1. Священник Сон Чжон До

Меня выпустили из тюрьмы в такие тревожные дни, когда положение в Маньчжурии приняло весьма серьезный оборот.

На улицах Гирина была крайне напряженная обстановка, будто в городе объявлено осадное положение. Она напоминала осенние дни 1929 года, когда весь Гирин словно взметнулся вверх тормашками во время инцидента, происшедшего в связи с кружком для чтения антияпонских книг. На перекрестках улиц и вокруг зданий ведомств шныряли жандармы из военной комендатуры, обыскивали даже прохожих, там и сям маячили военные и полицейские с ружьями в руках, рыскали по квартирам, выискивая чего-то взрывоопасного.

Вся Маньчжурия в то время переживала родовые потуги от левацкой линии Ли Лисаня, и обстановка крайне накалилась. В ту пору в районах Маньчжурии шло в разгаре восстание 30 мая.

Это волнение историки нашей страны называют восстанием 30 мая, а китайцы — «красным майским выступлением». Мы так называем его потому, что оно вспыхнуло по случаю 5-й годовщины кровавых убийств 30 мая в Шанхае и 30 мая оно достигло своей вершины.

В то время у руля Компартии Китая стоял Ли Лисань. В ознаменование героического выступления шанхайского населения, имевшего место в мае 1925 года, он отдал партии распоряжение — поднять во всей стране забастовку трех групп — рабочих, учащихся и горожан и, проводя борьбу в форме восстания, создать советскую партизанскую армию.

В связи с этой линией революционные организации при Маньчжурском провинциальном комитете Компартии Китая под лозунгом «За победу прежде всего в одной или нескольких провинциях!», выдвинутым Ли Лисанем, повсеместно мобилизовывали массы на ударные митинги, которые вылились в восстания. На улицах городов и в деревнях Восточной Маньчжурии были разбросаны листовки и воззвания с призывом к восстанию.

Одновременно с началом восстания 30 мая невиданный размах получило наступление врага на коммунистов. Эти грозовые волны надвигались уже и на Гирин…

После выхода из тюрьмы я первым делом зашел в дом священника Сон Чжон До в Нюмасянцзе. Я считал своим долгом перед отъездом из Гирина отблагодарить его семью за передачи, которые она непрестанно присылала ко мне в тюрьму в течение семи месяцев.

Священник Сон встретил меня с большой радостью, словно родного сына, вышедшего из тюрьмы.

— Мы очень беспокоились, не передаст ли тебя военщина в руки японцев. К счастью, к этому тебя не приговорили. Слава богу, ты благополучно выпущен на волю.

— Велика была ваша помощь, и мне было намного легче сидеть в тюрьме. Говорят, что вы из-за меня потратили много денег, подкупая тюремных надзирателей. Чем же мне отблагодарить вас за это?! Никогда не забуду вашей милости. Всю жизнь это помнить буду.

Священник в то время готовился к отъезду во Внутренний Китай.

Я спросил его, почему он так неожиданно собирается оставить Гирин. В ответ он глубоко вздохнул и горько усмехнулся.

— Что я? И Чжан Цзосян вон остался беспомощным. Теперь в Гирине не на кого положиться. Нет таких сил, которые бы покровительствовали и поддерживали нас. Если Чжан Цзосян не возьмет корейцев под защиту, случится большая беда, ведь скоро наступят японские войска. После слияния трех наших группировок, думал я, движение за независимость страны расправит крылья, как крылатый конь. Но, увы, какой там крылатый конь! Одна грызня между собой, ни дня не спокойно. Больше оставаться здесь никак невмоготу!

Во Внутреннем Китае имелись люди, с которыми он имел тесную связь, будучи заместителем председателя Политического совета Шанхайского временного правительства, а затем и председателем его совета. Были у него там также близкие друзья по группе Хынсадан. Вот его решение уехать во Внутренний Китай, мне кажется, мотивировалось его стремлением снова установить связь с ними и принять более активное участие в движении за независимость.

Обращаясь ко мне, священник Сон спрашивает:

— Что же ты будешь делать в дальнейшем? Нападение японцев на Маньчжурию — это, кажется, вопрос времени.

— У меня же другого выхода нет. Я решил создать большую армию и свести счеты с японскими захватчиками.

Священник смотрит на меня с нескрываемым удивлением.

— Значит, оружием противостоять Японии?

— Да. Ведь нет же другого выхода!

— Запомни: Япония — одна из пяти сильнейших держав мира! И Армия справедливости, и Армия независимости сдались, оказались беспомощными перед современным вооружением Японии. Но раз ты принял такое решение, попробуй развернуть дело с широким размахом!

Домашняя атмосфера священника выглядела на сей раз особенно тоскливее и холоднее, чем в первые дни, когда я ступил в Гирин. И мне от этого стало грустно и уныло. Раньше в этом доме патефон играл песни, тут звучали оживленные голоса деятелей движения за независимость, обсуждавших вопросы о положении в стране и за ее пределами. Тогда бросался в глаза и благоговейный вид верующих, приходивших к священнику Сону, слышалась и грустная песня «Не дуй, ветер!», которую пели члены Общества детей.

Все это бесследно исчезло. И постоянные посетители этого дома, которые всегда вились около священника, все без исключения уехали кто куда — в Люхэ, Синцзин, Шанхай и Пекин. Умолк и патефон, который грустно играл песни «На месте старой королевской крепости» и «Бродяга».

Да уж и сам священник Сон Чжон До затем находился некоторое время в Пекине, где развертывал свою деятельность Син Чхэ Хо (его псевдоним — Танчжэ), известный историк и литератор, с которым священник сходился во взглядах в первые дни Шанхайского временного правительства. Там, кроме Сина, было много его товарищей. Но, когда священник приехал в Пекин, его, Танчжэ, уже увезли в тюрьму в Люйшунь: он был арестован при высадке на Тайвань по делу Лиги Востока. Священник был связан с Сином такой крепкой дружбой, что Пекин без него выглядел одиноким и захолустным.

Син Чхэ Хо стремился ознакомить подрастающее поколение с многовековыми патриотическими традициями и блестящей культурой нашей нации и вызвать жаром своего творчества огонь патриотизма в сердцах всех его представителей. С этой же целью он отдавал большую часть своей жизни и весь жар своего сердца делу изложения истории страны. Ради просвещения нации одно время он активно занимался и издательским делом. «Хэчжо синмун» — это популярная газета, которую издавал он, когда был в эмиграции во Владивостоке. Пак Со Сим часто посылал свои статьи в редакцию этой газеты потому, что ею заведовал Син Чхэ Хо, широко известный в обществе корейских соотечественников-эмигрантов, и что многие преклонялись перед его личностью и писательским стилем.

Что же касается политической линии Сина, то он выступал за вооруженное сопротивление. Он расценивал как опасную, лишенную реальности, линию не только дипломатическую доктрину Ли Сын Мана, но и доктрину Ан Чхан Хо о «подготовке реальных сил». Син подчеркивал, что 20-миллионный корейский народ должен объединить свои силы и идти по пути насилия и разрушения в обстановке, когда между корейским народом, с одной стороны, и японскими разбойниками, с другой, ребром был поставлен вопрос: кто погибнет в схватке — ты или я.

Когда отдельные выборщики избирали Ли Сын Мана главой Шанхайского временного правительства, Син Чхэ Хо, будучи не в состоянии сдержать своего гнева и возмущения, выступил прямо против него потому, что и в обычное время ему были не по нутру доктрины Ли Сын Мана о мандатном правлении и об автономии.

«Ли Сын Ман — более крупный предатель, чем Ли Ван Ён. Ли Ван Ён продал страну существовавшую, а Ли Сын Ман продал страну еще до ее возрождения», — такими были его известные слова, которые гремели, как бомба, в момент образования кабинета министров временного правительства. И в своей «Декларации о корейской революции», опубликованной после выхода из временного правительства, Син подверг Ли Сын Мана резкой критике.

«Характер Син Чхэ Хо был остр, как бритва, а его утверждения — веские, как железо, — вспоминал о тех годах священник Сон Чжон До. — Когда Син резко обвинял Ли Сын Мана, называя его более крупным предателем, чем Ли Ван Ён, я не в силах был сдержать чувство удовлетворения. Заявление Сина — это было заявление самого народа. То, что было в его уме, было и в моем, и мы вместе навсегда расстались с временным правительством».

Если иметь в виду такие заявления священника Сона, то, думаю, можно в какой-то степени взвешивать его политические взгляды. Он считал бредовой мечтой все: и доктрину об автономии, и доктрину о мандатном правлении. А относительно доктрины ан Чхан Хо о выращивании «реальных сил» Сон занимал не вполне уверенную позицию.

Но зато он целиком и полностью поддерживал нашу идею о всенародном сопротивлении, заключавшуюся в необходимости поднять народные массы на общенациональную борьбу и добиться независимости страны.

Такая неотступная новаторская позиция заставляла его считать ненужным оставаться членом кабинета министров Шанхайского временного правительства, возглавляемого таким низкопоклонником и честолюбцем, как Ли Сын Ман, и, в конце концов, принять решение навсегда расстаться с временным правительством и переместить арену своей деятельности в Гирин.

После приезда в Гирин священник Сон, держа связь с представителями групп новаторского толка, названных японской полицией «третьими силами», принимал активное участие в движении за независимость страны. Он легко общался с молодежью, представителями нового поколения, со всей искренностью шефствовал над всем, чем занимались молодые люди.

Церковь, расположенная за воротами Дадунмынь, где он имел священство, являлась почти постоянным местом для наших встреч и сводок. Я часто бывал в этой церкви, играл на органе, руководил и деятельностью художественной агитбригады. Священник Сон предоставлял нам все, в чем мы нуждались, от души поддерживал нашу революционную деятельность. И я любил и уважал его как родного отца. Да и он любил меня как своего родного сына. Не кто иной, как он являлся главным лицом, которое, подкупая взятками Чжан Цзосяна, вело петиционное движение за освобождение меня из тюрьмы, в которой я томился.

Ко мне священник Сон относился не только как к сыну своего друга, но и как к убежденному революционеру. Он ко мне откровенно обращался за советом даже по такому трудному семейному вопросу, который стал предметом обсуждения среди сторонников движения за независимость и не находил своего решения.

О чем речь? В то время священник Сон ломал голову над сватовством старшей дочери Сон Чжин Сир за Юн Чхи Чхана. Сторонники движения за независимость в Гирине, все без исключения, решительно выступали против их сватовства. И священник Сон был недоволен: дочь, мол, неудачно выбрала себе друга по сердцу. Он считал, что сватовство своей дочери за Юн Чхи Чхана запятнает честь его семьи. Юн Чхи Чхан был младшим братом Юн Чхи Хо, этого прояпонского компрадора. Когда священник Сон горевал, что ему не удалось убедить свою дочь, консервативная группа Армии независимости задержала Юн Чхи Чхана на неделю, чтобы выжать у него деньги.

— Сон Чжу, как ты думаешь насчет этого дела?

Священник Сон осведомлялся о моем мнении, хотя мне трудно было сказать тут что-то. Вмешательство в сватовство взрослых казалось мне делом не по возрасту, да и не по жизненному опыту. Тут надо было проявить осторожность. Я с минуту помялся и очень осторожно ответил:

— Раз они завели роман, нельзя же их расторгнуть. Пусть они сами решают свою судьбу.

Дав такой совет, я убедил представителей консервативной группы Армии независимости, чтобы они освободили Юн Чхи Чхана.

Священник Сон, помнится, в следующем году после отъезда в Пекин снова вернулся в Гирин. Находятся люди, которые говорят, что он вернулся в Гирин по просьбе таких представителей новаторских кругов, как О Ин Хва, Ко Вон Ам, но не знаю, есть ли в таком рассуждении хоть какая-то достоверность. Но во всяком случае, судя по тому, что священник Сон оставался в Гирине до последних минут своей жизни, мне кажется, что ситуация движения за независимость страны, сложившаяся в районе Пекина, не была оптимистичной, да и он чувствовал себя тогда не очень хорошо.

На нашей встрече после моего выхода из тюрьмы священник Сон, беспокоясь обо мне, говорил, что я похудел. Меня же беспокоил весьма болезненный вид его самого. Он уж не всегда теперь брал в рот и пищу: осложнялась его хроническая болезнь.

— Страна обречена на гибель, а я вот возьми да и захворай, — говорит он. — И дни и ночи горюю да сетую. Не благословляет меня всесильный Отец небесный. Проклятая жизнь в ссылке дает себя знать…

В 1912 году священник Сон развертывал миссионерскую деятельность в Маньчжурии. Тогда он был арестован по обвинению в причастности к делу о покушении на Кацуру Таро и был два года в ссылке на островке Чин. Вероятно, он начал болеть там. Это, конечно, не суеверие, но, как ни странно, болезнь легко наступает на тех, кого любят и берегут народные массы.

Потрясающая весть о смерти священника Сона застала меня в Минюегоу весной следующего года. По словам того, кто передал мне эту весть, священник Сон так скоропостижно скончался в больнице «Дунъян» в Гирине.

Поначалу я считал это ложным слухом. Мне не верилось, что священник Сон мог так безвременно скончаться. Ведь всего лишь полгода тому назад, когда я встретился с ним, он еще не слег в постель и беспокоился только о судьбах движения за независимость страны. Неужели от какой-то там язвы желудка он мог так быстро и легко потухнуть, как свеча? Но как это ни скорбно, это было так. Через подпольную организацию я узнал, что священник Сон уже в первый же день госпитализации харкал кровью и тут же умер.

Надо сказать, что в то время в обществе корейских соотечественников-эмигрантов было немало тех, кто считал смерть священника преднамеренным убийством. Первым доводом этого они считали то, что состояние его болезни до госпитализации не достигло той опасной стадии, которая привела бы его к смерти. Другим влиятельным доводом было то, что больницей «Дунъян» заведовали японцы. Общность мнений корейских соотечественников сводилась к тому, что такие типы, которые без малейшего колебания используют корейцев в качестве объекта испытания бактериологической войны, могут затевать и более гнусный заговор, чем преднамеренное убийство.

Самый же достоверный довод заключался в том, что священник Сон Чжон До был широко известный борец-патриот. Он был поднадзорным, слежку за которым ни на минуту не ослабляла японская полиция.

Таким доводом было не только подозрение на убийство Кацуры Таро, но и сама биография священника, пронизанная духом антияпонской борьбы. Он был председателем Политического совета Шанхайского временного правительства, начальником главного управления транспорта этого правительства, членом общества Сисачхэкчжинхвэ, членом группы Хынсадан, членом совета общества Робенхвэ. Все это заставляло японскую полицию считать его бельмом на глазу. О том, как японцы настойчиво следили за ним, красноречиво говорит и тот факт, что сразу после преждевременной его смерти японский генеральный консул в Гирине направил своему министру иностранных дел специально составленный документ «Дело о смерти не повиновавшегося законам корейца Сон Чжон До».

Еще не перевелись люди, которые утверждают, что его характер как нельзя лучше отражается в его псевдониме Хэсок (морской камень). Он был убежденный и совестливый деятель движения за независимость Кореи, который, оставаясь в тени, под вывеской священнослужителя целиком отдал свою жизнь святому делу антияпонской борьбы. И по возвращении в Гирин он вместе с представителями новаторских кругов группировки Чоньибу неустанно работал над свершением поворота движения за независимость соответственно изменениям времени и над сплочением патриотических сил. Когда мы организовали Гирин ское общество корейских детей и Общество корейских учащихся в Гирине, он, будучи инициатором создания Крестьянского общества взаимопомощи в Маньчжурии, прилагал все свои усилия для его основания.

Священник Сон Чжон До на имя своего младшего брата Сон Ген До купил 50 шан (мера земельной площади в 0,99 гектара — ред.) земли в районе озера Цзинбоху уезда Эму, заведовал и сельскохозяйственной коммуной, что можно было бы назвать частью «идеальной деревни», за что выступал Ан Чхан Хо. Берега озера Цзинбоху — это было место, предназначенное для строительства «идеальной деревни», чему Ан Чхан Хо уделял одно время самое большое внимание. Священник Сон намеревался обеспечить средства в фонд движения за независимость за счет дохода от этой сельскохозяйственной коммуны.

Похороны священника Сона проходили в торжественно-траурной обстановке в Мукденском доме собраний по христианскому обряду. У гроба с прахом священника, отдавшего всего себя борьбе за независимость на протяжении нескольких десятилетий своей жизни еще с периода до «аннексии Кореи Японией», собралось всего лишь человек сорок с небольшим из-за обструкционистских действий японской полиции. При жизни он, окруженный многочисленными людьми, неутомимо воспитывал в них дух патриотизма, но прощальный обряд, провожавший его в последний путь, был слишком тих и грустен. В таком мире, где нельзя было во весь голос оплакивать даже смерть короля, можно ли дать волю слезам и рыдать на похоронах, происходивших под кордоном полицейских?!

Принеся в Цзяньдао дань уважения памяти покойного, я взирал на далекое небо над Гирином и проливал слезы. Я горько плакал, думая о священнике Соне и моем отце. И я твердо поклялся во что бы то ни стало возродить Родину, чтобы охранять дух отцов родной страны и отомстить за кровавые обиды, нанесенные им врагами.

Только путь возрождения страны, думал я, поможет отблагодарить благодетелей за их заботу обо мне, облегчить их невзгоды, снять кандалы с ног и рук народа…

Впоследствии мы, я и члены семьи священника Сона, шли каждый своим путем. Трагедия раскола, которая не исчезла и поныне, когда подходит к концу наше столетие, безжалостно разделяет нас проволочными заграждениями, железобетонной стеной и бушующим океаном. Я живу в Пхеньяне, Сон Ин Сир — в Сеуле, а Сон Вон Тхэ — в Омахе (США). Вот уже более полувека мы живем, не имея возможности подать друг другу даже весточку о себе.

Но я никогда не забывал о священнике Соне и его семье. Воспоминания о них не выветривались, не стирались из памяти и в водовороте времени и пространства, с течением времени, неотступно преследуя меня, западали мне в душу и теснились в ней, несмотря ни на что.

Чем глубже трагедия нации, чем выше стена, разделяющая нас, тем горше становилась в душе у нас тоска по покойным благодетелям и погибшим патриотам, которые обливались слезами и проливали святую кровь свою ради жизни и счастья своей страны.

История не закрывала глаза на нашу тоску.

В мае 1991 года по приглашению Министерства по работе с зарубежными соотечественниками посетил нашу страну младший сын священника Сон Вон Тхэ с супругой Ли Ю Син. Он работает врачом-патологом в городе Омаха в штате Небраска США. Вспоминается, когда мы, члены Общества детей и Общества корейских учащихся в Гирине, играли однажды в военную игру на песчаном берегу Сунгари, разбившись на две группы: «Земля» и «Море», Сон Вон Тхэ был слабым учеником начальной школы, которому было тогда немногим больше десяти лет, упрямствовал, желая присоединиться к моей группе. И вот тот самый Сон Вон Тхэ теперь явился передо мной седым стариком, которому скоро уже перевалит за 80. Но превратная судьба-мачеха, которая томила нас целые 60 лет неведомыми жизненными перипетиями, не в силах была стереть следы ученических дней в Гирине, ярко запечатлевшиеся в его седой голове.

— Дорогой Президент! — произнес он, обнимая меня.

И из глаз его ручьями хлынули слезы. В этих слезах — десятки тысяч заветных, не высказанных слов. Действительно, эти слезы говорили о многом. Такое долгое время тоска друг по другу не переставала терзать наши души. Но почему же нам суждено встретиться уже седовласыми старцами? Что заставляло так оттягивать нашу встречу, которая состоялась так неожиданно уже после более чем полувековой разлуки?

60 лет — это длительный промежуток времени, равный целому периоду жизни человека. Если в наше цивилизованное время, когда сверхзвуковые самолеты неудержно мчатся в небе, люди, расставшиеся в десятилетнем возрасте, встречаются только тогда, когда им стукнет 80 лет, то как же черств и опустошен тот длительный промежуток времени, который нас неустанно подгонял к старости!

— Господин Сон, почему вы так поседели? — спросил я официальным тоном, обращаясь к нему не как к бывшему члену Общества детей, а как к старому ученому, имеющему к тому же американское гражданство.

Он взглянул на меня глазами, сверкающими некоторой избалованностью, что была у него в ученические годы в Гирине.

— От горя и тоски по вам, дорогой Президент!

Он еще сказал, что тогда он уважал меня как старшего брата, а я любил его как младшего брата, и очень просил меня не обращаться к нему со словом «господин».

— Ну, тогда хорошо, буду звать, как раньше: Вон Тхэ, — ответил я, улыбаясь.

И моментально исчезла неловкая принужденность. Мы оба были в таком настроении, будто вернулись в ученические годы в Гирине. Мне казалось, что я встретил его не в Пхеньяне, в своей приемной, а в Гирине, в старом доме, в котором я жил на пансионе. В те годы и я часто бывал в доме священника Сона, и Сон Вон Тхэ тоже чуть что и приходил ко мне домой, точнее — в дом, в котором я столовался. Сон Вон Тхэ, бывший ученик начальной группы провинциальной школы № 4, маленький, молчаливый и спокойный, ходил всегда со склоненной на бочок головой, как Чха Гван Су. Но как язык у него развяжется — пошли у него с нами сообразительные и умные шутки и юмор, да так, что все наши собеседники захохотали. Я диву дался тому, что тот самый Сон Вон Тхэ стал теперь врачом-патологом, но больше всего тому, что стал он вон каким седым старцем, уже подошедшим к своему исходу жизни. Прошедшие в разлуке с ним годы вновь обескуражили мне голову, заставили призадуматься. И казалось мне, что мы расстались с ним в Гирине только вчера. Но, спрашивается, куда же так безвозвратно улетели столь чуткие детские наши годы? И вот лишь сегодня довелось нам встретиться уже такими старцами и так вот вспоминать те годы, как страницы из сказки!

И мы с ним без конца вспоминали дни, проведенные в Гирине. И как же не так, ведь ничего не забылось! Не говоря уж о жизни в Обществе детей, темы наших разговоров доходили и до торгашей конфетами-горошком, ловко обиравших карманы у сопляков на улицах. Эти гиринские торгаши горошком были очень хитрыми и бессовестными. Когда им хотелось отведать конфеточек, они брали из корыта этот горошек, тайком отправляли его в рот, досыта, до пресыщения прокатывали его на языке, а потом выплевывали его и продавали. Детям же было и невдомек, что эти конфеточки уже побывали во ртах у торгашей.

Делясь такими вот воспоминаниями, мы, забывая обо всем на свете, громко и безудержно хохотали.

Сон Вон Тхэ говорит, что я, в отличие от ходящих на Западе слухов, вполне здоров. Он непринужденно берет и притягивает к себе мою руку и внимательно всматривается в линии на ладони. И я тогда не на шутку растерялся. А он, улыбаясь, говорит:

— Какая замечательная линия жизни на ладони! Вы обязательно будете жить долгие и долгие годы. Четко прошла и президентская линия! Потому вы и пользуетесь глубоким уважением как вождь страны.

Я впервые в жизни видел человека, гадающего по линиям на моей ладони, впервые слышал, что на ладони у человека есть президентская линия. Высказанные им после осмотра линий на моей ладони слова о том, что у меня длинная линия жизни, — это, вероятно, выражение им пожеланий мне долгих лет жизни, а слова о четкой президентской линии на моей ладони — это выражение им поддержки нашего дела.

Не имея никакого официального представления обо мне как о главе государства, он обращался ко мне даже и с просьбой, может быть, в этом случае и невероятной.

— Дорогой Президент! Когда же вы будете угощать меня «цзянчжигоцзы»? Хочу отведать и «бинтанхулу» (засахаренные фрукты на палочке — ред.), который мы вместе ели в Гирине.

Эти его слова так и защемили мое сердце.

Не будь родные братья, трудно было бы обращаться друг к другу с такой просьбой. Он действительно относился ко мне как к родному своему старшему брату. И тут вдруг пришла мне в голову мысль о том, что ведь у него нет старшего брата-то. Его старший брат Сон Вон Ир одно время был в Южной Корее даже министром национальной обороны, да вот всего лишь несколько лет тому назад умер.

Но как бы ни старался я угостить Сон Вон Тхэ, навряд ли достигла бы моя искренность той вершины любви, с которой позаботился Сон Вон Ир о своем младшем брате.

Но почему же не осуществить и такую его мечту — поесть «цзянчжигоцзы» и «бинтанхулу»? «Цзянчжигоцзы» — это китайское блюдо вроде процеженного отвара размолотых соевых бобов и палочек из пшеничного теста, поджаренных в масле. В годы моей учебы в Гирине, когда мы вместе с Сон Вон Тхэ и с его сестрой Сон Ин Сир ходили гулять по улицам, я несколько раз покупал им это кушанье.

И каждый раз, когда я покупал его, они охотно и очень аппетитно угощались им. Если думать о признательности, оказанной мне Сон Чжон До, то чего жалеть: хоть вытряси весь карман, чтобы только купить им их любимые блюда! Таково было тогда мое желание. Но у меня на руках были тогда лишь крохи деньжонок, ведь их недостаточно было даже для платы за обучение.

Я не думаю, что Сон Вон Тхэ действительно хотел откушать такого блюда и обратился ко мне с такой просьбой. Он, конечно же, выразил этим желанием только свою тоску по нашей гиринской жизни, когда мы дружили так близко, как дружат между собою родные братья и сестры.

— Если ты действительно хочешь поесть «цзянчжигоцзы», угощу тебя им в следующий раз, — пообещал я ему.

Он-то, конечно, говорил это в шутку, а мне действительно захотелось угостить его этим блюдом, таким любимым в детстве. Меня даже обуревало желание не в следующий раз, а тут же приготовить для него это блюдо. Его искренние и непринужденные слова: «Когда же вы угостите меня „цзянчжигоцзы“?» Прямо скажу, глубоко тронули меня своей откровенностью и тоскою по детству.

Спустя два дня приготовленный нашими кулинарами «цзянчжигоцзы» был преподнесен Сон Вон Тхэ и его супруге. Получив это блюдо еще до завтрака, он глотал слезы, говоря, что благодаря Президенту удалось ему отведать любимое с детства блюдо.

Привязанность к человеку обладает значительно более мощной силой, чем даже и время. Перед силой времени все обесцвечивается и отмирает, но только одна привязанность к человеку остается той же, она никогда не будет похоронена. Чувство искренней дружбы и любви не стареет и не перерождается.

И еще скажу — чувство нашей дружбы, которое было временно прервано различными жизненными обстоятельствами, снова, перескочив 60-летний пробел времени, завязалось как бы само собою. Встретившись после долгой разлуки, мы хором напевали песню «Тоска по родине», которую мы пели в Гирине. К нашему удивлению, и я не забыл слов этой песни, и он тоже точь-в-точь запомнил их.

Сон Вон Тхэ сказал, что ему стыдно смотреть мне в глаза, так как он не имеет за плечами ничего особенного, сделанного в интересах нации. Но это он говорил уж, конечно же, из скромности. В бытность свою студентом в Пекине он был таким патриотически настроенным юношей, заметным активистом, — он заведовал отделом надзора студенческого комитета, участвовал и в студенческом движении, принимал участие и в движении за бойкот японских товаров, что позже послужило поводом для заключения его в тюрьму в Нагасаки.

В нем, жившем всю жизнь, повернувшись спиной к политике, остались по-прежнему следы его чистоты и простодушия, чем отличался он и в период учебы в Гирине. Жить неподкупной честностью и чистотой души, не лишившись достоинства честного человека в мире борьбы за существование, где стоит вопрос: я да я, ты да ты, — не легко.

Он глубоко сочувствовал всему делу, проделанному нами, с восторгом отзывался о нашей Родине как о «прекрасной, благородной стране — стране созидания жизни для подрастающего поколения».

Я считаю счастьем для себя его приход к нам, хотя и запоздалый. Это дало мне возможность еще раз вспомнить годы учебы в Гирине.

Образ Сон Вон Тхэ, преисполненный чувства любви к Родине и нации, чувства любви к человеку, точь-в-точь напоминал мне образ самого Сон Чжон До и образ Сон Ин Сир. При каждой нашей встрече он говорил мне: «Дорогой Президент! От души желаю вам долгих и долгих лет жизни!» Образ его, от души желающего мне доброго здоровья, напоминал образ священника Сон Чжон До, которого я видел в последний раз 60 лет тому назад.

В тот день священник Сон, провожая меня, говорил: «Обстановка жуткая, не оставайся дальше в Гирине! Положение в этом городе не на шутку тревожное. Да и ситуация есть ситуация, где бы ты ни был, от нее никуда не денешься, надо быть осторожнее. Поезжай хоть в Цзяньдао, скрывайся в глуши и отдыхай!»

Я был от души благодарен ему за такое глубокое беспокойство обо мне. О том, насколько своевременным был его совет, красноречиво свидетельствовало положение в Маньчжурии после события 18 сентября. Японские войска и полиция, захватившие Гирин, начали тогда действовать с розыска меня. Копаясь в списках узников Гиринской тюрьмы, они требовали от военщины передать в их руки Ким Сон Чжу. Если бы я не был своевременно освобожден с помощью священника Сон Чжон До и других таких же деятелей движения за независимость, как Ко Вон Ам, О Ин Хва, Хван Бэк Ха, то я оказался бы в руках японских империалистов и просидел бы в тюрьме еще лет десяток. А если бы я пробыл в тюрьме этот десяток лет, то мне не удалось бы развернуть вооруженную борьбу. Понятно, каковы были бы этому последствия. Именно поэтому я называю священника Сона моим спасителем.

Нет конца перечню тех, кто от души помогал мне в годы учебы в Гирине и поддерживал мою революционную деятельность. Среди них были Чвэ Ман Ен, О Сан Хон, Ким Ги Пхун, Ли Ги Пхар, Чвэ Ир и другие сторонники движения старшего поколения. Были и такие ровесники-пионеры, как Чвэ Чжун Ен, Син Ен Гын, Ан Син Ен, Хен Сук Чжа, Ли Дон Хва, Чвэ Бон, Хан Чжу Бин, Рю Чжин Дон, Чвэ Чжин Ын, Ким Хак Сок, У Сок Юн, Ким Он Сун, Ли Док Ен, Ким Чхан Сур, Чвэ Гван Сир, Рю Су Ген. Были также такие патриотически настроенные дети, как Ли Дон Сон, Ли Ген Ын, Юн Сон Хо, Хван Гви Хон, Ким Бен Сук, Квак Ен Бон, Чон Ын Сим, Ан Бен Ок, Юн Ок Чхэ, Пак Чжон Вон, Квак Ги Сэ, Чон Хэн Чжон.

Судя по ходу развития ситуации, я интуитивно чувствовал, что нельзя мне больше оставаться в Гирине. Это я в какой-то мере предвидел еще в тюрьме.

Священник Сон выражал большое сожаление о том, что он отправляет меня в дорогу, не дав мне подкрепиться и набраться сил в своем доме. Но я был от души благодарен ему за его совет и, пообедав в его доме, тут же отправился в Синьаньтунь.

 

2. Суровая весна

На дороге я случайно встретил Чха Гван Су. У этого шустрого и деятельного парня восторгом засияли глаза под стеклами сильных очков для близоруких. И я, не скрывая радости встречи с ним, уже издали восторженно закричал ему свое приветствие.

Скука вывела его на улицу, и он идет в дом священника Сона, чтобы узнать что-нибудь обо мне. Чха, схватив и подняв меня обеими руками, закружил меня на месте, кружась и сам вместе со мною.

— Сажают за решетку борцов революции, и я от одиночества просто схожу с ума, — так начав свой рассказ, он довольно долго рассказывал мне о событиях в Гирине.

И вдруг обращается ко мне:

— Сон Чжу, я говорю вот что: рабочее движение в Корее чрезвычайно быстро растет во всех направлениях. Все в борьбе ново и живо: и лозунг, и метод, и тенденция… В 30-е годы национально-освободительное движение, кажется, вызовет большие перемены, особенно в характере борьбы. Как ты думаешь об этом? Значит, наша революция должна продвигаться вперед под новым знаменем в ногу с крутыми переменами ситуации. Не так ли?

И он устремил на меня покрасневшие глаза, ожидая от меня подтверждения своих слов.

Меня сильно тронула его неизменная воля, воля коммуниста. Пора была такая тревожная — не говоря уж о своем идеале, революционерам трудно было даже сохранить свою личную жизнь от грозящей опасности. Но он не падает духом перед наскоками врага, не пугается их, а наоборот, вот так переодеваясь, заходит к товарищам и ищет нового выхода в борьбе.

— Да, наша революция продвинется вперед под новым знаменем. С таким твоим взглядом я тоже согласен, Гван Су. А что такое это знамя? По этому вопросу я много и много думал в тюрьме и пришел к выводу, что теперь нам, молодым коммунистам, следует создать партию новой формации и перейти на рельсы вооруженной борьбы. Только вооруженная борьба спасет страну от гибели, принесет нации освобождение. Борьба корейского народа во всех ее формах должна перерасти в общенациональное, общенародное сопротивление, которое развернется под единым руководством партии, главным образом, в форме вооруженной борьбы.

Так я выложил ему все, о чем думал в тюрьме. Чха Гван Су целиком и полностью согласился с моей мыслью. Тут еще было сказано, что об этом обсуждалось и в Синьаньтуне с Ким Хеком и Пак Со Симом и что все они сошлись во мнениях на этот счет. Не взяв в руки оружие, нельзя спасти Корею, а не руководствуясь новой линией, нельзя продвигать революцию вперед. Таково было единодушное мнение молодых коммунистов.

Итак, вооруженная борьба стала назревшим требованием конкретной действительности Кореи. К тому времени фашистский режим насилия, проводимый японским империализмом, достиг своего апогея. Нестерпимыми стали бесправие и нищета корейской нации. Волны экономического кризиса, начатого в мире с 1929 года, набегали и на Японию. Японские империалисты, найдя свой выход из большого кризиса именно в агрессии на азиатском материке, наращивали темпы военных приготовлений и вместе с тем усиливали колониалистские репрессии и грабеж в Корее.

Если они видели путь обогащения своего государства и укрепления вооруженных сил в грабеже и угнетении корейской нации, то сама же она, наша нация, нашла путь к национальному возрождению в борьбе против японских оккупантов. И было не случайно, что рабочее, крестьянское, другое массовое движение, не вышедшее из рамок экономической борьбы, начало развиваться, постепенно приобретая характер восстания.

Что же касается стачки рабочих Синхынской шахты, — за ее ходом я следил в то время с большим интересом, — то и она переросла, в конце концов, в восстание. Сотни забастовщиков под руководством стачкома напали и разрушили контрольный пункт шахты, служебные помещения, механическое и электрическое отделения и частную квартиру начальника дирекции, порезали все электропровода на территории предприятия, ломали лебедки, насосы и другое производственное оборудование. Забастовщики нанесли большой ущерб компании. Сами японцы, управлявшие предприятием, вопили, что на восстановление шахты уйдет два месяца.

Восстание это, сотрясавшее всю страну, показало такую ужасную картину, что поднялась на ноги вооруженная полиция и арестовала более сотни стачечников.

Это восстание произвело на меня глубокое впечатление. Поэтому, когда у нас развернулась вооруженная борьба, я сам с риском для собственной жизни пробрался в район Синхына и встретился с руководителями рабочего движения.

И по своей организованности, сплоченности, продолжительности и солидарности борьба корейского рабочего класса показала качественно новое развитие по сравнению с движением предшествующего периода.

Более двух тысяч рабочих, состоявших в Вонсанской федерации труда, под ее руководством и при поддержке свыше 10 тысяч членов своих семей проводили упорные забастовки в течение нескольких месяцев.

В поддержку этой всеобщей забастовки в Вонсане рабочие и крестьяне всей страны посылали стачечникам вдохновляющие телеграммы, письма и денежные средства в помощь, направляли своих представителей, выражая поддержку и солидарность с бастующими.

С ними солидаризировались не только профсоюзные организации Хонвона, Хвэрена и других районов страны. Даже из Гирина, отдаленного за тысячи ли от Вонсана, члены общества Хансонхвэ, подведомственного созданному нами Антияпонскому профсоюзу, послали денежный фонд в помощь Вонсанской федерации труда. Сам этот факт свидетельствует о том, насколько был высок в то время уровень сознания корейского рабочего класса.

Генстачка в Вонсане как кульминация корейского рабочего движения 20-х годов вписала в историю мирового рабочего движения яркую страницу боеготовности и революционности рабочего класса Кореи.

Внимательно рассматривая в тюрьме весь процесс этой стачки, я думал, что она впишет особую страницу в историю рабочего класса нашей страны и что этому ценному опыту борьбы следует учиться всем участникам социального движения в Корее.

Если бы в то время новое руководство федерации труда не предложило рабочим снова начать работу и продвинуло забастовку до конца, если бы все рабочие, крестьяне и интеллигенты страны, откликнувшись на рабочую забастовку, перешли на настоящую организационную борьбу, то выступления вонсанских рабочих, наверно, увенчались бы победой.

Неудача генстачки вонсанских рабочих еще раз глубоко убедила меня в необходимости скорейшего создания в Корее марксистско-ленинской партии, которая бы победоносно организовала и направляла выступления рабочего класса. Я был уверен в том, что когда активно развернется вооруженная борьба, став главной осью национально-освободительного движения, то под ее влиянием будет еще больше нарастать и массовая борьба рабочих, крестьян и всех других слоев населения.

Поскольку враг своим железным кулаком варварски подавлял национально-освободительное движение, то и выступления корейского народа были вынуждены приобретать насильственный характер. Именно революционное насилие стало самым надежным средством для достижения победы над контрреволюционным насилием вооруженного до зубов врага. Враги бряцали штыками оружия — и корейская нация должна была вооружаться. Оружию нужно было противопоставить оружие.

Ни чистое «движение за выращивание реальных сил», нацеленное на развитие просвещения, культуры и экономики, ни конфликты рабочих и крестьян, ни дипломатическая деятельность не могли принести стране независимость. Всеобщая стачка вонсанских рабочих и восстание синхынских шахтеров укрепили наше доверие к рабочему классу Кореи. В ходе этого несравнимо углублялась моя привязанность и гордость за замечательный наш рабочий класс, за боевую нашу нацию.

Все решили бы линия и руководство. У меня зародилась твердая вера, что правильная линия, отвечающая велению времени, и верное руководство приведут к победе над любыми сильными врагами. На неотступные свершения торопила меня мысль о том, что нужно немедленно восстановить и привести в порядок разрушенные организации, непрерывно повышать сознательность масс, объединять их в организации и как можно скорее подготовить к решающей битве с японским империализмом. Сердце у меня зажигалось, как неугасимое пламя.

Между тем весть о моем освобождении из тюрьмы собрала моих товарищей из разных мест одного за другим.

Вместе с активистами комсомола, Антияпонского союза молодежи, Антияпонского профсоюза, Крестьянского союза, действовавшими в Гирине и его окрестностях, я обсуждал вопрос о том, как восстановить и привести в порядок разрушенные организации, как сплачивать массы в условиях усиления белого террора со стороны противника.

Слово «вооружение», так взволновавшее Чха Гван Су, вызвало и здесь огромные волны поддержки молодежи. Это с новой силой окрыляло меня.

Мы обсудили меры по активизации комсомольской работы в Цзяньдао и в северном пограничном районе Кореи, по ускорению процесса революционного воспитания жителей этих районов, а также другие актуальные задачи, в том числе и по тщательной подготовке к созданию партии. Для выполнения поставленных задач подпольщики были направлены в разные районы.

Переночевав одну ночь в Синьаньтуне, я сразу же на другой день отправился в Дуньхуа.

Отсюда было удобно установить связи с разными уездами Восточной Маньчжурии, здесь было немало тех, кто мог бы помогать мне. У меня был такой план: находясь там некоторое время, наметить направления деятельности организаций в связи с событиями в Восточной Маньчжурии, где разгоралось мощное пламя восстания, и разработать конкретные меры для претворения в жизнь моего замысла, который созрел еще в тюрьме.

Покидая Гирин, мне больше всего было жаль, что не смог выполнить заветы покойного отца, который наказывал мне любой ценой окончить хотя бы среднюю школу.

Пак Иль Пха советовал мне доучиться в школе. Отец его, говорил он, попросит об этом дирекцию Юйвэньской средней школы. Пак Иль Пха — сын националиста Пак Ги Бэка, издателя гиринского журнала «Тоньу». Он писал под псевдонимом «Пак У Чхон».

Когда я учился в Юйвэньской средней школе, Пак Иль Пха, студент Гиринского юридического института, помогал Обществу корейских учащихся в Гирине. Его мечтой было стать юристом. В те дни он сблизился с белогвардейским русским офицером, — вот, мол, я учусь русскому языку. Мои друзья, считавшие контакты с белогвардейским офицером-эмигрантом своего рода изменой новорожденной России, предложили мне порвать с ним отношения. А я им говорил: «Учитесь иностранному языку, это будет большой пользой для революции. Сторониться его за контакты с белогвардейцем — это узкий подход к делу. Не так ли?»

После освобождения Кореи Пак Иль Пха для наших читателей перевел трилогию Алексея Толстого «Хождение по мукам» и многие другие известные произведения. Это стало возможным, могу утверждать это смело, только благодаря тому, что он в те годы прилежно учился русскому языку.

Ким Хек и Пак Со Сим так же, как Пак Иль Пха, уговаривали меня продолжать учебу еще на год, если это разрешит дирекция школы, и все-таки закончить среднюю школу.

— Попроси ты сам, Сон Чжу, директора Ли Гуанханя позволить тебе учиться дальше на годик, — говорили они. — Он вряд ли откажет тебе в просьбе. Ведь директор понимает, что такое коммунизм.

Я с ними не согласился.

— Заниматься-то я могу и самоучкой. Нас ждет народ, ждут нашей, помощи разрушенные организации. Теперь революция в трудном положении. Значит, как же мне отвернуться лицом от нее и вернуться к школьной скамейке?

