавно Хо Рюр приехал в Гирин с целью поступить в юридический институт, но надежду свою на учебу бросил, будучи не в состоянии платить за обучение.

Чха Гван Су обратил внимание на Хо Рюра, потому, что за его спиной стояли влиятельные люди. Он сказал, что Хо Рюра послал в Гирин Ким Чхан. Он еще продолжал питать иллюзии к Ким Чхану. Слова его меня удивили.

Ким Чхан был одним из крупных руководителей коммунистического движения раннего периода в Корее. Он работал заведующим отделом пропаганды во время существования первой Компартии Кореи, играл ведущую роль и при создании второй. Позже он, избегая опасности быть арестованным, уехал в Шанхай и организовал там шанхайский филиал Коммунистической партии Кореи. Ким Чхан был представителем фракции Хваёпха и действительным организатором «маньчжурского бюро» Коммунистической партии Кореи.

Ким Чхан направил юношу, находившегося под его влиянием, в Гирин, ибо он с нескрываемым вожделением взирал на нас. Когда распространились во многие места слухи, что мы в Гирине развернули движение учащейся молодежи, подняв знамя коммунизма, он стал обращать внимание и на нас. Когда наши силы начали возрастать, он послал толковых людей, видимо, хотел оказать на нас свое влияние.

И сам Ким Чхан прибыл в Гирин и имел частые контакты с учащейся молодежью. Не раз читал и публичные лекции. Я тоже слушал однажды его лекцию. Как-то сообщили, что с публичной лекцией выступит «большой знаток марксизма». И мы вместе с Чха Гван Су пошли в дом Ли Гым Чхона, расположенный за воротами Дадунмынь, где остановился Ким Чхан. Но он высказал абсурдное мнение, вредное для революционной практики, и мы в нем разочаровались.

В тот день Ким Чхан, выдавая свою фракцию за «ортодоксальную» в корейской революции, клеветал на другие группы. Он даже выдвинул нелепую концепцию, что корейская революция, мол, является пролетарской революцией и потому только рабочие, бедные крестьяне и батраки могут стать ее движущей силой, а все остальные непролетарские элементы не могут быть движущей силой революции.

Тогда я, слушая речь Ким Чхана, глубоко осознал, что его утверждения являются опасным софизмом, который мог бы ввести народные массы в заблуждение и причинить огромный вред революционной практике, что без борьбы с подобным софизмом нам нельзя идти по верному пути коммунистического движения.

Чха Гван Су сказал, что у него тоже такое мнение, как и у меня, и признался, что он почтенно относился к Ким Чхану, не зная сути его воззрений. В то время фракционеры повсюду тянули руки к молодежи, чтобы умножать силы своих групп.

Тогда и Ан Гван Чхон, представитель фракции Эмэльпха, появился в Гирине, приодевшись в белое турумаги, и пытался расширить силы своей группы, выдавая себя за «вождя» коммунистического движения. Одно время он работал ответственным секретарем компартии из фракции Эмэльпха, поэтому обладал необыкновенным самолюбием. В Гирине было немало людей, которые преклонялись перед ним, как перед «корифеем марксизма».

Чха Гван Су сказал мне, что Ан Гван Чхон является известным теоретиком. Да и я встречался с ним раза два с надеждой услышать от него хотя бы одно слово, которое помогло бы нам в нашей практической деятельности. Он, как и Ким Чхан, тоже умел произносить речи весьма гладко.

Все слушатели восхищались его речами, но не надолго. Впечатление при одной его речи изменилось сразу, когда он сказал глупость, пренебрегая массовым движением. Он утверждал, что в революции можно победить и без борьбы масс, если полагаться на силы Коминтерна или какой-то большой страны. С жаром разглагольствовал, что не нужно, мол, вести массовую борьбу, напрасно проливая кровь, в такой малой стране, как Корея, а надо добиваться независимости при помощи большой страны. Это был настоящий софизм, предлагающий строить крепость на песке.

И я подумал тогда, что и этот человек, как и Ким Чхан, тоже не больше чем пустозвон.

— Мы никак не можем понять ваши слова. Зачем же вы организовали компартию и ведете коммунистическое движение, если вот так недооцениваете массовую борьбу? Зачем вы здесь, в Гирине, призываете людей встать на революцию? — спросил я его.

Опровергая его речь, я сказал, что нельзя победить в борьбе руководству компартии из нескольких человек, без пробуждения, сплочения и мобилизации масс на борьбу, что это бредовая мечта — добиться независимости благодаря чужой милости, без веры в свой народ.

Он сделал вид, будто ему не охота беседовать с нами, так как у нас слишком низок уровень. Он сказал, что нужно пройти огонь, воду и медные трубы, чтобы понять такую вещь, и ушел с насмешкою. И больше мы с ним дела не имели.

В ту пору фракционеры выступали то с левооппортунистической теорией: «Корейская революция является пролетарской революцией», «Построим социализм сначала в районе корейских жителей в Маньчжурии», то с теорией правооппортунистической: «Корейская революция есть революция буржуазно-демократическая и национальная буржуазия должна взять в свои руки гегемонию в этой революции, поскольку очередной задачей встает освобождение нации».

Среди фракционеров нашлись и люди, которые утверждали, что в Корее, где сложилась особенная, неблагоприятная политическая обстановка, можно вести движение только идеологическое, но нельзя развернуть движение политическое. Были и такие люди, которые говорили: «Сначала независимость, а потом революция». А также были и такие, что ошеломили массы ультрареволюционным лозунгом: «Свергнуть капитализм и завершить мировую пролетарскую революцию!»

Мы с Чха Гван Су вели теоретическую полемику и с таким человеком, как Син Иль Ён.

Да что и говорить, встречались со многими и весьма разными фракционерами. И все они без исключения были модными стилягами, зараженными честолюбием и мелкобуржуазным ячеством, были закоренелыми низкопоклонниками перед большими странами и догматиками.

В тот день я сказал Чха Гван Су, что хотя Ким Чхан и такой «известный» человек, но и к нему нельзя питать иллюзии, поскольку он набил язык и руку на фракционной деятельности, и добавил:

— Нам в любом человеке следует видеть, кто бы он ни был, сперва его идею, подход к революции и взгляд на народ, прежде чем обращать внимание на его популярность, биографию, занимаемый пост.

Чха Гван Су на это ответил так:

— Я считал полезным не поворачиваться спиной, а идти рука об руку с такой крупной личностью, как Ким Чхан, поскольку мы сделали лишь первый шаг в коммунистическом движении. А сейчас я порываю связь с Хо Рюром.

Такое резкое изменение его позиции озадачило меня. Конечно, можно сразу же прекратить все связи с Хо Рюром, если он давно заражен фракционностью, но и с ним надо идти рука об руку, воспитывать и его, если он сбился с пути временно, не понимая чего-то. И мы решили встретиться с ним.

И вот как-то я в сопровождении Чха Гван Су направился в деревню Цзяндун, где находился Хо Рюр. Пройдешь некоторое время от Гирина через мост на реке Сунгари в сторону Дуньхуа — увидишь деревню Цзяндун у подножия горы Лунтаньшань. Мы решили создать там организацию нашего АСМ, заняться здесь воспитанием масс и в дальнейшем превратить деревню в революционный поселок, такой же, как Синьаньтунь.

Встретились мы с Хо Рюром. Оказалось, он был честным и серьезным человеком. С какой точки зрения ни смотри, он был человеком, которого жалко оставлять на произвол судьбы, чтобы он погряз в болоте фракционности.

И я поручил Чха Гван Су поработать с ним, оказать на него наше положительное влияние, а сам часто ходил в эту деревню, помогая ему, в чем он нуждался.

