Часть первая

I

Всю ноченьку проплакал Ларька. На утро еле голову от подушки оторвал.

Шутка ли в деле — брата Яшу в солдаты зовет Колчак, чтоб ему там в тартарары провалиться Колчаку этому самому, какой он там есть. Мать плачет, отец туча-тучей ходит, а дед покрякивает да одно свое твердит внуку Якову:

— Чё, милый сын, сделашь… Надо послужить, колды очередь пришла. На тем и свет стоит.

Чует Ларька, что не на том свет стоит, чтобы Яшунька под пулю шел, и бьется Ларька в рыданиях, жалея Яшуньку.

Крепко любил двенадцатилетний Ларька старшего брата. Отродясь не обижал его Яша, а все смехом да шуточкой.

— Ну, Ларьша, айда коней путать, — весело, бывало, скажет он, да по плечу ласково брата хлопнет, а тот и рад. Бороться начнут, — Яша нарочно младшему поддается С поля то ягод картуз целый Ларьке привезет, то стручьев гороховых.

Любимым делом Ларьки было ездить с Яшей на рыбалку. С дедом совсем не то, что с Яшей, Дед, плывя в лодке, все молитвы про себя поет да на Ларьку поварчивает, а Яша песенки развеселые поет, грести да править учит Ларьку. А то еще натянет сладких камышевых корней, да кормит ими Ларьку.

Ларька из тоненькой камышинки сделает дудочку и сидит, петушком молодым, в нее кукарекает, а кругом камыши зеленые, озеро сверкающее да чайки серебряные в голубом просторе чеканятся. Больно уж чаек да стены камышей любил Ларька. Вырос он у озер серебряных с пеной белоснежной на песочных берегах. Даже запах озера, немного рыбный, немного тинистый, немного смоляной от лодок рыбацких, любил он.

Ночью варят они с Яшей щербу из жирных карасей, о том да о сем калякая. Сменные сети, озером родным пахнущие, сушатся.

Весело было им с Яшей, что и говорить, а теперь… Сжало Ларькино горло слезами.

Встал парень, умылся, а на думке одно: сгибла бы война эта никчемушная, не взяли бы Яшуху из дому.

На дворе трое стоят шушукаются: Яшуха, картуз на лоб натянув, исподлобья выглядывает, да топориком по телеге постукивает; отец, в землю глядя, соломинку вертит в руках, а дед бородой да рубахой пестрядинной трясет, сердится: смолкли, увидев Ларьку, по сторонам заоглядывались.

Смекнул Ларька, что дело неладно и шмыгнул за малушку. Встал за угол и слушает. Чует его сердце, что дело Яшухи касается.

— Не для того я его на свет произвел, чтоб дать на окрошку искрошить, на поруганье отдать, — слышит Ларька голос отца.

— Не наш один. Ты не отдай да другой спрячь, и кто же на защиту нашу встанет? — ворчит дед.

— Защитники они. Вон Куроедова Ермила плетями задрали, а за что? Гимнастерку военную не отдал, когда одежу собирали. Нет им моего сына и весь сказ, — режет отец.

— А ежели спрячешь, — лиха наробишь, — возражает дед.

Все понял Ларька. Не вытерпел он, выскочил из-за угла и прямо к брату:

— Яшинька, бассенький, спрячься ради Христа, не ходи воевать. Вон Митюха Набоков навоевал, что без ноги да без носу домой заявился. Робить не может. Как в наклон чё поробит, — носом — ротом кровь кинется.

Зацыцкали, затопали на Ларьку дед с отцом.

— Ты чё, сдурел? Да кто из нас про это говорил?

Дед за чуб подергал — Не хлопай здря, пятненыш, не подводи под плети.

Я Ларька свое — Слышал я, не глухой, — а что кто подведет, так это еще не пытано.

— Еслив пикнешь кому, захлестну, — пригрозил дед.

— Не пикну.

День прошел, два — как ни в чем не бывало, только Глафира, мать Ларьки, с заплаканными глазами ходит да тяжко вздыхает. На третий день поздно вечером пришел сосед Андрон Набоков, угрюмый мужик, с сыном Васильем.

Долго шептались мужики, а мать что-то зашивала в мешки и плакала. Дед, кажись, снова спорил, так как Андрон возражал ему угрюмо:

— Нет, ты, дедушка, не говори этого. Эта война нам ни к чему. Извели у меня одного сына. — другого помешкают, не дам.

— Да и чё тут толковать, — вторил Гурьян Веткин. — Дело решеное. Не дадим сыновей увечить — и только. Где нам от этого польза-то? Окромя дранья мы ничего от них, от подлецов, не видали. Свобода, свобода, а дохнуть нечем. Казаков и при Николае мы видали.

— Чего там и говорить, — махнул рукой Андрон.

— Ну, а теперь, мать, не мешкая, собирай, чё надо, про случай.

Парни тоже шептались меж собой.

Ларька, с конями убираясь, главное прослушал, но по обрывкам речей понял, что дело идет об Яшухе с Васюхой.

Отец снова отослал Ларьку в огород наломать лошадям подсолнечных листьев, и когда Ларька вернулся из огорода, в избе, кроме матери, да деда, никого уже не было. Дед хрустел пальцами и о чем то тяжко думал. Мать схватила Ларьку и, крепко прижав его к своей груди, заколыхала его, как в люльке, рыдая и качаясь во все стороны.

— Соколики вы мои ясные. Детоньки мои сердешные. Да на то ли я вас, моих голубчиков сизеньких, ростила. Да схвати их в глотку всех и Колчаков этих, — при читала Глафира.

— Стой. мама. Где мужики?

— Ох, Ох. Не говори ты, мой батюшка.

— Мама. Да говори скореича, некогда, — рявкнул «соколик ясный».

— Нельзя, сынок, сказывать-то, не велели мужики. Ежели тебя кто спросит, — где Яков, ты одно говори, что по соль с городскими уехал.

Не почуявши ног своих, бросился Ларька из избы. Туда-сюда глянул, — нет, словно пропали мужики.

Поздно ночью вернулся отец, а Якова не было.

Слышал Ларька, как отец впотьмах вздыхал да ворочался, а мать всхлипывала, плача.

На утро старшие, все трое, как будто с оглядкой ходили, а Якова так и не было. Дед на рыбалку поехал, впервые не взяв Ларьку. Как ни просился тот, — неумолим был дед. Заметил Ларька, что с того дня больно часто стали дед с отцом на рыбалку ездить и даже мать иногда ездила, будто бы рыбу пластать.

В селе же Камышах, где жил Ларька, той порой парней молодых в солдаты брали. Стон стоном в деревне стоял. Матери, сестры, молодые жены причитали, как по покойникам.

«Отлетает ли наш да соколичек в чужедальную сторону», надрывно пели женщины, провожая рекрутов, Глафира, сжав губы, с бледным лицом, смотрела в окошко, не выходя на улицу.

Слух прошел по деревне, что много парней сбежало от солдатчины, скрывшись, неизвестно куда. Говорили, что плохо родителям будет за это. Понял тогда Ларька, что Яша тоже сбежал. Эх, узнать бы куда!

Он, Ларька, хоть убей его, — ни за что бы не выдал брата, ну, раз же ему не сказывают. По ночам отец куда-то уходил, — проследить же нельзя было: мать дальше своего двора шагу не давала ступить. Невыносимо скучал Ларька по камышам да по озеру рыбальному и однажды решил самовольно пойти на рыбалку, но отец воротил его с полпути. Кто знает, сколько бы недель не видать было Ларьке любимой рыбалки, но случилось такое, что все переиначилось.

II

Приехал Гурьян с паровой мельницы из соседнего села Верзиловки сам не свой. Губы, как бус, белые. Позвал он всю семью, затворил дверь на крючок, завесил окно и начал шопотом:

— Ну, семья, дошло и до меня дело. Скрыться доведется мне. В Верзиловке такой переполох. Беляки резинами лупят да в город отправляют тех, кто сыновей своих Колчаку служить не отдал.

— Тошно сердцу-у! — источно завыла Глафира, всплеснув руками. У деда задрожала седая борода.

— Молчи ты, Глафира, пожалуйста. Нашла время причитать, — досадливо сказал Гурьян — Давай лучше скорей смену белья мне готовь да хлеба. Скрыться мне непременно надо. Палачам не дамся. Довольно в окопах сидел в германскую войну.

— Куда же ты пойдешь-то? — снова завыла Глафира.

— Обо мне не беспокойся, — знаю пути-дорожки, а здесь останусь — хуже будет: убьют.

— Ну, тятя. Теперь я замес тебя остаюсь, храбро выступил Ларька, блестя глазами. — Ежели тебе нельзя тут оставаться, — без меня деду не справиться.

Помолчал, помолчал Гурьян и говорит:

— Правильно, сынок. Доведется тебе все тайности открыть. Деду не справиться.

— А не сболтнет он, Гурьян, сдуру? — Покосился дед. — Ребенок еще.

— Кто? Ларька-то? А сболтнет, всю семью погубит, — сказал Гурьян. — Слыхал, сынок? Колчак, брат, не фунт орехов.

— Тятя! Да чё ты мне толмишь? То-ли махонький я… Да я давно хотел про Яшу спросить у вас, да боялся, што дедушка косицы надергат.

— Ну вот что, Ларивон. Будь крепкосложным парнем, а не баламошкой. Помни, что языком брякнешь, — всю семью загубишь.

— Тятя, да невжли-ж, я балбес какой?.. — чуть не заплакал Ларька.

— Доведется тебе Якова проведать да провьянтом снабжать.

— А где он? — встрепенулся Ларька и сердце его бурно заколотилось.

— На рыбалке он, сынок?—придушенно прошептал отец. В первый раз с дедом сходишь на рыбалку, он тебе покажет, где Яша, а там один будешь ходить.

Стал Гурьян с семьей прощаться. Ларька было заплакал, но отец так и впился в него глазами:

— Этак ты, сынок, без отца остаешься? Хорош защитник, нечего сказать. Как каменный либо железный будь, тогда мужик из тебя выйдет.

Как будто все нутро Ларькино перевернул Гурьян такими словами. Подавился Ларька слезами, по щекам скатиться им не дал. Мать выла тихонько, уткнувшись в постель, а дед только кряхтел.

— Ну, семья. Оставайтесь пока. Худо будет, но знайте, что к хорошему это все, — сказал Гурьян и скрылся в темноте сеней. Скоро и на улице его шаги, как растаяли.

III

На другой день поздным-поздно взял дед мешочек с припасами и мигнул Ларьке. Тихо выбрались они за деревню и кустами стали пробираться к рыбалке. Версты четыре было до рыбалки. Пришли туда совсем поздно. Дед гукнул какой-то птицей, а из-за камышей ему ответил кулик. Понял Ларька, что это дед с Яшухой так перекликаются и обрадовался. Давно не видал он брата.

Смотрит, — при свете луны идет к ним Яшуха. Ларька повис на шее у брата.

Яков рассказал, как заходил к нему прощаться отец. Все трое тяжело вздохнули и направились в рыбальную избушку. Там кто-то сидел или лежал в темноте и грыз подсолнухи.

— Ларьша, здорово, — сказал сидевший в темноте.

— Вася! Да это ты… — узнал по голосу Ларька Василия Набокова.

— Я, брат. Вместе с Яшкой хоронимся. Жить вместе и умирать вместе. А ты уж, поди, Колчаку служить обнамерился?

— Ну его к чуче падучей листопатного. Провались он скрозь тары. Как теперь с дедом да с матерью страдовать будем?

Начали беглецы знакомить Ларьку со всеми норами да логовищами, где они скрывались. Оказалось, что днем парни лежали в камышах в лодке, нарочно там ими поставленной, а ночью гуляли по воле. Дикое тут было место. По всем окрестностям не было таких высоких да густых стен камыша, как в этом верном убежище. Случалось, что и днем гуляли они по лесу и на тот случай, кто придет к месту дикой почти заброшенной рыбалки, у них два дупла было расчищено Услышат шаги далеко, — на второй лодке в камыш, в «домовую» лодку юркнут; близко услышат, — в дупла залезут и стоят там, пока не уйдет из леса человек. Только мало кто ходил на эту рыбалку.

Когда конец всему этому, — не знали бродяги, а Гурьян велел держаться до тех пор, пока время не укажет. И держались.