Когда я решился, наконец, прекратить учиться в средней школе и покинуть Гирин, у меня, собственно, роились в памяти всякие воспоминания. Перед моими глазами всплывали сложные гаммы картин: да, вот он, отец, в трескучий зимний мороз направляет меня одного на Родину, чтобы я учился в родном краю; а как вернусь из школы — он сажает меня за стол, учит меня корейской истории и географии; а вот перед смертью дает он завещание моей матери: «Я так хотел учить сынка, Сон Чжу, в средней школе. Ты не забудь моей последней воли и учи его, Сон Чжу, в средней школе, если даже семье придется три раза в день питаться одной травой»…

Да, всего лишь год остался до окончания школы, а тут вдруг отказываюсь учиться! Как это разочарует и огорчит мою мать!.. Ведь она три года не покладая рук стирала чужое белье, шила чужую одежду, чтобы заработать деньги на мое обучение. И как это тяготит моих братишек! И как это будет жаль моим товарищам по школе и друзьям моего отца, которые любили меня так, как любят своих родных, и помогали мне в оплате за образование!

Но я все же думал, что мать-то меня поймет. Так же, как когда отец прекратил учебу в Сунсильской средней школе, она безусловно поддерживала его решимость отказаться от учебы в школе и стать на стезю борьбы как профессиональный революционер. «И если я, ее сын, даже откажусь от учебы не в средней школе, а в вузе, — я был уверен, — она не будет возражать моей решимости, когда это пойдет во имя революции, на благо моей Родины».

Итак, я прекратил учебу в Юйвэньской средней школе и пошел в народ. Могу сказать, что это означало своего рода поворотный пункт в моей жизни. С той поры началось мое подполье, стартовала моя новая жизнь — жизнь профессионального революционера…

Выйдя из тюрьмы, я ни весточки не послал домой, а пошел в Дуньхуа. Душа была просто не на месте. Я сам ругал себя: «Ты что же это? Пускай уйдешь с головой в революцию, но все-таки тебе надо подать родным весточку хотя бы в одну или в две строки!» Но я, странное дело, не мог написать и письмеца домой.

Да ведь и после того, как меня посадили за решетку, я об этом матери не сообщил, — боялся, как бы она не переживала. Но тут мои друзья, проводившие в моем доме зимние каникулы в 1929 году, рассказали ей о моем аресте.

Но она не приехала ко мне в Гирин. Обычно простые матери действуют не так: как узнают, что их детей заключили в тюрьму, спешат с узелком в руках к несчастным из далеких мест даже за тысячи ли и умоляют тюремщиков о свидании с арестантами. Но моя мать была исключением. Значит, она проявила чрезвычайную терпеливость. Когда мой отец страдал в Пхеньянской тюрьме, она неоднократно ездила к нему на свидания, даже брала и меня с собою, а через 10 лет, когда меня бросили за решетку, ни разу в тюрьму ко мне не приехала. Посторонним это, может быть, кажется странным и непонятным, но это было именно так.

И впоследствии, когда мы встретились с нею в Аньту, она не объяснила мне, почему не приезжала ко мне в тюрьму на свидание. Но я думал: именно то, что она не пришла ко мне, это и есть ее настоящая материнская любовь ко мне.

Полагаю, что она, может быть, думала так: «Встретит меня в тюрьме сынок мой, Сон Чжу, и будет тяжело переживать. Пойти-то на свидание могу, но вряд ли это там утешит его. Это не поможет ему прибавить силы. Перед сынком много перевалов. А если его первый же шаг по этой дороге задержит тяга к родным, что будет с ним дальше? Нет, пусть сынок страдает от одиночества, лучше уж сейчас не пойти к нему. Для него так будет лучше…»

Итак, она решилась не пойти на встречу со мной.

В этом я увидел стойкость моей матери, которая вот так росла из обыкновенной простой женщины в революционерку.

А вот теперь тюрьма позади, передо мною обширная земля мира, и не сковывает меня школьная скамья. И пришла мне в голову такая мысль: «Хоть бы несколько деньков пожить дома с родной матерью, это же сыновний моральный долг». Но воля моя повернула мои шаги на землю Дуньхуа. На юго-западе от Дуньхуа за 24 километра находилось горное селение Сидаохуангоу. Там я должен был работать.

К тому времени много семей переселились в районы Аньту и Дуньхуа. Члены этих семей раньше состояли в организациях комсомола, Пэксанского союза молодежи и Общества женщин. Они переменили свои места жительства, опасаясь, как бы не постигли и Фусун лихие бури повального ареста, производимого в Гирине после моего ареста. И моя мать холодной зимой вместе с моим дядей Хен Гвоном и моими братишками переселились в Аньту.

В Сидаохуангоу обосновались шесть из многих десятков семей, которые переселились в Восточную Маньчжурию. Среди них оказалась и семья Ко Чжэ Бона.

Он как стипендиат окончил Фусунское педучилище за счет администрации Чоньибу, преподавал одно время в Пэксанской школе и служил в Армии независимости как командир Фусунского особого отряда. Он числился активистом массовой антияпонской организации.

Ко Чжэ Рён, его первый младший брат, учился со мной в училище «Хвасоньисук». Впоследствии он служил в части Ян Цзинюй и погиб где-то, точно не помню, в Мэнцзяне или в Линьцзяне.

Ко Чжэ Рим, его последний младший брат, после окончания Пэксанской школы учился в Юйвэньской средней школе и участвовал со мной в комсомольской работе. С весны 1930 года он учился в медучилище при Компании южноманьчжурской железной дороги. В Гирине он оказывал мне большую помощь в работе.

Когда мы еще жили в Фусуне, люди семьи с фамилией Ко имели особенно близкие отношения с нами. Они не жалели ничего, даже самих себя, чтобы помочь моим родителям. Хотя они занимались трактирным делом, во многом помогали моему отцу и моей матери.

Тогда в наш дом на улице Сяонаньмынь буквально нескончаемым потоком приходили борцы-патриоты, и прежде всего деятели движения за независимость. Иные из них ночевали у нас по нескольку дней. Для гостей моя мать была вся в хлопотах, у нее в руках всегда были черпак и кувшин с водой. Это не могло не привлечь внимания военщины. Полиция следила за моим отцом. Узнав об этом, Сон Ге Сим, мать Ко Чжэ Бона, однажды пришла к моему отцу и сказала:

— Прошу, Ким Хен Чжик, теперь не утруждать себя угощением гостей. Если, как сейчас, у вас много будет гостей, то может быть большая неприятность с вами. За вас мы примем всех гостей из Армии независимости, тех, кто приходит к вам в Фусун. Клиентов «Муримской лечебницы» мы будем обслуживать.

После этого мой отец стал больше доверять ей и, естественно, поэтому и я имел с Ко Чжэ Боном близкие отношения.

Семья Ко во многом помогала нам. Когда моя мать после закрытия Пэксанской школы бегала в хлопотах, чтобы получить классное помещение, семья Ко без малейшего колебания выделила для этого соседнюю комнату своего дома.

Не прошло и полгода после переселения в Сидаохуангоу, но Ко Чжэ Бон успел сделать многое: основал Тонхынское училище и сам обучал детей и, умело используя должность заместителя старосты группы из 100 семей, создал в Сидаохуангоу и в его окрестностях организации комсомола и Пэксанского союза молодежи, вел подготовку к созданию Антияпонского общества женщин и Крестьянского союза.

Увидев меня, Сон Ге Сим, мать моего друга, не смогла сдержать слез радости и вспомнила о жизни в Фусуне.

— С осени прошлого года, — говорю я, — был в тюрьме. Недавно освободили меня, и вот я прямо к вам сюда, в Сидаохуангоу.

Внимательно вглядываясь мне в лицо, она говорит:

— Ты, вижу, такой и есть, каким был раньше. Но у тебя на лице отек, ты чем-то заболел? Как заболело бы сердце у твоей матери, если бы она увидела это!..

У них я погостил около месяца. Она же всеми силами старалась помочь мне выздороветь. По три раза в день накрывала мне отдельный стол, на котором — ячменная каша, смешанная с чумизой, салат из съедобных растений. Делала, что могла, и очень извинялась за скудность блюд. Семья эта только что переселилась в новую горную глушь, — теперь она не имела трактира, как раньше, недавно взялась за земледелие первого года после переселения, да у них еще жили внуки по дочерней линии. При мысли об этом мне просто стыдно брать в рот пищу.

Она мой вкус и аппетит прекрасно знала еще в Фусуне. И вот привезла к себе станок для приготовления куксу и угощала меня этим блюдом. А Ко Чжэ Бон, сын ее, ходил в уездный городок Дуньхуа за соленой форелью для моего обеденного стола. Муж сестры Ко Чжэ Бона каждый день на рассвете шел к роднику, чтобы добыть сангора, который, по словам знахаря, очень воздействует на устранение отека. Такая сердечная забота этой семьи обо мне быстро восстановила мое здоровье.

Ко Чжэ Бон встретился в Аньту с моей матерью и вернулся. От Сидаохуангоу до Аньту — около 80 километров. Такой далекий путь он обычно одолевал за день. Люди даже говорят, что он одолеет путь в 120 километров за один день, как сказочный Хван Чхонван Дон из романа «Рим Кок Чжон».

Тогда с ним пришел в Сидаохуангоу мой брат Чхоль Чжу, узнав, что я после тюрьмы нахожусь в Дуньхуа. Принес он мамино письмо и белье для меня. В письме говорилось, что семья наша переселилась из Фусуна в Старое Аньту (Сунцзян), жила одно время в соседней комнате дома Ма Чхун Ука, находящегося за воротами Симынь, а потом опять переселилась в Синлунцунь. В Старом Аньту мать взяла у Ма Чхун Ука швейную машину в долг, шила чужую одежду за плату и немало испытала переживаний, а в Синлунцуне, как я узнал тогда, тоже трудилась не покладая рук, чтобы сводить концы с концами.

Чхоль Чжу пока что не освоился на незнакомой чужбине. До этих пор он жил в городках Чунгане, Линьцзяне, Бадаогоу и Фусуне, которые омывают большие реки. Аньту, довольно отдаленное от равнины и железной дороги, ему казалось слишком скучной глухоманью, еще одним нежилым краем, в котором нужно было прокладывать новый путь в жизни.

— Ты, брат, заехал ли в Фусун-то после тюрьмы? — вдруг спрашивает он меня.

— Хотел заехать, да не мог. Даже и дома не был, а прямо вот сюда, в Дуньхуа. Знаешь, а как же мне побывать в Фусуне-то?

— Фусунцы очень хотели повидаться с тобою, брат. Так, Чжан Вэйхуа каждый день заходил к нам узнать о тебе. Фусунцы ведь люди хорошие, а?

И голос его проникнут тоской по Фусуне.

— А как же! Они всегда были люди добрые.

— Все время думаю о моих фусунских товарищах. Когда ты там будешь, не забудь повстречаться с моими дружками.

— Обязательно! Ну а скажи: в Аньту много у тебя новых друзей?

— Еще мало. В Аньту немного моих сверстников…

Я сразу заметил, что мой брат, очутившись в новом краю, все тоскует по Фусуну и что эта тоска мешает ему в Аньту стоять на твердых ногах и жить уверенно. Свидетельство тому — чуть-чуть печальный взгляд и тоскливое выражение на лице. Может быть, это своего рода симптомы протеста против реальной жизни, что можно видеть у мальчиков того возраста, покинувших родной край. Неспокойная душа брата почему-то тревожила и мое сердце.

— Ты знаешь, дорогой мой братишка, у прилежного хлебороба нет деления на хорошие и плохие поля. Так и у настоящего революционера хорошей и плохой местности быть не может. Почему бы в Аньту не быть хороших друзей? Друзья — это такая вещь: сколько найдешь, столько и заимеешь. Ты забыл, что сказал отец? Друзья, говорил он, не падают сами с неба, их надо искать, как копают драгоценные камни. Найди хороших друзей и стой на твердых ногах в Аньту. Ведь теперь и ты уж комсомольского возраста.

Я не раз подчеркивал, напоминал ему, что нужно готовиться к вступлению в комсомол.

— Понятно. Извини меня за беспокойство, — изменившись в лице, серьезным взглядом поглядел он на меня.

И спустя немного времени Чхоль Чжу стал комсомольцем.

В Сидаохуангоу я помогал Ко Чжэ Бону и Ко Чжэ Рёну в создании Детской экспедиции, Крестьянского союза, Антияпонского общества женщин и вместе с тем старался восстановить связи с членами революционных организаций, разбросанными в районах Восточной и Южной Маньчжурии. Получив мои письма, посланные через Ко Чжэ Бона в связные пункты Лунцзина, Хэлуна и Гирина, в Сидаохуангоу приехали Ким Хек, Чха Гван Су, Ке Ен Чхун, Ким Чжун, Чхэ Су Хан, Ким Чжун Гвон, а всего более десяти моих товарищей. Все они были руководящими кадрами комсомола и АСМ.

От них я узнал, что вихри восстания, сотрясающие Восточную Маньчжурию, достигли стадии более ожесточенной борьбы, чем предполагалось.

Главными силами повстанцев были корейцы, проживавшие в Маньчжурии, их сагитировали на восстание Хан Бин, Пак Юн Сэ и другие. Они выступили перед массами с призывами подняться на восстание, заявляя: чтобы перейти в китайскую партию, надо снискать ее признание практическими боевыми подвигами.

Кстати, к тому времени корейские коммунисты Северо-Восточного Китая, согласно коминтерновскому принципу: в одном государстве — одна партия, отказались от движения за восстановление своей партии и с большим размахом развернули работу по переводу партийной принадлежности в китайскую партию.

И китайская партия объявила, что примет в свои ряды корейских коммунистов на основе принципов проверки на практической работе, соблюдения индивидуального порядка рассмотрения и вступления в качестве отдельной личности.

В такое время даже работники Коминтерна объезжали разные районы, агитируя массы на восстание. Поэтому корейские коммунисты Маньчжурского бюро, старавшиеся перейти в китайскую партию и движимые политическими поползновениями и жаждой карьеры, безрассудно гнали массы на восстание.

Они ликвидировали даже тех, кто не подлежал ликвидации, дошли до того, что сжигали учебные заведения и электростанции.

Восстание 30 мая дало уникальный шанс японским империалистам и китайской реакционной военщине обрушить репрессии на коммунистическое движение и антияпонские патриотические выступления в Маньчжурии. Корейские коммунисты и революционеры в Маньчжурии стали объектами жесточайшего белого террора.

Массам, поднявшимся на восстание, приходилось уходить с огромными жертвами в сельскую и горную местность. По всей Восточной Маньчжурии разыгрались трагические расправы, напоминающие крупные карательные операции года Кенсин. Тюремные камеры были до отказа заполнены арестованными повстанцами. Многие, кто имел дело с восстанием, были переведены в Корею. Всех их в Сеуле подвергли смертной казни или другой тяжкой каре.

Военщина Мукдена, обманутая кознями японских империалистов, жесточайшим образом подавила восстание масс. С целью посеять рознь между народами Кореи и Китая японские империалисты распространяли демагогические бредни: корейцы, мол, подняли восстание в Восточной Маньчжурии с целью изъятия и захвата маньчжурской земли.

Милитаристские главари, обманутые японской пропагандой, заявили: «Корейцы — это коммунисты, а их компартия — это агент японских империалистов и надо убить всех корейцев». И они без разбору расправлялись с восставшими. Тупая военщина отождествляла коммунистов с приспешниками японских империалистов.

За участие в восстании 30 мая было арестовано и убито много тысяч человек, в большинстве из них корейцы. Многих из арестованных казнили. Восстание это нанесло большой ущерб нашим революционным организациям, ухудшило отношения между корейцами и китайцами.

Впоследствии линия Ли Лисаня была оценена в китайской партии как «безрассудная линия», как «мелкобуржуазная лихорадка».

Выдвинутая Ли Лисанем линия на создание советской красной армии была линией авантюристической, она не соответствовала реальным условиям Северо-Востока Китая.

На III Пленуме ЦК Коммунистической партии Китая шестого созыва, состоявшемся в сентябре того года, серьезно критиковали левацко-авантюристическую линию Ли Лисаня.

В своем «Письме от 16 ноября» и Коминтерн критиковал левацко-авантюристические ошибки Ли Лисаня.

Эти ошибки были раскритикованы также Маньчжурской провинциальной парторганизацией, например, на расширенном заседании провинциального комитета партии и на объединенном собрании.

И мы на весеннем совещании в Минюегоу (май 1931 года), критикуя линию Ли Лисаня, приняли меры по устранению левацко-авантюристических ошибок.

Но рецидив левацкого авантюризма Ли Лисаня не был полностью ликвидирован, он еще надолго оказывал свое влияние на революционную борьбу в Северо-Восточном Китае.

Собравшаяся в Сидаохуангоу молодежь с досадой била себя в грудь кулаком: «Жалко крови корейской нации!», «До какой же поры наша революция будет бредить в такой суматохе?!»

Понимая, что надо вселить в них веру и силу, я сказал:

— Да, это факт, что последствия провала восстания пагубны. Но нам все же ни к чему жаловаться на эти последствия. Хватит сетовать на такую беду. Нам надо пойти во все районы, восстановить разрушенные организации и привести все в порядок. Главное при этом — вывести на чистую воду гнусные поползновения фракционеров, вырвать массы из-под их влияния. Для этого нужно указать людям на путь корейской революции. Восстание кончилось кровопролитием, но оно, пожалуй, значительно закалило и пробудило массы. На этом восстании корейская нация ярко показала свою боевитость и революционность. Я почерпнул большую силу в этом великом духе самоотверженной борьбы нашей нации. Мы должны указать народу научные методы и стратегию борьбы и осветить ему путь нашей нации. Тогда и можно ожидать новых перемен в нашей революции.

Но и такой призыв не очень подействовал на моих товарищей. Они с недоумением посмотрели на меня.

— Ты прав, товарищ Хан Бер. Но теперь скажи: есть ли такой новый путь, который тронул бы струны сердец широких масс народа?

— Такая линия не ниспосылается с неба, — ответил я. — Никто нам не подарит ее в готовом виде. Мы сами как хозяева должны разработать ее. Кое о чем думал я и в тюрьме, и мне хотелось бы поделиться с вами своим мнением.

Так и завязалось у нас многочасовое обсуждение линии корейской революции, о которой мы уже обсуждали с Чха Гван Су, Ким Хеком, Пак Со Симом. Вот это и называется совещанием в Сидаохуангоу. Мое предложение на нем встретило одобрение товарищей.

Трагическое кровопролитие во всей Восточной Маньчжурии еще раз возбудило и взволновало меня. В середине этих мятежных событий я видал, как падали люди, прижимая к своей груди сжатые кулаки, и все время размышлял: как же спасти, вызволить революционные массы Кореи из моря крови? Как вывести национально-освободительную борьбу в Корее из трудного положения и превратить ее в победоносную революцию?

Революция ждала оружия. Ждала хорошо организованной, обученной революционной армии и народа, ждала программы, ведущей 20 миллионов людей к победе, ждала ее исполнителя — политического штаба.

Внутренняя и международная ситуация потребовала, чтобы корейские коммунисты совершили поворот в священной битве за освобождение Родины и нации. Без такого поворота наша нация больше проливала бы крови, не избежала бы и новых бедствий.

И я решил, что именно мы должны быть первопроходцами в свершении этого поворота и что такой перелом должен быть именно летом 1930 года. С такой думой я непрерывно и неустанно записывал себе в книжку главные аспекты своей мысли.

И вот Сидаохуангоу покинули члены нашей организации и подпольщики. При их уходе мы твердо договорились как можно скорее справиться с поручениями и опять встретиться в Калуне в последней декаде июня.

После этого в Дуньхуа было созвано совещание парторганизации восточногиринского района. На нем шли разговоры о проблеме восстания. Сектанты снова пытались поднять такое восстание, как и восстание 30 мая. Я критиковал безрассудство восстания 30 мая и выступил против их плана.

Весной того года, после тюремной жизни, я застал еще бури восстания 30 мая и многое испытал на себе.

Во всей моей жизни весна 1930 года стала никогда незабываемой. Это была весна возмужания, весна испытаний. Той весной наша революция подготавливалась к предстоящим новым переменам.

 

3. Калуньское совещание

В последней декаде июня товарищи, как обещали, стекались в Калунь. Здесь уже действовали наши революционные организации. Еще к 1927 году мы считали необходимым создать базу нашей деятельности в узле путей, ведущих к различным районам Маньчжурии, и начали оказывать свое влияние на эту местность, направив сюда активистов комсомола.

Мы решили провести совещание в Калуне, учтя, что это село расположено на удобном для коммуникации месте и является скрытой базой деятельности, позволяющей надежно обеспечить безопасность участников совещания и сохранение тайны.

Калунь было местом, где часто бывали деятели антияпонского движения, но враг не заметил этого. Местные жители активно поддерживали наше дело, и оно было действительно идеальным местом для совещания.

Когда я прибыл сюда, меня ждал на станции Чон Хэн Чжон, главный командир Детской экспедиции. Когда я посещал Калунь, он всегда встречал меня на станции и сопровождал.

В Калуне обстановка была сравнительно спокойнее, чем в Дуньхуа и в Гирине.

В то время атмосфера в Цзяньдао была очень напряженной после восстания 30 мая. Положение еще больше накалилось в связи с тем, что японские войска скоро вторгнутся в Восточную Маньчжурию. Японский империализм намеревался ввести свои войска в Цзяньдао с тем, чтобы подавить революционное движение, быстро растущее в этом районе, и, оккупировав Маньчжурию и Монголию, занять плацдарм для нападения на СССР. С этой целью генерал-лейтенант Кавасима, командир 19-й японской дивизии, дислоцированной в Ранаме, инспектировал Лунцзин, Яньцзи, Байцаогоу и Тоудаогоу. Одновременно инспектировали Восточную Маньчжурию начальник штаба гиринских войск Гоминьдана и начальник административного управления. Именно в ту пору революционные организации в Цзяньдао призывали выдворить отсюда генерал-лейтенанта японских войск, начальника штаба гоминьдановских войск и начальника административного управления.

Тогда я, прибыв в Калунь, остановился в доме Рю Ен Сона и Чан Со Бона, учителей Чинменской школы.

Чан Со Бон, обучая детей в этой школе, выполнял также и должность руководителя филиала редакции газеты «Тоньа ильбо». Он, как Чха Гван Су, умел хорошо писать, имел широкий кругозор, работал с энтузиазмом и снискал любовь товарищей.

Но у него был один изъян. Дома он часто ссорился с женой. Когда друзья давали ему совет на этот счет, он отвечал с недовольством, что у него жена феодальных взглядов и идеалы их никак не совпадают. Я уговаривал и критиковал его, чтобы он получше привязался к семейной жизни, но и это ощутимого эффекта не дало.

После организации Корейской революционной армии Чан Со Бон поехал в Чанчунь покупать оружие и был там арестован. Говорят, что он стал ренегатом и одно время был мобилизован на «операцию», направленную на то, чтобы заставить меня «капитулировать».

Ким Хек и Чан Со Бон совершили особенно большие подвиги в деле воспитания жителей Калуня в революционном духе. Они вместе с знатными людьми этой местности создали школу и вечерние курсы и, опираясь на них, вели просветительскую работу, преобразовали Крестьянское общество, Общество молодежи, Детское общество, Женское общество и другие просветительные организации в революционные: Крестьянский союз, Антиимпериалистический союз молодежи, Детскую экспедицию, Общество женщин, и воспитывали широкие слои населения надежными борцами за антияпонскую революцию. Именно в Калуне был основан журнал «Большевик» под заведованием Ким Хека.

В Калуне, как и в Сидаохуангоу, я продолжал размышления о пути корейской революции. Когда резюмировал то, что задумывал и обобщал примерно месяц с лишним, получилась статья довольно большого объема. Я написал эту статью потому, что ощущал всеми фибрами души насущную необходимость новой руководящей теории, которой требовала национально-освободительная борьба нашей страны.

Да и то сказать, ведь нельзя же было ни на шаг продвинуть вперед революцию без новой руководящей теории.

И в 30-х годах революционные выступления угнетенных народов, требовавших самостоятельности, еще более расширялись в мировом масштабе. Азия была континентом, где развернулась наиболее ожесточенная на земном шаре освободительная борьба угнетенных народов против империалистов.

Азия стала центральной ареной национально-освободительной борьбы колониальных стран, ибо к этому времени империалисты все более откровенно совершали агрессии для захвата концессий у отсталых азиатских государств и народ многих стран Востока смело поднялись на решительную борьбу в защиту национального суверенитета.

Никаким силам нельзя было остановить справедливую борьбу народов Востока, стремившихся выгнать внешние силы и жить в новом, свободном и демократическом обществе.

В ногу со скачком революции в СССР и Монголии бушевали могучие волны революции в Китае, Индии, Вьетнаме, Бирме, Индонезии и других странах Азии. Именно тогда ткачихи Индии, неся красное знамя, устраивали манифестации на улицах, которые приковали к себе внимание мира ненасильственным и неподчиняющимся движением.

Китайский народ встретил 30-е годы в пламени второй гражданской войны. Безмерно взволновали и воодушевляли нас революционная борьба, развернувшаяся в Китае и многих других странах Азии, и активные выступления народа внутри самой Кореи.

В наши души вселилась незыблемым убеждением вера, что вполне можно поднять народ, бороться с японским империализмом и победить его, если только основать партию и создать правильную руководящую теорию.

В этот период на арене национально-освободительной борьбы в нашей стране все еще давали себя знать разные идеи и доктрины, представлявшие позиции и интересы различных партий и группировок. Они увлекали массы то в одну, то в другую сторону. Однако все эти теории страдали той или иной ограниченностью, связанной с эпохой и классом.

Вооруженную борьбу Армии независимости мы считали самой высокой формой национально-освободительной борьбы, развернувшейся до тех пор. В ней участвовали наиболее активные деятели антияпонского движения из левых сил национализма и другие патриоты. Они организовали отряды Армии независимости и начали вооруженную борьбу, ибо верили, что отнятую страну можно вернуть только войной за независимость.

Одни полагали, что можно завоевать независимость только через военную деятельность крупными отрядами, другие утверждали, что тактика непосредственного террора является лучшим методом изгнания японских империалистов, третьи же говорили, что реальным условиям Кореи отвечает стратегия: хорошо подготовить армию и добиться независимости во взаимодействии с великими державами — СССР, Китаем и США, когда они будут вести войну с Японией.

Все эти утверждения были направлены на кровавую войну против японского империализма.

Однако Армия независимости в своей борьбе не имела научной тактики и стратегии, позволяющих осуществить до конца эти намерения, не располагала сильным и испытанным руководством, способным довести до победы войну за независимость, и не успела заложить прочную базу в массах, призванную поддерживать ее борьбу людскими, материальными и финансовыми ресурсами.

Из реформистских теорий привлекала внимание деятелей движения за независимость именно «теория подготовки реальных сил» (ее короче называли «теорией подготовки»), выдвинутая Ан Чхан Хо.

Мы уважали личность Ан Чхан Хо как честного, совестливого борца-патриота, посвятившего всю свою жизнь движению за независимость страны, но не приветствовали его теоретическую концепцию.

И линия Шанхайского временного правительства на ненасильственное движение за независимость тоже не встречала поддержку и сочувствие масс.

Вскоре после своего образования названное правительство стало существом, вызывающим разочарование людей, потому что оно проводило время, цепляясь последовательно за ненасильственную дипломатическую линию, не обещающую никакой надежды. Поэтому всегда холодно относилась к нему Армия независимости, абсолютизировавшая военную линию.

Не стоила именоваться и какой-нибудь линией петиция Ли Сын Мана, который упрашивал отдать Корею под опеку Лиги Наций, а «доктрина об автономии», с которой выступали правые силы национализма, была не более чем химерой, противоречащей духу независимости нации.

Коммунистическая партия Кореи, созданная в 1925 году, прекратила свое существование, тоже не успев разработать научно обоснованную тактику и стратегию, соответствующие реальным условиям Кореи.

Вообще говоря, недостаток, присущий стратегии и линии предыдущего поколения, состоял в том, что оно не верило в силу народных масс и отвернулось от них.

Деятели движения предыдущего поколения, все без исключения, пренебрегали истиной, что народные массы являются хозяевами революции и они имеют силу продвигать революцию вперед. Японский империализм можно было свергнуть, только опираясь на организованную силу миллионных масс, но деятели антияпонского движения нашей страны полагали, что и революцию, и войну за независимость страны могут вести лишь избранные люди особой категории.

Люди, которые вели коммунистическое движение, тоже с такой позиции не закладывали фундамент как следует, а создали партию путем провозглашения ЦК из нескольких лиц верхушки, не шли в гущу масс и занимались много лет грызней за гегемонию, расколовшись на всякие группировки вроде партии из трех человек и группы из пяти человек.

Линия и стратегия предыдущего поколения имела также серьезный недостаток — они не опирались прочно на живую действительность Кореи.

Я пришел к выводу, что для разработки правильной руководящей теории, отвечающей живой действительности Кореи, следует все проблемы продумывать самостоятельно, в соответствии с реальными условиями своей страны и решать их оригинальным методом, не абсолютизируя классику или опыт другой страны. Нельзя было целиком перенять, например, опыт Октябрьской революции при создании руководящей теории или сидеть сложа руки в надежде, что Коминтерн даст какую-либо панацею от всех болезней.

«Нам не на что опираться, кроме как на силу народных масс. Развернем кровавую битву с японскими империалистами, веря в силу двадцати миллионов корейских соотечественников и сплотив воедино их силу», — часто звучал в моей душе такой крик.

С этой решимостью я старался вложить в каждую фразу доклада идеи, которые сегодня мы называем чучхе. Я намеревался включить в доклад все серьезные вопросы, связанные с дальнейшей судьбой нашей революции.

Тогда я глубоко задумался, в частности, над проблемой вооруженной борьбы.

В докладе мы определили вопрос о развертывании с оружием в руках тотальной антияпонской войны как основную линию антияпонской национально-освободительной борьбы, как первостепенную задачу корейских коммунистов.

Понадобилось много времени, чтобы принять решение вести вооруженную борьбу и определить ее в качестве курса. Когда в Калуне мы приняли этот вопрос как главный наш курс, мы пока еще оставались почти с пустыми руками. Но даже в таких условиях я утверждал, что для развертывания вооруженной борьбы нужно создать армию нового типа силами молодых коммунистов.

Тогда нашлись и такие, кто высказывали иное мнение: достаточно, мол, действовать в рядах ныне существующей Армии независимости и нет надобности создавать другую армию, иначе будут расколоты антияпонские вооруженные силы.

Было нерационально и невозможно развернуть вооруженную деятельность через посредство вступления в Армию независимости и обновления ее рядов в условиях, когда эта армия шла по пути правого уклона и реакции.

В то время, в 1930 году, вооруженные силы Армии независимости были очень слабы. Она действовала под руководством Кунминбу, но насчитывала всего только девять рот. Даже и эти вооруженные силы расчленились на группу за Кунминбу и группу против Кунминбу вследствие раскола верхушки.

Группу за Кунминбу составляли консервативные силы, абсолютизирующие существующий курс, которого придерживалась в течение 10 с лишним лет Армия независимости, а группа против Кунминбу состояла из новаторских сил, отвергавших существующий курс и стремившихся к новой линии. Деятели последней группы, сочувствуя коммунистическим силам, пытались сотрудничать с ними. Японские империалисты называли их «третьими силами». Это означало, что они представляют собой новые, промежуточные силы — не националистические, не коммунистические. Возникновение внутри национального движения таких «третьих сил», как группа против Кунминбу, свидетельствовало о том, что стремление повернуть направление этого движения в сторону коммунистического движения вступило в этап реализации.

Вследствие противостояния этих двух групп раскололись силы Армии независимости и возникла неразбериха внутри национального движения.

Роты Армии независимости разместились, главным образом, в деревнях на равнине, где неблагоприятно было вести партизанскую войну. Незавидно было их вооружение, расхлябана дисциплина и был низок уровень боевой подготовки, не налажены были и отношения с массами.

Армия независимости постепенно шла по пути упадка в отличие от начала 20-х годов, периода расцвета, когда она разбила вдребезги крупные войска японских империалистов в боях в Циншаньли и Фэнвудуне.

Когда я был в Ванцинмыне для участия в работе съезда Молодежной федерации Южной Маньчжурии, я, беседуя с Хен Мук Рваном о группировке Кунминбу, спросил его:

— Уверены ли вы, что силами Кунминбу можно воевать с Японией и одержать победу?

Собственно говоря, я задал ему такой вопрос потому, что он слишком хвастался этим Кунминбу. Я хотел хоть как-то воздействовать на него.

— Какая тут уверенность в победе? — ответил он. — Будем так выдерживать свой курс и добьемся независимости, когда помогут другие державы.

Его ответ прямо-таки ошеломил меня. «Вряд ли может быть храброй армия, которая воюет без веры в победу, слепо полагаясь лишь на помощь других держав», — думал я.

— Не хотите ли вы передать нам все оружие, которое есть у Кунминбу? Если вы передадите нам все ваше оружие, мы выгоним японцев за три-четыре года, — сказал я, конечно, в шутку.

Тогда еще можно было так шутить, поскольку еще не было террора на членов подготовительной комиссии съезда. Вообще Хен Мук Гван не обижался на мои шутки еще и в годы жизни в Гирине.

Он ничего не ответил и только усмехнулся. Может быть, он подумал, что я поражен наивной фантазией, как это бывает в детстве.

Такой армии, как армия Кунминбу, трудно было сохранять даже свое существование, и мы решили создать армию нового типа.

Я был убежден, что только вооруженная борьба, руководимая коммунистами, может стать наиболее решительной и революционной антияпонской войной сопротивления. Ибо лишь коммунисты могут объединить в свой вооруженный отряд рабочих, крестьян и другие широкие антияпонски настроенные патриотические силы, до конца развернуть со всей ответственностью священную войну на основе научной тактики и стратегии, точно отражающих интересы масс, и тем самым повести к победе революцию в целом.

Империалистическая Япония, которую мы должны свергнуть, была новой военной державой, которая легко победила в двух войнах, японо-китайской (1894–1895—ред.) и русско-японской, с великими державами, площадь чьих территорий превышает в несколько десятков раз территорию Японии. Нелегко победить такую державу и вернуть отнятую страну…

Свергнуть японский империализм означало победить вооруженные силы Японии, признанные всем миром, пересилить их фанатический самурайский дух и выйти победителем из войны на истощение со всем людским, материальным и финансовым потенциалом новой Японии, который она накапливала на протяжении около 70 лет после реставрации Мэйдзи.

Но мы думали, что можно будет нанести поражение Японии за 3–4 года, если только начнем вооруженную борьбу. Это были дерзновенные помыслы, которые посмели бы придумать только юноши с кипучим задором. Если бы японская военщина узнала об этом, она, наверно, расхохоталась бы безудержно.

Если спросят меня, с какой гарантией я так рассуждал, то я не смог бы найти и слов для ответа. Какая гарантия могла быть у нас, не имевших ничего, кроме голых рук?! У нас было только одно чувство патриотизма да юношеский задор. Мы думали, что можно нанести поражение за 3–4 года не потому, что недооценивали силы Японии, а потому, что считали, что наш благородный патриотизм сильнее их. Если у нас и была какая-то гарантия, так это была сила двадцатимиллионных народных масс. У нас было убеждение, что можно добиться независимости страны, если надежно подготовить двадцать миллионов и разгромить японскую армию и полицию, поднявшись всем везде и всюду.

Вот почему мы полагали, что необходимо заложить прочную основу в массах, чтобы развернуть по-настоящему вооруженную борьбу.

Можно сказать, что отсюда и исходил замысел об едином антияпонском национальном фронте.

Я впервые осознал необходимость организации в училище «Хвасоньисук», а во время Первомартовского народного восстания впервые ощутил и запечатлел в своей памяти силу нации. В ученические годы в Гирине я обрел решимость идти в гущу народных масс, сплотить их и вести революцию при опоре на их силу.

Нельзя было избавиться от ига колониального рабства без общенационального сопротивления посредством всеобщей мобилизации двадцати миллионов корейцев. В чисто классовой революции движущей силой выступают только рабочие и крестьянские массы. Но поскольку наша революция носит характер антифеодальной и антиимпериалистической революции, то движущей силой ее могут стать также учащаяся молодежь, интеллигенция, патриотически настроенное духовенство и национальная буржуазия, не говоря уже о рабочем классе и крестьянстве. Такова была наша позиция. Наш принцип заключался в том, чтобы объединить и мобилизовать все антияпонские патриотические силы, заинтересованные в освобождении нации.

Когда мы выдвинули такую линию, иные люди качали головами, говоря, что подобного положения в классике нет. Эти люди твердили, что химерой является попытка коммунистов заключить союз с другими слоями населения, кроме рабочих и крестьян, что нельзя идти рука об руку со священнослужителями и предпринимателями. С такой же точки зрения фракция Хваёпха сняла с должности руководителя Маньчжурского бюро Коммунистической партии Кореи Ким Чхана за то, что он в свое время имел контакты с некоторыми деятелями Кунминбу.

Среди националистов тоже было немало людей, которые холодно относились к коммунистам. Внутри коммунистического движения был под запретом национализм, а в националистическом движении — коммунизм. Такая тенденция привела к расколу сил нации на два лагеря — коммунистический и националистический. Это вызвало боль в сердцах у всех благоразумных людей. Благодаря усилиям таких людей с середины 20-х годов в нашей стране развернулось движение за сотрудничество двух лагерей — коммунистического и националистического. Это движение принесло свой плод, и в 1927 году было основано общество Синганхвэ. Рождение этой организации явилось своего рода событием, которое показало, что коммунисты и националисты, хотя у них и разные идеалы, могут сплотиться воедино во имя нации, и народные массы горячо приветствовали его.

Однако вследствие непрерывных подрывных действий японских империалистов и диверсионного акта подкупленных ими реформистов в 1931 году эта организация была вынуждена объявить прекращение своего существования.

Хотя и были подрывные происки внутри и вне Синганхвэ, но оно не рухнуло бы так легко, если бы силы обеих сторон крепко соединились большой посылкой — патриотизмом.

Мы очень сожалели, что вследствие роспуска Синганхвэ сорвалось сотрудничество коммунизма и национализма, которое было осуществлено благодаря большим усилиям.

Не может осуществиться подлинное сотрудничество, когда не ставят нацию превыше всего и абсолютизируют только идеалы. Если выдвинуть на первое место большую посылку — освобождение нации, то можно идти рука об руку с какими бы то ни было слоями населения, — таково было мое мнение в то время.

С такой же позиции мы после освобождения страны сотрудничали и с Ким Гу, враждовавшим всю жизнь с коммунистами, и сейчас обращаемся к разуму всех соотечественников с призывом осуществить великую консолидацию нации. Когда осуществится великая консолидация нации, изолируются только внешние силы и предатели родины.

Великая национальная консолидация — это наша благородная и высшая задача и миссия. Именно поэтому мы с теплотой соотечественника радушно встретили Чвэ Хон Хи и Чвэ Док Сина, когда они посетили Пхеньян. Мы не спрашивали об их прошлом, хотя они прожили всю свою жизнь, направив дуло винтовки против нас на передовой линии антикоммунистического фронта.

Тогда я сказал Чвэ Док Сину:

— Как люди Севера, так и жители Юга должны думать о вопросе объединения страны, ставя нацию на первое место. Могут существовать и класс и идея только при наличии нации. Какое значение имеют коммунизм и национализм, да и вера в «бога», когда нет нации?!

Мы так призывали и 60 с лишним лет тому назад, когда искали в Калуне линию на формирование единого антияпонского национального фронта.

У политики должна быть большая вместимость, у политического деятеля — великодушие. Когда у политики небольшая вместимость, она не может вместить все массы, а если у политического деятеля отсутствует великодушие — массы отворачиваются от него.

В докладе были изложены также вопрос о создании партии, характер и задача корейской революции и основная позиция, которой должны придерживаться корейские коммунисты в своей борьбе.

Когда был подготовлен проект доклада, я тут же представил его на обсуждение руководящих кадров комсомола и Антиимпериалистического союза молодежи, которые собрались из различных районов для участия в Калуньском совещании. Тогда мы днем выходили на поле и обсуждали вопросы, занимаясь работой или сидя в ивовой роще на берегу ручья Укайхэ. А вечером в дежурной Чинменской школы углубляли обсуждение по каждому вопросу на основе обобщенных днем мнений.

Было немало интересных и реальных проблем среди мнений, выдвинутых в ходе массового обсуждения.

Дискуссия возникла прежде всего по вопросу: как определить характер корейской революции? Было много споров вокруг данной в докладе формулировки об антиимпериалистической и антифеодальной демократической революции. Не противоречит ли общему положению и закономерности революции новое определение характера революции как антиимпериалистической и антифеодальной демократической, которого нет в классике и какого не дала еще ни одна страна, — вот в чем заключался весь фокус дискуссий.

Молодежь того времени считала, что кроме буржуазной или социалистической революции нет такой революции, которая изменила бы современную историю. Но тут выдвинуто новое понятие, не соответствующее ни социалистической, ни буржуазной революции, а названа она антиимпериалистической и антифеодальной демократической революцией. Было не мудрено, что они засомневались в этом.

Определение нами характера корейской революции как антиимпериалистической и антифеодальной демократической было выводом, который мы сделали, исходя из сложившегося в нашей стране классового соотношения и вставших перед нашей революцией задач. Актуальнейшая революционная задача корейской нации состояла в том, чтобы свергнуть японский империализм, ликвидировать феодальные отношения, сковывавшие наш народ, и осуществить демократию в стране. Отсюда мы определили характер корейской революции как антиимпериалистическую и антифеодальную демократическую.

Можно допустить догматизм, если при определении характера революции насильно подогнать ее к созданному другими трафарету. Прежде всего надо исходить не из трафарета, а из конкретной реальной действительности. Пусть в классике и нет такой формулы и у других нет подобного определения, но если данное определение научно обосновано и соответствует реальным условиям своей страны, то коммунистам следует брать его без малейшего колебания. Вот что такое творческий подход к марксизму-ленинизму.

В таком духе мы разъясняли свои доводы, на основе которых определили характер нашей революции. И делегаты не только поняли, но и горячо поддержали нашу формулу.

Наиболее оживленную дискуссию вызвала проблема, связанная с единым антияпонским национальным фронтом. В то время вопрос, касающийся стратегии единого национального фронта, был общепризнанной острой проблемой, о которой трудно говорить откровенно в теоретико-практическом отношении. Некоторые люди, работавшие в Коминтерне, огульно определили сторонников политики единого фронта реформистами, ссылаясь на неудачу сотрудничества Гоминьдана и Компартии в Китае, вследствие чего и среди нас многие обычно относились к этому вопросу осторожно.

В таких условиях без твердой решимости нельзя было выдвигать политику единого национального фронта в качестве вопроса линии. Ибо это можно было бы считать вызовом позиции Коминтерна.