И Хо Рюр не обманул наших ожиданий. Он, пришедший к нам пустить корни фракционности, в конце концов повернулся спиной к Ким Чхану, выступая против фракционности.

Так вот нам удалось создать в деревне Цзяндун революционные организации и на этой основе воспитать жителей всей деревни в революционном духе, вырастить Хо Рюра активистом ССИ. А дальше из него вырос руководящий работник АСМ и комсомола.

 

9. Урок события в Ванцинмыне

Осенью 1929 года в Ванцинмыне уезда Синцзин фракцией Кунминбу был созван съезд по слиянию Молодежной федерации Восточной Маньчжурии и Молодежной федерации Южной Маньчжурии. Он назывался съездом МФЮМ.

Руководители Кунминбу ратовали за то, чтобы в соответствии с объективными условиями, сложившимися после слияния трех фракций, ликвидировать разбросанность молодежного движения и установить единое руководство движением. И они, выступив как организатор объединенного съезда двух молодежных организаций, пытались создать на нем единую организацию — так называемый Союз молодежи Кореи. Они намеревались использовать съезд с целью поставить заслон молодежным организациям от влияния нового идеологического течения и держать в своих руках все организации корейской молодежи в Маньчжурии.

В принципе мы действовали самостоятельно, независимо от этих двух организаций, так что мы могли бы и не приезжать на этот съезд. Но нельзя было поручить работу съезда одним деятелям Кунминбу.

МФЮМ и МФВМ немало подвергались влиянию фракционеров, и в их рядах сложилась сложная ситуация. В худшем случае съезд, наоборот, усугублял бы раскол молодежного движения.

Мы считали необходимым с инициативой принять участие в работе съезда, чтобы не допустить раскола молодежи и оказать на делегатов молодежных организаций свое благотворное влияние.

Я решил прийти на съезд МФЮМ как делегат от Пэксанского союза молодежи. Я отправился из Гирина вместе с Ким Са Хоном.

Он должен был поехать в Ванцинмынь для участия в конференции Революционной партии Кореи. На все нужные дорожные расходы деньги он мне выдал. РПК была создана деятелями Армии независимости после образования Кунминбу на основе ее хартии. Националисты говорили, что Кунминбу — это самоуправляющаяся администрация, а РПК — единая национальная партия, призванная направлять и контролировать всю деятельность националистического лагеря. Но фактически РПК осталась всего лишь разновидностью Кунминбу.

Вначале я намеревался поехать прямо в Ванцинмынь, но мне захотелось повидаться с Ким Хеком, Чха Гван Су и Чвэ Чхан Гором. И я не надолго побывал в уезде Люхэ. В этой местности они работали с большим размахом, расширяя сеть организаций АСМ.

В то время Чха Гван Су, создав спецгруппу в Тонсонской школе в Гушаньцзы, растил и воспитывал новых коммунистов. Для вида этот коллектив называли спецгруппой, а внутренне — Обществом по изучению общественных наук. В нем был организован филиал АСМ.

Не только в Гушаньцзы, но и во многих других деревнях Южной Маньчжурии они создали такие общества и воспитывали многочисленных юношей и девушек, из которых создали организации комсомола и АСМ.

На месте я убедился, что мои товарищи в Люхэ сделали больше, чем то, что мне было доложено.

Закончив свои дела в Люхэ, я собирался уехать в Ванцинмынь. Чха Гван Су добровольно пожелал сопровождать меня. Он высказал такое предположение:

— Очень беспокоюсь, что ты туда поедешь один. Ведь верхушки фракции Кунминбу с недобрым намерением тайком следят за действиями молодых приверженцев коммунизма.

Когда мы прибыли в Ванцинмынь, там были уже делегаты из многих молодежных организаций: Гиринского, Гильхвэского, Самгакчжуского и других союзов молодежи.

По прибытии я сразу же пошел к Хен Мук Гвану. После создания Кунминбу он находился не в Гирине, а в Ванцинмыне. Увидев меня, он сказал:

— Ставка Кунминбу возлагает на тебя, Сон Чжу, большие надежды. Задай-ка свой тон на съезде. До конца съезда будь у меня дома. Не думай жить и столоваться где-то в другом месте. А дома мы поговорим о будущем молодежного движения.

Я был благодарен ему за внимание, но, вежливо отказавшись от его приглашения, остановился в доме Кан Хон Рака — дальнего родственника по линии моей матери. Я не мог бы остановиться в доме Хен Мук Гвана, куда часто приходят те, кто занимается подготовкой съезда.

Кан Хон Рак был интеллигентом, принадлежавшим к левому кругу националистов, преподавал в Хвахынской средней школе. В этой школе деятели Армии независимости воспитывали учеников в духе национализма, как и в Тэсонской средней школе в Восточной Маньчжурии. Как бы ни вбивали им в головы дух национализма, из них вышли только коммунисты. Вывеска-то — национализм, а содержание — коммунизм.

О Син Э, жена Кан Хон Рака, была красива лицом, вполне современная женщина. За удивительное пение ее в организациях Южной Маньчжурии называли «Соловушкой» вместо имени.

Перед съездом по предложению Кунминбу было проведено предварительное собрание с участием представителей молодежных организаций разных районов и была избрана подготовительная комиссия съезда, в состав которой вошли Чвэ Бон и многие другие мои товарищи. С Чвэ Боном я познакомился еще тогда, когда учился в училище «Хвасоньисук». Он как один из руководителей МФЮМ часто выступал с речами в районах, где проживают корейцы. И в училище «Хвасоньисук» он своими блестящими речами привлекал внимание слушателей. Теоретически зрел, умен и активен в делах. После он, близко общаясь с нами, перешел на сторону коммунизма.

И меня тоже избрали в состав подготовительной комиссии. Члены ее серьезно обсуждали проблемы и разработали проект резолюции съезда, который был бы приемлем для всех и каждого. И другие документы были подготовлены по нашим планам.

На следующий же день по прибытии в Ванцинмынь я начал работу с молодыми делегатами. Первым делом я провел собрание молодежи на площадке Хвахынской средней школы. Пользуясь встречей молодых делегатов из разных районов, я хотел и сам познакомиться с ними поближе и вместе с тем оказать на них наше влияние. Без этой предохранительной меры они могли бы стать идеологической игрушкой в руках лидеров Кунминбу. На этой встрече я отметил, что для достижения подлинного единства корейского молодежного движения его ряды должны сплачиваться единой идеей и единой волею и что такая сплоченность должна зиждиться на новых, передовых идеях.

Но то, что было сказано в моей речи, по-видимому, было немедленно передано лидерам Кунминбу. Через Ким Ри Габа я узнал, что они очень напрягают свои нервы и зорко следят за моими действиями. Теперь стало понятно, почему Чха Гван Су так беспокоился, когда я уезжал из Люхэ.

Ким Ри Габ — один из первых членов ССИ. После закрытия училища «Хвасоньисук» он, находясь в доме помолвленной невесты Чон Ген Сук, недалеко от Ванцинмыня, проводил работу по революционному воспитанию жителей этой местности. Большой размах и дерзание позволили ему справиться с этим трудным делом масштабно и удачно. Вселять в людей дух коммунизма в районах действия националистов, размахивающих флагом антикоммунизма, — дело это было весьма не из легких.

Он прибыл в Ванцинмынь на съезд в качестве наблюдателя. На следующий день после моего выступления с речью в Хвахынской средней школе он пришел ко мне и предложил поужинать вместе в доме его невесты и поделиться сокровенными думами. Он намеревался сообщить мне что-то о настроениях деятелей Кунминбу.

Он сказал мне, что в Кунминбу строят гнусный заговор — арестовать весь состав подготовительной комиссии съезда. И посоветовал мне:

— Лучше бы тебе немедленно скрыться, пока они не успели еще протянуть к вам свои черные руки. Я еще посмотрю, как пойдет дело, а если будет трудно, ночью уйду из Ванцинмыня.