Через каждые две ночи носил Ларька беглецам пищу и даже отвык бояться темноты ночи. Ни в леших, ни в «волхидку», ни в «окаянного» не стал верить мальчуган. Неволя гнала его темным лесом, кустами да буйными зарослями побережий диких озерок. Побойся бы он, — Яков с Васильем с голода бы померли Кто им есть понесет? Не мать же с дедом. У Набоковых тоже некому было: сам все по хозяйству отлучался, Дмитрий — калека, а женщины — одна старая, у другой ребенок крошечный был.

IV

А время в селе стояло тревожное. Беда бродила из хаты в хату. Колчаковские нагайки гуляли по спинам мужиков вовсю. Беда забрела и к Веткиным. Нагрянули каратели и, крича на весь двор, спрашивали хозяина с сыном. Глафира, трясясь от страха, сидела в избе. Деда поймали на дворе и начали пороть и бить шомполами. Вытащили и Глафиру и тоже стали пороть.

Ларька кричал, царапал руками землю, молил пощадить мать и старого деда, но все напрасно.

Не взвидел света Ларька, прыжком очутился возле палачей и вцепился в руку одного из них:

— Не смей бить мамоньку, — исступленно закричал он. Другой каратель, размахнувшись, раз пять вытянул нагайкой Ларьку и затем грубо толкнул его на землю. Ларька почувствовал жгучую боль, особенно в ухе, верхушка которого была ссажена, и кровь текла по шее, заливаясь за воротник; щека тоже горела огнем. Когда мальчик опомнился, палачей уже не было на дворе. Дед лежал на земле и хрипел, бормоча что-то непонятное.

Еле умолил соседей Ларька перенесть изувеченных в избу; боятся все, как бы и и им того же не было от беляков, как увидят они, скажут — за одно действуют.

Погодите, собаки. — бормотал Ларька, — не я буду, ежели не отплачу вам… Кровопивцы…

Уехали из деревни беляки, наделав оказии. Как злой вихорь, прошел по деревне. Андрона Набокова задрали на смерть, и вся семья его лоском лежала без движенья и без слов, как младенчик, уставясь в потолок. Тяжко пришлось Ларьке, пока выздоравливала избитая мать. И за ними, больными, ходить надо, и Якова с Васильем в камыши ходить проведать, и по хозяйству успеть справиться. Неволька корову доить Ларьку выучила, стряпать по материной указке и все прочее по женской части. А в ночь на рыбалку тащился, стреножив лошадей.

Совсем парнишка измаялся, особенно с дедом. Грузный старик, не в силу было ворочать его Ларьке. Недели через две отмаялся дед, скончался-таки. Схоронить помогли добрые люди. Жаль Ларьке деда, но все же без него, параличного, легче,

V

Поздняя ночь. Тихо в избе. Впотьмах жужжит муха. Ларька вздыхает. Мать тоже не спит, тоской исходит Кажется Ларьке, что в сенях ходит дед, постукивая «клюшкой». Приподнял он голову, — слышит уже под окном ходит дед, в стеколышко стучит.

Зазнобило Ларьку.

— Мам! Ты слышишь?

— Слышу, стукат кто-то, — еле дыша, отвечает Глафира.

— Глафира Авдеевна! Отвори-ка, родная, — придушенно шепчет кто-то сквозь створку.

— Мам, тебя зовут.

— Никого не пущу ночью… С нами святая сила. — Зуб на зуб не попадает у Глафиры. Ведь эго покойник — свекор пришел, пужает их.

— Авдеевна! От мужика твоего весточку получил, — снова слышится за окном.

Кое-как сговорились. Платочек свой выслал Гурьян с ночным гостем, — так поверила Глафира, впустила. При лунном свете узнала свою вышивку на платке. Огня зажигать гость не велел и рассказал, что в городе скрывается Гурьян, тайно работает с друзьями, а его послал к ним в деревню Камыши и велел сыну Ларьке спрятать его в старом омшаннике под полом, за озерком «Куриный брод».

— А что же ты, дяденька, в городу-то не остался? — пытает Ларька.

— Нельзя, парень, на след мой напали…

— А ты пошто прячешься-то?

— Не спрашивай, парнюга, после все сам узнаешь. А ты, Глафирушка, не сомневайся во мне. Хлопот тебе со мной не будет никаких, только спрячьте меня в надежное место. Пищу мне доставляйте, а денег я вам буду давать на нее. Паренек будет доставлять.

Качает головой Глафира, а Ларька уже верит гостю, готов взять на себя новую обузу — таскаться ночью на старую пасеку версты за три от села. За одно маяться.

— Вот что, Глафирушка. Слышали мы про ваше несчастье. Как здоровье-то твое?

— Рученьки, ноженьки словно бы чужие стали, в голове шум да тяжесть свинешная. Негодящая совсем стала. Дед, голубчик наш, скончался.

— Так вот что, Авдеевна! Сговорку мы с твоим мужиком да с другими такими же сделали — с обидчиками нашими покончить навсегда. Будет им кровь нашу сосать. А ежели ты хочешь ихнeгo царства поганого, и чтоб мужа да сына твоего порешили, — гони меня сейчас на улицу. Начнет зариться, увидят меня люди, — капут мне и всему делу, нами задуманному. Поняла, мать?

— Мама! Неуж ты еще не понимаешь, что товарищ он тятин? — пылко воскликнул Ларька, так что гость невольно посмотрел на него.

— Пойдем, дяденька Я тебя в такое место отведу, что никакая гада не найдет.

— Отведи, сынок, ежели взаболь, — говорит Глафира.

Лопатку, топор да гвоздиков взял Ларька и чуть не ползком пробрались с гостем на старую пасеку.

Половицу в старом омшаннике выворотили, жилье там устроили. Ларька моху да сена туда натаскал, помягче устроил. Изнутра закидку сделали. Спокойней так. Дверь досками забили, нет, мол, тут ничего, а из под полу ход в земле вырыли, чтоб лазить под пол. Гнилую полуколодинку на нору положили да коноплями забросали, а место вокруг норы зазаставили шатрами конопель старых, что мочила Глафира в «Курином броду», а потом так и остались они на берегу сохнуть. Все конопли Ларька с гостем перетаскали на пасеку. Тут же в омшаннике проволоки старой нашли, крючок толстый из нее сделали, к полке прикрепили и сейчас же маневры сделали. Отодвинет гость хламье, залезет в нору под пол и снова крючком хлам притянет и нору закроет, а из под полу чуркой отверстие заложит.

По всему этому понял Ларька, что велика опасность гостя быть пойманным и дал в душе слово оберегать его, словно бы своего тятьку.

Шли дни за днями. Ларька мыкался между рыбалкой, пасекой и хозяйством. Похудел, вытянулся, с обличья совсем мужиком большим выглядывает. В праздник ребятишки зовут играть в бабки, либо в мяч, а он уже и забыл, когда тешился ребячьими играми. Не до игры ему было, бедняге. Шутка ли, в сам-деле, трех человек от смерти оборонять да тревожиться о них.

Пахомыч, как велел ему называть себя гость, в темные летние ночи, сидя в кустах, либо в ошманнике при свете масленки, устроенной Ларькой же, рассказал ему все-все, как есть о революции с самого начала. Узнал тут Ларька впервые о большевиках.

— Отец Ларьки тоже-де работает подпольно в городе, чтоб идти с большевиками за власть Советов с красными знаменами в руках. Все понял и узнал Ларька.

Дальше дело пошло так, что попросил Пахомыч Ларьку привести к нему какого-нибудь надежного и ненавидящего колчаковскую власть человека. Ларька привел ему ночью Димитрия Набокова.

Всю ночь шептались Пахомыч с Набоковым, а на другую ночь еще троих привел на пасеку Димитрий. Помогал и Ларька выискивать Пахомычу таких же людей, как Набоков. Он знал, кто проклинал Колчака.

Через некоторое время у Пахомыча собиралось помногу гостей и у всех за спинами узды надеты: за конями, мол, ходили, либо коней отводили.

Невмоготу становилось Ларьке. Измыкался он до крайности, мотаясь там да сям. И на мельницу, и по дрова, и на пашню ему самому приходилось ездить, а тут с Пахомычем у него целое дело завелось. Посредством Ларьки, связывался Пахомыч с мужиками, и без Ларьки из них никто никуда. Даже на рыбалку ночью однажды возил он Пахомыча, где тот долго шептался с Яковом и Васильем.

Мужики, сообщники Пахомыча, хвалили Ларьку и называли его крепко сложным парнишкой.

— Весь в отца, не выдаст, небойсь, — говорили они.

Но случилось такое, что выведенный из терпения, измученный беготней, чуть не проболтался Ларька.

Призвал его однажды на сборню председатель Малухин, от'явленный кулак да самогонщик, и давай ему кота гонять: подать с него требует. А где он, парнишка, возьмет? Мать в ту пору хворая лежала.

— Отчишка у те в голбце сидит, проси у ево, а то худо будет. Карательна приедет, опять драть будет. Баранишек всех у вас заберем, ковда так.

Гонял, гонял, ногами топал, топал, а сам в дым пьяный.

Вышел Ларька в сени, сплюнув в досаде, и потеряв терпенье, грохнул:

— Погоди, сукины сыны. Недолго вам над нами галиться, знаем кое-чё… Вершинки уж трясутся.

В сенях народ был. Услыхали приспешники Малухина эти слова, подхватили их и… под ручки молодца удалого. Заявили в комитет, а Малухин сначала позеленел от злости, затем побагровел. Как топнет.

— Взять его в каталажку на высядку! — кричит.

— Это змеево отродье. Видно, знает он чё-то, когда выразился так.

— Связь с отчишком да с братишком держит, не иначе, — вторят приспешники Малухина.

— Все выпытай, — грозит Малухин.

Посадили парнишку в каталажку. Не страшно Ларьке каталажки, а одного он боялся: а ну как битьем его будут пытать и от боли поневоле он выдаст близких ему людей. Не троих-четверых, а десятки теперь он Пахомычевых людей загубит.

Услыхал Димитрий Набоков об аресте Ларьки, приплелся в волость да незаметно в отдушнику каталажную записочку сунул. Пишет:

«Крепись, дружок, не выдавай. Делов нам наделаешь».

Прочел Ларька записку, изжевал, сглотил ее тут же при Димитрие и бодро кивнул ему головой: не выдам-де.

Перед вечером Ларька позвал сторожа старика.

— Дедонька, — по-детски жалобно заплакал он. — У меня брюшко болит, на улку я захотел.

— Ох ты, батюшко мой! — Это ты испужался, оттого, однако. — трясется сторож.

Затолкал Ларька палец в рот, отвернулся от деда и устроил рвоту.

— Дедонька, блевать я хочу… О-а-а!..

Испугался старик, отомкнул, повел Ларьку на улицу. Вышел Ларька на улицу да как даст стрекача, только пятки засверкали. Прямо в камыши пульнул.

VI

— Яшенька… Пострадал и я… Нельзя мне в деревню…

Ларька рассказал Яше с Васей всю свою историю с арестом и побегом. Парни сначала хохотали, а потом им стало жутко.

— Кто теперь вас, троих, наблюдать станет? — говорил уныло новый беглец. — У Пахомыча хлеб вышел, сегодня беспременно нести, а у меня уж силоньки не стает. Домой явиться нельзя: может, караулят уже дома-то. Вы уж поделитесь сегодня каральками с Пахомычем, я уж как-нибудь сползаю на пасеку, а там чё-нибудь придумаем.

Парни только переглянулись.

— Ерой ты у нас будешь, Ларька, — потрепал его по плечу Василий.

* * *

Глафира плакала, не осушая глаз, узнав об аресте и побеге Ларьки.

— И третьему доля— скитаться, — говорила она.

— Чтоб ему, этому Колчаку, водой захлебнуться, землей засыпаться. Сокрушил он мое сердечушко.

Прошло три дня. Припасы на рыбалке вышли. И на пасеке ничего нет, и рыбалка голодать должна. Мать боится теперь за ворота ступить. Пришлось Ларьке в глубокую ночь брести к матери. Набрал припасов, успокоил мать, и — на пасеку.

Рассказал Ларька Пахомычу, как у него в каталажке «брюшко заболело», «блевать захотел», и оба, забыв на минуту свою беду, помирали от смеху.

— Ничего, Ларька, крепись. Наше к нам придет. Измаялся ты с нами, но потерпи малость, — говорил Пахомыч, лаская Ларьку. — Хоть и досталось тебе за «вершинки». но все же «вершинки трясутся»: скоро будут гости дорогие.