Тогда наши товарищи задавали очень много вопросов.

— Отец — помещик, а сын поддерживает революцию. Как расценивать его в данном случае?

— Капиталист пожертвовал немало денег в фонд независимости и оказывал Армии независимости большую материальную помощь, но вовсе не хочет иметь дело с коммунистами. Как относиться к такому человеку?

— Начальник волостной управы хорошо общается как с японцами, так и с местными жителями. Можно ли привлекать и подобных людей к революции?

На такие вопросы я отвечал коротко, что следует оценивать людей, учитывая, главным образом, их идейный настрой.

Это мнение тех времен было конкретизировано в Программе Лиги возрождения Родины из 10 пунктов, а после освобождения страны сформулировано в Политической программе из 20 пунктов как государственная политика.

Правота линии на создание единого антияпонского национального фронта, намеченной нами в Калуне, была подтверждена реальной жизнью в дальнейшем.

Мнения товарищей были учтены во многих отношениях для завершения доклада.

Калуньское совещание официально открылось вечером 30 июня 1930 года.

Товарищи Калуня подготовили зал заседаний в классном помещении Чинменской школы. Для делегатов постлали на пол классной комнаты плетеные циновки для сидения, к потолку подвесили несколько керосиновых ламп.

Первый день заседаний кончился заслушиванием моего Доклада, а со следующего дня делегаты, помогая крестьянам в их работе, на берегу ручья и в ивовой роще по группам или все вместе обсуждали меры по выполнению поставленных в докладе задач. Как видно из этого, метод ведения собрания был совершенно оригинальным.

Революционные организации Калуня с высокой бдительностью охраняли село, и мы могли заседать со спокойной душой. Особенно члены Детской экспедиции надежно охраняли нас в течение всего времени совещания.

Японские империалисты, разведавшие, что крупный отряд молодых коммунистов нового поколения собрался в центральной части Маньчжурии, заслали большое количество тайных агентов в уезды Чанчунь, Хуайдэ, Итун и прилегающие к ним районы. Среди провокаторов были и такие, которые искали нас, нося с собой даже мою фотографию.

Через прихвостней своего консульства в Маньчжурии и шпионов полицейского департамента генерал-губернаторства в Корее японские империалисты пронюхали, что в Гирине и других районах Маньчжурии появились и умножают свои силы коммунисты нового поколения, у которых совсем другая линия и иной способ действия, чем у прежних коммунистов. Они с самого начала насторожились не на шутку и неотступно преследовали нас по пятам с целью схватить наше руководящее ядро. Видимо, они считали нас не простым противником, так как мы без всякого шума заложили широкий фундамент и шли глубоко в гущу народных масс.

В то время в Калуне Ким Вон У, ведя за собой членов Детской экспедиции и Антиимпериалистического союза молодежи, с большой ответственностью охранял село. Он незаметно выходил из зала заседаний во двор и, обходя окраину, проверял состояние охраны. Когда я, занятый делами, не мог вернуться в дом, где остановился, и работал всю ночь напролет в классе Чинменской школы, он тоже бодрствовал на улице, охраняя нашу безопасность. Иногда он пек картошку в очаге кухни при дежурке школы и угощал нас ею ночью.

Ким Вон У внес большой вклад в распространение нашего влияния на Калунь, Гуюйшу, Уцзяцзы и другие местности. Он сделал многое и в Гирине, участвуя в молодежно-ученическом движении.

Весной 1928 года мы направили Ким Вон У с заданием по воспитанию жителей деревень в окрестностях Чанчуня. Тогда он работал учителем Чинменской школы в Калуне, воспитывал молодежь, обходя разные места Калуня и Гуюйшу. С весны 1930 года он, помогая Чха Гван Су, участвовал также в подготовке к созданию Корейской революционной армии. Ким Вон У был хорош собою, и был даже такой случай, когда мы направили его на подпольную деятельность в «супружеской паре» с Хен Гюном, одев Кима в женскую одежду.

После организации Корейской революционной армии Ким Вон У разъезжал по разным местам для покупки оружия и был арестован врагом. Он просидел в тюрьме несколько лет, но не поколебался в своих идеях и стойко боролся даже и за решеткой.

В послевоенный период (после трехлетней Отечественной освободительной войны в Корее — ред.), когда создалась сложная обстановка внутри и вне страны, Ким Вон У боролся в защиту партийной линии на периферии и был убит фракционерами. Тогда фракционеры притесняли всякими методами людей, преданных партии. Его настоящее имя — Пен Мук Сон.

Калунь превратился в надежную базу для нашей деятельности и революционное село для реализации наших идеалов. Все это стало возможным благодаря тому, что Ким Вон У, Ким Ри Чха Гван Су, Ким Хек и другие коммунисты нового поколения давно прилагали титанические усилия для распространения нашего влияния на это село.

Раньше, когда мы еще не ходили в эту местность, ее жители разделились на «южан» и «северян» и жили во вражде между собою. Однажды эти две группы устроили даже драку за воду речки Укайхэ. Когда южане запрудили ручей для орошения полей, северяне прибежали с лопатами и разрушили дамбу отводного канала, говоря, что сохнут их рисовые плантации.

Сложилось даже такое печальное положение, что и дети, разделившись на две группы, перестали играть вместе.

Ким Хек, Ким Вон У, Ким Ри Габ и Чан Со Бон прилагали большие усилия к исправлению подобного положения. Они уговаривали жителей прекратить драку, создали в Калуне различные массовые организации, основали школу и ввели бесплатное обучение.

Вечером 2 июля делегаты вновь собрались в классной комнате Чинменской школы и продолжали совещание. Поздним вечером мы объявили поручения и закончили заседание.

Когда совещание подходило к концу, Чха Гван Су, председательствовавший на совещании, вдруг встал с места в президиуме и произнес волнующую речь.

Он был таким веселым и пылким человеком, что ему даже дали такое прозвище — «шустрый и деятельный», но он никогда не терял разума, будучи даже очень взволнованным, а наоборот, умел восхищать людей страстным и красноречивым языком. У него был на редкость удивительный характер.

— Когда все люди, бия себя в грудь, жалуются, что коммунисты Кореи потерпели крах, мы здесь, в Калуне, торжественно провозгласили новое, историческое начало корейской революции. Этот набат утренней зари зовет корейских коммунистов на новое поприще. Товарищи, возьмем в руки оружие без промедления и пойдем в решительный бой с японскими самураями! — произнес он, размахивая кулаком.

Выслушав его речь, мы все скандировали возгласы и пели «Гимн революции».

Так мы смогли провозгласить в Калуне путь корейской революции благодаря тому, что еще в годы деятельности в Гирине через молодежно-ученическое движение мы утвердили свою собственную позицию и подход к корейской революции и прокладывали новый путь коммунистического движения. А я лишь опубликовал под заголовком «Путь корейской революции» те идеи и позиции, которые разрабатывал в дни борьбы и совершенствовал в тюрьме.

Именно они стали главной линией нашей революции и ее руководящей идеологией.

Можно сказать, что через эту статью красной нитью проходили идеи чучхе.

Впоследствии эти идеи получали непрерывное развитие и обогащение в трудной, сложной практической борьбе — в антияпонской революционной борьбе и в различных этапах революции, превратились сегодня в философскую мысль с цельной системой идей, теории и методов.

После освобождения страны мы особо подчеркивали необходимость установления принципов чучхе в послевоенный период, когда шло строительство основ социализма.

В 1955 году я перед работниками партийной пропаганды и агитации выступил с речью о необходимости преодолеть низкопоклонство и догматизм и установить чучхе. Эта речь была опубликована под заголовком «Об изжитии догматизма и формализма и установлении чучхе в идеологической работе».

Необходимость установления принципов чучхе подчеркивал я неоднократно и позже, пользуясь удобным случаем.

В беседах с иностранцами я не раз объяснял сущность идей чучхе и историю их создания, процесс претворения в жизнь этих идей.

Однако я не думал систематизировать эти идеи и обобщить их в одной книге. Остался доволен лишь тем, что наш народ воспринял эти идеи как правильные и осуществляет их в своей революционной практике.

Позже товарищ Ким Чен Ир, систематизировав эти идеи всесторонне, опубликовал статью «Об идеях чучхе».

После Калуньского совещания мы, ведя антияпонскую вооруженную борьбу, убедились в правоте линии, намеченной на этом совещании. Враги называли нас «каплей в море», но за нами был океан — народ с неиссякаемой силой. Когда мы выдвигали какую-нибудь линию, народ легко понимал и воспринимал ее как свое собственное убеждение, оказывал нам материальную помощь и духовную поддержку, посылая в наши ряды тысячи, десятки тысяч своих сынов и дочерей, братьев и сестер.

Мы могли воевать на протяжении целых 15 лет с вооруженным до зубов сильным врагом в Маньчжурии, где мороз достигал 40 градусов ниже нуля, и победить его благодаря тому, что у нас была могучая крепость — народ, был безбрежный океан — народные массы.

 

4. Первая партийная организация — союз товарищей Консор

3 июля 1930 года, на следующий же день после совещания в Калуне, мы создали партийную организацию нового типа. Об этом было предано гласности уже несколько лет тому назад, и речь, произнесенная мною на том совещании, давно вышла в свет.

Всем известно, что партия играет роль штаба в революции и от роли партии зависит судьба революции. Если революция — локомотив истории, то партия — локомотив революции. Вот почему революционеры, уделяя партии большое внимание, вкладывают столь большой заряд сердца в ее создание и укрепление.

После основания теории научного коммунизма Маркс в качестве первого шага практической борьбы создал Союз коммунистов и опубликовал «Манифест Коммунистической партии», что поныне высоко оценивается как самая большая заслуга в его деятельности, ибо столь важное значение имеют миссия и роль партии в борьбе коммунистов за преобразование мира. И оппортунизм, реформизм всех разновидностей, появлявшиеся в ходе международного коммунистического и рабочего движения, в конечном счете, можно сказать, возникает как результат ошибочных взглядов и позиций относительно партии.

Эпохальные перемены, достигнутые коммунистами на земном шаре со времени появления на арене рабочего движения коммунизма, этого нового идейного течения времени, и до сегодняшнего дня, связаны со священным именем партии.

Для осуществления задач, выдвинутых на Калуньском совещании, мы прежде всего приступили к работе по созданию партийной организации.

После того как дошла до нас весть об исключении Коммунистической партии Кореи из Коминтерна, мы, решив создать партию нового типа, стали всесторонне изыскивать пути ее создания.

В нашей стране компартия была создана в апреле 1925 года. Тот факт, что в Корее, являвшейся могилой прав и свобод политической деятельности, была создана компартия в соответствии с мировыми тенденциями, когда в разных странах одна за другой появлялись политические партии, представлявшие интересы рабочего класса, и вели за собой народные массы, свидетельствовал о чуткости и богатстве политической чувствительности корейцев к новому идейному течению и тенденциям времени.

Создание Коммунистической партии Кореи явилось неизбежным следствием и закономерным продуктом развития рабочего и национально-освободительного движения в Корее.

После своего создания КПК распространяла идеи социализма среди рабочих, крестьян и других широких слоев масс и, возглавляя рабочее движение, вписала в историю страны новую страницу, посвященную национально-освободительной борьбе под руководством коммунистов. За период существования КПК корейские коммунисты, возглавляя такое крупное выступление, как демонстрация 10 июня, продемонстрировали дух нации и, действуя в сотрудничестве с националистами, создали такую массовую организацию, как общество Синганхвэ, тем самым внесли свой вклад и в дело сплочения антияпонских патриотических сил.

Создание Компартии Кореи и развертывавшиеся под ее руководством рабочее, крестьянское и другие массовые движения различных слоев населения явились своего рода историческим событием, положившим начало коммунистическому движению в нашей стране, что дало определенный толчок национально-освободительному движению.

Но вследствие жестоких репрессий японских империалистов и фракционной грызни в верхах в 1928 году Компартия Кореи прекратила свое существование как организованная сила.

На своем VI конгрессе, состоявшемся летом 1928 года, Коминтерн объявил об отмене признания Компартии Кореи. На деле же это означало исключение ее из рядов Коминтерна.

Разумеется, и при существовании Компартии Кореи шла нам не по нутру ее верхушка, которая занималась фракционной грызней. Но весть об исключении хотя бы и такой партии из рядов Коминтерна мы встретили с чувством жгучей обиды и стыда. Тогда нас очень огорчало такое решение Коминтерна. С тех пор я, хотя и был еще молодым и не имел за плечами большого опыта коммунистического движения, задумал самостоятельно развернуть борьбу за создание партии нового типа.

Для создания ничем не запятнанной партии нового типа предстояло нам преодолеть все и всякие трудности и преграды.

Самая большая преграда — это сектантство, которое по-прежнему оставалось в рядах коммунистического движения. Из-за того, что сектантство не было ликвидировано, коммунисты раннего периода проводили движение за восстановление партии не в едином порядке, а по фракциям, расколовшись на различные направления.

После исключения Коммунистической партии Кореи из Коминтерна коммунисты нашей страны активно развертывали движение за восстановление партии в стране и за ее пределами. Но из-за безжалостных репрессий и обструкционистских действий японских империалистов ни одной из фракций не удалось добиться успеха в ее восстановлении. Фракции Хваёпха и Эмэльпха, отказавшись от движения за восстановление партии, заявили о роспуске Маньчжурского бюро. Впоследствии фракция Сосанпха принялась за дело восстановления партии в стране, но и это было предано гласности и завершилось арестом и заключением в тюрьму многих членов партии.

Из этого мы пришли к выводу что нельзя создать революционную партию путем восстановления давно распущенной партии и опоры на старое поколение, погрязшее в пороках сектантства.

Другая преграда, стоявшая на пути создания партии, заключалась в том, что в соответствии с утвержденным Коминтерном принципом представительства одной партии от одной страны корейские коммунисты лишились возможности создать самостоятельную партию в Маньчжурии.

В общих положениях Устава Коминтерна, утвержденного на его VI конгрессе, был определен принцип представительства одной партии от одной страны, согласно которому каждая партия, входящая в Коминтерн, носит название компартии своей страны (филиал Коминтерна) и в каждой стране только одна компартия может существовать в качестве филиала Коминтерна.

В мае 1930 года отдел пропаганды по вопросам Востока Коминтерна созвал в Хабаровске конференцию компартий Кореи и Китая, на которой сообщалось о решении Коминтерна по организационному вопросу о Коммунистической партии Кореи. В этом решении Коминтерн поставил перед корейскими коммунистами в Маньчжурии задачу вступить в Компартию Китая и действовать в качестве членов этой партии.

В результате корейские коммунисты, проявившие особую прыть в движении за восстановление партии, переменили свою позицию и, заявив об отказе от этого движения, начали переходить в китайскую партию. Под этим веянием волна восстания 30 мая охватила всю Восточную Маньчжурию.

Вопрос о переходе членов Коммунистической партии Кореи в китайскую и их деятельности в ее рядах не мог не оказать серьезное воздействие на молодых коммунистов, представителей нового поколения, которые особенно отличались своим национальным достоинством. По этому принципу среди нас шла жаркая дискуссия. Одни критиковали указание Коминтерна как безответственный акт, как непонятное решение, другие расценивали его меры как справедливые, третьи, будучи не в состоянии сдержать свой гнев, с возмущением заявляли, что требование к корейским коммунистам перейти в китайскую партию означает вечное исключение возможности восстановления партии.

Ведя разговоры по этому вопросу, мои товарищи хотели узнать мое мнение на этот счет.

Я дал им ясный ответ, что требование о приеме корейских коммунистов в китайскую партию по принципу Коминтерна не является неуважительным решением и что такое требование не означает исключения у корейских коммунистов возможности восстановления партии.

— В нынешней обстановке, — продолжал я, — требование Коминтерна в некоторой степени даже неизбежное. Будь у корейских коммунистов своя самостоятельная партия, то, спрашивается, отчего же ему требовать от них проживать по чужим углам? Поэтому решение Коминтерна надо уважать. Это и есть интернациональная позиция. Пусть в шляпе китайской партии но важно бороться за корейскую революцию, не забывая о Корее. Но, ссылаясь на указание Коминтерна, нельзя отрешиться и от строительства самостоятельной партии и без конца таскаться по чужим углам. Корейцы должны иметь свою партию.

Таковы были мои взгляды и моя позиция по вопросу о переходе в другую партию.

Но я не был уверен в том, совпадают ли такие взгляды с толкованием Коминтерна о принципе представительства одной партии от одной страны.

Стремясь углубить понимание этого принципа и как можно скорее утвердить курс на партийное строительство, в последней декаде июня 1930 года я встретился в Цзяцзятуне с курьером Коминтерна Ким Гван Рером (Ким Рер). Это был образованный интеллигент, он окончил в Японии университет Васеда и побывал в Советском Союзе. Он больше всего находился в районах нашей деятельности — Гуюйшу, Уцзяцзы и Калуне. Имея удостоверение курьера, он стремился установить связь между нами и Коминтерном. Чан Со Бон и Ли Чжон Рак не скупились на похвалы ему, говоря, что он «окрашен» идеями социализма в Советском Союзе. И я встретился с ним с большой надеждой.

При встрече оказалось, что он, как и по слухам, был действительно эрудитом. Он свободно говорил на русском и японском языках, отлично исполнял русские танцы, не хуже любого русского, выступал с хорошими речами. Тогда он посоветовал мне: лучше обратиться к Коминтерну, чем услышать его личное мнение. Он пообещал рекомендовать меня в пункт связи Коминтерна в Харбине, предлагая поделиться там своими мнениями по вопросу о представительстве одной партии от одной страны.

После встречи с ним мы продолжали с товарищами наши дискуссии по этому вопросу. В результате мы пришли к такому пониманию: от одной страны нельзя представлять в Коминтерне две и более партий, а можно представлять только одну; в одной стране не может существовать свыше одного центра компартии, а может существовать только один ее центр.

Суть этого принципа заключалась в том, что в одной стране не может существовать более одного центра партии, заинтересованной в одних и тех же интересах и целях.

Выдвинув такой принцип, Коминтерн требовал строгого его осуществления. Главная цель его состояла в ликвидации сектантства и оппортунизма всех мастей в коммунистическом движении и обеспечении единства и сплоченности его рядов. Исторический урок международного коммунистического движения требовал от Коминтерна выдвинуть именно этот принцип представительства одной партии от одной страны, последовательно предостерегать партии от разношерстных элементов, чтобы они не проникли в ряды коммунистического движения.

Выдвижение Коминтерном такого принципа было связано и с гнусными попытками врагов разобщить и подорвать изнутри коммунистические ряды.

Однако в Уставе Коминтерна был указан только сам принцип представительства в нем одной партии от одной страны, но не было указано, каким образом те, кто ведет коммунистическое Движение в другой стране, переходят в другую партию данной страны, как надо определять их революционные задачи после их перехода.

Вот почему вопрос о переходе в китайскую партию корейских коммунистов, действовавших в Маньчжурии, становился предметом столь сложного спора. Мотивируя этим, отдельные люди даже стали рассуждать, что создание своей партийной организации корейскими коммунистами на китайской земле противоречит принципу представительства одной партии от одной страны.

Вследствие разностороннего толкования этого принципа Коминтерна создавались невообразимый хаос и колебания в деятельности корейских коммунистов, направленной на освобождение своей Родины, стояло под вопросом даже право корейских революционеров вести борьбу за свою Родину. Именно в такое время я постоянно задумывался над тем, каким же путем надо идти в создании новой партии. Неужели нет такого пути, который соответствовал бы и указанию Коминтерна и содействовал бы мощному продвижению вперед корейской революции?

Найденный мною после таких поисков путь был таков: исходя из уроков предыдущего коммунистического движения, идти не по пути спешного провозглашения центра партии, а тщательно подготовить идеологическую и организационную основы для создания партии и на этой почве создать партию, способную от начала до конца выполнять роль штаба нашей революции. Без подготовленного организационного ядра, обладающего высоким классовым самосознанием, без обеспечения единства идей и воли в рядах, без опорной базы партии в массах, одними лишь субъективными устремлениями партию создать было нельзя.

Нужно было создать первым делом низовые партийные организации, сделав их ядром коммунистов нового поколения, чуждых сектантству, и путем их расширения и укрепления основать партию. Это я считал наиболее рациональным и реалистическим для нас методом создания партии. Я был уверен в том, что если таким путем будет создана партия, то ее будет приветствовать и Коминтерн.

Если из молодых коммунистов нового поколения, думал я, которых мы за это время воспитывали, создать в первую очередь партийную организацию и, неуклонно повышая ее роль, расширить и укрепить низовые парторганизации во всех уголках, куда ступает наша нога, то вполне можно будет осуществить и руководство коммунистическим движением и национально-освободительной борьбой, в полной мере можно будет выполнить и интернациональный долг, возложенный на нас.

Если мы не будем создавать отдельно центр партии, если он не будет существовать параллельно с партией Китая на китайской земле, то эта мера не будет противоречить и принципу Коминтерна о представительстве одной партии от одной страны.

Сформулировав такую идею, мы выдвину ли на Калуньском совещании курс на создание партии и основали первую партийную организацию.

Создание революционной партийной организации диктовалось и закономерным требованием развития нашей революции.

Не имея партии в Корее, руководители крестьянского восстания в Танчхоне ходили даже в Коминтерн за советом по тактическим вопросам восстания. Если бы в Корее имелась Революционная партия, представлявшая интересы рабочих и крестьян, существовали бы испытанные руководящие силы, то им не понадобилось бы обращаться к Коминтерну, растрачивая Деньги на дорогу.

Национально-освободительное движение в Корее в начале 30-х годов по своему размаху и глубине достигло такого высокого уровня, который не шел в сравнение с антияпонской борьбой предыдущего времени.

И наша борьба продвигалась несравненно дальше, чем в первые ее дни. Сфера нашей деятельности, выйдя за пределы Гирина, расширилась далеко в Восточную Маньчжурию, вплоть до северных районов Кореи. Наша революционная борьба, ограничивавшаяся молодежно-ученическим движением, принимая форму подпольной деятельности, перекинулась в широкие массы рабочих и крестьян. Надо было организовать постоянную революционную армию и вести активную партизанскую войну крупными отрядами, если будет накоплен опыт и проведена военно-политическая подготовка. Но комсомол не в силах был брать на себя такое руководство. Раньше он руководил различными массовыми организациями, но это было только переходное явление, а не постоянное.

Необходимо было создать партию, чтобы она контролировала и направляла комсомол и другие массовые организации, возглавляла национально-освободительное движение в целом, держала связь и с партией Китая, проводила работу и с Коминтерном. Под вывеской комсомола нельзя было в полной мере налаживать и отношения с Коминтерном.

Коммунисты раннего периода, выдавая каждый свою фракцию за «ортодоксальную», обращались к Коминтерну за признанием своей фракции, а ему трудно было сориентироваться, как с ними поступать. Коминтерн постепенно стал убеждаться в том, что до тех пор, пока не будет ликвидирована фракционность, в Корее не появится подлинный авангард рабочего класса и что для ликвидации фракционности и создания новой партии должно появиться новое поколение, чуждое сектантству и властолюбию. Таким образом, Коминтерн уделял внимание нашей борьбе и всячески стремился установить связь с нами.

В ходе многолетней революционной деятельности мы заложили и краеугольный камень для создания революционной парторганизации нового типа.

Создание ССИ явилось отправным моментом для создания отличающейся от прежней, революционной партии нового типа в коммунистическом движении в Корее. Все у нас брало свое начало от ССИ. Он развился и превратился в АСМ и в КСМК.

Ядро нашей революции, воспитанное КСМК, и база нашей революции в массах, созданная АСМ, служили основой для создания нашей партии. В дни, когда был основан комсомол и когда он возглавлял революционное движение как мощный его авангард, коммунисты нового поколения преодолели ошибки, допущенные коммунистами предшествующего поколения, и открыли новый простор в деле завоевания масс и овладения искусством руководства. Героический дух, революционная атмосфера борьбы, проявленные коммунистами нового поколения, становились движущей силой в борьбе за разгром японских империалистов-агрессоров, позже стали духом и волей нашей партии.

Формулирование руководящей идеологии корейской революции на Калуньском совещании можно считать своего рода вершиной в деятельности коммунистов нового поколения. В решениях этого совещания были намечены стратегические установки, которые коммунистам следует брать за принципы в борьбе за осуществление Программы ССИ и КСМК. Это служило идеологической основой для создания партии нового типа, руководством к действию для коммунистов, блуждавших долгие годы в поисках своего пути в водовороте неудач и поражений.

Руководящие идеи, ядро руководства и база в массах — это можно называть обязательно необходимыми для создания партийной организации элементами. Мы имели все эти элементы.

3 июля 1930 года мы в Калуне в классной комнате Чинменской школы создали первую партийную организацию, в которую вошли Чха Гван Су, Ким Хек, Чвэ Чхан Гор, Ке Ен Чхун, Ким Вон У, Чвэ Хё Ир. Вошли в члены этой парторганизации и Ким Ри Габ, Ким Хен Гвон, Пак Гын Вон, Ли Чжэ У, хотя они и не присутствовали на собрании. Ее членами были и Ли Чжон Рак, которого было решено, хотя и неофициально, назначить командиром Корейской революционной армии, а также Пак Чха Сок.

Чинменская школа находилась на равнине под Цзяцзятунем, примерно в 500 метрах от поселка. К востоку и югу от школы раскинулась ивовая роща площадью в 5–6 гектаров, посередине этой рощи тек большой ручей Укайхэ к юго-востоку, огибая школу. С восточной стороны школы до поселка лежали пруд и болото. Единственная дорога, ведущая к Чинменской школе, была только на западе. Если на самом проходе сторожить хорошенько, то что бы мы ни делали в школе, никому не было известно. И в случае, когда нависнет опасность, можно было ускользнуть через ивовую рощу и исчезнуть бесследно.

Вечером того же дня мы проводили собрание, поставив двойную и тройную охрану на западном подступе к дороге, откуда могли появиться сыщики. До сих пор помню, как голосисто квакали лягушки на заливном рисовом поле. Их кваканье пробуждало в душах чудесный лиризм.

При воспоминании о создании первой партийной организации не изглаживается из моей памяти образ Ким Вон У, который, убирая зал собрания, усердно хлопотал, чтобы поставить рядом с кафедрой красный стяг. Красный цвет стяга говорил о нашей решимости бороться до последней капли крови во имя революции.

И поныне, как только пойдет речь о первой нашей партийной организации, вспоминается Чинменская школа. А как вспомню о ней, всплывает в памяти тот незабываемый стяг, который стоял, чуть наклоняясь, рядом с кафедрой.

В тот день я произнес речь короткую. Относительно создания первой партийной организации не раз шла речь в ходе Калуньского совещания, поэтому обошлось без пространной речи о цели ее создания.

Были только выдвинуты в качестве задач членов партийной организации вопрос о расширении низовых партийных организаций и установлении системы единого руководства ими, вопрос о твердом обеспечении идейно-организационного единства рядов и товарищеской сплоченности, вопрос об укреплении базы революции в массах. В качестве мер для их решения была подчеркнута необходимость твердо придерживаться самостоятельной позиции во всей деятельности парторганизации, необходимость тесного сочетания работы по организационно-партийному строительству с антияпонской борьбой.

Мы не приняли отдельно Программу и Устав партии. В Программе и Уставе ССИ были ясно указаны конечная цель наших коммунистов и текущие задачи их борьбы. Наш путь вперед и нормы действия были конкретно намечены в революционной линии и стратегических установках, принятых на Калуньском совещании.

Позже мы дали нашей первой партийной организации скромное название — союз товарищей Консор. В этом названии отражались наши надежды и стремление. Ведь мы, сделавшие первый шаг революции с поисков товарищей, были исполнены решимости неустанно разыскивать товарищей, готовых делить с нами одну судьбу — жизнь и смерть, и, сплачивая их в едином строю, развивать вширь и вглубь нашу революцию и довести ее до победного конца.

Все товарищи, вступившие в этот союз, весьма возбужденные, стоя говорили с жаром. Ким Хек декламировал экспромт, содержание которого сводилось к следующему: «Пробил час отплытия! От порта отплыло наше судно. Борясь с волнами, мы идем, гребя веслами, в далекое море».

После декламации Ким Хека встал с места Чвэ Хё Ир и выступил с пространной речью. Закончив свою речь, он обратился ко мне:

— Эх, Сон Чжу! Были бы мы не в классе, а в лесу, произвел бы салют на память!

— Скоро настанет день схватки с япошками, тогда стреляй сколько тебе угодно, — говорил я.

Тогда нас обуревало желание стрелять не из пистолета, а из пушки в честь создания первой партийной организации. Действительно, не описать пером, не рассказать словом о нахлынувшей на нас радости и гордости за то, что мы, имея свою партийную организацию, торжественно присягали перед временем и историей отдать свою жизнь во имя революции, как корейские партийцы.

Спустя 15 лет, создав партию на освобожденной Родине, я посетил родной дом, свято хранящий следы моих детских годов. Когда я ложился в утепленной комнате на соломенный мат, то, забыв обо всем на свете, с глубоким волнением вспоминал дни создания первой партийной организации в Калуне.

Союз товарищей Консор, эта первая наша партийная организация, был зародышем и семенем нашей партии. Эта организация имела значение головной в создании и расширении низовых партийных организаций. С тех пор, как была создана первая партийная организация, наша революция одерживала победу за победой под руководством коммунистов нового поколения, хрустально чистых и свежих, не запятнанных пороками сектантства. Борьба корейских коммунистов за строительство самостоятельной партии с тех пор начала уверенно продвигаться вперед, идя в ногу с могучим потоком антияпонской войны.

Впоследствии мы направили в различные районы членов этого союза, создали парторганизации в северных районах Кореи и в бассейне реки Туман, а также во многих районах Маньчжурии.

А дело создания партийных организаций в Корее взял я на себя.

Осенью 1930 года я был в уезде Онсон провинции Северный Хамген, находившемся под нашим, сравнительно сильным, влиянием, и там создал партийную организацию.

Наши молодые партийные организации, деля с народными массами одну судьбу — горе и радость, жизнь и смерть, всегда шли в первых рядах, прокладывая путь антияпонской войны. В ходе этого они закалялись как железный авангард, росли непобедимыми силами, пользующимися полным доверием и любовью масс.

Мы действовали, имея свою самостоятельную организацию, в то же время работали в тесной связи с Коммунистической партией Китая. Мы были коммунисты Кореи, но ввиду многовековых добрососедских отношений между двумя нациями Кореи и Китая, сходства положения двух стран и общности задач, изложенных временем на революционеров двух стран, мы неизменно поддерживали китайскую революцию, боролись в защиту интересов партии и народа Китая. Каждый раз, когда партия и народ Китая одерживали победу в борьбе за освобождение своей нации, мы радовались этой победе как своей собственной, а когда они терпели временные неудачи и зигзаги, мы вместе с ними горевали, воспринимая их близко к сердцу.

Поскольку корейские коммунисты действовали на китайской земле, без связи с партией Китая они не могли пользоваться помощью китайского народа и твердо поддерживать единый антиимпериалистический фронт.

Мы делали акцент на связи с партией Китая. Это было связано и с тем обстоятельством, что в парторганизациях при Маньчжурском провинциальном комитете партии было много корейцев. Их много было и в Восточноманьчжурском Особом комитете, абсолютное большинство состава руководства уездных и поселковых комитетов в Восточной Маньчжурии состояли из корейцев, они занимали более 90 процентов и в составе членов партии. Они выполняли главную и активную роль в партийных организациях Восточной Маньчжурии.

Такое большинство корейцев — членов партии в Маньчжурии объясняется тем, что большинство пионеров коммунистического движения в районе Цзяньдао были корейцами.

Я начал иметь связи с Коммунистической партией Китая после оккупации Маньчжурии японскими империалистами.

Связей с ней у меня не было еще тогда, когда я, будучи курсантом училища «Хвасоньисук», создал ССИ и когда действовал в Гирине и Уцзяцзы.

В общем, революция ведется не по чьей-то указке, а по собственным убеждениям и поставленным целям, на самостоятельных началах. Исходя из этого требования, мы собственными силами разработали руководящие идеи революции и самостоятельно создали ССИ, который стал истоком нашей партии.

Новая ситуация, когда японские империалисты, спровоцировав инцидент 18 сентября, захватили Маньчжурию и стали общим врагом народов Кореи и Китая, поставила во весь рост проблему об отношениях между нами и Коммунистической партией Китая.

До и после совещания в Минюегоу, состоявшегося зимой 1931 года, я был в доме Чао Яфаня и впервые имел связи с организацией Компартии Китая.

В годы ученичества в Гирине Чао Яфань со мной участвовал в комсомольской работе, а потом в районе Хэлуна учительствовал в школе, был причастен к организации КПК. Впоследствии, когда мы создали партизанскую армию и действовали в Ванцине и других районах, я поддерживал связи с Ван Жуньчэном, который, заняв ответственный пост в Нинаньском уездном комитете партии, ведал и делами Восточной Маньчжурии. Когда Тун Чанжун был направлен из Даляня в Восточноманьчжурский Особый комитет, я имел с ним тесные связи. Вот так были установлены мои связи с Коммунистической партией Китая. В те дни я действовал и в качестве руководящего работника организации КПК. После смерти Тун Чанжуна я поддерживал связи с Вэй Чжэнминем. Кроме того, я в своей работе поддерживал связи с инспектором Коминтерна — товарищем по фамилии Пань.

Такие отношения с КПК поддерживались во весь период антияпонской вооруженной борьбы. Это содействовало расширению единого фронта и развитию общей борьбы против японского империализма.

Общую борьбу против врага мы развернули при сохранении тесных связей с Компартией Китая. Это была активная и в то же время гибкая мера, которая соответствовала велению сложнейшей ситуации того времени, когда корейским коммунистам приходилось разворачивать свою революционную борьбу на земле чужой страны, а также отвечала линии Коминтерна, выдвинувшего принцип о представительстве одной партии от одной страны. Активно развивая общие выступления вместе с КПК, мы неизменно и твердо держали в своих руках знамя освобождения Родины, самостоятельную линию корейской революции и успешно претворяли в жизнь эту линию. Эти наши принципиальные позиции и искренние усилия от всей души поддерживали китайские соратники. Они заявляли, что это является ярким примером правильного сочетания национального и интернационального долга революции.

Тысячи, десятки тысяч лучших сынов и дочерей корейского народа, высоко подняв знамя пролетарского интернационализма, вместе с китайскими коммунистами шли по дальнему пути — трудному, полному суровых испытаний, пути антияпонской борьбы.

В 1963 году, когда товарищ Чвэ Ён Гон посетил Китай, премьер Чжоу Эньлай устроил в Шэньяне прием по случаю дня рождения гостя, на котором он выступил с впечатляющей застольной речью. В своей речи Чжоу Эньлай отметил, что, прокладывая путь революции на Северо-Востоке Китая, главную роль играли корейцы, вот почему китайско-корейская дружба нерасторжима и вечна и что Объединенная антияпонская армия являлась вооруженными силами, состоявшими из лучших сынов и дочерей народов Китая и Кореи.

О том, что корейцы имеют большие заслуги, начиная революцию на Северо-Востоке Китая, не раз говорили и Ян Цзинюй, Чжоу Баочжун, Вэй Чжэнминь.

Во имя китайской революции мы оказывали ей бескорыстную помощь, и потому китайцы в свою очередь оказывали нам свою искреннюю помощь, не щадя своей жизни, если дело касалось нас.

После переформирования Антияпонской народной партизанской армии в Корейскую Народно-революционную армию мы учредили в партизанской армии Партийный комитет КНРА. Это было плодом, добытым в результате расширения и развития первой партийной организации, созданной в Калуне. Наша самостоятельная партийная организация пустила позже свои корни и в Союз национального освобождения Кореи, эту организацию Лиги возрождения Родины в Корее, и в крестьянские союзы и рабочие профсоюзы.

Не прошло и месяца после победного возвращения на Родину. Но мы могли осуществить дело создания партии потому, что мы имели за плечами успехи и опыт, приобретенный в борьбе за осуществление дела партийного строительства в течение длительного периода антияпонской революции.

 

5. Корейская революционная армия

Созданием первой партийной организации — союза товарищей Консор был сделан первый шаг в организационно-партийном строительстве, что явилось одной из важных задач, поставленных на Калуньском совещании.

Но мы не могли довольствоваться этим. Нам предстояла трудная задача по форсированию подготовки к вооруженной борьбе.

В качестве первого дела для этой подготовки мы создали в Гуюйшу Корейскую революционную армию.

Предвидя необходимость основать спустя год или два постоянные революционные вооруженные силы, мы все же создали такую политическую и полувоенную организацию переходного характера, как КРА, с целью вести через ее деятельность подготовку к формированию крупного партизанского отряда. Мы намеревались посредством военно-политической деятельности КРА заложить в массах базу вооруженной борьбы и накопить необходимый опыт борьбы.

Собственно, у нас почти не было знаний, необходимых для ведения вооруженной борьбы. В условиях, когда нужно было развернуть вооруженную борьбу не в своей стране, а на территории чужой страны, нам нужен был соответствующий опыт. Однако нигде нельзя было найти военного наставления и опыта, которые мы могли бы взять за образец для себя.

Если у нас был какой-то «капитал», так это были некоторые товарищи, служившие в Армии независимости или занимавшиеся в училище «Хвасоньисук», да несколько пистолетов. Кроме них, почти ничего другого не было. Нам необходимо было и достать оружие своими руками и самим же накопить военный опыт, обретя его в борьбе.

Именно в этих целях мы и создали КРА как организацию переходного характера.

Ким Вон У и Ли Чжон Рак начали в Гуюйшу подготовку к созданию такой революционной армии, а завершил эту работу затем направленный туда Чха Гван Су.

Подготовка к созданию революционной армии проводилась в различных районах и во многих направлениях.

Основой этой работы были выбор юношей, которых можно принять в революционную армию, и приобретение оружия. Мы считали одним из методов разрешения проблемы о живой силе и оружии привлечение на нашу сторону умных бойцов, сочувствующих передовым идеям, посредством налаживания работы с Армией независимости. Когда в рядах революционной армии достаточно бывалых бойцов, можно при опоре на них успешно вести боевую подготовку юношей, не имевших военных знаний. Поэтому наши товарищи активно вели работу с Армией независимости, находившейся под командованием группировки Кунминбу. Мы взяли курс: воспитывать и привлекать на нашу сторону бойцов Армии независимости, имеющих передовые идеи, и принимать их в революционную армию с учетом их идейной подготовленности.

В тот период Кунминбу разделилась на две группы: одна поддерживала администрацию Кунминбу, другая выступала против нее, и продолжали драку за власть. Тогда первая держала в своих руках право контролировать корейцев в Маньчжурии, а последняя — право на командование Армией независимости. Такое обстоятельство привело к отрыву армии от народных масс. К лету 1930 года противоборство этих двух групп переросло в террористическую борьбу, уничтожающую руководителей противной стороны, что окончательно раскололо их силы.

В такой обстановке не только бойцы, но и командиры взводов и рот Армии независимости не верили верхушке и нередко отказывались выполнять ее распоряжения. Они больше слушались направленных к ним нами подпольщиков.

Чха Гван Су вел работу с Армией независимости в районах Тунхуа, Хуенань и Куаньси, а Ли Чжон Рак занимался в Гуюйшу воспитанием подчиненных ему бойцов, чтобы принять их в революционную армию.

Раньше Ли Чжон Рак служил в Гуюйшу в 1-й роте Армии независимости, принадлежавшей к Чоньибу, и вступил в ССИ, учась еще в училище «Хвасоньисук». Среди курсантов этого училища — выходцев из 1-й роты, таких, как и он сам, были Пак Чха Сок, Пак Гын Вон, Пак Бен Хва, Ли Сун Хо и другие юноши.

После закрытия училища Ли Чжон Рак, вернувшись в свою бывшую роту в Гуюйшу, служил заместителем командира роты, а потом стал ее командиром. В отличие от нынешнего времени в ту пору, когда было мало вооруженных сил, рота представляла собой большую боевую единицу. Даже Кунминбу, самая сильная фракция в Маньчжурии, имела в своем подчинении всего лишь 9 рот. Следовательно, бойцы Армии независимости превозносили командира роты как крупную личность. В Гуюйшу Ли Чжон Рак пользовался высоким авторитетом.

С 1928 по 1929 год в районе Люхэ Ким Хек, Чха Гван Су и Пак Со Сим широко развертывали революционную деятельность, охраняемые бойцами Армии независимости, находившимися под влиянием Чвэ Чхан Гора. А посланные в Гуюйшу наши товарищи действовали под охраной отряда Армии независимости, командуемого Ли Чжон Раком.

В ту пору у Ли Чжон Рака была еще твердая воля и страсть к революционной деятельности. После закрытия училища «Хвасоньисук» он возвратился в свою бывшую роту и хорошо проводил работу с бойцами Армии независимости, выполняя задание, данное ему нами в Хуадяне. Смелость, решительность, находчивость и высокая командирская способность — вот его положительные качества.

А у него был и недостаток: нехватка беспристрастного разума и трезвой рассудительности, привычка работать по настроению, резкий характер и сугубо «личный героизм». Думаю, что эти серьезные изъяны толкнули его позже на путь измены революции.

Некоторые люди предлагали нам разоружить роты Армии независимости, распыленные по разным районам, мотивируя это тем, что в ней не установлена стройная система командования и в ее рядах царит сущий хаос, и ликвидировать реакцию из фракции Кунминбу. Они настаивали на необходимости снять маску Армии независимости и действовать открыто, приобретая оружие и противоборствуя Кунминбу.

Мы решительно отвергали подобную тенденцию, чтобы не Допустить левацких ошибок в работе с Армией независимости.

Мой дядя Хен Гвон тоже отправился в район Чанбая, сформировав две оперативные группы. Он, базируясь на горе за селом Чжиянгай, создал во многих местах Чанбая организации Пэксанского союза молодежи, Крестьянский союз, Антияпонское общество женщин и Детскую экспедицию, вел работу по приобретению оружия и идейному пробуждению масс и, привлекая на нашу сторону местную молодежь, вел с ней военное обучение. В результате его усилий силы Армии независимости в районе Чанбая оказались под нашим влиянием.

Активно развернулась и деятельность по приобретению оружия наряду с подбором бойцов и воспитанием резервов.