По его словам, Хен Мук Гван при всех руководителях Кунминбу объявил нам войну, открыто сказав: «И он, Сон Чжу, не одинаков с нами по идеологии, так что надо пойти на поединок».

У меня, собственно, не было намерения заранее скрываться.

Зачем? Да и ни вреда я не причинил Кунминбу, вряд ли они будут меня арестовывать. Так я держался твердо. То, что Хен Мук Гван сейчас враждует по отношению ко мне из-за моей коммунистической пропаганды, — это тоже нелогично. Все гиринские националисты давно знают, что я за коммунистическое движение. Да и он, конечно же, догадывался об этом, поскольку одно время мы жили с ним под одной кровлей. Нет, непонятно, почему они теперь хотят арестовать меня. Чепуха! Мы не призывали к свержению Кунминбу. Прозвучал только призыв — сплачиваться всей корейской молодежи на основе новых идей. Как же это может стать причиной преследований?!

Я был готов пойти даже и на переговоры с руководителями Кунминбу, если это понадобится.

Когда я вернулся в дом Кан Хон Рака, ко мне в комнату вошла О Син Э и сообщила еще об одной зловещей неприятности — войска Кунминбу уже арестовали Чвэ Бона и нескольких других членов подготовительной комиссии. Хозяйка попросила меня немедленно уйти, так как и меня они ищут.

Выслушав ее, я не мог удержаться от возмущения и гнева. С первого дня своего прибытия в Ванцинмынь мы прилагали все усилия к тому, чтобы превратить съезд МФЮМ в один из важнейших моментов для образования единого фронта с националистами. В таком направлении был составлен и проект резолюции съезда.

Но представители высшего эшелона Кунминбу хотят ответить на наши искренние усилия террористическим актом.

Я решил пойти на переговоры с Ко И Хо, который в Кунминбу был ответственным за молодежную работу. Чха Гван Су, осведомившись о подлых деяниях Кунминбу, спешно прибежал в дом Кан Хон Рака вместе с членами АСМ, их было несколько человек. Они настаивали на том, чтобы члены подготовительной комиссии, ставшие предметом налета Кунминбу, прежде всех покинули Ванцинмынь.

Но я не мог скрываться перед опасностью для личной жизни. Я думал: теперь, когда на съезде мы не сможем достигнуть своей цели, у нас остается единственный метод действия — освещать нашу справедливую позицию на переговорах с террористами Кунминбу.

Чтобы сотрудничать с националистами, все-таки надо было хоть раз с открытой душой и сердцем поговорить с ними. Обстановка была зловещая, но именно теперь, думалось мне, настал подходящий шанс для переговоров. Да надо было встретиться с ними и для спасения уже арестованных товарищей. И на этот риск должен пойти я.

В этом я убедил моих товарищей. Поручив другие дела Чха Гван Су, я поспешил к Ко И Хо.

Что же касается Ко И Хо, то он в консервативной группе Кунминбу держался самой негативной позиции. В лагере националистов этот тип слыл «теоретиком».

Я вошел в его комнату. Он совсем растерялся, просто не мог найти себе места. Он, конечно же, и не думал, что я сам приду к нему. Я прямо спросил:

— Почему арестовали Чвэ Бона и других членов подготовительной комиссии?

Он, прикидываясь ничего не знающим, ответил, что и они теперь ищут этих членов.

Его двурушничество удвоило мое возмущение. Но я, стараясь быть сдержанным, пытался все же хоть в чем-то убедить его.

— Фракция Кунминбу созвала съезд под девизом единства молодежного движения, а вы, прежде чем выслушать на съезде выступления молодежи, совсем перепуганы даже проектом резолюции и арестовали делегатов. Это, я бы сказал, крайне поспешное самоуправство. Вы говорите: «Нам не понравился документ съезда, и поэтому мы арестовали членов комиссии». Тогда скажите — какое место вас не устраивает? Да ведь это еще только проект. Если что-то не нравится, давайте внесем в него поправки. Вы организаторы съезда, так что если что-то вам не нравится, то надо собрать молодежь и посоветоваться с ней. Так оно должно быть. Если же держать под арестом ни в чем не повинных людей, то как же им тогда свободно воспринять новое идеологическое течение? Как же им быть стойкими антияпонскими борцами, будучи под арестом-то?

Ко И Хо силился оправдаться и даже лгал прямо в лицо:

— Я думал только так: жаль, что молодежь, видимо, чрезмерно активно действует. А об аресте я и сам понятия не имею.

Я же на это говорю ему прямо:

— И вы одно время в Сеуле участвовали в ученическом движении, даже хотели ехать в Советский Союз, чтобы не попасть в лапы японской полиции. Итак, вы, пожалуй, знаете, что такое коммунизм, насколько распространяется в мире это идеологическое течение. Сейчас среди тех, кто поднялся на революцию, почти нет такого, который не имел бы представления о коммунизме. И о себе так можно сказать. Что же касается меня, то я ходил в училище «Хвасоньисук», созданное участниками движения за независимость, три года провел в Гирине в домах руководителей Армии независимости. Таков я. Но я вступил не в националистическое, а в коммунистическое движение. Наша молодежь следует новому идеологическому движению. Это потому, что молодежь твердо верит: в идеале коммунизма лежит путь к ускорению возрождения Родины, путь к счастливому будущему нашей нации. И вы тоже встали на борьбу за независимость Отечества. Значит, и вы должны помочь молодым людям, этим борцам за будущее Родины и нации. А вы, вижу, арестовываете их. Скажите, это позволено?

Потом я сделал акцент на том, что не следует преследовать молодежь, приверженцев нового идеологического течения, а надо, идя с нею рука об руку, развернуть совместную борьбу против японского империализма.

И в самом деле, если исключить из своих рядов молодежь, стремившуюся к коммунизму, не существовала бы и сама МФЮМ.

Ко И Хо, усмехаясь прямо мне в лицо, твердил свое:

— Пусть Кунминбу бросит МФЮМ, но ни в коем случае не отдаст ее в руки коммунистов.

Я спрашиваю, в чем причина такого решения, а он цинично изрек: «Как же нам идти с ними рука об руку?» И привел пример, что в уезде Паньши фракционеры из группы Эмэльпха, образовав так называемую «дубинную дружину» из террористов, совершили налет на националистов.

И мы уже знали, что летом 1929 года в районе Саньюаньпу какие-то лица из фракционной группировки Эмэльпха, стремясь свергнуть националистов, дали полиции гоминьдановскои военщины ложную информацию о том, что-де участники движения за независимость Кореи замышляют мятеж.

Эти фракционеры, с недовольством относясь и к нам, выступавшим за единый фронт с националистами, совершили хулиганские действия. Так, эта «дубинная дружина» нападала на руководящие кадры АСМ. Поэтому, остерегаясь ее хулиганства, члены АСМ в районе Люхэ действовали под защитой вооруженной группы Чвэ Чхан Гора.

Я еще раз попытался убедить Ко И Хо в том, что мы, молодежь, в корне отличаемся от этих сектантов. Эти фракционеры, я говорю ему, выступают не только против националистов, но и против нас, дерутся они даже между собой, разделившись на группировки, эти подлецы грызутся все время, так что нельзя мерить нас и этих мерзавцев на общий аршин.

Однако он до конца мне не открылся, не откликнулся по существу на мои искренние советы.

— Если вы все-таки попытаетесь сломить дух молодежи, — строго заявил я, — то запятнаете историю своими неискупимыми преступлениями. Не знаю, сможете ли вы физически уничтожить несколько человек, но не сможете подавить идеи молодежи, которая стремится к коммунизму. Вас на это хватит, если захотите, убьете и меня. Погибнуть я уже готов.