И вершинки взаправду потряслись.

Притащился Ларька с провизией на рыбалку, еле ноги волоча. В ушах трезвон стоит. Упал он с мешком у входа рыбального шалаша, еле дух переводя, и вдруг чувствует, как чьи-то сильные горячие руки поднимают его, чье-то бородатое лицо склоняется над ним с улыбкой.

— Тятя! — что мочи крикнул Ларька и прильнул ко груди отца. А сердце так и колотится.

Целует Гурьян сына, а Яша с Васей про него Гурьяну, как про «ероя» рассказывают да ласково на него смотрят.

Глядит на отца не наглядится при слабом свете костра Ларька. Забыл и усталость великую.

— Ну как, Ларивонушка, сохранил без отца хозяйство? — спрашивает отец.

— А то нет?! У моего Карьчика плечи сбиты были — я оленьим рогом залил, — все прошло.

— Пахомыч-то как у тебя в сохранности что ли?

— Лучче луччего. Маленько чижаловато мне разрываться между тремя местами.

— Ну ничего, сынушка, недолго осталось теперь. Послезавтра красное знамя увидишь. Конец твоим мукам. Колчака мы сбрасывать будем.

— Я уж все знаю, тятя. Пахомыч мне все рассказывал.

Вот и хорошо. Спасибо ему.

— А как бы он без меня организацию вел? Я у него за руки, за ноги был.

— Ну и хорошо, сынок. Мне такого сына и надо Пойдем же теперь к Пахомычу, а потом уж и к матери. Баньку надо заставить ее в ночь истопить да нам, четверым беглецам, попариться на долгий путь.

— Пятерым, — важно поправил Ларька.

Все в шалаше засмеялись.

Обрадовался Пахомыч Гурьяну, обнялись, близость свободы почуял узник из омшанника.

Всю ночь бродили Гурьян с Пахомычем.

VII

На другую ночь, выпарившись в бане, все беглецы ночевали дома. Глафира и радовалась и вместе с тем робела, не зная, что будет дальше.

На утро разнесся по селу слух, что арестован лесничий. Кто арестовал, никто не знал. Бабы кучками стояли на площади и зловеще шептались.

Вскоре стало всем известно, что переменилась власть, что в «волости» и «сельской» сидят советы. Лесничего-де арестовали за непризнание новой власти и за недопущением им к канцелярии. Малухин куда-то скрылся.

Часов в 11 утра на конце села показались всадники. Впереди гордо развевалось красное знамя. Всадники ехали тихо, торжественно, но чем ближе они под‘езжали к площади, тем больше оживлялась улица.

Над волостным и сельским управлением вдруг взвились красные флаги, точно их выбросила чья-то невидимая властная рука.

Раздался холостой жидкий залп пяти-шести ружей.

На высоко сложенном таборе протоколенных бревен вдруг четко вырисовалась фигура Ларьки Веткина. Небольшой, плотный. он торчал там, как вылитый.

Толпа ахнула.

— Глите-ка, Ларька явился. Ах, матери мои. Где это он был-то?

— Долой Колчака! Да здравствует власть Советов! — размахивая картузом, закричал Ларька, пылая щеками и блестя карими глазами.

Снова ахнула толпа, точно сейчас поняв — какая власть пришла к ним.

Карьером подомчались всадники. Один из всадников, с винтовкой за плечами, стащил Ларьку с табора и крепко поцеловал. Ларька не узнал в этом темнорыжем человеке своего друга Пахомыча. Ведь он никогда не видел его при дневном свете.

— Да здравствует юный повстанчик! — крикнул всадник и, промчав «юного повстанчика» вдоль рядов конницы, передал его в седло какого-то другого всадника. Тот тоже, крепко сжав Ларьку, передал третьему и т. д.

Когда Ларьку спустили на землю, то все увидели, что на груди его пылал ярко-красный бант. Кто-то из повстанцев в суматохе прикрепил бант к пуговице черной Ларькиной рубашки. Словно сердце Ларькино, горячее да пылкое, перед всем народом распахнулось.

Опомнившись, Ларька увидел в рядах конницы много близких ему «Пахомычевых людей», в том числе отца, брата и Васю Набокова. Наконец, и Пахомыча узнал и расплылись они оба в улыбке. Много было и чужих деревенских.

— Тятя, родименький мой! Хошь на куски режь, от вас не отстану, с вами поеду, — взобрался Ларька на стремя к отцу.

— Отдохни, сынок, умаялся ты, да и молод ты еще.

— Провались я скрозь тары, — не отстану. Оседлаю своего Карьчика и фью!

Ларька бесшабашно свистнул, заломив изломанный картуз.

Не успел Гурьян опомниться, как Ларька очутился возле него верхом на своем хорошеньком Карьчике. Что с ним поделаешь?

— Воевать, так воевать! — крикнул Ларька, — Я давно на них зуб грыз.

Вся конница так и закатилась смехом.

Нечего делать, пришлось взять с собой Ларьку. Гурьян и все остальные повстанцы, знавшие Ларьку по «подпольной работе», поняли, что никакие силы не отдернут Ларьку от старого скрипучего седельца. Такая уж, видно, натура у мальчика.

К двум часам дня конница увеличилась.

Ларька увидел, как камышенские кузнецы, Дынин и Курбатов, несли какие-то не то шесты, не то удилища.

— Это что, тятя?

— Пики, сынок. На «белого медведя» охотиться идем, — пошутил Гурьян, но Ларька заметил, что многие лица повстанцев и других селян мужиков побледнели и нахмурились при виде этого оружия.

— Как… Так разве этими палками их доймешь? — не унимался Ларька. — У них-то, поди, пулеметы, ружья, шашки да бонбы.

— Ничего, сынок, не сделаешь. Мы и с пиками надеемся победить. Там, ведь, у них такие же солдаты, как мы с тобой: сыны крестьянские. Вот и надеемся, что они не выдадут. Да и дело наше правое. Мы за всех трудящихся, а они, золотопогонники. за кучку буржуев да кулаков.

И запала Ларьке в голову мысль во что бы то ни стало раздобыть оружия.

— Летну ли боль с пиками навоюешь, — глубокомысленно заключил «повстанчик».

К вечеру поступило сообщение, что в 40 верстах идет сильный бой партизанских частей с карателями. Требовалось подкрепление. Вновь сорганизованная конница зашевелилась и вышла на призыв, но по дороге выяснилось, что село, под которым шел бой, горит, а повстанцы, требующие подкрепления, побиты, и небольшая их часть, оставшаяся в живых, отступила неизвестно куда. Наши повстанцы вернулись назад, ожидая новых распоряжений и не покидая коней. Гурьян спешно отправил Глафиру в соседнее село к ее родным, на случай, если придут беляки в их село. Там ее мало кто знал, а здесь могут предательски отдать ее в руки палачей. Коров увел к соседям. Темнелось. Площадь гудела толпой. Все ожидали вести со стороны пылающего пожаром села. Пики все несли и несли из кузницы.

Часов в десять ночи раздался на площади дробный стук копыт. Толпа загудела.

Поступил приказ идти в бой. Идти с пиками на пулеметы.

Жуть охватила всю площадь. Раздались рыдания женщин, провожающих братьев, мужей, отцов. Ржали и фыркали лошади. Раздавались приказания, команда, окрики, стоны и вздохи…

Пошли в бой. Ларька не представлял себе ничего страшного в бою, раз он был с тятей, с Пахомычем, со своими камышанцами. Здесь оставаться хуже.

VIII

Шли жаркие бои. Ларька, как на огне, горел. Хватало ему дел. Он и кашеварил, и за конями ходил, и перевязки помогал делать, и бинты мыл да сушил, и за больными ходил. Раза два-три в разведку лазил. Партизаны, как без рук, без него были. Так и прозвали его «повстанчиком».

Придет отряд в какое село на ночлег, — бабы, жалеючи «сердешного парничка», выносят ему шанег, огурцов, мяска жареного, — словом — что случится. Партизаны смеются:

— Нам из-за «повстанчика» фарт, как из-за попа. Вишь, сколько опять насбирал. И Ларька точно сросся с отрядом.

Все дальше и дальше от родных Камышей. Пробирались к станции Н., где устроили себе беляки «крепость», как шутили партизаны, и впрямь, эта голая, ничем не огражденная станция, была для беляков крепостью: ну как подойти к ней партизанам со стороны голой степи и с голыми же руками?

Знали это беляки и, как дома на полатцах, расположились они в этой «крепости», посмеиваясь над «пикарями».

— Эх! — Вздыхали партизаны завистливо. — оружия-то, поди, у них есть. А сами косо посматривали на свои пики и дрянные берданы.

Голая степь да цепи вагонов с «белыми волками». Масса безусых, широких лиц, принадлежащие молодым солдатам. Видать, крестьянские парни.

Утречком раным-рано появился на станции грязный оборванный мальчишка, на вид лет одиннадцати-двенадцати. Одет в крестьянскую пестрядиную рубашку и порты, пониток еле живой, чирки на ногах заскорузлые, мочалками подвязанные. Крест наружу, волосы взлохмочены, сопли до нижней губы висят, котелок ягод носит, по плиткам платформы робко переступает, утиной походкой плетясь.

— Эй, парнишка! Тебе какого тут лешего надо? Марш-марш отсюда!

Подлетел к мальчишке солдатик в новеньком английском мундирчике. Испугался, задрожал мальчишка и… котелка с ягодами как не бывало в руках. Грохнулся, зазвенел по галькам котелок, — ягоды врассыпную. Торопится собирать ягоды мальчуган, дрожит, плачет, сопли по щекам размазывает рукавом понитка, в ужасе по сторонам оглядывается.

— Ты что с ним сделал? — подлетел к солдату молодой поручик.

— Ничего я не делал с ним, только крикнул на него, а он, видно, бедняга, шибко испужался. Вишь добро свое растерял.

Куча солдат окружила зрелище. Гогочут, зубы скалят, а мальчуган, как испуганный зверь, озирается.

— Ты что продавать нес, парнюга, ягоды-то? — пытает сердобольный поручик.

— Ага-а, — плаксиво тянет парнишка.

— Где ты живешь?

— Здеся, на станции.

— Родители есть?

— Не-ету-у! Красны сволочи тятьку убили, мать померла. Я Фомка, Бычкова Ивана сын.

— Ну, вот возьми гривенник за свои ягоды.

— Мне не надо денег, мне хлебушка бы. Я двои суток не ел. Ы-ы-ы.

Снова слезы.

— Отведите его на кухню, пусть Рублев накормит его досыта.

Повели молодчика. Накормили. Повеселел мальчишка, а лицо все такое же глупое, чумазо-сопливое. Даже сердобольный поручик, сплюнув, сказал.

— Бр-р! И бывают же типы. Размазня сопливая. Недаром и ягоды рассыпал.

Солдаты от скуки занялись было шутить с чумазым, но он оказался настолько глуп, что не понимал никаких шуток. Бросили его и к вечеру все позабыли о нем.

А мальчишка то кусок жадно уплетает, швыркая носом, то дрыхнет под скамьей у вокзала.

Вечером сбегал в забоку, наломал там прутьев и давай разные дудочки да «пикульки» строить.

Пройдет мимо какой-либо полусонный от жары солдат и внимания не обратит на тупого сопляка. Выждал сопляк, когда разморенные от пекла солдаты ушли в озерко купаться, а часть оставшихся в изнеможении дремала, заскочил в вагон с кучей прутьев, — видит винтовки в беспорядке валяются, Схватил он сразу три винтовки, окутал прутьями и — стрелой из вагона.

За пустыми вагонами ни души кругом. До забоки рукой подать. Отомчал винтовки в забоку и опять, как ни в чем не бывало, сидит дудочки делает да неуклюжие корзинки плетет.

С вечера раньше всех на открытом воздухе захрапел, поужинав в походной кухне. Лежит, жалко скорчившись, под рваным понитком.

Лишь только наступила ночь, гостенек исчез в темноте, оставив на память белякам пониток, чирки да котелок. Ненадолго, мол, куда-то отлучился, а сам — в забоку. схватил там драгоценную ношу и — тягу. Знал все обходы, миновал посты. Часто с отцом он на станцию раньше пассажиров возил, а то и один ездил. Куда и сопли делись, да походка утиная, неуклюжая. Бежит, как олень, глаза в темноте звездами сияют, щеки румянцем пышут.