В решение проблемы вооружения самый большой вклад внес Чвэ Хё Ир. Он работал продавцом японского оружейного магазина в Телине. В ту пору японцы широко занимались торговлей оружием в Маньчжурии. Они продавали оружие и бандитам, и китайским помещикам. Чвэ Хё Ир окончил лишь начальную школу, но по-японски говорил прекрасно. Когда он разговаривал с кем-нибудь на японском языке, трудно было различить, кореец он или японец. Он был так умен и искушен в японском языке, что не пристало ему быть простым продавцом. Хозяин магазина целиком доверял ему.

Чвэ Хё Ира привлек сначала на нашу сторону Чан Со Бон. Когда мы расширяли свое влияние на Калунь, Чан Со Бон, разъезжая по районам Чанчуня, Телина и Гунчжулина, случайно познакомился с ним. После нескольких встреч убедился, что это честный и справедливый человек. Он помог Чвэ Хё Иру вступить в АСМ и рекомендовал его Ли Чжон Раку. С тех пор Чвэ Хё Ир начал свою подпольную работу в Телине. Поддерживая связь с Ли Чжон Раком, он тайком продавал оружие ротам Армии независимости. Хозяин магазина знал, что продаваемое им оружие попадает в руки корейцев, но смотрел на это сквозь пальцы, интересуясь лишь выручкой от продажи.

Вначале Чвэ Хё Ир продавал оружие китайцам, потом — Армии независимости и, наконец, превратил японский магазин в своего рода специальное предприятие, поставляющее оружие коммунистам. В ходе этого неузнаваемо развивалось и его мировоззрение.

При каждой встрече со мной Ли Чжон Рак и Чан Со Бон не без похвалы говорили, что в Телине привлечен на нашу сторону один славный парень Чвэ Хё Ир. И я тоже втайне стал возлагать на него большие надежды.

В 1928 или 1929 году, точно не помню, Чвэ Хё Ир приехал в Гирин специально для встречи со мной. Это был юноша с миловидным белым лицом, как у барышни. Но в отличие от такой нежной внешности он много пил. Для революционера это был своего рода изъян. Я долго беседовал с ним, обедали мы вместе в гостинице. Он, подражая манере речи деликатной японки, ругал императора и высоких военных и гражданских чиновников Японии и пять национальных предателей — министров Кореи, употребляя без всякого стеснения густые выражения. И я не раз хохотал безудержно, беседуя с ним.

Он жил с женой, которую другие называли с завистью несравненной красавицей, но не проявлял особой привязанности к семейной жизни. Такой холодный был у него характер. Но в отличие от внешнего вида, напоминающего красивую невесту, он проявлял поразительную смелость и стойкую волю в революционной борьбе.

Накануне Калуньского совещания он вместе с женой сбежал в Гуюйшу, забрав более десяти единиц оружия в японском Магазине. Бегство его встретило горячее одобрение, ибо тогда мы форсировали подготовку к созданию небольшой военно-политической организации в качестве переходной меры для формирования постоянных революционных вооруженных сил.

Из докладов товарищей мы узнали, что подготовка к созданию революционной армии завершилась. Я направился в Гуюйшу и воочию убедился в этом: список бойцов составлен приобретено необходимое оружие, определено место для церемонии создания армии и уточнены участники церемонии.

Церемония создания Корейской революционной армии состоялась 6 июля 1930 года на спортплощадке Самгванской школы.

Прежде чем вручить бойцам оружие, я выступил с короткой речью. В ней подчеркивалось, что КРА является политической и полувоенной организацией коммунистов Кореи, созданной для подготовки к антияпонской вооруженной борьбе, и что на основе этой армии будут сформированы постоянные революционные вооруженные силы.

Основная миссия КРА состояла в том, чтобы идти в города и деревни, воспитывать и пробуждать народные массы и, сплачивая их под знаменем антияпонской борьбы, накопить опыт вооруженной борьбы и вести подготовку к организации настоящего вооруженного отряда.

В своей речи я поставил очередные задачи КРА — выпестовать костяк будущего антияпонского вооруженного отряда, заложить в массах базу для действий революционной армии и вести надежную военную подготовку для развертывания вооруженной борьбы.

Мы организовали 1-й, 2-й, 3-й и многие другие отряды в составе КРА.

По моему предложению на пост командира КРА был выдвинут Ли Чжон Рак, имевший большой военный опыт и обладавший высокими организаторскими способностями.

Некоторые историки отождествляют Корейскую революционную армию, созданную группой Кунминбу, и КРА, организованную нами в Гуюйшу, считая их однородными военными организациями. В этом есть свой резон, так как многие члены Корейской революционной армии Кунминбу были вовлечены в нашу революционную армию.

У обеих этих военных организаций было одинаковое название, но была разной их руководящая идеология и миссия.

В армии Кунминбу были отражены внутренние противоречия самой этой фракции, не прекращались противостояние и конфликты в ее практической деятельности. Часто менялись название и командный состав этой армии, и трудно было даже определить, какая она организация на самом деле.

А основанная нами КРА явилась политической и полувоенной организацией, которая руководствовалась идеалами коммунизма и занималась как массово-политической работой, так и военной деятельностью.

При создании КРА мы серьезно обсуждали вопрос о ее названии. Все товарищи активно участвовали в обсуждении. Говорили, что нужно именовать по-новому первые вооруженные силы, создаваемые коммунистами в Корее. В ходе обсуждения предлагались многие варианты.

Тогда я уговорил товарищей, чтобы они согласились назвать нашу армию Корейской революционной армией, используя имя армии Кунминбу.

Объяснение этому я дал такое, что и при создании Союза свержения империализма мы выбрали такое название, избегая слов, пахнущих коммунизмом, с тем чтобы не задевать нервов националистов. Если организуемая нами армия будет носить имя «Корейская революционная армия», то она не будет противной националистам и сможет действовать беспрепятственно.

И в самом деле позже имя «КРА» создало нашей армии немало благоприятных условий в ее деятельности.

Из КРА были сформированы многие мелкие группы и были направлены в разные места. Внутрь Кореи тоже было послано несколько групп.

В то время мы направили в Корею мелкие группы революционной армии с целью не только заложить в массах базу вооруженной борьбы и добиться подъема революции в стране, но и уточнить возможность развертывания там вооруженной борьбы.

Мы решили организовать одну небольшую оперативную группу из людей, не успевших участвовать в церемонии создания КРА, включая Ли Чжэ У, Кон Ена и Пак Чжин Ена, и послать ее внутрь Кореи. Эта группа получила задание пробраться в район провинции Северный Пхеньан по Ранримскому горному хребту через Сингальпха и создать революционные организации среди широких масс. Командиром группы был назначен Ли Чжэ У.

Уже в 1928 году мы дали этим людям, действовавшим в окрестностях Фусуна и в местностях под горой Нэдо, задание переместить опорный пункт своей деятельности в район Чанбая, где живет много корейцев. Приняв это задание, Ли Чжэ У передвинулся в уезд Чанбай, объединил массы в организацию и, проникая даже внутрь Кореи, вел деятельность по повышению сознательности масс.

Мы решили также организовать другую оперативную группу во главе с моим дядей Хен Гвоном, включив в нее Чвэ Хё Ира и Пак Чха Сока, и направить ее в Корею. Эта группа получила задание переправиться через реку Амнок из Чанбая и выступить до подступов к Пхеньяну через Пхунсан, Танчхон и Хамхын.

Пак Чха Сок был включен в эту группу с учетом его дружеских отношений с дядей Хен Гвоном. Пак вел подпольную работу в деревне окраины города Гирина под вывеской учителя. Зимой 1928 года он вместе с Ке Ен Чхуном и Ко Иль Боном участвовал в работе по созданию революционных организаций в районе Фусуна. Тогда он и стал закадычным другом моего дяди Хен Гвона по какому-то случаю. Узнав, что мой дядя отправится в Корею, Пак Чха Сок вызвался идти вместе с ним. Мы поняли его желание и охотно приняли его предложение.

Бойцы КРА, отправившиеся в назначенные места, развертывали повсюду свою работу мужественно и разумно.

Среди бойцов армии, действовавших в районах Сипинцзе и Гунчжулина, был человек по имени Хен Дэ Хон. Он был арестован полицейскими в ходе подпольной работы с массами в Сипинцзе и увезен в Чанчунь. В момент ареста он тайком передал товарищу свое оружие. Полицейские подвергли его варварским пыткам, требуя сказать, где он спрятал оружие. Он «признался», что зарыл его в землю под тополем около какой-то железнодорожной станции. Он при этом подумал, что такое «признание» даст ему шанс на побег. Полицейские, обманутые им, посадили его в поезд и направились к тому месту, где он «закопал» оружие.

Когда поезд мчался, он уничтожил двух полицейских-конвоиров наручниками, в которые они его заковали, и выскочил из поезда на ходу. Ползком добрался он до Калуня и связался с революционной организацией. Здесь товарищи с трудом сняли с него наручники, распилив их напильником.

Даже после такого страшного испытания он снова направился в Гунчжулин, когда хоть немного поправился. Там он на сей раз был схвачен японскими полицейскими. Гунчжулин был сеттльментом, который японцы отняли у Китая, и находился под их контролем. Хен Дэ Хон стойко боролся и на суде. Он был приговорен к пожизненному заключению, изнывал в Содэмунской тюрьме в Сеуле и умер от недуга, нажитого в результате варварских пыток японских палачей…

Вступая в 30-е годы, группа Ли Чжэ У выросла до нескольких десятков человек. В результате их усилий в Чанбае появились одна за другой антияпонские организации, создались в каждой деревне школа и вечерние курсы, часто проводились ораторские конкурсы, художественные представления и спортивные соревнования, что повысило революционный энтузиазм у населения.

В такой момент японские империалисты с целью заманить группу Ли Чжэ У инсценировали фарс, заслав в одно корейское село вооруженный отряд, переодетый в банду разбойников, и разграбив жителей села. Но группа Ли Чжэ У не попалась на эту удочку врага, так как мы заранее предупредили ее, чтобы она остерегалась банды разбойников. Было лишь частичное столкновение и ранено было несколько человек, но стычка эта не развернулась в большой бой.

Однажды войска реакционной военщины, вступившие в сговор с бандой разбойников, организованной японцами, внезапно налетели на вооруженную группу Ли Чжэ У. Группа понесла серьезный ущерб: Пак Чжин Ен погиб смертью храбрых в бою, а Ли Чжэ У, к несчастью, был схвачен.

Чтобы смыть позор смертью, Ли Чжэ У уколол себе шею кухонным ножом, даже будучи связанным, но своего не добился. Он тут же был передан в руки японской полиции, перевезен в Сеул, приговорен к смертной казни и вскоре погиб в тюрьме.

Кон Ен был убит лжекоммунистами — наймитами японских империалистов, засланными для заманивания и похищения деятелей антияпонского движения в Маньчжурии. Он работал среди них для осуществления взаимодействия с ними.

Мы узнали о трагической гибели Кон Ена, Ли Чжэ У и Пак Чжин Ена сразу же после массового восстания крестьян в Танчхоне. Когда связной сообщил мне об этом, одно время мне было трудно держать себя в руках. Прежде всего мне казалось, что я совершил тягчайшее преступление перед отцом как сын, и я не мог поднять головы.

Эти товарищи были бойцами Армии независимости, которых больше всех любил мой отец. Они первыми совершили переход от националистического движения к коммунистическому.

Трагическая гибель Ли Чжэ У, Кон Ена и Пак Чжин Ена вызвала невыносимо острую боль у меня в сердце. Не только потому, что потеряна одна сильная оперативная группа, призванная реализовать решения Калуньского совещания внутри Кореи, но и потому, что не стало борцов, которые встали в авангарде борьбы за переход от националистического движения к коммунистическому, поддержав волю моего отца.

На похоронах моего отца Кон Ен и Пак Чжин Ен несли похоронные носилки в первом ряду. Они предлагали моей матери не надевать на меня траурную одежду, говоря, что они сами оденутся в траур вместо меня. Наверное, они думали, что я, четырнадцатилетний, буду выглядеть слишком печальным, когда облекусь в траур. С той поры оба они три года ходили в траурной одежде и носили траурный головной убор.

В то время учебные курсы Армии независимости находились в Ваньлихэ, расположенном недалеко от Фусуна. Кон Ен раз или два в неделю посещал наш дом с дровами на заплечных носилках чигэ и здоровался с моей матерью. Его жена тоже часто бывала в нашем доме, захватив для нас молодые побеги аралии, бедренец и другие съедобные травы. Порой Кон Ен приходил, взвалив на плечи мешок с зерном. Такая искренняя помощь его была немалым подспорьем в хозяйстве нашей семьи.

Мать относилась к нему и его жене так сердечно, как будто они ей родные младший брат и сестра. Иногда она, словно родная старшая сестра, строго вразумляла их, указывая на какие-то их недостатки, когда их замечала.

Когда Кон Ен ушел в Маньчжурию для участия в движении за независимость, его жена жила одна в Пектоне. И в каком-то году она пришла в Фусун к мужу. Кон Ен, увидев на ее лице шрам от ожога, который она получила на кухне, приготовляя суп с клецками, и, недовольный, заявил, что не будет жить дальше с ней.

Моя мать рассердилась и отчитала его за это.

— В своем ли ты уме? Это же такое непростительное безобразие, что ты не хочешь жить с женой. Ведь она пришла к тебе как к мужу, преодолев столь далекий путь. Ее за это надо приветствовать от всей души, а не отвергать.

Кон Ен всегда искренне относился к моей матери и слушался ее во всем. И в тот день он поклонился ей и попросил прощения за свой проступок…

О деятельности вооруженной группы дяди Хен Гвона, проникшей внутрь страны, я узнал впервые через газету. Не помню точно, это было в Харбине или в каком-то другом месте. Однажды товарищи, глубоко взволнованные, принесли мне газету. В ней была помещена заметка, в которой сообщалось, что в Пхунсане появилась вооруженная группа из четырех человек и, застрелив старшего полицейского, исчезла в сторону перевала Хучхи, захватив автомобиль, приехавший из Пукчхона. Товарищ, который показал мне газету, сказал: ему приятно, что внутри страны раздался возбудивший всех ружейный выстрел. Но я из-за этого выстрела не мог успокоиться. Почему стреляли в Пхунсане, сразу же после вступления в Корею?

Тут я и вспомнил про горячий характер дяди. И мне подумалось, что он с таким-то пылким характером выстрелил, не в состоянии сдержаться.

Он с детства отличался мужеством и неотступностью от дела, за которое взялся.

Когда думаю о нем, вспоминаю прежде всего эпизод с миской кашицы из грубого зерна. Это было, когда я жил в Мангендэ. Тогда ему было лет одиннадцать или двенадцать. В те годы в нашей семье питались по вечерам гаоляновой кашицей. Гаолян с кожурой перетирали жерновами и варили из него похлебку. Просто трудно было глотать эту пищу, так она жгла горло, эта кожура гаоляна. А о вкусе этой похлебки нечего было и говорить. Мне тоже было противно даже глядеть на такую кашицу из столь грубого зерна.

Однажды дядя Хен Гвон, сидя за обеденным столом, ударил лбом миску с горячей похлебкой, которую подала бабушка. И ударил он так сильно, что миска полетела и упала на земляной пол, а на лбу у него появилась рана и потекла кровь. Он, еще не разумевший ничего в жизни, так выместил свою обиду на крайнюю нужду, и на чем — на миске с похлебкой из грубого зерна.

— Ты, чай, так не станешь достойным человеком, коли привередничаешь за столом, — выговорила бабушка ему свой тяжкий упрек и, отвернувшись, вытирала слезы — слезы горя, а не обиды.

Образумившись с возрастом, дядя Хен Гвон стал нервничать по поводу шрама на лбу. Когда он жил в нашем доме в Китае, он ходил, закрывая этот шрам волосами, выкинутыми на лоб.

Дядя Хен Гвон приехал в Китай, когда мы жили в Линьцзяне. Отец вызвал его к себе, чтобы дать ему возможность продолжать образование. Поскольку отец был педагогом, дядя мог бы проходить курс средней школы заочно, живя в нашем доме. Отец намеревался вырастить из него революционера.

При жизни моего отца дядя Хен Гвон рос в сравнительно здоровом духе под его влиянием и контролем. Однако после смерти отца он не мог держать себя в руках и начал вести себя своевольно. По-видимому, к нему вернулся снова характер детства, когда он ударил лбом миску с похлебкой. Он ошеломил нас своим поведением. Ему теперь даже не сиделось дома, он часто ходил в Линьцзян, Шэньян, Далянь и во многие другие места.

Люди, знающие кое-что о нашей семье, поговаривали, что он так бродит по белу свету потому, что ему не нравится невеста, с которой его помолвили родители, когда он побывал в родном краю. Конечно, это тоже могло быть причиной. Но все же главная причина того, что он стал таким неспокойным, были отчаяние и печаль из-за смерти моего отца.

Когда я вернулся домой, бросив учебу в училище «Хвасоньисук», он по-прежнему не мог собраться с духом и продолжал жить беспокойной жизнью, словно пьяный. Тогда наша семья сводила концы с концами за счет скудных доходов матери от стирки белья и шитья по найму. Видя такое тяжелое положение, и Ли Гван Рин пришла, взяв с собой немного денег и зерна, и помогала матери в ее работе. Собственно, дядя должен был играть роль хозяина дома вместо моего покойного отца. Нельзя сказать, что дома не было дела, чем он мог бы заняться. Тогда у нас еще была аптека, оставленная отцом. Правда, там было не так много лекарств. Но если содержать аптеку как следует, она стала бы известным подспорьем в семейной жизни. Однако дядя не обращал на нее никакого внимания.

Откровенно говоря, я тогда обиделся на такой поступок дяди. И вот однажды дома я написал в его адрес длинное письмо. Это был период моего ученичества в средней школе, когда, как говорится, чувство справедливости в человеке сильно как никогда. И я не мог терпеть какого бы то ни было несправедливого акта, даже если его совершил и старший. Я ушел в Гирин, оставив письмо под подушкой дяди.

Тогда мать была очень недовольна тем, что я критиковал дядю в своем письме.

— Сейчас, конечно, твой дядя не привязался ни к чему, витает в облаках, но когда-нибудь и он войдет в нормальное русло. Безусловно, он не забудет о своих корнях. Пусть он скитается по миру, как ему хочется. Он вернется, когда это ему надоест. Так что не надо критиковать его подобным методом. Виданное ли это дело, чтобы племянник критиковал своего дядю?..

Мать уговаривала меня такими словами. Это был поистине присущий ей образ мыслей. Но все-таки свое письмо я оставил.

Спустя год я возвратился домой в Фусун на каникулы из Юйвэньской средней школы в Гирине. К моему удивлению, дядя Хен Гвон стал жить стабильной жизнью. Оказалось, предсказание матери было оправдано. Дядя не сказал ни слова об оставленном мною письме, но я понял, что оно оказало на него немалое воздействие. А зимой он вступил в Пэксанский союз молодежи.

После нашего ухода из Фусуна дядя глубоко погрузился в работу по расширению Пэксанского союза молодежи. В следующем году он вступил в комсомол по рекомендации товарищей. Так он вступил в революционные ряды и с 1928 года, получая поручения комсомола, руководил работой Пэксанского союза молодежи в районах Фусуна, Чанбая, Линьцзяна и Аньту…

Соседи, прочитав газету, шумели, что произошло чрезвычайное происшествие: в Пхунсане застрелен японский старший полицейский. И семье в родном краю Мангендэ стало известно, что арестован дядя Хен Гвон.

Узнав об этом, мой дед говорил:

— На сей раз застрелил японца младший сын. Он следовал примеру своего старшего брата. Будь что будет, а он действует похвально.

Только спустя некоторое время я получил подробные сведения о деятельности оперативной группы в Пхунсане, направленной внутрь страны.

Члены группы переправились через реку Амнок и направлялись в сторону Танчхона. 14 августа 1930 года группа остановилась на привал в голубиковой плантации в Хвансувоне близ села Пхабар уезда Пхунсан. Тут они попались на глаза злостного старшего полицейского «Опаси» (настоящее имя — Мацуяма), проезжавшего мимо на велосипеде. Этот палач появился в районе Пхунсана в 1919 году и сковал корейцев по рукам и ногам. Поэтому местные жители и дали ему прозвище «Опаси» (оса — ред.). Они питали к нему жгучую ненависть.

Когда члены группы шли дорогой перед полицейским участком, «Опаси» вызвал их к себе. Едва дядя Хен Гвон вошел в участок, как тут же расправился с палачом, потом произнес откровенно антияпонскую речь перед жителями. Его слушали десятки местных жителей. Как подтверждено, тогда в селе Пхабар слушал речь дяди Хен Гвона также бывший военный корреспондент Народной Армии Ли Ин Мо, широко известный миру как узник, который сидел долгое время в тюрьме в Южной Корее, отказавшись от отступничества.

Несмотря на преследование врага, группа пыталась проник местности, где вспыхнуло пламя крестьянского восстания.

В то время мы придавали большое значение крестьянскому восстанию в Танчхоне. В местах, охваченных пламенем восстания, непременно были руководители массового движения и крупный организованный отряд революционных масс, пробужденных и мобилизованных в идейно-политическом отношении. Враги лезли из кожи вон в попытках отыскать организаторов восстания в данных районах. А мы старались найти среди восставших масс таких активистов, как О Чжун Хва из Ванцина, Ким Чжун из Лунцзина, Чон Чжан Вон из Онсона. Установив связь с этими активистами и оказывая на них положительное воздействие, можно было заложить почву для подъема революционной борьбы в стране. Если расширять сферу влияния на район Танчхона, можно было выступать через него в сторону Сончжина, Кильчжу и Чхончжина, а дальше в Пхеньян через Хамхын, Хыннам и Вонсан.

Вот почему мы дали оперативной группе дяди Хен Гвона, направляемой внутрь страны, задание найти организаторов восстания танчхонских крестьян.

Члены вооруженной группы, которые ушли из села Пхабар после ружейного выстрела, задержали у ущелья Поньо автомашину, на которой ехал старший полицай по делам угрозыска Пхунсанского полицейского участка, и, разоружив его, выступили с антияпонской агитацией перед пассажирами. Потом двинулись в село Мунан уезда Ривон и проводили политическую работу в ущельях Пэдок, Тэпави и других местах среди рабочих, выжигающих древесный уголь. Невзирая на трудные условия, они развернули везде активную работу.

Затем вооруженная группа выдвинулась в сторону Пукчхона. Там она разделилась еще на две мелкие группы. Дядя Хен Гвон и Чон Ун состояли в первой группе, а Чвэ Хё Ир и Пак Чха Сок — во второй. Они договорились встретиться в уездном центре Хонвон и двинулись в разных направлениях.

В начале сентября дядя Хен Гвон вместе с Чон Уном совершили налет на буддийский храм Кванчжэ на горе Тэдок уезда Пукчхон, где остановился вражеский поисковый отряд. Затем они двинулись в сторону Хонвона и Кенпхо и, столкнувшись с врагом около утеса Чольбу, застрелили начальника Чончжинского полицейского участка.

В тот же день дядя вошел в уездный центр Хонвон и посетил дом Чвэ Чжин Ёна, где члены группы договорились встретиться.

Чвэ Чжин Ён был причастен к Армии независимости, и его хорошо знали не только дядя Хен Гвон, но и я. В Фусуне он работал управляющим делами Аньсунской хозяйственно-интендантской службы, часто бывал в нашем доме. Будучи раньше в Корее начальником волостной управы, он похитил казенные деньги, был разоблачен, и жители плевали на него. Тогда он убежал на Северо-Восток Китая и примкнул к группировке Чоньибу. Когда-то он жил в нашем доме несколько месяцев, питаясь приготовленной моей матерью пищей. Когда ожидалось вторжение японских империалистов в Маньчжурию, он ушел из Фусуна, говоря, что он уже стар и ему трудно обслуживать Армию независимости. Он сказал, что хочет приобрести небольшой фруктовый сад и спокойно дожить остаток жизни, и возвратился в Хонвон. А там сразу же стал тайным агентом японских оккупантов.

Конечно, дядя Хен Гвон не знал этого факта. Чвэ Чжин Ён сказал дяде, что очень строг надзор врага, и спрятал его в укромное местечко во дворе, а сам прибежал в полицейский участок и донес, что в его доме находится вооруженная группа из Маньчжурии.

Когда дядю увезли в полицейский участок, там уже оказался и Чвэ Хё Ир. Разумеется, Чвэ Чжин Ён донес и на него. Только тогда дядя понял, что Чвэ Чжин Ён — японский пес. Измена его была совершенно неожиданной и невероятной. Когда-то этот человек то и дело твердил: «До гроба я не забуду вашу заботу, мать Сон Чжу. Вы каждый день кормили меня трижды обильной пищей даже и с рюмочкой вина в течение нескольких месяцев». И кто бы мог подумать, что этот самый Чвэ Чжин Ён скатится на грязный путь предательства?! Сначала я не верил ушам своим, когда говорили, что он донес на моего дядю.

И вот с той поры и до сих пор я говорю, что неплохо доверять людям, но нельзя относиться к ним с иллюзией. Всякая иллюзия антинаучна, и даже человек с необыкновенной проницательностью может допустить непоправимую ошибку, когда он обольстится иллюзиями.

Тогда из кольца окружения врага вырвался только один Чон Ун. Дядя вовлек его в группу в качестве проводника, готовясь к отъезду в Корею. Он был уроженцем Ривона и хорошо знал рельеф восточного побережья. Но позже он тоже был арестован в Чхунчхоне по доносу провокатора.

Арестованный дядя Хен Гвон некоторое время сидел за решеткой в Хонвонском полицейском участке, потом был перевезен в Хамхынскую тюрьму, где опять подвергся средневековым пыткам.

Весть о его выступлении на Хамхынском местном суде дошла и до нас через уста многих людей. На процессе дядя Гвон сурово осуждал преступления японских империалистов и во весь голос заявлял, что против вооруженных бандитов нужно воевать с оружием в руках.

Откуда у него взялась такая сила столь достойно вести себя на суде? Думаю, что она исходила из революционного убеждения и преданности делу революции. Если бы он боялся чего-то больше смерти, так это была бы измена тому убеждению, которое делает человека справедливым и мужественным и превращает его в самое достойное в мире существо.

Чвэ Хё Ир был приговорен к смертной казни, мой дядя — к 15-летнему заключению. На процессе дядя и его соратники громко пели революционную песню. После песни скандировали лозунги.

С целью продлить срок борьбы на суде члены группы подали апелляцию в Сеульский вышестоящий суд.

Японские империалисты, потерпевшие фиаско на Хамхынском суде, устроили в Сеуле закрытый процесс без публики и подтвердили решение Хамхынского местного суда.

Приговор к смертной казни через повешение, вынесенный Чвэ Хё Иру, был приведен в исполнение вскоре после суда. На виселицу он поднимался, исполненный большого достоинства, оставив людям завет — бороться неотступно и смело.

Дядя Хен Гвон был заточен в Мапхоскую тюрьму в Сеуле, где находились, главным образом, узники, приговоренные более чем к десяти годам. Он не прекращал борьбы и в тюрьме. В то время палачи пытались принудить к ренегатству «политзаключенных», уже долго находящихся под арестом. Мой дядя обратился к многочисленным узникам с пламенной речью против измены убеждениям, что тронуло струны их сердец. Он встал во главе борьбы за улучшение жизненных условий заключенных, смело идя, как говорится, в огонь и в воду. Думаю, что об этом было уже широко сообщено.

Форсируя военные приготовления, враг заставил узников делать ящики для боеприпасов. И они были вынуждены заняться страшным каторжным трудом, питаясь по 7-й категории.

Возмущенный до предела дядя Хен Гвон по случаю годовщины Октябрьской революции организовал забастовку узников, работавших на заводе при тюрьме, против губительного каторжного труда, навязываемого палачами. В стачке приняли участие многие заключенные.

Палачи бросили дядю в темную одиночную камеру, чтобы он не мог воздействовать на узников. Не ограничиваясь и этим, они заковали в кандалы его руки и ноги. Когда он хоть малость шевелился, железные кольца врезались в плоть, вызывая ужасную боль. В день ему давали только раз ком вареных соевых бобов величиною с детский кулачок.

Но даже и в таком неимоверно тяжелом положении дядя продолжал борьбу, и тюремщики вопили, что Ким Хен Гвон превращает Мапхоскую тюрьму в красную.

Однажды Пак Чха Сок, работая на заводе при тюрьме, услышал, что мы ведем активную вооруженную борьбу в различных районах Маньчжурии, и сообщил эту весть дяде Хен Гвону. Выслушав Пак Чха Сока, дядя впервые в тюрьме проливал слезы и, взяв его руки в свои, сказал дрогнувшим голосом:

— Кажется, я не продержусь долго. Прошу вас бороться до конца, оставшись в живых. Выйдете из тюрьмы, отбыв срок, посетите непременно мою мать в Мангендэ и скажите ей обо мне… А встретитесь с Сон Чжу, передайте ему весть обо мне и скажите, что я не сдался и воевал до последней минуты своей жизни. Это моя последняя просьба…

Дядя, крайне изможденный, слег окончательно. Когда он оказался на грани смерти, администрация тюрьмы сообщила в Мангендэ, что можно приехать на свидание.

Тогда дядя Хен Рок, взяв у людей 40 вон в долг, вместе с родственником Бон Чжу поехал в Сеул и увиделся там со своим младшим братом в последний раз.

— Когда мы прибыли в тюрьму, тюремщик привел нас в камеру, где находятся больные. Другие узники сидели, но только один наш Хен Гвон, став калекой и дыша на ладан, лежал, как скелет. Ох, какое страшное горе я испытал тогда… Увидя меня, он не мог даже вымолвить ни единого слова и только шевелил губами. Его вид был таким ужасающим, что мне чудилось, что это не мой младший брат. Но все же он с улыбкой сказал: «Братец, ухожу я, не добившись цели, но японцы погибнут непременно». И я подумал, что это и есть мой настоящий брат Хен Гвон, — рассказывал мне дядя Хен Рок, когда я вернулся с триумфом на Родину и посетил родной дом.

Слушая его воспоминания, я проливал слезы, думая о дяде Хен Гвоне. И я раскаялся, что написал когда-то то злополучное письмо, в котором критиковал его.

Дядя Хен Рок, который даже потерял сознание, увидев ужасный вид своего младшего брата, требовал от тюремщиков:

— Дайте мне взять с собой моего младшего брата Хен Гвона и лечить его дома.

— Нельзя так. Твой брат должен жить и умереть здесь, подохнуть за решеткой. Нельзя увезти его домой, — ворчал один тюремщик.

— Тогда я буду сидеть в тюрьме вместо младшего брата. Пусть он снова придет сюда, когда вылечится дома.

— Эх ты, болван. В каком законе написано, что можно отбыть тюремное заключение вместо другого?

— Закон-то делаете вы сами. Всякое вам дозволено. Разрешите, пожалуйста, сделать так.

— Тварь, чего ты мелешь чушь? Оказывается, и ты, старший, тоже негодяй, как и младший брат. Весь ваш род такой. Вон отсюда!

Палач так кричал и выгнал дядю из камеры.

Дядя Хен Рок, подумав, дал тюремщику 16 вон, сказав: «Прошу вас позаботиться о нашем Хен Гвоне», и вернулся в Мангендэ. Он знал, что палачи не изменят своего отношения к умирающему, получив столько деньжонок, но он отдал им все, что у него было.

Возвратившись домой, дядя Хен Рок целый месяц не мог заснуть, не смыкая глаз и ночами. Едва он закрывал глаза, в памяти всплывал облик младшего брата.

Спустя три месяца дядя Хен Гвон умер в тюрьме. Это было в начале 1936 года. Тогда я, завершив второй поход в Северную Маньчжурию, направлялся вместе с отрядом в район Наньхутоу. Дяде Хен Гвону шел тогда 31-й год.

Умерли и отец и мать, ушли также младший брат и дядя. Не стало всех моих родных, которые сделали все от них зависящее во имя революции. Узнав тогда в горах, что погиб дядя, я дал себе клятву: останусь в живых, во что бы то ни стало отомщу врагу за дядю, лежащего с неприкаянной душой в сырой земле родной страны, с обидой за порабощенную страну, и добьюсь непременно независимости Отечества!

Уже упомянуто выше, что наша семья получила сообщение о смерти дяди, но не смогла поехать за его телом, ибо не было Денег на дорогу, и он похоронен на кладбище Мапхоской тюрьмы.

Дядя Хен Гвон, закрывая глаза в последний раз, сказал заключенным то, что он до тех пор держал в тайне:

— Ким Ир Сен мой племянник. Сейчас он в Маньчжурии громит японцев, ведя за собой крупный революционный отряд. Не за горами день, когда этот отряд вступит в свою страну. Боритесь с оружием в руках, чтобы встретить его. Только силой оружия можно изгнать японцев и освободить Родину!

Каждый раз, когда я думаю о дяде Хен Гвоне, рисую перед глазами многих соратников, отдавших без колебаний свою молодость делу революции, делу реализации решений Калуньского совещания.

У дяди Хен Гвона была дочка по имени Ен Сир. После освобождения страны она училась в Революционном училище в Мангендэ. Я старался воспитывать ее как следует, чтобы она продолжала осуществлять волю своего отца. Но и эта единственная его дочка погибла от бомбардировки во время войны.

Поистине велики и благородны заслуги бойцов Корейской революционной армии, которые прокладывали своей кровью тернистый путь нашей революции.

На основе опыта их героической борьбы и ее уроков, ценой пролитой ими священной крови явилась на свет Корейская Народно-революционная армия как постоянные революционные вооруженные силы нашей страны.

 

6. Поэт-революционер Ким Хек

Революция начинается с приобретения товарищей.

Состояние для капиталиста — это деньги, а для революционера — человек. Если капиталист воздвигает пирамиду своей наживы, видя ее источник в деньгах, то революционер перестраивает и преобразовывает общество силами товарищей.

В молодые годы вокруг меня было много товарищей. Среди них были и друзья, связанные чувствами человечности, и товарищи, с которыми меня связывала общая борьба. Каждый товарищ был так дорог, незаменим ничем, даже ни горою золота.

Одним из таких товарищей был Ким Хек, которого называют представители нашего подрастающего поколения поэтом-революционером. В мои молодые годы он произвел на меня неизгладимое впечатление, и поныне, когда прошло уже более полувека с тех пор, как он умер, забыть его невозможно.

Впервые я встретился с ним летом 1927 года.

В тот день после окончания урока иероглифа я вышел из класса и разговаривал в коридоре с преподавателем Шан Юэ. Ко мне подбежал Квон Тхэ Сок и сообщил: «К тебе гость, совсем незнакомый, стоит у ворот вместе с очкариком Чха Гван Су».

Действительно, у ворот стоял незнакомый юноша с красивым лицом, как у девушки, с чемоданом в руке, и ждал меня вместе с Чха Гван Су. Это был Ким Хек, о котором хвастливо рассказывал мне Чха Гван Су, называя его при каждом слове талантливым юношей. Не успел Чха Гван Су представить мне его, как он протянул мне руку и непринужденно пожал мою.

— Меня зовут Ким Хеком.

И я пожал ему руку и тоже представился.

Я питал к нему особое чувство близости не только потому, что Чха Гван Су «рекламировал» его мне до боли в ушах, но и потому, что лицом Ким Хек очень походил на Ким Вон У.

— Будь добр, подожди меня до окончания уроков. Иди вместе с Ким Хеком в общежитие и подожди там меня с часик. Другой урок я пропустил бы, а жаль, это урок литературы, преподает учитель Шан Юэ.

С такой просьбой обратился я к Чха Гван Су, попросив прощения у Ким Хека за такую неучтивость.

— Э-хе-хе! Как начнет учитель Шан Юэ урок литературы, так все теряют голову. Сон Чжу, и ты, видать, вздумал стать литератором, как Ким Хек? — пошутил Чха Гван Су, поправляя очки на носу.

— А почему же и Сон Чжу не стать литератором? Между прочим, надо знать и литературу, чтобы делать революцию. Как ты думаешь, Ким Хек, не так ли?

На такие мои слова Ким Хек радостно всплеснул руками.

— Да, здесь в Гирине можно услышать приятные на слух слова. Без литературы не может быть речи и о революции. Сама революция есть объект литературы, ее ядро. Если учитель по литературе такой популярный, и мне хочется повидаться с ним.

— Вот потом я и представлю его тебе!

Пообещав это, я ушел в класс.

По окончании урока выхожу и вижу — оба они так и ждут меня у ворот. Между ними шел спор: то-то есть капитал постоянный, а это — переменный.

Их слова дышали страстью, которая передалась и мне. Вспоминая щедрую похвалу Чха Гван Су, что Ким Хек — врожденный энтузиаст, я был рад в душе, что приобрел еще одного хорошего товарища.

— Я же просил вас ждать меня в общежитии, а вы так и стоите здесь.

Ким Хек, прищурив один глаз, смотрел на небо, откуда сыпались золотые солнечные лучи.

— Какой интерес в такой прекрасный день сидеть дома, как таракан! Если на то пошло, давайте лучше целый денек побродим по улицам Гирина и поговорим!

— Говорят, и зрелища хороши на сытый желудок. Давайте пообедаем, а потом пойдем на гору Бэйшань или в Цзяннаньский парк. Ким Хек ведь приехал к нам из далекого Шанхая, и если не угостить гостя хоть разок, это же прием слишком неприличный.

— Как рад встретить тебя, Сон Чжу! В Гирине, и не евши целый день, чувствую себя сытым.

Таким вот полным страсти был характер Ким Хека, и слова его были живыми и энергичными.

К несчастью, у меня с собой не было денег. И я повел их в гостиницу «Саньфон», где могли нас радушно принять и без денег. Хозяева гостиницы были очень добрые, у них продавали вкусное куксу. Я попросил мамашу гостиницы войти в наше положение, и она принесла нам шесть мисок куксу, чтобы каждому пришлось по две.

Ким Хек провел у нас в общежитии целые три ночи за жаркими разговорами, а на четвертый день он уехал в Синьаньтунь к Чха Гван Су, чтобы ознакомиться с положением дел в Гирине и его окрестностях.

С первой же встречи я убедился, что он действительно пламенный энтузиаст. Если Чха Гван Су веселый и беспокойный то Ким Хек — огонь. В обычное время он тихий, прилично ведущий себя, как женщина, что ли, а как вспыхнет, так весь дышит огнем и жаром, как кипящий котел. Он, как и Чха Гван Су, был удачливым скитальцем, который, проходя огонь и воду, колесил по трем странам Востока, но из таких скитальцев он, видать, был человек чистой души. Из разговоров было видно, что у него широк кругозор и высок теоретический уровень. Он был большой знаток литературы и искусства.

Мы не раз обменивались мнениями о назначении литературы и искусства. Всякий раз он утверждал, что литература и искусство должны быть одой о человеке. Позже, несколько дней находясь под влиянием «гиринского веяния», он развил свои взгляды и заявил, что литература и искусство должны стать гимном революции. Воззрение на литературу у него было весьма прогрессивное. Учитывая такие его положительные черты, мы давали ему больше всего задания, связанные с культурно-просветительной работой среди масс. Именно поэтому ему часто приходилось руководить работой художественной агитбригады.

Он писал отличные стихи, и его наши товарищи называли «Эженом Потье». Были товарищи, которые называли его «Гейне». Ким Хек ценил Гейне и Потье выше других поэтов. А из поэтов нашей страны он больше всего любил Ли Сан Хва.

К любимым им относились в основном стихи революционные, возвышенные, но, как ни странно, из прозы он любил произведения Ра До Хяна, пронизанные эмоциональным колоритом, больше, чем произведения Чвэ Со Хэ, отличающиеся высоким пафосом.

Такой вкус Ким Хека заставлял нас задуматься: как чудно устроено все сущее во вселенной! Сколько в нашей жизни встречается таких случаев, когда гармонически сливаются совершенно противоречивые вещи! Чха Гван Су аллегорически изображал такие явления как «слияние катода и анода». Если взять, к примеру, Ким Хека, говорил он, гармоническое слияние катода и анода приводило его к своеобразной литературной индивидуальности.

Ведя трудную, сложную революционную работу, Ким Хек в то же время, улучив момент, писал много замечательных стихов. Гиринские ученицы, состоявшие в нашей революционной организации, охотно выучивали его стихи, записав их в свои блокноты.

Ким Хек сочинял стихи не так, как другие, которые перечеркивали написанное на бумаге и начинали писать все заново, а он все от строки до строки обрабатывал в уме, а когда считал ненужной дальнейшую обработку, тогда, ударив кулаком по столу, брался за перо — и пошла потеха.

Зная, что при каждом ударе по столу зарождаются у него новые стихи, мы с радостью восклицали: «Ким Хек отложил еще одно яйцо!» Завершение им работы над рукописью было для нас всеобщим событием.

У Ким Хека была любимая девушка-красавица, комсомолка по имени Сын Со Ок, стройная, с миловидным лицом. Она была такая дерзкая и сильная духом, ради справедливости готовая подняться и на эшафот. Она очень добросовестно исполняла поручения комсомольской организации.

Осенью того года, когда вспыхнула массовая борьба против прокладки железной дороги Гирин — Хвэрен, мне довелось услышать ее агитационную речь. Она умела говорить очень красиво, словом, агитатор что надо. Она — одна из тех учениц, которые, переписав в свой блокнот стихи Ким Хека, читали их с самым большим увлечением. Она хорошо декламировала стихи, хорошо пела, хорошо говорила, круглый год ходила в белой кофточке, в черной юбке, и среди гиринской молодежи почти не было человека, кто бы не знал ее.

Ким Хек, всегда воспринимавший жизнь близко к сердцу и воплощавший ее в стихах, любил свою девушку страстно и пламенно. Молодые коммунисты, делая революцию, любили друг друга. Иные говорят, будто у коммунистов нет ни человечности, ни жизни, ни любви человеческой, но это они говорят, совершенно не зная, кого представляют собой коммунисты. Многие из нас, делая революцию, любили друг друга, обзаводились и семьей под градом пуль.

Каждый раз в дни каникул мы отправляли Ким Хека и Сын Со Ок в Гуюйшу с заданиями вести работу с массами. В Гуюйшу был ее дом.

В свободное время они часто встречались и выходили на берег реки Итунхэ, заросший ивовыми кустарниками, они то гуляли тут, то удили рыбу. Когда Ким Хек удил рыбу, сидевшая рядом с ним Сын Со Ок снимала рыбу с крючка, насаживала на крючок новую наживку. Их любовь с каждым днем углублялась в ходе революционной работы, оставляя следы на живописной сопке Бэйшань, на берегах рек Сунгари и Итунхэ.