Вот так вполне серьезно сказал я ему и думал, что это в определенной мере воздействует на него. Но лидеры Кунминбу, наоборот, стремясь к более упрямому противоборству, той же ночью объявили тревогу отряду Армии независимости, дислоцированному в Ванцинмыне, и подняли шумиху, чтобы арестовать нас.

Для предотвращения кровопролития я срочно направил Чха Гван Су в Саньюаньпу. Не исключено, что главари Кунминбу могут протянуть щупальца и к нашим товарищам в Люхэ. Я предложил комсомольцам и членам АСМ, приехавшим на съезд МФЮМ, той же ночью покинуть Ванцинмынь. Я сказал товарищам, что поскольку руководители группировки Кунминбу, созвав съезд МФЮМ, совершают инсинуации против прогрессивной молодежи, надо уйти со съезда и разоблачить их террористические акты путем опубликования заявления.

Итак, съезд не состоялся, и я решил покинуть Ванцинмынь.

Мои товарищи предложили поехать в Саньюаньпу уезда Люхэ, где работает Чвэ Чхан Гор, разработать там заявление и разослать документы по всей Маньчжурии, затем провести съезд только при нашем участии. Но ехать туда было опасно: там было сильно влияние Армии независимости.

И я не решался, куда поехать: в Саньюаньпу или в Линцзе? И решил, наконец, поехать в Линцзе, а там уж определить направление дальнейших действий. В Линцзе можно сделать небольшую передышку, потом заехать в Гирин, а если и там ситуация будет неблагоприятная, направиться в Фусун и руководить там массовыми организациями до тех пор, пока не притихнет ветер террора Кунминбу. Таков был мой план.

В тот день вечером я вернулся к Кан Хон Раку и сказал:

— Сплю тут — меня захватят. Поеду в Линцзе. Прошу хоть немножко денег на дорогу.

Выслушав меня, он вздохнул и сказал с беспокойством:

— Но как тебе отсюда бежать? Ведь тебе не знакомы дороги.

— Пойду большаком на 32 километра — и все. Не беспокойтесь.

Я сказал ему, что в Линцзе могу пожить немножко, поскольку там есть член организации, который учился в Вэньгуанской средней школе. Кан Хон Рак и его супруга, видимо, успокоились и завернули мне в платок пищу на дорогу и несколько кусков тянучки.

А тот член организации, который учился в Вэньгуанской средней школе, — это Син Ен Гын, директор Ханхынской школы в Линцзе.

В Линцзе пришел я на следующий день к полудню.

Ученицы старшего класса школы искренне позаботились обо мне. Ан Син Ен, невеста Син Ен Гына, действовавшая в Цзяндуне как член АСМ, а потом приехавшая в Ханхынскую школу, со своими подругами накрыли мне обильный стол, где лежали густой кисель из маша и рэнкук (холодный бульон — ред.). Обед был так вкусен, что и теперь я о нем не могу забыть.

После обеда я, очень усталый, узнал многое о школе. И тут меня склонило ко сну. Конечно, пройдя 32 километра за ночь, устал я смертельно.

Син Ен Гын боялся, как бы не разбудил меня школьный звонок. Он без звонка пригласил учеников в класс, заманивая их рукою. И сами уроки вел тихо.

В Линцзе я услышал, что люди из Кунминбу, в конце концов, расправились с арестованными членами подготовительной комиссии съезда. В ущелье Хуаймаодигоу в Ванцинмыне были убиты шестеро таких перспективных молодых людей в возрасте 21–22 лет: Чвэ Бон, Ли Тхэ Хи, Чи Ун Сан, Ли Мон Рер, Ли Гван Сон и Чо Хи Ен.

Шестеро юношей, в том числе Чвэ Бон, в последние минуты своей жизни кричали: «Мы стали на позиции трудящихся масс, давно мы были готовы пожертвовать собой. Но очень жаль, что погибаем от рук ваших вот так!» Они гневно осудили деяния Кунминбу, пели песни «Гимн революции», скандировали: «Да здравствует победа революции!»

После этого террористы Кунминбу даже пытались захватить и уничтожить всех членов семей убитой шестерки. А Ко И Хо жестоко убил О Син Э за то, что она сообщила мне о предстоящих убийственных заговорах.

В Линцзе мы с кровью и слезами написали заявление, осуждающее и разоблачающее перед лицом всего мира преступные акты руководства Кунминбу. Напечатали это на гектографе и опубликовали в Саньюаньпу, где действовал Чвэ Чхан Гор. Документы эти были разосланы в революционные организации всех районов, чтобы там провели митинги с осуждением террористов.

В своем заявлении мы гневно осудили деяния убийц, написав, что так называемая администрация Кунминбу убила передовых молодых борцов за то, что они были коммунистической молодежью. В нем говорилось: Кунминбу — это торгашеское сборище, кучка контрреволюционеров, это место для убийственных заговоров, это сборище предателей, ничем не отличающихся от приспешников Чан Кайши, убивающих рабочих и крестьян Китая.

После опубликования заявления между коммунистами нового поколения и представителями фракции Кунминбу состоялась лобовая конфронтация. Террористы из Кунминбу без всякого основания карали молодежь, имеющую связь с нами, когда она попадала в их руки. Да, от их рук погибло действительно много славных людей.

Это насаждало в наших сердцах жгучую ненависть к фракции Кунминбу.

После события в Ванцинмыне я не мог ночами сомкнуть глаз от сильных душевных потрясений. Осенило же меня встать на путь революции, чтобы вернуть потерянную Родину, а вот понес такие потери по вине людей одной и той же, твоей же нации. Как это больно, обидно и возмутительно!

С первых же дней после создания ССИ мы постоянно искали пути совместной борьбы с националистами. Когда нам было понятно, что истоком идей Ан Чхан Хо было реформаторство, мы критиковали способ его мышления и вместе с тем, когда его арестовали враги, без малейшего колебания развернули борьбу за его освобождение из тюрьмы. Когда собрание по объединению трех фракций затягивалось из-за грызни за власть, мы дали сигнал националистам, используя силу художественного произведения, в котором мы отразили свое искреннее желание добиться сплочения патриотических сил. А когда было достигнуто слияние организаций движения за независимость в группировку Кунминбу, мы приветствовали этот новый сдвиг и радовались ему.

Однако лидеры Кунминбу повернулись спиной к нашим искренним усилиям и ответили на них зверскими убийствами.

В то время в Линцзе я вновь продумал и по-новому осмыслил слова старика Чха Чхолли, который сказал: «Пусть корейцев соберется хотя бы трое, но им нужно сплачиваться друг с другом в схватках с японцами».

Среди участников движения за независимость многие кричали о сплоченности. Народные массы пожелали, чтобы все патриоты, независимо от различия в политических тезисах, принадлежности к организациям и вероисповеданиях, шли рука об руку и объединяли силы в сопротивлении японскому империализму.

Однако террористы из Кунминбу безжалостно попирали ожидания масс.

И сейчас при воспоминании о трагическом событии в Ванцинмыне я чувствую в себе такой же гнев, какой меня охватывал в то время. Каждый раз, когда окидываю своим мысленным взором те трагические события, я думаю, что внутри нашей нации не должны больше повторяться столь жестокие и бессмысленные убийства. Если Ко И Хо и Хен Мук Гван были бы живы, то и они, я в этом уверен, так думали бы. Хен Мук Гван был столь близким мне в человеческом отношении, но не смог идти со мной одной и той же дорогой из-за различия в идеалах. Впоследствии он был убит в Чанше, погиб тоже от рук террористов. И он сам вот так, в конце концов, стал жертвой террора.