— Эй вы, воины! — крикнул запыхавшийся от радостного бега Ларька, примчавшись в родной стан. — Смотрите, что я вам припер. Грохнул на землю винтовки и сам растянулся устало тут же рядом.

Рассказал о своем похожденье.

И бранили, и корили «бродягу» старые повстанцы, но когда ребята за винтовки «на ура» его подняли, они засмеялись да по плечу Ларьку хлопать начали.

— А котелок где? — пошутил Пахомыч.

— Белякам на память оставил — уморительно козырнув, ответил Ларька.

Заржали смехом повстанцы.

— Зачем ты оставил-то его? — спрашивают.

— А затем, чтоб не догадались, что совсем убрел.

— Ведь и успел же себе в деревне «кустюм» добыть.

— Он, брат, успеет все.

А Ларька уж вьюном вертится, в обозе хозяйство свое в порядок приводит.

IX

— Ребяты! А што я знаю… Ведь я Антошку Чебакова там, у беляков, видел. Теперь только мне бельхнуло в голову.

— Да ну?!. Наш камышевский Антошка Демушкин? — встрепенулись камышенцы.

— Он самый, провались я скрозь тары. А сам он вроде скушной какой, однако, воевать ему неохота с беляшами.

Поговорили еще и спать легли. На утро хвать, а Ларьку снова, как ветром, смело.

На станции Н. снова появился сопляк на этот раз с мешком кусков за плечами и глупо улыбающейся рожей.

— Ребята, сопляк-то наш опять обратился. Эй ты, как тебя, Фомка! Ты где был?

Окружили солдаты «Фомку» тормошат, а «Фомка»:

— Где-е… Милостинку собирал, во-от где-е. Ишь, сколь насобирал.

Фомка встряхивает куски и жадно ест, а сам думает:

— Винтовок и не хватились, однако, видно, много агличанка дала им, как дрова валяются.

Хватился «Фомка» понитка, чирков да котелка и громко заплакал.

— Да никто их у тебя не возьмет, чего рюмишь?

Указали где: под скамьей у вокзала лежат. Видно, какой-нибудь деревенский же Фомка, безусый солдатик, жалея парнишку-нищенку, прибрал его пожитки.

Обрадовался Фомка, загыгыкал, как дурачок. а как солдаты отвернулись, он давай глазами шарить Антоху Чебакова. Нашел-таки, но подойти к нему сналету боялся. Стал время выжидать. Видать, что томятся тут солдаты молодые, шушукаются порою с оглядкой, ну, а кто знает, возьмешь да и наскочишь враз. Лучше погодить малость, оглядеться.

На другой день подошел момент поймать Антоху наедине — лучше некуда. Понес Антоха помои далеко в сторону, а Ларька тут и был — Дай, дяденька, подсоблю! — Несут помои, а Фомка нарочно шаг замедляет. Заглянул он Антону в лицо, и говорит тихонько:

— Антош, неуж ты меня не признал? Ведь я — Ларька Веткин, из Камышей, Гурьяна Васильича сын.

Глянул на него Антон и чуть помой не пролил.

— Цыть ты!.. Молчи… Не видишь разе? Опосля лучче. Зачем ты попал-то сюда? — испуганно бормочет Антон.

— По шибко большому делу. Сказать мне тебе надо че-то по тайности.

— Ну, ладно… Опосле как-нибудь… Опасно тут. — А у самого руки трясутся, помоями сапоги себе облил.

— Бежал бы ты лучче, домой, а то…

— Нет, пока ответу не дашь, не пойду.

— Ладно… Подвернется случай, подойду я к тебе, только ты не оглядывайся в то время по сторонам, штоб не заметил никто…

— Я ты не выдашь меня. Антош? — усомнился Ларька.

— Вот этот бякнул. Да с какого квасу-то? Ты только сам виду не подавай, что знакомый.

— Ну и стерва сопливая! — ворчит Антон, неся обратно пустой ушат.

— Чего ты его?..

— Да как же, все сапоги, культяпый, помоями облил, — кивает Антон на «Фомку». — Ни на што, видно, сдела-то нет. Пособил тоже, спасибо.

Солдаты хохочут, подтрунивая над «Фомкой».

Сидит как-то «Фомка» да в носу ковыряет, а Антон тут же рядом винтовку разобравши чистит. «Фомка» боязливо пальцем к винтовке притрагивается.

— Ты не гляди по сторонам… — тихонько упрашивает Антон, — так неприметно будет. Сказывай чё хотел-то… Как ты попал сюда, к волкам-то этим?

— А так и попал, что нароком к тебе пришел я. Мы у «Тоненького мостка» на речке Дергачихе стоим. Яшка, товарищ твой, тута, в отрядах хрестьянских, и тятя наш тута, и Васька Набоков, и Кузьма Грохолев, и Конев. Да много наших камышан. Из Верзиловки, из Еловки, из Карбазовой много. И ребята, и мужики стары есть. Неуж ты за Колчака стоишь, убивать нас станешь… Бонбы в нас метать? Пойдем к нам, Антоша!

— Тише ты ради Христа, Ларивон… — лепечет Антон и нарочно винтовкой гремит.

А солдаты, издали глядя на них, смеются — вот связался чорт с младеном. Нос ему, Чебаков, не прищеми растяпе-то.

— Он уж мне до зла горя надоел, — кричит Антон в ответ солдатам, а сам снова тихонько Ларьке:

— Долго стоять на Дергачихе?

— Нет, подадимся скоро. Айда покуль, а то наши говорят, душа винтом, а разгромим золотопогонников.

— Ох, боязно сразу-то.

— Я ты смеляе, вот и все. Товаришшев бежать приговори.

— Знамо, один не побегу.

— Винтовок с патронами захватите, а то у нас одни «пикульки», винтовок мало.

— Ну, ладно… А ты домой улепетывай скорее. У нас хоть и не шибко теперь… Все в расстрой пошло, ну да хто его знат?

— А ты, Антоша, пошли меня в деревню за табаком, да шибче зреви, чтоб все слышали, а то я как уйду.

Так и сделали. «Фомка» ушел «за табаком».

Дня через три после ухода «Фомки» от беляков на станции произошел крупный бой. Беляки были врасплох захвачены подошедшими повстанческими отрядами. Урона было много с той и с другой стороны.

* * *

В одну из боевых ночей в отряд Пахомыча явилось целых семнадцать человек из беляцкого стана. Сами сдались да еще и винтовок да ружейных припасов с собой приперли.

Подарок этот сделал Ларька: беглецов привел Антон Чебаков.

А тут слух прошел, что с гор идет большой пребольшой партизанский отряд с хорошим вооружением и даже пулеметом.

Радости у повстанцев было не есть конца.

X

Война клонилась к концу. Победа за победой кружили партизанам головы. Слышно было — навстречу шли красные российские войска. Но где война, там беда. Накоплялись раненые, больные, хоронились наспех убитые. Без урона не было.

Беда эта пришла и к Веткиным: злая беляцкая пуля скосила на смерть Яшу.

Отец не плакал, только скрипел зубами, а Ларька дня два рыдал, почти не переставая. Но время было горячее и тосковать не приходилось. Колчаковцев все гнали и гнали. Успехи росли.

Становилось холодно. Случалось что легко одетые, молодые партизаны, лежа ночью под телегой и прижимаясь друг к другу в желании согреться, плакали, как дети, но это был момент. На утро они снова становились бойцами, если только не схватывали тиф. Ларьку одели тепло.

Убитые, раненые, тифозные мелькали перед глазами Ларьки, как картины. Сменялась обстановка — как в тяжелом сне это все было. Повстанцы имели усталый, измученный вид. Многих недосчитывались, многих сдали в больницу на долгое излечение. Приглядевшись к лицам отца и Пахомыча, Ларька заметил, что у обоих у них лица как бы подернулись серой паутиной, а глаза глубоко запали. К тому же Пахомыч был немного ранен.

Однажды вечером, после особенно шумных дней, когда была отправка больных и раненых, партизанам представилась необычайная для них картина: Ларька, притихший, сидел у костра и, подперев щеку, глубоко-глубоко задумался. Притихли и повстанцы, переглядываясь друг с другом. Вдруг они заметили, как по смуглой щеке Ларьки стекла крупная слеза. Партизаны зашептались.

— Тятя, а после этой войны будет еще война? — спросил Ларька у отца каким-то не своим, придушенным голосом.

— Когда, сынок, закрепим окончательно свободу, тогда конец войне, а пока что, будем воевать. Ежели волков жалеть, не бить, то и по дрова в лес нельзя будет ездить.

— Вот дырка на лбу мне спокою не дает.

— Какая там еще дырка?

— Фрола Дубяшина убитого повезли… А… на лбу у него дырка от пули. Руки, видно, попал он в канаву какую, по локоть грязные, как в перчатках, и пальцы скрючились… Я… дырка-то на лбу темная-темная…

— Ну, и что же, — вмешался Пахомыч. — Мало ты их, этих дырок, видел?..

— Много видел, а вот Фрола забыть не могу. Матрена-то его хлопотливая такая, на задах они у нас живут в Камышах. Поди говорит — «Где-то Фрол мой воюет». Ждет, а он ровно бы совсем ничей лежит весь в грязи и черви его с'едят.

— Домой тебе надо на отдых, парень, вот что, — строго сказал Пахомыч. — Нервы тут и не ребячьи не выдержат. Сплоховали мы тогда, что не отвязались от тебя, как ехать.

Как всполохнется Ларька, как вскочит: куда и грусть делась?

— Не отвязались… Ишь ты какой, дяденька! А любил ты в омшаннике сохраниться да организацию вести? Чё в те поры не отвязался от меня?

А у самого глаза загорелись и смуглее щеки заревом вспыхнули. Обозлился парень.

— Ну-ну-ну! Ты уж и попрекать. Я, ведь, к слову это молвил, — не рад сделался Пахомыч.

— Не попрекать, а я к тому говорю, что раз я на то пошел, так не сидеть же мне на печке. Там после нашего ухода сколь раз в Камышах да в Верзиловке беляки-то стояли да безобразили. Вам надо было, чтоб задрали они, либо прикантарили. Велика штука в Верзиловку от‘ехать. Какой-нибудь Малухин за ручку бы подвел меня к белякам-то, у него жалости, как у волка.

— Парень правильно говорит, — вмешался Евдоким Конев, старый повстанец из Верзиловки. — Не погибать же ему было там. Малухин, говорят, ведро самосядки выставлял белякам на угощение да обиды все свои от красных произносил. А парнишка што? Он не шалопай какой-нибудь, окромя пользы нам от него нет… А если Фрола он пожалел, так и у мухи сердце есть. Мы. бородачи, да вот тута у нас порой кипмя-кипит.

Конев, вздохнув, указал на сердце. Все притихли, вероятно, у всех думка убежала домой, где их семьи, такие же остались Ларьки, — Машутки да Лушанки.

Весь вечер повстанцы были ласковы с Ларькой, словно виноватыми себя перед ним чувствовали за те ужасы бойни, которые заставили плакать храброго, горячего мальчика.

* * *

Залетали белые мухи серьезно, не в шутку. Ударили морозы. Ларька пожаловался отцу, что голова у него что-то болит. Разгорелись у парня и щеки и уши.

— Спать все хочу я, тятя, и зябнется шибко.

Пахомыч и Гурьян оба враз потянулись руками пощупать лоб Ларьки. Пощупав же, тревожно переглянулись.

Лег Ларька спать на одной из стоянок в деревне, хочется заснуть, а Колчак тут и есть. Высокий такой, щурит, смеясь, глаз, а сам так хитро Ларьке:

— Ларион Веткин, Ты что же из моего полка ушел? Значит, ты не признаешь моей власти?

А Ларька в ответ: —Нет, видно, не признаю.

— А зачем же, в таком случае, ягоды я у тебя покупал. Помнишь на станции?

— Помню. Только я за советы иду, а тебя не знаю.

— А зачем же ты пониток, чирки да котелок у нас оставил? Стало быть в задаток. Поэтому мы тебя в свои ряды записали, наш ты теперь.

— Советский я, а не ваш. Не хочу к вам, — крикнул Ларька. Колчак же все подмигивает да за руку его крепко держит, а он рвется изо всех сил.

— А зачем ты Антоху Чебакова с ребятами сманил к партизанам? Вот я тебя!

Колчак все растет и растет, а Ларьку не выпускает; и жарко от него Ларьке, как от печки.

— Ребята! Да выручайте же меня! — кричал Ларька. — Бейте Колчака! Вас много, а я один. Бейте же! Он меня спалит, жарко мне от него… а-а-а. О-ох.