Но почему-то ее отец Сын Чхун Хак относился к их любви недоброжелательно.

Сын Чхун Хак был основателем и директором Чхансинской школы, которую можно называть предшественницей Самгванской. Несколько лет он колесил по районам Приморья, учился там, предвкушал и цивилизацию, поэтому к тому времени считали его двольно образованным человеком. Когда мы в Гуюйшу переименовали Чхансинскую школу в Самгванскую, перестроили созданные националистами массовые организации в организации коммунистические, революционные, он раньше других с пониманием относился к нашему делу, оказывал нам активную помощь.

Именно вот такая персона относилась к их любви холодно, и Ким Хек, хотя он и настоящий мужчина, не на шутку растерялся.

А мать ее считала Ким Хека солидным женихом, поэтому она и закрывала глаза на дружбу своей дочери с ним, и перед мужем то и дело покровительствовала ему. Впоследствии Сын Чхун Хак долго и тщательно изучал Ким Хека и, в конце концов убедившись, что Ким Хек революционер до мозга костей, пошел навстречу желаниям свей дочери. В день, когда отец разрешил их бракосочетание, Ким Хек и Сын Со Ок сфотографировались. К тому времени у нее дома был и фотоаппарат.

Когда она встретила весть о смерти Ким Хека, доведенная до крайнего отчаяния, готова была броситься в реку Итунхэ. Наши товарищи приволокли ее с берега и успокоили с величайшим трудом.

И впоследствии она добросовестно участвовала в революционной деятельности. А когда умерла жена Чвэ Иль Чхона, автора «Краткого очерка истории корейского революционного движения за рубежом», она вышла замуж за него. Идеал ее был таков: пусть придется хоть мачехой нянчить чужих детей, но хочется делить одну судьбу с таким революционером, как Ким Хек.

Пламенный характер Ким Хека всегда выражался преданностью в революционной практике. Он был революционер, которого отличала высокая ответственность и преданность делу. Он был на 5 лет старше меня, учился в Японии, но не подавал и вида такого, всегда добросовестно выполнял задания, которые давали ему мы. Поэтому я относился к нему с особым вниманием и любовью.

Начиная с лета 1928 года, Ким Хек вместе с Чха Гван Су работал в районе уезда Люхэ. К этому времени под их руководством были созданы в Тонсонской школе в Гушаньцзы Общество по изучению общественных наук (специальная группа) и организация АСМ.

Тогда Ким Хек читал лекции по истории эволюции человека, политической географии мира, по литературе и музыке. Среди учащейся молодежи в Гушаньцзы он пользовался широкой популярностью.

Когда я, отбыв срок тюремного пребывания, держал путь в Восточную Маньчжурию, Ким Хек, перебираясь из Гуюйшу в Гирин, выполнял данные ему организацией задания. Направляясь в Дуньхуа, я написал ему письмо с дополнительным заданием руководить революционными организациями в Цзяндуне, Гирине, Синьаньтуне и в то же время вести подготовку к выпуску нового печатного издания.

Спустя немного времени, закончив работу в Дуньхуа и возвращаясь в Калунь, я зашел к Ким Хеку и увидел: он аккуратно выполнял данные нами задания. Я рассказал ему о том, что я задумал в тюрьме и что следует делать в Калуне. Взволнованный, он тут же изъявил желание вместе со мной пойти в Калунь. Я предложил ему прийти потом, после выполнения взятых заданий. Это его очень огорчило, но он послушался меня, остался в Синьаньтуне и ускорил подготовку к выпуску нового печатного издания. А уж после этого он приехал в Калунь.

После Калуньского совещания мы вели активную подготовку к выпуску нового печатного издания. Новая революционная линия стала злобою дня, появилась на свет первая партийная организация, призванная организовать и мобилизовать массы на претворение в жизнь этой линии. В этих условиях выпуск печатного издания, призванного сыграть роль ее идейного представителя, выдвигался актуальной задачей, разрешение которой не терпело ни малейшего отлагательства.

Ким Хек хорошо понял такие обстоятельства. Он и в Калуне проводил ночи за заметками для печатного издания, названного по его предложению «Большевиком».

Мы решили издавать «Большевик» в виде журнала, затем, прочно вооружая массы революционными идеями и ведя достаточную материальную подготовку, постепенно перейти к выпуску газеты большого формата и увеличить ее тираж. 10 июля 1930 года вышел в свет его первый номер.

Этот журнал разносили в организации комсомола и АСМ и в другие антияпонские революционные организации, в группы КРА, доставляли и в контролируемые нами школы, чтобы его использовали в качестве учебника. В этом журнале была помещена и статья, посвященная моему докладу на Калуньском совещании. «Большевик» играл действительно большую роль в освещении и пропаганде курса, принятого на совещании в Калуне. Некоторое время он выходил в форме ежемесячного журнала, а позже превратился в еженедельную газету, идя навстречу развивающейся ситуации и запросам читателей.

Ким Хек, будучи первым редактором «Большевика», проводил все ночи напролет за статьями до тех пор, пока не покинул Калунь. Он, такой пламенный, как огонь, энтузиаст, почти не знал отдыха.

После этого он уехал в Харбин, возглавив там одну из групп КРА. Его направили в Харбин в начале августа 1930 года. Он Работал, главным образом, в Гирине, Чанчуне, Люхэ, Синцзине, Хуайдэ, Итуне, и потому Харбин для него был краем незнакомым. И я тоже почти не имел представления об этом городе.

Еще с той поры, когда мы были в Гирине, большое внимание уделяли Харбину.

По составу населения этого города большинство составляли рабочие. Чтобы войти в гущу рабочего класса, нужно было смело продвинуться в такие крупные города, как Чанчунь и Харбин, и вырастить шире наши силы. Как показывали борьба против прокладки железной дороги Гирин — Хвэрен и выступления против вероломных антисоветских вылазок гоминьдановской военщины, совершавшей налет на Китайско-Восточную железную дорогу, рабочий класс и учащаяся молодежь Харбина отличались высокой революционностью. Если удачно разветвлять сеть наших организаций в таких районах, можно было объединить большую массу людей в них.

Наше неослабное внимание к Харбину приковало еще одно обстоятельство: там находился пункт связи Коминтерна. В Харбине действовала еще та комсомольская организация при Коминтерне, имевшая связь с комсомольской организацией, созданной мною в Юйвэньской средней школе в Гирине. Чтобы установить связь с Коминтерном, прежде всего надо было проложить путь в этот город и сделать его таким, куда мы могли бы приходить свободно.

Главная цель, которую мы преследовали, отправляя Ким Хека в Харбин, состояла в расширении сети наших революционных организаций в районе Харбина и установлении связи с Коминтерном.

До сих пор помню, как он, будучи не в состоянии скрыть своего волнения, охотно принимал даваемые нами задания.

Тогда Ким Гван Рер (Ким Рер) написал ему письменную рекомендацию для связи с Коминтерном.

Прощаясь, он крепко пожал мне руку и долго не выпустил ее из своей. Любые дела, будь они важные или неважные, если дело касалось нас, он выполнял быстро, с большим азартом, но всегда, когда ему приходилось отправляться в путь с отдельным заданием, он не скрывал свою грусть. Что бы он ни делал, он всегда любил делать это вместе с товарищами. Он больше всего в жизни чурался одиночества.

Однажды я спросил его: «Чего ты так чураешься одиночества? Поэту было бы неплохо часто быть и в одиночестве ради литературного творчества». Тогда он честно признался: «Когда колесил по белу свету с неистребимой обидой в груди, одиночество было для меня неразлучным спутником, но, расставшись с такой жизнью, почему-то хочется избегать его». Он, очень сожалея, продолжал: «Я приехал в Калунь из Цзяндуна, где провел несколько месяцев в одиночестве, но стоит только войти во вкус здесь, работать вместе с друзьями, проводя всю ночь напролет, как придется снова расстаться».

— Ким Хек! — пожимая ему руку, говорил я, будто уговаривая детей. — На пути революции чего только не бывает! Бывает и вот такая разлука. Съездишь в Харбин, пойдем вместе в Восточную Маньчжурию и там поработаем.

Он тоскливо усмехнулся.

— Сон Чжу, о Харбине не беспокойся! Что бы ни случилось, выполню задание организации и вернусь к вам, товарищам, с радостной вестью. Когда пойдешь в Восточную Маньчжурию, не забудь меня вызвать первым.

Это было наше с ним последнее прощание.

Расставшись с ним, и я почувствовал невыразимую пустоту в душе…

Сеть наших организаций впервые начала развиваться в Харбине с конца 1927 года. В ту пору несколько школьников, учившихся в трудных материальных условиях в Гиринской средней школе № 1, убежали в Харбин после большого скандала с реакционно настроенным учителем по истории: тот на уроке надругался над корейской нацией. Среди них были и члены Общества корейских учащихся в Гирине, находившиеся под нашим руководством.

Мы дали им задание создать новые организации в Харбине. Они там создали Общество корейских друзей по учебе и читательский кружок, главным образом, из корейских юношей и девушек, обучающихся в Харбинском училище, Харбинском политехникуме, Харбинском медицинском училище, а осенью 1928 года из актива этих организаций — организацию АСМ в Харбине, а в начале 1930 года — организацию КСМК в Харбине. Каждый раз в дни каникул мы направляли в Харбин Хан Ен Э для руководства работой этих организаций. Когда борьба против прокладки железной дороги Гирин — Хвэрен охватила Маньчжурию, учащаяся молодежь Харбина, откликнувшись на нее, развернула борьбу в крупном масштабе. Это было возможным благодаря тому, что там активно действовали эти организации.

В революционных организациях Харбина было много молодцеватых юношей. И нынешний член Политбюро ЦК ТПК товарищ Со Чхор работал тогда в организации КСМК в Харбине.

Обстановка в Харбине, когда приехала туда группа КРА во главе с Ким Хеком, была чрезвычайно жуткая. Даже таким легальным организациям, как Общество корейских друзей по учебе и читательский кружок, приходилось уйти в подполье. Комсомол и другие нелегальные организации вынуждены были последовательно замаскироваться.

Ким Хек вместе с местными товарищами обсуждали меры по охране организаций и их членов. По его предложению все революционные организации города, разбившись на несколько мелких групп, еще глубже ушли в подполье.

Вместе с членами вооруженной группы Ким Хек, находясь в гуще портовых рабочих, учащейся молодежи и других различных слоев масс, энергично вел работу по доведению до их сознания курса, принятого на Калуньском совещании. С присущим ему организаторским умением и дерзанием он воспитывал молодежь, добивался расширения организаций и в то же время активно вел не только подготовку к созданию низовых партийных организаций, но и работу по приобретению оружия. Избегая жуткой слежки врага, он установил связь и с пунктом связи Коминтерна.

Велика была заслуга Ким Хека в активизации нашей работы в Харбине. Он вел себя, как подобает вожаку, ответственному за один из участков революции, исходил эту местность вдоль и поперек. И однажды в явочном пункте связи на улице Даоли Харбина он вступил в перестрелку с неожиданно налетевшими на него врагами. Решившись покончить с собой, он прыгнул с третьего этажа. Но крепкое телосложение изменило его воле. Попытка покончить с собой не удалась, он был арестован, увезен в тюрьму в Люйшунь. Замученный жестокими пытками и истязаниями, он умер в тюрьме.

В рядах нашей революции Ким Хек, как и Пэк Син Хан, является одним из первых представителей нового поколения, положивших свою жизнь и молодость на алтарь Отечества и нации.

В ту пору, когда каждый товарищ по революции был бесценно дорог, потеря такого талантливого человека, как Ким Хек, была поистине душераздирающей утратой для нашей революции. Встретив весть о его аресте, я несколько дней не мог уснуть. Позже, когда я был в Харбине, удрученный, прохаживал по улице и дебаркадеру, где были запечатлены следы Ким Хека, тихо напевал про себя песню, сложенную им при его жизни.

Ким Хек, как и Чха Гван Су и Пак Хун, исходил далекую чужбину в поисках пути Кореи и сходился с нами. Когда он жил в одной комнате на скудном пансионе во французском сеттльменте в Шанхае, питаясь куском хлеба насущного, и проводил время в тяжелых вздохах, Чха Гван Су писал ему письма о нас: «Не губи свою дорогую жизнь в Шанхае, приезжай в Гирин! Приедешь в Гирин, тут есть и руководитель, есть и теория, есть и движение, чего ты ищешь. Гирин — твой идеал!..» Письма с таким со держанием писал он ему не раз, а трижды, четырежды. И он приехал к нам. После нашего знакомства он, несколько дней осмотрев Гирин, пожал мне руку. «Сон Чжу! — говорил он. — Я брошу здесь якорь! Отныне начинается моя жизнь!»

Чха Гван Су и Ким Хек были закадычными друзьями еще с периода учебы в Токио в Японии.

До сих пор помню, как он в день создания КСМК со слезами на глазах запевал песню-гимн «Интернационал».

В тот день Ким Хек, пожав мне руку, говорил:

— Одно время, когда я был в Шанхае, вместе с китайскими учащимися участвовал в демонстрации. Они шли, выкрикивая антияпонские лозунги, и я, возбужденный, влился в ее ряды. Когда была разогнана демонстрация, пришел домой и ломал голову в одиночестве: что будет дальше? Что надо делать завтра? Я был независимым юношей: не принадлежал ни к какой партии, ни к какой организации. Никто меня не звал на сбор, никто не давал ни распоряжения, ни совета: где и каким образом надо выступать завтра… Участвуя в демонстрации, я думал: как было бы хорошо, если найдется человек, который крикнул бы мне: «Шагай вперед!», когда я упаду духом в рядах демонстрации. Как ободрился бы я, если найдутся организации и руководитель, которые при возвращении домой после демонстрации дали бы мне распоряжение, что надо делать завтра! Как я был бы счастлив, если найдутся товарищи, которые могли бы, обняв меня, плакать, обливаясь слезами и зовя меня: «Ким Хек! Ким Хек!», когда я упаду, сраженный пулей! Тем более, если бы это были корейские товарищи и корейская организация. Когда я шел навстречу дулам ружей, такая мысль тяжелым камнем ложилась мне на душу. Мне посчастливилось в Гирине встретиться с хорошими товарищами, а сегодня я вступил в комсомол. Какое это высокое достоинство и гордость!..

В словах его не было прикрас.

Он часто говорил, что самое большое счастье в его жизни — быть в кругу прекрасных товарищей.

Такие жизненные его переживания и невзгоды заставили его сложить песню «Звезда Кореи» и распространять ее среди революционных организаций.

Я сперва совершенно не знал об этом. Когда я был в Синьаньтуне, там юноши пели эту песню.

Втайне от меня Ким Хек, посоветовавшись с Чха Гван Су и Чвэ Чхан Гором, распространял эту песню в районе Гирина. Тогда я подверг их резкой критике за то, что поют песню, в которой сравнивают меня со звездой.

С того времени, когда распространялась песня «Звезда Кореи», наши товарищи переименовали меня в Хан Бера. Так Делали они, конечно, не учитывая мое мнение, и звали меня «Хан Бер», «Хан Бер». Это имя составлено из иероглифов, означающих единственную звезду «Ир Сен (一星)», то есть «Хан Бер».

А Пен Дэ У и другие влиятельные лица Уцзяцзы, а также Чвэ Иль Чхон и другие молодые коммунисты вместе с моими товарищами предложили именовать меня Ким Ир Сеном (金日成). Таким образом стали звать меня трояко: «Сон Чжу», «Хан Бер» и «Ир Сен».

Ким Сон Чжу — это мое настоящее имя, данное отцом.

А в детстве меня звали Чын Соном. Так звала меня моя прабабушка. Так стала меня звать и вся наша семья.

Я очень дорожил настоящим именем, данным мне отцом, поэтому мне было неприятно, когда называли меня другими именами. Тем более я не допускал, чтобы люди величали меня звездой или солнцем, это мне, молодому человеку, было совсем не к лицу.

Но как бы резко ни осуждал я их, как бы ни отговаривал от их затеи, все было напрасно. Зная, что мне это было неприятно, они охотно пустили в ход имя Ким Ир Сен.

Такое мое имя впервые в официальной печати было опубликовано весной 1931 года, когда я, будучи арестованным военщиной в Гуюйшу, пребывал в тюрьме дней двадцать.

Но до той поры большинство людей, знавших меня, по-прежнему звали меня Сон Чжу. По прежней привычке.

Позже, после того как я начал вооруженную борьбу в Восточной Маньчжурии, среди товарищей меня звали только одним именем — Ким Ир Сен.

Так мои товарищи, давая мне новое имя и слагая песню, выдвигали меня руководителем. Их желание величать меня было действительно искренним.

Хотя я был еще молодым и имел опыт борьбы небольшой, но они так старались величать меня, ибо они извлекли урок из движения предыдущего поколения, когда деятели различных партий и фракций, не имея своего центра единства и сплоченности, выдавали себя каждый за выдающуюся личность и, занимаясь фракционной грызней, обрекали революционное движение на провал; ибо они всем сердцем убедились в той истине, что для возрождения страны двадцатимиллионный народ должен сплотиться, а для единодушного сплочения народа необходим центр руководства, центр единства и сплоченности.

Я так люблю таких товарищей, как Ким Хек, Чха Гван Су, Чвэ Чхан Гор, и не могу забыть о них не потому, что они посвящали мне песню и величали меня руководителем, а потому, что они были пионерами, которые положили начало единству и сплоченности, чего наша нация так страстно желала, но не могла осуществить, — этому подлинному единству и сплоченности, которые стали предметом гордости и чести нашего народа, источником неиссякаемой силы. Эти пионеры ценой своей крови открыли новую историю единства и сплоченности — историю единомыслия руководителя и масс в коммунистическом движении в нашей стране.

В рядах коммунистов нового поколения, начинавших вместе с нами революцию, не было случая, чтобы они из-за теплых местечек посеяли раздоры в рядах, не было и случая, чтобы разногласия привели к подрыву единства и сплоченности, которыми мы дорожили как своей жизнью.

Единство и сплоченность служили краеугольным камнем в наших рядах, различавшим: кто настоящий революционер, а кто лжереволюционер. Вот почему они и в тюремных застенках и на эшафотах ценой своей жизни отстаивали это единство и сплоченность. Они передавали их как бесценное наследие коммунистам последующего поколения.

Именно в этом заключается их первая историческая заслуга. Благородный и прекрасный дух коммунистов нового поколения, которые, выдвинув своего руководителя, объединялись и сплачивались вокруг него, стал великой традицией, вызвавшей к жизни те единство и сплоченность, которые сегодня наша партия называет единомыслием и сплоченностью.

С тех пор, как молодые коммунисты, выдвинув своего руководителя и сплотившись вокруг него единой мыслью и волей, развернули революционную борьбу, национально-освободительная борьба в Корее, положив конец истории прошлого, запятнанной пороками фракционной грызни и хаоса, начала вписывать в нее новую страницу.

Более полувека прошло с тех пор, как Ким Хек ушел от нас. Но и поныне стоит перед моими глазами образ человека, который во имя революции проводил бессонные ночи, голодал, обмораживал себе ноги, пробиваясь сквозь свирепую маньчжурскую вьюгу.

Будь он в живых и рядом с нами, он проделал бы еще многое. Каждый раз, когда революции предстоит пройти через суровые испытания, я вспоминаю о вечно дорогом товарище Ким Хеке, который весь, воспламеняясь огнем любви к Родине, прославлял свою молодость в борьбе, и не в силах сдержать чувство глубокой скорби при мысли о том, что он так слишком рано ушел из жизни.

Желая увековечить образ Ким Хека перед грядущими поколениями, мы поставили его бюст в первом ряду Мемориального кладбища революционеров на горе Тэсон.

Ким Хек не оставил ни одной фотокарточки. Всех соратников того времени уже нет в живых, и неоткуда теперь узнать, увидеть его живое лицо. И создавая его бюст, воздвигая его образ по моим рассказам, наши скульпторы усердно хлопотали над воссозданием его образа.

 

7. Лето 1930 года

Сектанты из фракции Эмэльпха не извлекли урока из неудачи восстания 30 мая. До и после Международного антивоенного дня — 1 августа 1930 года — они вновь подняли безрассудное восстание, главным образом, в районах вдоль железной дороги Гирин — Дуньхуа.

Вследствие этого безрассудного восстания перед нашей революцией встали большие трудности. Перед лицом врага обнаружены даже и те немногие революционные организации, которые ушли глубоко в подполье после восстания 30 мая. Организации, которые мы после моего выхода из тюрьмы привели в порядок с величайшим трудом во многих местах, опять подверглись удару и разрушены. В различных районах Маньчжурии были арестованы и подвергнуты смертной казни многие лучшие руководящие кадры. Враги получили новый подходящий предлог наклеветать на коммунизм и репрессировать коммунистическое движение.

Нечего и говорить, какую большую подмогу оказало это восстание японским империалистам в их политике разжигания национальной розни. Из-за двукратного восстания корейцы лишились доверия китайцев. Позже мы с трудом восстановили это доверие через партизанскую борьбу.

После восстания 1 августа корейцы в Восточной Маньчжурии постепенно сознавали всю опасность левацкого авантюризма и стали относиться с недоверием и осторожностью к фракционерам-низкопоклонникам, толкающим массы на безрассудный бунт.

Мы немедленно направили подпольщиков в районы, где вспыхивали восстания, чтобы революционные массы больше не обманывались агитацией фракционеров.

Я тоже решил идти в сторону Дуньхуа через Гирин и приводить в порядок организации, находясь там некоторое время.

В Гирине тоже сложилась очень напряженная обстановка, как после восстания 30 мая. Мне пришлось переодеваться по нескольку раз в день, чтобы встретиться с людьми, причастными к организации.

На вокзале, у крепостных ворот и на всех перекрестках Гирина были установлены посты для проверки и обыска. Тайные агенты японского консульства рыскали по улицам, чтобы отыскать корейских революционеров. То был период, когда националистическое движение катилось к закату, и теперь враги не следили за старыми деятелями Армии независимости, как во время дела ан Чхан Хо, а ставили повсюду сети, чтобы ловить молодых борцов — участников коммунистического движения.

Взяла меня обида и досада при мысли, что теперь трудно видеть знакомые лица в городе Гирине, который кипел борьбой против прокладки железнодорожной линии Гирин — Хвэрен.

Расставаясь со мной, товарищи советовали остановиться в Гирине не надолго и без промедления уехать в Хайлун или Цинъюань. Но мне не легко было так покинуть Гирин. Не мог я сразу уйти из этого города, где я целые три года денно и нощно прилагал титанические усилия для прокладывания нового пути революции. Я не питал бы столь сильную привязанность к Гирину, если бы не так страдал здесь ради революции, даже и сидя за решеткой. Люди любят то или иное место столько сколько они вложили в него своей души.

К счастью, я нашел одного товарища, занимавшегося комсомольской работой, и через него узнал места, где находились некоторые члены нашей организации. Я собрал их в одно место и отдал им такое распоряжение: больше не обнажать членов организации перед врагом и на определенное время уйти в подполье даже таким легальным организациям, как Гиринское общество корейских детей и Общество корейских учащихся в Гирине. Обсуждали также и меры по осуществлению курса Калуньского совещания. Я направил в различные районы надежных товарищей с заданием привести в порядок революционные организации.

И я тоже решил покинуть Гирин. Меня ждало слишком много дел. Когда я в основном справился с работой в Гирине, меня охватило горячее стремление восстановить разрушенные организации, идя в сторону Восточной Маньчжурии.

Я думал направиться в Цинъюань или Хайлун и, скрываясь там некоторое время в домах китайских товарищей, ликвидировать последствия восстания в районах, потерпевших большой урон от вражеских репрессий. Я рассчитывал, что если идти в Цинъюань и Хайлун, можно будет установить связь с Чвэ Чхан Гором, с кем не успел я встретиться ни разу после Калуньского совещания, и уж вместе с ним прокладывать канал в Южную Маньчжурию. Эти районы, как Люхэ, были участками деятельности Чвэ Чхан Гора.

В Люхэ, Хайлуне, Цинъюане и прилегающих к ним районах он создавал первичные партийные организации и расширял сеть КСМК, АСМ и других массовых организаций. В ту пору революционное движение в этих местностях переживало серьезные испытания из-за противоборства между прокунминбуской и антикунминбуской группами. Вдобавок дали себя знать и последствия восстания 1 августа, и разрушались одна за другой многие революционные организации.

В местечке между Хайлуном и Цинъюанем жил один мой близкий друг, который был моим одноклассником в годы ученичества в Гирине. Этот китаец служил в нашем отряде, когда создалась партизанская армия, и вернулся домой после похода в Южную Маньчжурию. Я намеревался остановиться в его доме и там проводить некоторое время, думал, что за это время утихнет немного белый террор и я смогу благополучно миновать опасный момент.

Когда я отбыл из Гирина, меня провожали на вокзале несколько товарищей-девушек. Они пришли проводить меня в изящных нарядах, словно барышни богатых семей, и я смог сесть в поезд благополучно, не вызывая никаких подозрений. В то время военщина считала, что джентльмены не участвуют в коммунистическом движении.

Тогда я сел в поезд не на главном вокзале Гирина, а на окраинной станции, где надзор был не так строг.

В вагоне я неожиданно встретился с Чжан Вэйхуа. Он сказал, что едет в Шэньян на учебу. По его словам, он перед отъездом в Шэньян был в Гирине, чтобы увидеться со мной и обсудить возможность участия в революции, а там была страшная атмосфера.

— Скрылись все знакомые корейцы и бросались в глаза только одни жандармы, полицейские и японские прихвостни. Я хотел встретиться с тобой, Сон Чжу, но не смог, не было там знакомых, и вот я еду в Шэньян, — продолжал он и притащил меня в вагон первого класса, где он занимал свое место. Казалось, он тоже догадался, что я езжу, избегая террора.

В тот день полицейские подвергли пассажиров особенно строгому контролю. Закрыв все выходы и входы, они проверяли у каждого удостоверение, а у иных бесцеремонно копались даже в ручном багаже и личных вещах. Контролеры проверяли билеты тоже особенно тщательно. Последствия восстания 1 августа сказывались не только в городе и деревне, но и в поездах.

При доброй помощи Чжан Вэйхуа я смог благополучно доехать до Хайлунского вокзала. Полицейские придирчиво проверяли других пассажиров, но не смели ни о чем спрашивать Чжан Вэйхуа, одетого в шикарное платье китайского джентльмена. Меня, сидевшего рядом с ним, полицейские тоже не проверяли. Контролеры, проверяя билеты у других, не требовали от нас даже показать им билеты. Видимо, сказывался авторитет семьи Чжан Вэйхуа.

А у меня тогда были секретные документы и материалы. Если бы полицейские обыскали меня, случилась бы беда.

Когда мы прибыли на станцию Хайлун, было видно, что на платформе и у выхода установили строгий надзор полицейские из японского консульства. Я сразу интуитивно почувствовал, что мне грозит опасность. Я насторожился не на шутку, видя японских полицейских на станции. У китайских и японских полицейских название одно и то же, но хуже было попасть в лапы японской полиции. Схваченных в Маньчжурии корейских революционеров она тут же увозила в Корею или бросала в тюрьмы в Люйшуне, Даляне и Гирине, подвергнув их суду при Квантунском губернаторстве.

Когда я безмолвно смотрел в окно в нерешительности, Чжан Вэйхуа предложил мне зайти в его дом, если у меня нет срочного дела. Он говорил, что неплохо бы мне повидаться и с его отцом и заодно поговорить о его будущем.

Сначала я намеревался сойти с поезда на станции Цаоши и добраться до назначенного места. Нужно было для этого проехать еще пять или шесть станций. Если Чжан Вэйхуа высадился бы на станции Хайлун, возникла бы неожиданная опасность, так как больше никто бы не защитил меня. Поэтому я согласился и принял его приглашение.

Кстати, на станции ждал его отец. Он был в Инкоу, продавал там женьшень и, на обратном пути узнав, что сын приедет в Хайлун, приехал на станцию, чтобы встретить его.

Десятки дружинников с маузерами в деревянных кобурах на поясе подали нам роскошную карету. У них был такой внушительный вид, что полицейские из консульства не посмели даже подойти к нам.

Мы сели в карету и как бы демонстративно ехали по привокзальной улице, охраняемые дружинниками.

В тот день я остановился в комфортабельной гостинице и хорошо отдохнул, проводя время вместе с семьей Чжан Вэйхуа. Гостиницу охраняли его дружинники. Они стояли около гостиницы на часах, окружив ее двойными и тройными кольцами.

Отец Чжан Вэйхуа очень обрадовался встрече со мной, устроил меня в номере люкс и заказывал мне изысканные блюда. Еще в те годы, когда мы жили в Фусуне, он относился ко мне с сердечной лаской. Когда гости спросили, кто я ему, он ответил в шутку, что приемный сын. Вначале он так говорил шутя, но потом стал называть меня приемным сыном с искренней душой.

Еще в Фусуне я подружился с Чжан Вэйхуа, несмотря на то, что он сын крупного богача. В общем-то я с детства знал, что каждый помещик — эксплуататор, но это не мешало мне дружить с Чжан Вэйхуа. Он был добрым и честным человеком, с сильным антияпонским настроением, и я вступил в дружеские отношения с ним без всяких предубеждений. Я был глубоко тронут его сердечностью, когда он оказал мне помощь в такой критический момент. Если бы раньше я чуждался его потому, что он сын помещика, они с отцом не защищали бы меня столь искренно в такую опасную для меня минуту.

Чжан Вэйхуа, будучи сыном крупного богача, мог бы прожить всю свою жизнь в роскоши, не участвуя в революции или не поддерживая ее, но он вместе с отцом помогали мне в критические минуты. Он сделал так потому, что дорожил чувством долга между друзьями.

Еще в период, когда я учился в начальной школе в Фусуне, Чжан Вэйхуа дружил со мною, не видя разницы между нами, как между богачом и бедняком, китайцем и корейцем. Он глубже, чем кто-либо другой, понимал наше горе, горе народа порабощенной страны, сочувствовал нам и поддерживал от всей души нашу волю и решимость добиться возрождения Родины. Этот его поступок объясняется тем, что он сам был патриотом, который горячо любил свое отечество и китайскую нацию. Он видел в трагической участи корейской нации трагедию и своей китайской нации.

Отец Чжан Вэйхуа был богачом, но он тоже был патриотом с твердыми убеждениями, который отвергал внешние силы и выступал за суверенитет нации. Его патриотизм и верность своему отечеству ярко отражены даже в данных им именах его детей. Старшего сына он назвал Вэйчжунь. Второй слог этого имени «чжунь» заимствован из официального названия Китайской республики (Чжуньхуаминьго). Второму сыну дал имя Вэйхуа, третьему — Вэйминь. Он решил и четвертого сына назвать Вэйго, но он не родился. Итак, если взять каждую вторую часть из этих четырех имен, то получится официальное название Китая — «Чжуньхуаминьго».

Тогда Чжан Вэйхуа сказал мне, что, видимо, весной или осенью следующего года японские империалисты предпримут нападение, и спросил, какой у меня план в связи с этим. Я ответил:

— Буду идти навстречу японским империалистам, когда они нападут, и буду бороться против них с оружием в руках.

— Я тоже хочу воевать, но неизвестно, разрешит ли мне это моя семья, — сказал он обеспокоенно.

И я снова сказал ему:

— Какая тут семья, когда гибнет страна! Раз и ты решил бороться против старого общества, должен принять участие в революции. Теперь другого выхода нет. Иначе просто будешь сидеть дома и перелистывать книги, бесплодно беспокоясь о судьбах родины и разговаривая о коммунизме. Третьего пути не дано. На родителей оглядываться не следует, надо вести революцию. Это и есть путь службы Китаю, путь спасения китайской нации. Ты, конечно, должен вести революцию вместе с китайцами. Когда нападут японские империалисты, восстанут не только корейцы. Китайцы тоже поднимутся.

Таким образом, остановившись в гостинице денька на два-три, я внедрял в сознание Чжан Вэйхуа антияпонские идеи. Выслушав мой совет, он сказал, что он тоже включится в дело революции после окончания школы.

— Когда мне будет трудно, я снова обращусь к тебе за помощью. Скажи-ка мне, где ты устроишься в Шэньяне? Дай мне твой адрес, — сказал я.

Он дал мне свой адрес. Потом я еще спросил его, не сможет ли он помочь мне благополучно добраться до места значения.

— Я буду делать все, что в моих силах, чтобы помогать тебе и защищать тебя, — ответил он и доставил меня в своей карете до дома моего китайского друга, расположенного на границе между уездами Хайлун и Цинъюань.

Семья друга, к которому я прибыл, тоже была богатая, как и семья Чжан Вэйхуа. Среди предтеч китайской революции было немало таких людей. Поэтому я всегда думаю, что китайская революция носит свой специфический характер. Наряду с рабочими и крестьянами интеллигенты и зажиточные люди тоже принимали широкое участие в революционном, коммунистическом движении.

Выходцы из богатых семей тоже могут иметь решимость участвовать в революционном движении за устранение противоречий, сдерживающих самостоятельность человека и развитие общества, когда они обнаруживают эти противоречия. Поэтому, думаю, выходят и из среды состоятельных людей передовые люди и борцы за интересы трудящихся масс. Дело не в социальном происхождении, а в мировоззрении.

Кто считает человеческую жизнь просто наслаждением, тот не может вести революцию и ограничивается лишь роскошествами. Но кто предпочитает достойную человеческую жизнь наслаждению, тот участвует в революции, несмотря на социальное происхождение.

Сама революция понесет большой ущерб, если отстранить от нее всех таких передовых людей, ссылаясь на классовую принадлежность.

Я остановился в доме китайского друга на несколько дней. Он тоже оказал мне теплое гостеприимство, как и Чжан Вэйхуа. Теперь, к сожалению, не помню точно его фамилии, Ван или Вэй.

Несколько дней искал я Чвэ Чхан Гора при помощи этого друга, но поиски оказались напрасными. Говорили, что он ушел глубоко в подполье после восстания 1 августа.

Я встретился с одним комсомольцем, который жил близ Цаоши, и попросил его передать Чвэ Чхан Гору мое письмо. В письме я предложил ему скорее восстановить разрушенные организации в Хайлуне, Цинъюане и их окрестностях и форсировать подготовку к вооруженной борьбе.

Было скучно и тяжело проводить время в доме китайского друга в качестве гостя. Мне не терпелось с головой окунуться в кипучую деятельность, шагая по земным просторам, даже если мне и грозит новая опасность. Чтобы действовать, нужно было снова переодеться. А мне думалось, что будет плохо, если допустить опрометчивый поступок. Трудно было вновь возвратиться в Гирин, да и не легко было сесть в поезд, так как южноманьчжурская железная дорога находилась в руках японцев. Хотел бы поехать в Цзяньдао, но там будет трудно действовать, потому что там катились волны ареста коммунистов. Но все же я решил отправиться в дорогу. Решил поехать в Восточную Маньчжурию, невзирая ни на что, и проводить там подготовку к вооруженной борьбе.

Итак, я вместе с моим китайским другом сел в поезд в Хайлуне и поехал до Гирина. Сделав там пересадку, направился в Цзяохэ. В Цзяохэ было немало организаций, находившихся под нашим влиянием. Там были и Хан Ен Э, с которой я подружился еще в период жизни в Гирине, и ее дядя Хан Гван. Я намеревался при их помощи найти убежище, где можно будет избежать преследования военщины до поры до времени и заниматься работой по восстановлению и упорядочению организаций. Думал также с помощью этой девушки установить связь с вышестоящей организацией, подведомственной Коммунистическому Интернационалу Молодежи и находящейся в Харбине.

В начале 1929 года Хан Ен Э бросила учебу в школе Гирина из-за семейных обстоятельств и вернулась в Цзяохэ. Но и там она по-прежнему поддерживала связь с нами.

Я долго задумывался над тем, с кем нужно встретиться в первую очередь, и решил зайти сначала к Чан Чхоль Хо, бывшему командиру роты Армии независимости.

После создания Кунминбу Чан порвал отношения с верхушкой Армии независимости и, сняв военное обмундирование, вернулся в Цзяохэ и ушел с головой в эксплуатацию рисоочистительной фабрики. Я посетил этого человека потому, что он, будучи другом моего отца, очень любил меня и был патриотом, которому можно было довериться. Мне было нужно место, где можно было бы расположиться временно, до тех пор, пока не будут найдены члены организации.

Он очень обрадовался моему визиту, но не предложил мне скрыться в его доме. Видимо, он побаивался этого, и я не высказал цели моего посещения. Я направился в дом Ли Чжэ Суна, который при жизни моего отца оказывал активную помощь деятелям движения за независимость, содержа гостиницу. Он тоже радушно встретил меня, но предложил расстаться, угостив меня миской пельменей в китайской столовой.

В ту пору для меня было важнее надежное убежище, чем пища на один-два приема. Он тоже, несомненно, догадался, зачем я пришел к нему, но не предложил даже переночевать в его доме и проводил меня ласковыми словами «Счастливого пути». Конечно, он думал только о последствиях моего визита, предав забвению сознание долга и дружеские отношения прошлого времени.

Здесь я извлек один серьезный урок, ни к чему и друг отца без идейного единения; нельзя вести революцию только на основе одних дружеских отношений и симпатий прошлого времени.

Когда изменяются идеи и убеждения, меняются также и сознание долга и человеческое чувство. Образуется трещина и человеческий разрыв даже между близкими людьми, которые раньше были готовы делить даже жизнь и смерть, тоже оттого, что изменились идеи одной стороны. Дружба и товарищеские узы, считавшиеся навеки неизменными, неизбежно дают трещину, когда разложилась идейно какая-нибудь одна сторона. Без отстаивания идей нельзя сохранить чувство долга и дружеские отношения. Это был урок, который я извлек впоследствии в процессе длительной революционной борьбы.

Расставшись с Ли Чжэ Суном, я пошел в дом Хан Гвана. «Может быть, Хан Гван спрятался где-нибудь, но Хан Ен Э осталась дома, поскольку она женщина. Она поможет мне, рискуя даже своей жизнью, когда узнает о моем положении», — подумал я.

Однако не застал я дома ни Хан Гвана, ни Хан Ен Э. Я спросил у хозяйки соседнего дома, где они, она ответила, что не знает. Скрылись все корейские юноши и девушки, которые участвовали в движении так или иначе. И теперь больше не к кому было зайти.

Вдруг налетели полицейские, видимо, по чьему-то доносу. «Не избежать ареста!» — мелькнуло в голове. Я считал положение свое отчаянным. А тут меня спасла от опасности та соседка.

— Не знаю я вас, но вижу, что вы в опасности. Проходите скорее на кухню, — сказала эта женщина и быстро привязала к моей спине ребенка, которого она носила на своей спине. — Отвечать буду я. А вы сидите вот здесь и топите печку.

Наверно, тогда я выглядел намного старше своего возраста, чтобы мог притвориться хозяином этого дома.

Я стал играть роль, порученную мне хозяйкой, с ребенком на спине, держа в руке кочергу и сидя у печки. Ведя революцию, я переживал немало опасных ситуаций и критических моментов, когда обрывалось сердце, но такой случай испытывал впервые отроду.

Полицейские отворили дверь и спросили хозяйку:

— Куда делся юноша, что убежал сюда только что?

— О каком юноше вы говорите? В наш дом не вошел никакой человек, — ответила она хладнокровно. Потом добавила как бы шутя по-китайски: — Дома никого нет. Войдите и угощайтесь, если хотите.

У меня на спине все плакал ребенок, видимо, чуя незнакомца. Я хотел было его побаюкать, но не посмел, — как бы не разоблачило меня такое неловкое баюкание, и только перемешивал кочергой топливо в печке.

— Куда удрал этот негодяй? Нет, мы в нем не ошиблись, — галдели полицейские и куда-то ушли.

Когда они исчезли, хозяйка сказала спокойно с улыбкой:

— Продолжайте играть роль «хозяина» до тех пор, покуда полицейские не уйдут из села. Наш хозяин работает на поле. Приведу я его, вы можете сидеть здесь без беспокойства. Будем обсуждать вместе, как быть дальше…

Она накрыла мне стол и сходила на поле. Спустя некоторое время опять появились полицейские. Они требовали от меня выйти на улицу, говоря, что хотят дать мне поручения.

— Хозяин болен и не может выполнить ваши поручения. Если дело срочное, буду выполнять я сама, — сказала хозяйка спокойным голосом и выполнила их поручения вместо меня.

Так я миновал критический момент при помощи этой женщины. Это была простая деревенская женщина, но она обладала исключительной находчивостью и умом. У нее была довольно высока и революционная сознательность. Образ этой неизвестной женщины произвел на меня неизгладимое впечатление. Невзирая на смертельную опасность, помогла мне эта совсем незнакомая женщина, а не друзья моего отца, которых я посетил, веря в былые дружеские отношения. Самоотверженно спасла она меня от кризиса с одним чистым желанием помогать революционеру. Настоящую цену человека можно узнать только в трудный момент.

Честное и сердечное сознание долга, на которое могут полагаться без колебаний революционеры в минуту, когда их жизнь висит на волоске, нашлось у трудового народа. Вот почему я постоянно советовал соратникам своим идти к народу, когда они сталкиваются с трудностями в революции. Советовал идти к нему и тогда, когда они испытывают голод или жажду, и тогда, когда у них произошло какое-нибудь горе, случилась какая-то беда.

Это была поистине замечательная женщина. Хотелось бы хоть сейчас отвесить ей поклон, если она еще жива.

Зимой того же года командный состав КРА и руководители подпольных организаций Маньчжурии вели совещание, собравшись в Уцзяцзы. Тогда я рассказывал им об этой женщине.

Выслушав мой рассказ, товарищи говорили:

— Тебе повезло, Сон Чжу. Небо тебе помогает.

— Нет, я миновал ту опасность и не попал в лапы военщины не потому, что помогло мне небо, а потому, что народ заботился обо мне. По-моему, народ и есть небо, и воля народа — воля неба, — ответил я им.

С тех пор выражение «тетушка в Цзяохэ» стало символом мудрости нашего народа и его самоотверженности, символом духа женщин, сердечно помогающих революционерам в опасный момент, жертвуя своей жизнью.