После освобождения страны его дочь Хен Сук Чжа вернулась на Родину вместе с лицами Шанхайского временного правительства. Она в Сеуле, в отеле «Пандо», написала своей матери письмо, которое, думается, сейчас хранится в Институте истории партии.

Ее дети счастливо живут на Севере расчлененной Родины.

История национально-освободительной борьбы в Корее свидетельствует, что путь коммунистов есть путь патриотизма и что именно коммунисты есть настоящие, стойкие патриоты, которые наиболее горячо любят свою Родину и свой народ.

В нынешних условиях расчленения государственной территории и усиливающихся вмешательств со стороны внешних сил сплоченность нации является первейшим фактором существования нации. Каждый раз, когда снова и снова осмысливаю эту истину, я, как правило, размышляю о трагедии в Ванцинмыне.

 

10. За решеткой

«Гиринский ветер» охватил ряд районов Маньчжурии, и японские империалисты и китайская реакционная военщина стали постепенно догадываться о нашем существовании. В связи с выступлением учащейся молодежи, всколыхнувшим весь Гирин, инцидентом с Китайско-Восточной железной дорогой и случаем со съездом МФЮМ весть о нас облетела разные районы. С тех пор враги стали разгадывать, что главной виновницей брожения гиринской атмосферы является учащаяся молодежь, и установили за ней тайную слежку.

Японские империалисты, пытаясь захватить Маньчжурию, расставляли повсеместно своих сыщиков, зорко следили за каждым движением корейцев, руками китайской реакционной военщины без разбору арестовывали и бросали в тюрьмы коммунистов и участников движения за независимость. Положение в Гирине было весьма жутким, и нам приходилось переживать трудные испытания.

Оказавшись перед лицом критического положения, окопавшиеся в Гирине фракционеры удирали в Лунцзин, Паньши и Дуньхуа, а деятели движения за независимость, переменив свое подданство на китайское, забирались в глубь китайской территории или скрывались в таких местах, как Ванцинмынь. Осенью 1929 года Гирин уже являлся не тем центром политического движения Кореи за границей, где кишмя кишели сторонники антияпонского движения.

К тому времени учащиеся Гиринской средней школы № 5, собиравшиеся в читательском кружке, сболтнули лишнее, что и стало уликой, и наши товарищи стали подвергаться аресту. И я, только что возвратившись из Ванцинмыня, хлопотал, чтобы поправить сложившееся положение, но и сам попал в лапы реакционной военщины. Ученики этой школы выдали комсомольскую организацию Юйвэньской средней школы.

Заявляя, что захвачены поголовно все руководители ученического движения, полицейские чуть ли не каждый день подвергали нас жестоким пыткам, чтобы разузнать о проводимой нами деятельности, о сети наших организаций, охватившей, как паутина, весь город Гирин, и о стоящей за их спиной силе.

Мы решили держать язык за зубами, говорить только об одном: о чтении книг левого крыла. И мы заявляли: «Что за грех, когда ученики читают книги, которые продают в магазинах? Если вы хотите обвинить нас, то надо спросить прежде всего с властей, которые разрешили издавать и продавать эти книги». Мы до конца стояли на своем, протестуя против следователей, ведущих допросы.

В один из таких дней, когда меня пытали, выкручивая пальцы, за перегородкой, стоявшей в одной из сторон камеры для допроса, мельком взглянул на меня Чвэ Дон О, бывший начальник училища «Хвасоньисук», и исчез. От неожиданности я сначала не поверил и глазам своим: не обман ли это зрения?

Однако это был не обман зрения, это был действительно он, Чвэ Дон О, начальник училища в годы моей учебы. Я думал: «Враги вызвали даже моего бывшего учителя в камеру для допроса, значит, они довольно глубоко зарылись в мое дело».

С появлением Чвэ Дон О в голову мне хлынули сложные мысли.

В то время он был председателем дипломатической комиссии группировки Кунминбу: он отлично владел китайским языком, был искушен и в дипломатических делах. Он находился главным образом в Гирине, чтобы урегулировать отношения с гоминьдановской реакционной военщиной, имел определенную связь и с учащейся молодежью.

Если он скажет реакционной военщине правду о нашем деле, то наши попытки максимально обелить себя будут развеяны в пух и прах. Тем более, если будут хоть сколько-нибудь обнаружены следы нашей борьбы в защиту СССР во время конфликта на КВЖД, тогда уж никак нельзя будет остаться безнаказанным.

При подстрекательстве и по указке английских, американских, французских, японских и других империалистов китайское гоминьдановское правительство и военщина в Мукдене к концу 20-х годов упорно прибегали к вероломной антисоветской политике. Чанкайшистское правительство после провала народного восстания в Гуанчжоу расстреляло советского консула в Гуанчжоу и порвало дипломатические отношения с СССР. Антисоветизм был козырем для Чан Кайши. Этим козырем он, пресмыкаясь перед империалистическими державами, стремился воспользоваться для получения их покровительства и поддержки.

В устах у военщины часто звучал лозунг: «Мы против красного империализма». Ловко злоупотребляя национальными чувствами китайского народа, она прикрывала агрессивное нутро империалистов и упорно проповедывала антисоветизм.

Даже студенты и молодая интеллигенция, обманутые пропагандой военщины, поглядывая на советскую территорию, выступали с воинственными провокационными заявлениями: «Захватим Урал и возьмем Байкал!», «Напоим коней в озере Байкал!»

Настраиваясь на такую атмосферу, военщина в качестве первого шага антисоветских провокаций совершила налет на КВЖД. В соответствии с соглашением Китай и Советский Союз, заняв пополам имущество и оборудование, совместно управляли этой магистралью через совет, являвшийся управленческим органом. Военщина своей вооруженной силой заняла радиотелеграфную станцию и управление, полностью захватила эту магистраль, односторонне отменила концессию советской стороны. После захвата этой магистрали она, перейдя через границу, предприняла нападение на Советский Союз в трех направлениях. Таким образом, вспыхнули вооруженные столкновения между Советской Армией и китайской реакционной военщиной.

К этому времени при подстрекательстве со стороны реакции часть студентов правых кругов Фэньюнского и Дунбэйского университетов, вооружившись, выступили против Советского Союза.

Чтобы пресечь антисоветские вылазки гоминьдановского правительства и реакционной военщины, мы призывали комсомольцев и членов Антиимпериалистического союза молодежи к борьбе и выступали в защиту социалистического Советского Союза.

Часть китайской молодежи, еще не воспрянув ото сна, называла нас «злыми», помогающими тем, кто «посягает» на интересы китайской нации, отчуждалась от нас. Нам это было очень обидно.

И мы, разбрасывая в различных районах города листовки, разоблачающие антисоветские происки военщины, вели пропагандистскую работу среди китайцев, заявляли, что захват китайской военщиной КВЖД и нападение на Советский Союз — этонедопустимое вероломство в отношении Советского Союза, отменившего после Октябрьской революции все неравноправные договоры с Китаем и оказавшего Китаю материальную и духовную помощь, что это попытка военщины найти предлог для получения кредитов от империалистов.

И те, кто были обмануты пропагандой гоминьдановской реакции и военщины и враждебно относились к Советскому Союзу, после нашей пропаганды стали понимать опасность и суть нападения на Советский Союз, переменили свой подход и позицию, выступая против их нападения на Страну Советов.

Вместе с прогрессивно настроенной китайской молодежью мы наносили ощутимый удар и по студентам Фэньюнского университета, которые с оружием в руках бесчинствовали, готовые напасть на Советский Союз.

Борьба, которую мы вели в связи с конфликтом на КВЖД, — это была интернациональная борьба за политическую защиту Советского Союза. К тому времени мы, взирая на первый в мире социалистический строй, как на маяк надежды, считали борьбу в его защиту священным интернациональным долгом, возложенным на коммунистов.