— Ларенька! Голубчик мой. Чего ты турусишь-то? Никакого тут Колчака нету. Спи пожалуйста.

Гурьян приложил ко лбу сына мокрый платок. Лицо его было темнее тучи.

Неужели и этот сын ханет. Кабы знатье, не брать бы его с собой… Да опять, подумаешь, и оставить в те поры его было жутко. Парень горячий, мог бы от беляков да от их прихвостней пострадать. И что с ним такое? По всему видно, что тиф. Эх!.. Не мог добиться до города, до встречи с красными войсками.

А Ларька одно свое бредит да сражается с невидимым врагом. Кричит, вскакивает, горит, как пламя. Старый Конев, сменяя Гурьяна, дежурит над ним, как над сыном. Да и все повстанцы то и дело справлялись о здоровье своего «повстанчика», выражая сожаление.

 

Часть вторая

I

Опомнился Ларька, смотрит и никак не узнает, в чьей это он горнице — большой да светлой лежит на койке мягкой. Рядом такие же койки, а на них исхудалые люди.

Какая-то женщина в белом во всем стоит перед ним, во все глаза на него глядя.

— Тетенька! — хрипит Ларька — скажи ты мне, где это я?

— В больнице, Веткин, в больнице.

— А разве ты меня знаешь? — спросил он.

— Как же! Такого героя, да не знать, — улыбнулась сестра.

— А че у меня болело?

— Два тифа ты вынес подряд: сыпной и возвратный. Только такой деревенский крепыш и мог оказию этакую вынести.

— А… наши где?

— Ваши беляков в тайгу погнали.

— Без меня-то?! — крикнул вдруг Ларька и, как маленький, заплакал. Болезнь его так ослабила, что слезам удержу сделать не мог парнишка.

Больные кругом засмеялись.

— Вот воин, так воин!

В это время на одной из коек кто-то зашевелился и приподнялся. На Ларьку смотрело чье-то немолодое бритое лицо и ласково улыбалось.

— Ты не шибко огорчайся, Ларюшка, — заговорил вдруг бритый. — Самое главное мы с тобой откачали, а што за беляками по тайге гнаться, — так это дело не хитрое, это теперь и дурак сможет. Как ты думаешь?

Смотрит Ларька на бритого в белом и не поймет никак, кто он такой.

— Да ты никак меня не узнаешь? — смеется бритый. — И не диво. Сняли с меня овчину-то… Я Авдоким Конев из Верзиловки.

— Коне-ев! — обрадовался Ларька и готов был броситься к своему старому товарищу по партизанщине, но сестра не пустила.

— Рано тебе вскакивать. Набирайся силы, — сказала она.

— Ты как попал сюда, дядя Авдоша?

— А тоже горячкой захворал возле тебя. Так хворых нас с тобой и в город перевезли.

— Взяли город? — зарделся Ларька.

— У-у! Хватился… Давно, только я вот все карепаюсь.

— Ты прохвораешься, так домой поедешь?

— Не поеду я домой.

— Пошто?

— А нету там у меня никого.

— Как нету?! — испугался Ларька.

— А так, что Верзиловку нашу «белые собаки» выжгли до-тла. Семью мою порешили. Там и семьи-то было, что жена да две дочери, ну а теперя… Теперя один я, как перст… — голос Конева дрогнул.

Ларька тяжело ворочал больными мозгами, стараясь что-то вспомнить.

— Дядя Авдоша! — сказал он, наконец еле дыша. — А моя мать жива?

— Жива, сынок, жива, — заторопился Конев, — это я хорошо знаю.

Ларька вздохнул, как из под камня вынутый, и, откинувшись на подушки, замолчал в усталой дреме.

Старый да малый герои поправлялись. Стали похаживать. Часто вспоминали свои похождения и бои, теша своими рассказами других выздоравливающих в палате.

II

Конец партизанщине. «Белого медведя» побороли. Повстанцы, кои вернулись домой, кои остались в армии, Ларька жил уже с матерью, которая все оплакивала Яшу.

— Ну, не один наш Яша убит, — утешал ее Ларька, — мне и самому его жалко, но че поделашь?

Как только мать начинала жаловаться и проклинать партизанщину, Ларька сурово останавливал ее:

— Ну, это ты не тронь. Мы с отцом боле твово перенесли, да не жалуемся. Вот погоди, придет тятя совсем, тогда по-новому заживем.

И Ларька оказался прав. Пришел Гурьян и принес с собой это новое. По целым вечерам толпились у него люди, все бывшие повстанцы-товарищи, и что-то долго и горячо обсуждали. Ларька впервые тут услышал слово «коммуна».

— Тятя! — робко спросил «повстанчик», — это что такое «коммуна»?

— Помнишь, сынок, как все мы, повстанцы, в партизанщину дорожили друг другом, делясь последним сухарем?

Неуж не помню? Некогда забыть.

— Знаешь, сколь мы потеряли крови в эту бойню?

— Как не знать.

— Так вот, сынок, не напрасно же это все было. Срослись мы все теснехонько за это время. Хоть ты что, а не могу я теперь расстаться хотя бы с Леоном, с Васюткой Набоковым, либо с Коневым. Как это так? За одно скреблись и вдруг — тот в свой дворишко, этот — в свой. Всяк по себе. Хозяйствишко у нас попадало за это время. Скажем, у Конева, либо у Набокова лошадь пала. У меня сердце за него болит, а что я ему пособлю? Я сам худосокий стал. Вот, сынонька, и решили мы все, боевые орлики, сходиться, словно бы братья, в одну кучу.

Ларька, высоко подпрыгнув, захлопал в ладоши. Лучшего он и не желал.

— Тятя! А ты большевик? — строго спросил он.

Мужики захохотали:

— Вот парень, так парень!

Гурьян медленно вынул из бокового кармана какую-то книжечку и, улыбаясь, щелкнул ею по носу Ларьку.

Смотрел-смотрел Ларька в книжечку и зачитался до того, что Гурьян Васильевич Веткин состоит членом партии большевиков с 1919 года. Ларька гордо выпятил грудь и победоносно оглядел присутствующих, точно членом партии был он сам.

Скоро приехал и Пахомыч.

— Ну, Ларенька, давай теперь коммуну строить! С беляшами покончили, — сказал он при первой же встрече.

— Рад душой! — козырнул Ларька. — Ежели тятя коммуну не сделает, спокою ему не дам.

Мужики снова расхохотались.

— «Сделаю, сделаю», сынок, — отвечает Гурьян, любуясь на поздоровевшее личико Ларьки, на блестящие карие глаза.

— Вот подожди, Ларек достану свою семью, авось подружитесь.

— Леон Карнеевич! Что же ты мне ни разику не говорил, какая у тебя семья, — укоризненно спохватился Ларька.

— А вот приедут — увидишь, — загадочно улыбнулся Пахомыч.

— Твои тоже не сдадут? — сказал Гурьян.

— Да, я в них верю, как в себя, ответил Пахомыч.

III

Великий праздник на душе у Ларьки. Скоро переезд на коммунарский участок. Сорок семей вошло в коммуну, но главным ядром были «пахомычевы люди»: Гурьян Веткин, два Набоковых, Конев, Кузьма Грохалев и Антон Чебаков. Все испытанные, верные советской власти повстанцы. Сам Пахомыч всем делом орудовал. Перво-наперво заявил он коммунарам — Вот что, ребятушки! пока мы снастимся да гнездимся, дети наши пусть вместе живут да свыкаются.

— Обиды не будет? — опасались матери.

— Сделаем так, что не будет, только дайте всех их в мое распоряжение.

Собрал Пахомыч всех детей в одном доме, что под школу был должен пойти, и давай их учить по-новому жить.

В то время, как коммунары работали, не покладая рук, готовясь к посеву и перевозя на участок постройки, маленькая детская коммуна тоже кипела, как муравейник. Незажившая рана мешала Пахомычу тяжелую работу нести, а с ребятишками он самый тот был.

— Чудной, да че он там с оравой будет делать? Замается. — Судили женщины. — Посадил их в клетку, им базгать надо по улке, разе их удержишь?

Пришел как-то Гурьян в маленькую коммуну и ахнул.

— Пахомыч! — закричал он — He то ты чудесник, не то кто…

— Как чудесник?

— Ребята-то это чьи тут? — притворяется Гурьян.

— Наши, коммунарские.

— Нет, — ты глянь, ведь, это — настоящая коммуна! Они, брат, нас опередили.

Как муравьи, копошились ребятишки во всех углах и в доме и во дворе. Девочки шили, вязали, ухаживали за младшими детьми, готовили обед, а «маленькие мужчины» справляли «мужскую» работу. Ограда была чиста, как ток, а вдоль забора стояло много метел, так много, что Гурьян и подошедшие к той поре другие коммунары невольно расхохотались.

— Это что за отряд? — спросили коммунары у Пахомыча, кивая на выстроившиеся метлы.

— Я вот спросите-ка вы их, — засмеялся и Пахомыч. Непременно всем надо порядок наводить. Маленькие не хотят отставать от больших, ну и метут все. Всяк себе метлу сделал.

— А на крыше-то у нас что, видали? — в голос закричали маленькие коммунары.

Взглянув на крышу, большие коммунары увидели массу деревянных граблей.

— Придет покос, а у нас и грабельки, вот они, — об'яснил Костюшка, восмилетний сынок Димитрия Набокова.

— И метлы повезете на участок? — шутят мужики, — там и месть-то нечего, травочка-муравочка там. Раздолье вам там, ребятенки, будет.

— Нет, метлы что! Мы вот что повезем, гляньте-ка, сюда, — тащили за руку девочки. Вдоль стен стояли длинные ящики с высадками помидор, перцу, «синего чая», табачной рассады и т. п. — Все сами сеяли. Перевезем на участок, посадим в землю. Леон Корнеевич сказывал, по книжкам, по-научному, будем пробовать садить.

— Ну, молодцы! А еще чем похвастаетесь? — улыбаются коммунары.

— А вот глядите-ка, сколь мы игрушек малышам наделали.

В самодельных ящиках лежали маленькие игрушечные ведерочки, лопаточки, грабельцы, коромысла, деревянные размалеванные куклы, мячи и другие самодельные игрушки.

В комнатах виднелась чистота, но когда коммунары вошли в общежитие мальчиков, то те хором стали жаловаться, что у девочек в комнатах лучше.

— Да мы им сколь раз убирали и ветками, и картинками, так разве-ж у них удержится, — оправдывались девочки, Только уберешь, а на утро все кверху ногами.

— Ничего, привыкнем, — утешал их Пахомыч, — Мы еще в лагерях пока.

— Ну, а как, ребятенки, по домам по своим лучче, али же здесь, на артеле? — пытают коммунары.

— У-у! Знамо, што здесь лучче, — хором кричат ребятишки. — Тут как-то и время скорее идет, и работа легче кажется. Мы как примемся всем аргышем робить што-нибудь, так шишки воют.

— Оно и у нас так, — замечают коммунары.

Вот только бы женчин наших скорее вместе свести.

При этих словах Гурьян меняется в лице, а Ларька, торопливо взглянув на отца, опускает глаза в пол и хмурится: нехорошо у них шло с Глафирой. Не радела она к коммуне. Своей темной головой Глафира никак не могла понять, что это, к чему было, и, расставаясь со своим насиженным гнездом да «бабьей кутью», она ревела голосом и причитала, как по-покойнику.

— Ничего и женщины свыкнутся. Еще как заживем, — утешаются коммунары.

Во время разговора Пахомыч и все стоявшие тут дети незаметно скрываются в классную комнату, где Пахомыч обычно с ними занимается.

Через несколько минут коммунары вдруг смолкают и изумленно переглядываются меж собой: из из классной несутся какие-то стройные звуки.

— Тсс!… Поют… И когда он успел их… — шепчутся коммунары, прислушиваясь к словам песни.

ворвалось вдруг в распахнутую кем-то дверь, и коммунары увидели группу поющих детей с Пахомычем во главе. Два красных новых знамени на точеных древках. как два костра, пылали на белой стене.

Ячейковое они и раньше видели, а это поменьше.

— Детское… — шептались коммунары.

С невеселым лицом подошла, скорее подкралась, тем временем Глафира в столовую и тихомолком поманила к себе Ларьку. Тот вышел, нахмурившись, а она его на заднее крыльцо ведет.