И поныне я часто думаю о Цзяохэ и рисую перед глазами незабываемую женщину в Цзяохэ, когда вспоминаю обожженное палящим солнцем, кровавое лето 1930 года. И каждый раз, когда я восстанавливаю в памяти образ этой женщины, о ком уже ни слуха ни духа, как мы ни старались найти ее в течение десятков лет, с болью на сердце сознаю свою ошибку, что в тот день, более 60 лет тому назад, так спешно покинул я землю Цзяохэ, не спросив даже ее имени.

Если бы узнал я тогда хоть ее имя, то можно было бы опубликовать объявление на весь мир.

После освобождения страны и по сей день многие мои благодетели посещали меня по тем или иным каналам. Иные из них, проживавшие на чужбине, появились седыми стариками через полвека. Немало моих благодетелей, помогавших мне в трудные дни, встретились со мной и получили мой благодарственный привет, вернувшись на освобожденную Родину.

Однако одна та женщина, прожившая в Цзяохэ, так и не появляется. Может быть, и сама она совсем забыла драматическое событие, происшедшее летом 1930 года, считая его обыденным делом. Моя бесценная благодетельница более 60-летней давности безмолвно исчезла на земле без всякой вести и следов. Лучшая яшма, как правило, прячется глубже в земле…

Эта женщина сняла с моей спины ребенка только тогда, когда муж ее вернулся с поля. Это событие напоминает собою точь-в-точь детективный роман.

Я поздоровался с хозяином, представившись ему под чужим именем, так как не мог назвать своего настоящего имени, и просто сказал, что я участвую в революции.

Хозяин ответил, что он тоже участвовал в революции, но связь с организацией у него прервалась, и как быть дальше — не знает. Он подсказал, что около его дома живет большая собака (тайный агент) и надо быть начеку. По его словам, Хан Гван убежал в Северную Маньчжурию, а Хан Ен Э вынуждена скрыться от преследования и очень трудно будет встретиться сейчас с нею.

Эти слова хозяина озадачили меня. Хорошо было бы выждать подходящий момент, спрятавшись в этом доме, и снова отправиться в сторону Дуньхуа. Но когда рядом находится лазутчик, больше никак нельзя было оставаться здесь. Впрочем, в Дуньхуа был расположен опорный пункт японцев и находилась штаб-квартира фракции Хваёпха компартии, так что там был строгий надзор. Почти все корейцы там были арестованы сразу после восстания 30 мая и остались лишь одни женщины. Трудно было надеяться, что можно будет найти опору в такой местности.

С наступлением темноты я в сопровождении хозяина дома пошел в отдельную избу, расположенную километрах в шести от Цзяохэ. Очень любезными оказались хозяева этой избушки — старик и старуха.

В ту ночь я лишний раз глубоко осознал, что нам, революционерам, не на кого опираться, кроме как на народ, и надо всегда верить ему и полагаться на него.

Я лег в постель, но сон не приходил ко мне и в голове роились всякие сложные мысли. «Не сумел найти никого из тех, с которыми следует встретиться, и вот уже несколько дней остаюсь ни с чем. Почему это так случилось? Надо выйти из такого пассивного положения и преодолеть всякие препятствия. Если попадешь в тупик, то будет конец всему. Нужно же действовать наконец. Ничего не добьешься, скрываясь вот в такой местности. Необходимо пересилить трудную ситуацию любыми средствами, идти в Восточную Маньчжурию и развивать революцию дальше».

Когда рассвело, неожиданно появилась Хан Ен Э в этой избушке. Получив известие, что я направляюсь в Восточную Маньчжурию, она, уходя из дому в место укрытия, попросила мать сообщить ей, когда посетит ее молодой человек с ямочкой на правой щеке. Так мы снова встретились через год после суровых испытаний.

Мы были так рады встрече, что некоторое время не могли даже слова вымолвить и только глядели друг на друга. Всего лишь за один год сильно осунулось и неузнаваемо изменилось лицо девушки, которая смеялась до слез звонким заразительным смехом, когда бывало весело.

По ее словам, обстановка в Цзяньдао тоже была страшная. Я на это сказал ей так:

— Только слизняк может так прятаться, как мы сейчас. Все-таки нам надо действовать. Вскоре нападут японские империалисты, так что надо встать и готовиться к бою с ними. Нельзя сидеть сложа руки. Следует быстро привести в порядок организации и пробудить массы. Ведь нельзя же только скрываться и дрожать от страха.

Она одобрила мое мнение и сказала, что мои слова придают ей смелости.

— Да, не найдешь никакого пути, сидя здесь, где никого нет. Пойдемте в Харбин. Помогу тебе установить связь с организацией, — добавил я.

Она ответила, что металась, не зная, как быть, после прерыва связи с организацией, и обрадовалась, что такая возможность есть.

В Харбин я послал Ким Хека, чтобы установить связь с Коминтерном, но теперь решил самому немедленно отправиться в Харбин и встретиться с людьми из Коминтерна, прежде чем вернется Ким Хек и доложит о своей деятельности. Организации, разрушенные до основания вследствие восстания, и вид города и деревни, где господствует ужасающая атмосфера, словно объявлено чрезвычайное положение, дали мне еще раз глубоко осознать, какой серьезный вред причинили революции левацкие оппортунисты, и ясно понять, что без преодоления их происков наша революция с самого начала 30-х годов неизбежно понесет огромный ущерб.

Одной теоретической полемикой невозможно было пресечь безрассудные действия фракционеров-низкопоклонников и левацких авантюристов. Они не прислушивались к нашим словам, логичным и полезным для дела революции. Вообще не хотели они понимать наше мнение. Вот вспыхнуло наконец восстание 1 августа как продолжение восстания 30 мая, о чем мы так беспокоились. Это свидетельствовало о том, что они полностью игнорировали предложение, выдвинутое нами на совещании парторганизации восточногиринского района.

Нужна была помощь Коминтерна для того, чтобы остановить колесо левацкого авантюризма, которое неудержимо катится по земле Маньчжурии.

Мне хотелось узнать мнение Коминтерна о восстании и уточнить, поднято это восстание по распоряжению Коминтерна или по абсурдному настоянию некоторых личностей. Если Коминтерн дал такое распоряжение, то я хотел бы остановить это колесо посредством дискуссии.

В условиях строгого надзора врагов мы решили сесть в поезд, переодевшись в китайцев.

Хан Ен Э целый день обходила Цзяохэ, чтобы достать джентльменские костюмы и обувь для нас и деньги на дорожные расходы. Чтобы не вызвать подозрения жандармов и полицейских, положили в чемоданы и предметы косметики.

С помощью Хан Ен Э благополучно доехал до Харбина. Мы посетили пункт связи Коминтерна, расположенный у въезда в квартал Шанбуцзе у пристани Харбина. Я представил работникам пункта Хан Ен Э, сообщил им о положении, сложившемся в Восточной Маньчжурии после восстаний 30 мая и 1 августа, и рассказал о решениях Калуньского совещания.

В пункте связи Коминтерна тоже оценили два эти восстания как авантюристические акты. Работник пункта, принявший меня, сказал, что, по его мнению, все решения, принятые нами на Калуньском совещании, отвечают реальным условиям Кореи и соответствуют принципам революции, и оценил нашу позицию как вдохновляющую, которая отражает творческий подход к марксизму-ленинизму.

Он заявил, что не противоречит принципу представительства одной партии от одной страны то, что на Калуньском совещании мы выдвинули курс на создание партии нового типа и основали ее головную организацию, то есть фундаментальную партийную организацию — союз товарищей Консор.

Таким образом, я получил от Коминтерна полную поддержку принципа самостоятельности и творческого подхода, имевшего жизненно важное значение для нашей революции, и намеченной нами всей линии.

Тогда в Коминтерне говорили, что в Москве функционирует основанный им Коммунистический университет, и спросили меня, нет ли у меня намерения учиться в этом университете.

Я тоже знал, что в Москве есть такой университет, что в нем занимается и корейская молодежь, стремящаяся к коммунизму, по рекомендации Коммунистической партии Кореи. Так, учились в этом университете Чо Бон Ам, Пак Хон Ен, Ким Ён Бом и другие. В то время у молодежи Маньчжурии была так сильна мечта учиться в Москве, что она даже пела «Песню об учебе в Москве».

Я не хотел отрываться от революционной практики и ответил: «Идти туда хочу, но сейчас не позволяет положение».

В 1989 году, беседуя с пастором Мун Ик Хваном, мимоходом я рассказал ему о Харбине. Он сказал, что тогда его отец тоже занимался в Харбине работой по отправке в СССР на учебу молодежи, отобранной Коминтерном.

Коминтерн поручил мне тогда работать ответственным секретарем комсомольской организации восточногиринского района.

Через пункт связи Коминтерна мы получили также известие о том, что Ким Хек выбросился из окна трехэтажного здания и заточен в тюрьму. Во весь период пребывания в Харбине мы с Хан Ен Э тяжело переживали из-за ареста нашего товарища. Острой болью отозвалось в моем сердце то, что Ким Хек скован кандалами, и однажды мы побывали у трехэтажного здания на улице Даоли, с которого он бросился.

В магазинах и ресторанах на улице Даоли продавали вкусные блюда, но для нас они были «хлебом на картине».

В Коминтерне дали нам по 15 чон в день в качестве расходов на жизнь. Но этого было слишком мало для проживания в Харбине. Революционеры не могли останавливаться в обычной гостинице, ибо там была очень строга проверка приезжающих. Только в отеле, который содержали белогвардейские русские эмигранты, полицейские не появлялись и не требовали прописки. Но там была слишком велика плата за питание и номер. В таком комфортабельном отеле останавливались лишь капиталисты, у кого большие деньги, а простые люди, как мы, не могли и думать о нем. После раздумья я решил устроиться в безопасном отеле, даже если придется есть только раз в день, а Хан Ен Э поместить в простую гостиницу, где обычно не проверяли женщин.

Сооружения отеля были поразительными. Тут имелись и магазин, и ресторан, увеселительное заведение, танцевальный зал и даже кинозал.

Устроившись в этом отеле без денег, я испытал немало неудобных случаев. Когда я вошел в номер, за мной последовала русская служанка и предложила мне сделать маникюр. За это обслуживание надо платить, и я от этой любезности отказался, говоря, что ногти уже подстрижены. Когда она ушла, вошел официант и спросил, какие блюда заказать. Пришлось ответить, что обедал в доме друга.

Вот такая мучительная процедура повторялась каждый день, но в отеле я не питался ни разу, я в нем только ночевал. По вечерам после работы мы вместе с Хан Ен Э утоляли голод дешевыми кукурузными блинами, которые продавали на улице.

Когда-то я рассказал такую историю Лю Шаоци, посетившему нашу страну. Гость ответил, что в том году он тоже работал в Харбине. Он сказал, что тогда среди членов местной парторганизации не было китайцев и ему пришлось работать вместе с несколькими корейскими коммунистами, и спросил, не имел ли я тогда связь с Коминтерном. Судя по времени, кажется, что я прибыл в Харбин и встретился с работниками Коминтерна вслед за тем, как Лю Шаоци покинул этот город после работы.

Я дал Хан Ен Э задание найти рассыпанных членов организации.

Она установила связь с человеком по фамилии Хан из харбинской организации комсомола, с которым была знакома еще в годы ученичества в Гирине. Через него она находила одного за другим членов организации, ушедших в подполье, и разъясняла им курс Калуньского совещания.

Я тоже шел в гущу железнодорожников и докеров. С ними работал Ким Хек, и они находились под влиянием революционной организации.

Так я привел в порядок подпольные организации в Харбине, установил связи между товарищами, а потом уехал один в Дуньхуа, оставив Хан Ен Э. Время было крайне напряженное, и я расстался с ней, не успев даже поблагодарить ее за помощь. Она хотела отправиться вместе со мной, но я не мог удовлетворить ее просьбу, так как товарищи в Харбине предложили оставить ее. После прибытия в Восточную Маньчжурию меня постоянно мучила мысль о ней, но я не мог даже написать ей письмо в силу дисциплины подпольной деятельности. И мы больше так ничего и не знали друг о друге.

О дальнейшей судьбе ее я узнал долгое время спустя по материалам, собранным сотрудниками Института истории партии при ЦК ТПК.

Уходя в Дуньхуа, я оставил письмо революционным организациям Харбина. Хан Ен Э развернула энергичную деятельность, чтобы выполнить задачи, которые я дал в этом письме харбинским товарищам, и была арестована полицией осенью 1930 года. Если бы она была простой женщиной, вернулась бы тогда в Цзяохэ, тоскуя по семье. Но она осталась в Харбине и работала денно и нощно, чтобы выполнить данные мною задания. Она была скромной, скупой на слова девушкой, но действовала настойчиво и смело, если дело касалось интересов революции. После ареста она тут же была перевезена в Синичжускую тюрьму, где подвергалась истязаниям. То был период, когда были арестованы и брошены в тюрьмы одновременно многие причастные к ССИ, в том числе Ли Чжон Рак и Пак Чха Сок. И Хан Ен Э оказалась в тюрьме, где сидел Ли Чжон Рак. Однажды он говорил ей:

— Я хорошо знаю Ким Сон Чжу, а ты тоже работала под его руководством. Давайте вместе постараемся уговорить его сам капитулировать. Если хочешь, вступи в нашу «группу по содействию капитуляции».

— Нельзя так поступать, — с возмущением отрезала она. — Хотя мы не можем помочь Сон Чжу, но как же нам позволить себе такое мерзкое предательство?! Пусть даже придется мне сидеть дома после выхода из тюрьмы, не имея возможности продолжать революцию, но никогда я не позволю себе такой отвратительный поступок.

Зимой 1938 года, когда мы проводили совещание в Наньпайцзы, Ли Чжон Рак пришел на место совещания в попытках уговорить меня «капитулировать». Тогда он и поведал мне эту историю.

Вот как довелось мне услышать весть о Хан Ен Э, о которой до этого не знал ничего. Томилась она в тюрьме, подвергаясь жестоким пыткам, но не изменила своего убеждения революционерки. Попав за решетку, поспешно поставили свои подписи под актом об отступничестве такие мужчины, как Ли Чжон Рак и Пак Чха Сок, а она, Хан Ен Э, мужественно вынесла всякие мучения, будучи женщиной.

Глубоко взволновала и вдохновляла меня эта весть, ибо ее я услышал в такой момент, когда после «Хесанского дела» повсюду были арестованы многие революционеры и когда появлялись изменники среди людей, шедших по пути борьбы, и причиняли революции большой ущерб.

Хан Ен Э одно время работала и обувщиком на резиновой фабрике в китайском городе Дандуне. На фабрике она распространяла среди соотечественников революционные песни, которые пела в годы жизни в Гирине, и выдвигала разные требования, защищая права и интересы рабочих, и энергично поднимала их на борьбу за реализацию этих требований.

Впоследствии она поехала в Сеул и жила несколько лет в доме сына Хон Мен Хи. Тогда она была еще девушкой. Она долгое время старалась найти линию организации и вновь идти в Маньчжурию, вышла замуж поздно. Хотя она заплела косу в пучок и обзавелась семьей, но никогда не изменяла совести и убеждению тех дней, когда развернула вместе с нами революционную деятельность. Когда мы громили врагов в горах Пэкту с оружием в руках, она, узнав это известие в Сеуле, от всей души желала нам победы, вспоминая тех товарищей, с которыми дружила она в Гирине.

Ее муж занимался подпольной деятельностью после освобождения страны, будучи членом Трудовой партии Южной Кореи, и был убит врагом во время отступления (временное отступление Корейской Народной Армии в трехлетней Отечественной освободительной войне — ред.).

В период войны она тоже оказывала активную помощь фронту, руководя женской организацией неподалеку от Сеула. После смерти мужа она, взяв с собой детей, пришла к нам в Пхеньян. Но, к сожалению, не успела увидеться со мной и ночью 14 августа 1951 года погибла вместе с двумя детьми от вражеской бомбежки.

Я думаю, что Хан Ен Э прожила всю свою жизнь чисто. Она жила до последних дней своей жизни с таким духом и порывом, с каким жила и работала в Гирине. И песни пела она того же периода.

Люди, ведущие революцию, не должны отказываться от убеждений и изменять совести и тогда, когда они оказались в полной изоляции от внешнего мира. Пример тому показала Хан Ен Э.

В моей жизни она тоже была незабываемой благодетельницей. Эта чистосердечная женщина пришла ко мне в трудный час и помогла, рискуя собственной жизнью.

Вернувшись на Родину после ее освобождения, я доискивался Хан Ен Э, но ее не было в пределах нашей Республики.

До освобождения страны не успел я снова увидеться с ней, ведя антияпонскую войну. Но я никогда не забывал тех дней, когда мы работали вместе с ней. В зной она бегала вся в поту, чтобы достать китайскую одежду, нужную мне для переодевания. Когда в поезде полицейские проверяли пассажиров, она охраняла меня от опасности, находя выход из критического положения смелыми и находчивыми действиями. Когда мы ели вместе скудную блинную еду, она всегда молча выделяла мне часть своей доли.

Вся ее искренняя помощь, которую оказывала она мне, явилась проявлением чувства чистого и бескорыстного товарищества, превышающего чувства любви и дружеской привязанности.

Щемит мне грудь при мысли, что она пришла в Пхеньян ко мне, но погибла от бомбардировки, не успев повидаться со мной.

К счастью, чудом сохранилась ее фотография, представляющая ее в молодости, и попала в мои руки.

Когда всплывают перед глазами незабываемые лица благодетелей, которых уже нет в живых, я смотрю на снимок Хан Ен Э, которая оставила свои неизгладимые следы в памяти о моих молодых годах, нахожу в нем ее благородный дух и приношу ей в душе мою глубокую признательность за все, что она сделала для меня.

 

8. Через реку Туман

Мой отец не раз говорил, что население Цзяньдао отличается высоким боевым духом. Через восстания 30 мая и 1 августа и мне довелось твердо убедиться в необыкновенной революционности корейцев, проживавших в Цзяньдао.

Цзяньдао и северные районы Кореи давно служили ареной деятельности Армии справедливости и Армии независимости. Под влиянием Октябрьской социалистической революции в России распространялось идейное течение марксизма-ленинизма в первую очередь в этих районах. Коммунистическое движение в районе Цзяньдао переживало серьезные перипетии и зигзаги вследствие мелкобуржуазной поспешности, обнаруживавшейся среди руководителей, но не прекращались революционные выступления народных масс.

Вот почему еще в тюрьме я задумал использовать северный пограничный район Кореи вокруг горы Пэкту и Цзяньдао в качестве важнейшего стратегического опорного пункта, если начнется вооруженная борьба.

На эти районы давно зарились и японские империалисты. Если мы задумали использовать северный пограничный район Кореи вокруг горы Пэкту и вместе с тем Цзяньдао в качестве важнейшего опорного пункта для антияпонской вооруженной борьбы, то они замышляли использовать эти районы в качестве важного стратегического пункта для захвата Маньчжурии и Монголии. Начиная с начала XX века, японские империалисты совершали провокации в Восточной Маньчжурии с целью проложить мост для осуществления именно таких своих вожделений.

В августе 1907 года японские империалисты, послав под вывеской «охраны корейцев» свои войска в Лунцзин в уезде Яньцзи, учредили там «Полицейский пункт генерального резидентства Кореи», а в 1909 году, обманув китайское реакционное правительство, заключили с ним Конвенцию о Цзяньдао, а впоследствии захватили право на строительство железной дороги Гирин — Хвэрен. Позже они возвели «Полицейский пункт генерального резидентства Кореи» в Лунцзине до уровня генерального консульства Японии. Учреждение японскими империалистами как генерального консульства в Лунцзине, так и подведомственных ему пяти филиалов было направлено не на роскошество для корейцев в Цзяньдао. Кроме такого консульского аппарата, они создали в различных районах полицейские участки, состряпали многочисленные прислужнические организации, как Общество корейских резидентов, чтобы бдительно следить за каждым движением корейцев, проживавших в Цзяньдао. К этому району протянули свои щупальца и агентство Восточно-колонизационного общества и финансовые круги. Восточная Маньчжурия полностью находилась в руках японских империалистов как в политическом, так и в экономическом отношениях.

Таким образом, район Восточной Маньчжурии превращался в арену острого противоборства между революцией и контрреволюцией.

Тем более, ни на минуту не покидала меня мысль превратить Восточную Маньчжурию вместе с обширными лесными массивами горы Пэкту в опорный пункт для вооруженной борьбы. После восстания 1 августа, чувствуя и там и тут признаки надвигавшейся агрессии японских империалистов в Маньчжурии, я твердо решил сплотить население Восточной Маньчжурии, отличавшееся высокой революционностью, и как можно скорее начать вооруженную борьбу. С этой целью я отправился в Восточную Маньчжурию.

Когда я принял решение отправиться туда, мои товарищи уговаривали меня не ехать. По их словам, идти туда, в район, опутанный, как паутиной, сетью японского аппарата насилия и разведки, — это такой риск, как лезть в огонь с сухим хворостом. Но я смело отправился в Восточную Маньчжурию, твердо решившись идти в гущу рабочих и крестьян, чтобы поднять их на революцию.

До того времени моя деятельность, можно сказать, развертывалась, главным образом, среди городской молодежи и учащихся. Для того чтобы поднять борьбу на новую, более высокую стадию развития в соответствии с требованием революционной линии, принятой на Калуньском совещании, нам самим необходимо было еще глубже идти в гущу рабочих, крестьян и других различных слоев масс, чтобы как можно скорее подготовить их к борьбе сопротивления против японских империалистов.

Мою поездку в Восточную Маньчжурию поддержал и Коминтерн.

Я направился прежде всего в Дуньхуа. Этот район больше всего пострадал от восстания 1 августа. Дуньхуа был не только очагом этого восстания, но и его центральной ареной.

Здесь были расквартированы штаб гарнизона японских войск, филиал генерального консульства в Гирине и штаб 677-го полка старой Северо-Восточной армии. Взрыв такого безумного волнения, как восстание 1 августа, в районе, где так плотно были расставлены карательные силы противника, был связан с поползновениями левацких авантюристов, которые в большинстве своем действовали в этом районе. Дуньхуа вместе с Паныпи был главной базой для фракционной группировки Эмэльпха, был и центром движения за восстановление Компартии Кореи. Такие главные организаторы восстания 1 августа, как Пак Юн Сэ и Ма Гон, базировались именно в этом районе.

В Дуньхуа действовали созданные нами партийные, комсомольские организации, АСМ и другие различные революционные организации, находились и такие верные товарищи, как Чэнь Ханьчжан, Ко Чжэ Бон, Ко Иль Бон.

После приезда в Дуньхуа я проживал в доме Чэнь Ханьчжана. Я носил китайскую шаньдунскую одежду, развертывая деятельность по ликвидации последствий восстания. Когда я повсеместно в Гирине создавал комсомольские группы, Чэнь Ханьчжан учился в средней школе и в Дуньхуа состоял в нашей организации. После оккупации японскими империалистами Маньчжурии он работал секретарем Главного командования войск У Ичэна, начальником штаба дивизии, комдивом, командующим армейской группой Объединенной Северо-Восточной антияпонской армии, секретарем Южноманьчжурского комитета партии, но к тому времени он был всего-навсего простым тихим комсомольцем.

Чэнь Ханьчжан, как и Чжан Вэйхуа, был сыном богача, но он с необычайной страстью к революции очень добросовестно участвовал в комсомольской работе. Его отец был крупным кулаком, имел несколько сотен коней, было у него и много ружей. Его дом был обнесен земляной оградой и выглядел довольно внушительным. Он говорил мне в шутку, что его семья вообще подлежит ликвидации, но вокруг дома вся земля собственная и он не ходит по чужой земле. Не знаю точно, сколько у них было земель, но факт, что его отец был крупным богачом.

Чэнь Ханьчжан принял меня радушно, называя меня старшим, учившим его коммунизму. Они жили в достатке, поэтому не обращали внимания на то, что я проживал у них бесплатно.

С помощью Чэнь Ханьчжана и Ко Чжэ Бона я начал разыскивать распущенные организации. Днем ходил в китайской одежде, говорил на китайском языке, ища товарищей, а ночью ходил в корейской одежде, говорил на корейском языке, восстанавливая организации. После того, как были в основном ликвидированы последствия восстания, я организовал комитет комсомольской организации восточногиринского района, как это было поручено мне Коминтерном.

Впоследствии Ко Чжэ Бон и еще несколько комсомольцев получили от меня задание выехать в города и села, прилегающие к бассейну реки Туман, воспитать местных жителей в революционном духе и создать партийные организации, и они отправились в район своей деятельности.

И я тоже покинул Дуньхуа, дав Чэнь Ханьчжану задание развернуть комсомольскую деятельность в Дуньхуаской средней школе.

В Восточной Маньчжурии я остановился в первую очередь в Хэлуне.

В Хэлуне был китайский товарищ по имени Чао Яфань, который состоял в нашей комсомольской организации, когда он учился в Гиринском педучилище. Был и корейский товарищ Чхэ Су Хан. Расчет мой был таков: если идти по этой нити связи, то это даст мне возможность поправить и последствия восстания, расширить и организации.

Я отправился первым делом в Далацзы, где встретился с Чао Яфанем. Он сказал: последствия восстания 1 августа весьма пагубны и после восстания не видно корейских товарищей, видимо, они все скрылись где-то и скоро, вероятно, будет освобождено из тюрьмы несколько товарищей. Он советовал мне, чтобы я встретился с ними.

Спустя несколько дней Чхэ Су Хан пришел ко мне, получив весточку. Раньше он учился в Тонхынской средней школе в Лунцзине. Когда я учился в Юйвэньской средней школе, он учился в педучилище в Гирине, и с того времени он, находясь под нашим влиянием, начал вести революционную работу. Он пользовался широкой популярностью среди гиринской учащейся молодежи как футболист. В то время многие юноши из Хэлуна учились в Гирине. Если Ким Чжун пропагандировал нашу деятельность в районах Лунцзина и Онсона, то Чхэ Су Хан, передвигаясь из Хэлуна в Чонсон, пропагандировал наши революционные идеи. Он вместе с товарищем Ким Иль Хваном создал организации комсомола, АСМ, Крестьянского общества, Антияпонского общества женщин и другие революционные организации, сплачивал в их ряды многочисленные массы. Что касается Ким Иль Хвана, то он позже работал секретарем уездного парткома, но по фальшивому обвинению в сопричастности к «Минсэндану» был убит без вины виноватым. Пак Ен Сун, слывший мастером по изготовлению «енгирской бомбы», работал членом АСМ на руднике Бадаогоу в уезде Яньцзи.

Между тем, с трудом созданные организации из-за двукратного восстания были полностью разрушены. Многие активисты либо были арестованы, либо ушли в подполье. И оставшаяся незначительная часть членов организаций, не прошедшая достаточную закалку, пребывала в страхе, не зная, что делать.

Такие обстоятельства заставили меня глубоко задуматься над вопросом об убежденности революционера. Проезжая от Калуня до Хэлуна через Гирин, Хайлун, Цинъюань, Цзяохэ, Харбин, Дуньхуа, я видел много таких, которые колебались, перепугавшись перед натиском контрреволюции или лишившись веры в победу революции. Твердая вера в победу революции зарождается и углубляется в ходе борьбы лишь в том случае, когда будешь теоретически убежден в правильности революционной линии, тактики и стратегии, способных вдохновлять и призывать всех к борьбе, и уверен в своих собственных революционных силах.

Однако те, которые агитировали восстание, не могли выдвинуть программу, тактику и стратегию, достойные стать знаменем для масс. Революционная линия, принятая нами в Калуне, пока не находила широкую дорогу в массы народа. Мы вместе с Чхэ Су Ханом и другими руководящими кадрами комсомола и АСМ провели совещание, на котором я подробно разъяснил им революционную линию Калуньского совещания.

На нем подчеркнулась необходимость укомплектовать руководящий актив из доверенных товарищей, проверенных в ходе борьбы, скорее восстановить разрушенные массовые организации, постоянно расширять их ряды. Именно на этом совещании было дано задание создать новый участок для деятельности революционных организаций в каждом из уездов, прилегающих к бассейну реки Туман.

Я также подчеркивал, что все организаторы восстания, страшась тюрем и виселиц, поудирали, оставив массы под угрозой штыков, но мы должны как можно скорее поправить последствия восстания. В Хэлуне товарищи звали меня «шаньдунским юношей», так как я ходил в китайской шаньдунской одежде.

Второе место, куда я поехал, — это был Ванцин. Целью моей поездки была встреча с О Чжун Хва.

О нем мне рассказывали Ким Чжун и Чхэ Су Хан. С того времени, как они начали приезжать в Гирин, при каждой встрече со мной они больше всего рассказывали о своих друзьях. Представляли их подробно: где и кто живет, поедешь туда — там живет такой-то, занимающийся таким-то делом, рассказывали, у кого какой характер, кто каким умом обладает. Поэтому хотя я жил в Гирине, хорошо знал о положении дел в районе Цзяньдао. Тогда я внимательно слушал их, запоминал всех, кого они называли надежными.

Мой отец, бывало, как узнает, где живет хороший человек, повидал его непременно независимо от того, где он живет, далеко или близко, подавал ему руку и приближал его к себе как верного товарища. Такой образ отца учил меня той истине, что кадры решают все, что судьба революционной работы решается тем, насколько ты завоюешь на свою сторону настоящих товарищей.

Пусть мне придется и поголодать денька три, а то и целых десять, но только бы обрести хотя бы одного товарища, — таковы были мои чувства того времени. Охваченный таким чувством, я бывал и в Ванцине. От Хэлуна до Шисяня уезда Ванцин меня сопровождал Чхэ Су Хан.

В Шисяне я встретился с О Чжун Хва, О Чжун Хыбом и со стариком О Тхэ Хи.

Семья старика О Тхэ Хи была невиданно большой. Раньше старик со своими тремя братьями жил в деревушке Кочжак уезда Онсон провинции Северный Хамген, а примерно к 1914 году они переселились в Ванцин. Детей у четверых братьев было несколько десятков. Они жили разбросанно по сторонам реки Туман: одни в Ванцине, другие в Онсоне. Они вели и революционную работу. В то время О Чжун Хва был секретарем 5-й участковой парторганизации Ванцина, а О Чжун Хыб вел комсомольскую работу в Юаньцзядяне волости Чуньхуасян уезда Ванцин. О Чжун Сон, младший брат О Чжун Хва, вел комсомольскую работу в Шисяне уезда Ванцин, в начале 1929 года переселился в поселок Пхунри уезда Онсон и вел там революционную работу под вывеской учителя Помунской школы.

О Чжун Хва, окончив среднюю школу, работал учителем частной Хвасонской школы в Хэлуне.

Тогда я, встретившись с О Чжун Хва в Шисяне, не раз говорил ему: для того чтобы повышать революционное сознание масс, прежде всего он сам должен стать революционером, а затем воспитывать членов своей семьи и жителей села в революционном духе.

Впоследствии О Чжун Хва отлично воспитывал всю свою семью в революционном духе. Из его братьев и близких родственников более 10 человек показали себя как верные революционеры и пали от рук врагов. Не случайно, что из них вышли такие замечательные коммунисты, как О Чжун Хва, О Чжун Сон, О Чжун Хыб.

Закончив свою работу в Шисяне, я решил тут же перепра виться в район Онсона. Будучи рожденным в западной части Кореи, я с малых лет начал колесить по чужбине, поэтому почти не имел представления о районе шести уездных городков, расположенных южнее реки Туман.

Это был край, куда при династии Ли высылали дворян, лишенных чиновности. Край этот был скудный зерном, климат его суровый, к тому же местные правители жестоко обращались с людьми и угнетали их, и воины, мобилизованные на охрану пограничного района, приехав в этот край, тут же убегали из него в другой. Даже чиновные люди, если их назначали чиновниками в этот край, ахали от ужаса. Получив назначение, они не хотели ехать туда. Выдвигая разные предлоги, они бездельничали на сеульских улицах. Говорят, из-за этого правители-феодалы ломали головы целые 500 лет.

Каждый раз, когда Ким Чжун рассказывал мне о районе шести уездных городков, я говорил ему, что наши предки не заботились об этом крае, считая его никчемным и убогим, а мы должны ценой своего пота и крови превратить его в оплот революции. С таким далеко идущим планом мы направляли туда своих людей.

Что же касается Онсона, то это был край, где с конца 20-х годов под нашим влиянием начали вести активную деятельность такие товарищи, как Ким Чжун, Чхэ Су Хан, О Чжун Сон. Мы уже в то время понимали важность местоположения районов горы Пэкту и района шести уездных городков, в частности Онсона, расположенного в бассейне реки Туман, для развития корейской революции, задумывали превратить эту зону в стратегический опорный пункт для антияпонской революционной войны. Было решено именно отсюда начать прокладывать исходный путь к новому подъему революции внутри страны.

К тому времени 100–150 юношей и девушек Онсона учились в Лунцзине. Каждый раз в каникулы они возвращались в родной край и под руководством таких передовых юношей, как Ким Чжун и О Чжун Сон, имевших тесную связь с нами, распространяли в этом районе гиринское веяние. В Онсоне были созданы местные организации КСМК и АСМ, что служили хорошей опорой, позволявшей нам продвинуть свои силы внутрь страны. Через эту опору в район Онсона значительно проникали наши идеи.

Цель моего приезда в этот район — создать партийную организацию внутри страны, принять меры к претворению в жизнь курса Калуньского совещания и развивать вширь и вглубь корейскую революцию в целом.

Двоюродный брат О Чжун Хва, сопровождавший нас из Шисяня, заранее переправился в поселок Пхунри к О Чжун Сону, чтобы сообщить ему о нашем приезде.

На подступе к оврагу вблизи деревни Хуемудун на противоположном берегу Намяна уезда Онсон мы встретились с О Чжун Соном и другими членами организации, которые вышли встречать нас, получив весть о нашем приходе. Это была первая встреча с О Чжун Соном. Он был человек с широкой натурой, телосложением крупнее старшего брата О Чжун Хва, который кстати говорил, что его брат прекрасно поет, танцует и декламирует стихи.

Ночью мы на лодке переправились потихоньку через реку Туман. О Чжун Сон греб веслом искусно и энергично. Я окинул взглядом горы и поля, окутанные ночной тьмою. Спустя 5 лет снова ступал я на родную землю. От глубокого волнения я места себе не находил.

Я причалил лодку к берегу у поселка Намянсантхан и обратился к О Чжун Хва:

— Как было бы хорошо, если бы мы переправились через эту реку, добившись независимости страны!

Одобряя мои слова, он ответил, что и его охватывают такие мысли при каждой переправе через реку Туман.

Пройдя через поселок Намянсантхан, мы подошли к дороге, восходящей через перевал на гору Намян. Мы зашли в шалаш, заранее подготовленный О Чжун Соном, ознакомились с деятельностью революционных организаций района Онсона и с настроениями его населения. В создании массовых организаций у онсонцев было немало успехов.

Я пробыл здесь неделю, отдав все время руководству работой подпольных революционных организаций внутри страны. Узнал, что революционеры этого района хоть и создали многочисленные организации повсеместно в стране, но проявляют серьезную пассивность в деле их расширения и развития. Создав организации из нескольких проверенных активистов, они закрывали двери, не трудились над расширением их рядов, что было в этом районе обычным явлением. И их организации не могли пустить свои корни в гущу широких масс.

И онсонская комсомольская организация, созданная весной 1929 года в качестве подведомственной организации КСМК, со своими несколькими членами обносила себя высокой оградой и не решалась идти в гущу масс. Различные организации и фракции под вывесками всякой всячины — обществ Чибанхвэ, Чинхынхвэ, Синганхвэ, группы сторонников восстановления партии, будто соревнуясь между собой, стремились каждая перетянуть молодежь на свою сторону. В такой обстановке руководители онсонской комсомольской организации только всячески стремились поставить заслон проникновению отрицательного влияния извне и сохранить свою организацию.

В поселке Пхунри я встретился с комсомольскими работниками. Один из них говорит, что с усилением вражеских вылазок люди молчат, не открывают свою душу, а другой с горечью сетует, что они пока не знают, как относиться к юношам, имевшим дело с Союзом молодежи и обществом Синганхвэ. Чон Чжан Вон, работавший тогда руководителем Пхуньиндонского крестьянского общества, держался в стороне от людей, служивших во вражеских органах правления, хотя они были близкими ему родственниками. Среди них было немало таких, как староста деревни, начальник волостной управы, полицейский, поэтому он всегда внутренне напрягался, беспокоясь, не будут ли протянуты вражеские щупальца через них к революционным рядам.

Все это было выражением неверия в массы. Без изжития таких явлений нельзя было развивать революцию вширь и вглубь в районе Онсона, идя навстречу требованиям новой ситуации.

Жизнь революционера, можно сказать, начинается с того, как он идет в гущу масс, а поражение революции начинается с нежелания идти в гущу народных масс, с неверия в их силы.

Обращаясь к О Чжун Сону, я настоятельно говорил:

— Нельзя делать революцию одними лишь силами нескольких людей с хорошим социальным происхождением. Надо смело верить массам, широко раскрыть для них двери в наши организации. Тем более в такое время, когда разношерстные молодежные организации стремятся каждая перетянуть молодежь на свою сторону, комсомольской организации следует не впадать в пассивность, а развернуть активное наступление, чтобы завоевать больше молодежи. Надо хорошенько убедить и таких юношей, которые имеют дело с организациями Союза молодежи и общества Синганхвэ, и тех, кто шел на поводу у элементов из группы сторонников восстановления партии или несознательно играл в их руках. Надо вести их за собой и, таким образом, завоевывать одного за другим на свою сторону…

Я рассказывал Чон Чжан Бону относительно тактических принципов, связанных с работой с лицами, служившими во вражеских учреждениях.

— Революционеру не следует пугаться или падать духом оттого, что среди родни есть староста деревни, начальник волостной управы, полицейский. Наоборот, вы должны пользоваться такими родственными отношениями и проникнуть во вражеские органы правления, чтобы парализовать японский правящий механизм низшей инстанции и развернуть работу с широким размахом. Чтобы превратить район шести уездных городков, и прежде всего Онсон, в стратегический опорный пункт для вооруженной борьбы, необходимо воспитать массы в революционном духе и в то же время смело завоевать тех, кто служит во вражеских органах правления. Попробуйте приобрести опыт в работе по завоеванию служащих во вражеских органах.

Из случаев в Онсоне самое неизгладимое впечатление оставила встреча с рабочими на стройке железной дороги у поселка Вольпха волости Мипхо, где я был вместе с Ким Чжуном, О Чжун Хва и О Чжун Соном.

Начиная с 1929 года, японские империалисты наращивали темпы строительства железной дороги в бассейне реки Туман. Собиралось более тысячи поденщиков из трех южных провинций и других районов Кореи и из Цзяньдао, они строили в поселке Вольпха населенный пункт, называемый улицей Кэпхун. На эту улицу хлынули и поденщики, работавшие на прокладке железной дороги Гирин — Хвэрен. Они надрывались до предела, зарабатывая скудные деньжонки.

В Гирине я узнал об этом и, встретившись с Ким Чжуном, дал ему задание: если в поселке Вольпха идет прокладка железной дороги, иди к рабочим, чтобы там создать организацию.

И Ким Чжун не удержался от любопытства и радостно воскликнул:

— Какое это дельное дело!

Позже он, как мы договорились, уехал в Онсон и создал в поселке Вольпха местные организации Общества рабочей молодежи и АСМ.

Узнав, что я решил пойти на стройку железной дороги, онсонские товарищи отговаривали меня от этого, так как там усиленная вражеская охрана.

Тогда они очень старались охранять безопасность моей жизни, говоря: «Приехал посланец из Коминтерна». Окрестив меня этой должностью, они тщательно организовали охрану, так как весьма усилилась слежка и надзор японской полиции за революционерами в Корее.

Разумеется, я и сам отлично знал, что в Корее надо вести себя осторожно и на каждом шагу быть начеку. Но меня обуревало желание пожать руки рабочим и высказать им хотя бы одно вдохновляющее слово, пусть сейчас и не удастся сделать большое дело среди них. До тех пор я вел работу с учащейся молодежью с целью навести мост, через который я мог бы проникнуть в гущу рабочего класса. Наша конечная цель — руками рабочего класса осуществить корейскую революцию и довести ее до победного конца. Как мы тосковали по рабочему классу Кореи с тех пор, как, выдвинув в качестве своей программы освобождение рабочего класса, поклялись, не колеблясь, отдать и жизнь во имя этого великого дела!

На стройке я провел среди рабочих полтора дня — разгружал гальку, таскал песок, столовался в рабочем бараке «хамба».

Ким Чжун представил меня рабочим, что я — его товарищ, учусь в Гирине, пришел на стройку заработать себе деньжонок на оплату за обучение.

И сейчас я считаю, что для меня было очень полезным идти тогда в гущу рабочих.

В рабочем бараке и на стройке я видел не только трагическое положение рабочих, которые надрывались изо всех сил за какие-то ничтожные денежные подачки. Я увидел там рабочих, жаждущих борьбы, рабочих, блуждающих в поисках правильного пути, чтобы охранить и решить свою судьбу.

Я был сильно потрясен ими. Мое сердце воспламенялось стремлением на всю жизнь посвятить себя во имя счастья рабочего класса.

В ту пору на стройке железной дороги завязалось мое первое знакомство с Чвэ Чхун Гуком и Чвэ Бон Соном, которые родом из Онсона. Они впоследствии стали ветеранами антияпонской борьбы.

Провожая меня в барак, Чвэ Чхун Гук поведал мне, что у него есть порох, который он тайно запасал, когда работал взрывником, и что намерен взорвать им туннель в день завершения стройки железной дороги.

Я разъяснил ему, что нынешняя обстановка настоятельно требует укрепить организацию, пробудить рабочих и объединить их в организации, это важнее, чем рисковать таким делом, как взрыв туннеля, а порох пока надо хранить, он будет очень нужен, когда начнется вооруженная борьба.

Находясь вместе с рабочими, мы обменялись мнениями по широкому кругу вопросов.

Я разъяснял им вопросы о вооруженной борьбе, о создании партии, о формировании единого антияпонского национального фронта. Если мы доведем до их сознания один лишь дух Калуньского совещания, то это станет большим успехом. Не было сомнения в том, что если мы расскажем об этом одному человеку, то оно тут же будет передаваться десятку других, и так из уст сотни и тысячи человек оно дойдет до десятков тысяч и, в конечном счете, наши идеи станут верой и знаменем всего народа страны.