Такая наша борьба помогала китайскому народу четко уяснить себе подлинное нутро военщины, распознать подлинное лицо империалистов, которые, стоя за спиной у военщины, постоянно подстрекали ее на антисоветские акции. Конфликт на КВЖД сильно пробудил корейский и китайский народы.

В то время гоминьдановская военщина не оставляла безнаказанными тех, кто выступал в защиту Советского Союза.

И после ухода Чвэ Дон О следователи по-прежнему считали меня только главным организатором дела с читательским кружком. Власти военщины вызывали Чвэ Дон О, вероятно, для того, чтобы подтвердить мое общественное положение, разузнать, имею ли я связь с Советским Союзом, да в каком еще движении я участвовал. Но, видимо, Чвэ Дон О ничего плохого обо мне не сказал.

Потом нас отвезли в Гиринскую тюрьму. Это было здание, построенное в виде креста: коридоры шли по четырем направлениям, а по обеим сторонам каждого коридора тянулись тюремные камеры так, чтобы тюремный надзиратель, сидя в середине, мог следить за всеми сторонами.

Камера, в которую я был заточен, была второй справа в коридоре, обращенном к северу. Поскольку она обращена к северу, здесь круглый год не видно было солнечного света и стоял отвратительный запах плесени, а зимой стены до белизны покрывались изморозью, она никогда не оттаивала. Когда нас привезли в тюрьму, это было осенью, в камере было так холодно, как зимой.

Власти военщины подвергали нас грубой национальной дискриминации. Тюремные надзиратели оскорбительно называли нас «корейцами» или «корейскими рабами без родины», заковывали нас, корейских учащихся, в ножные кандалы с тяжелым куском железа.

Власти военщины дискриминировали нас и в питании, и в получении и без того ничтожной медицинской помощи по сравнению с китайскими политическими узниками.

Я решил не прекращать борьбу и в тюрьме.

Для революционера и тюрьма — своего рода арена борьбы. Если считать тюрьму только местом заключения узников, то можно впасть в пассивное положение, и ничего не делать для революции. Но если считать тюрьму частью мира, то и в столь узком пространстве можно сделать что-то на пользу революции.

Я, взяв себя в руки, начал искать и здесь пути борьбы. Решил прежде всего установить связь с внешним миром, чтобы как можно скорее восстановить разрушенные организации и привести их в действие. Было решено также бороться с властями военщины за скорейшее освобождение из тюрьмы.

Вся трудность была в том, как установить связь с внешним миром, чтобы вести борьбу в тюрьме. Нужно было работать с тюремными надзирателями, чтобы они сочувствовали нам.

Мое намерение склонить на свою сторону надзирателей, как того даже и не ожидали, осуществилось довольно легко. Тогда администрация тюрьмы, проводя ремонт тюремных камер, некоторое время помещала нас вместе с уголовными преступниками. Такие меры дали нам благоприятные возможности для нашей работы.

Как-то раз сильно простудился китайский узник, сидевший со мной в одной камере, и слег в постель. Его заключили в тюрьму за кражу в квартире одного богача. Очень грубой была его манера держать себя.

В день, когда меня отвели в камеру уголовников, тот узник, по кличке «Гантоур», сидел на нарах, подогнув одну ногу под себя, а другую положив на колено. Обращаясь ко мне, он ни с того ни с сего требует угостить его хоть чем-то: либо деньгами, либо продуктами. Кричит неистово: «Те, кто впервые приходит в нашу камеру, все без исключения, обязаны соблюдать такие закон и мораль, и вы должны соблюдать их». Такой это был настойчивый, грубый и невежественный человек.

Я поймал его на слове и говорю:

— Несколько дней нас мучили в камере для допросов. Откуда мы возьмем деньги и пищу? Если уж на то пошло, то вы, старшие по тюремной жизни, должны нас угостить. Не так ли?

«Гантоур», будто лишившись дара слова, потускнел и, весь бледный от злости, смотрел на меня зверем.

В обычное время он действовал, как деспот, занимался самоуправством. Поэтому хотя он слег с повышенной температурой, не брал в рот ничего и страдал бессонницей, но никто из узников не относился к нему тепло, не ухаживал за ним, все смотрели на него равнодушно, как на пожар за рекой.

Я дал ему одеяло, присланное мне из дома священника Сон Чжон До при отводе меня в тюрьму, вызвал тюремщика, чтобы он принес лекарства из тюремной больницы.

И в обычное время тюремщик по фамилии Ли относился к нему, прямо скажем, отвратительно за его грубость и необщительность. Он удивился: как же это так — кореец заботится о китайце, как о родном брате.

Наш искренний уход за больным узником помог ему вскоре подняться с постели.

С этого времени изменилось его отношение ко мне. Раньше даже тюремщики, обращаясь с этим странным, привередливым и жестоким преступником, не знали, за что браться и как к нему относиться. А вдруг он стал покорным и послушным. Перед кем? Перед учеником средней школы. Тюремщик Ли диву давался, да и сам относился теперь ко мне не без уважения.

Из тюремщиков Гиринской тюрьмы он был человек сравнительно спокойной натуры, в ком жила национальная совесть. Члены наших организаций извне прислали мне сведения о том, что тюремщик Ли — выходец из бедной семьи, что он стал тюремщиком ради куска хлеба насущного. После разностороннего изучения я решил завоевать его на свою сторону и улучал моменты, чтобы разговаривать с ним более откровенно. В ходе бесед я узнал, что в связи со свадьбой своего младшего брата он пока не смог еще приобрести для него свадебный подарок и очень горюет, что не может сделать этого. Пользуясь случаем прихода моих товарищей в тюрьму на свидания, я рассказал им о горе тюремщика Ли и принял меры, чтобы наша организация решила его такой наболевший вопрос.

И спустя несколько дней Ли пришел ко мне, чтобы выразить мне свою благодарность за свадебный подарок, и спрашивает меня:

— Действительно ли вы коммунист? Ведь тюремная администрация называет вас коммунистом.

Я отвечаю ему утвердительно:

— Да, я коммунист.

Тогда он с жаром говорит:

— Мне никак не понятно. Ведь всех коммунистов без исключения называют «бандитами». Неужели ж такие, как вы, добрые люди, будут отнимать чужое? Если вы действительно коммунист, то несправедливо прикреплять к коммунистам ярлык «бандита».

И я толком объясняю ему:

— Коммунисты борются за новое общество, где нет эксплуатации и гнета и где все заживут счастливой жизнью. Мы, корейские коммунисты, боремся за изгнание японских империалистов с корейской земли, за возрождение лишенной Родины. Богачи и воротилы называют коммунистов «бандитами», клевещут на них потому, что коммунисты хотят перевернуть прогнивший мир, где хозяйничают помещики, капиталисты, тухао и предатели.

Тюремщик Ли, кивая головой, говорит:

— Мы, ничего не смыслящие невежды, до сих пор были обмануты лицемерной пропагандой властей, отныне не будем верить им.

С тех пор Ли каждый раз при возвращении домой после своей смены приходил ко мне. Он внимательно слушал меня, выполнял мои просьбы передавать какие-то сообщения в другие камеры. Впоследствии через него я держал связь с внешним миром. С этого времени я чувствовал себя в тюрьме сравнительно свободно.

Но не все тюремщики относились к нам с добрыми намерениями, как этот Ли. Среди них был один весьма гадкий, как змей, старший тюремщик. Он, заглядывая через глазок в камеру, не давал узникам покоя.

Старших тюремщиков в Гиринской тюрьме было всего трое, но у этого была самая плохая репутация. При его дежурстве узники не могли даже свободно зевать.