Со слезами на глазах сует сыну, достав из-за пазухи, что-то завернутое в тряпицы.

— На-ка, сыночек! Поди-ка, замер ты тутотка на артельных-то харчах… Блинчики тут да оладейки, милой сын. Ешь давай.

— Ты опять, мама? — вытаращив глаза, пятится назад Ларька. Я те сколь раз говорил?.. Пестрю иди покорми, он, можеть, изголодался, а я — эвот как сыт! — Ларька указывает на свою макушку.

Этакая штука не раз повторялась, но «повстанчик» ни разу не брал маминых блинчиков.

* * *

Товарищи, прежние и новые, души не чаяли в Ларьке. Так за старшего и считали. хотя и старше его были там мальчики. Как сказал Ларька слово, значит — конец! Все слушают его. Играми он же руководил. Сильный, ловкий да проворный он выделялся в играх среди остальных детей. Когда конались, то из-за Ларьки готовы были подраться. Всем хотелось быть в его партии. Не любил он только две игры: в войну да в бабки.

— В войну! — говорил он сердито, — что это за игра может быть в войну? Видал ты ее, войну-то эту самую? Наступал Ларька на предложившего играть в войну.

— А-а! Вот то-то что не видал, а то бы и не помянул. Я вот как увидал одинаж Фрола Дубяшина с дыркой на лбу от пули, так провались она, эта война…

Долго ворчал, не мог успокоиться.

— Войны, ребята, хоша бы век не было. Вот победим всех на свете буржуев, ежели оне в драку напросятся, и тогда — ни-ни! Никакой войны! Мужики наши так сказывали.

Игру в бабки терпеть не мог. Случится, выиграет какой-либо мальчуган полный картуз бабок и несет прочь от кона, а Ларька перехватит его на пути, расставит ноги и сердито так:

— Ну, куды ты это понес? — спросит.

— Никуды, я выиграл.

— Выиграл. Ну, иди ложись вон за углом, высыпь бабки и гложи их, как барбос. Р-р-р!

Ларька изображает рычанье пса.

Ребята хохочут.

— Эх, вы! А еще коммунарами назвались. Да это самое, что ни на есть, собственническая игра. Всяк со своим картузом бабок трясется. Ну, понес он, а куда понес? Пьем — едим вместе, а бабки врозь.

Через край хватил Ларька в своем «коммунарском» усердии, но все же забросили игру в бабки маленькие коммунары, послушав Ларьки.

IV

Наконец, настал день отправки коммунаров на участок. Коммунары вышли из села с пением интернационала. Большое красное знамя гордо развевалось и шумело, хлопая полотнищем, точно стремясь взлететь к яркому весеннему солнышку.

Весело было на душе у всех коммунаров.

Даже Глафира улыбалась, глядя на раскрасневшееся лицо Ларьки, который гордо вел свой юный отряд навстречу новой и радостной жизни и звучно пел вместе с другими детьми свой интернационал. Он нес детское знамя.

Пройдя несколько верст, коммунары рассыпались, сломав стройные ряды. Знамена положили на телеги идущего сзади обоза. Кто сел на воз, кто забежал вперед, кто в сторону от дороги. Дети рвали цветы и ловили насекомых. Ларька, задумавшись, отстал от обоза и тихо брел один по дороге. Вдруг он заметил, что кто-то сзади догоняет их на паре лошадей. Ларька почему-то заинтересовался догонявшими их людьми и все время оглядывался назад, замедляя шаг.

Наконец, догонявшие поравнялись с ним, и он увидел, что в тележке сидели трое, повидимому, мать с сыном и дочерью.

Дочери на вид было лет 12, а сыну лет 14. У девочки были синие, синие глаза и длинные русые косы, каких Ларька сроду не видывал. Мальчик тоже походил на сестру, но лицо его было грубее. Все трое одеты по-городски.

— Что это за люди? — подумал Ларька.

Поравнявшись с Ларькой, мальчик поспешно спросил:

— Это коммунары там впереди, мальчик?

Коммунары, а што?

— Все выехали?

— Все… Которы сеяли — наперед выехали, они нас встретят там.

— Значит и ты коммунар?

— Ага.

Мальчик выскочил из тележки и пошел рядом с Ларькой.

— А ты Ларю Веткина там знаешь?

— Шибко даже знаю, — ухмыльнулся Ларька, — потому, как я самый, «Ларя Веткин» и есть.

— Мама! — вдруг крикнул как будто, обрадовавшись, незнакомый мальчик. — Это, знаешь кто?

— Кто? — отозвалась сидевшая в тележке женщина.

— Гурьяна Васильевича сын. Ларион.

— Повстанчик! — громко воскликнула женщина и, выйдя из тележки, с любопытством оглядела Ларьку.

— Ну, давай, повстанчик, знакомиться, — сказала и, как со взрослым, поздоровалась с Ларькой по ручке, от чего тот покраснел до ушей. — Мы Леона Корнеевича Нагорного семья. Гурьян Васильевич бывал у нас в городе.

— Пахомыча семья! — обрадовался Ларька.

— Пахомыча, если так хочешь, — засмеялась женщина.

— Это его подпольное прозвище, на заводе дали.

Ларька не знал, что и говорить от радости. Ведь, он так ждал неизвестную ему семью друга «по подполью» — Пахомыча. И какой, ведь, этот Пахомыч, не сказал даже, что у него дети — одногодки Ларьке. Это уж он нарочно, чтобы порадовать Ларьку.

— Д вас как зовут-то? — скромно откашлявшись и степенно поправив картуз, спросил Ларька.

— Меня Георгием, а ребята просто Геркой кличут, сестру Наташей, а мать Софьей Андреевной.

Дорогой Ларька на вопросы Нагорных успел все рассказать о своей коммуне, а те ему — о городе.

Ларька все время глядел на Наташу и смущенно думал:

— Эх, вот это плохо… Больно уж она такая… Ненашенская. Наши девчонки— вон как робят, а эту, что заставишь делать? Ишь косы-то… А беленькая-то какая, маркая, знать. А платьице-то хоть и ситцевое, а не хрестьянское.

— А че же… — несмело спросил Ларька — в коммуну-то вы к нам охотой идете, али только-так, за Пахомычем? У нас, ведь, робить надо.

— Я после таких слов и знакомиться с повстанчиком не желаю! — вдруг неожиданно вскричала сидевшая до сих пор молча в тележке Наташа и сердито отвернулась в сторону.

Софья Андреевна и Георгий засмеялись над вспышкой Наташи, а Ларька испугался.

— Вот это я, однако, с колокольни, — подумал он.

— Нет, работы мы не боимся. Я, ведь, комсомолец, а ты?

Ларьке вдруг сделалось стыдно и он не знал, что ответить.

— Ну зато он герой, — вступилась за Ларьку Нагорная.

— Папа нам все уши о тебе прожужжал, — сказал Георгий. — Признаться, я даже позавидовал тебе порядком. О твоих подвигах даже в газете писали.

— Чего там завидовать, — сурово произнес Ларька, — раз же дело так вышло, что край приходит.

Пока догоняли коммунаров, Георгий с Ларькой успели подружиться. Наташа продолжала дуться и как будто совсем не интересовалась повстанчиком, о котором «жужжал папа».

Все четверо они догнали коммунаров и, Ларька об’явил коммунарам, что это семья Пахомыча. Софья Андреевна по-женски быстро разговорилась с коммунарками, а Наташа, совсем неожиданно для Ларьки через каких-нибудь полчаса очутилась среди бегущих вдоль дороги девочек и также скоро сдружилась с ними, как Ларька с Георгием и называла их всех по именам.

— А на меня сердится… — подумал Ларька о Наташе и ему стало досадно, что он сдружился не со всей семьей Пахомыча. — И обидного, кажись, ничего не сказал, а ей садно пришлось.

Обоз приближался к участку. Коммунары снова построились в ряды и, взяв знамена, с пением двинулись к участку. На участке тоже алело знамя ячейки РКП, как будто приглашая коммунаров в их новые жилища. Знамя ячейки держал Пахомыч, а вокруг него стояли Конев, Гурьян Веткин, Грохолев, Димитрий Набоков на своем костыле. Вася Набоков и Антон Чебаков. Это была главная сила ячейки и коммуны и выделилась в группе, как бы являясь представителями.

Остановились в нескольких шагах друг от друга. Пахомыч произнес задушевную речь, горячо приветствуя пришедших, и в конце речи пригласил их занять дома, предназначенные им для жилья. Детей он сам, после того, как передал знамя Гурьяну, отвел в приготовленное общежитие, как их руководитель и товарищ, и затем он пошел навстречу своей прибывшей семье.

V

Коммунары переживали лучшее время. Работа кипела дружно, стойко переживали всяческие нужды. Ларька, благодаря своей кипучей натуре, буквально извертелся на все стороны. Он ходил за плугом, возился с конями, пас скот, принимал участие в спектаклях, устраиваемых ребятами в риге под руководством Пахомыча. Вскоре же на участке была организована ячейка РКСМ, и Ларька первым вступил в нее, правдами и неправдами натянул себе один год. В коммуне все шло хорошо. Весело было и на улицу выйти. Кругом рощи, зелень даречка серебряная по твердому песочку плещется. Ребятишки после дневных трудов дружно плескались в ее холодных струйках, катались в лодке, плавали вперегонку. Казалось, ничто не нарушало мирной жизни участка, но на ясном горизонте все же висела туча. Сильно тревожили бандиты. Нераскаявшиеся добровольцы колчаковцы, недовольные советской властью, искатели легкой наживы и другие шарлатаны об'единялись вместе, вооружались и налетали на села, грабя граждан и зверски вырезая ячейки партии. Они сманивали к себе крестьян, говоря: пойдемте добывать себе новую власть крестьян без рабочих и без налогов. Некоторые, полегче умом, верили им и шли в банду.

Бандиты особенно ненавидели коммунаров и все грозились «пожаловать в гости» к ним. Коммунары встали на военное положение, чтоб в любое время дать отпор «гостям». Они спали, не раздеваясь, с оружием в руках. Время настало тяжелое. И работать надо, и от бандитов обороняться. Приходилось по поручению коммунистического отряда, стоявшего в Камышах, часто ездить в разведку.

Поблизости дурил атаман банды Гришка Чайкин, пришедший с гор. Гришка отличался жестокостью и грубостью. Не одного коммуниста положил он на месте. Кругом в районе то и дело терялись крестьянские лошади, отпущенные в ночное, что было очень тяжело в рабочую пору.

На участке молодые ребята и ребятишки обсуждали — каким бы образом покончить с бандой, начав с Гришки Чайкина.

Ларька, слушая эти разговоры, упорно молчал и все думал о чем то.

VI

Ларька сдружился с семьей Пахомыча и даже с Наташей. Понял он потом, по приезде, чем обидел Наташу. А как понял? На второй день по приезде прошел дождь, навозили грязи ребята в своем общежитии, ни встать, ни сесть. Девочки мыть сговариваются. Глядь, Наташа косы свои платком обвязала, юбченку подоткнула и с новыми подружками — марш по-воду на речку. Принялась пол мыть, вехотка свистит. А сама на Ларьку лукаво поглядывает: видал, мол, как наши работают? Девченка здоровая да проворная, ни в какой работе от подруг не отстает.

— Ну, молодец, — думал, глядя на нее, Ларька, — а ведь кто бы подумал?.. Цаца по виду-то. Надо помириться с ней.

А помирились они незаметно. Читать любила Наташа, а Ларька — слушать терпеливо. Прочитает она что-нибудь в праздник и ну рассказывать ребятам, на крылечке сидя. Лето — не зима, манит поле, качели да игры. Разбегутся слушатели, а Ларька до конца выслушает да еще и по-обсуждает вместе с Наташей, а ей и любо. Вот и сдружились. Ларька любит порядок, «чтоб все по-хорошему было», как говорит он всегда, и Наташа тоже. Самыми лучшими дежурными по столовой считались они. Баловства не любили ни за столом, ни за работой.

Правда, на воле козлами прыгали, но то — игра.

Георгий тоже втянулся в сельскую работу. Загорел, окреп и ничем не стал отличаться по виду от остальных мальчуганов.

Пахомыч все больше с машинами возился, кузню направлял, да в риге по праздникам спектакли с молодежью ставил. Софья Андреевна за птицей ходила, шила и вязала на всю коммуну, а в праздничные дни с женщинами беседовала. Делегаткой она была в городе. Благодаря ей и Глафира начала подаваться и перестала ворчать на коммуну.