Узнав о нашей линии, рабочие стройки железной дороги активно поддержали ее. Если они черпали веру в нашей линии, то я черпал веру в них, рабочих, которые, встретив нашу линию, восторгались ею.

Самый большой мой успех в Онсоне — это было создание партийной организации 1 октября 1930 года на горе Туру.

Знакомясь с революционными организациями Онсона, я узнал, что хотя революционеры этого района допускали некоторые ошибки в понимании стратегического вопроса и проявляли пассивность в работе с массами, но их решимость и готовность к борьбе значительно выше, чем я предполагал, и пришел к выводу, что в районе Онсона заложена основа для создания партийной организации.

Все революционеры района Онсона, призванные участвовать в собрании, собрались на гору Туру, переодевшись в дровосеков. Чон Чжан Вон попросил руководителя организации поселка Вольпха взять с собой розвальни с впряженными в них волами и поставить поблизости от места собрания.

На тихой полянке на горе Туру, омываемой речкой Вольпха, мы проводили собрание по созданию парторганизации внутри страны.

Я первым делом разъяснил участникам собрания линию, принятую на Калуньском совещании, и подчеркнул, что первостепенной задачей в претворении ее в жизнь является создание революционной партии, рассказал им о цели создания партийной организации нового типа в районе Онсона. Я также наметил задачу партийной организации района Онсона, направленную на неуклонное расширение и укрепление рядов партии за счет передовых представителей трудящихся, проверенных в жизни организаций и на практике, и на мобилизацию масс на антияпонскую борьбу.

По моему предложению в партийную организацию приняли О Чжун Сона, Чон Чжан Вона, Чон Чхан Рёна, Чвэ Чхун Гука, Чвэ Бон Сона, Чвэ Гын Чжу. Руководителем этой организации был избран О Чжун Сон.

Те, кто удостоились чести быть членами партии, по очереди вставали с места, рассказывали свои биографии и коротко выражали свою решимость вести революционную борьбу.

Из их выступлений почти все забылось, но до сих пор живо остается в моей памяти выступление Чон Чжан Вона. Он говорил: «Пусть я рассыплюсь в прах, но не забуду, что меня, человека со сложным семейным происхождением, приняли в партию. Клянусь: во имя революции готов лечь костьми и разлететься прахом. Если я стану подлецом, изменив своей клятве, пусть меня разрубят мечом на части и выбросят их в речушку». Хотя его слова были резкие и простые, но это было выражение его честной и откровенной души.

Слово свое он сдержал. Ему принадлежит большая заслуга в превращении Онсона в полу партизанский район и в оказании помощи Корейской Народно-революционной армии.

Для соблюдения секретности все вопросы, обсуждавшиеся на собрании, не протоколировались, на нем не было принято ни учредительной декларации, ни учредительного проспекта.

Онсонцы, участвовавшие в собрании, говорили: «Это же и есть историческое учредительное собрание партийной организации, но от упрощенности собрания и отсутствия общепринятого порядка чувствуется какая-то пустота в душе. Даже в организации из пэкчжонов (человек, занимающийся убоем скота — ред.), такой, как общество Хенпхенса, публикуют так называемый учредительный проспект и распространяют его. А так это слишком скучновато: собрание завершилось лишь одной коротенькой клятвой».

Вдохновляя их, я сказал:

— Клятва, которую вы только что дали, содержательнее и дороже, чем декларация или учредительный проспект в несколько сот страниц. К чему составлять все время какие-то документы? Было бы ошибкой, если думать, что партийная организация должна пускать в ход громкие слухи или имена. Члены партии должны больше работать без лишнего шума. Вы должны проявлять свою партийность и свой патриотизм в ходе практической борьбы…

Создание партийной организации в районе Онсона заложило основу партийного строительства внутри страны, оно стало поворотным моментом в активизации антияпонской борьбы народа в стране. Благодаря деятельности онсонской партийной организации ускорялся в районе шести уездных городков процесс пробуждения классового сознания масс и объединения их в организации, усиливалась антияпонская борьба.

Массы начинали следовать за нами, революция шла на подъем, принимая новый характер. Чвэ Чхан Ик, пытавшийся здесь расширять сферу влияния своей фракции, покинул свой родной край и удрал в Сеул. После освобождения страны он откровенно признался в своем поступке того времени.

— Онсон, — говорил он, — это мой родной край, и я думал: там осела наша группировка Эмэльпха, и поехал туда. А что увидел? Наших нет, все находятся под гиринским веянием. Это веяние было настолько сильно, что там были только одни сторонники товарища Ким Ир Сена. Мне тогда думалось, что ему, наверно, уже много лет, а говорили, что это не так, что он юноша лет двадцати, но сильный. И я хотел было зайти к нему, да от этого намерения отрешился.

Чвэ Чхан Ик знал, что мы чураемся фракций, не примиряемся с такими, как они, которые занимаются сектантством, и он ретировался из Онсона в Сеул.

После создания партийной организации я на том же месте руководил работой совещания подпольщиков и руководителей подпольных революционных организаций из многих районов, включая и район шести уездных городков, а затем вернулся обратно. С речной переправы Очжон на пароме возвращался через реку. В душе мне становилось намного легче, чем при переправе в Онсон. Все шло, как по маслу, по моей воле, и я чувствовал себя на седьмом небе. Стоило мне съездить на Родину, пройдя через линию смерти и рискуя жизнью.

Неделя, которую я провел на Родине, послужила важным моментом, свидетельствующим о правильности принятой в Калуне революционной линии, о том, что она является такой линией, которая завладеет сердцами всего народа. Выходит, наша линия выдержала экзамен перед народом Родины.

С тех пор онсонцы делили с нами одну судьбу.

Благополучно переправившись через реку Туман, в сопровождении О Чжун Хва я через Ляншуйцюаньцзы и Чандун достиг Чаоянчуаня уезда Яньцзи. На Чаоянчуань, как и на Лунцзин, наиболее сильно в Яньцзи оказывалось наше влияние.

В этой местности действовали Ма Дык Хан и Ра Ир — члены секретариата партийного и комсомольского комитета цзяньдаоского района. Рим Чхун Чху, который позже работал членом парткома КНРА, тоже вел здесь революционную работу под вывеской «лекаря Бончхунданской аптеки Рим Чхун Бона». До приезда в Яньцзи он был арестован по делу ученического инцидента и заточен в тюрьму. Он, выдавая себя за врача народной медицины, выполнял роль связного между секретариатом партийного и комсомольского комитета цзяньдаоского района и организациями различных уездов.

Я тогда впервые в Чаоянчуане встретился с товарищем Рим Чхун Чху. В глазах у меня он был очень впечатлителен: в таком молодом возрасте он овладел знаниями народной медицины. На протяжении всего периода антияпонской вооруженной борьбы наши партизаны пользовались его медицинскими услугами.

Восстания 30 мая и 1 августа нанесли большой ущерб и революционным организациям Яньцзи. Здесь вражеские террористические акции усиливались больше, чем в Дуньхуа. Те, кто вели революцию, пали духом, колебались, а не совсем сознательные массы вопили: «Всему пришел конец! Это дело рук компартии!»

Встретившись с Ма Дык Ханом, Ра Иром, Рим Чхун Чху и другими руководителями партийных и комсомольских организаций, я советовался с ними по вопросам о скорейшей ликвидации последствий левацкого авантюризма, о дальнейшем расширении и усилении революционной борьбы.

После отъезда из Онсона я направился не прямо в Уцзяцзы, а через Ляншуйцюаньцзы заехал в Чаоянчуань, так как я предвидел перспективу этого района как арены вооруженной борьбы, которую мы намерены развернуть в дальнейшем. Что касается меня, то я в связи с предстоящей вооруженной борьбой сделал свое дело: заложил фундамент для создания базы в массах в Онсоне, Ванцине и Яньцзи.

Позже этот район, как мы и предполагали, превратился в самую надежную базу для антияпонской войны.

 

9. «Идеальную деревню» — в революционную

Одно время борцы за независимость Кореи, движимые идеей о строительстве «идеальной деревни», всячески старались сделать свою мечту явью.

Под «идеальной деревней» каждый подразумевал, может быть, такое село, такой мир, где нет ни эксплуатации, ни гнета, ни неравенства и где всем людям жилось бы счастливо и свободно. С незапамятных времен наша нация мечтала о таком утопическом мире.

Утверждения националистов о создании «идеальной деревни», можно сказать, отразили помыслы и стремления наших предков, которые желали, чтобы все и каждый жили зажиточно, дружно, в согласии и в мире.

Многие люди ратовали за строительство «идеальной деревни» и прилагали для этого немало усилий. Представителем таких мыслителей был Ан Чхан Хо. После опубликования договора об «аннексии Кореи Японией» сразу собрались в Циндао (Китай) Ан Чхан Хо, Ли Дон Хви, Син Чхэ Хо, Рю Дон Ер и другие и провели переговоры. На них Ан Чхан Хо выступил с предложением о создании «идеальной деревни». После серьезных дискуссий лидеры движения за независимость договорились скупить землю американской Тэдонской торгово-промышленной компании (уезд Мишань), освоить ее и создать там военное училище для подготовки кадров Армии независимости. Такая «идеальная деревня» стала бы, по их мнению, материальной, кадровой и финансовой базой для движения за независимость, которая позволила бы решить и финансовую и кадровую проблемы.

И после провала намеченного плана Ан Чхан Хо много лет мучительно старался накопить денежные средства на строительство «идеальной деревни» и найти ей подходящее место. В это дело он вложил всю свою душу и энергию. К этому побудила его идея о том, что движению за независимость нужна база, которая, по его мнению, материально подкрепляла бы «теорию о подготовке реальных сил».

Стремление создать такую «идеальную деревню» стало в то время, пожалуй, своего рода тенденцией в движении за независимость. Немало националистов старались сделать явью свою скромную мечту — освоить пустынную землю, создать там полеводческие хозяйства и военное училище и, таким образом, подготовить реальные силы.

На волнах такого течения и родилась деревня Ляохэ.

На эту землю первыми ступили националисты Южной Маньчжурии. Часть из них скиталась на западе и, наконец, бросила якорь у берега Ляохэ. Среди них были Сон Сок Дам, Пен Дэ У (Пен Чхан Гын), Ким Хэ Сан, Квак Сан Ха и Мун Сан Мок. Ратуя за так называемую «идеальную деревню» корейцев, они переселили на новое место более 300 дворов соотечественников. Здесь они, отгородив деревню барьером от внешнего мира, начали создавать свой своеобразный мир. Так на карте появилась деревня Уцзяцзы (село из пяти дворов — ред.), основателями которой стали выше упомянутые пять националистов.

В Вэньгуанской средней школе в Гирине было несколько учеников из Гуюйшу и Уцзяцзы. Они очень хвалили Уцзяцзы.

И вот я начал интересоваться этой деревней и решил преобразовать ее в революционную.

Из Восточной Маньчжурии я пошел в Уцзяцзы в октябре 1930 года. До этого я планировал созвать крупное собрание в Восточной Маньчжурии в связи с подготовкой к вооруженной борьбе. Но, судя по создавшейся ситуации, я считал Восточную Маньчжурию неподходящим для собрания местом и переменил его на Уцзяцзы. Я решил месяцами просидеть в Уцзяцзы и проводить подготовку к собранию и одновременно браться за воспитание жителей этой деревни в революционном духе. Пришел и вижу то, что слышал, — обычаи прекрасные, люди добрые.

В этой местности дует сильный ветер, и крышу черепицей не покрывали, а мазали глиной. Намажешь соленой глиной — дождь не протекает. У них и ограды тоже глинобитные, сложенные весьма аккуратно. Выкопанную глину месят, а затем бьют деревянными молотами. Когда она затвердевает, как камень, рубят ее по нужному размеру. А такую саманную стену не пробьет и пуля, как уверяют местные крестьяне.

Основатели деревни Уцзяцзы, имеющие среди жителей большое влияние, категорически запретили приток в деревню иного идеологического течения, чуждого их идеалам и концепциям.

Объединив силы крестьян, они превратили болото в заливные рисовые поля, воздвигли в деревне школу. Создали и массовые организации — Общество крестьянских друзей, Общество молодежи и Общество школьных друзей. Был создан сельский совет — самоуправляющаяся организация. 29 августа, в день оглашения Японией «аннексии с Кореей», сельчане собирались в деревне и пели «Песню о дне национального унижения». Ничего странного нет в том, что свою местность, куда почти еще не дотянулись щупальца японских войск, полицейских и реакционной военщины Китая, называют «небесным раем».

Большинство жителей Уцзяцзы составляли люди из провинций Пхеньан и Кенсан. Кенсанцы находились под влиянием группировки Эмэльпха, связанной с Молодежной федерацией Южной Маньчжурии, а пхеньанцы — главным образом, под влиянием фракции Чоньибу.

Учитывая, что я родом из провинции Пхеньан, часто в Уцзяцзы останавливался у кенсанцев, как в Калуне, иначе это бы насторожило и взбудоражило их нервы.

Раньше мы из Калуня направили в Уцзяцзы бойцов КРА в качестве подпольщиков. Но они здесь не задали своего тона, им не удалось убедить в своем этих знатных лиц села — упрямых по характеру и имеющих прочную опору в деревне.

По совету товарищей я провел здесь всю зиму того года. Так надолго — не на одну, не на две недели, а на целые месяцы — работал я на одном этом месте. Столь важное значение придавали мы работе в Уцзяцзы.

Мы считали его последней твердыней националистических сил в Средней Маньчжурии. Если сумеем мы успешно вести свою работу в Уцзяцзы, то сможем превратить эту деревню в образец революционного воспитания сельских жителей и на этой основе держать под нашим влиянием все села Маньчжурии и северного приграничного района Кореи.

Главную силу революции мы видели в рабочих, крестьянах и трудовой интеллигенции. Особенно большие силы были направлены нами на повышение революционного сознания крестьян. Это объясняется тем, какое место занимают крестьяне в классовом составе населения нашей страны. Они составляли более 80 процентов населения страны. Та же самая картина была и в Цзяньдао. Здесь более 80 процентов населения составляли корейцы, а среди них около 90 процентов — крестьяне. Преследования военщины, жестокий грабеж со стороны помещиков и ростовщиков поставили крестьян в положение крайней нищеты и полного бесправия. Они смертельно мучились от эксплуатации посредством земельной ренты, а также от такой внеэкономической эксплуатации, какой подвергались в старые времена рабы и крепостные.

Ничем не отличалось и положение крестьян, проживавших в самой Корее. Это свидетельствовало о том, что именно крестьянские массы, вместе с рабочим классом, наиболее заинтересованы в революции и что в нашей революции крестьянство должно входить в ее главный отряд, как и рабочие.

Революционное воспитание сельских жителей было самой важной, первоочередной задачей в создании базы антияпонской вооруженной борьбы в массах.

Динамичная деятельность подпольщиков резко повысила энтузиазм молодежи, стремящейся следовать нашим помыслам. Это обескуражило влиятельных стариков Уцзяцзы. Они, размахивая длинными курительными трубками, с угрозой говорили молодым людям: нынче, мол, в головы молодетчины вбивается иное веяние, а мужики-то, протаскивающие социализм на равнину Ляохэ, не соберут своих костей. Иные старики беспокоились, говоря: знаешь, Цзяньдао погубила вот этакая компартия, грянет в Уцзяцзы этот сумасшедший вихрь — покоя не будет и у нас в деревне Ляохэ.

Второпях сделаешь свои шаги — и на голову тебе угодят длинные трубки этих влиятельных старичков.

И у молодежи зародилось колебание. Хотелось идти в ногу с маршем коммунизма, но боялась, как бы не косились на нее старики. А тут-то как раз упрямые молодые люди скрестили шпаги с этими авторитетами деревни.

На основе отчета подпольщиков я пришел к выводу, что предпосылкой успеха в революционном воспитании жителей Уцзяцзы является налаживание работы с этими авторитетными лицами села. Не изменив их мышление, было невозможно спасти Уцзяцзы от бредовой мечты об «идеальной деревне», да и нельзя было претворить в дела наш замысел о превращении Ляохэ в образцовое село Средней Маньчжурии. Теперь все дело было в том, чтобы повернуть тележку этих авторитетов на новую дорогу. А потом как поступать с остальными — это будет уже в наших руках.

Прошло уже три месяца, но наши подпольщики даже и не посмели сблизиться с этими стариками, а только потихонечку похаживали вокруг них. Такими вот неприступными были эти старые знаменитости деревни Уцзяцзы. Еще бы! У них ведь боевая слава в движении за независимость, эрудиция, да и теоретическая подкованность. Не наделенный умом и опытом даже не посмеешь и слова им сказать. Так группа этих стариков распоряжалась судьбой этой деревни.

Из-за кулис командует сельским советом и держит в своих руках все крупные и малые дела деревни именно старик. Имя ему — Пен Дэ У. Он как главный, обладающий реальной властью, дирижировал всеми влиятельными стариками. Прозвище его — «Пен-Троцкий». Так сельчане прозвали его за то, что от него часто слышали о Троцком.

Старик Пен, давно окунувшись в движение за независимость, всю свою жизнь колесил по Корее и Маньчжурии. Вначале он вел педагогическую работу, создав учебные заведения в своем родном краю Ханчхоне (провинция Южный Пхеньан), в Часоне и Даоцингоу (уезд Линьцзян). В военные действия он включился в 1918 году, когда служил в Армии независимости, базировавшейся в горах Маоэршань в Линьцзяне. В то время он часто приходил к нам в Линьцзян, чтобы повстречаться с моим отцом. Когда он не приходил сам, его связывал с моим отцом Кан Чжин Сок, мой дядя по линии матери.

За его плечами — заведующий отделом пропаганды группы «Тэхан тоннипдан», заместитель председателя Национальной армии независимости, начальник военно-юридического отдела и командир 1-го батальона Армии возрождения, заведующий отделом предпринимательства администрации Тхоньибу. Словом, он все бегал в хлопотах, чтобы поднять движение Армии независимости. С 1926 года старик ушел от воинских должностей и начал увлекаться строительством «идеальной деревни».

Одно время Пен, плывя на волнах коммунистического движения, часто бывал на советском Дальнем Востоке. У него был даже партийный билет в синей обложке, который он вроде бы получил, когда был причастен к Компартии Корё.

Не обработав старика Пен Дэ У, трудно было сдвинуть с места группу этих упрямцев и воспитать жителей деревни в революционном духе.

Ко мне пришел Пен Даль Хван, сын старика, ответственный за Общество крестьянских друзей. По-видимому, ему сказали, что я прибыл в Уцзяцзы. Он сказал:

— Нам надо скинуть с плеч этих националистов и сделать этакое «идеальное село» Уцзяцзы революционным. А вот тут-то нам и мешают мой отец и другие «знаменитости». Просто с ними ничего не можем сделать. Раз вы приехали, уважаемый Ким, теперь свергнем этих твердолобых, никудышных старичков.

Я, полный недоумения, спрашиваю его:

— Свергнем, говорите? А как это понять?

Ответ его был просто удивительным:

— Пускай старики ругают. Создадим отдельно свои организации, покушаем, как говорится, из другого котла, сделаем Уцзяцзы социалистической деревней. Вот чего мы хотим.

— Так делать нельзя. А то Уцзяцзы расколется надвое. Это не подходит к нашей линии.

— А что же и как нам надо делать? Все-таки мы не можем отдать Уцзяцзы в руки этих отсталых старичков.

— Сейчас все дело в том, чтобы они поддержали нас. Мне хотелось бы поработать с вашим отцом. Как вы думаете, председатель общества?

Он ответил, что даже если любой, кем бы он ни был, приблизится к нему, это ни к чему не приведет.

— К нам приезжали, — сказал он, — многие лица из администрации Кунминбу, из Шанхайского временного правительства и из комитета по восстановлению компартии, подчиненного фракции Эмэльпха. Каждый из них изо всех сил старался создать свою базу, на которую опирались бы они в будущем. Но все они, встреченные равнодушием отца, вернулись с пустыми руками. Простого человека он даже не принял. И искушенного главаря группы националистов обработал своими поучительными советами.

Я обращаюсь к Пен Даль Хвану:

— Ваш отец был близок с моим отцом, мы с вами тоже старые друзья. Значит, встреча с ним будет не хуже, чем с незнакомцами. Не так ли?

Слушая меня, Пен Даль Хван очень засмущался и добавил, что на него, такого ужасного упрямца, не воздействует даже личное знакомство. Десять лет назад Пен Даль Хван был у нас в Линьцзяне, тогда он принес письмо его отца к моему отцу.

Мои беседы с «Пеном-Троцким» шли несколько дней в его доме, где обычно собирались знатные люди деревни.

В первый день говорил в основном старик Пен Дэ У. Он гордо восседал в комнате, положив одну ногу на другую, и то и дело привычно ударял своей длинной трубкой о пол. Вид у него был важный и гордый. Он сказал, что рад встрече с сыном Ким Хен Чжика, но относился ко мне, как к малышу. В каждой фразе его звучал высокомерный тон наставника, так и выражался: «ты и твои коллеги». Старик был такой солидный, важный, суровый и теоретически подкованный, что с самого начала создало какую-то грозную, давящую атмосферу.

И поэтому, когда старик спросил меня о моем возрасте, я прибавил себе пять лет и ответил, что мне 23 года. Если бы ответил: 18 лет, то старик отнесся бы ко мне как к совсем маленькому. В те годы я выглядел, правда, старше своего возраста, и никто не сомневался, даже если скажу, что мне 23. Когда меня спрашивали о моем возрасте, я, где бы ни находился, отвечал: 23, а то и 24 года. Это помогало мне работать как с влиятельными лицами, так и с молодежью.

И тут я брал еще и своей выдержкой, — когда старик Пен говорил, нарушая логику мысли, противореча сам себе, я ни разу не перебил его, не давал отпора старому собеседнику, соблюдал все правила приличия и терпеливо выслушивал его до конца.

— На днях, — говорит старик, — вижу, вот эти «зеленые» людишки не понимают даже ни одного словечка из десяти сказанных другими, за то тут у них сыплются придирки: пахнет, мол, феодальным или чем-то другим. Но ты, Сон Чжу, парень не такой, с тобой беседовать интересно.

Однажды он пригласил меня к себе на ужин, сказав, что при жизни мой отец в Линьцзяне часто приглашал его к столу и что сегодня он накрыл мне этот стол в ответ, хотя и не очень обильный.

И тут в разгаре нашей беседы он неожиданно задал мне вопрос:

— Ну а теперь скажи, — это правда, что ты со своими сверстниками прилетели сюда рушить нашу «идеальную деревню»?

Пен Даль Хван не ошибся, сказав мне, что его отец пуще всего насторожен по отношению к коммунистам.

— Как же так можно? Мы обязаны вам помочь. Зачем же нам рушить такую «идеальную деревню», какую построили вы, почтенные старые люди, с таким огромнейшим трудом? Да у нас и силы такой нет, чтобы разрушить.

— М-да, теперь понятно. А у нас, говорю, эти молоденькие людишки Уцзяцзы, во главе с моим сынком Даль Хваном, день и ночь придирчиво судачат о нашей «идеальной деревне». Они только и думают, как бы скинуть старичков и водрузить над селом красный флаг. Ходят слухи, что молодежь нашей деревни движешь и направляешь ты, Сон Чжу. Теперь открывай душу и высказывай твою мысль о нашей «идеальной деревне». Недовольна этим и она, гиринская молодежь, как здешние сырые да зеленые?

— Я в «идеальной деревне» ничего плохого не вижу. Чего тут плохого? На чужбине скитались наши соотечественники и вот с желанием собраться в одном месте и жить дружно создали такое село, назвав его «идеальным». Просто замечательно и даже Удивительно, что на пустом болоте Ляохэ построили такое корейское село, каким я его вижу. Думаю, вам стоило большого труда создать такое село.

Очень довольный моим ответом, старик молча гладил свои усы под самым носом. И тон разговора его чуть изменился, — продолжал обращаться ко мне на «ты», но уже с мягким оттенком.

— Ничего не скажешь! Ты поймешь, что у нас в деревне нет ни полиции, ни тюрьмы, ни казны. Есть один сельский совет — орган самоуправляющийся. В нем корейцы сами решают все дела по-демократически. Такой идеальной деревни не найдешь больше нигде на свете.

Именно сейчас, подумалось мне, настал момент, когда можно пояснить ему нашу позицию, наш взгляд на «идеальную деревню».

— В своей деревне, я вижу, вы создали добрый орган самоуправления и на демократических началах помогаете корейцам в быту. Это, я бы сказал, деяние патриотическое. Но позвольте спросить: можно ли добиться независимости страны путем строительства вот таких деревень?

Старик вдруг замолчал, хотя до этой поры держал важную позу, положив ногу на ногу и ударяя о пол своей длинной трубкой. У него только черные брови двигались вкось, выдавая его волнение. А потом он вздохнул.

— Независимости-то не достичь. Ты задел именно за больное место. Собственно, «идеальную деревню» мы создали, а подмоги-то движению за независимость нет. Вот за что и переживаю. Куда лучше бы, если бы «идеальная деревня» дала стране независимость!

И я, не упуская шанса, аргументировал необоснованность создания «идеальной деревни». Лишенной Родины нации невозможно создать на чужбине такое село. Конечно, факт, что благодаря усилиям старых людей деревня Уцзяцзы стала лучше, чем другие корейские поселки, но нельзя считать, что тут осуществлены идеалы корейцев. Идеалы нашей нации в том, чтобы жить, не зная эксплуатации и гнета, на независимой Родине, где нет ни самураев, ни помещиков, ни капиталистов. Люди влезли в долги к помещику, можно ли тут сказать, что они живут идеально хорошо? Когда японцы придут в Маньчжурию, и в Уцзяцзы покоя не будет. Когда поглотят Маньчжурию японские империалисты — это скоро покажет время. Самураи не хотят, чтобы корейская нация жила идеально.

— Значит, ты хочешь, чтобы я бросил эту «идеальную деревню» и все другое?

Старик Пен с нетерпением ждал моего ответа. И я ответил:

— Мы не желаем, чтобы деревня, довольствуясь нынешним положением, жила безмятежно. Мы хотим преобразовать село в иное — революционное, борющееся за возрождение Родины.

— Значит, хочешь посеять в Уцзяцзы семена социализма? Этого нельзя! Мне этот социализм, фу, противен. Летом года Кими в Куаньдяне твой отец сказал, что нужно переориентироваться на коммунистическое движение. Тогда все мы были за его идею. Потом я следовал за этакой Компартией Коре. Скажу прямо: коммунисты эти, все без исключения, сумасшедшие. Чем они занимались? Только фракционной грызней. А потом как услышу одно это слово «коммунизм», сразу меня лихорадит.

Порылся в кармане, достал и показал мне этакий партбилет синего цвета, полученный в Компартии Корё.

— Сколько ни бегай в хлопотах, ведя революцию, но ты, Сон Чжу, имеешь ли такой же партбилет?

Сказав это, старик тихим взглядом посмотрел на меня. Я заглянул в раскрытый партбилет, схватил его и быстро сунул себе в карман. Растерянный от такой неожиданности, старик в недоумении не сказал ни слова и только безмолвно взглянул на меня.

— Это партбилет той самой Компартии Коре. Провалилась она от своего сектантства. Возьму и посмотрю…

Я думал, что старик попросит вернуть ему партбилет, но у него на уме другое. Он обратился ко мне с такими словами:

— Так, ты хочешь преобразить деревню Уцзяцзы в революционную. Если есть у тебя какая-то особая программа, то высказывай ее.

И я много часов рассказывал ему, как мы вели революционное воспитание жителей Цзяндуна, Синьаньтуня, Нэдосана, Калуня, Гуюйшу и других сел.

Старик с большим вниманием слушал меня. Помолчав, сказал:

— Слушаю тебя и твоих коллег, замечаю, — вы-то сталинцы. Этому я не возражаю. Но не говори только «Сталин», «Сталин». И в словах Троцкого есть кое-что достойное.

Потом он распространялся о теории Троцкого.

Но он, как мне казалось, не был противником марксизма-ленинизма.

Я понял, что в памяти у него глубоко запечатлелся Троцкий. Я, признаться, общался с множеством самозваных знатоков теории коммунизма, но впервые встретился с таким ярым покровителем Троцкого.

Мне это было довольно странно, и я спросил старика Пена:

— За что вы так чтите Троцкого?

— У меня-то, что греха таить, нет почтения к Троцкому. Так поступаю я, честное слово, потому, что нынче молодые люди необдуманно чтят людей большой страны и что это мне не нравится. Троцкий есть Троцкий, Сталин есть Сталин, а вот теперь молоденькие чуть что вытаскивают теоретические положения людей большой страны и твердят и о том и о сем. Но чего там такого серьезного?! О положениях Сталина, о словах Троцкого положено судить русским же! А корейцам-то надо жить с душою корейской, говорить о том, чтобы как лучше вести свою революцию, революцию в Корее. Не так ли?

Что и говорить, рассказ старика заслуживал внимания. Несколько дней беседовал я с «Пеном-Троцким» и понял, что он отнюдь не простой старик.

Вначале, собственно, нас взяло и сомнение: «Не троцкист ли он?» А потом мы поняли: старик не троцкист, просто ему, разочарованному грызней фракционеров, захотелось предупредить молодежь вот о чем: «Вам нельзя жить вслепую, чтя и то и другое. Почему вам твердить только о чужой стране — о России, о Сталине и о тому подобном? Обязательно ли в каждом деле следовать русским образцам?» Несомненно, вот в чем была суть идеи, о чем он хотел сказать нам. Иначе говоря, надо жить своим умом.

— Я не сунусь в дела молодежи. Меня не касается и дело моего сына. Так, чем занимается мой сын Даль Хван, — это его дело. Но я беспощаден к тому, что молодые люди, потеряв свою душу, щеголяют зазубриванием чужой теорийки.

Слушая старика, я был уверен в том, что правильна была наша позиция, ведь мы неизменно выступали против фракционности, низкопоклонства и догматизма. Я убедился в правоте наших взглядов, суть которых — верить в собственные силы и силами своего народа вести революционную борьбу.

В следующий день больше говорил я, чем старик Пен Дэ У.

Я подробно объяснял ему нашу линию, принятую на Калуньском совещании. Я рассказал ему о том, что нужно создать партию нового типа и новую армию, сформировать единый антияпонский национальный фронт с охватом различных слоев населения, независимо от различий в идеологиях, вероисповедании, от имущественного ценза, пола и возраста, вернуть потерянную Родину силой сопротивления 20 миллионов корейцев. Мои слова, казалось, произвели на него сильное впечатление. В частности, он целиком и полностью одобрял наш план образования единого антияпонского национального фронта.

У них обоих — у старика Пена и у его сына — не было жен. Хозяйствовала его дочь, но одно это не развеяло воцарившуюся в семье атмосферу скучности и одинокости.

Я старался найти подходящую подругу по сердцу Пен Даль Хвану. Мы не раз советовались с друзьями об этом и, наконец, нам удалось подобрать для будущей молодой четы девушку по фамилии Сим из деревни близ Уцзяцзы. Мои друзья устроили его свадьбу. Для меня, еще молодого парня, было просто неудобно быть сватом для человека старше меня, мне казалось, что тут я сунусь не в свое дело. Но после свадьбы сельчане так обрадовались этому как своему собственному делу и не жалели похвал в мой адрес: мол, сделано большое дело.

Этим делом мы снискали больше доверия влиятельных стариков деревни.

Однажды пришел ко мне Пен Даль Хван и рассказал, о чем думает его отец. По его словам, старик сказал своим друзьям: «Сейчас появился новый хозяин. За нас он берет на себя нашу „идеальную деревню“. Это Сон Чжу и его коллеги. Если ихнее дело социализм, то и мы спокойно воспримем его. Нельзя смотреть на Сон Чжу как на простого юношу. Мы стары, мы старье, сброшенное за борт временем, итак отдадим всю судьбу Уцзяцзы молодым людям и всеми силами поможем Сон Чжу и его коллегам». И другие старые знаменитости деревни с восхищением одобряли наши утверждения.

Выслушав такое, я опять пошел к старику Пену.

— Пожаловал к вам, — говорю ему, — чтобы вернуть вам билет Компартии Корё.

Старик, увы, даже и не взглянув на партбилет, отрезал:

— Мне не нужна такая дрянь.

Значит, вещь эта ему лишняя. Беда была в том, что я и не мог вернуть его старику и не мог бросить его. После этого та вещица несколько дней передавалась моим друзьям из рук в руки…

В следующем после освобождения Родины, 1946 году в Пхеньян приехал старик Пен Дэ У. На встрече с ним я напомнил ему о тех днях. Гость, погрузившись в глубокое раздумье, улыбнулся сухой улыбкой. Вспоминая о нашей встрече в Уцзяцзы, он сказал:

— Вот теперь я вижу, что вся Северная Корея стала буквально идеальным селом, идеальным небесным раем на земле, и мне нисколько не жаль, что умру сейчас.

Ему было тогда 67 лет. В том году он умер в уезде Итун провинции Гирин. Скорбную эту весть мне передали довольно позже. А Пен Даль Хван, сын старика, работал руководителем Крестьянского союза в Уцзяцзы. По «вине» того, что он под нашим руководством развернул антияпонскую борьбу, он с 1931 года несколько лет мучился в Синичжуской тюрьме.

Так создалась возможность превратить Уцзяцзы в революционное село.

После этого знаменитости села стали иными глазами смотреть на подпольщиков КРА, находившихся в селе. Приготовив особые блюда, они, как бы соревнуясь между собой, приглашали и угощали нас.

Проводя работу по воспитанию жителей Уцзяцзы в революционном духе, мы одновременно прилагали немало усилий для того, чтобы привлечь на нашу сторону и китайцев. Если нам не удастся привлечь к себе местных влиятельных лиц— китайцев, то уйдет у нас из-под ног почва в Средней Маньчжурии. Поэтому мы без колебания привлекли на свою сторону и использовали и китайских помещиков, когда на это открывалась возможность.

К тому времени недалеко от Уцзяцзы жил китайский помещик Чжао Цзяфэн. Однажды ему пришлось поссориться с помещиком другой местности из-за земли. И он решил возбудить дело против того помещика.

А тут Чжао Цзяфэна очень мучило то, что не знал, как ему составить исковое заявление. У него был сын, который окончил в городе среднюю школу, но и он не умел написать такой документ. Учиться-то он в средней школе учился, но, по-видимому, гонял лодыря и не усердствовал в учебе.

Чжао Цзяфэн обратился к Ким Хэ Сану, уцзяцзыскому врачу по народной медицине, с просьбой рекомендовать ему такого знатока, который мог бы написать ему исковое заявление. В какой-то день с такой просьбой пришел ко мне Ким Хэ Сан и спросил, смогу ли я написать такое заявление.

В те годы, когда мы вели подпольную революционную работу, в Китае в помощь простым жителям и учащимся издавались справочники, в которых были изложены способы писания писем, искового заявления и текста, читаемого при совершении жертвоприношения.

И я пошел за Ким Хэ Саном в помещичий дом. Чжао Цзяфэн накрыл для меня обильный стол и, угощая меня китайскими блюдами, много часов рассказывал, как ему пришлось возбудить дело из-за земельных угодий.

Написав такой документ на китайском языке, я сам вместе с жалобщиком пошел в уездный центр и там за кулисами помог ему победить в этом судебном разбирательстве. С этим исковым заявлением Чжао Цзяфэн дело свое наконец выиграл. А если бы проиграл, то потерял бы десятки гектаров земли.

После этого он всячески мне покровительствовал, говоря: «Совершенно не правы те, кто говорит, что господин Ким принадлежит к группе коммунистов. Он не коммунист, а очень добрый человек. Без его помощи я на суде проиграл бы».

И каждый праздник он приглашал меня к себе и угощал лакомыми блюдами.

Когда я бывал у Чжао Цзяфэна, я знакомился у него с местными влиятельными лицами Китая и прививал им антиимпериалистический дух.

С той поры в Уцзяцзы моя революционная деятельность стала легальной, легально работала и школа корейцев. Так и начали укрепляться устои нашей революционной борьбы в этой местности.

Перевоспитав влиятельных лиц деревни вот в таком духе, мы приступили к революционной перестройке массовых организаций.

Первым делом мы преобразовали Общество молодежи в организацию АСМ. Оно раньше было под влиянием национализма. После прихода группы КРА в Уцзяцзы активисты этого общества чуть прозрели, но пока не совсем избавились от пережитков национализма во всех направлениях. Прежде всего неясными были боевые задачи и цель общества. Было мало членов организации, да и не практиковались правильные методы работы. Никакой деятельности у них в сущности не было, оставалась одна вывеска. Только номинально называвшаяся эта организация почти не вела работы по сплочению масс молодежи. Район Уцзяцзы охватывал много поселений за 4 или 8, даже за 24 километра вокруг, но ни в одной деревне не имелось местной организации этого общества. И вполне естественно что молодежная организация не могла прижиться в массах, не могла привести в действие массы молодежи.

Некоторые наши товарищи предложили сразу же превратить это общество в организацию АСМ. Но многие юноши и девушки пока еще не освободились из-под влияния националистов и возлагали определенные надежды на Общество молодежи. Так что нельзя было без учета идейно-политической подготовленности молодежи необдуманно перестраивать старую организацию в новую.

Бойцы КРА вместе с руководителями Общества молодежи проводили во многих селениях идеологическую работу, направленную на создание организации АСМ. В ходе этого наша революционная линия стала доходить до сознания масс молодежи. И я каждый день беседовал с молодежью.

Пройдя такую подготовительную стадию, мы создали в классном помещении Самсонской школы Уцзяцзыскую организацию АСМ, которая имела свое звено в каждом селении. Председателем этой организации был избран Чвэ Иль Чхон, заведующим орготделом — Мун Чжо Ян.

После этого Общество крестьянских друзей перестроилось в Крестьянский союз, а Общество школьных друзей — в Детскую экспедицию, Уцзяцзыский филиал Южноманьчжурской федерации по просвещению женщин — в Общество женщин. В работе массовых организаций села начали происходить новые перемены.

Перестроенные организации широко принимали в свои ряды новых членов. Почти все жители, охваченные массовыми организациями, включились в политическую жизнь.

И сельский совет, этот административный орган местного самоуправления, мы перестроили в революционный комитет самоуправления.

Сельский совет был создан предтечами Уцзяцзы в первой половине 20-х годов. Совет занимался в основном хозяйственными делами и образованием. Он, установив постоянные связи с китайскими ведомствами, имел в Гунчжулине свою организацию — торговый пункт по продаже риса. Она оказывала помощь крестьянам в быту.

Жители Уцзяцзы нескрытно порицали работников сельского совета за необщительность в работе с массами и нечестность в хозяйственных делах.

Из бесед с крестьянами я узнал, что работники сельского совета неравномерно распределяют среди крестьян некоторые виды пищепродуктов и предметов первой необходимости, поступающие из Гунчжулинского торгового пункта, и в корыстных целях используют их не по назначению. Чтобы уточнить достоверность таких фактов, я направил одного товарища в Гунчжулин. Вернувшись, он сказал, что сельский совет прогнил насквозь. Доложил, что фактически его работники, злоупотребляя Деньгами, собранными от крестьян, набивают себе карманы.

Почти всеми делами сельского совета по своему усмотрению распоряжался один сельский староста. Пагубно сказывалось своеволие и полное игнорирование мнений масс. Простые не вмешивались в дела, и никто не мог узнать о тех или иных недостатках совета. В условиях, когда на революционных началах меняются и люди, и жизнь, и стиль работы, прежняя организационная структура сельского совета и устаревшие методы деятельности не позволили ему работать в соответствии с требованиями масс.

Мы созвали совещание с участием руководящих кадров сельского совета, старост всех селений и председателей организаций Крестьянского союза. На совещании подвели итоги деятельности сельского совета и перестроили его в комитет самоуправления.

И этот новый комитет прекрасно заработал по нашим планам в направлении ликвидации субъективизма и самоуправства и максимального проявления демократии в своей деятельности.

Мы уделяли большое внимание работе Гунчжулинского торгпункта по продаже риса, находящегося в ведении комитета. Чтобы продавать рис, крестьянам Уцзяцзы приходилось гонять тележки в запряжке лошадей или волов до Гунчжулина за 40 километров. При спаде цен на рис нужно хранить его в определенном месте, при подорожании цен продавать его более выгодно экономически. Но в то время в Гунчжулине хранить его было негде, и привезшим его крестьянам приходилось продавать его кому попало, не считаясь с ценами. Чтобы не было такого ущерба, хлеборобы Уцзяцзы создали осенью 1927 года в Гунчжулине свой торгпункт по продаже риса.

И мы в этот торгпункт направили людей с самой доброй и надежной репутацией из числа членов массовых организаций Уцзяцзы. Были посланы туда на помощь бойцы КРА, например, Ке Ен Чхун, Пак Гын Вон и Ким Вон У. Итак мы держали в своих руках этот торгпункт. Потом эта торговая точка не только выполняла функцию легального торгового органа, помогающего крестьянам в быту, но и осуществляла конспиративную задачу по обеспечению связей между революционными организациями и передаче нужных материалов КРА.

Таким образом мы перестроили сельский совет в комитет самоуправления и создали под его ведением легальное торговое учреждение, помогающее делу революции, такое, как Гунчжулинский торговый пункт по продаже риса. И это, можно сказать, являлось еще одним опытом нашей революционной борьбы, накопленным в начале 30-х годов.

Когда мы были в Уцзяцзы, подпольщики были направлены в различные районы Маньчжурии с целью умножения сети организаций и расширения поприща нашей деятельности. В то время несколько подпольщиков пошли и в Кайлу. Поработал здесь и Пак Гын Вон — член ССИ, выпускник училища «Хвасон ьисук».

В Кайлу жило много монголов. Местные жители далеко отстали от цивилизованного мира. Так, при заболевании они не умели лечить никакую болезнь и только молились святому духу. Поэтому наши товарищи каждый раз брали с собой лекарства и давали их больным. Эффект был заметным. После этого в Кайлу к корейцам стали относиться более добродушно.

Для повышения политических и деловых квалификаций руководителей организаций мы проводили семинары, в которых участвовали руководители и другие активисты всех организаций.

Каждым вечером я с Чха Гван Су и Ке Ен Чхуном поочередно по два-три часа выступали с лекциями, темы которых — самобытная революционная линия и тактико-стратегический курс Калуньского совещания, методы политической работы в массах, методы расширения и качественного укрепления организаций, методы воспитания членов организаций и руководства их жизнью в организациях.