Однажды мы решили покрепче припугнуть его, чтобы в другой раз ему не повадно было так действовать. Кому же поручить это дело? По этому вопросу в тюрьме шло обсуждение. Трудно было выбрать на такое дело подходящего человека. Тогда на это вызвался один китайский ученик Хуан Сютянь, учившийся в третьем классе Гиринской средней школы № 5, он сам решился взять на себя это дело. Из учащихся, заточенных в эту тюрьму по делу читательского кружка, корейских учащихся было всего лишь двое, а остальные все были китайскими.

Мы спрашиваем его:

— Если ты вот так припугнешь его, то тебе в награду будет одиночная камера и ты будешь сидеть в ней по крайней мере пять месяцев. Как ты об этом думаешь?

А он говорит:

— Ради товарищей я готов пожертвовать собой. А вы со сторонки посмотрите на это. А уж я, что бы ни случилось, проучу его. Ловким приемом так дам ему прикурить, чтобы впредь ему не повадно было глумиться над нами.

Он заострил кончик бамбуковой палочки. И, когда тот старший тюремщик смотрел через «волчок» в камеру, тот и пырнул его в глаз острой палочкою. Из глаза его брызнула кровь и какая-то жидкая тушь. Никто не ожидал такого зрелища.

Ученики, сидевшие в камере, от всей души хвалили Хуан Сютяня, называя его чуть ли не героем. Но за это его заточили в камеру одиночную и неотапливаемую даже в зимнюю стужу, и он чуть было не умер даже за несколько дней пребывания в этом аду.

Ученики потребовали от тюремщиков как можно скорее освободить из одиночной камеры их товарища, угрожая им: если его не освободят, выколоть вот так же глаза всем. И тюремная администрация пошла на уступки требованиям учащихся.

С этого времени мы действовали в камере более свободно. Если захотим провести собрание, проводим его, а в случае необходимости свободно ходили и в другие камеры. Заявлю, что хочу сходить в такую-то камеру, и тюремщики сами открывали мне двери.

В дни, когда я сидел в тюрьме, мне очень помогал священник Сон Чжон До. За весь период моей революционной деятельности в Гирине он активно шефствовал надо мной, не хуже родных. Еще в то время, когда мы жили в своей стране, он был очень близко знаком с моим отцом. Они учились в одной школе (Сунсильская средняя). Это, конечно же, действовало на них, но, думаю, больше всего общность идей и идеалов связывала их крепкими узами дружбы.

При жизни отец часто говорил нам о священнике Соне. Сразу после Первомартовского движения Сон Чжон До эмигрировал в Китай, некоторое время работал председателем политического совета Шанхайского временного правительства. Одно время он вместе с Ким Гу, Чо Сан Собом, Ли Ю Пхиром, Юн Ги Собом организовал в Шанхае общество Робенхвэ, предназначенное для подготовки военных кадров для вооруженного сопротивления, работал в нем заведующим отделом труда.

Но это общество было распущено, усугублялась грызня между фракциями внутри временного правительства. Это разочаровало его, и он переместился в Гирин.

В Гирине он открыл церковь и вел движение за независимость. Это была та церковь, которой мы широко пользовались как местом для массового воспитания. Вообще священник Сон был христианином до мозга костей, глубоко преданным своей вере. Он занимал непререкаемое место среди гиринских христиан и сторонников движения за независимость.

Среди христиан Кореи было много таких замечательных патриотов, как Сон Чжон До, отдавший себя целиком делу движения за независимость. При молитве они молились о Корее, при обращении к «богу небесному» просили облегчить несчастье обреченной на гибель страны. Их чистосердечная вера всегда сходилась с патриотическим чувством, их мечта о создании мирного, дружного и свободного рая всегда вила себе гнездо в патриотической борьбе за возрождение страны.

Патриотами были и абсолютное большинство служителей секты чхондогё и буддизма.

Сон Чжон До был советником Общества корейских учащихся в Гирине, и мне часто приходилось общаться с ним. При каждой встрече со мной он говорил, что ему досадно и скорбно за то, что мой отец ушел из жизни слишком рано, в таком молодом возрасте. Он наставлял меня, чтобы я, продолжая дело и волю отца, стоял в первых рядах движения за независимость, отдавал всего себя делу нации.

Благодаря большой помощи со стороны таких близких друзей моего отца, как Сон Чжон До, я мог в течение трех лет учиться в Юйвэньской средней школе в Гирине.

Беспокоясь о нашей бедной семье, едва сводившей концы с концами за счет стирки и шитья матери по найму, он не раз посылал мне деньги для оплаты за учебу. Очень любила меня и жена священника. В праздничные дни она приглашала и угощала меня вкусными кушаньями, приготовленными по корейскому образцу. Особенно вкусными были жареное тубу с кроличьим мясом и хлебец из тёндыги. Тёндыги — это трава с мягким пухом, без запаха и яда. В доме священника говорили, что приготовляли такой хлебец еще с того времени, когда они жили в Пхеньяне. Хлебец, который я ел в тот день в его доме, был приготовлен из травы тёндыги, нарванной в Бэйшаньском парке.

У Сон Чжон До были два сына и три дочери. К нашему движению в Гирине были причастны второй сын Сон Вон Тхэ и самая младшая дочь Сон Ин Сир.

К тому времени Сон Ин Сир вместе с Хван Гви Хон, Юн Сон Хо, Ким Бен Сук, Юн Ок Чхэ была членом Гиринского общества корейских детей. Будучи на побегушках, она очень помогала мне в период, когда я возглавлял движение учащейся молодежи и когда я томился в тюрьме.

Однажды тюремный надзиратель бросил в нашу камеру нового узника. Он был так замучен пытками, что даже трудно было узнать его. Это был Кан Мен Гын, заведующий орготделом Ресинского союза молодежи. Весной 1929 года он был неожиданно арестован властями военщины. С тех пор о нем не было ни слуху ни духу, и вдруг, откуда ни возьмись, он у нас в тюрьме. Это меня и удивило, и обрадовало. Он был арестован по неоправданному доносу фракционеров. Они отомстили ему этим позорным доносом в отместку за случай с Федерацией молодежи в Китае.

В чем тут было дело? Представители Ресинского союза молодежи, покинув зал конференции Федерации молодежи в Китае, проходившей в Цзичанцзы, выступили с заявлением в знак протеста против безрассудных действий фракционеров. Питая за это злобу, фракционеры занимались преднамеренными вредительствами. Когда один юноша умер по болезни в Цзяохэ, они донесли властям военщины, будто группа Кан Мен Гына отравила его ядом.

Кан Мен Гын со слезами на глазах говорил, что он, ни в чем тут не повинный, подвергался наказанию. Я, вдохновляя его, сказал:

— Не надо падать духом. Ведь ты живешь большой мечтой, решил отдать себя делу революции. Нет таких дел, которые нельзя одолеть, если решить бороться насмерть. Надо до конца бороться с властями военщины, чтобы доказать, что ты ни в чем не повинен.

Позже Кан Мен Гын, решившись бороться насмерть, как мы подсказали ему, вел решительную борьбу на судебном процессе.

За весь период оккупации Кореи японскими империалистами он жил по совести, а после освобождения, вернувшись на Родину, по поручению нашей партии добросовестно вел работу с дружественными нам партиями.

Позже, когда утекло много воды, я узнал, что Кан Мен Гын жив и находится невдалеке, и я через живую связь обещал встретиться с ним.

Видимо, он был сильно потрясен этой вестью. К несчастью, накануне встречи со мной у него произошло кровоизлияние в мозг.

Очень жаль, что из жизни ушел еще один борец, не успевший рассказать о нашей жизни и революционной борьбе, которую мы вели вместе в Гирине.

В тюрьме я занимался анализом опыта и уроков национально-освободительного и коммунистического движения в нашей стране, восстанавливал в памяти и опыт революционных движений в других странах.