Ларька по пятам ходил за Пахомычем и по целым часам смотрел, как тот разбирает и складывает машины.

Все шло хорошо. Ларька любил своих коммунаров, но были у него в коммуне и враги: не любил он одну из коммунарок — Федосью Лапину и ее двух детей, Зойку 10 лет и Игнатьку 12 лет.

Федосья была сварливая, неспокойная женщина, проклинающая на чем свет стоит всю коммуну, в которую муж ввел ее насильно. Она расстраивала всех женщин, убеждая их выйти из коммуны и вернуться каждой к своей квашенке. Детям своим она тайком от других детей старалась сунуть лучшие и лишние куски и все сокрушалась о них. Ларька, любивший, чтоб все шло «по-хорошему», как выражался он, воевал с ней за то и яро следил, чтобы дети были все равны. За это он и получил ненависть Федосьи. Она шипела на него и называла его «шпиёном».

Зойка с Игнатием жаловались матери на Ларьку, будто он обижает их.

— Да как же, — оправдывался Ларька. — Чтобы ребятишки не пошли работать, Игнатка с Зойкой лягут в холодок и лежат, либо за материной юбкой бегают, куски выглядывают. Какие же мы будем коммунары. Над нами куры засмеются.

Сам же Ларька на работе ворочал, как мужик, благо, был силен.

Да и как было не работать. Себе же бы хуже было. Все на-ново, всего нет.

Пустое дело, попросят ребята подсолнушков в праздник, а мужики им в ответ: — «Садите сами, а денег сейчас лишних нет».

По рубашке по новой попросят—«Вот лен сами выдергаете, околотите, женщины догоят, — тогда на ситец сменяем».

За что ни хвати, выходит, что и ребятишкам досыта работы хватит.

— Работайте, работайте, ребятня, пособляйте нам тяжелую пору переживать! Будем здорово работать, электричества да машин разных добьемся у себя.

— Эх! Штобы да наша коммуна так разбогатела, штоб лучче-разлучче всех на свете коммун была, — мечтали ребята.

— Ну и будет, — важно говорил Ларька.

— А знаете, — сказала однажды Наташа — Зоя Лапина говорила, что придут бандиты и всю нашу коммуну разгонят.

— Дура она, — решал Ларька. — Разе наша коммуна боится бандитов? Не таких она видала.

— У нас повстанчик один не допустит, — смеялись молодые парни, дружески труня над Ларькой. — Он им задаст феферу.

— А што, повстанчик, сходил бы ты к бандитам, али же нет? — сказал молодой коммунар, Кузьмы Грохалева сын.

— Да мне покуда незачем к имя, а ежели коснется дело… — не то шутя, не то серьезно ответил Ларька.

И дело к бандитам вскоре же коснулось Ларьки, этого буйноголового «повстанчика».

VII

Был и остался у Ларьки любимец его Карьчик. Как ни старался Ларька из чувства коммунарского долга обращаться одинаково со всеми лошадьми участка, но давняя привычка к Карьчику, тем более скрепленная в партизанщину, не давала Ларьке быть справедливым. Карьчика он любил и жалел, как боевого товарища. Нужно по правде сказать, что Карьчик был такой лошадью, что всем коммунарам по нраву пришелся. «Героем труда» считался по своей выносливости да лошадиной смекалке.

Все знали, что Ларька неравнодушен к Карьчику и, пользуясь этой его слабостью, подтрунивали над ним:

— Какой же ты коммунар, когда «свою» лошадь имеешь? Холишь ее, треплешь.

— Да я что, разве… Да я, ведь… — не знал, что и сказать Ларька и краснел до слез. Победить же свое тяготение к Карьчику он не мог.

Особенно зло шутил над ним Игнатька.

— Да, ведь, Ларя, для общей же выгоды холит лошадь, — заступалась Наташа.

* * *

Дело началось с пончиков. Ларьке удалось подсмотреть, как Игнатька торопливо ел какие-то белые пончики, воровски прячась в кустах. Уж не раз он замечал, как Федосья Лапина давала своим детям лишние порции молока, масла, сахару и т. п. и оба, Игнатька и Зойка, пользовались этим со спокойной совестью.

Взорвало на этот раз Ларьку. Зашел он в кусты, залез в карманы к Игнатьке, держа его за руку, и давай исследовать их.

В карманах оказалась всякая всячина по части вкусноедства. Не говоря ни слова, схватил Ларька сладкоешку и потащил прямо в общежитие молодежи. Притащил в общежитие, молча выгрузил из карманов Игнатьки разные пончики-масленчики, сложив все это на стол, молча же указал ребятам на Игнатьку и вышел, как не его дело.

Ребята, поняв в чем дело, сперва хохотали, а потом вынесли на своем собрании следующее постановление: — «Принимая во внимание то, что Игнатий Лапин ведет себя не по-товарищески и дает повод думать о нем, как о себялюбце и собственнике, который в трудную минуту, когда продуктов в коммуне скудно и все делятся крохами, — ест один за углом припрятанные его маменькой алялюшки, — собрание постановило об'явить Игнатию Лапину бойкот на три недели и лишить его один раз удовольствия быть на спектакле, устраиваемом молодежью».

В ту пору слово «собственник» коммунары считали для себя обидным, и, получив такое названье, бойкот, да еще и запрещение быть на спектакле, — Игнатька заревел белугой. Спектакль в степи — это было высшее удовольствие для молодежи и вдруг сидеть дома. И решил Игнатька отомстить Ларьке.

В то время, как шел злополучный для него спектакль, Игнатька побежал и распутал ходившего невдалеке Карьчика, привязав ему путо на шею, и угнал, куда глаза глядели.

На утро все коммунары с ног сбились, ища Карьчика. Ларька все глаза проплакал. Даже еды лишился.

Три дня искали коня напрасно и, наконец, решили, что Карьчика увели бандиты.

Наташа всячески утешала своего друга, но он был безутешен.

— Я сам поищу, — заявил он однажды решительно. — Не я буду, что не найду.

Надев узду, он отправился искать.

— Ларион, ты бы не ходил далеко, — предупреждали коммунары. — Неравно на Гришку Чайкина набредешь. Он, говорят, близехонько трется.

Ларька, ни слова не ответив, натянул картуз и двинулся в кусты.

— Банди-иты, — ворчал он, выйдя на дорогу. — Попадут али нет бандиты-то, а такой золотой конь должен пропадать. В боях Карьчик, небось, всем партизанам был люб, а теперь все попустились. — Все кусты еще раз перебрал Ларька, — нет нигде любимца. Где треснет ветка, — станет он, как вкопанный и ждет с затаенным дыханием, не фыркнет ли где Карьчик.

Постоит-постоит, вздохнет тяжело и снова в путь.

Заночевал он в поле, одевшись шабуром, а на утра снова в путь, идя по кромке леса. Свернув с кромки и углубившись далеко в лес, он вдруг услышал ржанье лошади. У Ларьки дрогнули поджилки… Ускорил шаг, но чем глубже в лес. тем отдаленней слышалось ржанье.

— Неужели я не туда взял? — подумал. Ларька, а сам все дорогу замечает, через каждые пять-шесть сосен ножиком сосны метит, как сказочный мальчик с пальчик.

Прошел еще долгое время, — видит согра. На согре высокие кочки, с которых, как бороды, свесились длинные мхи да травы.

— «Бородатая согра», — мелькнуло в уме Ларьки, и холодок пробежал по его телу. Место диковатое. Сюда с отцом да с матерью раза три по грузди он ездил… Снова ржанье за согрой. Обогнул Ларька сотру, — слышит говор какой-то многоголосый, дымок увидел.

— Ну, к Гришке Чайкину в гости закатил, — подумал Ларька, и сердце его куда-то далеко укатилось. Но это было только момент. Надо-ж было взять себя в руки и не дать вселиться в себя страху.

— Нужен-то я им, беда. Что им в парнишке? — подумал он уже успокоительно, и вдруг врожденная удаль его взяла верх над всем. Остановился он, засмеялся, — и к делу. Взлохматил волосы, помял картузишка, растрепался весь, лицу придал глупый вид и… снова явился «сопляк-Фомка».

Подходит ближе, — видит, чай варят какие-то вооруженные люди, едят мясо, одеты во что попало. Кто в военном, а кто и в сермяжном.

— Они, они, — думает Ларька и чувствует в теле холодок…

Подходит ближе той знаменитой утиной походкой, которою ходил он у беляков на станции.

— Здоро-о-во живите, — чистым сибирским жаргоном лупит Ларька.

— Здравствуй, нос красный! — встречает он ответ.

— Ты чего тут бродишь? — спрашивает один большущий рыжий.

— Коо ты гооришь? — ротозеевато спрашивает «Фомка» едва шлепая губами.

— Чего, мол, шаришься тут?

— Да я коевадни кобылешку игрениньку потерял, ишшу, бегаю. Все забоки обегал. С пашни убежала, худым ее летным.

— Ты откуда сам-то?

— Я то? Из Коробихи.

Коробиха это было становище бандитов, где жители охотно якшались с ними Люди там были все богатые, гнусевшие на советскую власть. Ларька это знал и выставил Коробиху, как козырь.

— А-а! — обрадовались люди, сидевшие у костра. Ларька не сомневался, что это бандиты.

— А ты, случаем, не врешь, не коммунар ты? — пытает рыжий, которого в уме Ларька назвал Гришкой Чайкиным, судя по его волчьему взгляду исподлобья да нехорошей усмешке.

— Ко-оты говоришь? — тяжело ворочает языком «Фомка».

— Не коммунар ты, говорю? — повторяет рыжий.

— Нет, я руской, из сибиряков, — брякает «Фомка».

Так и покатились по траве от смеху бандиты.

А «Фомка» хлопает себе глазами да одно — швыркает носом.

Рожа же ни на минуту не заставляет сомневаться в искренности выражения.

— Как же ты найдешь лошадь, такой растяпа?

— Не найду, — домой не обрачуся. У меня мать за другим уж… Отчим убьет, как не найду, а мне што хозяйство наблюдать.

— Оставайся у нас коней караулить.

— Я сколь дадите? — расплылся улыбкой «Фомка».

— Семь ден на неделю, — спать на себя.

Загоготали бандиты.

— Дешево этак, — раздумчиво покачал головой «Фомка».

— Дороже не стоишь: рот полый, как скворешник.

Снова взрыв хохота.

«Фомка» сел на землю и, как собачка, жадно следит за каждым куском, отправляемым в рот бандитов.

— Лопать хошь? — спрашивают бандиты и садят «Фомку» чай пить, мясо дают ему.

Чай наливал какой-то щупленький, веснушчатый паренек. На нем была потрепанная английская гимнастерка, вся облитая чем-то жирным. Вероятно, он всегда был у бандитов за кашевара. Все называли его Илюхой.

— Ешь мясо, когда взаправду у нас остаешься, — сказал какой-то остроносый с бородкой кольцами.

Ларька понял, что бандиты так и так не отпустят его от себя. Невыгодно им было его отпускать, нору свою выдавать тогда, как всюду искали их коммунистические отряды.

Понял также Ларька, что «Фомкой» он внушил бандитам доверие, как и тогда на станции, и учел это обстоятельство.

— Отряды-то советские где теперь стоят? — спросил «Фомку» рыжий.

— Хто-о? — снова осовел «Фомка».

— Отряды советские, бестолочь!..

— А я, эдь, дядя, изаболь не знаю никоо. Я, эдь, на заимке всю зимоньку-зимску жил.

— Пенек ты, я гляжу, — отвернулся с досадой рыжий.

— Дак я почем знаю, дядя, — виновато оправдывался «Фомка».

— Вы сами салдаты, да и то не знаете, где эти ваши отряды-то стоят, а я почем знаю. Пошто растерялись-то, ковды так?

Снова дюжий смех у костра. Бандиты буквально катались по земле от хохота, а «Фомка» глядел на них, недоумевающе раскрыв рот.

VIII

Живет Ларька у бандитов день-два.

Ест нахапанную баранину, стережет краденых коней. Сдружился с Ильей веснушчатым. Выпытал у него, как он попал в банду. Оказалось, в белых был парень да наговорили ему, что большевики жестоко карают неявившихся во-время колчаковских солдат, и струсил парень. Пошел в банду, послушав чужого глупого совета. Рад бы парень теперь выбраться да боится, хуже будет.