И после семинарских занятий мы приглашали к себе руководителей местных организаций и знакомили их с различными методами работы по созданию организаций, подготовке актива, распределению поручений, подведению итогов выполнения заданий и ведению собраний и бесед.

Командный состав села Уцзяцзы уверенно шел в массы. Мы приложили много усилий и для просвещения и воспитания жителей Уцзяцзы.

Первоочередное внимание было уделено делу обучения.

Мы подобрали способную молодежь из бойцов КРА и членов подпольных организаций и направили ее на преподавание в Самсонскую школу. Мы помогали учителям самим перестроить содержание обучения на революционных началах. После того как мы начали вести работу учебного заведения, из учебной программы были удалены те старые предметы, которые насаждали идеи национализма и феодального конфуцианства, внедрены новые политические дисциплины. К тому времени в Самсонской школе отменили систему платного обучения. Расходы на содержание школы взял на себя комитет самоуправления. С зимы того года все дети Уцзяцзы, достигшие школьного возраста, учились в школе бесплатно.

Впоследствии мы в Программу Лиги возрождения Родины из десяти пунктов включили статью об обязательном бесплатном обучении, но на самом деле корейские коммунисты впервые запланировали и практически осуществили бесплатное образование именно в Гуюйшу, Калуне и Уцзяцзы. Чинменская школа в Калуне, Самгванская школа в Гуюйшу и Самсонская школа в Уцзяцзы — все они являются знаменательными учебными завепениями, в которых впервые осуществилось бесплатное обучение в истории образования нашей страны.

Мы позаботились и о вечерних школах для молодежи, людей среднего возраста и женщин, которые не получили школьного образования.

Такие школы я создал не только в главном, но и в окрестных поселках, приняв в них всех молодых людей.

Исходя из опыта выпуска «Большевика» в Калуне, мы издали в Уцзяцзы журнал «Ноньу» («Крестьянские друзья» — ред.), который сыграл роль печатного органа Крестьянского союза. В «Большевике» писалось так, что было немного трудновато для понимания, а на страницах «Ноньу» печатались статьи, легко доступные пониманию крестьян, стиль заметок был лаконичен и прост. «Ноньу», как и «Большевик», распространялся вплоть до Цзяньдао.

В то время мы через школьников широко распространяли среди сельских жителей революционные песни. Один раз разучили в школе песни «Красное знамя» и «Гимн революции» — и на следующий же день их запело все село.

В Уцзяцзы мы создали бригаду художественной самодеятельности. Коллектив самодеятельных артистов, руководимый Ке Ен Чхуном, работал активно, базируясь, главным образом, на Самсонской школе.

И я вплотную взялся за отработку либретто оперы «Цветочница», которое начал писать еще в Гирине. Репетиции оперы проводились уже тогда неоднократно в опытном порядке. Когда вышла из-под моего пера литературная основа, Ке Ен Чхун вместе с составом драматургического кружка Самсонской школы приступил к художественному изображению произведения.

Оперу мы поставили в большом зале Самсонской школы в день 13-й годовщины Октябрьской революции.

После освобождения страны эта опера надолго «зарылась в землю». В начале 70-х годов это произведение было выпущено в свет под руководством секретаря ЦК партии по организационным делам нашими писателями и деятелями искусства в совершенном виде в формах кинематографии, оперы и романа. Над этим он немало потрудился.

В обстановке полной поддержки жителей Уцзяцзы мы за короткий срок сумели превратить деревню Ляохэ в надежную базу КРА. Работу с крестьянами мы, конечно, проводили и раньше в окрестностях Гирина и под Чанчунем, но не так последовательно, как в Уцзяцзы, превращенном в революционное село.

На все, что было сделано нами в Уцзяцзы, удивленными глазами посмотрел и курьер Коминтерна Ким Гван Рер.

Мы, разработав самобытную революционную линию, прокладывали путь революции на самостоятельных началах, и Коминтерн стал обращать на нас свое пристальное внимание. В Восточном бюро Коминтерна, наверное, шло о нас много разговоров. «В Корее появились революционеры новой смены, в корне отличающиеся от прежних коммунистов, эти силы ни к какой группировке не принадлежат, они действуют самостоятельно без громкой шумихи, имеют надежную опору в массах. Что это за люди такие?» — с таким любопытством, пожалуй, Коминтерн и послал к нам своего курьера.

Из харбинского пункта связи Ким Гван Рер приехал к нам в Уцзяцзы. Он встретился с нашими товарищами, руководителями революционных организаций, а также с знатными деревни. После бесед со многими людьми курьер встретился и со мной. Он высказал много вдохновляющих слов насчет нашей работы. «Молодые коммунисты Кореи, — говорил он, — прокладывают самобытный путь в коммунистическом движении и национально-освободительной борьбе в колонии, накопили немало опыта». Курьер выразил активную поддержку нашей революционной линии и нашего курса. Он очень удивился нашей линии на сформирование единого антияпонского национального фронта.

— Сейчас в международном коммунистическом движении, — говорил он, — идут серьезные дискуссии насчет вопроса: как определить круг тех, кто поддерживает революцию и сочувствует ей, а вы, вижу, идете рука об руку с силами твердолобых националистов, с верующими и даже с имущими слоями населения. Как это понимать?

— Революцию, — отвечал я ему, — нельзя вести меньшинством коммунистов, одними силами рабочих, батраков и бедняков. На свержение японского империализма надо мобилизовать и все промежуточные силы. Не знаю, как в другой стране, но в Корее большинство национальной буржуазии и даже верующие выступают против внешних сил. Революции не хотят только незначительные силы: кучки помещиков, компрадорской буржуазии, прояпонских элементов и национальных предателей. Мы хотим мобилизовать всех людей, кроме них, на общенациональное сопротивление. Секрет достижения независимости Кореи силами самих корейцев состоит в том, чтобы завоевать на нашу сторону все антияпонские силы.

Выслушав мое объяснение, курьер сказал:

— Вы не ограничиваетесь классикой и все дела решаете творчески и самобытно. Это мне больше всего нравится.

Потом он предложил мне учиться в Москве:

— Вы человек перспективный. Важна, конечно, практика, но надо учиться.

Ким Гван Рер раскрыл перед мной чемодан, где были костюм, сорочка, галстук и ботинки. Потом продолжал:

— Коминтерн возлагает большие надежды на вас и это вам рекомендует. Вам лучше бы на это согласиться.

В Коминтерне ему, наверное, приказали уговорить меня и направить в Москву. Я ему ответил:

— Большое спасибо вам за внимание. Но я пойду в Восточную Маньчжурию в народ. Если я буду кушать в Советском Союзе хлеб, то, может быть, стану пророссийским. Но таким быть не хочу. И без того у меня в сердце больно, что в Корее так много фракций — Эмэльпха, Хваёпха, Сеульпха и т. д. Нельзя же мне следовать по стопам таких людей. А марксизму-ленинизму буду учиться по книгам…

Было время, когда Чха Гван Су, Пак Со Сим и другие мои товарищи тоже предлагали мне поехать учиться в Москву. Они уже в Толоцзы подготовили все предметы первой необходимости для будущей моей учебы за рубежом.

В последней декаде декабря того года в Уцзяцзы я созвал совещание командного состава КРА и руководителей революционных организаций. Цель нашего совещания состояла в том, чтобы обобщить уроки и опыт борьбы за претворение в жизнь курса Калуньского совещания и еще более расширять и развивать революционное движение на высоте требований сложившейся ситуации.

Япония, размахивая железной палицей милитаризма, мобилизовала все свои государственные силы на форсирование подготовки к агрессивной войне для захвата новой колонии и расширения своей территории. Все преграды с этого пути она беспощадно сметала.

Мы собирались, прежде чем Япония напала на Маньчжурию, занять свои позиции в Восточной Маньчжурии и быть начеку на случай агрессии. Чтобы выйти в Восточную Маньчжурию, нужно было подвести итоги деятельности в Средней Маньчжурии и принять необходимые меры для подготовки к вооруженной борьбе. С такой целью было созвано Уцзяцзыское совещание.

В нем приняли участие весь актив КРА и все руководители революционных организаций. Из Цзяньдао, из районов Онсона и Чонсона приехали Чхэ Су Хан и многие другие руководители революционных организаций, несмотря на 30-градусный трескучий мороз. До этого они даже не знали в лицо друг друга. На совещании многие молодые революционеры познакомились друг с другом, обменялись теплыми чувствами и серьезно обсуждали вопросы о будущем корейской революции.

Фокусом обсуждаемых проблем на совещании была заметная активизация деятельности в Восточной Маньчжурии. Мы твердо решили перенести основную арену своей борьбы в Восточную Маньчжурию. Эта проблема не терпела дальнейшего отлагательства и в свете новой революционной ситуации. Вот почему я, хотя и находился в Уцзяцзы, никогда не забывал о Восточной Маньчжурии, с нетерпением ждал того дня, когда я отправлюсь туда.

На совещании я выдвинул и другие задачи: ускорить подготовку к антияпонской вооруженной борьбе, укрепить солидарность с международными революционными силами.

Весь процесс совещания ярко продемонстрировал нашу Решимость перейти от молодежно-ученического движения и подпольного движения в деревнях к стадии вооруженной борьбы и нанести врагу решительный удар. Если Калуньское совещание сконцентрированно обобщило волю корейской нации оружием победить японский империализм и добиться возрождения Родины, то совещание в Уцзяцзы, еще раз подтвердив эту волю, осветило прямой путь к битве великой антияпонской войны.

Образно говоря, на полосе от Калуньского совещания до весеннего Минюегоуского, Сунцзянского и зимнего Минюегоуского совещаний 1931 года Уцзяцзыское совещание навело мост к решающей битве с империалистами Японии, на которую шли мы, молодые коммунисты.

В 30-е годы наше молодежно-ученическое движение, наконец, вступило в стадию вооруженной борьбы. При этом Уцзяцзы, можно сказать, сыграл роль трамплина.

Когда я уходил из Уцзяцзы, Мун Чжо Я, со слезами провожал меня целый десяток ли.

 

10. Незабываемые люди

Как-то раз в Пхеньяне мне довелось встретиться с Фиделем Кастро и долго разговаривать с ним о боевом опыте периода антияпонской революционной борьбы. Тогда гость задавал мне массу вопросов. Один из них — как мы решали вопрос с продовольствием в вооруженной борьбе?

Я ему говорил: был и метод решения вопроса с продовольствием путем захвата его у врага, но народ постоянно предоставлял нам продовольствие.

И в годы молодежно-ученического движения и подпольной деятельности местное население кормило нас и предоставляло нам ночлег.

Шанхайское временное правительство и такие организации Армии независимости, как группировки Чоньибу, Синминбу и Чамибу, учреждали по-своему законы, собирали с населения денежные пожертвования и средства в фонд армии, но мы так не поступали. Было время, когда мы нуждались в деньгах для революционной деятельности, но нам нельзя было учреждать закон о взимании налогов с населения. Привязав его к каким-либо законам или правилам, ходить с приходно-расходной книжкой под мышкой, чтобы собирать деньги — с чьего дома сколько, а с другого-то сколько, — такой метод вообще не соответствовал нашим идеалам. Наша позиция была такова: если население даст — берем, а не даст — и то ничего.

Но население, в какой бы обстановке оно ни находилось, рискуя жизнью, помогало нам. Оно, будучи пробужденным и мобилизованным, всегда проявляло заботу о нас, революционерах, как о своих родных детях. Поэтому мы всегда верили в народ. У нас не было случая, чтобы мы голодали хоть разок там, где есть народ.

Начав борьбу с голыми руками, по существу с нуля, мы могли победить лишь благодаря тому, что народ активно поддерживал нас и оказывал нам содействие. Хен Чжон Ген, Ким Бо Ан, Сын Чхун Хак из Гуюйшу, Рю Ен Сон, Рю Чхун Ген, Хван Сун Син, Чон Хэн Чжон из Калуня, Пен Дэ У, Квак Сан Ха, Пен Даль Хван, Мун Си Чжун, Мун Чжо Ян, Ким Хэ Сан, Ли Мон Рин, Чвэ Иль Чхон из Уцзяцзы — все они незабываемые люди, которые оказывали нам искреннюю помощь в Южной и Средней Маньчжурии.

И в дни, когда им приходилось питаться жидкой похлебкой, нас кормили кашей, оказывая нам теплый прием. Нам было неловко доставлять хлопоты местным жителям, и порой мы спали в дежурке школы под «предлогом» того, что по срочному делу нам следует работать ночь напролет. Если в Калуне ночлегом для нас служило классное помещение Чинменской школы, то в Гуюйшу и в Уцзяцзы — классные помещения Самгванской и Самсонской школ.

Когда я спал в классном помещении Самгванской школы, подложив под голову деревянный валик, ко мне приходил Хен Гюн. Он сердился на меня и, взяв мою руку, приглашал меня к себе.

Хен Гюн, член ССИ и боец КРА, был человек умный, честный, доброй души.

Его старший брат Хен Хва Гюн, занимаясь работой Крестьянского союза в Гуюйшу, очень помогал нам.

Оба брата состояли в нашей организации, а их отец был участником движения за независимость страны. Все члены их семьи относились к нам с исключительной любезностью и теплотой.

Хен Ха Чжук, отец Хен Гюна, занимал довольно солидное место и положение среди сторонников движения за независимость. Ха Чжук — это был его псевдоним, а его настоящее имя — Хен Чжон Ген. Жители Гуюйшу называли его не настоящим именем, а псевдонимом. К тому времени среди корейских соотечественников, проживавших в Маньчжурии, не было человека, который не знал бы Хен Ха Чжука.

И мой отец при своей жизни часто напоминал о нем, имел с ним глубокие дружественные отношения. Они были не просто друзьями, а как товарищи, которых связало единомыслие в движении за независимость, часто встречались, делились своими заветными мыслями, с горячим чувством братства уважали и поддерживали друг друга, посвящали себя делу движения за независимость.

Хен Ха Чжук был председателем Центральной юридической комиссии Тхоньибу, а затем членом администрации Чоньибу, а в годы существования Кунминбу ведал работой политотдела Революционной партии Кореи, которую националисты называли единственной партией нации. Он был сведущим и в коммунизме, в будничные дни сочувствовал молодежи, стремившейся к коммунизму, легко общался с ней.

Когда Ким Хек, Чха Гван Су и Пак Со Сим учреждали Общество по изучению общественных наук в районе Люхэ и повсеместно создавали организации АСМ, он часто выступал в качестве лектора в целях просвещения молодежи. Те, кто слушал его лекции в годы учебы в училище и Хвахынской средней школе в Ванцинмыне, часто вспоминали о нем.

Каждый раз, когда я бывал в Гуюйшу, Хен Ха Чжук предоставлял мне ночлег в своем доме.

— Ничего не надо стесняться, думай, что ты у старшего брата твоего отца, — так он постоянно обращался ко мне. Он был на добрый десяток лет старше моего отца.

Находясь в его доме дней десять, двадцать, а то и целый месяц, я вел работу с массами. В каком-то году, точно не помню, мы в Гуюйшу с семьей Хен Ха Чжука праздновали национальный майский праздник тано.

Собственно говоря, в то время, предоставляя ночлег, кормить гостя в одном доме не один день, а по нескольку недель, было не легко. Соберут урожай — отдадут его помещику в уплату за аренду и от урожая-то остаются рожки да ножки, да еще кормят революционеров. Так что семьям-то приходилось едва-едва сводить концы с концами.

Несмотря на это, в его доме старались тогда угощать меня аппетитными кушаньями. Порой резали и курицу, приготовляли и соевый творог тубу, и блюдо из растертых соевых бобов, сваренных с зеленью, и свекольный суп, заправленный соевой пастой.

Когда женщины его семьи, приготовляя тубу, мололи соевые бобы на жернове, и я тоже, засучив рукава, принимался крутить ручной жернов. Каждый раз, помню, когда я садился перед жерновом и помогал им, Ким Сун Ок, жена Хен Хва Гюна, которой на вид лет 22–23, не могла поднять глаз от смущения.

Хотя Хен Ха Чжук принадлежал к националистической организации Кунминбу, но не скрывал, что состоит в ее новаторой группе, откровенно заявлял и о том, что в дальнейшем он будет участвовать в коммунистическом движении.

Говорили, что после моего отъезда из Гуюйшу Хен Ха Чжук уезжал в Сиань, избегая грызни между своими людьми внутри Кунминбу. Тогда продвинулись туда войска Чжан Сюэляна, и Хен Ха Чжук, видимо, последовал за ним, возлагая на него надежду. Чжан Сюэлян отличался сильными антияпонскими настроениями, и было немало людей, которые решили развернуть под его зонтом антияпонское движение. В период до и после Маньчжурского события многочисленные деятели движения за независимость Кореи, действовавшие в трех провинциях Северо-Восточного Китая, переместили арену своей деятельности в Шанхай, Сиань, Чаншу и другие места.

Каждый раз после освобождения Родины, когда я совершал визиты в зарубежные страны, проезжая через Северо-Восточный Китай на поезде или пролетая на самолете, я не сводил глаз со знакомых маньчжурских гор и рек, вспоминая о Гуюйшу, вспоминая о Хен Ха Чжуке, вспоминая о его детях.

«Разумеется, нет уже в живых Хен Ха Чжука, — думал я, — но из его детей, вероятно, остались хоть один или двое. Почему же нет о них ни слуху ни духу? И я-то беспомощен разыскать их, — не знаю их адресов, но они-то могли же написать мне письмо. Беспокоить-то других легко, а отблагодарить-то вот как не легко».

Однако, совершенно неожиданно для меня, весной 1990 года состоялась после долгой разлуки волнующая встреча с детьми Хен Ха Чжука.

Его старшая сноха Ким Сун Ок хранила целые 60 лет посуду из латуни, которой я пользовался в ее доме, и ручной жернов, на котором мололи соевые бобы, готовя для меня тубу, и прислала их в наш Музей революции. Статья об этом была опубликована в журнале «Торачжи», издаваемом корейцами в Гирине, ее перепечатала наша газета «Нодон синмун».

Узнав, что еще живы те благодетели, о которых не было ни слуху ни духу вот уже шесть десятков лет, я не мог удержаться от нахлынувших глубоких чувств. Я же думал: когда-нибудь страна станет независимой, обязательно щедро отблагодарю за услуги в Гуюйшу. Меня обуревало горячее желание поскорее повидаться с ними, своими руками накрыть им скромный обеденный стол и поделиться воспоминаниями о прошлых годах.

И Ким Сун Ок говорила, что ей хотелось бы хоть разок увидеть меня, пока она жива, и тогда могла бы со спокойной душой умереть.

И в марте 1990 года от моего имени пригласили ее к нам. И вот мы встретились. Но, к великому сожалению, ей было уже 80 лет, от сильной старческой болезни она не могла даже ходить свободно.

Вместе с ней приехали в нашу страну шестеро ее детей. Все они были для меня как бы чужие, незнакомые. Был среди них и сын Хен Гюна. У него рот был такой же, точь-в-точь отцовский. И это их сходство напомнило мне забытые черты покойного Хен Гюна. Казалось, он, воскреснув, появился передо мной.

Мы поместили их в гостиницу, построенную в качестве резиденции для высоких иностранных гостей, предоставили им возможность ездить по стране. Они пробыли у нас примерно с месяц.

Было жаль, что она плохо слышала. И произношение у нее было неточное, и память ее сильно ослабела. Хотя после 60-летней разлуки мне и довелось чудом встретиться с одной из благодетельниц, о которых я так беспокоился, не зная, живы они или нет, но мне не пришлось свободно обменяться с ней заветными мыслями. Я думал, что представится возможность достаточное время делиться воспоминаниями о прожитых годах в Гуюйшу: если она что-то не вспомнит, то я дополню, а если я не вспомню что-то, пусть дополнит она. Но такой надежде сбыться не довелось, рухнула надежда, и мне было от этого грустно и досадно.

И ее дети толком не знали о судьбе и деятельности Хен Ха Чжука. И я подробно рассказывал им о том, как он боролся за независимость Кореи, как помогал нам в революционной работе. Это и была моя обязанность, поскольку я хорошо знаю о его деятельности.

Пусть ты рожден от одних предков, это еще не значит, что дело предшественников будет продолжаться само собой их потомками. Только те потомки, которые толком знают боевые заслуги погибших предшественников и свято хранят и дорожат ими, могут надежно продолжать революционное дело, начатое отчим или дедовским поколениями.

На месте моей встречи с Ким Сун Ок были и Кон Гук Ок, а также Мун Чжо Ян и Мун Сук Гон, которые оказывали нам большую помощь в революционной деятельности в Уцзяцзы.

Кон Гук Ок — дочь Кон Ена, который целые три года вместо меня носил траурный головной убор и траурную одежду, когда скончался мой отец. В ту пору, когда я учился в Юйвэньской средней школе в Гирине, — точно не помню, в каком году, — во время каникул приехал я в Фусун и увидел дома жену Кон Ена с ее дочкой, к которой муж относился неприветливо за то, что у нее на лице возник шрам. Та девочка и есть эта вот Кон Гук Ок.

Помню, однажды сразу же после освобождения страны я руководил в Пхеньяне работой заседания Крестьянского союза и встретился с пектонцем, участвовавшим в собрании в качестве делегата. Я спросил его: «Не знаете ли вы, где живут члены семьи покойного Кон Ена?» Кон Ен — уроженец Пектона, поэтому мне казалось, что его жена и дочь, вероятно, живут в своем родном краю.

Тот ответил, что в Пектоне много людей по фамилии Кон, но он не слыхал, что семья Кон Ена осталась в живых.

Его ответ очень меня огорчил. Семьи других погибших патриотов появляются, но лишь о семье Кон Ена ни слуху ни духу, и я ощутил в душе какую-то тягостную пустоту.

К тому времени мы вели подготовку к строительству в Мангендэ училища для детей погибших революционеров.

После победного возвращения на Родину я обменялся приветствиями с жителями Пхеньяна на общественном стадионе и вернулся через 20 лет в родной дом, где ждали меня дедушка и бабушка. Приходили ко мне товарищи по начальной школе. Они предлагали построить среднюю школу, носящую мое имя, на месте Сунхваской школы, где одно время учительствовал мой отец. Они уговаривали: Мангендэ — это известный край, где родился Полководец Ким Ир Сен, как было бы хорошо построить здесь большую школу, присвоить ей имя Полководца и назвать «Средней школой имени Ким Ир Сена»!

До того времени в моем родном краю не было средней школы. Я им говорил: «В былые времена погибло много патриотов, которые вместе со мной сражались в горах с оружием в руках. Закрывая глаза, они завещали мне: когда Корея станет независимой, взять и обучать их сыновей и дочерей, вырастить их замечательными революционерами. С того времени я всегда думал: когда Корея станет свободной, буду по их заветам обучать детей ушедших от нас товарищей, чтобы они продолжали волю своих родителей. И вот Родина стала независимой. И эта решимость все более крепла во мне. В Мангендэ нужно построить не среднюю школу, а училище, чтобы воспитывать детей погибших революционеров».

Тогда сельчане выразили свое недоразумение: «Сколько будет их, детей погибших революционеров? Неужели их будет столько, чтобы построить для них даже училище?» Такие люди находились отчасти и среди руководящих кадров, работавших на важных постах партийных и государственных административных учреждений. Они даже не могли и представить себе, сколько патриотов сложили головы на полях сражений во имя Родины.

При виде таких людей я не мог не удивляться. Сколько было погребено мною боевых товарищей в горах и на полях чужбины?!

И вот за счет риса, который пожертвовали крестьяне в фонд процветания Родины из своего первого урожая, собранного ими после земельной реформы, мы построили в Мангендэ училище для детей павших революционеров.

Для розыска детей павших патриотов, которые должны учиться в этом училище, были направлены многочисленные работники в различные районы страны и в районы Северо-Восточного Китая. Тогда сотни детей павших революционеров приехали из Китая. И некоторые товарищи, работающие ныне членами Политбюро ЦК нашей партии, вернулись к тому времени на Родину вместе с товарищем Рим Чхун Чху.

А иные дети павших патриотов торгашествовали на улицах Расителями или табаком. Встретив весть об открытии Революционного училища в Мангендэ, они сами приходили к нам. Среди них были и дети бойцов Армии независимости, и дети павших патриотов, которые в прошлом вели антияпонскую борьбу, состоя в таких организациях, как профсоюзы и крестьянские союзы.

Но нигде не появлялась Кон Гук Ок.

Каждый раз при выезде в районы провинции Северный Пхеньан я расспрашивал о судьбе членов семьи покойного Кон Ена, просил местных руководящих работников поискать их. Каждый раз, когда я еду в училище отмечать праздник вместе с курсантами и вижу, как они весело танцуют и поют, тогда невольно всплывают в моей памяти лица жены Кон Ена и ее дочки Кон Гук Ок: жена Кон Ена приходила к нам в дом на улице Сяонаньмынь в соломенных лаптях, с дикими съедобными растениями, завязанными в платок, на голове, а ее дочка на спине у матери облизывала кончиком языка свой маленький кулачок. И, казалось, сердце у меня разрывается на части.

Лишь в 1967 году я отыскал ее, Кон Гук Ок. Тогда уже не было в живых ее матери. Если бы мать Кон Гук Ок знала, что Ким Ир Сен и есть Ким Сон Чжу, она бы немедленно пришла ко мне. Но она не знала, кто такой этот Ким Ир Сен. К тому же власть в руках компартии, а ее муж служил в Армии независимости, и она, видать, сомневалась, не посмотрят ли на них другими глазами, и, вероятно, не рассказала своей дочке о том, чем занимался ее отец.

Как только отыскали дочку Кон Ена, Кон Гук Ок, мы послали ее в Высшую партийную школу. Окончив ее, она работала в Пхеньянском горкоме партии, а затем в музее при Министерстве железных дорог. Ныне она ушла на пенсию по старости и отдыхает дома.

Ким Бо Ан из Гуюйшу, как и Хен Ха Чжук, был другом моего отца. Он был и командиром роты Армии независимости.

Он выражал сожаление, что я захожу только к Хен Ха Чжуку, а к нему — ни разу. Когда мои товарищи заходят к Ким Бо Ану, он говорит им, что между ним и Ким Хен Чжиком отношения необыкновенные и что он к Сон Чжу относится необыкновенно, но почему-то Сон Чжу ни разу не заглядывает к нему.

Узнав об этом, каждый раз, когда я бывал в Гуюйшу, обязательно к нему заходил.

Обзаведясь аптекой, Ким Бо Ан часть вырученных денег жертвовал в фонд шефства над Самгванской школой, которой заведовали мы. Будучи большим активистом по части образования, он уделял необыкновенное внимание делу просвещения детей и молодежи. Когда мы приглашали его с просьбой выступить с лекцией в Самгванской школе, он с удовольствием принимал наше приглашение.

Ким Бо Ан с горестью сетовал: «Население Гуюйшу не умеет даже считать деньги, можно лис такими неучами добиться независимости?»

Люди нашего времени, может, не поверят, что взрослые не умели считать деньги, но к тому времени среди китайцев и переселенцев из Кореи, проживавших в провинции Гирин, было много людей, несведущих в денежных расчетах. В обращении тогда находились деньги разных видов и разного качества. В провинции выпускались свои деньги, в уезде другие, к тому же были гиринские гуаньте, мукденские даяны, гиринские сяодаяны и еще какие-то иньдаяны, каждая монета имела свою стоимость, поэтому, кто не имел образования, тот на базаре и не мог разбираться в этом сонмище разных денег.

И мы собирали крестьян в вечернюю школу, на уроках арифметики учили их распознавать и подсчитывать деньги.

И те неучи, на которых со стороны смотрели косо за неумение подсчитывать деньги, стали свободно решать задачи из четырех арифметических действий. Увидев это, Ким Бо Ан, очень довольный, восклицал: «Еще бы! Корейцы вообще народ умный! Интересно смотреть, как неуч становится ученым!» Он приходил глянуть и на вечернюю школу, посещал и уроки в Самгванской школе.

Учащиеся старшего класса Самгванской школы все без исключения были умными и талантливыми. Из них до сих пор в моей памяти остаются, в частности, Рю Чхун Ген и Хван Сун Син.

Обеих рекомендовали в эту школу революционные организации Калуня. Рю Ен Сон, отец Рю Чхун Ген, работал учителем в Чинменской школе, оказывал нам большую помощь в революционной работе. К тому времени им, Рю Чхун Ген и Хван Сун Син, было лет не выше 14–15.

Когда мы из Гуюйшу возвращались в Калунь или в Гирин, мы просили их доставлять наше оружие. Китайская военщина не так сильно обыскивала женщин.

Они всегда добросовестно выполняли нашу просьбу. Скрывая оружие под юбками, они следовали за нами, отставая от нас метров на 50. По дороге китайская военщина не раз обыскивала нас, но на них не обращала внимания, пропускала их равнодушно.

Хван Сун Син, вернувшись на Родину после освобождения страны, занималась земледелием в своем родном краю. Она трудилась на славу, как подобает члену Детской экспедиции в годы учебы в Самгванской школе, слыла мастером богатого урожая. Всю свою жизнь она прожила достойно, окруженная любовью и уважением людей. А в послевоенные годы некоторое время она работала и депутатом ВНС КНДР.

Рю Чхун Ген жила в Маньчжурии, странствуя по разньм районам. Желая провести последние годы своей жизни на Родине, как и Ли Гван Рин, она вернулась на Родину в 1979 году.

Если она, как и Хван Сун Син, вернулась бы на Родину в свои молодые годы, и она стала бы известной деятельницей, проводила бы вторую половину своей жизни более благотворно во имя общества и народа. В годы учебы в Самгванской школе Рю Чхун Ген слыла подобающей своей надежде девочкой: среди учениц она выделялась умением хорошо писать и говорить, отличалась самым ярким умом.

Когда мы вели подготовку к созданию партизанского отряда в Аньту, она писала мне о своем желании приехать ко мне и продолжать борьбу. Тогда мы торопились с подготовкой к вооруженной борьбе, а я думал, что если начнется эта наша борьба, то женщинам будет трудно следовать за мужчинами. И я не послал ей свое согласие на ее приезд в Аньту.

Еще до того времени мы хотя и много говорили, что женщины должны пользоваться равными с мужчинами правами, но считали их неподходящими к вооруженной борьбе.

Если в том же году, когда Рю Чхун Ген вернулась на Родину, было бы ей лет 50, то мы направили бы ее на учебу и привлекли бы к общественной деятельности.

Наш принцип был таков: как только разыщем тех, кто в былые годы непосредственно участвовал в революционной борьбе или был причастным к ней, независимо от того, что они уже в несколько пожилом возрасте, послать их на учебу, дать им подходящие места, чтобы они могли заниматься политической деятельностью. Как бы ты ни был умен и каким бы способным ни был, если ты долгие годы, не занимаясь общественной деятельностью, будешь зарываться с головой в дела семейные, то будешь неизбежно терять способность мышления, станешь несведущим в жизни, и у тебя, как говорится, будет ржаветь воззрение на жизнь.

После освобождения страны немало ветеранов революции и людей, кто был причастным к революционной борьбе, не выдвигались на соответствующие посты, оставались, как говорится, втуне. Фракционеры долгие годы не представляли их к выдвижению на руководящие посты, ссылаясь на то, что ветераны антияпонской революции хотя и имеют за плечами хороший опыт прошлого, но они, мол, «неучи», никуда не годятся. Но если они действительно «неучи», то надо было бы послать их учиться, упорно воспитывать их, чтобы они стояли на своих ногах. Но фракционеры отстранили их и закрывали на них глаза.

Вот почему мы приняли необходимые меры: если найдутся дети павших революционеров и те, кто был причастным к нашей революционной борьбе, посылать их на учебу в Высшую партийную школу или в Академию народного хозяйства, а потом выдвигать их на руководящие посты в соответствии с их подготовленностью.

Если не учиться, не вести жизнь в организациях, то и ветераны революции становятся отжившими свой век людьми.

Через вышеуказанный процесс многочисленные ветераны революции, дети павших революционеров и те, кто содействовал нашей антияпонской революционной борьбе, росли способными руководителями партии и государства, видными общественными деятелями.

Одним из таких лиц был и Мун Чжо Ян из Уцзяцзы. В бытность свою заведующим орготделом Уцзяцзыской организации АСМ, он вместе с Пен Даль Хваном, Чвэ Иль Чхоном, Ли Мон Рином, Ким Хэ Саном оказывал нам большую помощь. Вместе с нами он писал много статей, часто выступал с речами, с большим азартом участвовал и в создании массовых организаций. И собрания, вероятно, больше всего проводились в его доме.

Когда я был в Уцзяцзы, много доставлял хлопот семьям Мун Си Чжуна, старшего брата Мун Чжо Яна, и Чвэ Иль Чхона.

Мун Си Чжун был человек добрый и щедрый. Несколько месяцев кормил нас бесплатно. Когда мы действовали в Уцзяцзы, он зарезал для нас и свинью, прося нас об одном — во что бы то ни стало вернуть стране независимость. Это, кажется, происходило как будто вчера. Я долго жил в его доме, питался, пользовался ночлегом. Мне каждый раз подавали на обеденный стол соленый чеснок. Ничего не скажешь, каким вкусным был этот чеснок! Вкус его был исключительно оригинальным. И после освобождения страны, когда я встретился с дочерью Мун Си Чжуна — Мун Сук Гон, тотчас же вспомнился мне тот самый соленый чеснок, и я пригласил ее в свой дом, чтобы она научила нас методу засолки чеснока.

Каждый раз, когда я бываю на периферии, подают мне на обеденный стол соленый чеснок, но вряд ли можно сравнить его по вкусу с тем соленым чесноком, который я когда-то аппетитно ел с вареной чумизой, разбавив ее водой.

Недавно Мун Чжо Ян отметил свой 80-летний юбилей. Вспоминая прожитые годы в Уцзяцзы, я направил ему букет Цветов и накрыл в его честь юбилейный стол.

Когда я бывал в Уцзяцзы, по нескольку недель находился и в доме Чвэ Иль Чхона, бывшего председателем местной организации АСМ и главным редактором журнала «Ноньу». В те времена его звали и Чвэ Чхоном или Чвэ Чхан Соном. Чвэ Хен У, под именем которого были изданы «Краткий очерк истории корейского революционного движения за рубежом», — это его псевдоним, под которым он занимался сочинением трудов в Сеуле после освобождения страны.

Он считался самым образованным в Уцзяцзы. Он не писал стихов, как Ким Хек, но владел талантом незаурядного прозаика. По нашему совету он, находясь несколько лет в Чанчуне, вел подпольную деятельность и работал начальником филиала редакции «Тоньа ильбо». Тогда он собирал массу материалов о нас, писал много хороших статей, часто посылал их в печать.

Чвэ Иль Чхон был «поднадзорным лицом», за которым неотступно следила японская контрразведка. За воротами заведуемого им филиала редакции «Тоньа ильбо» чуть ли не каждый день несли дежурство японские жандармы и сыщики, зорко следя за ним. Противник стал обращать на него внимание за то, что он продолжал и в Чанчуне работу с молодежью и что он в тесной связи с патриотически настроенными деятелями внутри страны зачастую вел пропаганду о нас. После того, как мы начали вооруженную борьбу в Восточной Маньчжурии, он рекомендовал в антияпонские партизанские отряды несколько юношей-активистов, непосредственно подготовленных организацией АСМ. Подлинное описание национально-освободительной борьбы корейцев в Маньчжурии в «Кратком очерке истории корейского революционного движения за рубежом», его живое и страстное перо, чем безукоризненно воспроизведены эти события, следует оценивать как плод, добытый и выращенный в ходе такой революционной практики.

Когда Чвэ Иль Чхон находился в Шэньяне и Пекине, он не раз приезжал в Сеул, где рассказывал видным деятелям страны и представителям различных слоев населения о боевых успехах в антияпонской вооруженной борьбе. После того, как была создана Лига возрождения Родины, он разъяснял им Программу этой лиги из десяти пунктов. По его агитации Научное общество корейских языковедов и Движение этнографов, которые возглавлял Ли Гык Ро, целиком и полностью поддерживали Программу Лиги возрождения Родины и в соответствии с ее духом развертывали борьбу в защиту национальной культуры и духа нации.

Когда усиливались преследования и надзор со стороны японских ведомств, Чвэ Иль Чхон приехал в Сеул с материалами о нашей борьбе и движении за независимость страны, которые он как начальник филиала редакции «Тоньа ильбо» собирал лично в различных районах Маньчжурии. Он передал целиком эти материалы Ли Гык Ро, который тогда возглавлял Научное общество корейских языковедов, как это было уже сказано выше. Среди этих материалов были и кипы номеров журнала «Ноньу», который мы издавали в Уцзяцзы.

— Эти материалы, — говорил Чвэ Иль Чхон, обращаясь к Ли Гык Ро, — имеют ценность национального сокровища. За мной постоянный надзор и слежка, и мне не под силу хранить эти материалы. По ним я хотел бы написать историю, когда страна станет независимой. Прошу вас, уважаемый Ли, что бы ни случилось, бережно хранить их до того времени.

Оставив материалы с такой просьбой, он снова уехал в Маньчжурию.

Сразу же после освобождения страны Чвэ Иль Чхон взял обратно у Ли Гык Ро эти материалы, которые тот бережно хранил по его просьбе, и тут же написал «Краткий очерк истории корейского революционного движения за рубежом». Эта книга была напечатана на регенерированной бумаге даже с песчинками, изготовленной из макулатуры, но она пользовалась такой широкой популярностью, что читателей ее и не счесть. Молодые интеллигенты, специалисты по истории и литературе, переписывали весь текст и с увлечением читали.

После освобождения Кореи военная администрация США, определив антикоммунизм и акты против Севера в качестве «государственной политики» южнокорейского режима, поддерживала его штыками. И в такой жуткой обстановке Чвэ Иль Чхон писал карикатуру, посвященную антияпонской борьбе, разжигал среди детей и молодежи дух антиимпериалистической и антияпонской борьбы.

Поистине поразительно, что после освобождения страны, когда в Сеуле царили политический беспорядок и хаос, ему удалось, напрягая всю силу воли и духа, написать такую весомую книгу, как «Краткий очерк истории корейского революционного движения за рубежом».

После освобождения страны он выступил на политическую арену Южной Кореи, работал на таких важных постах, как заведующий политотделом Революционной партии Кореи, заведующий отделом ЦК Новой прогрессивной партии, член Комиссии для приветствия Полководца Ким Ир Сена, член исполкома Лиги национальной самостоятельности. Идя рука об руку с Ре Ун Хеном, Хон Мен Хи, Ким Гю Сиком, он самоотверженно боролся за сплочение демократических сил и объединение Севера и Юга. В годы Отечественной освободительной войны он был убит в Сеуле от рук реакции.

«Краткий очерк истории корейского революционного движения за рубежом» — это его незаконченное произведение. Вообще он решил после завершения второй книги написать третью, но, выступив на сложную политическую арену Южной Кореи после освобождения, не мог улучить и капли времени на это и его план остался невыполненным. Насколько мне известно в следующей книге он намеревался всесторонне описать нашу революционную деятельность.

Если бы Чвэ Иль Чхон остался жив, то непременно та книга вышла бы в свет. Тогда появились бы интересные исторические материалы, связанные с историей нашей революционной деятельности.

С той поры утекло много воды, мало осталось в живых тех, кто мог бы вспомнить период антияпонских революционных лихолетий. Тем более мало осталось людей, могущих вспомнить ранний период нашей деятельности. И моя память не безгранична. Многое из пережитого забыл и я, бывает и такое, что из-за туманности прошлого не могу точно вспомнить даты и людей.

Из людей, оказывавших нам помощь в Южной и Средней Маньчжурии, особенно сильное впечатление оставила Чон Ген Сук, невеста Ким Ри Габа.

Ким Ри Габ, будучи главным героем инцидента с «Цзиньгангуанем» («Дачэнгуань»), выступает и в «Кратком очерке истории корейского революционного движения за рубежом».

Весной 1930 года полицейские из японского консульства, переодетые китайцами, ворвались в дом О Сан Хона (О Чхун Я) на улице Фусинцзе в Гирине. Варвары, заткнув Ким Ри Габу рот и связав ему руки и ноги, увезли в Чанчунь.

Впоследствии на судебном процессе его приговорили к тюремному заключению сроком на 9 лет и отвезли в тюрьму в Далянь.

Родители Чон Ген Сук были против бракосочетания своей дочери с таким революционером, как Ким Ри Габ. Но она решительно шла вопреки воле родителей, бросила дом и уехала в Далянь к любимому. Тогда ей было всего лет 18–19. Она поступила на текстильную фабрику, возглавила там комсомольскую организацию, искренне помогала Ким Ри Габу, заточенному в тюрьму.

Об этом мне рассказывал Тун Чанжун, работавший секретарем Восточноманьчжурского Особого комитета. Когда он вел подпольную партийную работу в Даляне, повидался с Чон Ген Сук. Тронутый ее пламенной, искренней любовью к революционеру, он говорил: «После встречи с ней убедился, что корейская женщина отличается беззаветной верностью и непоколебимой волей».

Слушая его, и я был растроган ее благородными качествами. Я вновь восстанавливал в памяти ее образ: когда я прибыл в Ванцинмынь на съезд Молодежной федерации Южной Маньчжурии, она приготовила мне ужин и намекнула на террористический план группировки Кунминбу. И считал я Ким Ри Габа настоящим счастливцем.

Нет конца рассказам о тех многочисленных благодетелях, которые варили нам кашу, собирали, кроха по крохе, деньги и давали их нам на оплату за обучение и на дорогу, когда мы, коммунисты нового поколения, исходили по обширным землям Маньчжурии, чтобы спасти нацию.

Не перечесть еще таких людей, о которых до сих пор нам неизвестно: где они, живы ли они или нет. Появились бы они хоть и сейчас, я чувствовал бы себя облегченно, будто свалилась бы гора с плеч. Как было бы хорошо, если я мог бы угостить их хоть разок и вместе с ними поделился бы копившимися десятилетиями заветными воспоминаниями!

Но вряд ли я могу таким образом отплатить им за все их усилия и услуги, за их искренность, проявленную ко мне в былые годы.

Я думаю: сделать жизнь народа еще богаче, предоставить ему еще больше благ, довести до победного конца революцию, начатую при поддержке и помощи народа, — вот что является наивысшей отплатой и подарком им. Не сделав такой отплаты, никто из коммунистов не вправе говорить, что он выполнил свой долг перед народом.