Против колониального господства японского империализма наша нация проводила и демонстрации, и забастовки, и борьбу с участием бойцов Армии справедливости, и движение Армии независимости.

Но все выступления были обречены на провал. Наша нация не раз развертывала и движение, много проливала и крови, но почему же борьба не увенчалась победой, терпела каждый раз поражение за поражением?

В рядах антияпонской борьбы в нашей стране были фракции, которые наносили большой вред национально-освободительной борьбе.

Отряды Армии справедливости, которые, подняв первый факел антияпонской борьбы, сотрясали все восемь провинций страны, находились в состоянии раскола, не добившись единства командиров и подчиненных. Между командирами, выходцами из среды конфуцианских ученых, выступавшими за восстановление правления королевской династии, и рядовыми бойцами, вышедшими из простонародья, ратовавшими за реформу существующего порядка, существовали антагонизм и противоречия по идеалам, что мешало повысить боеспособность Армии справедливости.

Отдельные командиры Армии справедливости считали восстановление старой системы своим абсолютным идеалом. И они, грызясь даже между собой, стремились каждый приписать себе боевые заслуги, чтобы получить чиновнические должности от правительства. Это привело к расколу отрядов.

А командиры, выходцы из простонародья, не собирались объединяться с командирами, выходцами из конфуцианского чиновничества. Это тоже привело к ослаблению сил Армии справедливости.

Положение Армии независимости мало чем отличалось от положения Армии справедливости. В самой организационной системе Армии независимости проявлялись раздробленность и разобщенность.

Фракционная грызня продолжалась и после того, как многочисленные организации движения за независимость, действовавшие в Маньчжурии, объединились в основном в три группировки.

Потом и эти три фракции слились в одну группировку Кунминбу, но ее верхушка, расколовшись на группы сторонников Кунминбу и их противников, не прекращала грызни за гегемонию. Так расчленившись на множество фракций, националисты занимались бесполезным пустословием, взирая на большие страны.

Среди лиц, находившихся на руководящих постах в движении за независимость, были люди разных взглядов: о дни стремились добиться независимости с помощью Китая, другие думали разгромить Японию с помощью Советского Союза, а третьи надеялись на США, что они «подарят» Корее «независимость».

Националисты позволяли себе низкопоклонство потому, что они не верили в силы народных масс. Националистическое движение ограничивалось лишь движением верхов в отрыве от народных масс, поэтому оно не могло иметь надежную базу, не могло пользоваться поддержкой народа.

В отрыве от народа лишь кучка верхушки, собравшись, проводила время в словопрениях и грызне за власть, не поднимала массы на революционную борьбу. Такой существенный недостаток обнаруживался и среди людей, которые вели, как им казалось, коммунистическое движение.

Коммунисты раннего периода вместо того, чтобы идти в гущу народных масс, воспитывать, объединять и мобилизовывать их на борьбу, занимались пустыми разговорами, грызлись только за «гегемонию», оторвавшись от народа.

Коммунистическое движение раннего периода в Корее не смогло преодолеть фракционизм, возникший в самом движении.

Что же касается фракционеров нашей страны, то это — буржуи из среды националистов, мелкобуржуазные интеллигенты, разоренные феодалы-аристократы и интеллигенты из дворянского сословия, которые под вывеской марксизма присоединялись к революционному течению, настраиваясь на тенденции времени, когда после Октябрьской социалистической революции рабочее движение бурно шло на подъем и марксизм-ленинизм встречал горячую поддержку народных масс.

Они с самого начала образовали фракции и вели борьбу за «гегемонию».

Фракционеры прибегали ко всяким махинациям и интригам. Не довольствуясь этим, они создавали террористические группы, которые, как гангстеры, вели между собой даже кулачные бои.

Из-за сектантских действий фракционеров Компартия Кореи не в состоянии была обеспечивать единство своих рядов, устоять против репрессий со стороны японских империалистов.

Коммунисты раннего периода, находясь в плену низкопоклонства, не думали самостоятельно создавать партию и делать революцию, каждый выдавал свою фракцию за «ортодоксальную» и, смастерив себе печать из картошки, хлопотал, чтобы добиться признания Коминтерна.

Дав анализ такого положения дел в националистическом движении и коммунистическом движении раннего периода в нашей стране, я всем своим существом убедился в том, что революцию не следует делать таким путем.

Исходя из этого, я был убежден в том, что революция в своей стране может победить только в том случае, когда ее проведут при опоре на силы своего народа, взяв на себя ответственность за нее, что все вопросы, связанные с революцией, следует решать самостоятельно и творчески. Это и был отправной момент идей чучхе, о чем мы говорим сегодня.

В тюрьме я думал много над тем, как осуществить корейскую революцию. Думал глубоко о том, в какой форме и какими методами надо развертывать борьбу за разгром японских империалистов-агрессоров и за возрождение Родины, как надо объединить антияпонские силы, как надо создать партию — руководящий орган революции. Я также думал и о том, с чего надо начинать после выхода из тюрьмы.

Учитывая конкретные условия нашей страны и социально-классовые отношения в ней, я тогда считал, что по характеру корейская революция должна быть определена как антиимпериалистическая, антифеодальная демократическая революция. Мною был намечен курс борьбы, который заключался в том, что для разгрома вооруженных японских империалистов и возрождения Родины надо бороться с оружием в руках, сплачивать под знаменем антияпонской борьбы рабочих, крестьян, национальную буржуазию, служителей культа и другие все антияпонские патриотически настроенные силы, поднять их на борьбу и создать новую, революционную партию, свободную от фракционности.

Когда четкими и ясными становились позиция и воззрение, чего следовало нам придерживаться в осуществлении корейской революции, и когда отчетливо представились в воображении линия и курс на ее осуществление, я не в силах был сдержать порыв как можно скорее выйти из тюрьмы. И решил вести борьбу за скорейшее освобождение из тюрьмы.

Мы вместе с товарищами, заточенными в тюрьму по делу «ученического инцидента», тщательно готовились к борьбе за освобождение из тюрьмы.

Задуманный тогда метод борьбы — это была голодовка. И мы начали борьбу, твердо решившись не подниматься с места до тех пор, пока не будет удовлетворено наше справедливое требование.

Прежде чем начать голодовку, мне казалось, что будет трудно обеспечить единство действий в этой борьбе, поскольку в нее включились и уголовные преступники. К нашему удивлению, как только началась голодовка, из каждой камеры еда возвращалась, оставаясь нетронутой. Даже уголовные преступники, которые еще вчера грызлись между собой за миску еды, сейчас и не прикоснулись к ней. Так велик был успех в воспитательной работе, которую потихоньку вели среди них наши товарищи, обвиненные в «ученическом инциденте».

Активную помощь оказывали нам в нашей борьбе за освобождение из тюрьмы и наши товарищи, находившиеся вне тюрьмы. Откликнувшись на нашу борьбу в заточении, они разоблачали нечеловеческое обращение в Гиринской тюрьме и вызывали общественное мнение.

Власти военщины не в состоянии были устоять против нашей борьбы, которую вели мы, тесно сплотившись.

В начале мая 1930 года выпустили меня на волю из Гиринской тюрьмы. Я вышел из куполообразных тюремных ворот. Сердце у меня преисполнилось уверенностью в себе и страстью. В тюрьме я подводил итоги коммунистического движения раннего периода и националистического движения в нашей стране, на основе урока этих движений продумывал я путь корейской революции.

Если оглянуться назад, то мой отец замышлял в Пхеньянской тюрьме о повороте от националистического движения к коммунистическому, а я задумывал в Гиринской тюрьме путь корейской революции, по которому нам следовало идти.

Будучи несчастными сынами обреченной на гибель страны, мы, и отец, и я, думали в тюрьме о судьбах страны и нации.