Подсыпался к нему Ларька, и когда они поили вдвоем коней, Илья сам сказал:

— Улепетывал бы ты отсюда, Фомка, no-добру — по-здорову. Все равно нам каюк придет. Глупость наша кончиться должна, а ты невинно пострадать должен.

— Да как я уйду-то? — спросил Ларька, перестав корчить «Фомку».

— Ты по совести мне скажи, зачем ты пришел-то к нам? — шепотом спросил Илья.

— Да кобылешку искал, — смеется Ларька.

— А ты не хомутайся, правду сказывай.

— Как я бандиту правду скажу?

— Нешто я бандит?

— С волками живешь, — не по-собачьи же лаешь.

— А ну их к черту всех! Живодеры они. И впрямь, что волки. Нет, ты вот что мне скажи. Я вижу, что Фомка-то у те накладной. При мне, я замечаю, ты не прикидываешься.

— Да я вижу, брат, что ты не из волчьей породы.

— Я видишь, так скажи ты мне пожалуйста. Я ведь в лесу-то здесь ничего не знаю. Что делают с такими, как вот я, примерно, ежели они сами явятся ко властям и чистосердечно раскаются. Я уж не о бандитстве говорю, потому, как я ни капли здесь чужой крови не пролил, окромя комарьей, а о том, что из колчаковской армий не явился ко властям по дурости своей. Меня наши-то варнаки застращивают, будто расстреливают на месте, хоть и покаешься. Как парень?

— Нет, Илья, не слушай никого. Это нам хорошо известно, что наказать накажут, расстреливать — ни-ни.

— Правда?.. — обрадовался Илья.

— Правда, правда. У нас в селе двух этаких посадили в тюрьму, а потом они по воле на работе ходили. Числятся в тюрьме, а ходят по воле.

— Ну, спасибо тебе, что успокоил меня. Теперь ты скажи мне про свое дело, — зачем ты…

Илья не договорил. Ему представилась интересная картина. Одна из лошадей вдруг бросилась к Ларьке на его тихий, какой-то особенный свист и начала тихо радостно ржать и тереться красивой мордой о щеку Ларьки…

Ларька радостно плакал и, как безумный, целовал морду лошади, крепко сжимая ее руками.

Илья понял и не стал больше ничего спрашивать Ларьку.

— Вот так зазноба у те тута, — умиленно бормотал он.

— Боялся я, что выдаст он меня, шельмец, — смеялся сквозь радостные слезы Ларька, кивая на Карьчика. — Не подходил к нему, лицо отворачивал от него, а заметил его с первого же дня.

— Знамо выдал бы, — это умная скотина, первый друг человека, — сказал Илья и, помолчав, прибавил:

— А ты ночью крой на своем Карьке. Я уж так и быть пособлю тебе. Не погибать же тебе с нами.

— Спасибо Илюша, — ответил Ларька, благодарно взглянув на Илью. Воспользовавшись случаем, он вызнал у Ильи, что рыжий и есть сам Гришка Чайкин, а востроносик — его помощник.

IX

В ту же ночь с помощью Ильи Ларька выбрался за «Бородатую согру», где верстах в двух от него был привязан Карьчик. Еще с вечера, хотя и довольно поздно, Илья отправился с Ларькой на водопой и, пока Ларька купал лошадей, Илья отвел в условленное место Карьчика и привязал там. Ночью он посадил Ларьку на Карьчика и, сунув ему за пазуху краюху хлеба и мяса, направил домой.

Когда Ларька сел на коня и окончательно убедился, что Илья ему действительно друг, он наклонился с седла и тихо сказал:

— Будешь на воле, спроси Камышенскую коммуну «Солнечный восход» и в ней Ларьку Веткина.

— A-а! Так вот ты какой Фомка.

— А ты думал как? — Засмеялся Ларька. — Ну, прощай же, Илья. Спасибо тебе за все!

Ларька крепко сжал руку Ильи и помчался вперед. При лунном свете на соснах блестели его заметки, как новенькие полтинники. Скоро он выбрался на дорогу и помчался стрелой. Карьчик, наскучавшись по дому, летел, как на крыльях. Ларька все время нежно гладил его и тихо просил:

— Карюшка, сладенький мой, арбузненький, — не выдай!

И все же он был уверен, что ему не грозит опасность быть пойманным бандитами. Ночью его не хватятся. В ночь на таком самолете он будет далеко, а утром в эту сторону не кинутся, так как он выдал себя за коробихенского, из противоположной от Камышей стороны. Кроме того, бандиты днем не поедут в сторону коммуны. По всему их разговору Ларька понял, что они боятся комотрядов, стоявших в Камышах.

На рассвете он был уже далеко от «Бородатой согры».

В полдень он рискнул отдохнуть с часик и покормить коня, а затем поехал дальше. От волнения он даже забыл про хлеб, данный ему Ильей. Бояться ему нечего. Дороги он умел распознавать с величайшей способностью, но все же он волновался, быть может, представляя себе тревогу коммунаров.

Часам к трем-четырем он уже под'езжал к своему участку «Солнечный восход».

Сердце его радостью билось. Еще издали он услышал непрерывные звуки, похожие на набат. Знакомые звуки. Так били палкой или железиной в подвешенный к столбу сошник, когда созывали на еду или собрание членов коммуны. Но почему звонят, как в набат, долго и непрерывно.

Затем он увидел со стороны участка длинные шесты с пучками сгоревшей на них соломы.

— Это они думают, что я заблудился и потому бьют в сошник, а ночью жгут на шестах солому, чтоб вышел на звук и на свет, — подумал Ларька, зная это по опыту. В коммуне у них был такой случай.

Под‘ехав совсем близко, Ларька увидел, что все коммунары дома и одеты по праздничному.

— Значит сегодня воскресенье, — подумал Ларька.

Увидев Ларьку, под'езжающего верхом на Карьчике, коммунары загудели, как пчелы. Набат сразу оборвался…

Все кинулись навстречу прибывшему.

Ларька понял, что он наделал здесь немало тревоги и ему стало жаль близких ему людей. Однако же, радуясь удаче, он в'езжал в коммуну, как герой.

Ребятишки с визгом стащили его с седла, наперерыв и тормошили его.

Наташа с Георгием буквально тискали своего вернувшегося приятеля.

Мать с плачем припала к Ларьке и не выпускала его из своих об'ятий.

— Ну, ладно, мама, — солидно сказал, наконец, Ларька, стараясь высвободиться из ее об'ятий. — Я, ведь, жив и здоров, Карьчика нашел, так чего плакать-то?

— Ишь дерево какое нечувственное, — прошипела Федосья Лапина. — Мать страдать заставил да еще и отпихивает от себя. Не плачь, говорит. Да как же не плакать с вами. Поди-ка родили да ростили вас.

— Ну, чего ты на него? — вз'елись на Федосью молодые парни, души не чаявшие в смелом, горячем Ларьке.

— Он правду говорит: че, мать-то в подоле будет его до двадцати лет носить, по твоему рассуждению? Тринадцати годов, ведь. Он у нас красноармеец хороший растет. Не то, что Игнатька твой нюня, маменькин сметанник.

Ларька заметил, что Игнатьки где-то не видать. Это его почему-то заинтересовало.

Мать продолжала его обнимать. Лицо Ларьки вдруг нахмурилось и приняло озабоченный вид.

— Где отец с Леоном Корнеевичем? — спросил он у коммунаров, высвобождаясь из об'ятий Глафиры.

— Искали тебя, а теперь дома. Вон они идут, — ответил кто-то.

Из общей столовой шли Гурьян с Пахомычем. Лица у обоих были радостные. Им уже успели сообщить о прибытии Ларьки. Ларька вел за повод Карьчика.

— Сынок… — мог только произнести Гурьян, прижав к себе голову сына.

— Ну, вот, другой опять, — усмехнулся Ларька, лукаво взглянув на парней. Те захохотали.

— Да ты дай нам Карьчика-то, поди не убежит, — предложили парни.

— Ладом его надо выстоять, — предупредил Ларька, передавая парням своего любимца.

Затем, обернувшись к отцу с Пахомычем, тихо сказал — Пойдемте в ригу: сказать мне что-то вам надо.

— Знаешь, подлец, что отец не будет ругать, — засмеялся Пахомыч.

Придя в ригу, убранную, как комната, на случай спектаклей, — Ларька деловито сказал:

— Карьчика я нашел у волков в горле.

— Как так?.. — воскликнули оба в раз коммунары, и лица у них побледнели. Они догадались, где был Ларька.

— Да так, — спокойно продолжал Ларька.

— Вам доведется сей же минут бежать на вершной в комотряд, Гришка Чайкин с гнездом около «Бородатой согры» околачивается, где еще у нас позалетось, тятя, буланка падал, как мы за груздями ездили. Изловить очень просто.

— Не врешь, сынок? — воскликнул Гурьян.

— Я только белякам да бандитам вру, потому, как они правды не стоят, — отрезал Ларька. Некогда было ни бранить, ни ласкать Ларьку. В одно мгновенье ока очутились в седлах старые испытанные партизаны числом около двадцати, остальные остались работать.

X

Поев и отдохнув, Ларька вышел на улицу, где его снова обступила толпа. Все пытали, где он был, как нашел он Карьчика, но Ларька — ни звука в ответ.

— Давайте лучше в лапту играть, — предложил он молодежи. Началась оживленная игра в лапту.

Поиграв, Ларька незаметно дернул Георгия, и оба вместе скрылись в ригу. Георгий рассказал ему, как все ребята и ребятишки, сменяя друг друга, день и ночь звонили в сошник и жгли солому, думая, что Ларька заблудился. Оказалось, что и Наташа била в сошник, ничуть не отставая от других. Она сильно плакала и даже отказывалась от еды.

— А знаешь, Ларь, кто больше всех в сошник бил да держал огонь на шесте? Игнатька Лапин, — сообщил вдруг Георгий.

— Это по какому случаю?.. — удивился Ларька.

— А по такому, что переменился он тут без тебя.

— Пошто это?

— Сознался он мне, что по его милости ты ушел-то. Он, ведь, по злобе на тебя Карьку-то спустил. Каялся он и плакал сколько раз.

Ларька сидел, разинув рот, и не знал, что говорить на такую оказию. Как тут поступить.

— Вот и приехал-то ты, так его не было. Заметил ты?

— Ну, ну! — оживился Ларька — Пойдем-ка, в сам-деле, поищем, где он. Я это сразу заметил, как приехал.

Приятели почему-то сразу направились к старым омётам соломы за ригами.

Подойдя к омётам, друзья действительно нашли там Игнатьку, зарывшегося в солому..

— Игнаш! — вдруг весело крикнул Ларька. — Ты чего тут старые-то омёты караулишь? — сказал Ларька, вскарабкавшись на солому, и, как ни в чем сроду не бывало, дружески хлопнул по плечу своего недавнего недруга. Густо покраснев от неожиданной ласки, Игнатька не знал, как и понять это.

— Здорово! Давай-ка, слазь да пойдемте все вместе купаться, я весь в пыли, как черт.

Игнатька слез с «гнезда» и, стыдливо опустив голову, пошел вслед за Ларькой и Георгием.

— Ты, Ларь, стало быть, не сердишься за то-то… Знашь? — пролепетал дорогой Игнатька, не смея взглянуть на Ларьку.

— Иди, иди, знай. Чего там еще он будет, — ворчал Ларька своим грубовато-ласковым тоном. — Ежели бросил старое, — закадыкой будешь, вот и все.

Георгий же обнял Ларьку по-приятельски, радуясь, что у него такой друг и ласково заглянул к нему в глаза. Навстречу к ним бежала Наташа, все еще ненарадовавшаяся возвращению героя.

XI

Через двое суток вернулись из камышей коммунары и радостно сообщили всей коммуне, что они вместе с комотрядом разбили банду Чайкина, а самого Гришку и его сообщника захватили в плен. Как сказал Ларька, что банда у «Бородатой согры», так и вышло.

Торжеству коммунаров по поводу разгрома «Чайкиного гнезда», как говорили они, не было конца.

Все старались высказать похвалу в глаза Ларьке, на что он только ворчал, как медвежонок:

— А што, коню этакому было попускаться? Я не к бандитам шел, коня искал, а попал к ним, так не погибать же мне было. И опять таки, раз нашел гнездо, — не молчать же было об их, об гадах. Будет, попили нашей крови. И, помолчав, добавил: — Эх! и заживет же теперь наша коммуна! Знай работай, никакая гада тебе не помешает. И машины, и электричество — все у нас будет.